ПИГМЕЙ ШМЁЛЛЕР

ЛЕС, ЛОСЬ И СНЫ

Творческое объединение «Белый осёл» Kreative Vereinigung „Der weiße Esel“

2013

ЛЕС, ЛОCЬ И СНЫ

Игорь Игоревич пустился было в объяснения: то да се, да кабы... и хоть

поначалу казалось ему, что вот, наконец-то, слушают его и даже не

перебивают, и теперь он выскажет все, что в душе собралось, однако вдруг

кто-то за рукав его дернул и счастье тут же сошло. «Что ж делается?» —

удивился Игорь Игоревич, изгибая шею. Он глянул в окно, где виднелись

коровы и лошади, и окончательно проснулся. Теперь, наблюдая за солнцем,

медленно спускавшимся за гору, он чувствовал себя гораздо лучше, чем днем

на вокзале. Сон окончательно был потерян, однако приятное ощущение от

былого счастья осталось, и Игорь Игоревич даже улыбнулся, настолько ему

было хорошо. В вагоне все спали. Рядом с ним, положив голову на тюк,

расположился Тугоухов с собакою Булькой. Тугоухов шевелил усами, и

недовольно морщился, до того было ему неприятно спать скорчившись, с

головою на тюке. Игорь Игоревич заглянул в коробку, где копошились

желтые птенцы, сгрудившиеся в одну большую кучу, и щекотнул одного. Тот

пискнул и глянул на Игоря Игоревича черным блестящим глазом. Улыбка

умиления осветила бледное от долгой зимы лицо Игоря Игоревича. Он

потрогал бутылку с чуть теплой водой, на которой сидели цыплята, и остался

доволен. До станции оставалось недолго. Цыплята не замерзнут.

Булька тянула его за рукав, видно, хотелось ей чего. Поначалу,

проснувшись, Игорь Игоревич и забыл, что его разбудило, а теперь вспомнил

вдруг и положил свободную руку Бульке на спину. Она изобразила на морде

улыбку и стала лизаться. «Поди прочь», — зашевелился Тугоухов,

проснувшийся от Булькиной суеты. Увидев, что Игорь Игоревич уж не спит,

Тугоухов бодро подмигнул ему, а тут и время сходить пришло. Все стали

просыпаться, хватать вещи. Понеслись к автобусу, успели, и, довольные, стали

передавать друг другу билетики. А Семен Парфеныч остался, только ему не

было места.

Семен Парфеныч был немного нерешительным человеком. Кроме того,

войти ему мешал большой чемодан, который и до сих пор крайне его

затруднял. В отличие от Игоря Игоревича и Тугоухова, идти ему определенно

было некуда. Хотелось ему снять комнату у кого-нибудь в тихом месте, около

воды. Не влезши в автобус, Семен Парфеныч постоял минут пять и тронулся

куда глаза глядят. Ему легко шлось по лесной тропинке, кроме того,

мышиный писк крайне его развлекал. Сумерки спустились на землю. Однако

звезд не было еще видно на небосклоне. Семен Парфеныч шел не спеша, уж

очень чемодан его был тяжел да неудобен. Лес казался ему спасением после

стольких лет, проведенных в городе. Только теперь, оставшись один на один с

ночью, лесом и всеми соответствующими лесными ночными звуками, Семен

Парфеныч почувствовал всю прелесть своего положения. Когда показалась

луна, круглая и пронзительно яркая, Семен Парфеныч поставил на землю

чемодан и расположился на траве, закинув руки за голову. Расслабившись в

своем неимоверном счастии, Семен Парфеныч не заметил, как заснул.

Тугоухову пришлось взять Бульку на руки, чтоб не раздавили. Ехать всего

ничего, однако быстро темнело, и друзьям не хотелось идти пешком. На улице

было свежо. Их дом, обветшалый, но все еще удобный для проживания, стоял

на опушке леса. Булька бежала впереди всех и радостно облизывалась. Ей был

знаком запах, царящий вокруг. Обонятельная память была у Бульки сильна. И

Игорь Игоревич спешил. Он знал, что бутылка остыла, и цыплята мерзнут.

Нужно было поскорее натопить печку, согреть новой воды. Наконец пришли.

Тугоухов поковырял ключом в замке, тот не поддался, и пришлось зажечь

свечу, стало совсем темно. Замок наконец открыли, и друзья вошли в комнату,

пахнущую деревом, кедром. «Черт возьми, — сказал Игорь Игоревич, вдыхая

запах старого дома, — чем же это? Печкой? Сырыми одеялами? Дровами? А,

Серега?» Тугоухов на запах внимания не обратил. Он стал оглядывать, все ли

на месте, погладил свое ружье, висящее на стене, раскрыл окна, унес свечу в

другую комнату, чтоб комарам не повадно было. Да и без свечи светло уж

стало. На небо луна взошла.

Цыплята лежали в тепле, на заново согретой для них бутылке. Они любили

бутылку, она была обернута шарфом Игоря Игоревича, и цыплята тянулись к

ней, как к матери-курице. Булька пыталась охотиться за ними, однако ее

отвлекали звуки и запахи вокруг. Она то скребла в дверь, просясь на улицу, а

когда ее выпускали, и не думала высовываться — страшно; то бросалась

лизать Тугоухова, роющегося в ящике старого письменного стола, где

хранились патроны. Стол накрыли, правда скромно, без излишеств, и стали

водку разливать, а цыплята попрыгали из коробки по одному, так тепло и

хорошо им вдруг стало. В печке стоял треск-перетреск. Дрова чуть сырыми

оказались, однако Игорю Игоревичу до того приятны были и звуки и запахи

своего милого дома, что он оставил цыплят в покое.

Ночь принесла людям, один из которых был особенно счастлив, лежа в

траве под длинной сосною, почти одинаковое чувство. Чувство, будто время

остановилось. Тугоухов, хоть и не склонен был к мечтанию, и тот, присев на

крыльцо и попыхивая папироской, невольно закрыл глаза от удовольствия.

Булька лежала рядом с ним, все еще возбужденная, и вдыхала лесной воздух.

Игорь Игоревич возился с дровами. Настало то время ночи, когда птицы

вечерние петь перестали, а утренние не начали. Тихо-тихо шуршали листья от

еле ощутимого колыхания воздуха...

Семен Парфеныч проснулся от неожиданного беспокойства. Он поглядел

кругом и поежился. Стало заметно холоднее, и за деревом кто-то стоял, но

Семен Парфеныч сразу не осознал этого. А когда осознал, то подумал:

«Батюшки!!!», - и мысли его смешались. Хрустя ветками, перед ним топтался

медведь с большой квадратной мордою, или не медведь, а вовсе и дикий кабан

с блестящим белым бивнем, да и не один кабан, а несколько, — три, пять, а

может один, но с длинным хвостом и с крыльями — большой драконище! И из

пасти у него дым, огонь... да не из пасти — это глаза у него горят зловещим

огнем и подернуты злою дымкою. «Батюшки, повторил Семен Парфеныч, —

что ж со мной сделалось?! Что за бред такой мне привиделся?! Не хочу я

чертовщины такой, обратно хочу, к маме». И Семен Парфеныч затрясся всем

телом, а потом, не открывая глаз, стал плакать в бреду и раздирающим

воплем будить спящих на ветках птиц, и птиц, которые таились в камыше,

неподалеку, и птиц, выслеживающих писклявых полевок. Все затаились,

спрятались в норках, и стали ждать, пока он успокоится.

А Семен Парфеныч и сам знал, несмотря на всю свою растерянность, что с

ним неладное что-то свершилось. Он перестал вдруг чувствовать ту

внутреннюю и наружную защищенность, которая была вначале. В нем снова

шевельнулся городской человек со всеми его страхами и неврастениями. А

между тем вокруг ничто не изменилось. Все так же журчал неподалеку

невидимый ручей, луна плыла на небосклоне, качались макушки сосен, цветы

спали. Когда Семен Парфеныч полностью оправился от его страхов, он

занялся приготовлением пищи. Достав из чемодана термос с остывающим

чаем, батон и толстый кусок колбасы — докторской, своей любимой, — он

принялся жевать все это богатство. Пришел лось, несколько поодаль

копошились в кустах лисы-сестры, уже отставшие от своей матери, но не

смеющие отстать друг от друга. Много глаз смотрело на Семена Парфеныча,

пока он ел, Семен Парфеныч же заметил одного лося, недаром лось был

крупнее остальных и сопел. Лось стоял и вытягивал далеко вперед губу,

ноздри его — глубокие пещеры, подрагивали. Некоторое время он

принюхивался к неожиданному, незнакомому доселе запаху, потом вышел из-

за дерева и стал грызть кору молодого клена. «Батюшки, — обрадовался вдруг

Семен Порфеныч, - так это ж он меня напугал, вот смех то! А я... медведь... кто

там еще?.. Дракон... вот тебе птичка-собачка, так это ж лось обыкновенный...

Поди сюда, эй, слышь?.. Зверюга...» И лось подошел.

Тугоухов мыл сапоги, когда до его слуха долетел принесенный ветром

вопль. Игорь Игоревич уже спал, а Тугоухову не удалось заснуть, все его что-то

тревожило. Булька, лежа у печки, следила за своим хозяином, ей тоже не

спалось. Услышав вопль, она навострила уши и стала мотать головою и

морщить нос. Лицо Тугоухова осталось невозмутимым, он бросил сапоги у

печки и стал накручивать на палец ус. Он очень гордился своими усами, ведь,

несмотря на седеющие волосы, усы Тугоухова оставались такими же черными,

как и во времена его молодости. Он накручивал ус на палец и ухмылялся.

Тугоухову казалось, что все в этом мире известно ему. Вопль, подверженный

тщательному внутреннему анализу, был отнесен к разряду лисьих воплей.

«Слышал ли я когда-нибудь лисий вопль?.. Что за вопрос! Обижаете! Много

раз... Я на них охотился... Да мы, с Фроськой, таксом моим, за хвост из норы их

тянули!.. А впрочем...» — и Тугоухов задумался, глубоко и надолго. Все новые

и новые воспоминания о былой лихой жизни рождались в его мозгу.

Утро пришло внезапно для Игоря Игоревича, который, купаясь во снах, и

не заметил его аккуратного приближения. Ему снились яркие разноцветные

сны, он морщился, скрипел зубами. Постепенно раздражение, вызванное чем-

то неведомым, покидало его, и он улыбался, пару раз вздыхал полной грудью,

чавкал, чмокал и переворачивался на другой бок. Его очки в толстой оправе

лежали закладкой на раскрытой книге. Тумбочка стояла в углу, внутри нее

хранились дорогие Игорю Игоревичу вещи. Здесь были и старые фотографии,

где изображен сам Игорь Игоревич, молодой, с женою — чернобровой

красавицей. Здесь же и пластмассовая коробка, где лежат две заветные ленты

и таблички, на которых написаны вес и рост его двух дочек; маленький ключ,

от почтового ящика, которого уже нет, а ключ лежит. Пока Тугоухов сидел на

крыльце и курил, Игорь Игоревич успел заглянуть в свой заветный ящик с

любимыми его вещами. Он осторожно разложил их перед собою на кровати, и

сам сел, и стал разглядывать сокровища, и на глазах его выступили слезы.

Заслышав шаги в соседней комнате, Игорь Игоревич поспешил все спрятать, а

сам раскрыл книгу на первой попавшейся странице и шесть раз прочел первое

предложение, так и не вникнув в его смысл.

Лось не оставил Семена Парфеныча. Он шел рядом с ним, голова его,

огромная, с рогами, туда-сюда раскачивалась, лось шел медленно, но Семен

Парфеныч еле поспевал за ним, чемодан все больше тяготил его. «Зве-е-рю-

юга, — лаского шептал он, — ну... какая же ты! Хорошая, я тебе скажу, зве-рю-

ю-га!.. Ни за что бы не поверил, случись с кем-нибудь, ни за что... Я вот

подумал... в Москве... знаешь, где это?.. Бывала?.. В Москве нет такого. Там все

черствые... Им до персоны моей дела нет, все отобрали, из собственного дома

выгнали, что б им пусто было. А ты! Ты, зве-рю-ю-га, одна меня понимаешь...

Как легко мне сейчас с тобою по лесу идти! Ты идешь, и я иду... И никто нас не

шпыняет, мы сами себе на уме. А тишина... Ты послушай, тишина-то какая...»

И Семен Парфеныч стал вслушиваться в тишину. Бывает мертвая тишина.

Можно в комнате запереться, и окна запереть, и шторы закрыть, - вот это

мертвая. А здесь была особая — лесная. Она из шелестов, из шорохов

происходила. Лось вел Семена Парфеныча к своему логову. Это было не место

его обиталища, не пещера какая-нибудь, ведь лоси в пещерах не живут, а

любимое его место в лесу. Здесь лес расступался перед скалою, она была не

высокая и не крутая. Здесь не было травы, но елки торчали, вросшие в камни,

и кое-где лепился обыкновенный лесной мох. Семен Парфеныч удивился

скале. Увидев воду, льющуюся из камней, он напился, поднялся выше и

посмотрел вниз, на стоящие перед ним деревья. Лес шумел, встречая новый

день.

Игорь Игоревич не любил рано вставать. Тугоухов же, хоть и спал всего час-

два, встал рано, умылся ключевой водою, позавтракал молоком с хлебом, и,

сделав привычную для него зарядку, стал чистить ружье. Он надеялся

подстрелить тетерку к обеду. Начался охотничий сезон. Тугоухов и ночью

слышал несколько раз звуки отдаленных выстрелов: охотники таились на

болотах, стреляя диких уток. Надев свои свежевымытые сапоги и одевшись

потеплее, Тугоухов вышел за калитку, держа Бульку на поводке. Он не хотел

давать ей свободы, чтобы псина не устала раньше времени от беготни да

суеты. Перед уходом он чиркнул на бумаге следующее: «Ушел, завтракай сам,

к обеду, даст бог, пеструху принесу!»

Подписываться он не стал. Известно от кого. Только, подумав немного, он

прибавил к своему сообщению еще такое: «Один птенец помер, я его

схоронил».

Птенцы всю ночь провели, греясь у печки. Коробка, куда друзья собрали их,

была придавлена сверху решеткой и накрыта простынею, чтобы лишний свет

их не тревожил. Игорь Игоревич боялся за Бульку, что она цыпленка задушит,

для этого и сетку приспособил — по опасению своему. Цыплята, после бурно

проведенного вечера, после тряски в поезде, после всего того, что случается с

появившимися на свет в инкубаторе цыплятами, и после продажи их Игорю

Игоревичу, чувствовали себя на редкость хорошо. Они были поражены

обилием всякого-разного, им непонятного, по молодости, мелькания,

звучания, без конца пищали и ничего разумного по сути своей сделать не

могли. Конечно, среди них были и более сильные и более слабые птенцы.

Сильным всегда доставалось больше пищи. Они первые находили ее и

отгоняли слабых от блюдца с накрошенным вареным яйцом. Слабые отчаянно

боролись за свою жизнь, толкались-пихались, клевали своих более удачливых

сородичей. Иначе — верная смерть. Один же, необыкновенно робкий

цыпленок, был совсем не похож на остальных. Он стоял в сторонке, не по

болезни какой, а просто так, и думал: авось и мне достанется, не изверги же!..

Этого цыпленка и нашел Тугоухов следующим утром и схоронил его тельце

под небольшим, по-весеннему одетым кленом, где земля была помягче.

Спускаясь со скалы, Семен Парфеныч заметил движение в кустах. Чуть

погодя на тропинку, ведущую в сторону старой заброшенной мельницы,

вышли люди. Одетые в зеленые плащи, они шли молча, с ружьями, глядя себе

под ноги. Семен Парфеныч оглянулся, поискал глазами своего нового друга.

Но он, очевидно почуяв беду, прятался за деревьями. Люди возвращались

после ночного сидения в засаде. Они охотились на уток и у каждого на поясе

висели тушки. Позади всех шли, белые с черным, собаки. Руки и колени

охотников были в грязи и в утином пуху. Семен Парфеныч невольно

поморщился, глядя на неестественно длинные, вытянутые шеи птиц. Они

висели вниз головами, из клюва торчали синие языки. «Чо морщися», —

спросил один из охотников, улыбаясь Семену Порфенычу из-под длиннющих

рыжих усов. — «Хе-Хе-кхе-кхе-кхе», — то ли рассмеялся, то ли закашлялся

другой, остальные тоже загоготали. Семен Парфеныч глядел на них с

удивлением, с испугом даже, таким неожиданно громким показался ему их

смех, так ужасно показалось ему убийство в девственном лесу. Он разглядывал

их огромные сапоги с налипшей на них грязью и думал, что нет ничего

ужаснее таких сапог...

По извилистой дороге, ведущей к старой заброшенной мельнице, шли

люди. Пять человек. Они вышли из лесу в поле. Кое-где на комках чернозема

сидели большие серые вороны и зайцы. Дойдя до мельницы, люди разожгли

костер из досок от развалившегося, ветхого забора. Доски горели плохо, с них

не сошла еще утренняя влага, россыпи которой блестели на солнце. Однако

костер стал разгораться понемногу, раздуваемый летящим с севера ветром.

Набрали воды из такого же ветхого колодца, как и сама мельница. Налили ее

в чан и поставили на огонь. Рыжий уселся у огня на сломанный колышек от

забора и достал махорку, остальные сели кто где, и Семен Парфеныч был

среди них. Он достал из чемодана розовое одеяльце, снял ботинки, замотал

им ноги, потом присел на чемодан, задумался и повернулся к рыжему.

Рыжий, чуть только вода вскипела, окунул в чан большого селезня и стал

счищать с него перья.

Игорь Игоревич проснулся. Кто-то чужой был в комнате. Сначала у двери

постоял, затем направился к окну, потом опять к двери и к печке. Печка была

еще теплая, несмотря на то, что все головешки и угли были ночью облиты

Тугоуховым водой и вынесены на двор. Игорь Игоревич лежал и слушал, как

пол стучит. Потом осторожно приоткрыл глаз и глянул по сторонам.

Незнакомец шелестел коробкою с цыплятами в другой комнате. «Я те-е!!!» —

крикнул Игорь Игоревич и кинулся в соседнюю комнату, где на полу сидела

большая серая крыса с голым хвостом. Она не шелохнулась, при виде его, а

только пискнула и блеснула одним маленьким черным глазом. «А-ах, —

вздохнул Игорь Игоревич, — кры-ы-са... ах, страшная какая!..» И он сорвал с

веревки полотенце и, завязав на нем большой узел, метнул полотенце в зверя.

Крысы и след простыл. «Крыса!.. Цыплятки... миленькие... Боже мой, тьфу,

тьфу», — шептал Игорь Игоревич, открывая заветную коробку, где слышался

комариный писк маленьких курочек. Ему страшно было за них.

Недосчитавшись одного, он бросился было искать его на полу, - может, крыса

схватила, да унести не успела, - но потом немного успокоился, найдя письмо

Тугоухова. Почему-то уверенность в том, что этого цыпленка не крыса съела, а

он сам помер, — несколько утешила его. И вскоре он уже спокойный и

расслабленный пил кофе, сидя на крылечке. Следует заметить, что печаль от

развода и расставания с детьми не улеглась в нем полностью. В душе его ныла

и кровоточила рана, лекарства от которой он не знал.

К тому же особенно мучивший его в последнее время кошмар: будто судят

его, а он оправдывается, но его не слушают, — давал грустное напоминание

того суда, с Нею, суд из-за дочек, суд за имущество. Боже мой, — содрогнулся

Игорь Игоревич, вспомнив все это снова, — вот бы забыть! Забыть и не

вспоминать. Но как же забыть? А дочки? Могу я без них? Вот тут они бегали и

прыгали по крылечку. Вот на двери, в соседней комнате насечки: Катюша —

пять лет, семь... Можно разве забыть, милые вы мои? И Игорь Игоревич

грустно улыбнулся себе, и допил кофе, и пошел работать на грядки.

Он любил возиться с землею. Весной, когда Она и дочки перебирались в

деревню, сюда то есть, он учил своих улыбчивых девочек, как нужно сажать,

как ухаживать за яблонями. Они особенно любили собирать по весне

набухшие почки смородины и жечь их на костре, почки так весело щелкали,

пузырились. Оттого, что почки эти больные, нужно было их жечь. Каждое

лето забор красили. То в голубой, то в зеленый цвет, а сейчас он облезлый

весь. «Не нужно, постойте, — сказал Игорь Игоревич, обращаясь к

назойливым воспоминаниям, — не мучьте меня, оставьте, уйдите, тьфу, тьфу».

Он отбросил тяпку в сторону, тяжело вздохнул полной грудью. Работа не

клеилась, он вошел в дом, сунул руки в бочку с водою, потом стал искать

полотенце, поднял его с полу, развязал узел и снова лег на кровать и

погрузился в чтение книги.

Что же охотники? Среди них, со старым немецким дробовиком и сетью на

поясе, придерживая собаку, которая грызла ручку чемодана, сидел наш

старый знакомый. Он, самый - Тугоухов. Он встретился с охотниками чуть

раньше Семена Парфеныча и уже знал их всех по именам, и стал для них

почти своим. Так же, как и Семен Парфеныч, он слушал их рассказы об охоте

и приключениях, однако сам не говорил. Его натура не обладала должным

красноречием. Он сидел на бревнышке, сердясь на Бульку, которая

отвратительно вела себя сегодня, и то и дело хмурился. Для него охота не

удалась. Вместо тетерки, которую он уже ночью представлял себе жаренную в

черносливе, он нашел и без того раненую крякву. Булька отказалась лезть за

нею в болото, и ему самому пришлось. От этого и в ногах у него хлюпало, и

сердце колотилось от досады и зависти: у них, мол, во какие селезни, а у

меня... эге-ге, неудачник я. Булька лезла лизаться, пытаясь загладить вину, но

была настолько грязная, да в клоках шерсти, что еще больше злила своего

хозяина. На спине ее был содран клок шерсти, ссадина доставлял ей

неудобство, от этого она и становилась нервной и взвизгивала. Семен

Парфеныч в шерстяном свитере и обмотанными одеялом ногами сидел как

раз возле Бульки и первый заметил, что ее мучило. «Батюшки, — сказал он,

обращаясь к рыжему, который произвел на него такое ужасное впечатление

вначале, — а псина-то ваша ранена, вот...» Рыжий, не прекращая своего

прежнего занятия, улыбнулся, показав неправильно растущий коренной зуб,

который вызвал в Семене Парфеныче новый приступ неприязни к нему. «Не

моя — его псина», — и рыжий указал на Тугоухова. Тугоухов наматывал ус на

палец. Он всегда так делал, думая о чем-то или делая важный для себя выбор.

На сей раз он решал, как ему поступить с кряквой и стоит ли ее приносить

домой. Можно было выменять ее на селезня, который поменьше. Вот так.

Когда Семен Парфеныч обратился к Тугоухову, тот по началу не ответил,

слишком дума его была в нем сильна. «Эй-ей, — повторил тогда Семен

Порфеныч, — собачке вашей больно, слышь?» Булька поняла, что он про нее

говорит, и завиляла хвостом, и опять почувствовала жгучую боль на спине, и

взвизгнула. «Ну? Где ж ты умудрилась, псина? — заметил наконец Тугоухов. —

В овраге что ли? А?» И он стал разглядывать Булькину спину, а она все лезла

лизаться, а потом замерла вдруг и вся напряглась, — Тугоухов промывал ей

царапину носовым платком, смоченным водою из колодца. «Ты кто будешь?»

— спросил Тугоухов Семена Парфеныча, закончив заниматься Булькой. —

«Семен Парфеныч, позвольте», — ответил Семен Парфеныч, обрадовавшись,

что с ним заговорили. «Серега», — сказал Тугоухов и протянул ему руку. Они

поздоровались.

— А вы, собственно?..

— Из Москвы, из города, да...

— И вы, чай?..

— К другу приехал, тяжело ему... после такого, знаете... сложное дело:

женщины, дети, и все такое, ну, в общем...

— А-а-а... а я, тоже знаете ли

— С женщиной?

— Да нет, я тоже, знаете ли, с Москвы, Лефортово... Нет, без женщин... я с

мамой живу. Жил.. померла она год назад.

— А... жаль...

— Жаль... жаль...жаль... Обманули ее. И квартире хана... А я вот...

— Что ж это, жулики?

— Бог их знает, сейчас новое жулье пошло — коммерческое. Знаете?..

Воруют — страсть... совести у них...

— Вот-вот...

Вдруг по небу, перегоняя друг друга, понеслись иссиня-черные тучи. Они

закрыли солнце, стало холодать, собирался дождь. Охотники заспешили. Они

положили свои трофеи в рюкзаки, обложив их свежими листьями, и

тронулись в путь. Семен Парфеныч успел еще спросить дорогу до деревни, где

б комнаты в наем сдавались и, попрощавшись, пошел влево.

Там опять начинался лес, а охотники через поле отправились к шоссе. До

него уж было рукой подать. Когда Семен Парфеныч прошел уже порядочное

расстояние, и дождь накрапывал, но как-то нерешительно еще, немного

только, его догнали Тугоухов с Булькою. Тугоухов решился проводить Семена

Парфеныча до деревни. И они пошли вдвоем, а Булька бежала несколько

впереди и нюхала воздух, который по особенному пах дождем и враз

потемневшим лесом. Они шли молча, не зная о чем говорить. Бульке очень

хотелось, чтобы они подружились, ей нравился ее новый знакомый. Она то и

дело оглядывалась, чтобы не терять людей из виду, и, виляя хвостом, тявкала,

давая понять, что она довольна и готова служить людям верой и правдой.

Так шли они час или два, пока лес не стал редеть, и показались

разноцветные дома, различимые между деревьями. Деревня начиналась с

рынка. Дождь кончился, не успев начаться, и на рынке было довольно много

народу. Все столпились в одном месте, где мужик, черноглазый и

чернобровый, продавал красавца-коня. Это было в диковинку жителям

деревни. Конь был скаковой и особенно эффектно смотрелся среди хилых,

хмурых коров с выступающими ребрами, стоящих тут же. На рынке продавали

скот: свиней, овец, коз, свежее мясо и сало. Отовсюду слышались крики

продавцов. «Купите баранчика! Баранчик ангорский!» — кричал один, держа

за рога серого, запуганного зверя в редких кудряшках. — «Петух! Петух! Вы

посмотрите на его гребень! Настоящий мужик!» — кричал другой, успевая при

этом ругаться со старухой в ярком цветном платке. — «Вот это нам и нужно»,

— сказал Тугоухов, глядя на разложенных рядком индюшек, которых

продавала молодая женщина. Рядом с нею бегал ребеночек пяти-шести лет. В

волосы у него вставлены были индюшачьи перья. — «Индевец я, я индевец»,

— сказал он, остановившись перед Тугоуховым и Степаном Парфенычем,

которые выбирали самую жирную индюшку. Семен Парфеныч хотел было

угостить ребенка конфетой, но он спрятался за маминой юбкой, женщина

взяла конфету и продала индюшку чуть дешевле. Дошли до клуба, где по

вечерам собиралась и шумела деревенская молодежь. Теперь здесь было тихо,

и Тугоухов остановился, давая понять, что дальше он не пойдет. Дальше, вы

уж как-нибудь...

—Конечно, конечно...

— Я бы и дальше... но Игорь Игоревич... плохи дела, знаете ли... эти

семейные, как их там...

— Да вы не беспокойтесь, — заулыбался Семен Парфеныч, — Я и сам с

усам!..

— Ага... Ну, я пошел...

— Бог даст...

— Свидимся, ага... — и Тугоухов направился к лесу. Время близилось к

обеду, и он хотел придти вовремя. Булька вертелась вокруг индюшки, которую

Тугоухов нес в руке, держа за ноги, головой вниз. Бульке грустно было

расставаться со своим новым знакомым, но запах индюшки завладел всеми ее

чувствами. Вскоре про Семена Парфеныча она окончательно забыла, и

вертелась и прыгала, думая про себя: ну хоть бы лизнуть, хоть бы куснуть, хоть

бы, хоть бы...

Цыплята чувствовали себя прекрасно. Они сытно поели и, довольные,

тыкались в пластмассовую крышку, где оставались еще крошки крутого яйца.

Им было тепло и уютно. Они успели сдружиться и уже не враждовали и не

устраивали драк. Когда Игорь Игоревич снял решетку и заглянул в коробку,

они посмотрели на него черными бусинками-глазами и запищали. Снаружи

светило по-весеннему оранжевое солнце, и Игорь Игоревич решил выпустить

цыплят погулять. Он вынес коробку на двор и стал по одному вынимать их из

коробки и сажать в траву. Цыплята не знали, что с ними происходит, но они

чувствовали, что это что-то — очень хорошо и приятно, и поэтому не боялись

и делали с восторгом свои первые шаги по земле. Они пытались клевать

землю, думая, что это нечто съедобное и очень вкусное, и Игорь Игоревич

громко рассмеялся, наблюдая за своими любимцами. Когда на небе появились

черные тучи и запахло свежестью, он снова собрал их в коробку, поменял

бутылку и занялся приготовлениями к обеду. Ему непривычно было

обходиться одному, и готовить он не любил, но что ж делать. Заглянув во все

ящики, он нашел старую сковородку без ручки и поставил ее на плиту. Когда

пришел Тугоухов и принес индейку, в кастрюле уже варилась картошка, в

сковородке жарился лук. Индейку решили оставить на вечер и сели обедать.

В одном из домов, про которые рассказали Семену Парфенычу охотники,

ему отказали. Кто-то уже снимал здесь комнату, места больше не было.

Второй дом, рядом с рынком, не понравился самому Семену Парфенычу. Он

еще надеялся снять комнату где-нибудь в тихом месте, если уж не около воды,

то хоть на некотором отдалении от общей массы, где-нибудь на отшибе.

Вскоре он нашел именно такой дом. В нем жила старая женщина с сыном, но

хозяйки не оказалось дома, а сын, здоровый мужик с большими кулачищами,

без позволения матери пустить его не мог. Тугоухов остался ждать на

скамейке возле дома. У старухи было свое хозяйство. За домом Семен

Порфеныч заметил сарай, из которого доносилось мычание телят и фырканье

еще какой-то скотины. На столбе сидел кот, весь черный и жирный, так что

одна его половина не умещалась на колу и свешивалась на более низкие доски

забора. Кот не шевелился и глаз не открыл, хотя, несомненно, слышал приход

гостя. Только уши непрерывно ходили туда-сюда, выдавая его. Когда

вернулась хозяйка, Семен Парфеныч узнал в ней женщину, которую они с

Тугоуховым встретили на рынке, и с которой так отчаянно ругался продавец

петуха. Она была все в том же ярком цыганском платке и опиралась на

деревянную резную палку. «Ну что, отвоевала?» — спросил сын, встречая ее у

калитки. «Како там... ни в жисть, говорит, не отдам, уперся и все... и нет бы

еще по-хорошему... такого наговорил.. к черту послал, хоспти помилуй, хоспти

помилуй, — отвечала она ему, крестясь и кланяясь в землю. – «Эх, надо мне

было идти, я б ему..» - «Ой, нет, Федька, плюнь на него, это я виновата, кто ж

нонче в долг дает, тем боле ему, черту этому... Ой хоспти помилуй», — и она

снова стала креститься и пошла к дому. Тут Семен Парфеныч поднялся и

подошел к ней, она попятилась было, но, увидев улыбку на его лице,

вернулась на прежнее место и замигала бледно-голубым глазом. Семен

Парфеныч стал расспрашивать ее про дом, можно ли снять комнату на время,

спросил цену. Она не соглашалась сначала, но потом вдруг переменилась,

улыбнулась даже, показав свои четыре кривых зуба. Старуху звали Клима.

Сын ее, мускулистый Федька, жил в городе с женою. Жена ненавидела

свекровь (доходило до того, что старуха называлась ею Бабой Ягой) и только

весной отпускала Федьку в деревню, чтоб помог матери землю вспахать, ну и

еще, что там нужно. Федька с землею работать не любил, и положение такое

его вполне устраивало. Федькина комната все лето пустовала. Старуха быстро

прокрутила все это в голове и решилась поселить у себя Семена Парфеныча

скорее из корыстных целей — жадность ей покоя не давала, — чем по доброте

душевной. Устроила его на русской печке, пока Федька не уехал, а сама пошла

коров доить. Еще у ней свиньи были.

В это самое время, в доме Игоря Игоревича потрескивали поленья в печке,

друзья сидели в креслах и пили чай с сухарями. Булька лежала под креслом

своего хозяина в совершенно расслабленном состоянии и следила за

происходящим вокруг. Собственно происходить было нечему. Тикали

старинные немецкие часы с кукушкой, оставшиеся Игорю Игоревичу от его

знаменитого прадеда. Когда Тугоухов выходил на улицу покурить, снова

собиралась гроза, но все ей что-то мешало разгуляться в полную силу.

Тугоухов уже успел рассказать большую часть из того, что пережил на охоте.

Игорь Игоревич слушал его со вниманием. Он долго смеялся, когда тот

рассказывал про ленивую Бульку и ее нежелание лезть за кряквой. «Ха-ха, ты

хитрая Булька, а... — смеялся Игорь Игоревич, — нашла хозяина, который тебе

все прощает, хитрюга». Булька делала вид, что не понимает, и спокойно

глядела перед собою. Когда речь зашла о Семене Парфеныче, Игорь Игоревич

сказал, почесывая подбородок: «Слушай, Серега, мы птицу одни не съедим,

давай, пригласи его, тем более он Бульку нашу спас». Тугоухову идея

понравилась. Времени еще много до ужина оставалось. Он снова выглянул за

дверь, поглядел на серое небо и пошел в огород, стал доделывать начатую

Игорем Игоревичем работу.

Вечером в избе у Климы пахло щами. Семен Парфеныч сидел на печке и

нюхал. Рядом с ним, на чемодане спал черный кот. В котиной большой, как

тыква, голове роились мысли. В доме было две комнаты, в каждой стояло по

кровати. Семен Парфеныч удивился, как чисто и уютно было в избе. На

кроватях лежали вышитые, все в оборках, покрывала. Наверху был сеновал,

из дыр в потолке торчали клочки соломы и сена — остатки прожитой зимы.

Придет время, и старуха с деревенскими мужиками накосит травы, соберет

новые стога, и дом весь пропитается запахом сена. На веревках, протянутых от

стены к потолку, висели травы. Здесь была мята и жасмин, и еще куча

неизвестных Семену Парфенычу. Он смотрел в потолок, когда в дверь

постучали и Клима пошла открывать. «Здесь ли проживает Семен

Парфеныч», — позвольте узнать, послышался голос. «Серега?!» —

обрадовался Семен Парфеныч, и, не дав Климе ответить, бросился с печи.

«Пойдемте птицу есть», — сразу сообщил Тугоухов.

— А удобно? — засомневался Семен Парфеныч, — а друг ваш как же?.. Как

его... Игорь.. Петрович... кажется.

— Он первый и предложил, я вас давно уж ищу, давайте скорее, гроза

собирается.

— Я готов, собственно... Чемодан здесь оставлю...

Семен Парфеныч с Тугоуховым вышли за калитку и направились к лесу.

Клима долго смотрела на них из окошка, шепча себе что-то под нос, потом

встала, выгнала за дверь кота и принялась за Федькины носки, и штопала их

до полуночи.

Семен Парфеныч с Игорем Игоревичем быстро нашли общий язык. На

улице разыгралась, наконец, гроза. Тугоухов с Семеном Парфенычем не

успели до дому дойти, как грянул гром, и молнии через короткий промежуток

разрезали небо на длинные синие ленты. Промокнув до нитки, Тугоухов

первый достиг дома и заколотил в дверь. Игорь Игоревич, обеспокоенный их

здоровьем, налил им горячего молока с медом и дал одеяла. Когда все

успокоилось, они приступили к жареной индюшке, посыпанной сверху

хрустящим луком. Говорили немного. Птенцы, уставшие после стольких

новых впечатлений, спали. Спала и Булька. Она лежала у лестницы, ведущей

на чердак, и взвизгивала во сне и дергала лапами. Ей снилось, что она

прыгает в болото за раненой кряквой и приносит ее к ногам хозяина. Тугоухов

гладит ее по спине и начинает перевоплощаться. И вот уже Тугоухов не

Тугоухов, а Игорь Игоревич в очках, он сидит, подперев голову руками, а

Булька ластится, трется спиною о его ноги. Семен Парфеныч, или не Семен

Парфеныч, зовет ее к себе. Она оставляет Игоря Игоревича в одиночестве и

бежит за кем-то неведомым, за огромной индюшкой, грозящей кривым,

загнутым пальцем.

«Глянь-ка, Сережа, что это с ней, а?» — разбудил Бульку голос Игоря

Игоревича. Он стоял над нею, с костями в миске, и тогда она вскочила и

облизнулась.

Всю ночь лил дождь. Постепенно умолкли голоса. В деревне погасли окна.

Утром, в шестом часу, на дворе у старухи Климы собрались люди. Федькины

приятели пришли его провожать в Москву и требовали старуху разбудить его

поскорее, выпить хотели. Федька, взлохмаченный и бледный, вышел из избы

со стаканами. Стали разливать. Все любили Федьку и завидовали его жизни в

городе. Каждый раз весною жизнь в этом глухом месте, недалеко от Боровска,

оживлялась. И просыпались раньше, и засыпали позднее — это все Федька. Уж

очень он интересно рассказывал про городскую жизнь, про удивительные

вещи. Многие приходили, чтобы попробовать «ихнии-тамошние»,

понимаешь, сигареты. Но это молодежь. Старики не приходили на проводы

Федьки. У стариков были свои заботы. Вечером, промокшие до нитки, гнали

они своих тощих коров и лошадей с пастбищ. Некоторые сидели и плели

лапти. Делом были заняты. Старухи и женщины занимались мелкой

живностью или проводили время на рынке, торгуя птицей, мясом и молоком.

Когда приехал Пахомыч на грузовике, все были в крайне веселом состоянии

и забрались в кузов. Некоторые, попрощавшись, разошлись по домам. Федька

простился со своей старухой и прыгнул в кабину к Пахомычу. Грузовик

закряхтел. Пахомыч намеревался доставить Федьку на станцию. За это ему

была обещана бутылка коньяку, старуха слово свое сдержала, и Пахомыч был

уже изрядно пьян. Из кузова раздавались голоса и смех. Когда говор поутих,

кто-то запел, и песню разнес ветер по лесу. Несколько любопытных глаз

глядели на мчащийся грузовик из оврага.

Чтобы не раздражать старуху поздним приходом, друзья уложили Семена

Парфеныча в маленькой комнате, а сами улеглись в большой, у печки. Булька

грызла кости в углу. Серая крыса скреблась под полом и раздражала Бульку

всем своим существом. Прислушиваясь к треску догорающих поленьев в

печке, Игорь Игоревич повернулся вдруг к спящему Тугоухову и сказал:

Знаешь Серега, я не знаю, может это на меня так воздух действует, а может

еще что, только мне гораздо легче стало. Не то, чтобы совсем, но, знаешь,

абсолютно другое на ум приходит. Я вот, пока в Москве был, ходил по всем

этим инстанциям, требовал чего-то... А Она ведь мне хамила откровенно, и

заранее наверняка все спланировала. Не зря же Елена Владимировна, теща, за

две недели до того, как все это началось, в Москве оказалась. Ага... ага... я

теперь только понял. Я, когда они сказали, что, вот, мол, все права на детей у

матери, значит, а я, вроде как, и не причем, так я убить себя хотел. Я и сюда

ехал, только чтобы... Ах, черт.

— Ладно, будет тебе...

— Да нет, ты не понимаешь. Я сейчас про другое. Я сегодня утром цыплят

на двор выносил... И знаешь, подумал, куда же я, когда лето кончится, их

дену.

— Так ты ж сказал...

— Ну, это я вначале так решил, что, это, ну, кому-нибудь в деревне их отдам,

а сейчас подумал немножко... я вот что сказать хочу... здесь останусь, курей

буду выращивать.

— Кур?!.

— Ну да, кур; курей — это конечно я неправильно сказал. Так что?..

— Хе-хе, да странно как-то. Не могу себе представить... А впрочем... Потом

видно будет. Осенью поглядим, что ты еще тогда надумаешь.

— Да... поглядим. Но это я серьезно. Не смейся только. Я ведь, оказывается,

очень люблю это.. то есть ну дом и землю... привыкну как-нибудь.

— Ну да...

И друзья замолчали. Игорь Игоревич долго еще не мог уснуть. Ему было

теперь как-то не по себе, что он вдруг открылся Тугоухову, даже про то

рассказал, в чем самому ему было страшно признаться. Постепенно вся его

жизнь стала складываться перед ним в большую яркую картину. Он увидел, в

конечном результате, нечто подобное картинам экспрессионистов, нечто

большое и яркое, с тысячью разнообразных мазков. И их, мазков этих, было

так много, что и не сосчитать, а в конечном результате картина складывалась

до боли понятная и простая, стоило лишь немного посмотреть со стороны,

отойти назад. Тугоухов тоже не спал. В скором времени ему предстояла

обратная поездка в Москву, и перед обедом он задумывался над тем, как он

оставит Игоря Игоревича одного. Тугоухов чувствовал себя чем-то вроде

утешителя и спасителя для Игоря Игоревича. Однако теперь, когда по сути

своей все решилось без него (разве что индюшка сыграла важную роль?!), он

был крайне растерян и удивлен. Бульке передалось это всеобщее напряжение,

и она лежала под кроватью хозяина, рядом с большим комком пыли и двигала

ушами.

Утром все проснулись, когда солнце было уже высоко-высоко. Какие-либо

следы непогоды исчезли полностью. Солнце согрело землю. За завтраком

Семен Парфеныч рассказывал о своем происшествии в лесу. Тугоухов

хмурился, слушая его рассказ про ручного лося, а Игорь Игоревич смеялся и

не верил, и думал, что Семен Парфеныч специально шутит, чтобы его

развеселить.

— Что ж это он не заговорил с вами, ведь к тому все и шло, — смеялся Игорь

Игоревич, хлопая по плечу Семена Парфеныча, который сам не знал теперь

толком, был ли лось, или ему все приснилось.

— Может, тайну какую открыть хотел, — продолжал смеяться Игорь

Игоревич. Он наливал из чайника горячую воду в пластмассовую бутылку для

цыплят.

— Слушай, — остановил вдруг его Тугоухов, — а может, тебе сдать

маленькую комнату Семену Парфенычу? Чего ты один в лесу будешь. Скучно

же, да и не совсем ты оправился.

— Правда! — обрадовался Игорь Игоревич, — как это я сразу не подумал.

Переезжайте к нам. Клима вас уморит совсем.

— Ну, не знаю, — сказал Семен Порфеныч, — я уж с Климой договорился,

хотя мне очень бы хотелось... посмотрим... спасибо... я вот хочу в школу пойти,

может быть, договорюсь учителем работать, я ведь учитель по образованию,

так сказать...

Через год, весною, вся деревня праздновала приезд Федьки. Пахомыч

привез его со станции в три часа и в четыре все были уже пьяными вдрызг.

Старуха Клима ждала своего Федьку у калитки, как всегда в цветном ярком

платке и с резной клюкою. Когда Федька въехал на двор, кот приоткрыл глаз и

сморщил морду. Ну, мама-Клима, встречайте гостя, - раздавались кругом

веселые, смеющиеся голоса. Федька, раскрасневшийся, обнял свою старуху и с

порога стал рассказывать всякие новости. Старуха вошла в избу и молча

слушала его, и утирала свои выцветшие глаза белым вышитым платочком.

Она мне говорит, — рассказывал между тем Федька матери, — говорит

значит: милый, у меня для тебя сюрприз, говорит. Ну я обрадовался, какой,

спрашиваю. А она: ой, Федька, через восемь месяцев...

Тут старуха высморкалась и обняла своего сына. Он не ожидал от нее такого

и стал отталкивать ее, а Клима сказала вдруг ему на ухо: ой, Федька, привези

Ее, я вам мешать не буду и не хочу. Привези, а...

И Федька обещался уговорить Ленку и приехать жить в деревню на все лето,

а может, и больше. В таком деле ведь на воздухе лучше, здоровая пища...

Семен Парфеныч тоже встречал Федьку. Точнее сказать, не встречал, а

просто мимо проходил со стопкою учебников в руке. В деревенской школе ему

отвели маленькую, но светлую комнату для занятий. Он учил детей географии

и рассказывал им много интересного, а они были настоящими разбойниками

и шумели, и не слушали его на уроках. Проходя мимо старухи, Семен

Парфеныч поклонился ей, но она не заметила, и он двинулся дальше.

Возвращаясь домой, Семен Парфеныч вдруг снова вспомнил свою

невероятную историю и улыбнулся.

Тугоухов жил в Москве. Он заезжал несколько раз, но ненадолго.

Когда Семен Парфеныч добрался до дому, Игоря Игоревича не было видно.

Он делал что-то в сарае, наверное, кормил кур. Куры выросли и неслись

отменно.

И все было хорошо. И вокруг лес шумел. И старые немецкие часы,

оставшиеся Игорю Игоревичу от его знаменитого прадеда, продолжали

отсчитывать время.

ОДИНОЧЕСТВО ФЕДЫРА

— У меня в этом городе друзей видимо-невидимо, — радовался Фёдыр,

идя по заснеженному Тверскому бульвару. — Вот, например, стоит и

разглядывает витрину Борис Ефимыч Брыкин. Я про него многое рассказать

могу. Он, знаете ли, веселый человек, какого поискать. Придет, бывало в дом

номер 30, что на шоссе Энтузиастов находится, и смеется, смеется, а сам

шерстинкой о стеклянную палочку трет. Прелесть, а не человек!

— Эй, Борис Ефимович, Борис Ефимович, постойте, — заволновался

Фёдыр, заметив, что тот уходит, — куда же Вы, собственно? Я Вас пригласить

хочу... на праздник. На свой э... День Рождения, так сказать.

— Что? — не понял человек в черной фетровой шляпе, — Вы к кому

обращаетесь?

— Э.., собственно, к Вам.

— А я Вас не знаю...

Надо же, ведь это и правда не Борис Ефимович, — вдруг понял Фёдыр и

удивился. И как я только сразу не заметил, что у этого, в фетровой шляпе, нос

совсем не Борис Ефимовичевский, да и вообще...

— Извините, — улыбнулся Фёдыр незнакомцу, — собственно, э,

ошибочка вышла, знаете ли...

Но человек уже ушел, оставив после себя еле заметный след на снегу.

Фёдыр повертелся с минуту около этого следа и пошел дальше. “Что ж,

славненько, — думал он про себя, — щас дойду до булочной, а там сверну”.

Но вдруг из ближайшего подъезда выбежала женщина с

эмалированным ведром в пухленькой ручке. “Ой, так это же Вера Петровна!”

— воскликнул Фёдыр, захлопав в ладоши от счастья. Какая удача! Он кинулся

за нею, прижав к замерзшим ушам ладони. А она, перейдя на другую сторону

дороги, остановилась, встретив подружку. Фёдыр ясно услышал, как подружка

обратилась к ней: “Привет, Улька!”

“Какая Улька? — удивился Фёдыр, — это же Вера Петровна”. Две

женщины единодушно крякнули: “Пшол вон алкоголик”, — и скрылись в

булочной. А Фёдыр хотел было обидится, но тут вспомнил, что у настоящей

Веры Петровны большая малиновая родинка на правой щеке, а у этой ее

вроде нет, значит, это правда просто какая-то Улька. И на душе у Фёдыра

снова стало спокойно и весело. Он вспомнил времена, когда пил чай на даче у

Лены Кусиковой. За окном метель мела, грозно качались и скрипели сосны, а

они вдвоем, в тепле, на печке, с кружками в руках, болтали о любви. Тогда, в

какой-то прекрасный момент, ему показалось даже, что он любит именно ее,

Ленку, и что всю жизнь ее любил, хотя и не замечал этого. А потом играли в

карты, ели бутерброды, и все шло, как по маслу.

Фёдыр улыбнулся про себя и встал в очередь в булочную прямо за

Улькой и ее подружкой, которые, увидев его, стали вертеться на месте и

шушукаться.

“Боже мой, — подскочил Фёдыр, как ошпаренный, — Ленка!”

Ленка Кусикова стояла за прилавком и с грустью разглядывала

сморщенный батон.

“Кусикова, Кусикова, — закричал Фёдыр, продираясь к ней сквозь толпу,

и расталкивая всех локтями, — какая прелесть! Какое совпадение! Я как раз

тут вспоминал... Господи, да что же это! Расступитесь, господа, я к

продавщице, вон к той, к Ленке, к Ленке Кусиковой!”

Все, казалось, нарочно крепче прижимались друг к другу, чтобы его

задержать, а Фёдыр уже начал не расталкивать, а перелезать через людей,

будто через забор или стену. Ленка все не замечала его. А Фёдыр, совершив

головокружительный прыжок, очутился наконец прямо перед нею и

посмотрел на обрывок бумаги, прищепкой прикрепленный к ее груди.

“Продавец кренделей, — было написано на серой бумажке, — Анастасия

Иосифовна Миражова”.

— Как? — Выдохнул Фёдыр, разом осунувшийся и похолодевший, —

Вы, собственно, э... Моржова?— Ты что, читать не умеешь? — рявкнула

девушка неожиданным басом, — Миражова я, а не Моржова!!!

— Читать-то я умею, только мне от этого еще хуже. Вы ведь не Лена

Кусикова, да?

— Сдурел?! — снова рявкнула дама, — вот я тебе щас!.. И она

размахнулась и ударила Фёдыра по носу сморщенным батоном.

Фёдыр подумал, что, в принципе, ничего плохого от это удара с его

носом не случится, но батон оказался черствым... Взвыв от боли, Фёдыр

выскочил на улицу. Из носа брызгала кровь. Она была горячая, алая, падала в

снег и уходила, оставляя на снежной корочке розовый развод. «Что-то все-

таки не то происходит, — размышлял между тем Фёдыр, — то ли люди с ума

посходили, то ли у меня в голове все перемешалось». Фёдыр сел на скамейку

перед обледенелым фонтаном и попытался сосредоточиться. Он точно

помнил, что у него сегодня День Рождения, что утром собирался он пройтись

по Тверскому бульвару, поискать знакомых, — ведь у него их в этом городе

видимо-невидимо!!!

Снова пошел снег. Фёдыр часик посидел на скамейке, потом купил

огромный гамбургер с хрустящей капусткой и, сказав громко и решительно:

«С Днем Рождения Тебя, Фёдыр Ибрагимович», — торжественно отъел от

гамбургера кусок. И мимо проходили тем временем непрерывным потоком:

Марьи Петровны, Зои Сергеевны, Львы Исаевичи, Владимиры Петровичи,

Игори Евгеньевичи, Борисы Алексеевичи, Александры Сергеевичи, Натальи

Александровны, Татьяны Аркадьевны, Константины Федоровичи. Много их

мимо Фёдыра проходило, а он страдал. Сначала Фёдыр бросался к ним, потом

стал спокойнее и постепенно прекратил их замечать вовсе, как и они его не

замечали.

Уже под вечер Фёдыр зашел в свой подъезд и, закинув на трубу вынутый

из штанов кожаный ремень, залез на батарею. Подумав минуту, он слез с

батареи, потом снова залез и стал дрожащими руками теребить позолоченную

пряжку ремня. Как-то разом шевельнулась в его голове вся жизнь: и детство, и

юность, и прочее... Кровь забила в висках и, собрав все мужество воедино,

Фёдыр отчаянно схватился за ремень...

— У, — услышал он чей-то голос.

— Уа, — повторился звук.

— Уау, уау, — крикнуло эхо, и откуда-то сверху, наверно с чердака,

вышел на лестничную площадку огромный котище песочного цвета. Он

остановился напротив батареи и блаженно зевнул.

— Рыжик, это ты? — улыбнулся Фёдыр, спрыгивая на пол.

— Рыжик, Рыжик, — позвал он снова, и кот, потянувшись, принялся

тереться о ноги Фёдыра, изгибаясь своим телом.

— Рыжик, Прыжичек мой, ну пойдем, пойдем домой, мой дорогой.

Проголодался, наверное, Рыжичек, бедный котик, — прошептал Фёдыр, и

котище громко заурчал, предвкушая вкусный обед.

ДВА БЕРЕГА

Тимофей Кузьмич

За большой дождевой тучею пряталось солнце. Низко-низко над рекою

кружили птахи. И берега, испещренные их, птичьими, норами опустели. Там,

в кукурузе, среди погрызенных сочных стеблей, развалился старый козел с

одним только рогом. С другого берега, где виднелись кресты и старый белый

монастырь, летела тоскливая песня тракториста Михея, который, закончив

свой труд, снимал рубаху, чтоб искупнуться. Поглядывая на небо своими

выцветшими до невероятия глазами, он пел заунывную Михеевскую песню, и

ветер далеко нес тоску Михея вниз по реке. А в том месте, где река делала

резкий сгиб влево, на ровном бережку, спрятавшись за кустом ивы, сидел,

закинув удочку в тину, Тимофей Кузьмич. Тимофей Кузьмич сидел тихонько,

не шевелясь, следя за поплавком и водомерками. Рядом с ним лежал такс,

верный его друг. Он присмирел только несколько минут назад, когда ерш в

оранжевом ведре перестал прыгать и дергаться. «Эх, Фимка, не везет нам с

тобою, вишь какую мелочь наловили?» Такс открыл глаза и глянул за

горизонт. Тучи все чернели, становилось холодно, и делать определенно было

нечего, разве что лизнуть, ну... как его там... йерш-ш-ша. Такс пошевелил

лапою по направлению к ведру, но не успел до него дотянуться. Ерш поднялся

вдруг в воздух и повис. «Хм, уху из него не сваришь, пожалуй, — продолжал

Тимофей Кузьмич, потряхивая ершом над Фимкиным носом, — разве что

Рыжику его отдадим, а, как ты думаешь?» Ефим не ответил. Как-то не особо

нравилась ему идея эта. Почему Рыжику? С чего вдруг? Что он, недоедает, что

ли? Лучше бы мне отдали, честное слово. Я б нашел ему применение, а? Ну,

пожалуйста... ну... — Ефим облизнулся, посмотрел на воду, где сменяли друг

друга маленькие и большие круги от брошенного Тимофеем Кузьмичом

кремня, и вздохнул. «Эх, лето уходит, — подумалось ему вдруг, — чего-то

быстро оно нынче... жалко. Опять дома целый день сидеть да слушать,

слушать, чего там люди рассказывают. В доме то оно тепло и уютно, щами

пахнет. А на улицу выйдешь, лапы подкашиваются, зябко, тьфу». Вдруг, в воде

заплескалось что-то. Фимка тотчас очнулся от мыслей своих, но начало

пропустил. Щука уже вилась в сачке Тимофея Кузьмича, он вытащил ее из

воды, отцепил крючок и, широко улыбаясь, вывалил рыбу в ведро. Щука

блестела удивленным глазом. На зубы ее Фимка внимания не обратил, но

Тимофей Кузьмич все же сказал: «Не бойся, Фима, не укусит», — и стал

стягивать рыбацкие сапоги. А Фимка снова обиделся про себя: «Чего мне ее

бояться, да я одной лапой!» — подумал он и грозно зарычал, когда щука

шевельнула плавником.

Тимофей Кузьмич не стал больше ждать. «Пора», — вздохнул он, как-то

неестественно тяжело, полной грудью, словно засело у него что-то в уме, чего

он крайне опасался. На самом деле тревожило его кое-что, но Фимка был не в

курсе и подивился виду хозяина. «Ого, — радовался такс, наблюдая за своим

другом, — сколько резвости в нем появилось, и челюсть у него вроде даже не

дергается!» Тимофей Кузьмич почесал бровь. Он вымыл ноги. Тщательно

вытер левую и стал тыкаться большим пальцем ноги в ботинок. Затем вылил

из ведра воду, осторожно, чтобы звери-рыбы не ускользнули. Налил новую.

Достал из кармана пиджака наполовину опорожненную бутылку. Покрутил

крышку туда-сюда, соображая что-то очень важное. Вздохнул, завернул

бутылку в полотенце и протиснул ее обратно в карман... Ефим следил за

Тимофеем Кузьмичом все это время и очень огорчился, когда Тимофей

Кузьмич добрался до его поводка. «Черт, нюх у него все-таки получше моего

будет, я ж его так тщательно в камыше спрятал», — подумал такс и подставил

шею.

Варька

Дойдя до широкой лужи, через которую, покрашенный темно-зеленой

краской, тянулся мост, Тимофей Кузьмич приостановился и Фимку остановил.

«Чего? Чего? — волновался Фимка, — Что там? А? А?» «Да не тяни ты», — не

выдержал Тимофей Кузьмич и ступил правой ногою на мост. Доски были

гнилые, но... «черт их сломит, как говорится... Да, да, черт их сломит», —

повторил Фимка про себя и последовал за Тимофеем Кузьмичом. Кончилось

поле. За мостом, через кусты начинался забор, а за ним. «...Расцветали яблони

и груши..» — пели, курили на балконах, смеялись за окнами и, бог их знает

чем еще занимались, люди. «Л-лучик», — прочитал Фимка вывеску на

большом желтом здании с верандой и прилагавшимися к нему тремя

качелями и одной железной черепахой, какие бывают на детских площадках.

«Значит... хм, и что это значит?» — подумалось Фимке.

Варька стояла под туей, одним каблучком ковыряя землю. «Р-р-ау», —

завопил Фимка и промчался мимо нее. «А-а-а, — в свою очередь крикнул

Тимофей Кузьмич, — Фима, сволочь, стоять!», а потом — «Здрас-сте, Варвара

Михал-лна, я к Вам» Тут Фимка замер. Тимофей Кузьмич как-то истерически

поправлял свои волосы, и рыжий чуб его перемещался с левого уха на правое.

При этом челюсть у Тимофея Кузьмича напряглась и задрожала. «Эх, печаль,

— расстроился Фимка, приметив последнюю деталь. — Задергалась опять,

тьфу ты ну ты...» — и принялся обнюхивать черную туфельку незнакомки.

Пожалуй, можно сказать, что Фимка и не заметил, как переместился в ее

комнату. Он не перемещался — его перенесли. Крайне расстроенный лежал он

теперь возле красного дивана, пахнущего старой-старой материей, и жевал его

деревянную ножку. Тимофей Кузьмич быстро освоился. «На удивление

быстро», — покачал мордой Фимка. «Вот, началось, — принюхался он, — это ж

наша щука, в сковородке на масле, или нет, со сметаной... да, сметанкой вроде

попахивает. Опять мне ничего не перепадет. Ерша тоже наверняка

пристроила, эх Тимофей Кузьмич, Тимофей Кузьмич, и зачем ты с нею

связался». За окном темнело уж. Фимка пытался намекнуть другу своему, что

пора, мол, хвост в лапы и пошел. Но Тимофей Кузьмич, на себя непохожий,

сидел, поколачивая пальцами о стол, глядел на Варьку глазами полными огня

и воску, а на Фимку внимания вовсе не обращал. Когда бледная луна

медленно выползла из-за занавески, Фимка шевельнул хвостом и вышел из

комнаты, недовольно морщась и ворча себе под нос всякие разные

соображения. Хвост Фимка опустил к полу, глаза его печальные блестели в

темноте. «Хоть глаз выколи, темнотища-то какая», — вздохнул он и поплелся

в глубь коридора, в ту сторону где, как ему казалось, должен был быть выход.

Много дверей — «девятнадцать, двадцать, двадцать одна», — сосчитал Фимка

и остановился. Коридор кончился, последняя дверь была приоткрыта и вела в

гардеробную, где пахло пылью и кожаными пальто. На полу черный

блестящий жук шевелил усами, тоже пробираясь к выходу сквозь чью-то

старую теннисную ракетку, которая стояла в углу, рядом с веником. Нет, нет,

Фимке вовсе не хотелось убегать. Но не мог же он сделать лужу прямо здесь,

на веранде. «Не мог же?» — подумал Фимка, толкая лапой стеклянную дверь с

надписью «Выход». «Да, выход из создавшегося положения, определенно

один», — решился Фимка и шагнул на крыльцо...

Шарик

Далеко-далеко шумел поезд, идущий в сторону города. «Товарняк», —

подумал Фимка, идя по тропинке в сторону качелей. Два фонаря светили,

один слева, где-то наверху, очевидно, там дорога шла в гору. Другой освещал

качели, которые рисовали кривую мерзкую тень на земле. «Какого черта!» —

взвизгнул Фимка, заметив, что тень еще и шевелится. Тень медленно

повернула неестественно вытянутую морду и вильнула хвостом. Тогда Фимка

подкрался поближе. Уши его, черные, как у всех черных такс, чуть

приподнялись. «Я весь сплошное внимание, — напрягся Фимка, — малейший

шорох, и я зальюсь громким лаем, не даром я «Гр-р-р-розный Ефим! Ну!

Выходи! Боишься?!» Тень опять зашевелилась, потом начала расти, расти, и

вдруг, из-под железной черепахи, что стояла прямо возле качелей, выполз

большой лохматый пес с желтой костью в зубах. «Ну фиво, фиво фебе, —

спросил пес, нахмурив тяжелые густые брови, — фиво фумиф?» А Фимка

обрадовался, что ему кусать никого не пришлось. Он обогнул пса с левого боку

и еще раз вильнул хвостом в знак одобрения. Пес был мало сказать лохматый,

шерсть его, вся в репьях и колтунах, стояла дыбом так, что закрывала и морду,

и глаза, и уши. «Ей-богу, мохнатая бочка на четырех ногах без начала и

конца», — подивился Фимка. «Фы фто? — спросил пес, — фто фы?» «Что?» —

не понял Фимка. «Фто фы...тьфу... я говорю ты кто?» — спросил мохнатый,

выплевывая кость. Знакомство состоялось. Фимка узнал не только, что его

нового приятеля зовут Шариком, но и то, что Шарик живет на территории

санатория «Лучик» уже давно, лет пять, по его словам. «Да, да, пять лет, плюс

минус один год, да чего там, нас, Шариков, всегда в санатории хватало. Они и

тебя Шариком назовут, это их имя любимое. Не знаю уж, с чего так повелось.

Вроде, Ихнего... Как его там... Костьмонавта, так звали», — объяснил Шарик, и

бровь его приподнялась.

Когда в последнем освещенном окне, где, по Фимкиным расчетам,

должен был находиться Тимофей Кузьмич, погас свет, Фимка решил, что

возвращаться туда ему уже не стоит. В душу Фимкину закралась было,

гнетущая, едкая печаль, но Шарик сказал: «Идем!» Фимка спросил: «Куда?»

Шарик ответил: «Счастье искать!» И Фимкина печаль тут же ушла куда-то. «В

пятки, наверное», -- подумал Фимка. И они направились к дырке в заборе.

Однорогий

Много ли раз, спрашивается, Фимка бродил ночной порою по бережку?

Фимка глянул в небо, где точки-мыши дрожали, гоняясь за комарьем, и

покачал головой, — ни разу». Зато частенько они с Тимофеем Кузьмичом

встречали рассвет, следя за поплавком, который, несмотря на утверждение

Тимофея Кузьмича: «С утречка клюет лучше!» — не шевелился. Фимке

нравилось рыбачить. Он следил за мальками, плавающими по своему

обыкновению у самого берега, и злорадствовал. Он знал – когда-нибудь они

вырастут, и он с Тимофеем Кузьмичом выловит их из реки сачком и принесет

домой. А Рыжик будет сидеть на комоде своем и с завистью смотреть на

добычу, свесивши хвост и наморщив носище.

Да, ночной рекою Ефим любовался впервые. Фимка прислушался.

Сверчки сверчат. Ветра нет. Травы, ива, кукуруза замерли, не шелохнуться,

только река все течет, воркует, мурлычет, да с другого берега доносятся время

от времени гудки поездов. «Гляди!» — говорит Шарик, — вон, со всех сторон

освещается!» — и указывает за реку, туда, где на холме, среди деревьев

виднеется монастырь. Ночью сделался он еще белее и светиться. Колокол

молчит. «Чавк-чавк», — послышалось вдруг Фимке. Поначалу Фимка не

замечает никого, слышит только: «Чавк да чавк», но стебли кукурузные

раздвигаются: глаз, ухо и рог витой — вот что видит Ефим.

Вдруг все вокруг преобразилось. Насекомых уже не видать, да и

охотников на них след простыл, то дождь забарабанил по листьям, по траве и

слился с темною рекою. Какая неожиданность. Теперь спасенье только в

кукурузе. И Фимка с Шариком попрыгали в нее. Однорогий лежал среди

погрызенных початков, на том же месте, что и днем. «Привет», — сказал

Фимка, подкравшись к нему поближе. И Шарик сказал: «Привет!» «Я стар, я

очень стар», — говорит Однорогий, пытаясь подняться на тонких своих

ножках. Борода его вьется, ноздри раздувает. Кряхтит.

Катька

На другой стороне реки берега не такие крутые, зато деревьев больше.

Они стоят — высокие и толстые — ивы, склонившись к самой воде, дрожат

верхушками, чуть только с севера подует. За полем клевера проходит шоссе, а

там и до монастыря рукой подать. Он стоит на холме, закрытый высокой

стеною. В стене то там, то здесь бойницы, а в них вороны гнезда вьют. Совсем

недалеко и до деревни. Она находится в низине, домов так сорок, сорок пять.

Среди них и домик Михея виднеется за плотным зеленым забором. В доме

Михея тепло и уютно. Дом его разделен на ровные две части. В одной живет

сам Михей, в другой бабка-Аглая — сестра его матери со своим семейством.

Семья у нее большая, да почти все в город уехали, конец августа, к зиме

готовиться надо. Скоро дед с бабкой и вовсе одни останутся, как зима придет.

Одни со своим хозяйством. Михей сидит у стенки и слушает, как дед с бабкой

шевелятся, а сам напиток свой попивает, закусывает огурцом. Над ним под

потолком огромный клубок паутины с сухим пауком посередине да шмель

тяжело все бьется, бьется в закрытое окно.

«Ну, — подумал Михей, — к чему все это». И ус его задрожал. Михей

вышел на улицу, глянул на луну, на звезды — тусклые, размазанные, будто

кистью, и завел мотор. Трактор его взревел средь тишины, ведь почти весь

левый берег спал. Лишь в некоторых домах еще виднелись огоньки.

Монастырь закрыл свои ворота. Все слышен был гул со станции, то поезда

неслись в город и обратно. Михей посидел чуть-чуть на крылечке, повертел в

руках кепку, плюнул в землю, вскочил на коня своего железного и поехал в

сторону реки. «Та-а-ам вдали за рекой, — крикнул Михей, доехав до большого

раскидистого клена, возле которого стоял колодец. «Та-а-ам, та-а-ам, та-а-

ам», — заголосило эхо. Михей хмыкнул и поехал дальше туда, где возле

освещенного дома ждала его толпа смеющихся людей. У всех были красные

носы и нос Веника из всех носов выделялся. «Ага, — загорелся Веник, — кто к

нам пожаловал! Небось, прощения просить приехал, а?! Катька, гляди, Твой

прикатил!» Михей хотел было врезать ему прямо по красному носу, однако

вдруг заметил Ее носик, вздернутый кверху, и тут же почувствовал, что какая-

то сила тянет, тянет его вниз. «Н-ну, — пошатнулся Михей в Ее сторону, — н-

н-у, может...» «Уходи», — рявкнула Катька и замахнулась. По крыльцу вдруг

покатилось что-то. Что-то маленькое и блестящее запрыгало вниз по

ступенькам. Михей наклонился и, подобрав с земли колечко, сунул его в

карман. Все кончено, — подумалось ему, — все кончено, повторил он про себя

и поплелся к трактору.

Михей-тракторист

Звезды, луна, все расплылось, запахло землею и осенью. Едет Михей по

мокрой дороге в сторону речки. Вот она, показалась, такая черная и на себя не

похожая. Мутная, холодная вода. Михей трактор не остановил. Так и въехал в

воду, спасти его некому. «Там вдали за рекой, — напевает Михей, —

загорались огни...» и так далее. Холодно стало Михею. Трактор его в глубину

тянет, а он, знай себе поет, и течение быстро печаль его вниз по реке уносит.

«Катька», — пытается он звать, — но разве услышит она, — давно уже с

Веником на сеновале сушки грызет. «Эй!» — зовет Михей, — но сам знает —

конец ему пришел. Дождь все льет, гром громыхает, вот и молнии блеснули,

друг за другом гоняться стали. Глядит Михей в небо. Страшно ему стало...

Вдруг озарилось все, вроде дождь прошел. Протянул Михей руку,

чувствует мягкое что-то и липкое и теплое. «Батюшки, это что ж со мной

сделалось», — удивился Михей и глаза открыл. Перед ним, стоят, не

шелохнутся, три существа мохнатых. Один его за руку лижет. Другой хвостом

подрагивает, а третий бородою трясет. «Боже ж ты мой, — восклицает Михей,

— не в раю ль это я очутился?» «Вот тебе и Костьмос», — рычит кто-то над

самым его ухом и носом в щеку Михеевскую тыкается. А нос теплый, мягкий,

приятный, такой, что плакать хочется. Михей шевелит ногою — шевелится

нога, рукою шевелит — шевелится рука. «Живой!» — понял тут Михей и

привстал. Светало. Дождь действительно кончился. По дороге в сторону леса

мужик гнал стадо овец. Они, пугливо перебирая копытцами, шли перед ним и

мекали. «Где это я?» — крикнул Михей мужику. Тот обернулся: «Эгей,

мужичок и тебя с праздничком!» — ответил... И зашагал вприпрыжку дальше.

Улыбается Михей, будто заново родился, ощущение такое. Глядь: река перед

ним, а за ней монастырь. «Вот те раз! — удивляется Михей, — далеко же меня

занесло». Возле Михея пес сидит, кость жует. Мокрый весь, но довольный.

«Псина, это ты меня спас? Знаю что ты, спаси б тебе, друг сердечный. Я тебя с

собой возьму, пойдешь?» Псина смотрит на него, потом на кусты кукурузы и,

кажется, будто подмигивает кому, а кусты шевелятся. «Ранние рассветы над

рекой», — поет Михей. Он идет вдоль берега, рядом с ним вышагивает

лохматый пес. Михей держит в руках мокрую свою рубаху и ботинки, он идет

босиком по влажному еще песку. Дальняя им предстоит дорога: через

пролесок до моста.

Фимка

«Ну, вот все и закончилось, — радуется Фимка, — теперь у Шарика

хозяин есть, а у хозяина Шарик. Жалко только, что не увидимся мы больше,

хотя, кто знает... Пожалуй, скучно счастье одному искать, без Шарика то есть,

пора и мне возвращаться, к Тимофею Кузьмичу». Фимка лизнул Однорогого в

щеку и зашагал по полю, не оборачиваясь, осторожно прыгая с кочки на

кочку, чтобы в лужу не провалиться, а луж на берегу и в поле, поверьте, было

предостаточно. «Чертов дождь, — думалось ему, — вот они первые признаки

осени!» Однорогий печально смотрел ему вслед. И ему предстояла дорога

дальняя-трудная. Вот дожует он початок свой последний и — адье.

Фимка протиснулся в дырку в заборе, и, заметив надпись «Вход» на

стеклянной двери, надавил на нее лапой. Дверь скрипнула и отворилась. Вот

гардеробная с веником и ракеткою, но без жука. Видит Ефим много дверей:

двадцать первая, и двадцатая и девятнадцатая. Фимка вдруг замирает, потом

прыжок, еще прыжок. Он врывается в комнату с громким радостным лаем. И

кусает чью-то торчащую из-под одеяла ногу, и... ударяется об угол кровати.

Темно. Ничего не чувствует Ефим, только слышит: часы тикают.

«Погляди... Кажется, обошлось... Слава Богу» — Фимку кто-то щекочет

по брюху, гладит по спине и почесывает за ушами. Открыть глаза сил нет.

Только чувствует Фимка знакомый запах повсюду, и сладко так птицы поют, и

на плите вскипает чайник. Фимка приоткрывает один глаз. Черные туфельки

ходят от плиты к столу, от стола к плите. Вот и Тимофей Кузьмич проходит

мимо. Фимка смотрит на него и дивится: каким красивым сделался Тимофей

Кузьмич, и челюсть у него уже не дергается. Он снова и снова поправляет свои

волосы, и чуб его перемещается с левого боку на правый, и глаза светятся, и на

руке у Тимофея Кузьмича колечко вроде золотое. А на комоде, наморщив нос,

свесивши ус, Рыжик сидит и на Фимку злобными своими глазками смотрит.

«Рыжик, друг, да слезай ты, наконец, со своего комода, слышишь? Слезай, не

укушу, — говорит Фимка и трется спиною о черную туфельку.

КОЛБАСА-САЛЯМИ

Мы встали засветло, вышли на улицу, где никого еще не было видно,

кроме дворников, метущих. Беспросветное уныние овладело мною от мысли,

что и вчера, и позавчера, и неделю назад, проходя по бульвару, я должен

здороваться с огромной продавщицей пончиков, тетей Машей – Ее подругой.

В этот раз, я решил, все будет по-другому. Я закурил и надвинул на глаза

шляпу, а когда вдалеке показался ларек, в котором обитала краснощекая

бестия, замедлил шаги. Я любил пончики, утром, с горячим кофе. Но с

некоторых пор они мне опротивели. На Ней сегодня было что-то синее, то ли

пальто, то ли плащ. При ходьбе Она размахивала руками и портфелем из

чьей-то кожи. В портфеле были расчеты, сметы, цифры, муть всякая. Она

заметила мое замешательство и спросила: “Ты чо?” — не останавливаясь, и

продолжая размахивать портфелем. Я посмотрел на тетю Машу,

копошащуюся в ларьке, на темнеющее небо, на пустынные улицы, и ответил

какую-то глупость, соврал, в общем, про якобы встречу с Женькой в кафе.

Ясно было и ежу, что я вру, и Она, конечно, все сразу поняла, пронырливая

ведь. Она остановилась, обиженно сощурила глазки и, поставив портфель на

землю, достала пачку “Явы”. Я дал Ей прикурить, и почувствовал себя

большой пятнистой свиньей. Как спасение хлынул вдруг дождь, мы взялись за

руки и помчались через весь бульвар к остановке. Я видел, что тетя Маша

раскрывает большой полосатый зонт, заботясь о своих пончиках, чтобы не

промокли. Автобус подошел не сразу, и так было всегда. Я вдруг вспомнил,

как прошлой осенью увидел Ее, стоящую на остановке в ярком оранжевом

платье с подсолнухами в руке. Мы тогда собирались пойти в кино, встретились

в пол седьмого на остановке и передумали. Я купил эскимо, и мы ели его, сидя

у “Патриарших”. Плавали утки. Нам обоим нравилась осень, и дождь нам

нравился, но не сейчас. Я чувствовал, что должен сказать что-то в свое

оправдание, сознаться, или соврать как-нибудь поудачнее. Я выбрал второе и

описал в красках, чью-то, но не свою, головную боль.. Она сразу смягчилась,

достала из своего портфеля анальгин, заставила меня его выпить. Мне стало

еще противнее от Ее ухаживаний и заботы. Я не знал, издевается ли Она или

взаправду переживает. Сидя в автобусе, Она заявила, что не пустит меня на

работу, и сама в институт не пойдет. Она уже все решила, черт с ним с

Женькой, мы сами, вдвоем, пойдем в кафе или, еще лучше, в ресторан, и

будем сидеть там, как когда-то в старые, былые... Она вдруг вспомнила, хотя

прежде никогда об этом не вспоминала, что сегодня годовщина нашей с ней

встречи, что мы уже пять лет вместе и непременно должны это событие

отметить. Пока Она говорила, я достал из Ее портфеля носовой платок (свой я

всегда забывал) и высморкался со всей ненавистью и негодованием, которые

накопились во мне за это обычное утро. Вышло так громко, что дворовый пес,

видимо по ошибке забредший в автобус, поджав хвост, спрятался под

скамейкой. Она засмеялась, звонко, как только Она это умела делать. И

раньше мне Ее смех нравился, но не теперь. Мы вышли наугад, на первой

приглянувшейся нам остановке и стали искать подходящее кафе. Она

откопала среди всех забегаловок кафе под названием “Амур” и, пройдя мимо

пустых столиков, уселась в самом углу, заказала два кофе со сливками и

булочки. Закурила и откинулась на спинку стула. Мы стали молча ложками

размешивать сахар в кофе. Мы были одни, не считая трех официантов, таких

заспанных и растрепанных, какие бывают только в такое время, в Москве, в

кафе “Амур”. Вскоре появился еще один длинный, широченный мужик, как

оказалось пианист. Он сел на крутящуюся табуретку и стал стирать пыль с

рояля. Я вспомнил, что Она тоже пианистка. Года два назад у них в институте

был музыкальный концерт, Она там играла. Помню, в этот день Она была

особенно хороша, я гордился Ею и хлопал громче всех, как мне казалось.

Женька сидел рядом со мной и размахивал астрами или гвоздиками, сейчас

уж не помню. Затем мы пошли к фонтану и пили все вместе шампанское.

Потом было лето. Ее родители достали нам билеты в Болгарию, Варна,

Золотые пески... Мы, счастливые, купались целыми днями в море и ловили

медуз, там их было видимо-невидимо. В гостинице, рядом с нами жила такая

же молодая пара – парень и девушка - Лена и Вадик из Владивостока. Мы

подружились, последнюю неделю везде ходили вчетвером и, когда пришло

время расставаться, обещали писать друг другу. Конечно, ни мы, ни они слова

своего не сдержали. Я отхлебнул из чашки горячего кофе и стал разглядывать

стены кафе. Пианист играл что-то еле слышное, кажется “французскую,

старинную”. Мы все еще сидели в кафе “Амур”, когда дождь на улице

кончился, и снаружи началось какое-то оживление. Народ постепенно

просыпался, расклеивали объявления на столбах мальчишки. Женщины,

мужчины, пожилые, молодые, старики показались на дорогах и зашагали

молча, по своим делам. Никто из них не говорил друг с другом. Все были

погружены в себя и, казалось, этих людей ничто не связывает, они друг друга

не замечают. Я смотрел на оживающий город через окно и не хотел иметь с

ним ничего общего, ни с ним, ни... с Ней. Я все еще злился на Нее, за Ее

непонимание. Я всегда считал Ее умной, но не теперь. Я хотел объяснить Ей

все обстоятельно, смело, чтобы Ей нечего было возразить, чтобы все сразу

стало ясно для Нее и для меня. Но Она смотрела на меня наивными своими

глазами, и я терялся, и губы мои дрожали от негодования и беспомощности.

Черт возьми! Ну что за стерва, думал я про себя, да хоть бы ты... подавилась,

что ли этой булочкой. Но нет, Она жевала булочку и нарочно с особым

тщанием прожевывала ее, а я смотрел на ее двигающиеся челюсти и

негодовал. Мы с ней любили осенью собирать бруснику в лесу. Ее мама пекла

потрясающие плюшки с брусникой, мы ели их на даче, запивая молоком. Еще

мы любили собирать грибы, особенно опята, их много и искать не надо. Мы с

Женькой чистили их потом весь день. Она жарила грибы с картошкой, а

оставшиеся мариновала с лавровым листом и гвоздикой. Женька приезжал к

нам на велосипеде и звал на речку купаться. Мы часто ленились и

уговаривали его остаться, помечтать. Я посмотрел на часы. Ее лекция уже

началась, меня ждут на работе, нужно бы позвонить. Мы вышли из кафе и

стали искать телефон-автомат. Глаша отреагировала на мой звонок с

безразличием, свойственном ей по пятницам. Глаша уставала за неделю и, в

ожидании субботы теряла всякий интерес к какой-либо деятельности. Я

сказал Глаше, чтобы разобрала почту, и повесил трубку. Глаша была милая

женщина, и я относился к ней с пониманием и уважением, но не сегодня.

Разговор по телефону стал последней каплей, я сунул руки в карманы, встал

на против Нее и сказал Ей, что завтра уезжаю в командировку. Она удивилась,

спросила куда. Я махнул рукой на юг и произнес что-то не внятное. На Кавказ,

что ли? — переспросила Она. Ну да, — согласился я и стал со злостью

ковырять ботинком землю. Утром, следующего дня я собрал чемодан и

поцеловал Ее в губы, смачно, как никогда еще не целовал. Она сунула мне под

мышку какой-то сверток, но я уже не стал смотреть что внутри, а вместо этого

глянул в последний раз на Ее скромное обиталище, и вышел вон. Дворники

мели улицы, повсюду лежали разноцветные осенние листья, и у дворников

действительно хватало работы. Тети Маши сегодня не было на ее законном

месте. В выходные тетя Маша отдыхала у себя в хрущобе, смотрела телевизор

и ела свои пончики сама. Я не знал куда податься. Сначала хотел навестить

Женьку, но потом передумал и решил пожить первое время у родителей, пока

не подыщу где-нибудь комнату. Конечно, я знал, Она будет разыскивать меня,

но родители не выдадут, они всегда на моей стороне. Я сел на скамейку у

автобусной остановки и стал ждать. Автобус как всегда опаздывал, я вспомнил

про пакет, который Она вручила мне напоследок и, поставив чемодан под

скамейку, достал из свертка четыре соленых огурца, аккуратно завернутых в

газетку, пару булочек и батон колбасы-салями. Я обрадовался, откусил от

колбасы здоровенный кусище и, пережевывая его, почувствовал вдруг себя

ужасной сволочью, такой здоровенной сволочью, какой не чувствовал себя

еще никогда.

ЧЕТЫРЕ КОШКИ

На следующий день Сеня Проценко перевез свои скудные вещи на

окраину Москвы, в дом, где сидел в своей клетке серый кролик по кличке

Ефим. А еще была лошадь, черная, ее звали Умка. Сене дали комнату

небольшую, но уютную. И в этой комнате уже сидел кто-то на Сенькиной

кровати и чистил военные сапоги. “Ты что это тут...?” — удивился Проценко.

“А что, нельзя?” — сказал чистильщик сапог. На том разговор их прервался.

Позвали обедать, незнакомец повел его по коридорам в столовую, и Сене

понравилась запутанность здешних ходов. Столовая была просторной, здесь

пахло шафраном, из огромных чанов шел пар. Они сели вместе и стали мутить

ложками суп, который был рыбным, но есть не хотелось, и Сеня спросил: “А

как вас, э, собственно, звать, а?” “Федька”, — буркнул тот. “А меня Сеня, —

аккуратно продолжил Проценко, — я новенький, жить буду в сорок шестой, а

вы?” “Ага”, — сказал Федька, прожевывая макаронину. “Что, позвольте

спросить, значит это ваше “ага”?» — поинтересовался Проценко, поглядывая

на нового знакомого, который уж приступил ко второму. “И я в шорок сестой”,

— прошепелявил Федька. В зубе у него что-то застряло, и он вилкой пытался

отделаться от этой неприятности. Теперь Сеня понял, что они с Федькой, так

сказать, напарники и непременно должны подружиться, чтобы жить было

веселее. Он подумал уже, что отдаст Федьке свою ручку с Канарских островов,

дабы отношения их потекли в желательное русло, когда сквозь собственные

мысли услышал вдруг Федькин голос. “Что? Что?” — переспросил Проценко

своего новоявленного знакомого. “Есть будешь?”— крикнул тот, блеснув

голодным глазом. Сеня помотал головой. “Точно?” — “Точно, на сто, так

сказать, процентов, — сказал Проценко, — бери на здоровьице и мою порцию,

я только рад буду. Федька воткнул в котлету вилку. “Приятного аппетита”, —

сказал Сеня, восхищаясь Федькиным проворством.

При таких обстоятельствах появился у Сени новый друг.

Вот пришла осень, и Сеньке сказали: “Собирайтесь домой”. Эта новость

должна была обрадовать Сеньку, но он загрустил. А чего тут радоваться, лето

закончилось, а, кроме того, уж очень Федьку не хотелось оставлять одного. За

то время, пока они, жили в санатории, Сенька много разузнал о своем друге.

Он знал, например, что нет у него никого из родных, и живет Федька в

подмосковном интернате № 24. Федька ругал своих родичей, но в глубине

души Проценко знал, что он хочет снова жить с ними одной семьей, лишь бы

поменьше пили да не дрались сковородками. Долго Проценко не решался

поведать приятелю о скором расставании, но, когда на следующий день уж

было уезжать, сказал ему, вечером, когда Федька сидел под облезшей

батареей на полу и читал Стивенсона “Остров сокровищ”. ”Какого черта ты

молчал? — обиделся Федька, — будто мы и не друзья вовсе!” “Друзья, —

потупился Проценко, — только здесь ведь все равно ничего не поделаешь. Я

уеду, а ты останешься... И это факт...” “А вот и нет, — возразил вдруг Сенькин

приятель и щелкнул пальцами, — я в этой дыре с ума сойду от скуки. И кормят

здесь плохо, — добавил он, задумавшись, — я вот что, или сбегу отсюда

сегодня же ночью, или в пруд брошусь, помнишь, где мы лягушек ловили”.

“Что ты, — искренне испугался Сеня, — неужели взаправду топиться

пойдешь?” “Да зачем топиться, мне первый вариант больше нравится. Ну,

согласен?” Проценко встал и повернулся к окну. Он не то чтобы не хотел

пособить Федьке в побеге, но так красочно представилась ему картина ихнего

с Федькой появления в Москве, на квартире у отца с Надеждой Семеновной

(Надежда Семеновна воспитывала Сеню в строгости, но матерью ему она не

являлась. Впрочем, Сеня об этом и не подозревал), что сердце в Сенькиной

груди забилось в три раза быстрее обыкновенного. Однако через мгновение

Сеня уже думал о том, как они вместе с Федькой будут ходить по Красной

Площади и разглядывать витрины магазинов. Федька, наверно никогда и не

видал таких... “Согласен, — сказал тогда Сеня, отходя от окна, — коли так

встал вопрос, то есть ребром, я тебе помогу!” И они стали собираться. На

самом деле бежать им было не от кого. В санатории был всего один сторож, и

тот хромой. Однако, то ли под влиянием книги, то ли просто от охватившего

их разом одушевления они стали вязать простыни и вскоре уж лезли по ним,

как по канату, вниз. А там и до вокзала было совсем уж недалеко...

Предчувствие Сеню не обмануло. Надежда Семеновна, вся в бигудях,

нахмурила брови. Федьку она еще не видела, но брови все равно нахмурила,

так, на всякий случай. А потом Сеня сказал: “Привет, мам, я тут с другом

пришел, пусть у нас поживет, а я за это ведро буду выносить каждый день”.

Надежда Семеновна открыла было рот, но Сеня добавил: “Я даже посуду

вымою сегодня, и завтра, может быть... Ну, хочешь, и послезавтра, — добавил

он, наблюдая как медленно, сначала по подбородку, а потом и по щекам

Надежды Семеновны разливается красный пламень негодования. И все было

бы ничего, да только вот Федька, выходящий из лифта вдруг поинтересовался:

“Мы есть скоро будем?” Тут дверь резко захлопнулась, голова в бигудях

исчезла. Остался только розовый запах, говоривший о ее недавнем здесь

присутствии. Сеня каким-то образом еще успел протиснуться в щелку, а

Федька остался снаружи. Он стал ходить взад-вперед, ожидая, что его

пригласят к столу.

Веселыми были первые дни в Москве. Федька поселился в школе, где

устроился на работу, сторожем. По ночам, оставаясь один, он ел припасенные

Сеней гостинцы, а Сеня приносил еду не скупясь, зная о пристрастии своего

товарища. Ночью в школе было жутковато, то дверь скрипнет, то услышит

Федька чей-то хохот, будто леший какой над ним потешается, но Федька не

отчаивался. На всякий случай припасена у него была специальная форменная

дубинка, которую он всегда имел при себе. Федька гордился своим новым

положением. Мало того, что ему сшили новый сюртук, так еще и сам директор

с ним здоровался, спрашивая каждое утро, как прошло дежурство. Федька

обычно вставал перед ним во весь свой рост в необыкновенно грациозную

позицию, кричал громовым голосом: “Доброе утро, господин директор, ночь

прошла спокойно!” и продолжал стоять, наблюдая, как директор, кряхтя,

взбирается по ступенькам. Днем Федька спал, а ближе к вечеру забегал Сеня, и

они вместе шли гулять по Москве, не заходили только разве что в очень

дорогие магазины, а так везде побывали.

Однажды ночью Федька задумал хитрость. Он залез к директору в

кабинет, поковыряв предварительно булавкой замочную скважину, а когда

дверь открылась, стал ходить туда-сюда, залезать в разные ящики, напевая

“Чижик Пыжик, где ты был...” Много в кабинете у директора было всякой

всячины: папки, бумаги, и даже зеленый змий, висел тут же на стенке. Федька

хотел залезть рукой к нему в разинутую пасть, так, для забавы, и задел часами

за выпуклый змиев глаз, он отлетел и закатился куда-то так, что Федька не

смог его уж отыскать. Долго провозился он с этим глазом, да только все

напрасно, так и заснул Федька в директорском мягком кресле. И разбудила

его уборщица. Уборщица, тетя Клава, сама не прочь была поглядеть что ж там

такое в директорском кабинете, но, увидев в нем спящего Федьку и лежащий

под стулом змиев глаз, подняла крик. Произошел скандал, и Федьку выгнали,

только напоследок, то ли от огорчения, то ли еще по какой глупости Федька,

прихватил с собою конвертик, невзрачный такой, с директорского стола. А там

— деньжата, оказывается, хранились. Федька Сене про деньги ничего не

сказал, припрятал их, да и зачем ему было знать, расскажет еще.

Через год Сеня Проценко заболел. Федька не знал об этом, а только

подумал, что Сенька ему больше не друг. Федька ходил по своему чердаку, где

он последнее время жил, и ругался на Сеню. На полу сидели четыре серые

кошки и просили есть, а Федька накормить их не мог, потому что Сенька не

пришел. А когда Сеня выздоровел, наконец, через семь дней, Федьки на

чердаке уже не было. И кошек тоже. Поискал Сеня своего друга, поискал,

только все без толку.

А Федька тем временем денежки свои в употребление пустил: купил себе

билет в Африку и по сию пору бродит где-то средь негров да песни поет,

растолстел только очень. Что же касается кошек, так они разбежались...

СДЕЛКА

Черт возьми, — подумал я, заваривая чай. Мимо меня пробиралась

сквозь толстую завесу табачного дыма белая крыса. Что тебе? — спросил я,

входящего Жоржика. Он вильнул хвостом. На крысу ноль внимания. На столе

лежал красный персик, я схватил его и впился зубами в сладкую мякоть. За

окном лил дождь. Звонок. Лавочку прикрыли, можете не приходить, —

прохрипела трубка. Черт возьми, — повторил я и доел персик. Я ждал этого

звонка вот уже неделю, а теперь они так спокойно мне заявляют... Ну и

катитесь... Больно нужно, блин... Жоржик зевнул, я налил ему молока и

задернул занавески. Громко трещали карнизы под ударами тяжелых капель,

но окна закрывать было рано, дым должен выветриться, а то задохнусь еще

чего доброго. Чихнула кукушка, я вздрогнул и выпустил Жоржика на улицу,

Жоржик всегда гулял один. Мне нравилась его самостоятельность.

Полшестого... Звонит Вера. Встречу, мол, отменили, поезд накрыли, все

разбежались по подвалам, Федька у нее, но что нам Федька, он дурак. Я вышел

прогуляться. Зонтик конечно забыл. Обернулся каким-то пакетом

целлофановым, а на нем были вишни огромные нарисованы. Люблю вишни.

Ладно, иду по бульвару, иду и раздумываю. О чем я мечтаю? А это совсем уж и

не ваше дело, — Семен Тимофеевич, — вы в прачечную? Да?.. Вот и идите себе

в прачечную, а обо мне не беспокойтесь. У меня все о.к., лучше вашего.

Семен Тимофеевич мой сосед. Вечно он мне на глаза попадается,

вздумал меня опекать. Ха, нашелся покровитель. Семь... Пора домой, может,

позвонят, я их тогда поругаю сначала, так, для порядку, а потом договорюсь о

встрече. И все изменится к лучшему. Черт, как же дождь меня мучит. Ломит

всего, слишком сыро, не привык я. А тут еще Жоржик, стоит у дверей весь

промокший до нитки, и как я про него забыл, нужно было раньше вернуться.

Пойдем, псина, прости, друг, знаю, не повезло тебе с хозяином, ну входи,

скелетина, попей молока, может, полегчает. Хотел закрыть окна — холодно

стало, как в гробу, но накурил, опять воняет и холодно, ну что за жизнь. У

Жоржика глаза, как два блюдца! Они у него большие и круглые, но сейчас он

грустит. Он лежит под столом на кухне и глаза у него как осколки от блюдец,

такие неровные и злые. Крыса пьет его молоко. Она живет под

холодильником, там ее лежбище. Я знаю, скоро у крысы будут дети, ведь

только от обжорства живот у нее так вырасти не мог. И будут у нас маленькие

крысятки, и лежбище у них будет под тем же холодильником. Деться им

некуда. На окне стоит большой колючий кактус, я его не поливаю, у него есть

свои пристрастия. Он не любит, когда его поливают, но любит солнце. Я за

ним ухаживаю как надо. Он доволен и я доволен. А, когда кактус начинает

меня раздражать, я выливаю ему бутылку воды, в почву. Он давится и

понимает, что я на него зол. На стене висит метла. Мне ее подарил Гоша. Гоша

работал дворником, и это была его метла, а потом он уехал в Киргизию, и

метла осталась у меня. Когда Вера приходит, она ей подметает, а когда Веры

нет, метла висит на стене, например сейчас. Это все дорогие мне вещи. Крыса

мне нравиться, потому что она белая, а кактус помогает вспоминать

молодость. Я привез его из Болгарии. На границе его хотели у меня отобрать,

но я не отдал, зато отдал все остальное, и пограничники оставили мне кактус.

Я люблю пить чай. Никто не умеет заваривать такой вкусный чай, как я. Меня

научила этому мама. Мы жили в Сухуми, в большом деревянном доме: я, мама

и мой брат — Юлик. Юлик был младше на два года и играл на скрипке. Ему

нравилась музыка. Он умер в Сухуми, и я не знаю, где он похоронен.

Говорили, что под оливковым деревом. Только, знаете сколько в Сухуми

оливковых деревьев? Вот так, черт возьми, не повезло ему, то есть Юлику, а,

впрочем, кто знает... Я оливки не люблю, не по вкусу они мне. А вот вишни

люблю, хотя вишни иногда такие кислые бывают, просто смерть.

Да, никто мне уже не позвонит, я это чувствую. Закрываю окна. Дождь

кончился. Стемнело. Чихнула кукушка, у меня над правым ухом. Сколько

времени? Жоржик, ты спишь? Ну спи, спи, вот, сейчас подстилку поправлю.

Да лежи ты! Зачем вскочил! Я же только подстилку... Звонят? Нет,

послышалось. Черт, Жоржик, перестань лизаться, Жоржик, Жорж! Да пошел

ты к черту, что пристал? Вон, крыса, видишь? Фас ее, фас, взять!.. Ну тебя! То

ты лижешься, то огрызаешься, устал я. Все, иду спать, спокойной ночи. Нет,

ты сиди здесь, сторожи свою миску. Крыса, Жорж, лови ее!.. Ладно, надоели

вы мне. Я выключил свет.

БОЛЬНИЦА

Да... Среди нас жил один зверь. Я помню: большую жирную морскую

свинку, Николь нес на плече, изредка сажая ее в траву, по делам. У нас

оставался мешок картошки, этот мешок Миха украл на ферме, и еще --

корзина слив. В это время по всей стране урожаи слив, хорошее время. Нас

было четверо, вместе со свинкой – пятеро. И властвовала страшная жара, а

потом хлынул этот чертов дождь. Да, мы промокли, и Гоги сказал, что ему

хочется домой. Нашлось подходящее место, и мы попросились внутрь. Хозяин

долго размахивал руками, но, увидев, что мы люди приличные, впустил нас в

сарай. Там мы провели ночь. Пахло коровами. Гоги хотел доить коров, но они

лягались. Потом пришел хозяин с коньяком, и Гоги отвлекся. Я не пью, не

люблю я этого, но мне все равно стало весело.

Девятого, стояла на удивление солнечная погода, мы потащили ящики с

пивом в крапиву. Лес был густой, и мы, притомившись, уселись под большим

зеленым дубом, а рядом с нами паслись овцы и лежали желуди. Мы молча ели

сливы, и стреляли косточками в кусты. Гоги был весел как никогда. Он

распевал гимны и бегал по поляне, изображая оленя. Николь потом долго

искал морскую свинку, и нашел ее шкурку у куста терновника... Здесь было

много лис. Если они не бояться человека, то они больны. Они не боялись нас,

и мы стали бояться их. Укусит, бестия – смерть. Беда обошла нас стороной, и

мы, вчетвером, направили все свои усилия на добычу моркови и редьки. Мы

поймали старого козла, убежавшего с пастбища, и взяли его с собою. Николь

вел его на веревочке, и он, понимая безысходность своего положения,

покорно шел сзади. Мы познакомились с девушкой, и она указала нам путь.

Десятого пришлось оставить Гоги. Он сам не захотел идти. Мы пошли в

гору и там были ягоды, я люблю ягоды. Николь их собирал в карманы своего

пиджака, а козел за всем этим следил. Мы ели чернику, лежа в траве и слушая

пение птиц. На небе не было туч, небо было спокойно, и я улыбнулся,

вспомнив то лето, наше лето, помнишь? Вечером мы разделились на две

группы. Я оставил козла им, двоим, Николь гуманно отдал мне половину

овощей и одеяло. Дальше я пошел один и очутился на вокзале, неожиданно

для самого себя. И проехал три остановки не знаю в какую сторону. Я ел

оставшуюся морковку и наслаждался концом лета и осенью, которая, я знал,

уже наступает, неслышно, несмело.

Я заснул на автобусной остановке и проснулся одиннадцатого и

посмотрел... на дядю Ваню, расхаживающего по палате в клетчатых тапочках.

Я поглядел на дядю Ваню, послушал тиканье будильника, увидел на столе

пачку сигарет, твоих, наверное, но как ни старался, все же не смог дотянуться

до них. Дядя Ваня стал долбить кулаками в дверь, и мне стало скучно. Я

полежал еще немного, а потом заснул, и проснулся одиннадцатого и

посмотрел на часы, а потом на то, что творилось вокруг. Автобус подошел

через пять минут.