К вопросу о становлении норм русского...

Секция VI. Когнитивные аспекты изучения русского языка

О когнитивном статусе имен собственных в русском языкеО. В. Абрамова

Казахский национальный университет имени аль-Фараби (Казахстан)[email protected]

имя пропозициональной установки, имя собственное, когнитивный потенциал, пропозицияSummary. Cognitive potential of proper name is realized in the linguistic machinery of discourse activity. First of all it concerns names of the people which are used in the syntactic link with the propositional attitude nouns.

Когнитивный потенциал имен собственных реализуется в лингвистических механизмах дискурсивной деятельности, т. е. в речемыслительной деятельности говорящего, рассматриваемой в совокупности с социально-культурными, прагматическими, психологическими и др. факторами. При этом особое значение приобретают понятие пропозиции и связанное с ним явление пропозициональной установки как языковое средство ее актуализации. Не случайно, в когнитивной науке вообще и в когнитивной лингвистике в частности обычно эти понятия используются для обозначения особой оперативной структуры сознания и / или особой единицы хранения знаний о мире бытия (Е. С. Кубрякова).

Когнитивный статус пропозиции и пропозициональной установки имеет собственно лингвистическую природу, проявляющуюся прежде всего в синтаксической организации компонентов дискурса (в рассматриваемом случае – в синтаксической конструкции «имя пропозициональной установки имя собственное»). Именно при таком употреблении имени собственного наблюдается явление, которое полностью относится к сфере наших знаний о событиях и фактах, ставших прецедентными. Речь идет о таких языковых проявлениях, когда за отдельным словом стоит целое событие. В первую очередь это касается имен собственных. В этом случае особую роль играют имена пропозициональной установки русского языка, которые становятся идентификаторами, актуализирующими то или иное событие, которое «скрывается» за именем собственным.

Имена пропозициональной установки вводят целые со-бытия, которые представлены в имени собственном. Благо-даря тому, что в данном случае имена собственные являются пропозицией, хранящей определенные знания, становится возможным воссоздание отдельного события, более того – целой эпохи, только путем «указания» на это событие, так как мы «говорим намеками» (Е. Д. Поливанов):

1) Печальным примером такого странного подхода стала, например, поправка Джексона – Вэника, принятая конгрессом США (А. А. Громыко);

2) Не забывайте, что вы давали клятву Гиппократа;3) В деле Мавроди никаких сдвигов;4) Вопрос Петрова сегодня рассматриваться не будет.Как мы видим, в данном случае речь идет о такой

подгруппе имен пропозициональной установки русского язы-ка, которая имеет особый статус. При этом очень активно в функции пропозициональной установки используются име-на существительные, имеющие общественно-политическое значение: поправка, дело, пакт, договор и т. д.

Имя собственное в когнитивной функции является не столько названием какого-либо явления действительности, связанного с индивидуализирующим именем, а сколько содержит саму суть этого явления или события.

Так, если мы говорим о поправке Джексона – Вэника, то необходимо помнить о политической ситуации 1980-х гг., о взаимоотношениях между США и СССР, об идеологии СССР. Суть этой поправки, принятой к Конституции США, заключается в запрете на экспорт в Советский Союз некоторых видов товаров, объявленных «стратегическими». Поводом для принятия этой поправки послужило нарушение прав человека в СССР, особенно права на эмиграцию.

Подобный опыт используется в судебной практике, когда необходимо сослаться на какое-либо дело, носящее прецедентный характер. Результатом этого является воз-можность таких сочетаний, как дело Чернышевского, дело Мавроди, дело Березовского и т. д. В каждом случае речь идет о каком-либо процессе (политическом, уголовном и др.), в центре которого стоит человек (обычно известный) и его деятельность.

Во всех рассмотренных случаях очевидна связь не с конкретной личностью, а с ее деятельностью, или же с событием, произошедшим с тем или иным объектом. Не-которые имена собственные имеют универсальный общечеловеческий характер (Гиппократ), некоторые имена собственные имеют существенное значение для определенной части общества (Мавроди, Чернышевский, Петров). Но так или иначе эти имена собственные в когниции говорящего и слушающего непременно ассоциируются с определенными событиями, актуализируемыми с помощью имен пропозициональной установки.

Однако когнитивный статус имен собственных, актуализируемый и верифицируемый с помощью пропозици-ональной установки (в данном случае – с помощью имен типа договор, дело, случай и т. п.), в русском языковом сознании связывается не со всеми типами онимов, а только с теми, которые являются именами людей. Так, следует разграничивать вышерассмотренные сочетания и такие, как, например, Берлинский пакт, договор Гуадалупе-Идальго, т. е. те сочетания, в которых место, предназначенное для пропозиции, занимают прилагательные (берлинский) или имена собственные, служащие названиями городов или местности (Гуадалупе-Идальго). Данные пакт и договор названы по месту их заключения или подписания, а не по имени человека, который был инициатором подобных договоров или пактов. Прилагательное берлинский и имя собственное Гуадалупе-Идальго сами по себе не обозначают какого-либо события, событие стоит за именами существительными пакт, договор в силу их собственно языковой семантики, поэтому данные сочетания представляют собой дефиницию. А сочетания типа договор Гадсена (о получении США мексиканских территорий), в которых имя собственное приобретает когнитивный статус, являются идентификацией.

Когнитивные параметры концепта желаниеЕ. В. Алтабаева

Мичуринский государственный педагогический институт[email protected]

конитивная семантика, функциональная грамматика, прагматика

Summary. «Desire» as a Consept in the ethnic mind picture of the world. Conceptual characteristics (such as estimation, potentiality, subjectivity, addressing ets) relevant to «desire» are analysed and described.


Как один из базовых концептов русского языкового сознания, концепт «желание» отражает в своей структуре и своем содержании сложное соотношение языкового и неязыкового знания, подразумевающее «как сведения об объективном положении дел в мире, так и сведения о воображаемых мирах и возможном положении дел в этих мирах» (Е. С. Кубрякова). Процесс формирования и бытия желаний охватывает как мир «не-Я», так и мир «Я» – в зависимости от стадии этого процесса. В результате взаимодействия целого ряда факторов, которые можно с полным основанием назвать интерпретационными, возникает некий новый объект, отражающий созданный субъектом мир как один из возможных миров (С. Крипке). Именно это отражение со всеми его особенностями оказывается зафиксированным с помощью языковых средств и выступает в качестве того или иного концепта.

Наша задача – обнаружить и показать, какие способы концептуальной организации знаний оказываются релевантными для концепта «желание», какими условиями определяется категоризация желаний в мышлении и языке, а также выявить наиболее общие закономерности фор-мирования исследуемого концепта в сознании носителей языка, охарактеризовать его свойства и параметры. В концептуальной иерархии «желания» мы выделяем следующие параметры, свидетельствующие о наличии четких системных оснований для выделения данного кон-цепта (их следует рассматривать также и как его когнитивные основания):

отвлеченность содержания концепта;наличие гедонистической оценки;субъективность концепта в той его части, которая

связана с выбором желаемого предмета;потенциальность желаемой ситуации;адресованность желания при отсутствии реального или

потенциального исполнителя желаемого действия. Специфическими чертами концепта «желание» являются,

во-первых, его сугубо обобщенный, абстрактный характер и, во-вторых, то, что конкретизацию он получает через предмет желания, занимающий определенное место в системе отношений объективного мира. Действительно, желается преимущественно то, чего не имеет данный конкретный субъект, но то, что существует вокруг нас. Даже желая то, что есть только в нашем воображении, мы соотносим желаемое с какими-то объективными реалиями. В концепте сочетаются источник наших желаний – внешний материальный мир во всех его проявлениях, мир «не-Я», с одной стороны, и мыслительная сфера – сфера желаний как принадлежность внутреннего мира индивидуума, мира «Я», часть его личностной системы ценностей и целеустановок, с другой стороны.

Вербализация желания, снабженная системой регуляторов прагматического плана, возникает как бы на стыке этих двух миров, связывает их воедино, одновременно символизирует мир «Я» и обозначает мир «не-Я», осуществляет перевод содержания концепта в область коммуникации и языкового знака. Поскольку «концептуализация затрагивает разные уровни членения как внеязыковой (объективной) действительности, так и действительности речевого общения … – действительности субъективной и одновременно объективной», происходит интеграция семантики языковых знаков и их прагматики в одну сферу (Е. В. Клобуков). Какими средствами языка будет представлен концепт в каждом конкретном случае, зависит от тех способов, которые избираются говорящим для репрезентации соответствующих понятийных областей желательности (например, лексический или грамматический способы).

Желания традиционно признаются одним из видов оценки, причем желаемое оценивается не иначе, как позитивное для субъекта с его точки зрения (мы не касаемся здесь вопроса об истинности / ложности этой позитивной оценки). Это дает возможность говорить о концептуальном признаке гедонистической оценочности (Н. Д. Арутюнова).

Параметр субъективности весьма актуален для концепта «желание». Предметы желаний человека связаны, как правило, с тем, на что сориентирована его система ценностей, а это явление сугубо индивидуальное, хотя в значительной степени определяется законами общественного устройства, типом социума и т. д. Степень субъективности желаний может быть неограниченной. Из множества объектов реальной (или в ряде случаев ирреальной) действительности субъект произвольно выбирает некий объект, который осмысливает как предмет своего желания.

В силу того, что мы желаем того, что не имеет места в настоящий момент, и к тому же не всегда известно, возможно или невозможно осуществление желаемого, именно потенциальность, а не ирреальность желания выделяется нами как его ведущий концептуальный признак. Параметр осуществимости / неосуществимости желаемого по-разному актуализируется в различных дискурсах.

Параметр адресованности подразумевает, что осознан-ное и осмысленное желание обычно либо сообщается ад-ресату (но не как исполнителю, а, прежде всего как собеседнику), либо фиксируется в памяти субъекта, тогда речь идет о самоадресации желания. Несомненно, что формирующееся желание определенным образом воздействует на субъекта, который, во исполнение желаемого, может воздействовать на других лиц вербальными и невербальными средствами. Поэтому желание всегда мыслится адресованным участнику / неучастнику ситуации, в том числе и самому себе – в аутореферентных высказываниях: В государстве ромашек, у края, Где ручей задыхаясь поет, Пролежал бы всю ночь до утра я, Запрокинув лицо в небосвод (А. Жигулин).

При адресованности второму лицу желание приобретает признак каузированность: – Ах, если бы ты уехал отсюда! (А. П. Чехов). В случае адресованности неличному субъекту желание не зависит от воли говорящего, поскольку направлено на событие, неконтролируемое автором высказывания, и адресуется собеседнику как выражение собственного эмоционально-психологического состояния: «О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!» (В. Маяковский).

Все вышеназванные параметры детерминируют способы материального воплощения концепта «желание» в языке, позволяют установить участие значимых единиц различных уровней языковой системы в передаче желательности, а также их соотношение и взаимодействие в конкретном высказывании, в тексте, выяснить механизм взаимодействия элементов оптативной ситуации со средствами ее представления.

При этом объективной «точкой отсчета» в данной системе координат выступает антропоцентрический подход к объекту исследования, поскольку без учета роли говорящего невозможно верифицировать место концепта «желание» в национально-языковой картине мира. Следует принимать во внимание то, что, поскольку мир репрезентирован в нашем сознании в виде определенных структур знания, мнения и оценки мира, основная проблема заключается в том, чтобы выяснить, какими структурами знания, мнения и оценки человек обладает, какие ментальные репрезентации и законы регулируют и определяют его картину мира в целом и концепт «желание» в частности.

Чужой мир в русском тексте (взгляд билингва)А. А. Аминова

Казанский государственный университет[email protected]

концепт, этнотекст, национальные стереотипы, оценочность, знаковость

Summary. The report tells about the importance of the concept «own – strange» in the Russian language conscience. The system of identifying features of this concept i´s given, the axiological characteristics of russian discourse are presented.

В литературе отмечается важность ответа на вопрос о реальности существования того или иного выделяемого концепта. Ю. С. Степанов формулирует ответ следующим образом: «Концепты существуют по-разному в разных своих слоях, и в этих слоях они по-разному реальны для людей данной культуры» [1, 45]. Применительно к вышеозначенному концепту мы решаем этот вопрос дифференцированно с точки зрения носителя русского языка – монолингва и билингва.

Концепт «свои – чужие», по справедливому утверждению Ю. С. Степанова, является вечным для языкового сознания человека всех времен, эта оппозиция была ранее очерчена Э. Бенвенистом в рамках «свободный – раб, чужой, чужеземец» [2]. Лексемы со значением «чужеземец» в некоторых индоевропейских языках, как указывает Э. Бен-венист, включали в себя значение «враг». Примечательно наличие в русском языке лексем «чужой» и «чуждый».

В границах названного концепта, отражающего типы социальных отношений, в зависимости от экстралингвистических факторов способны актуализироваться или нейтрализовываться разнообразные оппозиции, сформированные на базе различных признаков, в частности, национальности (расы), класса, мировоззрения, возможно, пола. Наиболее ярко проявляет себя концепт «национальность».

Система идентифицирующих признаков, отличающая «своих / свое» от «чужих / чужое», включает в себя целый ряд параметров: внешность: «…Направился прямо к Елке статный мужчина кавказской внешности» (В. Аксенов); «Если у вас не стопроцентная славянская внешность, вам придется пережить не самые приятные часы и минуты в Москве» (Вести на РТ. 2.10.1999); «Нос… выдавался далеко вперед… сломленный семитской горбинкой… Такой нос даже у самого миролюбивого нееврея вызывал отчаянный зуд: очень уж тянуло влепить по этому носу наотмашь…» (Севела); язык: «Чего же еще не хватает? …Ах, вот чего – постоянного тифлисского шума голосов, этого вечного клекота нашего странного языка, который прежде охватывал тебя со всех сторон» (В. Аксенов); «Меня же за русского вообще не принимают. Акцентов они (американцы) не различают, а внешне я не выгляжу бандитом» (КП. 14.12.1999); традиции, обычаи, стереотипы поведения: «Только у нас в России: или все выиграть, или все проиграть» (ОРТ. 3.01.2000); «Русские люди – это в общем удивительные люди. Они поют и в горе и в радости» (А. Пугачева. ОРТ. 25.03.2000); «…попугай вдруг так удачно снизил застольные высокопарности, в которых у грузин нет ни потолка, ни предела» (В. Аксенов); «Как все грузины, он, Сталин, умел есть» (В. Аксенов); «Я ему ответил по-русски, послав по популярному в России адресу» (Севела); типичные действия, движения: «Нина схватилась за голову, потом заломила руки тем же движением, что и все грузинские женщины» (В. Аксенов); «Это все вызовет недоуменные взгляды, незаданные вопросы, еврейское пожимание плечами и переглядывание друг с другом за его спиной» (Севела); ритуалы: «Русская баня – это ритуал. Это не просто помыться» (Радиоверсия. 29.11.1999); имена собственные, символы. Имя собственное вообще и в рассматриваемом концепте в частности выполняет знаковую функцию: «И где-то в тайнике всегда резервировал за собой это хорошее, сугубо русское имя – не то что всякие вовси-шмовси» (В. Аксенов); «И вот выходят три русских богатыря: Борис Николаевич, Борис Ефимович и Борис Абрамович» (Смехопанорама); сравн. также: «В России имя значит больше, чем деньги. И потерять имя – это значит потерять все» («Петербургские тайны», х / ф).

В текстах любое имя способно стать знаковым; например, очки (в тонкой оправе) – признак непролетарского происхождения, хлеб, репа – символы родины, России, авоська – примета советского быта.

Разные концепты по-разному связаны друг с другом, влияя и накладываясь друг на друга. Так, обнаруживается теснейшая связь концептов «свои – чужие» и «союзы людей», «мир, вселенная, земля», «родина», «язык», поскольку «мир – это место, где живут люди моего племени, моего рода, место, хорошо обжитое, хорошо обустроенное, где господствуют наши законы, наши порядки, оно отделено от того места, где живут те, чужие, не наши, они могут угрожать нам» [1]. Тот, кто не соответствует среде, где действуют «мы», является чуждым ей. Сравн.: «А натур утонченных в коллективе недолюбливают» (КП. 15.04.2000); «Меня обвиняли в нежелании «приобщиться к среде», в надменном щегольстве французскими и английскими выражениями, которые попадали в мои русские сочинения» (В. Набоков).

Появление в тексте концептуальной антонимии по признаку «свои – чужие» прогнозирует лексема странный, имеющая широкую употребительность в современных текстах: странный господин с тростью, странные вещи, странные нравы, странный взгляд, странное мнение, странные чувства. Наблюдается различие семантических полей в разных текстах, где ядерной является лексема странный (В. Аксенов: странный, зловещий, мистический, немыслимый, дикий, чертовщина, абсурдность, жуть; А. С. Пушкин: странный, загадочный, таинственный, удивительный, неизъяснимый, замысловатый; К. Фукс: поразительный, удивительный, любопытный).

Целый ряд языковых средств, составляющих данный концепт (глаголы мыслительной деятельности, в особенности глаголы мнения; глаголы чувственно-эмоцио-нальной сферы; фразеологизмы и др.), указывают на условия и причины перехода из «своего» мира в «чужой» или наоборот: «Они, конечно, считают меня чужим… на-граждают, но все же прекрасно понимают, что я им чужд, и вся моя школа, мы просто русские врачи» (В. Аксенов); «Нас выталкивают отсюда, – думал он. – Мы становимся чужими. Как бы снова не оказаться в эмиграции» (В. Аксенов). «Свое» тесно переплетается с «чужим», между ними происходит напряженная диалогическая борьба» [3, 100], что зачастую передается через знаковые фигуры: «Он выскочил на Арбат. За крышами виднелся уцелевший крест небольшой церкви. Сын! Родился сын! Он перекрестился – раз, другой, но потом отдернул щепоть ото лба, от своей красной звезды» (В. Аксенов). Сравн. с оппозицией: «партийный духовному не родственник» (КП. 15.04.2000).

Характерно, что для субъекта говорения «я» в чужом мире индивидуальности как бы не существует, выступает «квант всеобщности» [4], и в высказывании часты такие квалификаторы, как «все», «всегда» и т. п.: «Крым показался мне совершенно чужой страной – все было нерусское: запахи, звуки… сладковатый дымок, разлитый в воздухе татарской деревни, рев осла, крик муэдзина» (В. Набоков); «Весь мир – антисемиты, – сказала тетя Соня. – …они нас не любили, не любят и никогда не будут любить» (Севела); «Их (офицеров) форма отличалась той же декадентской дикостью, что и вся эта революция, вся власть…» (В. Аксенов); «Он назвал татарина Ибрагима и меня, еврея, выдававшего себя за татарина, русскими свиньями потому, что откровенно презирал нас всех и не делал никаких различий. Одно стадо. На одно лицо» (Севела).

Интересный материал для наблюдений за формированием названного концепта представляет


изучение пресуппозиций, знание которых важно для понимания текста иноязычным адресатом. «Майкл Джексон получает миллионы, а я копейки. Так кто же из нас негр?» (Аншлаг. 4.01.2000); «Русские писатели, – продолжала она, – не за милосердие голосуют, не помилования, а расстрела требуют» (В. Аксенов); «Поэты, даром что грузины, не обиделись на Степана за нарушение ритуала застолья» (В. Аксенов); «Есть ли что-нибудь более заброшенное на земле, чем улица русского села?» (В. Аксенов).

Одним из важных моментов изучения концептов является учет наложения на концептуальные области категорий оценочности и «особенного». В этом участвуют языковые средства всех уровней: лексические: хохол, басурман, сионист, буйный швед; грамматические: через модель «наречие относительно-притяжательное прилагательное»: чисто русская красота, чисто английское убийство, ругаться чисто по-русски, типично английский склад ума (чисто абсолютный признак, типично – постоянный), окказионально: откровенно еврейская фамилия; синтаксические: грузин не знал, что он грузин. У меня мать русская, а отец – юрист.

Наличие выделительной функции у слов, являющихся наименованиями лиц по национальной принадлежности, свидетельствует в пользу реальности существования концепта «национальность»: «Зачем так себя ведешь? Ты же не кавказец. – А что ты думаешь, только кавказцы – настоящие мужчины?» (кавказец «лицо кавказской национальности») (х / ф на РТ. 24.01.2000), «А почему этот японец хочет нам помочь? – Не знаю, наверное, он гуманист. – Ну и азиаты же вы, русские!» (х / ф на ОРТ. 26.01.2000). В ряде подобных наименований проявляются семантические сдвиги: «Жил да был крокодил. По-турецки говорил» (К. Чуковский).

Для понимания специфики концепта «свои-чужие» необходим, следовательно, учет дискурсивной функции слова. Так, в высказываниях, включающих в себя наименования национальностей, звучит множество голосов, в числе которых голос автора текста: «После «Лапшина» я со своими еврейскими мозгами всегда готовился к худшему, что является частью мировоззрения и ментальности этой нации» (А. Герман. АиФ. № 4, 2000); голос автора текста, совмещенный с голосом субъекта высказывания (автор с «расслоенным «я», по С. Л. Сахно [3]): «Мери поцеловала его, чуть отодвинулась, любуясь»; голос субъекта высказывания: «Даже эти варварские ордена ему к лицу» (В. Аксенов); «Как разговорился человек, – думал Берия, глядя на малоприятного русского мужика в генеральской одежде. – Как разговорился!» (о Жукове) (В. Аксенов); голос автора и собеседника в диалогической речи: «Еврей – граф? – пожмете плечами вы. – Да еще в советской Москве? Глупее ничего не могли придумать» (Севела).

Само же семантическое пространство текста образуется совокупностью разнообразных когнитивных, эмотивных, образных структур, и в зависимости от того, какова будет позиция автора, «третьего», и устанавливается опре-деленный тип соотношения между этими названными

мирами. Так, в трилогии В. Аксенова «Московская сага» предстает мир абсурда («чудовищной круговерти»), в котором нарушены все привычные стереотипы, соотнесенности, признаки, являвшиеся нормой для вещей и явлений: не лица, а чудовищные хари; три человека с лицами борзых; три летчицы, мощные девы в комбинезонах и куртках… Мужская мозолистая лапа; взгляд-невзгляд; партийные полуобъятья; «Ручками хлоп-хлоп-хлоп. Ножками топ-топ-топ, а? Русские писатели требуют казни, прекрасно!».

При восприятии текста в сознании адресата формируется то ментальное образование, которое, соответствуя плану текста [5], закрепляется в его сознании в результате воздействия на него комплекса языковых средств, составляющих данный текст.

Поэтому-то изучение концепта «свои-чужие», связанного с отражением типов социальных отношений, играет важную роль для улучшения межкультурных коммуникаций, поскольку позволяет прогнозировать реакцию иноязычного адресата на этнотекст. Опрос 25 информантов-билингвов выявил общее в восприятии значения лексемы стойбище в следующем контексте: «Дореволюционную благочинность на этом вокзале восстановить пока не удалось, да видимо, никогда и не удастся. Стойбища татар и чувашей почти полностью покрывали кафельный пол» (В. Аксенов), а именно: автор сравнивает людей с животными. Возможное же использование автором текста лексемы лежбище вместо стойбище, в которой хотя и наличествует ассоциация с животным миром, но не вызывает такой реакции, оценено реципиентами-билингвами менее негативно: внутренняя форма слова лежбище (от слова лежать) и соотносительность с имеющимся в тексте словосочетанием «кафельный пол» сокращают образовавшуюся межкультурную лакуну между писателем и читателем.

Следовательно, конфликт между писателем-монолинг-вом и читателем-билингвом обусловлен как различными когнитивно-эмотивными установками, так и семантической многомерностью текста, «обращенного к автору как к текстовому прошлому, к читателю как к текстовому будущему и к контексту функционирования как к текстовому настоящему» [6].

Литература1. Степанов Ю. С. Константы: словарь русской культуры: опыт

исследования. М., 1997. 2. Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов.

М., 1995.3. Сахно С. Л. «Свое-чужое» в концептуальных структурах // Ло-

гический анализ языка: Культурные концепты. М., 1991. 4. Берестнев Г. И. Образы множественности и образ

множественности в русском языковом сознании // ВЯ. 1999. № 6. С. 96.

5. Новиков А. И. Семантическое пространство текста и способы его членения // Категоризация мира: пространство и время: Материалы научной конференции. М., 1997. С. 36–37.

6. Воробьева О. П. Семантическое пространство художественного текста: интерпретации мира и мир интерпретаций // ВЯ. 1999. № 6. С. 39–40.

Русская концептуальная метафора в диахронии (на материале лексики профессиональной деятельности в XI – начале XXI в.)

Л. В. БалашоваСаратовский государственный университет

[email protected]концепт, концептосфера, социальная метафора, модель метафоризации, диахрония

Summary. Metaphor of the professional activity is one of the most dynamic in the history of the Russian language. Its motivation, stability and changability are closely connected with the system of social priorities, which are typical for the society during each pe -riod of its development.

Метафора профессиональной деятельности, являясь частью социальной метафорической макросистемы, репрезентирует непредметный мир (интеллектуальную и эмоциональную деятельность, моральные и нравственные

качества человека и т. д.) как определенную модель, связанную с жизнью человека в обществе, с различными видами его хозяйственной и социальной деятельности.

Уже в ХI–XIV вв. данный тип лексики регулярно подвергается метафоризации, причем сам принцип отбора конкретных тематических групп свидетельствует об определенной системе приоритетов, существовавших в обществе. Так, наибольшее число переносных значений фиксируется в таких сферах, как: (а) землепашество, скотоводство и охота; (б) торговля и товарообмен, сбор податей; (в) строительство; (г) ремесленная деятельность (прежде всего, кузнечное и столярное дело, ткачество). Выбор источника метафоризации связан с распространенностью того или иного типа ремесла, с влиянием на метафорическую систему древнейших мифологических и представлений и христианской символики. В частности, использование лексики землепашества и скотоводства, охоты и мореплавания основывается на системе устойчивых библейских образов-символов. Например, образы сеятеля (распространителя христианского учения), пастуха, кормчего (заботливого руководителя и учителя), охотника (того, кто прельщает, склоняет к чему-либо предосудительному) – одни из самых устойчивых в текстах религиозной тематики. Влияние древнейших мифологических представлений может быть прослежено в формировании значений типа ‘злоумышлять’ у членов словообразовательных гнезд ковати, къзнь.

Вместе с тем на формирование концептуальной модели существенное влияние оказывает социальная оценка определенных типов профессиональной деятельности. Так, преимущественно положительно оценивается обществом различного рода созидательная деятельность, прежде всего – землепашество, строительство; отрицательно – занятия, не связанные с процессом производства, созидания (купечество и сбор податей, карательная деятельность, охота).

В ХV–XVII вв. в основном функционируют те же модели, хотя число переносных производных значительно увеличивается. Вместе с тем намечается тенденция к «освобождению» концептуальной модели от непосредственного влияния мифологических или христианских воззрений, к мотивации переносов на основе оценки типа деятельности, качества производимого продукта. Однако этот принцип метафоризации становится ведущим лишь с Нового времени, особенно четко – в современном русском языке. Именно утилитарный и социальный вид оценки хозяйственной и профессиональной деятельности становится преобладающим при образовании метафор, хотя в известной степени «этимологическая память» сохраняется в ряде современных жаргонных переносах: кроить ‘ловчить’; шить ‘создавать, распространять что-либо ложное, предосудительное’; портной ‘следователь’. Вместе с тем мотивация значения и в данном случае может получить более «прозаическое» объяснение, в частности, принципиальное противопоставление естественного, природного объекта и предмета, созданного искусственным путем. Не случайно в современном русском языке тот же тип значения развивают члены гнезда фабрика (сфабриковать дело; фабрикация слухов).

В целом в современном русском языке положительная и отрицательная оценка социальной, интеллектуальной деятельности человека, его поведения регулярно ассоции-руется с высоким или низким уровнем квалификации ра-ботника, со степенью сложности выполняемой им функ-ций, с представлением о прогрессивном или устаревшем характере производства и т. п. (ср.: ас, первосортный, ажурный, филигранный – кустарь, кустарщина,

сапожник, халтура, халтурный, брак). Основой для соответствующей оценки может стать представление о значимости того или иного типа деятельности. Так, закрепляется в целом положительная оценка за созидательной деятельностью, связанной со строительством, конструированием (ср.: строить социализм, глобальная перестройка общества). Регулярно сохраняет пейоративную оценку метафоризация сферы непроизводственной деятельности – игры, театра и т. д. (ср.: Не устраивайте из собрания цирк / аттракцион / спектакль; театральное поведение). К этому варианту модели примыкает негативная оценка любого типа деятельности, не связанной с созидательным физическим трудом, нацеленным на получение реального, ощутимого результата (канцелярщина ‘излишний формализм в ведении дел в ущерб самой сути дела’, бумажный ‘существующий только на бумаге, не осуществляемый на деле’ и т. п.). В ХХ в. подобное отношение распространяется и на лиц, занимающихся умственным трудом (ср.: ботаник жарг.‘простофиля. интеллигент’).

Изменения в системе приоритетов четко прослеживаются в первую очередь в системе переносов в тематических группах, связанных с сельских хозяйством (землепашество, скотоводство), причем они включены в общую систему престижных и не престижных профессий. Заниматься сельскохозяйственным трудом стало непрестижным (ср.: крестьянин жарг. ‘глупый, недалекий человек’). Но наибольшие изменения связаны не столько с типом профессиональной деятельности, сколько с иерархи-ческими отношениями, возникающими в процессе любого типа профессиональной деятельности. Положительно оценивается любое лидерство, независимо от того, над кем осуществляется руководство – над людьми или животными (коновод ‘заводила, признанный лидер’; пастух жарг. ‘начальник’; дирижер жарг. ‘комендант ИТУ; главарь группировки рекетиров’). Таким образом, занимать лидирующее положение воспринимается обществом со знаком «», тог как позволять собой командовать – признак глупости, неумения жить и т. п.

Однако общество по-прежнему сохраняет негативную оценку любого типа деятельности, которая связана с на-силием, с осуществлением карательных функций (ср. пей-оративные метафоры у существительных мясник, палач, жандарм, прокурор и т. д.). Не получает положительной оценки и любой тип финансовой деятельности, связанный не с производством материальных ценностей, а их обменом, куплей – продажей и т. п. (ср.: Для тебя все люди покупатели и продавцы. М. Горький). Это особенно показательно, поскольку финансовая, банковская и другая подобная деятельность становится одной из самых престижных в современном обществе.

Таким образом, можно констатировать, что именно в современном русском языке идет активное сложение профессионально-социальной метафорической подсисте-мы. Однако ни один из продуктивных в настоящее время вариантов модели не получает пока окончательного оформления, не покрывает всех возможных типов ситуаций, не включается в процесс метафоризации на уровне глобальной системы противопоставлений, существующей в исходной модели того или иного семантического поля социальной деятельности. Это вполне естественно, поскольку данная система непосредственно связана с жизнью общества, наиболее динамичной и находящейся в постоянном изменении именно в настоящее время.

Конструирование Адресата в условиях виртуальной коммуникацииМ. Б. Бергельсон

Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова[email protected]

виртуальная коммуникация, когнитивная модель адресата, чаты

Summary. Computer-mediated communication in the form of chats is a special type of communication where the basic notions of ‘context’ and ‘communication participants’ need to be redefined. Unspecified adressees plus the ambivalence of the discourse type (oral or written) impose discourse strategies characteristic of this type of communication only.


1. Для практических целей сейчас наиболее актуально описание краткосрочных перспектив использования Интернет-технологий – в бизнесе, в образовании, как инструмента научных исследований, в политике и других сферах деятельности. Попытка нащупать долгосрочные перспективы и тенденции, факторы влияния Интернета на личность и общество – задача сугубо исследовательская.

С методологической точки зрения электронная сеть Интернет также допускает огромное разнообразие подходов. Интернет рассматривается как информационная технология, как психосоциологический феномен, как со-общество, как фольклор, как универсальная база данных.

В настоящей статье Интернет рассматривается как осо-бая сфера коммуникации. Из основных составляющих коммуникативной ситуации анализу подвергается особый способ представления Адресата, присущий виртуальному общению в жанре чата.

2. Принцип экономии усилий и существующие в Интернет-мире способы преодоления неоднозначности, то есть, семантического шума, не могут объяснить другие особенности Интернет-коммуникации, связанные со спе-цификой контекста в условиях данного коммуникативного канала. Используя базовые понятия, в терминах которых описывается коммуникативная ситуация, можно предположить, что главная особенность виртуального общения связана с особыми отношениями, в которых находятся Получатели и Отправители сообщений – теми ролями, которые они на себя принимают. Последние же в свою очередь влияют как на содержание, так и на языковую форму посылаемых сообщений.

Каждый акт коммуникации – это уникальное сочетание фонового и текущего сознаний участников данного коммуникативного события в условиях конкретного кон-текста. Самое первое условие успешной коммуникации (пожалуй, после наличия общего языкового кода) – более или менее верное представление о том, на кого направлено данное сообщение. Для разных сфер коммуникации выполнение этого условия означает разные вещи. Знание говорящего о том, что такое его слушающий, причем не вообще, а сейчас, в момент коммуникации, называется представлением говорящего о текущем состоянии знаний слушающего. Оно включает в том числе и представление говорящего о том, как слушающий представляет в данный момент состояние знаний самого говорящего. Другими словами, это рекурсивная модель когнитивных состояний участников коммуникации.

Ясно, что в виртуальном мире эта модель имеет свою специфику, и ярче всего это проявляется в такой области виртуальной коммуникации, как чаты.

2.1. Характерные особенности коммуникации в чатах (и, в меньшей степени, также в форумах и через систему ICQ), базируются на одном простом положении: в этой разновидности виртуальной коммуникации отсутствует реальный адресат. А посему главная когнитивная особенность такого общения заключается в том, что в нем происходит конструирование адресата. Что из этого следует? «Причина необычной для реального мира открытости людей в чате происходит от безопасности, которую дает вымышленное имя, невидимая внешность и никому не известная личная история… Общаясь по Интернету, мы не только дополняем образ виртуального собеседника своим воображением и опытом. Мы дополняем его еще и своими психологическими проблемами и стереотипами» [Петрова 1998, 2–3; курсив мой].

Похожая ситуация существует и в совсем другой области виртуальной коммуникации – при создании коммерческих сайтов, личных страниц в сети – то есть опять-таки там, где принципиально невозможно, а иногда просто не интересно и не нужно понимать, кто будет получателем этой информации. Именно этот факт лежит в основе определения Интернета как «открытого сообщества».

Таким образом, принципиальная открытость Интернета, с одной стороны, расширяет возможности для общения, а с другой – накладывает свои ограничения. В значительной степени это результат отсутствия у коммуникантов актуальной когнитивной модели друг друга. Кроме того, что имеет место вымышленность адресата, сама их множественность в условиях чата затрудняет разработку такой модели. Можно предположить, что поддержание коммуникации сразу с несколькими получателями не способствует более детальной разработке когнитивных моделей адресата, так как ведет к информационным перегрузкам.

2.2. В чем может состоять содержание коммуникации с неизвестным адресатом? В первую очередь это самораскрытие. Разговаривать с тем, кого не знаешь, трудно; легче выговариваться. Отсюда психотерапевтический, душевный характер общения.

В докладе также рассматриваются некоторые языковые особенности виртуальной коммуникации в жанре чата на русском языке, связанные в той или иной степени с особым способом конструирования адресата: высокий уровень метатекстовости, полилогичность как в выборе тем, так и в количестве коммуникантов, уникальные правила чередования говорящих, языковые средства самопредставления (лексические и граматические), признаки как письменной, так и устной формы коммуникации, особенности употребления анафорических местоимений.

Возможности синтаксической номинации русского языка и языковая картина мира

А. А. БуровПятигорский государственный лингвистический университет

[email protected]. Conception of the syntactic nomination enables us to regard a dictionary from the point of view of the nominative-syntac -tic conversion of the text. There is a possibility to single out several levels of the domestic notions in the world language picture, which are developed on the basis of analytical cognition and functional-pragmatic synthesis of the nomination in the discourse.

Под языковой картиной мира (ЯКМ) принято понимать способ концептуализации – членения мира и закрепления этого членения по преимуществу вербальными средствами естественного языка. Налагая известные обязательства на носителя языка, ЯКМ характеризуется соотношением универсальных и национально маркированных признаков (Гуревич, Вежбицка, Яковлева, Апресян, Телия, Арутюнова, Гак, Урысон и др.). Интерпретация ЯКМ предполагает многомерность анализа: с одной стороны, это подход к явлениям мира, т. е. определенная концепция; с другой – это способ номинации, отражающийся в отдельном номинативном знаке; наконец, речь идет обо всей системе обозначения в языке, о словаре, но далеко не

обязательно о «лексико-фразеологическом сообществе» (Шанский).

Среди широкого круга вопросов, пересекающихся с проблемой ЯКМ, особое место занимают исследования в области теории номинации. В частности, это разработка теории способов номинации как различных путей закрепления речевого отрезка за определенным концептом, а также идея реноминации как динамического обновления отношений между планом содержания и планом выражения в языке. Можно предположить, что диалектика взаимодействия номинации и реноминации во многом предопределяет структуру ЯКМ. По мере языкового развития постоянно происходит субъективное (инди-

видуальное) уточнение ЯКМ, ее индивидуализация в каждой конкретной речевой ситуации.

Русский язык рубежа ХХ–ХХI вв. весьма интересен в этом плане, и тому суть предпосылки как интралингвистического, так и экстралингвистического порядка. Среди первых отметим активный рост аналитизма на всех уровнях языка, а среди вторых – бурные процессы демократизации, ведущие к победе речевой энтропии под экономией.

Традиционная «трехмерность» номинации (Соссюр, Балли, Шмелев) уже не удовлетворяет запросам меняющейся речевой идеологии. Выход в иные знаковые измерения становится неизбежным, поскольку функциональная прагматика определенной информативно-коммуникативной «корпускулы» выступает тем главным, что определяет ее статус в речи, со всеми параметрами – нормативным, эстетическим, этическим и др. Связь «знак – концепт – денотат» в ее динамическом проявлении ориентирована на акт конкретного речевого употребления, в котором участвуют компоненты индивидуально ощущаемого говорящим словаря. Он неизбежно

соотносится с классическим «сообществом» лексико-фразеологических названий, но неизбежно выходит при этом на уровень «лексинтактики» (Чесноков). Синтаксическая номинация как производное номинационно-синтаксической конверсии (Буров) представляется основой слова-ря, который и определяет ЯКМ современного русского языка.

Можно предположить, что ЯКМ имеет многоуровневый характер. На первом уровне она представлена сферой бытовых представлений, «отпечатываемых в фактах языка» (Апресян). Второй уровень характеризуется преодолением элементарной когниции посредством аналитико-синтетического проникновения в суть обозначаемого. На третьем уровне ЯКМ осуществляется функционально-прагматический выход наименования в дискурс. Данный уровень мы считаем собственно когнитивным, когда происходит качественное осмысление отдельных концептов как элементов целостной коммуникативной ситуации.

Процесс ментальной «перековки» языковой личности времен перестройки и постперестройки по данным обыденного метаязыкового сознания

И. Т. ВепреваУральский государственный университет, Екатеринбург

[email protected]метаязыковое сознание, концептосфера, идеологические концепты

Summary. The author describes the essential changes in ideology of Postsoviet Person, his ideological trasformation using metalin -guistic utterances material.

Обыденное метаязыковое сознание причастно к концептуальному миросозиданию средствами языка, отражает концептосферу носителя языка. Языковая рефлексия – один из наиболее важных параметров языковой личности, стремящейся с помощью интроспекции разобраться в активном обновлении концептосферы. В фокусе внимания языковой личности находятся смысловые доминанты современной эпохи, связанные с мировоззренческими установками и ценностными ориентациями.

Выбрав в качестве объекта исследования метаязыковые высказывания, оценочно реагирующие на обновление концептосферы, проследим динамику приспособления, силу и степень изменений, особенности адаптации к трансформировавшейся системе идеологических ориентиров.

Первый адаптационный шаг, который позволяют зафик-сировать рефлексивы конца 1980-х – начала 1990-х гг., – резкая идеологическая переориентация политических и экономических терминов. Изменение идеологической оценки шло по пути линейной причинно-следственной логики: старое, уходящее оценивается со знаком «минус», новое, развивающееся – со знаком «плюс». Такой тип мышления в социальной психологии получил название блокадного и сохранил формы старого мышления, основанного на голом отрицании и противопоставленности. Принцип взаимного исключения проявлялся в рамках традиционных советских оппозиций: социализм – капитализм, формы рыночные – антирыночные, диктатура власти – демократия. Рефлексивы этой группы особенно экспрессивны: У нас на слова «рыночные отношения», «рыночная экономика» реагировали подчас, как бык на красную тряпку (Словарь перестройки. 1992); Ветер перемен уже давно задувал в сердца граждан надежду на светлое будущее, и слова «частная собственность» превратились из запрещенных в желанные (КП. 1990, дек.); Но сегодня «капитал», «частная собственность» и другие подрасстрельные ругательства революционных лет приживаются в нашей жизни в качестве хороших терминов (АИФ. 1990, апр.).

Положительная коннотация сферы западного, капиталистического особенно проявилась в эпоху перестройки, когда ценностная трансформация

ассоциировалась прежде всего с обновлением общества. Поэтому для рефлексивов периода перестройки типичны положительные оценочные характеристики (часто с оттенком гордости), поскольку гласность 1980-х помогла перейти на нормальный политический и экономический язык, принятый во всем мире, открыть запретные темы, убрать советские эвфемизмы, назвать явления своими именами.

Второй адаптационный шаг – переоценка результатов перемен, осмысление новых и старых экономических и политических номинаций с позиций человека нестабильного общества. Хаос и тяготы реформ превратились в базу устойчивого и широкого социального недовольства, выражением которого, в частности, явились рефлексивы как форма настроенческого, эмоционального протеста. На хроническую неудовлетворенность насто-ящим накладывается и типично русская черта – национальное самобичевание. Поэтому капитализм на русской почве получает широкий спектр отрицательных характеристик: дикий, нелепый, жуткий, циничный, безумный, купи-продайный, нецивилизованный и т. д. Появилась типология этапов русского капитализма – романтический, бандитский, олигархический, скучный (или чиновничий: К плохим словам наши респонденты отнесли, например, такие слова, как капитализм, приватизировать, политическая элита, либеральный (Эконом. жизнь. 1994, апр.); Что означает русское слово «бизнес»? – Надо стащить ящик водки, водку вылить, бутылки сдать, а деньги пропить (МК-Урал. 1997, май).

Третий адаптационный шаг к изменившейся системе ориентиров – в условиях появившейся ностальгии по прошлому попытки адаптироваться к изменившейся социальной реальности, снять оценочную окраску (как отрицательную, так и положительную) с идеологических концептов, сформулировать для себя новые ценностные идеалы. Границы между поляризованными, контрастными явлениями, сведенными в едином пространстве, становятся размытыми, нередко идеологически амбивалентными. Столкновение прототалитарных и антитоталитарных тенденций в обыденном сознании постсоветского человека придает современной эпохе драматический характер: обстоятельства заставляют приспосабливаться к новой реальности. Чертой современной речи является


подвижность оценочного идеологического компонента: Конкуренция – слово здоровое (ОРТ. Час пик. 26.05.98); Ой, ну я ненавижу это слово – конкуренция (МК-Урал. 1999, дек.); У нас аллергия на слово «социализм» (КП. 2001, май); Коммунизм – слово нестрашное, сказал А. Брежнев, внук Леонида Ильича (Новости. 4-й канал. 14.01.99).

Особое место на данном этапе размытости идеологических смыслов отводится ностальгии по прошлому. В современной действительности пока нет четких идеологических образов новой России, отсутствует культурная матрица, по которой можно строить собственные оценки, вписаться в изменившийся контекст, оставаясь верным себе. Рефлексивы отражают ностальгическое обращение к советскому периоду, подчеркивая положительную эмоционально-экспрессивную составляющую идеологемы «советский»: Советский патриотизм. Здесь «советский» не носит оттенка уничижительности (ОРТ. Час пик. 12.02.98); Мы будем говорить о том, что раньше гордо называлось «дружба народов», а сейчас, извините за выражение, «межнациональные отношения» (ОРТ. Тема. 17.02.98). Рефлексивы последнего времени все чаще констатируют факт нейтрализации советского идеологического компонента во многих экономических и политических

концептах: У вчерашнего «хомо советикуса» стали укореняться действительные нормальные ценности этого мира: свобода мысли, совести и слова, частная собственность; Даже при словах «частная собст-венность» нынешние коммунисты не хватаются за ко-буру; Набор базовых понятий: свобода, частная собственность, права человека, закон – абсолютно применимы и к российской действительности (электронные СМИ. 2002).

Стремление к редукции идеологического компонента, а подчас и к полному устранению идеологического смысла в базовых концептах-идеях, ангажированных марксистской идеологией, зачастую приводит к опустошению смысловой структуры концепта. Современная действительность заставляет признать многофункциональную роль идеологии. Сегодня говорят о дефиците новой идеологии, объясняющей мир и позволяющей в нем жить.

Динамика адаптационных шагов, выявленная на основе рефлексивов, продемонстрировала сложный процесс ментальной трансформации российского человека, включающий как ломку устоявшихся идеологических стереотипов, так и переоценку классовых и общечеловеческих ценностей.

Отражение отношений «человек – событие» в семантике глагольной метафорыТ. М. Воронина

Уральский государственный университет им. А. М. Горького, Екатеринбург[email protected]

семантика, метафора, глагол, языковая картина мира

Summary. Specific features of metaphorical representation of event-realization-situation in Modern Russian are shown on the basis of verbs belonging to a certain lexical-semantic group.

Материалом для данного исследования послужили гла-голы, в переносных значениях относящиеся к ЛСГ осуществления события. В соответствии с номенклатурой ТИСРГ [1] данная ЛСГ входит в семантическое поле «Бытие». Категория бытия самым непосредственным об-разом связана с понятиями времени и пространства. При метафорическом отображении бытия и, в частности, осуществления события, определяющим оказывается по-нятие пространства. По словам Е. С. Кубряковой, «про-странство – это среда всего сущего, окружение, в котором все происходит и случается…» (выделено нами. – Т. В.) [2].

Ситуацию осуществления события мы рассматриваем как ситуацию идеальную, не данную в непосредственных ощущениях. Изосемически она отображается глаголами абстрактной семантики: происходить, совершаться, случаться, осуществляться и т. п. При этом выделяются две разновидности ситуации: событие происходит где-л. или с кем-л. [3]. Например: Вот такая история происходила в этой квартире (Чехов). Тут что-то странное случилось с Иваном Николаевичем (Булгаков).

Неизосемическое, образное обозначение этой ситуации осуществляется путем «наложения» на нее пространственных схем: в качестве вторичных предикатов осуществления события используются глаголы, в первичных значениях относящиеся к ЛСГ направленного движения / перемещения (свалиться, накатиться, обрушиться, пронести и др.) и соединения / разрушения (клеиться, завалиться, сорваться и др.).

В случае, когда в качестве вторичных предикатов осу-ществления используются глаголы соединения / разруше-ния, человек находится за пределами лексикализованной ситуации, т. к. в фокусе внимания оказывается само событие и его осуществление / неосуществление: В этом смысле я рассчитывал на серию своих моюнкумских очерков, но, увы, тут все сорвалось, и не по моей вине (Айтматов). Бывают дни невезения, когда ни черта не клеится, хоть лопни (Трифонов). Но, безусловно, человек выступает как компонент проспективной ситуации (бене-фициент), для которого важны последствия этого осуществления / неосуществления. Не случайно и основанием метафоризации является результативный компонент первичных значений глаголов: существующие в

языковом сознании представления о соединении как о положительном, о разрушении, падении как об отрицательном.

Глаголы движения и перемещения используются при отображении ситуации осуществления событий, которые непосредственно касаются человека. При этом метафоры являются «кальками» исходных ситуаций. Отношения события и человека приобретают конфигурацию «субъект – локатив», характерную для глаголов движения и перемещения. Человек мыслится как неподвижная точка, а событие – как живое существо или предмет, перемещающийся относительно человека по следующим траекториям:

1) (свалиться, обрушиться): Зиночка вдруг с ужасом поняла, что на нее свалилось слишком много счастья (Васильев);

2) (накатиться, надвинуться): А на нас надвинулись грандиозные, как в газетках пишут, события (Астафьев).

3) (отодвинуться): Но как-то само собой получалось так, что все, что мы считали в своей работе главным: реконструкция отделов, сбор материалов по истории гражданской войны, раскопки и даже инвентаризация – все это вдруг отодвинулось куда-то в сторону (Домбровский).

4) (обойти, пронести): ЧП, естественно, не обошло и того учреждения, где существовал специальный «лучников-ский» сектор во главе с полковником Сергеевым (Аксенов).

Таким образом, в отношениях человека и события в «идеальном пространстве» человек оказывается статичным звеном, он не перемещается сам и не перемещает каких-л. объектов. Событие же метафорически осознается как самостоятельно действующая субстанция (в соответствии со свойством метафоры представлять идеальное, чувственно не воспринимаемое в конкретных образах, через хорошо освоенное). Но эта самостоятельность относительна. Как видим, метафорически отображаемое событие всегда связано с человеком, т. е. происходит не где, а с кем. Это еще раз иллюстрирует антропоцентричность метафорической картины мира.

Литература

1. Толковый словарь русских глаголов: идеографическое описание. Английские эквиваленты. Синонимы. Антонимы / Под ред. Л. Г. Бабенко. М., 1999.

2. Кубрякова Е. С. Язык пространства и пространство языка // Изв. РАН. Сер. лит. и яз. Т. 56. № 3. 1997.

3. Русские глагольные предложения: Экспериментальный синтаксический словарь / Под ред. Л. Г. Бабенко. М., 2002.

«Черный квадрат» в языковой картине мира романа Андрея Белого «Москва»

О. Н. Гольцева, Г. Г. ГородиловаИнститут национальных проблем образования, Москва

слово, субъективная языковая картина мира

Языковая картина мира – феномен, о котором в современной лингвистике существует немало суждений ([Топоров, Иванов 1965; Гуревич 1972; Кубрякова 1988; Уфимцева 1988; Шмелёв 2002] и др.), однако не существует суждения целостного и законченного. Вероятно, это связано с тем, что само понятие языковой картины мира обладает достаточной объемностью и протяженностью (если оно не бесконечно) и не может быть описано однозначно и единообразно.

Субъективная языковая картина мира, отраженная в ху-дожественном произведении, представляет характер и осо-бенности индивидуально-авторских языковых структур, субъективное авторское воззрение на отрезок действительности, изображенный в произведении, и субъективное авторское миросозерцание, в котором прежде всего представлены национальная духовность и проблемы национального сообщества (государства), переживаемые автором.

Модернистский роман Андрея Белого «Москва» представляет языковую картину отрезка предметной действительности, осмысленной и прочувствованной русским автором, поскольку языковая картина мира прежде всего представляет «национальный дух» [Гумбольдт 1856], отраженный в языке. В связи с этим хотелось бы заметить, что сущностное место в истории России, ее культуре и национальной самобытности занимает ее принадлежность к христианской цивилизационности в ее православном образе. Поэтому согласимся, что «Православие – основа русского миропонимания и русского способа бытия в мире» [Дунаев 2003].

Интересно, что сам Андрей Белый никогда Православием не увлекался, а увлекался теософией и антропософией. Однако не будем забывать, что Андрей Белый родился и получил воспитание в православной стране, в период правления православного Государя-Императора Николая II. В гимназии Поливанова на Пречистенке он, скорее всего, изучил «Закон Божий», церковнославянский, греческий и латинский языки, а духовный опыт получил не иначе как в русском православном храме в Москве. Андрей Белый, самый «последовательный» из всех символистов, скорее всего, воспринял дух Православия еще и в процессе обучения в Московском университете, а также через отца, профессора Московского университета, поскольку по сложившейся традиции Московский университет имел постоянные разносторонние связи с Московской Духовной Академией, и большая часть воспитанников университета, как правило, принадлежала к духовному сословию [Садовничий 2000].

Словосочетание ‘черный квадрат’ является своеобразным символом эпохи «нового» искусства и имеет свою субъективную психологическую структуру в романе Андрея Белого «Москва». Изначально это известный артефакт Казимира Малевича и поэтому не может восприниматься нами нейтрально, как, например, желный квадрат или зеленый квадрат. Но еще более значимо и актуально то, в какой модели языковой, предметной и смысловой действительности он представлен А. Белым, какими смыслами обладает это словосочетание в тексте.

Впервые ‘черный квадрат’ появляется на страницах пер-вого романа «субъективной эпопеи» «Москва» – «Москов-ский чудак»: «...вот и черный квадрат обозначился,

загораживая перед носом тянувшийся, многоколонный манеж...»

На черном квадрате профессор Коробкин белым мелом записывает ряд математических вычислений – «открытие просто». Вдруг черный квадрат «с ленточкой формулок» приходит в движение, оказывается не просто абстрактным черным квадратом, но стенкой черной кареты. Профессор бежит рядом с «формулками», квадратом и каретой, пока не получает удар оглоблей по голове от встречного транспорта... «Пал и профессор – на камни со струечкой крови, залившей лицо...»

«Транспортное происшествие» получает свое осмысление по ходу повествования и является главным символом романа, закрепляющим ряд ассоциаций: ‘черный квадрат’ – ‘открытие’ – ‘струечка крови’. Впоследствии мы узнаем, что математическое открытие профессора смертоносно...

В следующем романе – «Москва под ударом» – тема черного квадрата получает свое развитие в обществе «Свободной эстетики». Это общество эстетики порока и морального декаданса, общество свободы от нравственного закона и истины. Здесь бывает Брюсов и здесь любят Бальмонта, здесь «Ботичелли Иванович... представил ледащего и ляжконогого супрематиста». Таким образом, возникает полунамек на известную ассоциацию: ‘черный квадрат’ – ‘супрематизм’. Предполагается, что идея супрематизма ( от supremus – высший: новый живописный реализм, по определению К. Малевича ) возникла во время работы над новой футуристической оперой «Победа над солнцем» (музыка М. Матюшина, пролог В. Хлебникова, либретто А. Крученых, костюмы и оформление сцены К. Малевича). Сама опера представляет нового бога – «Интуицию Разума», а «Черный квадрат», показанный на авангардистской выставке в 1915 году, на самом деле был не чем иным, как иконой нового бога и потому был вывешен на традиционном месте иконы, в красном углу.

В последнем романе трилогии «Маски» «черный квадратец» заплаты закрывает утраченный глаз профессора Коробкина: «Черный квадрат, а не память: на глазе сидит...». Истязания, желтый дом и невменяемость профессора – таковы следствия убийственного окрытия, цепочки гениальных формулок, родившихся в мыслях гениального русского ученого, в мыслях, свободных от Бога. «Убийцы – мы: все», – покаянно восклицает профессор... В романе «Маски» появляется воплощенный черный квадрат, Велес-Непещевич, которого «супрематически» изобразил Андрей Белый:

«...и красный квадрат, подбородок, всем корпусом – черным квадратом – ударился в Гузика...»

Воплощенный черный квадрат в романе осуществляет заказное убийство. Он громоздок и бездушен, у него «бычья, надутая жилами, шея». Это облик не человека, а маски, которая осталась от человека. Так, в романе «Мо-сква» выстраивается система ассоциаций – конструктов субъективного авторского значения словосочетания ‘черный квадрат’ – ‘супрематизм’ – ‘открытие’ – ‘струечка крови’ – ‘истязание’ – ‘желтый дом’ – ‘беспамятство’ – ‘убийца’ – ‘убийство’.

Таково апокалиптическое содержание ‘черного квадрата’, воспринятое интуицией писателя, который, «ви-


димо порывая с верою, не мог до конца отрешиться от православного миросозерцания». Содержание, которое созвучно сентенции православного художника: «Логи-ческое завершение темы зла – творчество К. Малевича и В.

Кандинского. «Черный квадрат» не является простым формальным опытом, а имеет философскую основу. Это образ окна в пустоту небытия, то есть в ад» (Н. Н. Третьяков).

Коннотации и символические значения единиц вербальных культурных кодовД. Б. Гудков


коды национальной культуры, коннотация, ассоциация, символическое значение

Summary. The subject of this report is the differentiation between connotations, associations and symbolic meaning of cultural code (somatic code of Russian culture).

Те или иные объекты окружающего нас мира (как природные, так и артефакты), помимо выполнения своих прямых функций, обретают еще и функцию знаковую, оказываются способными нести некие добавочные значения. Имена, называющие подобные объекты, образуют связанные друг с другом вторичные семиотические системы, которые мы называем кодами (соматическим, зооморфным, природно-ландшафтным и др.) национальной культуры.

Единицы, являющиеся составляющими этих кодов, наделяются определенными культурными значениями, часть из которых присутствует в «светлой зоне» сознания представителей той или иной культуры, другие же не осознаются, присутствуют имплицитно, представляя собой своеобразные «лакуны», их экспликация является ре-зультатом лингвокультурологического анализа.

Имена, принадлежащие тому или иному коду культуры, обладают, помимо общеязыкового, еще и особым значением как знаки вторичной семиотической системы, причем значение это отнюдь не является ситуативно обусловленным, но закреплено за соответствующей единицей языка. «Классические» толковые словари, как правило, не описывают эти значения, игнорируя их, что делает необходимым и актуальным выявление этих значений и введение подобных описаний в лексикографическую практику. Решение поставленных задач позволит перейти от абстрактного теоретизирования к практическому словарному описанию культурных кодов. Указанная задача требует обращения к вопросам семантики этих единиц, в частности к проблеме разграничения символического значения лексемы и ее коннотаций.

Заметим, что понятие коннотация в последнее время превратилось в универсальную отмычку, позволяющую легко открывать двери, замкнутые доселе для пытливого научного ума, в нечто, дающее возможность объяснить все то, что традиционному объяснению не поддается. Между тем сам этот термин понимается настолько по-разному и охватывает в различных толкованиях столь разнородные объекты, что потерял главное качество научного термина – однозначность и определенность, став без ясного толкования, что подразумевает под ним тот или иной автор, почти асемантичным.

Согласно определению Ю. Д. Апресяна, коннотациями лексемы называются «несущественные, но устойчивые признаки выражаемого ею понятия, которые воплощают принятую в данном языковом коллективе оценку соответствующего предмета или факта действительности;

они не входят непосредственно в лексическое значение слова и не являются следствиями или выводами из него». Из этого определения следует, что коннотации, с одной стороны, не противопоставляются понятийному содержанию слова, а с другой – не относятся к лексическому значению последнего.

Мы же называем коннотацией набор дифференциальных признаков слова, не относящихся к его сигнификации, то есть не препятствующих обозначению этим словом объекта, указанных признаков лишенного, но обусловливающих употребление этого имени в характеризующей функции, позволяющих ему выступать в позиции семантического предиката. Заметим, что коннотативный элемент значения может оказываться экспрессивным и оценочным, но это вовсе не является обязательным.

Для некоторых исследователей характерно сближение, а иногда и отождествление коннотаций и ассоциаций, мы же полагаем необходимым их различение. Ассоциации могут быть как индивидуальными и окказиональными, так и закрепленными в определенном языковом коллективе. Мы согласны с В. В. Красных, считающей, что коннотации присущи лексической единице, входят в саму эту единицу, находятся внутри ее «границ», т. е. ингерентны ей, ассоциации же адгерентны лексической единице, находятся вне ее «границ», приписываются ей языковым коллективом. Таким образом, мы рассматриваем коннотацию языковой единицы как закрепленные за этой единицей непонятийные дифференциальные признаки, стоящего за ней представления (вернее, совокупности представлений). Полагаем, что можно, хотя и с достаточной степенью условности, говорить о непонятийных дифференциальных признаках стоящего за именем представления, так как именно они в определенных случаях обусловливают возможность / невозможность но-минации этим именем того или иного объекта.

Если принять приведенное определение, то интересующее нас значение составляющих культурного кода является коннотативным, противопоставленным в нашем анализе «естественноязыковому» значению, которое условно можно назвать денотативным. При этом представляется, что в данном случае мы имеем дело с особым типом коннотативного значения; его имеет смысл называть символическим, представляющим особый тип конвенционально обусловленного значения, образованного с помощью различных тропологических механизмов (прежде всего – метафоризации и метонимизации).

К анализу концепта «семья» Н. Н. Занегина

Институт русского языка им. В. В. Виноградова РАН[email protected]

языковой смысл, концепт, значение

Summary. The paper deals with the complicated structure of the concept «brother».

1. В своей работе мы опираемся, с одной стороны, на теорию глобальных языковых смыслов, разработанную академиком Н. Ю. Шведовой. Языковой смысл – это «са-мое общее понятие, первично означенное местоименным исходом, средствами местоимений сегментированное по троичному признаку «определенность – неопределенность – непредставленность (отсутствие, несуществование)» и материализуемое при помощи таких разноуровневых языковых единиц, семантика (языковое значение) которых включает в себя соответствующее понятие и объединяет все эти единицы в некое семантическое множество» (см.: Шведова Н. Ю. Местоимение и смысл. М., 1998). С другой стороны, исходим из той трактовки концепта, которая принята авторами «Русского идеографического словаря», работа над которым ведется в Институте русского языка им. В. В. Виноградова РАН под руководством акад. Н. Ю. Шведовой. Здесь концепт определяется как понятие, стоящее за значением слова (или несколькими ближайшими значениями), «относящееся к ментальной, духовной или жизненно важной материальной сфере человеческой деятельности, опирающееся на опыт народа, на его традиции и историю, социально и субъективно осмысливаемое и, через эти ступени (сфера существования, жизненный опыт и потенциал осмысления и оценки) входящее в соотношение с другими понятиями, к нему близкими или ему противостоящими» и рассматривается в рамках смысловой парадигмы (реализации глобальных смыслов).

2. При изучении концепта «семья» представляется интересным исследовать на этом материале один из членов смысловой парадигмы, а именно смысл сущности (кто? что?). Следует иметь в виду, что по существу своему концепт «семья» представляет собой некую множественность и имеет соответствующим образом организованную структуру, т. е. предполагает наличие членов, участников этой множественности. В сообщении названный аспект исследования будет рассмотрен на материале «малого концепта» (термин Ю. С. Степанова) «брат», входящего в данную структуру.

3. В языке концепт «брат» соотносится, во-первых, с фи-зической стороной существования человека. Брат – сын тех же родителей (или одного из них) по отношению к другим их детям, к другому их ребенку (родной, кровный, единоутробный брат, двоюродный, троюродный и др.). Этот тип отношений может восприниматься и отдельно от непосредственного родства (Я вас люблю любовью брата [Пушкин]).

Во-вторых, концепт «брат» соотносится с религиозной сферой жизни. Брат – единоверец, связанный духовным родством (братья во Христе, крестный брат, брат на духу, братья по свече, братья крестовые, монашеская братия [Даль]; Молится на небесах святой о братьях своих на земле [Гоголь]).

В третьих, он связан с личностной, духовной сферой. Ср.: «Брат, или ближний, все мы друг другу, и называемся так в дружеской или нечопорной беседе» (Бог не свой брат, не увернешься; Начальство не свой брат, много говорить не станешь) [Даль]; дружеское и фамильярное обращение к мужчине в непринужденной речи (Что же ты, брат мой, не здороваешься? [Русский семантический словарь]; А что ж Онегин? Кстати, братья! Терпенья вашего прошу… [Пушкин]; И думал: угощу я друга! Постой-ка, брат мусью! [Лермонтов]). В более узком смысле, это человек, близкий по роду деятельности, поло-жению, интересам. «Собрат, товарищ по званию, за-нятиям, ремеслу (Наш брат мастеровой; Где же взять нашему брату, коли не украсть? (солд.)» [Даль]); Ли-цейской жизни милый брат, Делю с тобой последние мгновенья…; Друг Дельвиг, мой парнасский брат [Пуш-кин]).

4. Таким образом, сущностное содержание данного концепта может быть определено следующим образом: «член семьи, находящийся в родстве с другими иерархически равными родственниками; человек, близкий другому по религии (одной веры с кем-либо); по профессии, социальному положению; по духовному, душевному сходству; вообще всякий мужчина (в фамильярном обращении)».

Топонимический код в сознании современного носителя русского языка

И. С. КарабулатоваТюменский государственный университет

[email protected]смысловое поле топонима, хронотопонимия, топонимическая ассоциация, фоносемантический признак

Summary. The study of the toponimic code, at our day, remains not enough developing theme. The study of associative field, which consist of associations to toponims-stimuli let trace an evolution of toponimic`s singe at dynamic.

Топонимическое «лицо» любого полиэтничного региона отражает этносоциокультурную специфику исследуемой территории. На сегодняшний день работы по топонимии идут в двух направлениях – ономасиологическом и семасиологическом. Вместе с тем можно констатировать, что не существует общепринятой модели, объясняющей законы восприятия и сохранения топонимов в ментальном пространстве современных носителей того или иного языка в том или ином регионе при смене топонимических систем. Именно этим в первую очередь определяется актуальность самой постановки проблемы. Изучение топонимического кода, на сегодняшний день, остается мало разработанной темой. Мы предлагаем рассматривать смысловое поле топонима как сферу существования топоназвания в субъективном лексиконе, а через него и в единой информационной базе человека как носителя языкового сознания, являющейся неотъемлемой принадлежностью картины мира индивидуума и скла-дывающейся из сложного взаимодействия его знаний. Ассоциативное поле топонима представляет собой аналог набора ключевых слов потенциальных текстов, описывающих обозначенный топонимом-стимулом объект, в результате чего возникает народная этимология, позволяющая сохранить топонимические реликты.

Смысловое поле топонима гораздо шире значения топонима, поскольку учитывает все коннотации топоназвания, возникающие в ходе реализации топонима в речи. Хронотопонимия предполагает рассмотрение коннотативных значений топонима в определенные временные отрезки, позволяя выявить трансформацию значения топонима в сознании современных носителей языка, пути формирования топонимического мифа: Этиколь, оз., Уватский район Тюменской области – лимноним тюрк-ского происхождения, где баш., тат. этi «собачий» [1, 137], а коль «озеро». Номинация по социологическому типу, модель «возможность / невозможность промысла». Лимноним отмечен на картах и в речи жителей. В ас-социативной цепочке содержатся ключевые слова возможной топонимической легенды: принц по-китайски, отцовское озеро, лекарство, культурный, имя, друг Эниколь; легенда; красивый юноша; заколдованный принц; южные моря; слезы; грусть; влюбленный; тик сказочное лекарство; экзотичное растение; ядовитый цветок – которые показывают процесс адаптации иноязычного топонима в русской среде. Когнитивные модели мира у каждого человека обладают определенной динамикой, изменяются по некоторым правилам, которые можно


выявить и зафиксировать. Ассоциативные эксперименты подтверждают, что семантическое содержание языковых знаков (какими являются топонимы) имеет психолингвистические основы. Топонимы участвуют в организации узкого и широкого контекстов (см. ассоциативные цепочки топонимов), принимая на себя функцию ключевых доминантных слов при создании топонимического мифа, причем немаловажную роль здесь играют особенности региональной культуры, сложившейся под влиянием тюркской, угорской и славянской культуры. Все это создает предпосылки для вариативного восприятия топоназваний жителями региона. Рассмотрение проблемы языкового творчества человека, выявление нормы и ее вариативности анализируются нами на примере не только исконно русских, но и субстратных, заимствованных, поскольку необходимо было выяснить механизм сохранения их в оперативной памяти современного носителя русского языка. Субстратные и заимствованные топонимы имеют правополушарный характер, исконно русские названия чаще всего – левополушарный. Фоносемантические признаки топонимов указывают на суггестивный потенциал топонимов, сформированный из оппозитивных пар положительных и отрицательных стимуляционных значений, которые образуют пропозициональный концепт в виде семантического конструкта. Особенно отчетливо это видно при сравнении фоносемантических признаков топонимов, которые различаются всего лишь в двух-трех, иногда четырех звукобуквах: Абак, Абакшиха, Абатское. Кроме того, сохранение «непонятных» топонимов наблюдается и благодаря отношению человека к названию как к

сакральному имени, что близко к использованию различных «абракадабр» в народных заговорах.

Цветовые ассоциации, связанные с произнесением топонима, образуют определенные цветовые спектры, что говорит и о фоносемантических особенностях топонима, о его влиянии на поведенческие характеристики жителей региона и конкретной местности в частности. Из цветового спектра топонимы Тюменского региона чаще всего ориентированы на красный, коричневый, синий цвета, которые придают энергичность, выносливость, работоспособность, склонность к борьбе за себя, что немаловажно в суровых сибирских условиях. В цветовых ассоциациях топонимов Тюменского региона отсутствуют оранжевый и желтый цвета, формирующий активность и оптимальную коммуникативность, жизнерадостность и оптимизм, поэтому не случайно жителей региона характеризуют как замкнутых, суровых людей. Доминантными признаками в тюменской топонимии являются суровый (Абак, Балаганы, Бузан, Долгое, Кабановка,), яркий (Бердюжье, Гляден), темный (Ворокушка, Одышка), сильный (Голованово), тихий (Мочище, Нички, Песьяное), устрашающий (Прорва). Доминанта прекрасный встречается только в двух случаях из ста: Улюлюй, Нички.

Подобный подход к изучению топонимического материала позволяет проследить в динамике эволюцию топонимического знака.

Литература1. Гарипов Т. М. Процессы языкового взаимодействия в

Башкирии // Языковые контакты в Башкирии. Уфа, 1972. С. 372.

Концепты «женственности» и «мужественности» в русской культуреЕ. А. Картушина

Удмуртский государственный университет, Ижевск[email protected]

концепт, фразеология, метафора, гендерные исследования

Summary. The research dwells on the conceptions of «feminity» and «masculinity» in Russian culture. The research is based on phraseologisms and metaphors of mass communication.

Одним из наиболее крупных направлений языкознания, сформировавшихся с переходом к антропоцентрической парадигме, является лингвокультурология. Объектом данной отрасли лингвистических исследований становится рассмотрение взаимовлияния языка и культуры, интерпретация тех или иных языковых проявлений с точки зрения категорий культуры – конструирование в языке представлений, когнитивной основой которых является культурная среда, обуславливающая способ мышления и формирование концептов определенной культуры.

Понятие концепта, являясь новым для лингвистики, характеризуется множественностью подходов и определений. Концепт признается многогранным понятием, которое может быть рассмотрено как с точки зрения проявления в нем культурных ценностей и мировоззрения, так и с точки зрения его когнитивного наполнения – рассмотрения его как единицы, фоном для проекции в сознание которой является культурная среда, окружающая человека.

Языковым материалом для интерпретации концептов служат те языковые единицы, которые несут в себе наибольшее сосредоточение культурно-обусловленного содержания, являются носителями ценностей определенной культуры. Наиболее адекватными среди такого рода языковых единиц являются фразеологизмы. Фразеологизмы в силу своей образности, содержат культурную коннотацию, что делает их эталонами культуры (В. Н. Телия).

Другим типом языковых единиц подобного рода являются метафоры как представляющие собой, по мнению Ж. Лакана, «языковое проявление заложенных в бессознательном означающих». Метафоры определяют способ видения определенных представлений, делая акцент на определенном свойстве или атрибуте обозначаемого ими предмета или явления.

Концептами, представленными практически в любой культуре и формируемыми ее культурно-языковыми еди-ницами, являются концепты «женственности» и «муже-ственности». Гендерные концепты могут рассматриваться как ключевые для определенной культуры, поскольку относятся к сфере межличностного взаимодействия среди носителей культуры, играют ведущую роль в формировании языковой личности.

В рамках намеченной перспективы было проведено ис-следование на материале еженедельника «Аргументы и факты» за 2002–2003 гг. Методом сплошной выборки из данных изданий были отобраны фразеологизмы и метафоры, в которых эксплицитно или имплицитно присутствует гендерная тематика. В результате данного исследования были выделены основные представления, связанные с мужским или женским поведением и его характеристиками, трактуемые, в зависимости от коннотаций формируемого их фразеологизмов, как положительные или отрицательные.

Положительная коннотация таких фразеологизмов как дама сердца, ангел доброты, муза вдохновения, тургенев-ская девушка связаны с утонченным, возвышенным пове-дением женщины. Также положительным качеством в ха-рактере женщины можно считать ее оригинальность: ди-ковинный цветок, героиня с ленцой и дымкой, экзотическая птица, яркая бабочка, в то время как качества заурядности, нерешительности в женском характере нельзя считать положительными: бледная немочь, тушка кальмара, серая мышка, тетка с кошелкой, инфузория-туфелька.

В концепте «мужественности» наиболее значительным представлением, создаваемым фразеологизмами и метафорами, является представление о мужчинах как обладающих властью и значительными денежными сред-

ствами: важное кушанье, гражданин начальник, козырной / финансовый туз, фон-барон, денежный мешок.

Выделенные характеристики относятся к актуальному слою гендерных концептов, т. е. того слоя, который, с точ-

ки зрения Ю. С. Степанова, разделяется всеми носителями данного языка и культуры.

Лингвокультурологические аспекты гендерных репрезентацийМ. Ю. Касумова

Кабардино-Балкарский государственный университет им. Х. М. Бербекова, Нальчик[email protected]

лингвокультурология, гендер, дискурсивные стратегии, репрезентация

Summary. Linguistics and cultural aspects of specificity of gender relations. Ethnic stereotypes of gender representations of the cul-tural practice. The general and especial in their constructing and representations in North Caucasian polyethnic discourse space.

Дискурсивные стратегии как выражение практического чувства, особой социальной игры, исторически определенной, которая усваивается посредством участия в социальной деятельности, культурно и лингвистически детерминированной, становятся объектом научного познания иинструментом реального преобразования современного мира. Эта проблематика актуальна для исследования специфических особенностей формирования постсоветских обществ. Лингвокультурологические исследования, выявляющие специфику гендерных отношений, общее и особенное в их конструировании и репрезентации в зависимости от языка и культуры конкретного общества, позволяют установить степень андроцентризма разных языков и культур. Понятие «гендер» вошло в современную лингвистическую парадигму позже, чем в другие гуманитарные науки. Особенно востребована данная тематика для такого полиэтнического региона, как Северный Кавказ, в особенности для его национальных республик, где попытка возрождения традиционных культур приводит к появлению «новых» гендерных стереотипов, которые усложняются распространением религиозного (мусульманского) доминирования. Компаративистские и в то же время системно-целостные междисциплинарные исследования должны быть ориентированны на выявление новаций, с которыми связано изживание старых гендерных стереотипов и формирование новой идентичности.

Гендерную идентичность можно понимать как непрерывный процесс продуцирования обществом различий в мужских и женских ролях, ментальных и эмоциональных характеристиках, речевом поведении. Поскольку гендерные идентичности не являются чем-то фиксированным, то, используемые в их конструировании лингвистические ресурсы также не могут оставаться одними и теми же в различных ситуациях. С методологической точки зрения важно отметить, что при изучении лингвистических процессов конструирования гендерных идентичностей язык не должен определяться в узком значении разговорных конструктов. Известно, что принципиально новое в теорию познания внесли те тенденции современной мысли, которые характеризуются как постмодернизм, постструктурализм, деконструктивизм и некоторые течения феминизма. Все эти направления постмодернисткой мысли признают языковую концепцию реальности, доказывая, что реальность воспринимается как социально и лингвистически сконструированный феномен, который является результатом приобретаемой человеком лингвистической системы. Мир познается только через языковые формы, а язык отделен от контактов с внешним миром. Так доказывается зависимость сознания от стереотипов языка. Язык не просто отражает существующую в обществе гендерную дифференциацию, но и непосредственно конструирует гендерные различия. Концепт «кавказец» – все больше становится

идентичностью, нагруженной не этническим или культурным, а политическим содержанием. Кавказская идентичность все более реконструируется через опыт отчуждения от российских политических институтов. Кавказские культуры есть (или конструируются как) культуры выраженного мужского доминирования, с отчетливым различением и иерархизацией того, что есть «мужское» и «женское». Основой этих культур являются маскулинные ценности. Большинство «кавказцев» называет именно мужественность и производный от нее ряд психологических и этических характеристик в качестве положительных кавказских черт, того, что условно определяет особенность кавказского характера Большинство русских также указывают на это качество. Здесь кавказский автостереотип совпадает с русским восприятием «канонического» кавказского характера.

Гендер как технология, гендер как дискурс прежде всего конструирует определенные половые идентичности через политику репрезентации во всех идейно-значимых и ценностно-контролируюших сферах: религии, языке, образовании и воспитании, искусстве, медиа, моде и т. д. Создание и репрезентация определенных гендерных образов имеют целью закодировать их как гендерные стереотипы и через показ, повторение, контроль добиться их усвоения в процессе социализации личности. Для понимания гендера необходимо учитывать социокультурный фон. В частности, представления о мужественности и женственности сильно различаются в разных культурах, что в свою очередь приводит к вариативности норм речевого поведения мужчин и женщин. Здесь гендер предстает как глубоко вариативная и контекстуальная переменная. Нельзя упускать из виду то, что исполнение мужчинами и женщинами гендерных ролей предполагает использование тех языковых средств, которые они воспринимают как предназначенные их гендерной группе.

История постсоветсткого периода в полиэтническом регионе дает обширный материал для анализа, позволяет увидеть в структурах повседневности укорененность мифологии мужского и женского.

Каждая культура четко дифференцирует поведение человека в зависимости от пола, предписывая ему определенные социальные роли, манеру поведения, чувства и т. д. В этом смысле быть мужчиной или женщиной – это значит следовать определенным социальным экспектациям, предъявляемым обществом к человеку на основании «правил пола». Таким образом, языковые гендерные стереотипы постсоветского культурного пространства Северного Кавказа выявляют сложную систему репрезентационных стратегий. Осмысление логических оснований гендерного дискурса в национальной литературе позволит лучше понять ее роль в культурной и социальной жизни полиэтнического общества и в генезисе гендерной идентичности.


Грамматический род как лингвокультурный концептС. А. Кошарная

Белгородский государственный университет[email protected]

лингвокультурология, концепт, грамматическая категория, диахронияSummary. Grammar gender takes the part of lingvoculturological concept, which ancodes important for carrier of ethnolanguage ,s consciousness information on objects of reality. Both personification of objects and analogical equalization inside conception ,s fields where vary important for the process of distribution of nouns into genders.

Когнитивный аспект морфологии сегодня становится одним из ключевых направлений современной лингвистики. Грамматические категории формируют своего рода таксономическую матрицу языковой картины мира, поэтому они являются культурно информативными. «Сознание движется по свету вместе с языком, … словарь свидетельствует, о чем думают люди, а грамматика – как они думают» [Степанов 1988: 27].

Отражение в языке опосредованной сознанием действительности осуществляется, наряду с лексикой, средствами морфологического уровня, прежде всего через морфологические формы и категории, исходя из чего грамматические структуры уже признаны «морфологи-чески передаваемыми концептами» [Беседина 2002 и др. раб.]. Грамматические значения относительны (релятивны) по природе, их специфика в слове именно в том, что они соотносятся с лексическим значением, конкретизируя последнее [Тимофеев 1986: 20], см. также [Баранов 2001: 144–146].

В частности, окончание как «комплексная морфема» (Г. О. Винокур) выполняет наряду с грамматической и лек-сическую функцию (соотнесенность с тем или иным полом, одушевленность и т. д.), о чем писал еще Ф. И. Бус-лаев. Таким образом, флексии «оформляют» мысль. Например, флексии имен существительных репрезентируют отнесенность того или иного имени существительного к определенному родовому классу, что является не только культуроспецифичным, но и – в своем происхождении – культурно обусловленным, так как родовое деление не могло возникнуть вне смыслового значения.

Хотя до сих пор в науке нет единой точки зрения на происхождение рода и проблема экстралингвистической мотивации этой категории до сегодняшнего дня остается дискуссионной, на наш взгляд, решающую роль на определенном этапе сыграла персонификация предметов, следовательно, процесс распределения существительных по родам оказывается связанным с формированием мифологического мышления. Мостом между миром живых существ и миром предметов стала лексика природы, поскольку в первую очередь персонифцировались элементы растительного мира (дерево, цветок и т. п.). Мы полагаем, что выбор имени-персонификатора был обусловлен «гендер-ным решением» персонифицируемого объекта.

Так, в оппозиции «день – ночь» первая лексема относится к мужскому, а вторая – к женскому родовому классу. При этом слово ночь входило в древнее склонение, объединяющее существительные мужского и женского рода; следовательно, не существовало лингвистических ограничений для вхождения этой лексемы в класс имен мужского рода. Однако возможно выявить семантические основания родовой «ориентации» данных имен. Известно, что день, светлое время суток, соотносился с персонализацией солнца – мужского начала в системе древних представлений об устройстве мироздания, тогда как ночь – время луны, женского начала, которое ассоциировалось с бурным проявлением темных сил, неуправляемых и небезопасных для человека. Таким образом, оппозиция «день – ночь» (аналогично: свет – тьма, темнота, темень; заметим, что восточнославянской фонетической параллелью к ст.-сл. мрак (муж. род) является также существительное женского рода морока) оказывается связанной с противопоставлением «Солнце – Луна», посредством которого соотносится с оппозицией «мужское – женское», что, по нашему мнению, предопределило их родовую принадлежность. То же касается оппозиции – «огонь – вода». Огонь – один из дериватов Солнца как

мужского начала, в то время как вода управляется Луной (возможно, здесь нашли отражение наблюдения над природными явлениями: приливы и отливы вызываются этим небесным телом). Ассоциирование воды с женским началом находит отражение в родовой ориентации мифонимов: Мора, Моряна, русалка и т. д., а также в родовом оформлении самого существительного вода.

Оппозиции, таким образом, накладывались одна на другую, формируя целые оппозиционные комплексы: Солнце, огонь, мужское, благоприятное, правое – Луна, вода, женское, неблагоприятное, левое (в традиционных обрядах женщина располагается по левую руку от мужчины). Примечательно, что все нечетные дни недели (исключая воскресенье, как особый день – день Солнца) – женские, а потому неблагоприятные, опасные: понедель-ник (день Луны), среда и пятница (день Параскевы Пятницы). По-видимому, с этим связано грамматическое оформление существительных среда и пятница как имен женского рода [Черепанова 1993: 143].

Примеры доказывают, что дифференциации имен в от-ношении рода во многом способствовали различные се-мантические факторы: внутри тематических, понятийных полей происходило уподобление, аналогическое выравнивание существительных по тому или иному роду.

Что касается имен среднего рода, то здесь оказались, во-первых, родовые понятия (например, дерево); во-вторых, класс имен среднего рода, вероятно, пополнила неперсонифицированная лексика (например, пространственная, локативная: село, поле, море и др.). Исследователи объясняют факт частотности колебания рода именно у имен среднего рода тем, что в сознании носителей русского языка понятие среднего рода не связывается с представлением об одушевленном предмете.

Между тем в число имен среднего рода еще в общеславянском вошли наименования детенышей, что, вероятно, было обусловлено их недостаточной дифференцированностью в полоролевом отношении. Данное предположение подтверждается фактами современных славянских языков Например, в болгарском момче – «мальчик», момиче – «девочка», дете – «дитя», човече – «человечек» – являются существительными среднего рода. То же наблюдается в русском (дитятко, дитя, теля), в украинском (козлятко, ягнятко). К образованиям этого типа А. А. Потебня относил и украинские фамилии Санько, Митько и подоб., усматривая в них уменьшительные именования с окончаниями среднего рода.

Ю. С. Азарх объясняет наличие в говорах русского языка родовых вариантов у названий детенышей животных тем, что в их семантику не входит признак пола. Мы полагаем, что об этом свидетельствует, помимо прочего, значение слова половина (родств. сущ. пол) в контекстах сильная половина (сильный пол), слабая половина (слабый пол), которые не только репрезентируют наличие в социуме двух гендерных классов – мужчин и женщин, но и характеризуют данные классы с точки зрения возраста и социальной зрелости индивидуумов (речь здесь может идти только о взрослых мужчинах и женщинах). Иными словами, противопоставление сильная половина – слабая половина применимо только в отношении мира взрослых, когда есть смысл говорить о силе и слабости (в социальном плане). Таким образом, можно сказать, что русская, а ранее – славянская, трехродовая система объединяет две оппозиции: «мужской – женский» и «муж-ской, женский – средний», где противопоставленные элементы (мужской, женский) противополагаются непротивопоставленному (средний).

Следовательно, мы вправе считать грамматическое зна-чение рода концептуальным, дифференцирующим (диф-ференциация является одним из главных средств «кар-

тографирования» действительности) реалии в сознании древнего человека в соответствии с его представлениями о мире.

Современная научная парадигма: лингво-когнитивный подходВ. В. Красных


составляющие новой научной парадигмы, ментефакты, языковые vs. дискурсивные единицы, многослойность языкового сознания

Summary. The nowadays paradigm of humanitarian researches includes new disciplines that allow to analyse both language and dis -course units (the latter are represented by mentefacts) and to demonstrate the «multy-layeredness» of linguo-cultural conscious on the basis of linguo-cognitive approach towards discourse and communication.

Начало XXI в. ознаменовалось в науке становлением новой парадигмы научных исследований, ставшей законо-мерным результатом развития научной и художественной мысли века XX. Новую парадигму составляют дисциплины, выкристаллизовавшиеся во второй половине XX в. и на рубеже веков: психолингвистика, этнолингви-стика, культурно-историческая психология, этнопсихоло-гия, культурология, когнитивная психология, когнитивная лингвистика, этнопсихолингвистика (ЭПЛ), лингво-культурология (ЛК). Остановимся на двух последних (ЭПЛ и ЛК) и покажем, какой метод анализа может использоваться в рамках данных дисциплин, сочетая и интегрируя возможности этнопсихолингвистических и лингвокультурологических исследований.

И ЭПЛ, и ЛК имеют свой объект, предмет, цель исследования. Для данных дисциплин уже определены методологические основания и сформулированы основные постулаты (см.: Телия В. Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и лингвокультурологический аспекты. М., 1996. Ч. III. Гл. 1; Красных В. В. Этнопсихолингвистика и лингвокультурология как конституенты новой научной парадигмы // Сфера языка и прагматика речевого общения: Международ. сб. науч. трудов: К 65-летию фак-та РГФ Кубанского гос. университета. Кн. 1. Краснодар, 2002. С. 204–14).

Данные дисциплины совершенно очевидно расходятся по своим объектам и предметам. Различные феномены являются их основными единицами и находятся в фокусе их внимания. Обе дисциплины исповедуют принцип синхронии, но, если в случае с ЭПЛ мы имеем дело в первую очередь с «сиюминутной» синхронией, то в рамках ЛК мы говорим о «синхронных срезах», что предполагает возможность говорить о синхронии на отдельных «уров-нях» «диахронной» оси. Перечень различий можно было бы продолжать, но основное уже ясно: есть целый ряд основополагающих факторов, по которым данные дисциплины расходятся и которые не позволяют их смешивать. Однако у данных дисциплин есть и «зона пересечения», где ЭПЛ и ЛК не только «мирно сосуществуют», но и прекрасно дополняют друг друга. Это в первую очередь касается сферы исследования языкового (лингвокультурного, по Н. В. Уфимцевой) сознания.

В рамках новой научной парадигмы оформился лингво-когнитивный подход к анализу дискурса (как вербализуемой речемыслительной деятельности, которая предстает как совокупность процесса и результата и обладает двумя планами: собственно лингвистическим и экстралингвистическим) и коммуникации. Данный подход опирается на результаты собственно лингвистических исследований, исследований в области психологии, этнопсихологии, психолингвистики и этнопсихолингвистики, когнитивных наук (когнитивной психологии и когнитивной лингвистики), коммуникативистики, этнолингвистики, лингвокультурологии и проч. и в силу этого может с успехом использоваться и в сфере лингвистических исследований (при анализе живой спонтанной коммуникации), и в области этнопсихолингвистики и лингвокультурологии. Лингво-когнитивный подход к анализу коммуникации позволяет выделять, анализировать

и структурировать: 1) общелингвистический компонент; 2) национально-детерминированный компонент дискурса и коммуникации. Кроме того, лингво-когнитивный подход позволяет рассматривать в одном ряду феномены языковые и дискурсивные. К последним относятся ментефакты, предстающие как элементы «содержания» сознания, идеальной стороны действительности, единицы-репрезен-танты культурного пространства. В систему ментефактов входят, в том числе, собственно представления (первый ранг разбиения), внутри которых разграничиваются несколько групп; две из них представлены прецедентными феноменами (ПФ) и стереотипами-представлениями (СП) (стереотипами-образами и стереотипами-ситуациями). И наконец, лингво-когнитивный подход позволяет на конкретном материале анализировать и демонстрировать многослойность языкового сознания. Остановимся на двух последних «возможностях», предоставляемых данным подходом, более подробно.

Признаки ПФ, обусловливающие их специфику и дискурсивный статус: 1) среди ПФ есть феномены, которые могут быть вербальными и невербальными по своей природе; 2) ПФ по своей сути есть некий комплекс представлений, образов, спаянных воедино и предстающих как «молекулярная единица»; 3) именно наличие инварианта восприятия делает феномен прецедентным (если изъять любой из «компонентов», составляющих «дифференциальные признаки» феномена, или инвариант его восприятия, исчезнет сам феномен); 4) большинство ПФ имеют свое «имя», тело знака, и в этом смысле они сближаются с языковыми единицами, но среди ПФ есть целый ряд феноменов, которые своего «имени» не имеют; 5) апелляция к ПФ может осуществляться собственно «имя» ПФ, а также с помощью атрибутов ПФ, в том числе – других ПФ (особенно актуально для ПФ, не имеющих своего «означающего»); 6) важнейшими культурными функциями ПФ являются их эталонность и символьность. Иначе говоря, ПФ по своему «содержанию» есть некий комплексный образ, сложное представление, которое понятно при апелляции к нему, не требует расшифровок и объяснений, но которое подчас не может быть поименовано в прямом смысле этого слова; в подобных случаях актуализация ПФ происходит через атрибуты самого ПФ, представленные как прецедентными, так и не прецедентными феноменами.

Признаки стереотипов-представлений (СП), обусловливающие их специфику и дискурсивный статус: 1) изначально невербальный характер феномена (по своей сути СП – ментальная картинка); 2) СП предстает как некая «молекулярная единица» (статический или динамический «образ»); 3) стереотип-ситуация может включать в себя – в виде «атомов» – стереотипы поведения, в том числе – речевого, но это не является необходимо обязательным; 4) СП может быть «поименован», но это может быть не столько «имя собственное» стереотипа, сколько «квази-имя», «мета-имя», которое позволяет актуализировать СП; 5) апелляция к СП может осуществляться либо с помощью данного «квази-имени», либо с помощью атрибута (в первую очередь – в случае стерео-типа-образа), либо с помощью стереотипа поведения


(в случае стереотипа-ситуации); 6) культурными функци-ями СП являются эталонность и символьность.

ПФ и СП обладают целом рядом признаков, их объединяющих. Однако данные феномены принципиально различны по следующим параметрам: 1) форма хранения (различные когнитивные структуры); 2) «первооснова», т. е. к чему «восходят»; 3) в какие когнитивные совокупности входят (когнитивная база, когнитивные пространства, культурное пространство) и как; 4) каков их характер (по «масштабу охвата»: универсальный, национальный, социумный).

При лингво-когнитивном подходе к анализу дискурса языковые и дискурсивные единицы рассматриваются как тела знаков языка культуры, при этом указанные единицы, будучи рассмотрены в пространстве культуры, в поле культурного пространства, по мнению ряда ученых (на-пример, В. Н. Телия), сами становятся знаками культуры.

Далее, данный подход позволяет анализировать феномены (в том числе ментефакты) «в объеме»: не только с точки зрения широты («масштаба») охвата, природы фе-номенов, «археологии культуры» (В. Н. Телия), но и с уче-том глубины сознания, его многослойности. Таким образом, на участке представлений, например, представленных стереотипами-образами (рассмотрим зооморфные феномены), оказывается возможным различать следующие феномены: а) собственно мифологические образы; б) фольклорные персонажи; в) религиозные представления; г) современные стереотипные образы; д) «блок» знаний. Исходя из

сказанного, можно с определенной долей уверенности говорить о том, что наличествует сложная архитектоника знаний, образов, представлений, сосуществующих друг с другом, создающих тонкую многомерную паутину взаимосвязей и взаимозависимостей, что дает право утверждать наличие «многослойности» языкового сознания. При этом каждый слой языкового сознания соотносится с определенным «архео-культурным» пластом и с соответствующим феноменом той или иной природы. Итак, в языковом сознании могут быть выделены: 1) мифопоэтический слой / пласт; может быть представлен собственно мифологическим образом и фольклорным персонажем / персонажами (при наличии нескольких «масок»), а также образом, пришедшим из религиозного дискурса; 2) стереотипный слой / пласт; представлен собственно стереотипами-представлениями, как образами, так и ситуациями, с данными образами связанными; 3) «информационный» слой / пласт; представлен собственно знаниями, «битами информации»; 4) мета-форический слой / пласт; представлен образами, восходящими к (1–3) и закрепленными в метафорах.

Таким образом, совершенно очевидно, что современное состояние науки, современная научная парадигма неизбежно требуют комплексного, интеграционного подхода к изучению феноменов различной природы, и лингво-когни-тивный подход представляется одним из возможных методов анализа дискурса во всей совокупности его (дис-курса) составляющих и факторов его обусловливающих.

Тело в русском языке и русском языке жестов I: репрезентация плеч в разных семиотических кодах

Г. Е. Крейдлин, А. Б. ЛетучийРоссийский государственный гуманитарный университет, Москва

[email protected], [email protected] семантика, фразеология, жесты, тело, плечи

Summary. The report deals with representation of human body in verbal and non-verbal languages. Expressions with the word shoul-ders and gesture, using shoulders, will be analyzed. As a result, the list of the main functions of the shoulders, which are relevant for their conceptualisation, will be proposed, and the definition of this body part will be given.

В последнее время языковая концептуализация челове-ческого тела и его частей, органов и действий, совершае-мых ими и над ними, становится одной из самых популярных тем лингвистических исследований. Были проведены языковые классификации частей тела, определены значения классификационных признаков и способы кодирования тела и его частей в разных языках. Построенные классификации показали, в частности, что тело человека устроено несимметрично не только с точки зрения анатомии и физиологии, но и с точки зрения языка и культуры.

А именно, среди органов и частей тела различают, в частности, «основные» и «неосновные». Основные органы отвечают за жизнь человека и важнейшие формы и функции его деятельности: к ним относятся прежде всего «сердце» и «голова». Неосновные органы – это те, которыми управляют основные, определяя их функционирование. Как обычно, язык отмечает здесь прежде всего отклонения от нормального функционирования орга-на: ср. Все болезни у вас от сердца; ноги не слушаются (в противоположность неправильному *ноги слушаются).

Среди неосновных органов выделяется особый класс пар-ных, в котором важное место занимают плечи. Плечи и их различные языковые обозначения интересны по очень многим причинам. Назовем лишь две из них. (1) В русском и других языках есть много свободных и несвободных сочетаний с этим словом, осмысляемых нестандартно, то есть вопреки стандартным правилам семантики и синтаксиса. (2) Такой орган, как плечи, нарушает симметрию в классификации частей тела и занимает промежуточное положение между органами отношений и органами действий, фактически играя роль и того, и другого. В качестве органа отношения плечи являются

связующим звеном между головой с шеей, с одной стороны, и туловищем, с другой, а в качестве органа действия они являются устройством, реализующим две важнейшие для жизнедеятельности человека функции – держать на себе различные предметы (функция места) и переносить предметы из одной точки в другую (функция транспортировки). Примером предложения, в котором отражается роль плеч в топографии человеческого тела, является предложение (1) Голова казалось легкой, опустевшей, как бы чужой на плечах коробкой… (М. Булгаков), а примером, иллюстрирующим деятельность плеч, является предложение (2) Словно наяву, я вижу, как во двор входит Илико. Он тащит на плече мешок с кукурузой (Н. Думбадзе).

В докладе показывается, что не только естественный язык, но и жестовый семиотический код отражают выделенные функции и своеобразие строение плеч. Выделяется ряд характеристических признаков, определяющих языковую и жестовую концептуализацию плеч. Это физические и социальные характеристики: пол и возраст человека, размеры плеч, их форма и внутреннее строение, а также разнообразные функциональные и эстетические свойства плеч.

Дается и обосновывается толкование основного значение слова плечи, а именно: плечи – это ‘горизонтальные плоские части человеческого тела, расположенные симметрично слева и справа относительно вертикальной оси симметрии тела, начинающиеся от того места, где заканчивается шея, и заканчивающиеся в том месте, где начинаются руки. Основные функции плеч – (1) держать голову вместе с шеей, (2) быть местоположением для тя-желых грузов и носить эти грузы’. Кроме того, формулируются производные значения этого слова, описывается семантика и синтаксис разных сочетаний с

этим словом. В заключении доклада предлагается сопоставительный анализ некоторых русских жестов с участием плеч и фразеологизмов со словом плечи.

Идеальный человек (по данным исторической региональной антропонимии)И. А. Кюршунова

Карельский государственный педагогический университет, Петрозаводск [email protected]

антропонимия, реконструкция, экспрессив, духовный мир, картина мира

Summary. The reconstruction of the pre-national vocabulary done accerding to the data of the historical anthroponomy permits to add a lerge amount of the expressive names of the persons into the lexical system. The analysis of this group of the words allows to defermine the spiritual, ethic and aesthetic standards which were highly appreciated by our forefathers.

Историческая антропонимия в качестве источника вос-становления системы человеческих ценностей еще не на-шла должного отражения в языкознании. Между тем, из-вестно, что концепты сферы «человек» являются для ан-тропонимии (не только исторической) базовыми. В данном исследовании предпринята попытка сделать шаг в этом направлении. Для анализа привлекается антропонимия памятников письменности Карелии XV–XVII вв., в качестве сопоставительного материала используются апеллятивные данные, извлеченные из исторических сло-варей и современных говоров.

Как представляется, следует разделить следующие моменты. Во-первых, назовем целый комплекс только ономастических моментов, которые могут отражать субъективные представления наших предков о мире, о самих себе: становление структуры именования (от однокомпонентной до многокомпонентной), включение в данную структуры антропонимических единиц разных по происхождению (исконно славянских, церковных, заимствованных), смена именника в связи с принятием Христианства, тезоименность (в календарном и некалендарном именнике), развитая деривация у личных имен (Иван от него Ваня, Ванька, Ванюша, Ванюшка и пр.; Пятый – Пятко, Пятуня, Пятута, Пятуха и пр.) и др.

Во-вторых, это использование исторической (прежде всего некалендарной) антропонимии для целей «апеллятив-ной» исторической лексикологии. В данном случае особое внимание уделяется прозвищам и образованиям от них, в основе которых находим экспрессивные названия лиц (Васюк Самодур – 1563 г., ср. у Вл. Даля самодур ‘глупый, самоуверенный человек’). Большая часть экспрессивов, ставших затем прозвищами, не зафиксирована историческими источниками в силу их жанрового своеобразия. Так, в структуре именования Олексей Семенов сын Тюльпа, 1519 г. последний компонент в качестве нарицательного существительного в исторических словарях не зафиксирован. Только имя собственное и данные современных говоров служат подтверждением, что апеллятив тюльпа был фактом лексической системы в донациональную эпоху. Ср. в говорах тюльпа ‘глуповатый человек, ротозей, разиня’ (арх.; Даль, Подвысоцкий), в чешск. t’ulpa ‘болван, дурак, остолоп’, словац. t’ulpas ‘болван’ (Фасмер). Подобным образом, для лексико-семантической системы языка донациональной эпохи реконструируется ряд лексико-семантических групп слов, среди которых (как видно из приведенных примеров) преобладают экспрессивные названия лиц, в значении которых выделяются внешний вид, качества характера человека, имеющие коннотативную (пейоративную) окраску.

Отрицательная оценочность, по мнению лексикологов, находит объяснение в особенностях народного характера (в особом складе «лукавого», по словам А. С. Пушкина, русского ума): все положительное считается нормой и не требует особых языковых средств для выражения, отклонения же от нормы обязательно находят отражение в языке.

Наиболее объемными являются группы слов, называющие полного человека: *гладун, *гладыш, *гундор, *кережа, *обрюта, *толстик, *баклан, *дупль (*дупля), *кубас, *кубач, *мянда, *тукач, *луста и др.; всего 27 слов. Такими же объемными являются группы экспресси-вов, называющие сварливых (24), бойких (23), лживых (22), ленивых (21), упрямых (21), глупых (20), болтливых (20), драчливых (19), скандальных (19), медлительных (18), назойливый (18), жадных (17), плаксивых (17), старых (16), наглых (15) людей. В них входят от 15 до 24 слов. Отмечаются и другие внешние и внутренние характеристики человека, представленные группами слов менее объемными по наполнению. Вероятно, наполняемость этих групп будет разной в разных регионах древней Руси.

Однако обилие слов с негативным содержанием дает возможность для предположения: в отрицательной оценке разных качеств лица содержится скрытый образ идеального человека. В центре находится отношение человека к труду. Поэтому в русской языковой картине мира наш предок предстает как человек, который при выполнении коллективной работы не имеет права на те отклонения от нормы, которые уже были перечислены, т. е. он должен был быть физически крепким, чтобы легко управляться с любым видом трудовой деятельности, не устраивать ссор, быть правдивым, уступчивым, в меру активным, неназойливым, его возраст также не должен быть помехой для тех, кто рядом с ним трудится.

Не менее важными были и эстетические представления наших предков о человеке: он должен был быть красивым, здоровым, нестарым, внешне аккуратным.

В ряде случае происходит контаминация разных признаков: морально-этические качества лица и внешность человека неразделимы. Об этом свидетельствуют соотносимые с антропонимами диалектные апеллятивы. Например, прозвище Грибанко (Грибанко Матфеев Кунжина, 1563 г.) восходит в конечном итоге к апеллятиву грибан, который в современных говорах имеет 1) указание на внешность лица: грибa@н – ‘человек с толстыми губами’ пск., ср. также гри@ба – ‘губа’ пск., твер., смол., брян. (СРНГ, вып. 4); 2) указание на качества характера. Значение ’угрюмый, вечно недовольный человек’ отмечено у слова грибa@н в архангельских говорах (СРНГ, вып. 7, 140), грибa@тый ‘недовольный’ новг., лод.; гри@биться ‘быть недовольным, обиженным’ новг. (CРГК, вып. 1, 396). Кроме того, в говорах однокоренные гри@ба ‘плаксивый, вечно жалующийся человек’ валд. новг., твер., пск., влад. (НОС, вып. 2, 59), гри@биться ‘морщиться, хмуриться, плакать, скривив губы’ твер. (СРНГ, вып. 7, 140).

Таким образом, вместе с восстановлением лакун в лексико-семантической системе прошлого мы получаем необъятную информацию об особенностях народного мента-литета человека прошлого, разного рода этнокультурных сведениях, направленных на реконструкцию народной культуры мира, а также на особенности функционирования человека в этом мире, те духовные, морально-этические ценности, на которые ориентировались наши предки.


О лингвистических последствиях компьютерной революцииО. А. Левоненко

Таганрогский пединститут[email protected]

электронный гипертекст, языковая личность, речевые жанры

Summary. The article considers matters of alterations in language and speech occurring under the influence of spreading electronic hypertext communication

Известно, что в своем развитии человечество пережило две «интеллектуальные революции»: возникновение письменности и изобретение компьютеров [3, 112]. В по-следние годы компьютер, а вместе с ним и специфические технологии коммуникации, входят в жизнь все большего числа людей, часто даже не связанных с компьютерной индустрией, и все больше конкретных носителей языка оказывается вовлеченными в общение в электронном гипертексте.

Термин «гипертекст», впервые появившийся в работах Теда Нельсона, связан со второй «революцией» и обозначает систему, взаимодействующую с пользователем и представляющую собой массив информации без жесткой структуры и заранее определенной последовательности. Уже выявлены ведущие признаки гипертекста: гранулярность, интерактивность, нелинейность, – но вопросы взаимовлияния гипертекста и языковой личности, изменения языкового сознания в связи со второй «интел-лектуальной революцией» остаются пока открытыми.

Л. П. Крысин высказал идею о символах принадлежности к определенной социальной группе. Лингвокультурологическая ситуация последнего времени позволяет, на наш взгляд, говорить о том, что специфические «символы», бытовавшие в среде небольшой группы специалистов в области компьютерной техники, активно входят в язык и речь. И хотя ученые [2] считают, что «компьютерно-интернетский» профессиональный жар-гон только складывается, темпы его развития чрезвычайно высоки. Поэтому многие его элементы стали употребляться достаточно широко, утратив значение «символа» принадлежности к социальной группе.

Наиболее активно в широкое употребление входят, естественно, лексические элементы профессионального жар-гона. Примером может служить появление и распростра-нение далеко за пределами узкопрофессиональной среды анекдотов типа:

– И стал старик кликать золотую рыбку…– Папа, а почему рыбку?– Потому что мышек тогда еще не было (Лиза. 15 сент.

2003).Распространение электронного общения ставит на

повестку дня также вопросы культуры речи, пересмотра ста-рых и возникновения новых норм речевого этикета. Так, электронное общение часто обслуживается так называемыми смайликами. Смайлик – сочетание нескольких символов, выражающее определенные эмоции, например:

:) или :-) – радость, улыбка; ;-) – подмигивание; :-( – грусть. Рекомендации по употреблению смайликов уже появи-

лись в популярной литературе (См.: Этикет. Путешествия. Бизнес. Праздники. Быт. М., 2001).

Одним из ярчайших проявлений языковой личности в электронном общении можно считать так называемые ники – самоназвания участников электронного (а в последнее время не только электронного) общения. Вот, например, сообщение о церемонии награждения победителей Национальной Литературной Сети в ЦДЛ:

Униформа (собравшихся. – О. Л.) – свитер-джинсы с грудной карточкой (индивидуальный интернет-ник, псевдоним для опознания в реале, оффлайне). Радостное узнавание спорадически длилось на всех стадиях собрания: КорнетКа, ПартизанКа (читай – свои девицы, а где тут курят?); Упавшая С Луны, обнимающая Астрального Духа (что за гармония, прелесть); а также суровые Хронос, Ц. Горох, Андрей Тертый, Дж. Сильвер латиницей, девицы и матроны Рось, Ауринко, Фата-Моргана, Олик… (Знамя. 2003. № 2).

Определенные изменения в языке и речи под влиянием распространения электронного общения пока не получили подробного освещения в лингвистической литературе.

Эти изменения можно проследить не только на различных уровнях языковой системы. Они могут быть рассмотрены и в русле активно развивающейся сейчас теории речевых жанров (А. Вежбицка, В. Е. Гольдин, В. В. Деметьев, К. Ф. Седов, Т. В. Шмелева). Сложившаяся система речевых жанров трансформируется, давая новую, «электронную» реализацию традиционным жанрам. Например, для так называемой светской беседы, прототипом которой считают описанный Л. Н. Толстым полилог в салоне Анны Павловны Шерер, классическим стало определение И. А. Стернина. Исследователь характеризует светскую беседу как «взаимно приятный, ни к чему не обязывающий разговор на общие темы, основная цель которого – провести время с собеседником, оставаясь с ним в вербальном контакте» [4, 3].

Авторы коллективной монографии «Хорошая речь» констатируют почти полную утрату традиции светского общения, непринужденной беседы [5, 137]. На наш взгляд, в данном случае следует говорить не о «смерти», а о трансформации жанра. Чат (англ. chat – треп, болтовня) – разговоры в режиме реального времени – вполне удовлетворяет той характеристике светской беседы, которая предложена И. А. Стерниным, и речевым формулам, данным А. Вежбицкой:

говорю:…говорю это, потому что хочу, чтобы мы говорили

разные вещи друг другудумаю, что и ты хочешь, чтобы мы говорили разные

вещи друг другу [1, 106].Итак, в последнее время в языке и речи под влиянием

активного распространения электронного общения происходят изменения, которые могут и должны стать предметом пристального внимания лингвистов, и прежде всего лингвокультурологов.

Литература1. Вежбицка А. Речевые жанры // Жанры речи. Саратов, 1997. С.

99–111.2. Лейчик В. М., Павлов В. Ю. Компьютерно-интернетский жаргон

на современном этапе // Социальные варианты языка: Матер. межд. науч. конф. Нижний Новгород, 2002. C. 93–96.

3. Рябцева Н. К. Новая лингвистика и моделирование естественного интеллекта // Русский язык: исторические судьбы и современность: Межд. конгресс исследователей русского языка. М., 2001. С. 112–113.

4. Стернин И. А. Светское общение. Воронеж, 1996.5. Хорошая речь / Под ред. М. А. Кормилицыной и О. Б.

Сиротининой. Саратов, 2001.

Функционально-семантический аспект исследования подлежащего в ДППМ. П. Манаенкова

Мичуринский государственный педагогический институт[email protected]

подлежащее, пропозиция, значение, форма, функция

Summary. Functional and semantic approach makes it possible not only to define the voluve of main representatives of subjects in binominal feature sentences, but also to describe in detail their functional and semantic properties.

Традиционно описание подлежащего в двусоставных предложениях проводилось с учетом его стандартных и нестандартных репрезентантов. На современном этапе раз-вития синтаксической мысли описание репрезентантов подлежащего и их семантико-функциональных свойств необходимо проводить на основе получившего уже достаточно широкое распространение в современном языкознании функционально-семантического подхода, последовательно учитывая специфику различных лексико-семантических разрядов существительных, с учетом важ-ного для современного синтаксиса понятия пропозиция.

Подлежащее в двусоставных признаковых предложениях (ДПП), называющее грамматический предмет, является двувариантным: оно может быть либо собственно-предметным (непропозитивным), либо ситуативно-пред-метным (пропозитивным). Выделение двух вариантов подлежащего обусловлено существенными различиями в способах представления подлежащего: оно может иметь предметное или непредметное (пропозитивное) значение.

Собственно-предметное подлежащее, имеющее конкретно-предметное значение, при эксплицитной номинации в ДПП выражается: а) непропозитивными (конкретно-предметными, единичными, конкретно-вещественными, собирательными) существительными в форме именительного падежа; б) местоименными существительными; в) словами субстантивированных частей речи (прилагательными, местоименными прилагательными, причастиями, числительными); г) словами неизменяемых частей речи (наречиями, компаративом, междометиями, союзами, частицами); д) синтаксически неделимыми и семантически неделимыми словосочетаниями.

Помимо перечисленных выше эксплицитных способов выражения подлежащего, в ДПП возможно и имплицитное, хотя и довольно редкое, выражение. Имплицитная номинация подлежащего наблюдается в двух случаях: а) при определенной или неопределенной интерпретации лица; б) в конструкциях с глаголом быть в форме императива.

Ситуативно-предметное подлежащее, указывающее на свернутую пропозицию, при эксплицитной номинации выражается: а) пропозитивными существительными (де-вербативами и деадъективами); б) местоименными прилагательными и местоименными существительными; в) инфинитивом полнозначного глагола; г) инфинитивной частью глагольного фразеологизма.

Возможна и имплицитная номинация ситуативно-пред-метного подлежащего. При этом, если в собственно-предметном подлежащем всевозможные сокращения и ре-дукции – явления эпизодические, то номинация ситуативно-предметного подлежащего имплицитным способом, наоборот, довольно распространена. Чаще всего это подлежащее не получает лексического выражения в трех основных случаях: а) в высказываниях, где от-сутствие лексического репрезентанта подлежащего восполняется за счет его экспликанта, отсылающего к предшествующей реплике диалога: – Человеческая кровь – страшно (А. Коптяев); б) в клишированных структурах с местоименным словом так (как, иначе), выступающим в роли номинатора сокращенной пропозиции в целом: Мы жили так, потому что иначе было нельзя (К. Си-монов); в) в конструкциях, предполагающих редукцию подлежащего – изъяснительного придаточного, которое совпадает по своему лексико-морфологическому составу с придаточными времени и условия: Нет, не смешно, когда маляр бездарный Мне пачкает Мадонну Рафаэля (А. Пушкин).

Семантико-функциональные свойства двух вариантов подлежащего обусловлены не только спецификой лексико-грамматической природы их репрезентантов, но во многом и структурно-семантическими особенностями ДПП вообще.

Существительные непропозитивной семантики (и их субституты) как основные репрезентанты собственно-предметного подлежащего в ДПП употребляются, как правило, в форме именительного падежа, не допуская чередования с вариантным родительным падежом. Лишь изредка, в рамках количественно-именных сочетаний, содержащих в своем составе слова более, менее, предлоги около, до, с, отмеченная закономерность «дает сбой», так как превращенную форму именительного падежа здесь приобретает числительное (или какое-либо другое слово с количественной семантикой), а существительное соответственно функционирует в родительном падеже. В форме родительного падежа употребляется подлежащее и в ДПП, сказуемое в которых выражено прилагательным достаточно (реже – довольно). Кроме того, замена именительного падежа родительным наблюдается при ограниченном круге прилагательных с отрицанием (типа не ясно, непонятно, не известно). Родовая и количественная формы употребления репрезентантов собственно-предметного подлежащего не отклоняются от нормы, действующей и в других типах двусоставных предложений. Существительные, репрезентирующие данное подлежащее, употребляются обычно в форме мужского или женского рода единственного числа, хотя существительные, репрезентирующие анализируемый тип подлежащего, могут иметь и форму множественного числа.

Существительные, репрезентирующие ситуативно-пред-метное подлежащее, чаще всего имеют форму среднего рода, так как являются неодушевленными существитель-ными с отвлеченным значением; хотя, безусловно, возможны формы и мужского, и женского родов. Форму среднего рода имеют субстантивированные и местоимен-ные слова, репрезентирующие пропозитивное подлежащее в нашем типе двусоставных предложений. Ситуативно-предметное подлежащее имеет обобщенное, крайне неконкретное значение, поэтому и среди репрезентирую-щих его местоимений доминируют «семантически пустые местоимения» – оно, то, это, все.

Анализ падежных форм существительных (или их субститутов), репрезентирующих ситуативно-предметное подлежащее в ДПП, выявил интересные случаи употребления в этой функции не только именительного падежа, традиционного для выражения собственно-предметного подлежащего, но и различных предложно-падежных форм. Среди косвенных падежей существительных чаще остальных (при условия, оговоренных в связи с семантико-функциональными особенностями собственно-предметного подлежащего) употребляется родительный падеж.

Исследование подлежащего в функционально-семан-тическом аспект позволило нам не только более полно определить объем его репрезентантов в ДПП, выявить и детально описать функционально-семантических свойства собственно-предметного и ситуативно-предметного подлежащего, но и сделать вывод о том, что семантические, формальные и функциональные особенности подлежащего обусловлены как структурно-семантическими особенностями ДПП, так и спецификой лексико-грамматической природы репрезентантов подлежащего обоих типов.


Системный подход в русистике. Деривационная типология оценочного значения

Т. В. МаркеловаМичуринский государственный педагогический институт

[email protected]деривация, транспозиция, модификация, оценка

Summary. In the work the mechanizm of lexical and syntactical derivation is investigated concerning words, which represent abso-lute general and particular evalution with symbolic «good», «normally», «bad» under the conditions of communicative – pragmatic context.

Характерная для последней трети ХХ в. тенденция к ин-теграции языковых уровней позволяет рассматривать проблему деривации в русле взаимосвязи семантики, грамматики и прагматики, обеспечивающей возможности комплексного функционально-семантического и ком-муникативного подходов к анализируемому участку язы-ковой действительности. Один из аспектов этой проблемы позволяет считать словообразование важнейшим средством выражения оценочной семантики и основным механизмом формирования функционально-семантического поля оценки в русском языке.

Оценка представляет собой взаимодействие объектив-ного и субъективного факторов в языке. В словообразовании роль объективного фактора играет словообразовательная транспозиция, организующая парадигматическую ось функционально-семантического поля (ФСП) оценки и отражающая межчастеречное взаимодействие с учетом семантико-прагматических и семантико-грамматических свойств оценочных слов: глупый – поглупеть – глупец – глупость – глупо; умный – поумнеть – умник – умница – умно. Роль субъективного фактора играет словообразовательная модификация, организующая синтагматическую ось ФСП оценки и выражающая коммуникативные намерения одобрения / неодобрения, похвалы / порицания, восхищения / возмущения с помощью субъективно-оценочных суффиксов: книга – книжка, книжечка, книжица, книжонка.

Шкала оценок выступает как связующее звено интеллектуальной, эмоциональной и речевой деятельности субъекта, системно организуя средства выражения оценки, в том числе словообразовательные: Какой матерый человечище! (М. Горький) – Человечишко он был некудышний (Д. Мамин-Сибиряк).

Актуализируя оценочное значение – положительное или отрицательное – в речевой деятельности, словооб-разовательный уровень взаимодействует с синтаксическим. Предикативным компонентом оценочных высказываний является синтаксический дериват (глагол, прилагательное, существительное, слово категории состо-яния), реализующий динамику предиката на парадиг-матической оси ФСП оценки: Павел Петрович считал его гордецом, нахалом, умником (И. Тургенев); Когда я бываю в таком состоянии, то становлюсь нахальным и наглым до крайности (А. Чехов); Он нахальничает всегда преднамеренно (Л. Карелин). Транспозиционные морфемы не изменяют вещественного содержания оце-ночных знаков, осуществляя переход слов из одной части речи в другую и создают тождественные по поня-тийному содержанию, но различающиеся характером языковой интерпретации в высказывании синтаксические дериваты. Наиболее продуктивным среди них является прагмема-прилагательное, систематизирующая модели с единой оценочной функцией: Он подлый человек. Он

подлец. Он подличает. Обманывать детей – подло. Это подлость.

Активизация личностного начала (в агентиве), качест-венного признака (в адъективе), процессуального признака осуществляется с помощью словообразовательных формантов и зависит от коммуникативно-прагматического контекста. Изменения в деривационной парадигме ка-тегориальной семантики слова (процесс-признак-предмет) при сохранении лексического значения в виде общей семы – специфический признак устройства ФСП оценки: его парадигматическая ось отражает изменения пропозиции и ее языковую интерпретацию под влиянием речевого акта, в котором говорящий при общей интенции одобрения – неодобрения по-разному компонует иллокутивные силы и пропозициональные значения. Разнообразие моделей, реализующих оценочную ситуацию, зависит от деривационных возможностей слова в позиции предиката, то есть синтаксическая парадигма взаимосвязана и взаимодействует со словообразовательной в ФСП оценки, мотивируя вертикальную ось данной полевой структуры.

Горизонтальная – синтагматическая ось ФСП оценки – репрезентируется явлением словообразовательной модификации, отражающей динамику эмоций говорящего: Какой красивый домик!; Управители мои и управляющие свели без меня домок мой в ореховую скорлупу (А. Островский); А домишко-то знамо где! Что сапогов одних истреплешь… А. Островский); Мне противен этот домина; Ну и домище! Огромное мрачное коричневое здание без окон… (Е. Шварц). Субъективное отношение мотивируется суффиксами субъективной оценки – специализированными (душка – душечка); совмещающими значение размера и оценочной характеристики (мороз – морозик – морозище); неспециализированными (туманец, зверье). Модифицирующие суффиксы либо самостоятельно выражают ценностное значение, присоединяясь к основам безоценочных слов (солдатня, солдатишко, солдатье), либо усиливают эмоционально-оценочную семантику в знаках-прагмемах и знаках-функциях (бандюга, дурачина), репрезентируя оценочную языковую картину мира.

Именно синтагматическая ось с помощью словообразовательной модификации отражает диффузию оценочной семантики, нечеткость элементов оценочной шкалы, ее взаимодействие с другими «шкалами» в речевой деятельности. Здесь обнаруживается специфическая особенность оценочного словообразования: способность ее формантов к взаимодействию с производящими основами с противоположным оценочным знаком (положительным или отрицательным): славушка – смертушка; талантище – уродище; оригиналка – мракобеска; смерточка – шельмочка; бесенок – чертенок и др.

Взаимодействие транспозиционного и модификационного процессов при выражении оценки отражается в словообразовательном гнезде:

прост(ой) —— прост – ейш(ий) —— прост – еньк(ий) —— прост – оват(ый) |

прост – о |

прост – от – а |

прост – ак |

прост – ец |

прост – ушк – а |

прост – е – ть.

Таким образом, синтаксическая и лексическая деривация в их взаимодействии, реализованном оценочным предикатом, обнаруживают механизм построения ФСП оценки, со-

ответственно, его парадигматической и синтагматической оси.

Риторизация как важнейший компонент современной языковой личностиС. В. Меньшенина

Южно-Уральский государственный университет, Челябинск[email protected]

риторизация, языковая личность, диалогичность, полемика.

Summary. Rhetoric is the main component of communication. Such concepts as analytics, dialogue form, an ability to engage in polemics and keep the norms of intercourse are connected with it.

1. Изменения в общественной жизни влекут за собой перемены в области коммуникации, что находит свое от-ражение в особенностях современной языковой личности, а также характере общения.

Яркой чертой современной речевой культуры и языковой личности является осознание необходимости риторического образования. Это проявляется в расширении риторической образовательной базы – привлечении к обу-чению риторике студентов и специалистов негуманитарных специальностей, поскольку именно риторика призвана формировать умения логично мыслить, владеть всеми формами аргументированной речи как средством эффективного воздействия на аудиторию.

2. Разносторонность и многоплановость общественной жизни повышают роль аналитических умений. Главным в коммуникации становится осмысление проблемы, что включает в себя ее четкую формулировку, выстраивание цепи аргументов.

3. Предлагая адресату проанализировать проблему, автор руководствуется одним из основных законов риторики – диалогичностью, а значит, привлекает слушателя к активному совместному мыслительному процессу. Говоря о диалогичности, необходимо отметить, что для сегодняшней российской действительности характерна экспансия диалоговых видов коммуникации.

Диалог по своей имманентной природе ставит человека в центр коммуникации, в ситуацию общения « лицом к лицу», что дает возможность самораскрытия каждой вступающей в контакт языковой личности. Диалог подразумевает личностное общение: это не просто

экспликация, но и сопоставление, противопоставление не-скольких противоположных позиций, связанных с каждым из коммуникантов, способствует достижению взаимопонимания и согласия сторон. Этим определяется важность диалогической составляющей языковой культуры личности.

4. В условиях демократизации общества, свободы слова, мнений все большую роль приобретают умения вес-ти грамотно полемику. Зачастую отличительной чертой языковой личности в этом смысле является наличие в позициях спорящих однозначности, категоричности, из-лишней прямолинейности, что во многом осложняет поиск решения, компромисса в том или ином вопросе и нарушает риторические традиции ведения спора. Воздействие в русской речевой традиции всегда было соотнесено с нравственным требованием, соблюдением этических норм.

5. Еще одной важной приметой современной языковой личности является повышение внимания к ортологической стороне речи, что придает ей бульшую убедительность, более нетерпимое отношение аудитории к нарушениям норм русского литературного языка.

Таким образом, риторизация современной языковой личности находит отражение в изменении самой парадиг-мы образования – процессе гуманитаризации всех его ком-понентов, осознании невозможности воспитания со-временного грамотного специалиста в рамках старых структур. Это включает в себя аналитические умения, диа-логовую составляющую общения, навыки корректной полемики, соблюдение этических норм, строгий орто-логический контроль.

Когнитивная семантика с точки зрения теории связностиТ. В. Милевская

Ростовский государственный педагогический университет[email protected]

семантическое пространство текста, локальная связность

Summary. The semantic space is formed of cross configuration of several lower frames with one top. The local connection of the text semantic constituents is expressed in a consequence of one and the same extralinguistic situation symbols (topic, mycrotopic of polypredicative unit, which forms a nominative chain). This consequence consists of an initial referents to the object and its reoccur -rence. Reoccurrence is interpreted as iteration, which lies at the bases of, enjoined units’ co-ordination.

1. Лексическая семантика, а шире – когнитивная семантика, имеющая дело с вербализацией концептов, обладает достаточной объяснительной силой в отношении адекватного описания семантического пространства текста.

2. Семантическое пространство складывается из перекрещивающихся конфигураций нескольких нижестоящих фреймов с одной вершиной. Каждый текст на уровне глобальной связности предстает как понятийная сеть, где существуют отношения различного порядка между элементами семантической структуры. Создание, или порождение речевого произведения (текста) определенного стиля связано прежде всего с выбором номинаций и объединением их в грамматические комплексы, выражающие нерасчлененные концептуальные сущности – пропозиции. Мотивированность выбора лексемы соответствует замыслам, интенциям автора речи и согласуется с денотативной и речевой ситуацией.

3. Локальная связность семантических конституентов текста выражается в последовательности обозначений одной и той же внеязыковой ситуации – топика, микротемы полипредикативного объединения. Такая последовательность образует номинативную цепь – первичное упоминание объекта и его реккуренцию в виде точного повтора или семантически эквивалентной лексемы. Номинативная цепь предстает как особая текстовая скре-па – коннекторный ряд повторяющихся элементов. Именно повторение служит основой лексической когезии. Повто-рение трактуется как итеративность, лежащая в основе смыслового (семантического) согласования соположенных единиц. Одним из способов реализации общей для ряда слов итеративной семы является использование в текстовом пространстве семантически эквивалентных эле-ментов, системно связанных на уровне парадигматических отношений.


3. Слово, прогнозирующее реализацию общей семы, то есть появление семантического партнера, находится в исходной части полипредикативной конструкции и может быть квалифицировано как контактный элемент с предсказующими потенциями: при установлении отношений лексической когезии закономерен такой порядок следования предикативных единиц, когда действуют объективные закономерности согласования структуры сложного целого и семантики его частей. С исходным словом, инициирующим развитие темы, соотнесены слова последующих частей, находящиеся с данным антецедентом в синонимических, антонимических, гипергипонимических отношениях, или входящие в те же лексико-семантические группы и поля. Как правило, эти семантические эквиваленты выступают одновременно, связывая по смыслу не только данные лексемы, но и более широкую совокупность понятий, соединенных с исходным путями из нескольких отношений.

4. Сочетаемостные свойства слова зарождаются в акте номинации, отражая логико-предметные связи и отношения обозначаемых реалий, что позволяет говорить о средствах лексической когезии в аспекте референциальной соотнесенности языковых знаков. Повторное употребление лексической единицы может обнаруживать следующее отношение к референции: тождество, идентичность (повторы, синонимы); включение (гиперогипонимические отношения); исключение (антонимы). Отношения включения (инклюзивности), описывающие взаимо-действие единиц разной степени обобщения, в тексте высокочастотны. В них вступают элементы отдельного семантического поля (слова, сгруппированные на основе общности архисемы; гиперогипонимы), имеющие общий нетривиальный компонент значения. Иерархическая фрей-мовая структура семантических полей предопределяет появление в исходной фразе лексемы с максимально обобщенным значением, что организует все семантическое пространство данного фрагмента по принципу включения и обусловливает порядок следования частей полипредикативных объединений.

5. Одной из частых закономерностей организации текста является такое семантическое пространство, которое складывается из перекрещивающихся конфигураций не-скольких нижестоящих фреймов с одной вершиной – узлом

– наиболее общим представителем каждого поля. Ко-личество предикаций при этом может быть неопределенно большим, в отличие от количества микротем такого фрагмента дискурса: последовательное перемещение фокуса и ступенчатая смена тем ограничены объемом информации, релевантной для продуцента в данной коммуникативной ситуации. Например:

После университета Марину распределили в Институт языкознания. Натертый паркет в коридоре, шкафы, набитые «Филологическими вестниками», и гробовая тишина. Научные сотрудники сидели по комнатам и писали, писали… или выписывали из книг на карточки. Здесь была не библиотечная тишина, а другое – тишина для старения и выхода через академический двор – на пенсию. Здесь работали те, кто любил каузативные конструкции и нулевой артикль, дуративные глаголы и пучки фонем. Говорили здесь особым научным языком, который Марине никак не давался (Н. Толстая. Хочу за границу…).

«Институт языкознания» – расчлененное наименование сложного объекта действительности – является в равной степени полноправным репрезентантом двух се-мантических полей – «Научное учреждение» и «Языкозна-ние». Первое поле представлено номинациями научные сотрудники, академический, научный язык; второе – «Филологические вестники», каузативные конструкции, нулевой артикль, дуративные глаголы, пучки фонем. Перекрестное перемещение фокуса при тематическом тож-дестве в этом случае обусловлено не только равноправием обеих сем в обобщенном наименовании, но и теми отношениями инклюзивности, в которых находятся и само понятие Институт языкознания, и микрополя «Научные учреждения» и «Языкознание», возглавляемые соответствующими лексемами этого расчлененного наименования, по отношению к макрополю «Наука».

6. Закон семантического согласования в соответствии с коммуникативной задачей заставляет отбирать и сочетать такие лексемы, которые обеспечивают сложение смыслов, благодаря чему достигается семантическая целостность и завершенность текста. Одновременно эти лексемы выступают как семантически соотносительные компоненты – скрепы этих частей, если представлены не менее чем двумя элементами поля.

Образ предпринимателя в контексте ценностных изменений российского обществаТ. А. Милёхина

Саратовский государственный университет[email protected]

предприниматель, речь, ценности, изменения, менталитет

Summary. This report highlights the changes in the mental values of the russian businessmen during the different historical periods. These changes are interconnected with how the businessmen’s relation to business, money and profit in general is modified through -out time. Significant shifts in the area of moral and ethical priorities are also noted.

Масштабные политические изменения конца ХХ в. в России привели не только к общественно-экономическим потрясениям, но и к не менее масштабной трансформации системы моральных и этических ценностей. Особенно ярко изменения ценностных ориентиров обнаруживаются в новой, сформировавшейся на волне перемен социальной группе российского общества, которую составляют предприниматели-собственники.

Основное направление ценностных изменений связано с активным проникновением в русскую культуру западных демократических идеалов. Для закрытого советского общества с его устоявшейся системой ценностных при-оритетов столкновение с западной моделью мировосприятия было сокрушительным. Для осмысления места новой России в современном мире, осознания достоинств и недостатков западной цивилизации потребовалось целое десятилетие.

Особенно ярко изменения ценностных ориентиров обнаруживаются в новой, сформировавшейся на волне пе-ремен социальной группе российского общества, которую составляют предприниматели-собственники.

Российские предприниматели, русские деловые люди конца ХХ в., представляющие собой в известной степени контаминацию личностных параметров западного типа, западных ценностей культуры с советским социалистическим типом мышления, являются носителями новой русской ментальности. Определение ее типовых особенностей, степени ее новизны связано с сопоставлением системы ценностей, выработанной русскими предпринимателями, образы которых реконструируются по художественным и документальным источникам, и современных деловых людей, представителей малого и среднего бизнеса, социально–речевые портреты которых создаются по материалам художественной прозы и записям устной речи.

Цель данной работы – обнаружить ценностные изменения в менталитете русского предпринимателя, которые получают отражение, во-первых, в его речи, а во-вторых, в его изображении в художественно-документаль-ной литературе. Предметом изучения является образ предпринимателя, отраженный в общественном сознании ХIХ–ХХ вв.

В качестве материала для исследования используются ро-ман А. М. Горького «Клим Самгин» и повесть «Фома Гор-деев», роман Д. Н. Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы», роман А. С. Серафимовича «Город в степи», рассказ А. И. Солженицына «На изломах», цикл рассказов Б. Акунина «Сказки для идиотов», цикл романов А. Константинова «Бандитский Петербург», роман А. Белова «Бригада», серия иронических детективов Д. Донцовой.

В диахроническом сопоставлении в образах предпринимателей обнаруживаются и сходные и различные ценностные ориентиры. Различия наблюдаются уже в оценочном составе номинаций этой группы людей. В исторической перспективе это большая группа слов, имею-щая разветвленный характер, характеризующаяся различ-ной стилистической окраской, в современном языке только два слова – предприниматель, бизнесмен, метафорические словосочетания «новый русский», «новый новый русский».

Различия проявляются в речи. Современные предприниматели гораздо шире используют жаргон как профессиональный, так и криминальный, тогда как предприниматели прошлого являются преимущественно носителями иных лексико-стилистических пластов, таких, например, как диалектная или просторечная лексика.

Сходство наблюдается в том, что предприниматели вы-ступают как представители разных типов речевых культур, поскольку являются по своему происхождению выходцами из разных социальных слоев общества. Так, в романе Д. Н. Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы» богатейший золотопромышленник Павел Гуляев начинал свою карьеру простым горнорабочим на приисках, в повести «Фома Гордеев» собственник трех пароходов и десятка барж Игнат Гордеев в молодости работал водоливом. Фабрикант Захар Короедов в романе А. С. Серафимовича «Город в степи» начинал от сохи, в лаптях. Современными бизнесменами также становятся люди разного возраста, образования и профессии.

Сходными, объединяющими чертами можно назвать и то, что называется «предпринимательским духом, жилкой», иначе говоря, стремлением к активной жизненной позиции.

Сходство проявляется в общности концептуальной базы жизненного мира личности предпринимателя, в которой ведущее место занимают концепты дело (хозяйство, торговлишка) и деньги (капитал, миллионы). Однако наполнение этих важнейших понятий различно. В ху-дожественном портрете современного предпринимателя дело, которым он занимается, описывается, как правило, неподробно, происхождение денежных средств неясно, их наличие констатируется как факт, а внимание сосредоточено на внешних атрибутах состоятельности человека. Если одна из заповедей предпринимателей прошлого века «живи честно и твердо» (А. М. Горький «Фома Гордеев»), то современные бизнесмены «вмазываются в вовсе не чистое дело и без этого не могут продвинуться» (А. И. Солженицын «На изломах»).

В портретных характеристиках предпринимателей также наблюдается и сходство и различие. Например, распространенным стилистическим средством является прием метафорических аналогий с животными. Так, А. С. Серафимович, подчеркивая нечеловеческую работоспособность Короедова, сравнивает его с волом, быком, кабаном (кабаньи глазки, негнущаяся воловья шея). В современных текстах основу ассоциативного ряда составляет сопоставление человека и зверя.

Объединяющей чертой является также то, что в практике и современных бизнесменов и предпринимателей начала века сосуществуют как законные, так и незаконные формы деятельности.

Различия наблюдаются в отношении к религиозным ценностям, которые были важной составляющей духовного мира русского дореволюционного предпринимателя. Трудно говорить о роли религии в языковом сознании современных бизнесменов, скорее, это дань моде, демонстрация приобщенности к постулатам веры.

Таким образом, уже предварительное изучение образа российского предпринимателя по данным художественной и документальной литературы дает возможность установить различия в составе ценностей русского делового человека разных периодов времени.

Пространственные отношения в русской языковой картине мира Т. В. Миллиареси

Третий Лилльский университет им. Шарля де Голля (Франция)[email protected]

русская языковая картина мира, примитивы, пространственные отношения, антропоцентричность

Summary. Spatial relations in russian are broadcasted aid of elementary notions liable to be part of made up notions. The russian primitives set out universal and particular properties, whose distinctive characteristics of russian derivation.

1. Примитивы, выражающие пространственные отношения

Пространственные отношения (далее ПО) являются основополагающими в языковой картине мира любого языка. Они выражают местонахождение предметов в пространстве и, по сути своей, универсальны: вверху – внизу, впереди – сзади, внутри – снаружи, сбоку (слева – справа), вокруг. Встает несколько вопросов: 1) являются ли они примитивами? 2) в чем особенности их выражения в русском языке? 3) как особенности их выражения отражаются на словообразовательной системе русского языка?

(1) Вопрос о примитивах связан с вопросом об элементарных понятиях языка. Элементарные понятия можно выделить, например, на основе толкования лексемы. Так, А. Вежбицкая и Ю. Д. Апресян называют примитивами семантически элементарные понятия, которые не могут быть истолкованы через другие понятия, чтобы при этом в толкованиях не получилось замкнутого круга. А. Вежбицкая называет их «универсальными примитивами», общими для всех естественных языков. Ю. Д. Апресян говорит о «семантических примитивах», которые он выделяет только на материале русского языка. Часто семантические примитивы русского языка совпадают с универсальными. При таком подходе само

понятие «пространство» является примитивом, а понятия, выражающие ПО («вверху», «внизу» и т. д.), ими не являются, т. к. их можно истолковать через более простые понятия. Примитивом в этой концепции может быть только полнозначная лексема.

(2) Примитивы, или элементарные понятия конкретного языка, можно также выделить, с моей точки зрения, на основе образования лексемы. В этом случае примитивами являются элементарные понятия, которые могут образовать более сложные понятия в языке. Например, примитив «внизу» входит в состав более сложных понятий, выраженных в русском языке лексемами: низ, низина, низкий, падать, никнуть, ползти, навзничь, низменный, низложить, нижнечелюстной, ниженазванный, низкорослый, спускаться и т. д. В этом случае примитив в большинстве случаев выражен морфемой, находящейся в определенном морфемном окружении, но может выражаться и словом.

2. Универсальное и особенное в выражении ПО в русском языке

(1) Антропоцентричность – универсальная особенность картин мира различных языков, заключающаяся в том, что понятия языка отражают мировоззрение человека, предметы мира воспринимаются человеком в их непосредственной связи с ним самим.


Понятия, выражающие ПО, – глубоко антропоцентричны. Их особенностью по отношению ко всей антропоцентрической лексике вообще является их глубинный антропоморфизм и антропоцентризм.

Атропоморфизм лексики, выражающей ПО, основан на отождествлении положений предметов в пространстве не только с положением частей тела человека, но и с их названиями: внутри (от нутро, утроба, т. е. внутренний – находящийся в утробе человека, внутри него самого), снаружи (от влгд. ружь «внешность», ср. с лица), сбоку (от бок), справа – слева (по «правую» или «левую руку» человека), сзади (от др.-рус. зад «спина», т. е. со спины) и т. д.1 Отметим также, что около (т. е. по колу), с XI по XIX в. являвшееся синонимом вокруг, восходит к лат. collum «шея», к нем. hals «шея» и к ирл. coll «голова». Интересно, что лексемы, выражающие ПО, не связанные изначально с частями тела человека, стали впоследствии их обозначать: верх (сначала «вершина», потом «темя, макушка»).

Атропроцентризм выражения ПО в языке основан на мировоззрении, согласно которому человек является центром мироздания; таким образом, положения окружающих его предметов воспринимается по отношению к нему самому, как к центру, к точке отсчета. Здесь возможно два варианта: в рассматриваемом пространстве человек является 1) центральным участником (например, внутри – первоначально «внутри самого человека», вверху «над головой», внизу «под ногами»2, сзади «со стороны спины»); или 2) наблюдателем (в этом случае положение предметов отождествляется с положением частей тела человека: «верх» – голова реки, темя горы; «перед» – уст. лоб избы, лицо здания).3

(2) Главная особенность примитивов ПО в русском языке – выражение статики или динамики (направлен-

ного движения), существовавшее еще в древне-славянском языке: где / куда (к – мест. корень, к ® г; -де / -уда – нареч. суффиксы со значением места в статике и динамике4). Уже с XII в. образуются наречия, выражающие ПО, противопоставляющие статику (местн. п. сначала без пред-лога) и динамику (вин. п с предлогом): низъ м. р. (низу / въ низъ); вьрхъ м. р. (вьрху / в вьрхъ); задь ж. р. «нижняя часть спины» (зади / на задь, позже под влиянием задъ «спина» на задъ); передь ж. р. «передняя часть» (переди / въ передь) и др.

3. Особенности русского словообразованияПримитивы ПО могут выступать в форме словообразу-

ющих элементов. Оппозиция «статика / динамика» про-слеживается в словообразовательной системе русского языка: 1) динамика: движение, направленное внутрь (вбежать); вверх (восходить); вниз (ниспадать, сходить); вокруг (обежать); 2) статика: сзади (затылок); впереди (предгорье), вокруг (околоплодный). Отличием русского языка от аналитических европейских языков является выражение динамики ПО в составе одного понятия-лексемы5.

Литература1. Апресян Ю. Д. Лингвистическая терминология словаря // Íîâûé

îáúÿñíèòåëüíûé ñëîâàðü ñèíîíèìîâ ðóññêîãî ÿçûêà. Вып. 2 / Ïîä ðåä. Þ. Ä. Àïðåñÿíà. М., 2000. С. XXXIX.

2. Äàëü Â. È. Òîëêîâûé ñëîâàðü æèâîãî âåëèêîðóññêîãî ÿçûêà. Ò. 1–4. Ì., 1989.

3. Ôàñìåð Ì. Ýòèìîëîãè÷åñêèé ñëîâàðü ðóññêîãî ÿçûêà. Ò. 1–4. Ì., 2003.4. ×åðíûõ Ï. ß. Èñòîðèêî-ýòèìîëîãè÷åñêèé ñëîâàðü ðóññêîãî ÿçûêà. Ò. 1–

2. Ì., 1994.5. Wierzbicka A. Semantic Primitives. Francfort, 1972. P. 16.

Когнитивный анализ ассоциативного поля (мотивация, фокус внимания, перспектива предложения)

Н. И. МироноваМосковский государственный университет им. М. В. Ломоносова

[email protected]ассоциативное поле, текст, мотивация, фокус внимания, перспектива предложения

Summary. The results of associative field analysis are presented. It was found the correlation between motivation, cognitive mecha -nisms of attention and the linguistic form.

Существует тесная взаимосвязь между мотивацией, когнитивными механизмами внимания и языковой фор-мой. Какие же языковые средства затрагивает мотивация?

Личностная значимость, важность некоторого слова и стоящего за ним понятия связана в первую очередь с мотивационно-потребностной сферой личности.

Мотивация (совокупность стойких мотивов и побуждений) и потребности являются производными «от места человека, его социальной позиции в обществе и набора всевозможных мотивов деятельности, задаваемых этой социальной позицией» (А. Г. Асмолов) и, следовательно, динамичными. Место мотива в иерархии меняется на протяжении всего жизненного пути личности, динамика связана с различными этапами развития личности.

Участниками нашего эксперимента были 200 школьников обоего пола (15–17 лет) и 200 студентов обоего пола (19–22 лет), представляющих два различных этапа (эпохи) жизненного пути личности: подростничество и юность. Именно на эти периоды приходятся глубочайшие перестройки в структуре личности, которые ведут к изменению в иерархии мотивов.

Мы исходили из того, что для школьников и студентов разным с точки зрения мотивации является слово «младе-нец» и стоящая за ним ситуация действительности (со-здание семьи и воспитание детей), а слово «старик» мотивировано одинаково. Эти слова послужили стимулами в ассоциативном эксперименте.

Объектом нашего анализа было ассоциативное поле (АП), образованное реакциями на слово-стимул одного испытуемого, полученными в течение пяти минут.

___________________________________ Отметим подобное явление и в других иностранных языках: напр., франц. en face, а cфtй, derriиre…2 Например, слово падать восходит к лат. p?s, pedis «нога». 3 На более поздних этапах развития языка, человек уже не отождествляет части предметов с ним самим, предметы являются частью

окружающего его пространства. Возникает научная лексика, которая становится затем общеупотребительной: параллельно, перпендикулярно…4 См. также: здесь (-сь прибавляется, как и в вчерась) / сюда, уст. инде / инуда «в другом (-ое) месте (-о)». 5 Ср., напр., во франц. яз. (анал. строй) динамика ПО выражена словосочетанием: entrer en courant «вбежать». Отметим в нем. яз. (аналитико-

синт. строй) выражение динамики ПО, но словообр. элементы являются отделяемыми префиксами.Для интерпретации действительности человек

использует понятия и категории, составляющие его модели действительности (Т. Ван Дейк). Человек не представляем себе действительность как недискретную массу, а обычно выделяет в ней разные дискретные сущности (предметы и лица), а также естественные категории для этих сущностей. Единичные объекты, принадлежащие к какой-

либо категории, рассматриваются как обладающие определенными свойствами или участвующие в каких-либо отношениях. Объекты, обладающие такими свойствами или находящиеся в таких отношениях, производят процессы, события или действия, то есть факты некоторой реальной или воображаемой ситуации. Схема ситуации показывает, что люди различают окружающую обстановку,

обстоятельства, участников, их действия, различные свойства этих составляющих, а также мнения и оценки людей.

В соответствии с этим семантическая структура АП для слов «младенец» и «старик» была представлена в виде схемы ситуации, фрейма (отдельно для группы школьников и для группы студентов), именами слотов ко-торого стали слова-идентификаторы «предельного уровня абстракции» – «предмет», «процесс» и «признак», где предмет раскрывался через значение «лицо», «место» или «конкретный предмет». (Е. С. Кубрякова).

Анализ фреймов показал сходство данных по группам школьников и студентов для немотивированного слова «старик» и различие для мотивированного слова «мла-денец». Одни и те же действия референта слова-стиму-ла «младенец» у студентов были выражены преимущественно личной формой глагола (ЛФГ) – «кричит», «плачет», а у школьников – преимущественно отглагольным существительным со значением действия (ОС) – «крик», «плач».

Различия между глаголом и существительным на уровне лексической единицы проявляются не только в том, что использование отглагольного существительного позволяет избегать указания на время, но еще и в «эксплицитности» – «неэксплицитности» ролевых отношений (В. А. Плунгян). Отглагольное существительное (имя события, пропозитивное имя) представляет нам краткое резюме определенного события или ситуации (Н. Д. Арутюнова). Оно представляет всю ситуацию целиком, без акцентирования внимания на ее компонентах. Когда мы говорим, что «Мы были зачарованы пением соловья», это значит, что мы были зачарованы тем, ЧТО он пел; тем, КАК он пел; тем, что он ПЕЛ (Е. С. Кубрякова).

Давая ассоциативную реакцию на слово, испытуемый совершает «акт предицирования» (Ю. Н. Караулов), и со-четание, образованное словом-стимулом и словом-реак-цией, мы можем рассматривать как предложение. Инте-ресующие нас реакции представляют собой два типа пред-ложений: аналог декларативного «(Младенец) кричит» и бытийное «Крик (младенца)» (В. Б. Борщев, Б. Х Парти; Н. Д. Арутюнова, Е. Н. Ширяев; Е. В. Падучева).

Декларативные и бытийные предложения различаются выбором перспективы, точки зрения, с которой можно рассматривать ситуацию. Выбор перспективы – «это… разное когнитивное представление одной и той же ситу-ации» (В. Б. Борщев, Б. Х. Парти). Ситуация бытия может быть описана с точки зрения ВЕЩИ или с точки зрения МЕСТА. Формально авторы сводят понятие перспективы к выделению (маркированию) одного из участников ситуации, участника, с точки зрения которого эта ситуация рассматривается. Выделенная роль назва-на центром (или фокусом) перспективы. Именно выбор перспективы определяет, какое предложение – декларативное или бытийное – будет выбрано для описания этой ситуации (что будет в центре перспективы – ВЕЩЬ или МЕСТО).

Следовательно, в наших предложениях типа «(Младе-нец) кричит» в центре перспективы находится «младенец» (ВЕЩЬ). Реакции типа «Крик (младенца)» сообщают о том, что в центре перспективы находится МЕСТО (по мнению Падучевой, это может быть и перцептивное пространство субъекта сознания). В первом случае «младенец» находится в фокусе внимания субъекта, во втором внимание на нем не сфокусировано.

Если внимание сфокусировано на референте слова-сти-мула, данное слово становится подлежащим в предложении, т. е. занимает престижную синтаксическую позицию (в декларативных предложениях); если нет – престижная синтаксическая позиция утрачивается (в бытийных предложениях). При этом подлежащее также связывают с фокусом внимания (У. Чейф, Р. Томлин).

Итак, можно сказать, что мотивированность слова «младенец» для студентов и немотивированность для школьников приводит к использованию представителями этих двух групп разных языковых средств для описания одного и того же действия. Мотивированность вызывает фокусирование внимания на референте слова-стимула, выбор для слова престижной синтаксической позиции подлежащего и выбор соответствующей перспективы предложения.

К вопросу о методике выделения культурно-значимых концептовМ. Н. Михайлов

Институт современных языков и переводоведения, Тамперский университет (Финляндия)[email protected]

картина мира, ключевые слова культуры, корпус текстов

Summary. The paper is dealing with developing methodology of detecting keywords of culture. Use of text corpora (monolingual, multilingual, and parallel) is suggested as a possible solution. Number of words in a semantic group and their frequencies show im -portance of the group in the culture.

Вопрос о «языковой картине мира» обсуждается в лин-гвистике достаточно давно. Еще Вильгельм фон Гумбольдт говорил, что язык описывает вокруг народа круг, выйти из которого можно, лишь вступив в другой круг, описанный другим языком. В XX в. в работах Сепира, Уорфа и других ученых было показано, насколько велика прупасть между разными языками (см. например, [3, 104–113], [2, 18]). Обращалось внимание на то, что в разных языках реальность членится по-разному, семантические поля разработаны с различной степенью подробности, и даже слова разных языков, на первый взгляд обозначающие одно и то же и зафиксированные в двуязычных словарях как эквиваленты, на самом деле довольно сильно различаются по значению.

В настоящее время проблема языковой картины мира продолжает вызывать живой интерес исследователей. До-вольно много работ посвящено отличиям русской языковой картины мира от «европейского стандарта» (см. например, [1], [4]). Большой интерес вызывают так называемые «ключевые слова» культуры, то есть слова и понятия, которые являются для данной культуры центральными. Вежбицкая отмечает, что «анализ «ключевых слов» культуры не обязательно должен вестись в духе

старомодного атомизма. Напротив того, некоторые слова могут анализироваться как центральные точки, вокруг которых организованы целые области культуры» [2, 37]. Однако вопрос о методике выявления «ключевых слов культуры» по-прежнему остается открытым. Вежбицкая говорит о невозможности определить логическим путем набор концептов, уникальных для данного языка. «Нет никакого конечного множества таких слов в каком-либо языке, и не существует никакой “объективной процедуры открытия”, которая позволила бы их выявить» [2, 36]. Единственный возможный путь, по мнению Вежбицкой, – это сравнение исследуемого языка с другими языками и выявление особенностей, отличающих его от всех других языков [2, 36].

Таким образом, в настоящее время большинство исследователей идет по пути выборочного анализа лексем с последующим сопоставлением с их словарными эквивалентами в других языках. Критерием для отбора лексики в этом случае служит лишь интуиция исследователя. В целом, применение такой методики дает довольно интересные данные, полезные как в теоретическом, так и в практическом плане, но получение целостной картины остается проблематичным.


В качестве альтернативного пути можно предложить изучение данных, полученных из корпусов текстов. Информация о частотности тех или иных слов / семантических групп позволяет судить об их важности в культурной среде и может служить объективным критерием для сопоставления с данными других языков.

Для проверки возможности применения таких методик был проведен небольшой эксперимент. В качестве источника данных использовался массив русских художественных текстов общим объемом около 2,2 млн. словоупотреблений (русский субкорпус параллельного русско-финского корпуса «ПарРус») и массив финских художественных текстов (субкорпус оригинальных художественных текстов Савонлиннского корпуса текстов1

объем около 1,8 млн. словоупотреблений). В лемматизированных словниках этих массивов слова с частотностью 0,3 на тысячу словоупотреблений и выше (абсолютная частота более 600 употреблений) были разбиты по семантическим рубрикам (движение / возможность / время и т. д. и т. п.). Даже такая достаточно простая процедура позволила выявить существенные различия в русской и финской картинах мира. Например, в поле ‘возможность’ из русского словника попало лишь семь слов (будто, бы, конечно, можно, мочь, нельзя, пусть), финский список оказался заметно длиннее (ehkд ‘может быть’, jaksaa ‘быть в состоянии’, kai ‘вероятно’, osata ‘уметь’, pддstд ‘получаться’, pystyд ‘получаться’, taitaa ‘быть вероятным’, tдytyд ‘быть должным’, tietysti ‘конечно’, varma ‘определенный’, varmaan ‘определенно’, varmasti ‘конечно’, voida ‘мочь’). Поле ‘эмоции’, наоборот, богаче представлено в русском словнике (ах, бояться, казаться, любить, любовь, показаться, улыбаться, улыбка, чувство, чувствовать), в финском списке оказалось лишь четыре слова (hymyillд ‘улыбаться’, ihmetellд ‘удивляться’,

nauraa ‘смеяться’, pelдtд ‘бояться’). Данные по частотности слов позволяют также подтверждать различные интуитивные предположения, например, в русском словнике частота слова чай 0,14 / 1000, а кофе – лишь 0,005 / 1000, в то время как в финском языке картина противоположная: tee ‘чай’ – 0,005 / 1000, kahvi ‘кофе’ 0,29 / 1000, что наглядно демонстрирует роль чая и кофе в русской и финской культуре.

Интерес может представлять как сравнение одноязычных корпусов текстов, близких по объему и аналогичных по структуре, так и исследование параллельных корпусов текстов, включающих оригинальные тексты и их переводы на другой язык. Переводы дают «смазанную» картину, позволяющую установить, в чем заключается влияние исходного языка на язык перевода и с какими трудностями сталкивается переводчик.

Однако, для получения максимально точной информации необходимы т. н. аннотированные корпуса текстов, т. е. текстовые массивы, в которых лингвистически релевантная информация «помечена» специальными мар-керами. В настоящее время достаточно распространена только грамматическая аннотация: по частям речи (POS-tagging) и синтаксическая (tree banks). В нашем случае требуется семантическое аннотирование, которое позволило бы разделить омонимы и разные значения многозначных слов. Без наличия таких исходных данных можно говорить лишь о выявленных тенденциях.

Литература1. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1997.2. Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых

слов. М., 2001.3. Кронгауз М. А. Семантика. М., 2001.4. Шмелев А. Д. Русская языковая модель мира: Материалы к

словарю. М., 2002.

Лингвистические средства создания гармоничного межличностного общенияД. Е. Мурзабекова

Евразийский национальный университет им. Л. Н. Гумилева, Астана (Казахстан)[email protected]

когнитивный аспект, речевое общение, принцип сотрудничества, диалогический дискурс, оценочные суждения, предикаты

Summary. Speech communication is subordinated to the rules regulating social behaviour. Communicants build their relations in the structure of speech commmunication based on the principles of cooperation that include norms, postulates, strategies, maximes. Har -monial interpersonal communication include categories of politeness, evaluation, emotionness, categorical aspects, conflictnees. There is a system of strategies for explicit and implicit transmission of norms of interpersonale relations.

В современной лингвистической литературе достаточно актуальным представляется поаспектное описание язы-ковой картины мира, исследование когнитивных и ком-муникативно-прагматических особенностей того или иного дискурса в структуре речевого общения. Вполне оправданной в этом русле является попытка лингвистической интерпретации речевого общения. Как один из видов социальной деятельности оно подчиняется правилам, регулирующим социальное поведение, ведь нормой общественной жизни является «кооперативное поведение», основанное на принципе сотрудничества.

Для анализа речевого поведения коммуникантов целесообразно использовать понятие «интерактивный фрейм», которое обладает конвенциональной природой и регулирует наше ежедневное поведение, «подсказывая» стандартные, стереотипные способы действий в рамках практического дискурса. Поскольку фрейм – это «множество вопросов, которые следует задать в гипотетической ситуации, он определяет темы, которые следует рассмотреть, и методы, которыми следует работать» (М. Минский), постольку он содержит не только вероятные вопросы, но и предположительные ответы на них.

Анализ речевых тактик также показывает наличие стандартных коммуникативных ходов, являющихся по сути частными случаями – рефлексами наиболее стереотипных ситуаций.

Среди принципов, лежащих в основе успешного речевого взаимодействия, ведущее положение, наряду с принципом кооперации, занимает принцип вежливости. В соответствии с этим принципом, модель вежливого поведения отражает взаимодействие в ситуации сотрудничества как линии поведения, направленного на поддержание гармонии лица. Известно, что все общение так или иначе несет угрозу лицу коммуникантов, т. к. многие речевые действия затрагивают либо их самооценку и репутацию, либо покушаются на их свободу, время, собственность, т. е. являются ликоущемляющими действиями. Определенные стратегии вежливости позволяют избежать или по возможности уменьшить ущерб лицу собеседника, давая ему некоторую компенсацию.

Неотъемлемым компонентом прагматического аспекта высказывания в ситуациях непосредственного речевого общения является категория оценки, которая связана с

___________________________________ The Savonlinna Corpus of Translated Finnish. Savonlinna School of Translation Studies, University of Joensuu , 2001. Автор выражает

признательность проф. Анне Мауранен (Тамперский университет, Финляндия), давшей разрешение на использование корпуса текстов.широким комплексом вопросов, объединенных общим понятием «человеческий фактор» в языке. Человек является субъектом оценки, определяет выбор

находящегося в его сфере объекта оценки, само оценивание производится с точки зрения «пользы»,

«выгоды» объекта оценки для человека, с одной стороны, и «вреда», «ущерба» – с другой.

Субъективный характер категории оценки обусловливает необходимость прагматического исследования данной категории, особенно с точки зрения ее функционирования в ситуациях непосредственного речевого общения. Как считает Е. М. Вольф, существуют определенные социально-психологические требования, предъявляемые к процессу коммуникации, в котором присутствуют оценочные высказывания. Так, например, должно соблюдаться некоторое равновесие между собеседниками в выражении оценок: чрезмерное самовосхваление (хвастов-ство), так же, как и избыточная похвала (лесть), могут вызвать негативную реакцию слушающего и осложнить коммуникативный процесс. Кроме того, высказывая оценки по отношению к третьим лицам, необходимо учитывать, затрагивают ли они интересы собеседника (собеседников) и т. д. (R. Brown, S. Levinson).

Наблюдения над непосредственным функционированием прагматической категории оценки в речи на материале художественных русских текстов показывают, что в конкретных ситуациях общения люди относительно редко дают объективные категорические оценки. По образному выражению Е. М. Вольф, оценочную модальность отличает «неприязненное отношение к категорическим, безапелляционным оценкам». На основании анализа нашей картотеки мы можем сказать, что в языке существует особая прагматическая категория категоричности / некатегоричности оценки.

Необходимым условием для достижения эффекта воздействия становится некатегоричная форма изложения мысли. С этой точки зрения владение всеми средствами выражения некатегоричности приобретает первостепенное значение для целенаправленного общения. Она проявляется в подчеркивании учтивости, смягчении резкой характеристики, в осторожности, некоторой дистанцированности. В таком случае субъект подчеркивает некоторую долю сомнения, неполную уверенность в своей

правоте, сохраняет за собой право отмежеваться от сказанного. За некатегоричностью высказывания может скры-ваться извинение говорящего за возможный неприятный эффект от своих слов, к которым его принуждают обсто-ятельства. С другой стороны, причиной некатегоричности может служить стремление субъекта избежать резких харак-теристик или излишней прямолинейности, настойчивости.

Русский язык располагает весьма широким арсеналом средств, направленных на уменьшение категоричности оценки. Среди них выделяются: 1) различные модусы, под-черкивающие субъективность оценки, утверждающие ее истинность исключительно в возможном мире субъекта, а не во всех возможных мирах, и 2) разнообразные средства деинтенсификации, за счет которых достигается движение оценки по шкале в сторону снижения количества признака. Наши примеры показывают, что в речи смягчение безапелляционности оценки часто осуществляется комплексно, то есть путем использования целого ряда средств из репертуара названных групп (особенно в случаях негативной оценки). Например, оценочное высказывание, в котором деинтенсификация признака достигается за счет различных аппроксиматоров, часто имеют эксплицитно выраженную модусную часть.

Аксиологические предикаты служат основным средством экспликации модальной рамки оценочных суждений. Среди них ведущую роль играют так называемые предикаты «мнения» – «думать», «верить», «предполагать», «считать» и пр., которые, наряду с обозначением ментальных процессов, могуть использоваться подобно модальным словам, квалифицируя утверждение, заключенное в зависимой фразе. В этом случае они теряют часть своего эпистемического содержания и оказываются способными к так называемому парентетическому, или «вводному», употреблению.

Таким образом, гармоничное межличностное общение может строиться с учетом принципов кооперации, сотрудничества, вежливости и общей культуры.

Персуазивная квалификация как мыслительная операция субъектаИ. А. Нагорный

Барнаульский государственный педагогический университет[email protected]

Summary. The report explains the status of persuasive cvalification as the mental operation of the subject. The object, subject and foundation of cvalification are characterized here, and also the connection of the cvalification with communicative aim of a speaker. We explain the aim of persuasive cvalification and the sphere of its using.

Событие, описываемое предложением, так или иначе соотносится говорящим с действительностью в аспекте достоверности / недостоверности сообщаемого. Обоснование статуса модально-персуазивной квалификации предполагает выделение ее основных параметров в плане содержания и плане выражения. План содержания включает три ведущие компонентные сферы любого отношения: объект квалификации, квалифицирующий субъект и основания модально-персуазивной квалификации события. План выражения сосредоточен на поле персуазивности, в первую очередь – на формальных средствах ее выражения.

Объектом модально-персуазивной квалификации является описываемое событие, точнее, результат его осуществления. Субъектом квалификации является говоря-щий, с позиции которого осуществляется квалификация события. Говорящий включен в собственную субъектную сферу, средством экспликации которой выступают особые формальные показатели. Основанием квалификации необходимо считать факторы, побудившие говорящего обозначить свое отношение к событию посредством включения суждения в разряд относительно-истинных. Обусловленность точки зрения субъекта является тем «камнем преткновения», о который разбивается категоричность истинностной поляризации высказывания. Указанной причиной обусловлено и то, что персуазивная квалификация является сферой пересечения различных аспектов соотношения высказываемого с

действительностью: логического (квалификация суждения как относительно истинного); функционально-семан-тического (квалификация события в аспекте достоверности / недостоверности сообщаемого); ситуативного (квалификация речевой ситуации как ситуации относительной достоверности); пресуппозитивного (квалификация предусловий как соответствующих / несоотвествующих речевой ситуации); семантического (квалификация пропозиции в аспекте ее истинности / ложности); коммуникативно-прагматического (квалификация события с целью речевого воздействия на адресата). Соединением данных сфер достигается главная задача говорящего – выражение отношения к сообщаемому, а шире – соотнесение высказываемого с действительностью в персуазивном аспекте. Основание модально-персуазивной квалификации охватывает как объективные, так и субъективные факторы. К первым относятся объективные условия, способствующие (препятствующие) осмыслению события как достоверного. В группу субъективных включается намерение говорящего эксплицировать свою точку зрения, а также степень авторской уверенности в сообщаемом.

Персуазивная квалификация обусловлена коммуникативным заданием говорящего: высказывание, при его введении в состав квалификативных, сосредоточено не столько на описании события как такового, сколько на репрезентации авторской точки зрения относительно этого события. Выделяются две


основные цели, которые преследуются говорящим при модальной квалификации события: а) высказать свое видение ситуации, экспли-цировать «личностный» взгляд на ситуацию; б) донес-ти точку зрения до адресата, добиться того, чтобы го-ворящего правильно поняли. И в первом, и во втором случае квалифицирующие средства – это «сигнал важ-ности» сообщаемого факта, один из способов автора высказывания продемонстрировать небезразличие к про-исходящему.

Исследование семантического и структурного аспектов модально-персуазивной квалификации, делает актуальной попытку обоснования статуса данной операции как операции ментальной, производимой субъектом относительно объекта квалификации, реализованной в предложении при помощи специализированных формальных средств. Предложенная проблема важна, так как является одной из составляющих активно развивающейся в последнее время общей проблемы человеческого фактора в языке.

Взаимообусловленность уровней языка в когнитивном аспектеМ. Б. Нуртазина

Евразийский национальный университет им. Л. Н. Гумилева, Астана (Казахстан)[email protected]

когнитивный аспект, функционирование, коммуникация, деятельность, прагматика

Summary. The author argues that functional-communicative approach to the facts of the language that are introduced into the educa -tional process through the system of common aims sets students’ linguistic activity on solution of vitally important tasks. Such prin -ciple helps a student to follow logical connections between grammatical phenomena and their formal expression.

При изучении языка в разных формах его практического использования в центре внимания вновь оказалась когнитивная деятельность человека, которая обеспечивает его общение с миром, освоение им важных и более или менее общих для человеческого бытия процессов внешнего и внутреннего существования человека. При подходе к исследованию функций эгоцентра «Я» с коммуникативно-прагматической точки зрения главным его назначением является автосемантическое обозначение личности внутри акта коммуникации. Семантико-прагматическое рассмотрение субъекта предполагает «расслоение» субъекта, с точки зрения прагматической интерпретации высказывания, на «Я» как подлежащее предложения, «Я» как субъекта речи, «Я» как внутреннее «Эго», которое контролирует самого субъекта, знает его цели и намерения лгать или говорить правду.

Подчеркнем, что при «личностно-деятельностном» под-ходе к изучению единиц общения речевая деятельность человека рассматривается в контексте конкретной ситуа-ции. В ситуации общения ставятся проблемы, связанные с целью и результатом речевого действия, влиянием речи на адресата, уместностью высказывания в данных условиях, адекватностью выбора языковых средств для достижения определенного эффекта. Поэтому важными компонентами прагматического анализа компонентов, выражающих то или иное значение, являются и взаимодействия говорящих, находящихся в языковом контакте, и уровень их знаний и мнений, и намерения говорящего, и ситуация, учитывающая место и время, в которой осуществляется речевой акт. Все эти факторы, связанные с условиями речевой коммуникации, регулируют и даже определяют речевое поведение коммуникантов.

Исследователи единодушны в том, что коммуникация включена в социальное отношение общающихся. Это две неразрывные стороны речевого взаимодействия. Как только человек вступает в контакт с другим человеком, он сразу же оказывается включенным в систему социальных отношений, с этого момента он необходимо должен оформлять свою деятельность по некоторым правилам, реализующим эти социальные отношения. Вот почему речевое взаимодействие – это намеренное целенаправленное речевое воздействие, сориентированное на объект и имеющее целью изменить его поведение. Воздействие на человека представляет собой комплексное влияние на его эмоциональную и рациональную сферу сознания и поведения.

В когнитивном аспекте все языковые явления рассматриваются как своеобразные пласты опыта человека, передающие различные типы знаний о действительности. Языковая картина мира прежде всего связана с отображением отношений внеязыковой действительности, а также воплощает результаты восприятия мира говорящим. Поэтому центральным при изучении коммуникативной функции становится понятие

речевой деятельности и речевого акта как ее минимального компонента. Реальное функционирование языка – это использование его в коммуникативной деятельности, в которой субъект речи выступает как организующий центр деятельности.

В этом контексте представляет актуальность обос-трившийся в лингвистике интерес к функционально-ком-муникативному подходу к фактам языка. Такой принцип, внедряемый в учебный процесс через систему общих целевых установок, направляет речевую деятельность сту-дентов на решение жизненно важных (коммуникативных) задач в рамках того или иного вида речевой деятельности (чтение, слушание, говорение, письмо) соответственно одному из основных функциональных стилей современного русского языка: научному, публицистиче-скому, деловому, языку художественной литературы и раз-говорному. Ведь при практическом овладении языком у студентов должен выработаться механизм речевой деятельности на этом языке.

Языковая личность при учете человеческого фактора характеризуется не только степенью владения языком, но и выбором – социальным, личностным – языковых средств различных уровней.

Особое значение представляет разработка вопросов формирования у обучаемых системного представления о функционировании языка и выработки механизмов использования языковой системы в естественных условиях речевого общения. Содержание обучения грамматике предполагает включение в языковой материал разноуровневых языковых средств, объединенных по принципу функциональной общности. Речевой материал представляют широкие контексты, поэтому вся деятельность по овладению указанными языковыми средствами предстает как система действий разноуровневого плана. Обращение к теории функционально-семантических полей (далее – ФСП) позволяет представить системно-языковые и функционально-речевые свойства той или иной семан-тической категории адекватно задачам формирования языковой и коммуникативной компетенции студентов. Методическое применение теории ФСП предполагает коммуникативную организацию учебного материала на основе сочетания двух факторов: концентричности расположения языковых единиц, относящихся к одной семантической зоне, и поэтапности овладения определен-ными синтаксическими структурами, опирающимися на общие психолингвистические закономерности порождения речевого высказывания. Такие системно-языковые признаки ФСП, как типизированный характер моделей, упорядоченность элементов, иерархичность строения, ядер-ность и периферийность расположения языковых средств в структуре поля, могут быть перенесены в план методической организации языкового материала. Это позволит наметить пути наблюдающегося в настоящее

время разрыва между необходимостью представления в учебном процессе фактов языка как системной субстанции (при сохранении важных особенностей их речевого функционирования) и вынужденным дроблением языкового материала на уровни, концентры. Такое дробление не всегда отвечает главному требованию коммуникативности: при отборе и организации материала исходить из реальной роли языковых явлений в естественной коммуникации, их системных связей и соотношений.

Реализация данного подхода оправдана на завершающем этапе обобщения материала, т. к. именно в этот период для мышления обучающихся характерно стремление к осознанному запоминанию воздействующей информации целостных речевых произведений, к установлению системных взаимосвязей между вновь изученным и ранее пройденными явлениями, к широким обобщениям. Благодаря такому подходу студенты могут проследить логические связи между грамматическими явлениями и их формальным выражением, что способствует активизации речемыслительной деятельности студентов.

«Свет» и «тьма» как фактор концептуализации социальной действительностиН. М. Орлова

Педагогический институт Саратовского государственного университета[email protected]

Summary. The concepts «light» and «darkness» occupy large space in the linguistic worldview of different languages. The article spotlights their place in the analyses of social relations exemplified by the non-fiction literature.

Вопросы концептуализации действительности и моделирования картины мира могут решаться по-разному в разных науках, однако их объединяет ориентация на представление моделей (концептов, констант) как субъективных образов объективного мира. Концептуальная система языка предполагает наличие в ней концептов как общечеловеческого, так и национального характера, поскольку каждый народ располагает своей системой предметных значений, социальных стереотипов, когнитивных схем. В языковой картине мира людей, говорящих по-русски, особое положение занимают концепты «свет» и «тьма». Несомненно также, что социопсихические образования «свет» и «тьма», своими корнями уходящие в глубокую древность, относятся к числу приоритетных концептов не только русского, но и других народов.

Понятийно-классификационная деятельность человека проходит две стадии: на довербальной стадии она связана в основном с сенсомоторной деятельностью человека, тогда как в дальнейшем приобретает новые формы, как отмечают авторы «Краткого словаря когнитивных терминов», обеспечивая выход за пределы непосредственно воспринимаемого и хранение опыта в долговременной памяти человека». В связи со сказанным нам представляется интересным и перспективным прослеживание эволюции в различных языках и национальных менталитетах изначальных общечеловеческих концептов, к числу которых относятся концепты «свет» и «тьма». Некоторые аспекты эволюции этих концептов рассматривались нами ранее. В докладе ставится цель показать моделирующую роль изначальных концептов «свет» и «тьма» в аксиологической контрастивной классификации современного социума.

Использование концептов «свет» и «тьма» в аксиологических целях имеет давнюю традицию. Так, «свет» в Библии служит символом веры, знания, премудрости, чистоты жизни, вечной святости, радости, доброты, истины; сам Бог именуется светом. Напротив, концепт «тьма» символизирует понятия ада, геенны, апокалипсиса, греха, искушения, лицемерия, ненависти, страха, лжи, черной злобы, незнания, смерти и т. д.

Тексты русской литературы содержат немало фактов, свидетельствующих об аксиологической функции данных концептов, что подтверждается литературой non fiction, в частности, мемуарами и дневниковыми записями позднесоветского и постсоветского времени. Отметим, что в сознании нарраторов находит широкое отражение прежде всего лексика концептосферы «тьма» и отчасти – в противовес «тьме» – концептосферы «свет». Во-вторых, лексические компоненты концептосфер до определенного момента могут не быть достаточно эксплицированы в тексте и лишь на заключительном этапе повествования получают словесное выражение.

Во многих документальных свидетельствах речь так или иначе идет об известных трагических событиях советской истории, поэтому концептосфера «тьма» расширяется за

счет знаковых наименований событий эпохи. Это лексика, связанная с невозможностью свободно мыслить и говорить – безгласие, молчание, отсутствие гласности, предательство и др., с действиями карательных органов – аресты, допросы, застенки, тюрьмы и другие замкнутые пространства, в которых творится зло, зоны «черный люк» (место казни), смерть и т. д. Так, Симона Ландау обращается к автоцитате поэтического отрывка, в котором отчетливо выражается контрастивность концептуализации сознания нарратора:

«А ведь уже в 38-м я словно чувствовала: Я все еще там.Мне не вырваться к светуИз мрака души, потерявшей себя …Я все еще там,Где тебе на погибельНе дрогнула в темном подвале рука…Но в жизни все оказалось еще страшнее. Могла ли я

предположить этот черный люк?»Концептуализация, опирающаяся на исходные образы

света и тьмы носит весьма устойчивый характер.Концептуальная система, как и всякая другая система,

предполагает не только взаимосвязь и взаимодействие эле-ментов, не только наличие оппозиций, но и моменты нейтрализации этих оппозиций как важнейшего системообразующего фактора. Анализ концептосфер «свет» и «тьма» показал наличие компонентов-продуктов этой «нейтрализации». Поскольку речь идет о нейтрализации оппозиций в кругу понятий, входящих в социальное знание, мы должны учесть особенности определенного периода развития социума. Для всей советской эпохи значимыми понятиями были «ложь» и «страх», породившие социальную мимикрию, которая стала нормой и, в свою очередь, породила существование амбивалентных, нейтрализованных понятий в кругу рассматриваемых концептосфер. Это нашло отражение в большом количестве документальных свидетельств эпохи.

Мимикрия проявляется в развертывании сценариев и перфомансе, что широко представлено в книгах Л. Чу-ковской, А. Солженицына, В. Войновича, Е. Эткинда и др. Профессор Эткинд приводит блестящие примеры развертывания таких сценариев и мимикрии, которой почти с биологической закономерностью подвержены члены Ученого Совета и всего коллектива института.

Именно поэтому Эткинд и многие другие нарраторы-документалисты настойчиво подчеркивают, что видят свою задачу в том, чтобы «пролить свет» на происходившее, «извлечь из тьмы» неизвестные факты, «вытащить на свет Божий» то, что происходило в действительности.

Термин гласность, возникающий на страницах «Записок незаговорщика» в рассказе о событиях 1974 года, Игорь Дедков использует в дневниковых записях десятью годами позднее в замечаниях по поводу афганской войны: «Темь и тайна, в которую погружены наши потери, – наше


несчастье, – говорят о том, что это нечистое дело боится света и гласности».

Устойчивость концептосфер, охватывающих социум, невозможность говорить и мыслить открыто, смешение («нейтрализация») света и тьмы – все это было атрибутом времени вплоть до падения тоталитарного режима. И еще через 10 лет, в 1994 г., менее известный мемуарист завершит свои скорбные записи надеждой: «…Нужен перелом, и он будет, он просто не может не быть. Потому

что свет сильнее тьмы, правда сильнее лжи, любовь сильнее ненависти, жизнь сильнее смерти».

Рассматриваемые концепты имеют глубоко ценностный (аксиологический) характер также в других языках. Несомненно, концепты «свет» и «тьма», обозначенные нами как понятия исходного общечеловеческого статуса и имеющие Библейские истоки, содержат много общего в языковом сознании носителей разных языков и в то же время отражают национальный менталитет.

Народ как участник политического общения:фрагмент русской языковой картины мира

Е. В. ОсетроваКрасноярский государственный университет

[email protected]народ, властный субъект, пропозиция речедеятельности

Summary. The object of undertaken research is the situation of political intercourse «nation – authorities» in modern Russian lan-guage (on the examples of political texts). Two research directions are chosen as the most important : 1) to discover types of semantic «discourse events» («propositions») which nation «takes part» in; 2) to fix popular semantic roles («actants») for nation in modern political texts.

Народ, безусловно, является значимым образом в современной русской языковой картине мира (далее – ЯКМ) и особенно востребован у политических авторов разного толка в период предвыборных кампаний. Народ осмыслен как участник самых разнообразных языковых ситуаций-пропозиций, например, «выбора» и «коопера-ции», «разрушения» и «созидания», «интеллектуального действия» и «исторического преодоления». Среди перечисленных особо выделяется ситуация «политического общения», которая как будто переносится на языковую ткань из повседневной социальной реальности. Актуальным кажется исследовать способы и принципы отображения обозначенной ситуации в текстах политической направленности (с использованием методов семантического анализа).

Наблюдения показывают, что народ – политический речедеятель – описывается языком в двух коммуникативных полях: монологическом и диалогическом.

Первый случай иллюстрируют тексты, включающие пословицы и поговорки, когда народ представлен как источник мудрости нации. При этом на пропозитивном уровне он оказывается локативом, в котором размещен некий коллективный речедеятель: «Труба пониже – дым пожиже» – говорят в народе в таких случаях (Комс. правда); В народе не зря говорят: «Семь раз отмерь – один раз отрежь» (Комс. правда); Прошел без мохнатой руки, как в народе говорят (А. Тулеев). Внимание здесь акцентируется на способности субъекта к речевому действию. Его уточнением становится действие «вербальной оценки»: А происходит именно то, что народ давно определил пословицей «рыба гниет с головы» (А. Тулеев); Довели до того, что народ слово «демократия» перевел в разряд ненормативной лексики (Г. Зюганов). Описание народа в таком ракурсе позволяет отметить в нем как активное умение порождать речь, в которой отражаются результаты его размышлений. В сознание читателя внедряется образ российского народа, позволяющего себе самостоятельные высказывания по отношению к сложившейся политической ситуации: Народ заявляет о своем желании жить, а не существовать (Причулым. вестник). Решать подобные вопросы должны сами народы, выразившие стремление к взаимному сближению (Отечество).

Повторимся, народ способен к речедействию. Хотя его монолог может принимать и критический характер (Ропщет народ под все более усиливающимся прессом кризиса. – КП), преобладает все же режим положительной оценочности, распространяющийся на большинство подобных текстов. Так строится языковой образ живого, активно говорящего субъекта, который умеет думать, давать оценки и оформлять собственные мысли. Предвыборные тексты особенно насыщены им, что дает

удобную возможность повысить самооценку адресата-избирателя, осознающего себя частью нации.

В режиме диалога основным партнером по политической коммуникации для народа является властный субъект в лице главы государства (президент), известных политиков либо коллективных субъектов власти (государство, Кремль, правительство, чиновники и т. п.). Роли говорящего и слушающего (субъекта и адресата речи) не закреплены языком ни за одним из обозначенных участников взаимодействия, но динамично меняются.

Как и в предыдущем случае, народ может выступать в роли субъекта речевой деятельности: Народ тут же ин-тересуется, блондинка или брюнетка завелась у этого «характерного» политика? (Комс. правда). Иногда оно представлено как многоактное: Народ задается не только вопросом «почему?», но и «кто виноват?» <…> По всей видимости, вопрос «что делать?» адресует уже не вам (Россий. газета); Интересно, решится ли когда-нибудь российский народ задать вот этот самый вопрос. А потом ответить на него? (С. Сулакшин). Видно, что позиция адресата часто оказывается имплицитной, но может заполняться и лексемой с совершенно конкретным значением: Народ убедился, что власть у нас отменная, буржуи – искренние народные радетели, а коммунисты – барбосы, и поэтому снова призвал либералов во власть (Моск. комсомолец).

Однако по преимуществу политически откорректированное языковое сознание отводит народу лишь второстепенную коммуникативную роль адресата властных посланий: А что народ? Самые сознательные вышли на площадь, выслушали Черепкова и разошлись по домам (Комс. правда); В начало же всех реформенных начал может быть положено обращение В. Путина к народу России (Р. Аврамченко). Для нас маркированными являются тексты, где народ – получатель неверной информации. Оформляются подобные пропозиции предикатами с семантикой нечестного поступка и поведения: ЛДПР помогают режиму оболгать в глазах народа всю оппозицию (Отечество); Как сказал самый обыкновенный гражданин, в нашей стране облапошивание народа накатывает волнами (Комс. правда). Приведенные примеры описывают ситуацию «обмана», инициатором которого по отношению к народу всегда являются власти: И хотя король Гьянендра пообещал народу сообщить «всю истину», непальцы не верят, что им скажут правду (Комс. правда).

Вообще, следует обратить внимание на обнаруженное актантное двуединство: именно властного субъекта народ «предпочитает выбирать» в соучастники своих речевых действий. Другое дело, что при этом он сам регулярно оказывается на ролях второго плана (адресата и пациенса), отдавая первую, субъектную роль своему социальному антагонисту.

Итак, один из фрагментов ЯКМ, ситуация политического общения «народ – властный субъект», располагается в двух условно выделенных пространствах: монолога и диалога. Соответственно ярко выраженной, и даже полярной, оказывается обнаруженная там оценочность.

Монологический режим осмыслен как «обеспечиваю-щий» народу наибольший коммуникативный комфорт. В его рамках народ исполняет роли локатива либо субъекта речи, наделенного качествами мудрости и

социальной и интеллектуальной активности. Пропозиции событийного прошлого для ситуации политического общения – оценки, осмысления, принятия решения, выбора – часто сопровождающие ее в контекстах, лишь усиливают обозначенные «сильные» стороны рассматриваемого образа. В поле политического диалога народу отведена далеко не такая однозначная роль. Часто он оказывается во второстепенном амплуа адресата, а кроме того, и «жертвой» обмана со стороны властей.

О развитии скрытых семантических категорий русского языка (от Пушкина до наших дней)1

А. Б. Пеньковский

[email protected]категория масштаба: 4, дом человека как малый локус

1. Как было показано в работе [Пеньковский 2002], в русском литературном языке на протяжении последних полутора столетий формируется (в сущности, уже сформировалась!) скрытая «категория масштаба», обнаруживающая себя в о с л о ж н е н и и центра или периферии семантической структуры слова д о п о л н и -т е л ь н ы м (дифференциальным или интегральным) п р и з н а к о м ‘большое – малое’ (во всех его парамет-рических вариантах). Так, имена жилец и житель (ср. также жилица и жительница), общее значение которых ‘обитатель – обитательница’, для современного языкового сознания противопоставлены по признаку «масштаба места обитания»: «малый масштаб» (ММ) – «большой масштаб» (БМ): жилец / жилица (квартиры, дома, пещеры… – ММ) – житель / жительница (города, сельской местности, Европы, земли… – БМ). В пушкинскую эпоху этого противопоставления еще не существовало. Имена жилец / жилица и житель / жительница были тогда абсолютными эквивалентами как в их прямом, так и в переносных значениях и в разного рода перифразах. Ср.: «Ищу стихий других, земли жилец усталый; / Приветствую тебя, свободный океан» (А. С. Пушкин. «Завидую тебе, питомец моря смелый…», 1823) и «В доме Гаврилы Афанасьевича из сеней направо находилась тесная каморка с одним окошечком … Пленный танцмейстер, уединенный ее житель, …, услаждал скуку зимнего вечера, наигрывая старинные шведские марши…» (А. С. Пушкин. «Арап Петра Великого», VI, 1827). Память об этом уже изжитом состоянии сохраняется сегодня только в фразеологическом не жилец (на белом свете).

2. Если это так, если имена жилец, жилица, с одной стороны, и имена житель, жительница, с другой, образуют оппозицию как носители противопоставленных микрокатегориальных значений «малый масштаб» – «боль-шой масштаб», то такое же противопоставление по мик-рокатегории «масштаба» должно быть приписано и тем именам-определителям, которые и з б и р а т е л ь н о связаны с ними управительными связями: жильцы (наше-го) дома (№ 21 по ул. Садовой), но не *жильцы города, земли, Европы, африканской саванны и жители (нашего) города, земли, Европы, африканской саванны, но не жи-тели (нашего) дома (№ 21 по ул. Садовой), откуда следует, что город, земля, Европа, (африканская) саванна – имена, несущие значение «большого масштаба», тогда как имени дом – должно быть приписано не фиксируемое словарями и грамматиками значение «малого масштаба». Достаточно ли приведенных фактов для такого утверждения?

3. Отмечу прежде всего, что за словом дом в современном языке стоит несколько понятийно-смысловых комплексов, из числа которых для целей нашего обсуждения следует выделить на этом этапе два: дом1 – ‘строение, артефакт в предметном мире’ и дом2 – ‘место обитания человека’, которые, принадлежа к двум разным понятийным сферам, подводятся под разные «масштабные» шкалы и получают в них разные «масштабные» отметки.

3.1. Масштабная шкала для дом1, поскольку это техническое сооружение, определяется соотношением его как целого с такими составляющими его частями, как, например, к р ы ш а, с т е н ы и д в е р и, означаю-щие которых в современном языке обнаруживают, как легко убедиться, признаки имен «большого масштаба». К р ы ш а любого дома, независимо от его реальных размеров, может быть названа только именем крыша: не крышка, не крышечка, а крыша! Ср. противопоставление: крыша дома – крышка гроба, сундука, ящика, пианино, кастрюли…, противопоставление тем более заслуживаю-щее внимания, что оно установилось сравнительно недав-но. Пушкинская эпоха его еще не знала и использовала два эти слова как абсолютные эквиваленты – эквонимы: крыша / крышка дома – крышка / крыша гроба, сундука, ящика, урны, суповой чаши и под.

3.2. Масштабная шкала для дома2 как жизненного пространства человека оказывается иной и определяется категорическими запретами на использование по отношению к этому имени других имен и действий, характеризующихся признаками «большого масштаба». Дом2 – это «малый закрытый мир», противопоставленный «большому открытому миру».

3.2.1. Это малое закрытое пространство, которое сегодня, в отличие от недавнего прошлого не может быть охарактеризовано ни как МЕСТНОСТЬ: «В начале января, в пятом часу морозного и ясного дня, к подъезду известного ресторана Дюкро, на Большой Морской, то и дело подъезжали простые извозчичьи, а изредка и красивые «собственные» сани. Из саней выходили молодые люди, по всем признакам только что оперившиеся. Иные, небрежно сбросив шинели или пальто на руки швейцара, останавливались на минуту у большоно зеркала, и приведя в порядок волосы, самоуверенно шли дальше, выказывая полное знание местности; другие, никогда не бышие прежде в этом ресторане, бросали кругом растерянные взгляды и и не знали, куда им деваться» (А. Н. Апухтин, Неоконченная повесть, IX, 1880-е), ни как ЗНАКОМЫЕ МЕСТА: «И лестницу Арсений зрит / сквозь сумрак; он бежит, летит / Наверх, по шатким ступеням. / Вот свет мелькнул его очам, / Пред ним замерзшее окно: / Оно давно растворено, / Сугробом собрался большим / Снег нерастаявший под ним, / Увы! Знакомые места! / Налево дверь – но заперта. (М. Ю. Лермонтов. «Боярин Орша», III, 1830–1835).

3.2.2. Это малое закрытое пространство, части которого сегодня, в отличие от недавнего прошлого, не могут характеризоваться как ДАЛЕКИЕ друг от друга: «Вчера, увенчана алмазной диадимой, / С приятной важностью высокого чела, / Ты неожиданно к окошку подошла, / И сердце облилось тоской невыразимой / … / Заметив страстную души моей грозу, / Ты медленно ушла к далекому камину, / И я опомнился…» (Н. В. Кукольник. «Из альбома Риццио», 1839) или находящиеся друг от друга и от наблюдателя ДАЛЕКО, ВДАЛИ, ВДАЛЕКЕ: «Г., прислоняся к растворенным дверям, смотрел на прямодушную красавицу … Княгиня в глубине комнаты


работала, вдали играли на фортепьянах» (Н. Ф. Павлов. «Миллион», 1839); «…стоял длинный серый дом, где помещалась редакция. Я подошел, увидал полуоткрытую прямо на улицу дверь, дернул за ручку звонка… Он задребезжал где-то вдали…» (И. А. Бунин. «Жизнь Арсеньева», 4, XVII ) и соответственно НЕДАЛЕКО и

НЕВДАЛЕКЕ: «Аполлос Михайлыч Дилетаев, сидя в своей прекрасной и даже богато меблированной гостиной, говорил долго, и говорил с увлечением … слушатели были: молодая девица, чрезвычайно мило причесанная, – она слушала очень внимательно; поме-

___________________________________1 Работа выполнена при поддержке РГНФ (гранты 01-04-00–201-а и 01-04-00–132-а).

щайшийся невдалеке от нее толстый и плешивый мужчина, который тоже старался слушать» (А. Ф. Писемский. «Комик», 1, 1851); «Она твердо держала руль своей загорелой ручкой и улыбалась брызгам, изредка летевшим ей в лицо. Я прикорнул на дне лодки, недалеко от ее ног; немец достал трубку, закурил свой кнастер и – вообрази – запел довольно приятным басом…» (И. С. Тургенев. «Фауст», 6, 1856).

3.2.3. Это малое закрытое пространство, части которого сегодня, в отличие от недавнего прошлого, не могут образовывать целостное множество, характеризуемое кванторами ВЕЗДЕ и НИГДЕ: «Он возвращается домой в мигрени, в спазмах. На другой день окна ее спальни закрыты. Доктор сидит в головах, и никто пошевелиться не смеет. Муж ее запирается в кабинете и читает «Москов-ские ведомости». Дети сидят с гувернером на антресолях. Везде плохо, везде глубокое молчание. Веселый дом превратился в тюрьму…» (В. Л. Пушкин. «Мысли и характеры», 1815); «Он сидел сзади меня, так, что мне его не видно было, но везде в полутьме этой комнаты я чувствовала его присутствие» (Л. Н. Толстой. «Семейное счастье», 1, III, 1859).

3.2.4. Это малое закрытое пространство, внутри которого сегодня невозможно осуществить действие ухода или возвращения, характеризуемое наречием ВОСВОЯСИ: «Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи … Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси…» (И. И. Пущин. «Записки о Пушкине», 1859).

4. Примеры можно умножать и умножать, ибо они образуют о т к р ы т ы й список, тем самым свидетель-ствуя, что проведенное в пунктах этого доклада навязчивое противопоставление сегодняшнего состояния русского литературного языка его более или менее и даже совсем недавнему «домасштабному» и «бесмасштабному» прошлому не случайно и не стилистический просчет автора. Это средство обозначить и подчеркнуть, что мы имеем дело с одним из живых процессов развития языка, совершающихся буквально на наших глазах и потому заслуживающих самого пристального внимания и требующих содержательного объяснения.

5. Можно предполагать, что дом2 для культурно-языко-вого сознания людей пушкинской эпохи не противопостав-

лялся окружающему его широкому целостному природ-ному и человеческому миру, а был его органической частью. Окна и двери дома не отделяли человека от мира; они открывались и вели в него, а не просто в него и на него смотрели. Дом был продолжением мира, а мир – продолжением дома, и потому

5.1. Стоя в центре зала, комнаты или кабинета и поворачиваясь вокруг себя, можно было видеть находящиеся о к р е с т предметы мебели и убранства, как пребывая на открытом воздухе и поворачиваясь вокруг себя, владелец дома мог видеть находящиеся о к р е с т деревни и открывающиеся картины ландшафта; и эти же предметы мебели и убранства оказывались в в и д у находящихся в доме, как и то, что было перед их глазами вне дома.

5.2. По дому можно было с к и т а т ь с я, как по миру, по белу свету, по лесу или парку, или г у л я т ь и п р о г у л и в а т ь с я (с о в е р ш а т ь п р о г у л -к и), как в саду, по берегу реки или по городу.

5.3. Те, кто в нем жил, его ж и т е л и или ж и л ь ц ы, безразлично, (они же – его н а р о д, н а с е л е н и е или н а р о д о н а с е л е н и е), могли, безотлучно живя в нем и находясь под одной крышей, в с т р е ч а т ь с я, в и д е т ь с я и в и д а т ь с я друг с другом, а отходя ко сну и зная, что откроют утром глаза там же, где их смежили, могли п р о щ а т ь с я (говорить друг другу: «прости!», «прощай!» и «до свидания») на ночь, как они прощались, уходя или уезжая и зная, что с этой минуты они и остающиеся разделены все увеличивающимся временем и пространством.

5.4. Сидя в доме за общей трапезой, хозяйка могла р а с с ы л а т ь членам семьи и гостям чашки с чаем или блюда с кушаньем н а д р у г о й к о н е ц с т о л а или п о к о м н а т а м, как рассылались по городу приглашения на семейные торжества, на бал и праздник; прогневавшись на крепостного слугу или горничную девушку или просто за ненадобностью, можно было о т о с л а т ь и в ы с л а т ь их с глаз долой, как это делало государство, наказывая своих провинившихся граждан и отправляя их в высылку или в ссылку…

6. Из этой «масштабной» ситуации следуют некоторые немаловажные выводы историко-культурного характера, которые будут рассмотрены в заключение доклада.

Концепт как основная единица ментальностиМ. В. Пименова

Владимирский государственный педагогический университет[email protected]

ментальность, концепт, означаемое, означающее, обозначаемое

Summary. The article is dedicated to the concept as basic mentality.

Выявление национально-культурных особенностей мен-тальности, под которой понимается «миросозерцание в ка-тегориях и формах родного языка, соединяющее в про-цессе познания интеллектуальные, духовные и волевые качества национального характера в типичных его проявлениях» (В. В. Колесов), в последние десятилетия находится в центре ряда лингвистических направлений – когнитивистики, этнолингвистики, антропологии языка, лингвокультурологии, этногерменевтики, гендерологии и под.

В рамках данных направлений основной единицей мен-тальности признается концепт, определяемый с различных точек зрения. Во-первых, концепт (conceptus – ‘суждение, понятие, представление (о предмете)’) рассматривается как

часть классической сенсуалистской схемы «предмет – ощущение – восприятие – представление – понятие», эксплицирующей этапы чувственно-практической (созерцание) и логической (абстрактной) деятельности мышления человека: а) концепт – это представление («общее представление») (С. А. Аскольдов); б) концепт – это понятие; г) концепт – это синкретичная единица мышления («единица мышления, представляющая целостное, нерасчлененное отражение факта действительности») (П. В. Чесноков). Во-вторых, концепт исследуется как означаемое в составе модели «семантического треугольника / трапеции»: а) концепт – значение («алгебраическое выражение значения») (Д. С. Лихачев); («со-значения национального колорита») (В. В.

Колесов); («инвариант значения лексемы») (Е. В. Рахилина); б) концепт – это смысл (интенсионал, содержание понятия, «термин концепт становится синонимичным термину смысл») (Ю. С. Степанов). В-третьих, концепт анализируется как синтез означаемого (значения и понятия), означающего (языкового знака) и обозначаемого (денотата и референта): а) концепт – это этимон слова (conceptum – ‘зародыш, зерно’, «исходная точка семантического наполнения слова»); б) концепт – слово-концепт («ключевые слова») (А. Вежбицкая).

Мы полагаем, что данные дефиниции, отождествляющие концепт с те или иным существующим термином (по-нятие, представление, значение, смысл, этимон, слово и под.), не определяют место данного феномена в языковой системе, поэтому мы предлагаем следующее определение, вводящее, на наш взгляд, понятие концепта в сферу лингвистики: концепт – это единица эмического уровня (сопоставимая с фонемой, лексемой, морфемой и др.), которая на этическом уровне репрезентируется при помощи сигнификата (содержания и объема понятия),

лексического значения и внутренней формы слова (способа представления внеязыкового содержания).

Выявление концепта осуществляется исследователями при помощи различных способов. Во-первых, путем выявления этимона слова (то есть путем выявления «до-письменной истории концепта»), во-вторых, путем изуче-ния корневой группы – то есть группы слов, образованных от данного этимона, в-третьих, путем изучения основных употреблений производных слов в диахронии (то есть выявление эпидигматических связей), в-четвертых, путем изучения основных употреблений данных слов на синхронном уровне (то есть выявление синтагматических связей), в-пятых, путем выявления парадигматических связей анализируемого слова-концепта, в-шестых, путем сопоставления данного слова с аналогичным (или близким) словом-концептом в других языках.

Мы считаем, что только синтез всех способов, а также полученного лингвистического материала и экстралингвистических факторов позволит выявить национально-культурную специфику анализируемого слова и в связи с этим – национально-культурную специфику анализируемого концепта.

Проблемы гендерологии с позиции межкультурной коммуникацииВ. В. Потапов


гендер, звучащая речь, интонация, восприятие речи, дихотомияSummary. The paper is about the language of men and women in intercultural communication (the German-Russian phonetic sys -tems) and it includes the information on natural gender differences in spoken language, gender aspects in the investigation of the Ger -man and Russian speech. Intonation is analysed from the intercultural communication’s point of view. The specificity of the German and Russian speech is transferred into the gender opposition: «manly-womanly», «masculine-feminine».

В настоящее время лингвисты выделяют особое направление в области социолингвистических исследований – гендерную лингвистику (gender-linguistics), в рамках которой изучаются различные виды языкового и речевого варьирования, обусловленные в первую очередь полом партнеров по коммуникации.

Проблема соотношения гендерного фактора и языка рассматривается в нескольких аспектах. Первый аспект касается специфических языков, в которых форма речи зависит от того, кто говорит (женщина или мужчина), к кому обращаются (женщине или мужчине) или учитываются оба эти фактора (например, Р. Фасолд). Второй связан с отраженирем концепта пола в системе языка. В этом случае внимание уделяется прежде всего раскрытию стереотипов феминности и маскулинности, содержащихся в когнитивной сфере носителей языка (например, А. Бодин, А. Нилсен, Н. В. Уфимцева и др.). Третий затрагивает вариативность гендерного поведения и объяснение возможных причин выявленных различий. В его рамках раскрыты особенности просодических и интонационных паттернов женщин и мужчин, использования вокабуляра, тематического наполнения и переключений в процессе повествования и диалогического взаимодействия (например, Х. Коттхофф, Д. Мальтц, Д. Таннен и др.)

Следовательно, при обращении к проблеме взаимоотношения языка и гендера, а также наличия определенных особенностей в женском и мужском вербальном поведении выделяют следующие основные направления исследований. Выявление возможных различий с учетом языковых уровней: фонетического, морфологического, синтаксического и семантического. Определение семантических различий, которые могут быть объяснены особенностями перераспределения социальных функций в обществе – подход исключительно с гендерных позиций, связанный с социальной природой языка женщин и мужчин. Установление различий применительно к вербальным стереотипам в восприятии женщин и мужчин. Построение психолингвистических теорий, в которых «женский» и «мужской» языки сводятся к особенностям языковорго поведения женщин и мужчин. Когнитивное объяснение выявленных признаков. В этом случае важным

оказывается установление связи с различными аспектами картины мира.

Исследование фонетических характеристик русской речи позволили в некоторой степени выявить наиболее информативные для характеристики пола говорящего зву-ковые и просодические средства (например, женской эмо-циональной речи более свойственна просодическая экспрессия, в то время как для мужской эмоциональной ре-чи скорее характерна лексическая экспрессия (Е. А. Земская, М. В. Китайгородская, Н. Н. Розанова) и т. д.).

Затрагивая гендерные аспекты фонетического уровня не-мецкого языка, необходимо отметить, что изучение на-чалось сравнительно недавно, например, исследования Й. Непперта, М. Петурсона, Б. Помпино-Маршалла. Анализ акустических характеристик звучащих тексто подтверждает факт, согласно которому значения частоты основного тона, интенсивность и длительность являются не только индикаторами фоностилистической принадлежности звуча-щего текста, но и могут служить фонетическими средствами идентификации пола говорящего (В. В. Лиханов).

Интонация, являясь неотъемлемым компонентом звучащей речи, выполняет в коммуникации важнейшие функ-ции. Вместе с другими вербальными средствами, она орга-низует речевые высказывания, дифференцируя их по ком-муникативной нагрузке и модально-эмоциональным при-знакам. Эмотивные функции интонация выполняет как в русском, так и немецком языке. Одинаковы также и интонационные средства, применяемые в обоих языках, что создает сходство их интонационных систем. Однако при общем принципиальном сходстве интонационных систем этих двух языков между ними существуют и различия.

Согласно мнению Р. К. Потаповой, весь инвентарь фо-нетических признаков служит основой для дифференциа-ции немецкого и русского языков с учетом противоположных механизмов речеобразования: vox – ergotropica для немецкой речи и vox – trophotropica – для русской речи, т. е. наличие повышенного мышечного тонуса, мобилизации организма и усиления энергетической базы стенического характера при реализации немецкой речи и отсутствие повышенного мышечного тонуса и ослабление энергетической базы астенического характера – для русской речи. Данная зависимость далеко не случайна, так как речь является частью общего


функционально-двигательного комплекса индивидуума, включающего все виды моторной деятельности.

Проанализированные в данной работе фонетические факторы позволяют экстраполировать признаки немецкой и русской речи на плоскость противопоставления «мужественность-женственность», «маскулинность-фе-мининность». Немецкая речь при ее интегративном рассмотрении соотносится в большей степени с такими ассоциативными представлениями, как «мужское начало», «мужество», «деловитость», «концентрация сил», «го-товность к действию». В противоположность этому русская речь в целом ассоциируется с такими представлениями, как «женское начало»,

«женственность», «лиричность», «мягкость», «податливость», что также может быть соотнесено с условной дихотомией «мужская / женская» культура (Д. С. Лихачев) или идентичной ситуацией в историософии русского мессианизма, где используются образы «женственной России» и «мужественного Запада» (О. В. Рябов). Таким образом, существуют определенные ключевые признаки, по которым реципиенты могут судить о специфике интегративного представления о речи с учетом дихотомии «мужественность-женственность» как для речи отдельных индивидумов, так и для социума и этноса в целом.

Формальность как когнитивная категория и некоторые вопросы стилистикиИ. В. Пустовойт

Университет Хофстра (США)[email protected]

когнитивная лингвистика, стилистика, русский язык

Summary. The presentation deals with the notion of formality as a cognitive category, and its role in Russian stylistics.

В оношении стилистики складывается почти парадоксальная ситуация: с одной стороны, это дисциплина с многовековой традицией и устоявшимся научным аппаратом, с другой стороны, этот научный аппарат слабо адаптируется к новейшим достижениям в лингвистической науке. Несмотря на то, что метафора, традиционно рассматриваемая как стилистическая категория, в последние годы оказалась в центре внимания целого ряда дисциплин, подходы к стилистике в целом слабо изменились.

По широте охвата понятие «стиль» далеко выходит за рамки науки о языке, и может соперничать с понятием «язык». Однако, именно тот факт, что данное понятие включает в себя определенные поведенческие характеристики, и делает его наиболее подходящим с точки зрения когнитивной лингвистики, в задачи которой входит установление корреляций межу речевыми и неречевыми видами деятельности.

Поиск языковых универсалий ведет к признанию того факта, что понятие формальность, давно используемое в антропологии, социолингвистике и психолингвистике, так-же является неотьемлимой частью любой языковой системы. Соответственно, стилистическая система любого языка может быть представлена в виде дихотомии формальный / неформальный стиль, в то время, как традиционно выделяемые функциональные стили являются по сути национально-специфичными.

В примитивной картине мира понятие формальность сочетает в себе на первый взгляд взаимоисключающие семантические компоненты. С одной стороны, формальным может быть язык, манера поведения, стиль одежды, дизайн помещения или сада, и т. д. В данном случае формальность означает строгое следование установленным нормам и правилам. С другой стороны, формальный стиль в искусстве (музыка, живопись, кино), т. н. формализм означает как раз отход от установленных норм (цитата из рецензии на фильм). Данное противоречие снимается, если подойти к формальности с точки зрения простейшего человеческого опыта (basic human experiences). В таком случае становится очевидным, что в основе фор-мальности лежит установление физической дистанции. Формальность, подчеркутое внимание к форме устанавли-вает дистанцию между создающим и воспринимающим, пользуясь лотмановской терминологией (Лотман 1969). Установление дистанции ведет к активизации сенсорной деятельности, будь то осознание установленных правил [6], или обостренное артистическое восприятие.

Физическая дистанция также является составляющей таких понятий, как остранение и негативная вежливость, используемых в современной социолингвистике. Остранение предполагает установление физической дистанции, будь то между создающим и текстом, или между создающим и воспринимающим. Однако, эта дистанция может достигаться путем указания на исключительную принадлежность создающего к определенной социальной группе и происходит по

формуле «я – не ты, я – неформал, интеллигент, юрист, и т. п.», что по сути противоречит принципам продуктивного общения, извстных как грайсовы максимы [4]. Формальность, то же время, носит универсальный характер и присуща любому социуму. Приятое в социолингвистике понятие вежливости (Lakoff & Johnson 1987) представляется исключительно важным с точки зрения описания формальности как лингвистической категории. Авторы различают позитивную вежливость как выражение солидарности и стремления к сближению и негативную вежливость как проявление уважения и соблюдение дистанции. При этом негативная вежливость предполагает установку на продолжение общения даже при нежелании одного из участников. Таком образом, формальное остранение должно проходить в рамках негативной вежливости, и достигается путем использования соответсвующих средств, в том числе языковых.

К примеру, деловое письмо может не содержать стилистически маркированной лексики. И наоборот, официальное обращение может включать разговорные элементы, а анекдот, рассказанный на кухне – сложноподчиненные предложения и специальную терминологию. То же касается ситуативности стиля и социальных ролей участников общения: на студенческой вечеринке девушка может быть формальной, дабы отвязаться от назойливого ухажера, а в строго регламентированой ситуации – на собеседовании, декан может использовать ненормативные выражения. Таким образом, ни маркированая лексика, ни жанровая оформленность, ни ситуативная обусловленность или социальный статус личности не могут рассматриваться как минимальные требования к стилю. Стилистическая норма должна быть представлена не столько в виде позитивных маркеров, сколько в виде системы ограничений. При этом, нарушение стилистических норм может выполнять определенные коммуникативные задачи.

В докладе рассматриваются роль и место лексических маркеров, синтаксических трансформаций, порядка слов и структурной организации предложения в формальном дискурсе, а также затрагиваются такие вопросы, как категоризация участников общения, авторское остранение, определенность, информационная насыщенность, место метафоры и эллипсиса, и т. п.

Литература1. Демьянков В. Когнитивная лингвистика как разновидность

интерпретирующего подхода. Вопросы языкознания. 1994. № 4. С. 17–33.

2. Лотман Ю. К проблеме типологии текстов. М., 1966.3. Brown P. and S. Levinson. Politeness: some universals of language

usage. Cambridge, 1987.4. Grice H. Logic and Conversation // Cole P. and J. Morgan (eds.)

Syntax and Semantics № 3: Speech Acts. NY, 1968. 5. Janda L. Cognitive linguistics. SLING2K Workshop Papers, 2000.6. Labov W. Some principles of linguistic methodology. Language in

Society. № 1. 1972. РР. 97–120.

Глаголы когнитивной деятельности русского языкаЕ. Н. Руденко

Белорусский государственный университет, Минск (Беларусь)[email protected]

Представляемое сообщение – результат семантического исследования глаголов мышления русского языка. Для их комплексной характеристики была разработана матричная классификационная сетка, основанная на определении: 1) отношения между обозначаемыми явлениями действительности (когнитивными процессами) и номини-рующими их глаголами русского языка; 2) темпорально-аспектуальных характеристик каждой отобранной лексемы; 3) актантного типа. Признаками, необходимыми и достаточными для отграничения и структурирования класса глаголов мышления, постулируются: «процессуаль-ность» – обязательное изменение конституирующих элементов при протекании во времени; «контролируе-мость» – возможность сознательного управления субъек-том когниции протекающим когнитивным процессом; «когнитивность» – оперирование только с единицами, уже существующими в когнитивной системе; «креативность» – создание новой концептуальной единицы или новых концептуальных отношений; «завершенность» – релевантность для протекания процесса момента его за-вершения; «направленность на объект» – релевантность объекта для протекания когнитивного процесса. В результате отбора и классификации глаголов по названным па-раметрам глаголы мышления были разделены на 4 семантических класса с условно обозначенной обобщаю-щей семантикой ‘думать’, ‘разбираться’, ‘определять’, ‘созда-вать’, в рамках которых выделен ряд групп и подгрупп.

Сущность процессов мышления была определена нами следующим образом: осуществлять процесс мышления (в самом общем виде) – значит оперировать концептами с целью создания новой концептуальной единицы или новых концептуальных отношений. Лексемы подкласса с обоб-щающей семантикой ‘думать’ обозначают мыслительный процесс наиболее недифференцированно: в приведенном определении мыслительного процесса семантика подкласса ‘думать’ соотносима со всеми компонентами. Однако представители подкласса ‘думать’ чаще обозначают дли-тельный непредельный процесс, т. е. семантически ориентированы на преимущественное внимание к самому номинируемому действию (оперировать концептами с целью создания новой концептуальной единицы или новых кон-цептуальных отношений), а не к моменту его завершения и не к объекту, на который он направлен.

В семантике представителей других подклассов акцентиро-ван тот или иной элемент приведенной дефиниции: ‘разби-раться’ – оперировать концептами с целью, ‘определять’ – с целью создания, ‘создавать’ – создания новой концептуальной единицы или новых концептуальных отношений.

Без определения отношений между подклассами семантическое описание глаголов мышления нельзя считать полным. Отношения между лексемами с обобща-ющей семантикой ‘разбираться’, ‘определять’, ‘создавать’, с одной стороны, и ‘думать’ (в общем смысле) – с другой, можно определить как специфический вид включения.

Между собой члены подклассов с обобщающей семантикой ‘думать’ (в узком смысле), ‘разбираться’, ‘определять’, ‘создавать’ находятся в отношениях пересечения.

Разработанная методика позволила определить и структурировать не только семантическую сферу мыслительных процессов, но и ближайшее семантическое окружение – через противопоставление по названным выше признакам.

Группа лексем, противопоставленных обозначениям процессов мышления по признаку «когнитивность», – это глаголы восприятия и близкие к ним обозначения процесса с условно обозначенной обобщающей семантикой ‘узнавать’. Лексемы, противопоставленные глаголам мышления по признаку «креативность», – это обозначения операций с банком памяти, а именно процессов воспоминания и запоминания. Лексемы, противопоставленные глаголам мышления по признаку «процессуальность», – это обозначения когнитивных событий, которые в первую очередь характеризуются предельностью и завершенностью, т. е. обозначают момент смены ментальных состояний (или процесса и состояния). Такие лексемы группируются по общей семантике: ‘решить, сделать вывод’, ‘угадать’, ‘понять’, ‘узнать’, ‘запомнить’, ‘вспомнить’, ‘изобрести’. Обозначения ментальных состояний – это лексемы, противопоставленные глаголам мышления по признакам «контролируемость» и «процессу-альность»: ‘мечтать’, ‘намереваться’, ‘полагать, иметь мнение’, ‘сомневаться’, ‘понимать’, ‘знать’, ‘помнить’. Ментальные состояния могут быть устойчивыми или временными в зависимости от их конкретного содержания и оцениваются по параметру «устойчивость / временность» только по относительной шкале, например мнение, понимание и особенно знание – более устойчивые состояния, чем сомнение.

Структура ближайшего семантического окружения обозначений мыслительных процессов в русском языке во многом определяется отношениями между самими глаголами мышления и описывается в терминах одной из разновидностей включения – хронологического следования (цепочки «процесс – событие – состояние» или «каузирующий процесс – событие – состояние»), но возможны и другие типы отношений, зачастую связанные с семантической диффузностью когнитивных обозначений, обусловленной психологической связью разных когнитивных процессов, событий и состояний в наивной психологии носителей языка. Большая часть названных событий (семемы ‘решить, сделать вывод’, ‘угадать’, ‘понять’, ‘узнать’, ‘запомнить’, ‘вспомнить’) и связанных с ними состояний может быть каузирована – семемы ‘доказывать’, ‘объяснять’, ‘учить’, ‘напоминать’.

Наиболее существенные структурные связи семантического окружения обозначений мыслительных процессов в русском языке и взаимоотношения между ними представлены на обобщающей схеме.

ÏÐÎÖÅÑÑ ÑÎÁÛÒÈÅ ÑÎÑÒÎßÍÈÅ ÊÀÓÇÀÒÈÂ‘ñîçäàâàòü’

‘äóìàòü’

‘ãàäàòü’ ‘ðàçáèðàòüñÿ’ ‘îïðåäåëÿòü’ ‘óçíàâàòü’‘çàïîìèíàòü’ ‘âñïîìèíàòü’

‘èçîáðåñòè’

‘ðåøèòü’ ‘äîãàäàòüñÿ’ ‘ïîíÿòü’‘óçíàòü’

‘çàïîìíèòü’ ‘âñïîìíèòü’

‘ìå÷òàòü’ ‘íàìåðåâàòüñÿ’‘ïîëàãàòü’‘ñîìíåâàòüñÿ’‘äîãàäûâàòüñÿ’‘ïîíèìàòü’‘çíàòü’

‘ïîìíèòü’

‘äîêàçûâàòü’

‘îáúÿñíÿòü’‘ó÷èòü’

‘íàïîìèíàòü’

Исследование круга обозначений мыслительных процессов в русском языке, определение ближайшего семантического окружения и характера взаимоотношений на множестве эле-ментов, градационный характер выделенных семантических

признаков показывает, что семантическая сфера – фрагмент наивно-языковой картины мира, – номинируемая глаголами мышления, представляет радиально-градационную концептуальную макрокатегорию с нечеткими границами.


Концепт «хвастовство» в русских паремияхЛ. Б. Савенкова

Ростовский государственный университет[email protected]

концепт, паремия, оценкаSummary. The paper touches upon the concept «boast» as the mark of the whole system of human values of the man having the psy -chological discomfort. It also gives characteristics of the «boaster» expressed in Russian language by means of proverbial level.

Картина мира в сознании носителей одного языка предстает как система взаимосвязанных и взаимопроникающих концептов – культурно-значимых мыслительных единств, сочетающих в себе свойства понятия и представления. Каждый из таких квантов сознания в самом общем виде выразим одним словом, но его сущность дополняется и углубляется находящейся в распоряжении носителей языка фразеологической и паремиологической системами. В настоящем сообщении речь идет о реализации концепта «хвастовство» посредством паремий – анонимных устойчивых фраз, потенциально способных выполнять дидактическую функцию

Двойственная сущность паремии – сочетание в ней свойств языкового знака и текста – обусловливает ее спо-собность, с одной стороны, опираться в своем значении на концепт, с другой же – заключать в себе сложную ло-гическую структуру (суждение, побуждение или комбинацию таких логических единиц), которая служит основой се-мантики вторичного языкового знака – знака ситуации.

В «Словаре русского языка» под ред. А. П. Евгеньевой хвастовство определяется как «неумеренное восхваление своих достоинств (часто мнимых), поступков и т. п.» (т. IV. М., 1984). С психологической точки зрения, мотивы хвас-товства, видимо, неоднородны: субъект может на самом деле необъективно оценивать свои качества, способности, возможности и т. п. либо, осознавая реальное положение дел, просто пытаться создать искаженное представление о себе у окружающих как об очень благополучном и достойном человеке. В этом случае он может ру-ководствоваться двумя установками: внушить собеседнику уважение к себе либо заставить его действовать в интересах говорящего. В каждой из перечисленных ситуаций хвастун выступает как лицо, предпринимающее неудачную попытку обмана собеседника. Как хвастуна человека оценивают только тогда, когда налицо несоответствие реального и демонстрируемого говорящим состояния дел. Поскольку очевидно, что индивид, неспособный ловко обмануть, перехитрить других, относится к числу людей, не наделенных гибким умом, но при этом ощущающих психологический дискомфорт от низкой оценки, постольку в наборе объектов хвастовства можно усмотреть систему ценностей людей именно такого рода.

Достаточно объемный пласт паремий свидетельствует о том, что хвастун стремится занять место авторитетного, значимого члена общества. Об этом говорит обилие пословиц и поговорок, где субъект выставляет себя в выгодном свете. Осознавая, что весомость в социуме до-стигается признанием полезности индивида, хвастун на первое место выдвигает якобы присущие ему созидательные потенции, подчеркивает умение работать. В 48 паремиях речь идет о хвастовстве по отношению к выполнению разнообразных трудовых операций, субъект завышенной самооценки стремится подчеркнуть свою силу, выносливость, ловкость, сноровку, ведущую к достижению результата в труде. На это указывают изречения, открыто или имплицитно отсылающие к разнообразным действиям, требующим физических усилий, ср.: Хвастать – не косить, спина не болит; Хвастать – не колеса мазать; Хвастать – рукавицы не дерутся и т. д.

Доказательством достижения веса в обществе, на взгляд хвастуна, является материальный достаток. Именно наличие имущества, денег, степень сытости оказывается объектом демонстрации благополучия, ср.: Хвастливого с богатым не распознаешь; Чванства на сто рублей, а животов на три полушки; Сказали, у жениха сапоги хороши: ан

закаблучья одни; У нас пряники ломай, да со щами хлебай, а сядешь есть, и хлеба в честь и др.

Энергичность, активность связывается в сознании хвас-туна не только с мирным трудом, но и с поведением в ситуации опасности. Как правило, он обрисовывает себя смелым, бесстрашным человеком, ср.: После рати много храбрых; Не хвались, идучи на рать, хвались, идучи с рати; Не хвались, в поле едучи, хвались из поля и др.

Хвастун пытается убедить собеседника в том, что обладает более высоким, чем на самом деле, социальным статусом, положением лидера: У больших господ в кормилицах была, козленка выкормила; Слепой в вожаки попал; После свадьбы всяк тысяцкий.

Интересно, что, судя по русскому паремиологическому фонду, интеллект не предстает сколько-нибудь значимой величиной в обрисовке ценной с точки зрения хвастуна личности. В материале встретилось лишь две паремии та-кого содержания: Тебя Бог умом наделил, так не нас же обделил; Не хвали сам себя, есть много умнее тебя.

Отношение к хвастуну со стороны контактирующих с ним людей можно оценить как неодобрительное. Паремии указаывают на очевидность ложности утверждений субъекта с завышенной самооценкой. Почти все они включают противопоставление истинного положения дел и картины, рисуемой хвастуном, ср.: Не стоит гроша Пахом, а смотрит пятаком; Три дня не евши, да в зубах ковыряет; Полно врать, где тебе Куракина знать? и др.

Отрицательная оценка хвастуна проявляется в иронии слушателя и гиперболическом содержательном мимезисе при передаче его высказываний: Пчелы по овце, крылья по епанче: с поносу летят, заборы трещат; В горшке пиво запарили, а в чашке развели, да после сорок бочек навели; Блоха с лошадь, а вошь с корову и др.

Паремии советуют не заниматься саморекламой, подчеркивая, что настоящую, объективную оценку могут дать индивиду только другие люди. Важно общественное признание, ср.: Сам не хвались, как люди похвалят; Сам себя ни хвали, ни хули; Хорошо то, что другие хвалят и др.

Народная мудрость отмечает, что пользы от хвастовства нет, ибо критерием истины оказывается практика. Именно действия, а не сообщение о них, показывают настоящее положение, ср.: В пир идешь, не хвастай, а когда из пиру идешь, хвастай; Лошадь рьяна, когда не обротана, а как запряжешь, с места не собьешь и др. Равным образом и предметная сфера может указывать на соответствие или несоответствие представляемого реальному: Хвастала, что батька богат: ан одни черевички да запятки скрипят; По всем, по трем, коренной не тронь, а кроме коренной нет ни одной; Я ли не хозяин, у меня ль ворота не бороной запираются? и др.

В паремиях высказывается мысль о том, что уважающий себя человек не должен преувеличивать свои достоинства: Похвальба не холопское / не крестьянское дело. Иногда, хвастовство характеризуется как речедействие индивида, ум которого затуманен алкоколем: Пей да хвастай: хмель то и любит; Напьется – решетом деньги меряет; проспится – не на что решета купить; Велик воин за стаканом вина и др.

Однако нельзя сказать, чтобы пословицы и поговорки резко осуждали хвастуна, подчеркивая порочность завышенной самооценки. Скорее они снисходительны к нему, признавая, что человеку свойственно тяготение к числу уважаемых, почитаемых членов социума, а потому каждому или почти каждому человеку иногда присуще необъективное отношение к себе, ср.: Не бывает поле безо ржи, а слово безо лжи; Всяк сам себя хвалит; Всяк боярин свою милость хвалит; Всякая старина свою плешь хвалит и др. Черта, присущая всем людям, не может считаться

серьезным грехом, хотя и расценивается как недостаток, от которого надо избавляться.

Способ выявления социальных стереотипов возраста человекаС. С. Сагатова

Казахский национальный университет им. аль-Фараби, Астана (Казахстан)[email protected]

возрастная номинация человека, социальный стереотип, коннотацияSummary. The age of a man performs a definite function in the social communication. The typical notion of person’s age is dis -closed by revealing connotations of lexical nominations.

Проблемы взаимоотношения языка и культуры, языка и истории народа являются центральными для многих интенсивно развивающихся направлений современной лингвистики (психолингвистики, когнитивной лингвистики, лингвокультурологии и др.). Интерес к ним обусловлен национальным возрождением, обращением каждого народа к своей истории, культуре, языку и традициям. Исследователи обращаются к вопросам, связанным с сопоставлением лексико-семантического яруса генетически разных языков, особенно тех, для которых характерны длительные во времени контакты. При этом особое внимание привлекает такой аспект изучения языковых единиц, который включает в себя социально значимый опыт того или иного народа.

Усвоение языка предполагает усвоение новой языковой картины мира, что отражает познавательную функцию языка, первая ступень которой – способ номинации предметов окружающей действительности. К «предметам окружающей действительности» относится и сам человек. Как отмечено в энциклопедическом словаре «Человек» Ю. Г. Волкова и В. С. Поликарпова, человек как субъект общественных отношений – носитель и организатор отношений в обществе. Общество есть способ существования человека, поэтому его деятельность определяется «архитектурой» социальной деятельности. Посредством социальных структур очерчиваются контуры человеческого бытия [1, 220]. В области человеческих вза-имоотношений важен статус, который определяется полом и возрастом. Тщательный анализ может показать, в какой степени отношения в обществе связаны с разными воз-растными и половыми статусами [2, 193], какую функцию выполняет тот или иной возраст в системе социальных связей, каким образом возраст человека конституирует способ участия конкретного индивида в жизни коллектива.

Проанализировав древнерусские возрастные обозначе-ния, В. В. Колесов отметил, что продолжительность жизни в древности определялась не по относительным датам рождения и годам, а по росту и силе человека говорили о «возрасте». Примечательно то, что на конкретные возрастные определения людей очень рано стали накладываться социальные ограничения, уточнявшие функцию человека определенного возраста в данном обществе. По мнению исследователя, древнерусские возрастные определения и создавались под непосредственным влиянием со стороны социальной значимости их достоинства. Эта значимость определялась отношением лиц друг к другу. Создалась древнейшая модель отношений, которая со временем росла и расширялась [3, 82].

Вместе с тем, в современных лексикографических источниках не отражена подобная сложность и многослой-ность объекта. Неясно, как современные носители языка осуществляют категориальную классификацию возрастных номинаций человека, какую функцию выполняет определенный возраст в социальных взаимоотношениях

людей. Необходимо выяснить, какова когнитивная модель прототипов возрастных наименований. Дж. Лакофф выявил семь типов прототипов [4, 34–36]. Если приложить их к анализируемому материалу, можно допустить, что в реальности существуют социальные стереотипы че-ловеческого возраста, типичные члены данной категории возраста, идеальные образцы, их противоположности и т. д., диктующие определенное отношение к человеку конкретного возраста. Ключом к открытию стереотипов И. М. Кобозева считает лексические коннотации [5, 185]. Таким образом, задача выявления социального стереотипа возраста человека может быть сведена к задаче выявления коннотаций у возрастных номинаций, т. е. таких несущественных семантических признаков, которые несут информацию о роли данного возраста в многообразных социальных взаимосвязях. Подобное понимание природы коннотаций демонстрируется и в работах Ю. Д. Апресяна. Коннотации не входят непосредственно в лексическое значение и не являются следствиями из него, они объективно обнаруживают себя в языке, получая закрепление в переносных значениях, привычных метафорах и сравнениях. Они образуют сопутствующие лексическому значению «содержательные элементы, логические и эмотивные, которые складываются в стереотип» [6, 159]. Исследователем отмечено, что синонимичные или тематически близкие слова языка могут иметь совершенно разные коннотации. Например, в паре мальчик – девочка более насыщено коннотациями имя ребенка мужского пола: незрелость, неопытность, подчиненность, возможность помыкать (мальчишеский поступок, мальчишество, мальчик на побегушках и др.). У девочки есть только коннотации незрелости и юности [6, 172]. Таким образом, стереотипное представление о возрасте человека возможно объективировать путем выявления коннотаций лексических номинаций. Возраст человека, с одной стороны, означает его готовность и способность принимать активное участие в делах общества, сознательно пользоваться своими правами, свободами и выполнять свои обязанности, с другой – заставляет определенным образом идентифицировать или не идентифицировать человека со сложившимся в данном обществе стереотипным представлением о конкретном возрасте.

Литература1. Волков Ю. Г., Поликарпов В. С. Человек: Энциклопедический

словарь. М., 2000.2. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание / Отв. ред. и сост.

М. А. Кронгауз. М., 1996.3. Колесов В. В. Мир человека в слове Древней Руси. Л., 1986.4. Лакофф Дж. Мышление в зеркале классификаторов // Новое в

зарубежной лингвистике. Вып. XXIII. Когнитивные аспекты языка. М., 1988.

5. Кобозева И. М. Лингвистическая семантика: Учебное пособие. М., 2000.

6. Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т II. Интегральное описание языка и системная лексикография. М., 1995.


«Черт и ему подобные…»: структура и семантическое функционирование демонических образов

повести Н. В. Гоголя «Ночь перед Рождеством»А. В. Сивкова

Калининградский государственный университет[email protected]

лексико-семантический образ, внутренняя форма, семантическое функционирование

Summary. The main idea of this work is to reveal the ways of neutralizing the main evils negative semantic in the text of «The Night Before The Christmas» story by N. V. Gogol. Lexical means of evil’s describing and inner forms of their names demonstrate the neg-ative semantic is partly (and sometimes absolutely) destroyed. As a result the images of the main evils become comical and amusing. This inversion determines the carnival basis of story in many respects.

Рассмотрение «демонической» лексики как структурного элемента текста повести Н. В. Гоголя «Ночь перед Рождеством» и выявление речевых средств нейтрализации отрицательных оценочных компонентов в ее семантике является важной частью изучения языковой системы текста в целом. Исследование посвящено обнаружению лексических особенностей, за счет которых центральные «демонические» образы повести перестают выступать носителями абсолютного зла.

В парадигме «демонической» лексики, являющейся одной из крупнейших составляющих структуры текста, по функциональному признаку выделяются две группы слов.

1. Осуществляющие номинативную функцию. Это лексические средства, касающиеся всей «бесовщины» в тексте (черти, ведьмы, колдуны и прочая «нечисть», а также междометные высказывания, фразеологизмы и т. п.). Это собственно «демоническая» лексика.

2. Осуществляющие функцию формирования образа. Это лексика, с помощью которой создаются «демонические» образы повести (прежде всего, центральные: черт, ведьма (Солоха) и знахарь (Пузатый Пацюк). С помощью этой лексики обозначаются разнообразные действия персо-нажей, их признаки, свойства, черты характера, внешности, бытовые реалии и т. п. Это условно «демони-ческая» лексика.

Функциональность лексем внутри каждой группы строго не фиксирована: они могут принадлежать сразу нескольким лексическим пластам, перемещаться из одного в другой в зависимости от контекста или семасиологических особенностей.

Обе условные группы «демонической» лексики в структуре текста расположены вокруг семантических цен-тров. Это лексемы «черт», «ведьма» («Солоха») и «знахарь («Пузатый Пацюк»). Лексические поля каждого образа по своему объему отличаются друг от друга. Самым обширным обладает лексема «черт».

В тексте повести лексико-семантический образ (ЛСО) «черта» предельно соответствует фольклорной традиции, будучи наделен соответствующими признаками и свойствами. И в этом гоголевский черт резко отличается от черта «богословов и аскетов». В лексемах, обозначающих признаки «черта», в качестве основного заключено значение суетливости (сверхподвижности). Это создается, главным образом, за счет особо выстроенной глагольной

сферы, реализация которой происходит за счет ее лексического разнообразия, во-первых, и очень высокой частотности отдельных лексем, во-вторых; а также при помощи многочисленных причастных форм и уменьшительных суффиксов существительных. Немаловажным в ЛСО «черта» становится и такой признак, как вездесущность. В его формировании важную роль играют общеязыковые и окказиональные синонимы лексемы «черт» и, прежде всего, их употребление в междометных высказываниях, которыми пестрит текст повести. Третьим важным признаком образа становится человеческая эмоциональность. В его формировании на первый план выступает также глагольная сфера.

Анализ лексической структуры образа «черта» показывает, что в основе его формирования – использование, во-первых, опрощающих (обытовляющих) и, во-вторых, очеловечивающих лексем и контекстов.

ЛСО «ведьмы» («Солохи») и «знахаря («Пузатого Пацюка») строятся в унисон эмоциональному тону образа «черта». Однако главной здесь становится не глагольная, а именная сфера, и поэтому образы в отличие от предыдущего приобретают сравнительную статичность (особенно это касается «Пузатого Пацюка»). Особую роль в ЛСО этих образов играет имя собственное. Анализ обнаруживает, что наличие имен подчеркивает амбивалентность персонажей и их принадлежность сразу к двум мирам (в отличие от образа «черта» с его четким позиционированием как потустороннего существа).

В результате анализа ЛСО каждого из «демонических» образов обнаруживается, что основным и объединяющим их признаком выступает обытовление (опрощенность), что на самом деле раскрывает их карнавальное начало. Вследствие такого воплощения «демонические» образы утрачивают свои исконно негативные коннотации. В этом и заключается идиостилистическая особенность их употребления, отвечающая народным представлениям. Художественная карнавализация в духе Рабле, когда отрицательное становится положительным, а негативные коннотации стираются, формирует читательское восприятие текста в русле энергетического позитива праздника, и поэтому «нечистая сила», несмотря на свое обильное присутствие в повести, становится комичной и забавной.

Концептуализация мира в окружении языкового знакаМ. И. Солнышкина

Казанский государственный университет[email protected]

когнитивная лингвистика, концепт, интерпретационное поле

Summary. The report describes the ways the linguistic sign fixes extralinguistic information in special (professional) and non-special texts. The differences in ethnoconcepts and ethnosocioconcepts are determined.

В настоящей работе ставится задача продемонстрировать специфику фиксации в языке внеязыковой информации, показать, каким образом языковой знак и его окружение концептуализируют экстралингвистическую реальность, а также сравнить этноконцепты и этносоциоконцепты на примере концепта «корабль» в русской неморской и морской концептосферах. Под последней условимся понимать образ мира, хранящийся в виде когнитивных

моделей в ментальном пространстве людей, объединенных сферой деятельности – мореплавание.

Мы исходим из следующих положений. «Все… что пе-редается от поколения к поколению, но не может быть передано средствами биокода, должно оставаться фиксированным в знаке или хотя бы проходить стадию фиксации в знаке, поскольку ничто не может быть передано в каналы социальной наследственности без

предварительного кодирования в знаке» [1]. Инвентарь концепта, представленный базовым слоем и интерпретационным полем, имеет характер исторический и меняется вместе со сменой действующей научной и производственной парадигмы, понятийно-дефинитивной разработанностью определенных областей человеческой деятельности. Концепт существует в системе, он соотнесен и зависим от других концептов, вырванный из системы дает лишь отрывочное, неполное представление об исследуемом объекте. Логично осуществлять анализ концепта в рамках концептосферы, искать доминанту и периферию. Велика роль концептов в представлении своеобразия национальной культуры, профессиональной и бытовой этики, специфики ведения дела, приоритетов. Узуальные концепты отличаются от индивидуальных, а этнокультурные от этносоциокультурных.

Для выявления ядра концепта – базового, чувственного опыта носителей языка – было осуществлено два ассоциа-тивных эксперимента – отдельно по одному с носителями языка-не-моряками (23 человека) и профессиональными моряками (20 человек). На стимул «корабль» испытуемые-неморяки дали следующие реакции: свет, тепло, плеск волн (ощущения), радость, покой, отдых (восприятие), белый большой корабль в солнечном свете (представление). Реакции моряков: холод, тяжесть, звук работающего двигателя (ощущения), работа, тюрьма, война (восприятие), серый движущийся большой корабль, осна-щенный военной техникой.

Русский язык квалифицирует корабль как дорогостоящий (Богатый о корабле, бедный о кошеле) артефакт, который строится (кораблестроение, кораблестроитель) для плавания (кораблеплавание, большому кораблю – большое плавание) по морю (Было бы море, а корабли будут. Кабы мужик на печи не лежал, корабли бы за море снаряжал), управляется (кораблевождение) командиром (корабленачальник), является домом моряка (Корабль – дом моряка), принадлежит владельцу (кораблевладелец), может погибнуть (кораблекрушение) по воле Бога (Пущен корабль на воду, сдан Богу на руки), сгореть по воле людей (сжигать свои корабли), ненадежен (Всем хорош корабль, только воды боится. Добрый корабль от каждого ветра в сторону не шарахается. Мудреное дело корыто: кто не знает, кораблем называет. На леченом коне далеко не уедешь, на латаном корабле далеко не уплывешь). В русских паремиях зафиксирована связь плавания на корабле только с печальным, неудачным, несчастным

опытом: потерпеть (корабле) крушение, сжечь / сжигать свои корабли, разошлись как в море ко-рабли, бежать как крысы с тонущего корабля. Структура концепта также содержит понятия: опасная обстановка, нечто структурированное и организованное, нечто красивое и грациозное.

В специальном контексте «корабль» – родовое понятие целого ряда кораблей (к. ПВО, к. управления и др.), элемент ‘корабль’ употребляется в составе большого количества дериватов и устойчивых терминологических сочетаний: корабельная авиация, к. артиллерия, к. архитектура, к. боевая схема и пр. Моряки связывают с «кораблем» определенные географические точки. Например, мели Гудвина у юго-восточного побережья Англии прозваны великими пожирателями кораблей. Анализ интерпретационного поля концепта «корабль» в морском подъязыке в целом подтверждает результаты ассоциативного эксперимента: «корабль» – нечто, вызывающее тревогу, страх, опасения.

Изучение окружения лексем раскрыло целый ряд этнокультурнозначимых моментов как в прямых, так и в метафорических номинациях. Неспециальный контекст вы-являет значительно большее количество возможных реализаций концепта «корабль»: они по большей части связаны с литературно-художественными и христианскими символами. Речевые образцы неморского контекста чаще представляют собой метафоры, проводящие внутреннее сравнение объекта с кораблем. При всем многообразии образов и различий в коннотации языковые единицы, содержащие эквивалентный элемент, демонстрируют проявление стройной, объединенной внутренними связями, структуры закодированного в сознании концепта. Ар-хитектоника базового слоя концепта напрямую зависит от изученности соответствующей реалии и усложняется при привлечении к исследованию профессиональных знаний. Весьма перспективным представляется изучение этно-социокультурных концептов, отраженных в семантике разноуровневых языковых единиц в рамках одной тематической области или социального / профессионального подъязыка, а также концептов стереотипов поведения людей одной профессии, в свернутом виде хранящих информацию о своеобразии отдельной области знания.

Литература1. Петров М. К. Язык. Знак. Культура. М., 1991. С. 7.

Лингвистические основы провоцированияВ. Н. Степанов

Ярославский государственный педагогический университет им. К. Д. Ушинского[email protected]

провоцирование, стратегия, жанр, воздействие, толерантность, интолерантность

Summary. The scholar claims certain idea that the process of committing influence over a person through speech has specific lin -guistic characteristics such as special type of intentional discourse named provocative, that includes different complex and elemen -tary speech genres. Specific linguistic investigation should open certain amount of provocative complex and elementary speech gen -res that are used most frequently in provoking certain intentional state or type of behavior in a person being provoked.

Объектом нашего специального интереса стал особый вид коммуникативного воздействия (влияния) – провокативное (заражение). Под провокативным воздействием мы понимаем такое воздействие, в процессе которого провоцирующий демонстрирует реально переживаемое им или искусно имитируемое психологическое состояние с целью вызвать (провоцировать) у провоцируемого психологическое состояние, аналогичное демонстрируемому. Таким образом, провокативное воздействие является по сути заражением одного человека психологическим состоянием другого человека. Такое понимание провокативного воздействия подробно рассмотрено нами в монографии «Провокативный дискурс социально-культур-ной коммуникации» (СПб., 2003).

Провокативные операции имеют элементарное членение и делятся на речевые отрезки, в основе каждого из которых

лежит коммуникативная цель определенного масштаба: в основе стратегии – более глобальная (стратегическая), которая распадается на более мелкие; в основе элементарного речевого сегмента – более мелкая (так-тическая). Речевым воплощением стратегий и тактик провоцирования мы считаем соответственно комплексные и элементарные речевые жанры – типизированные речевые высказывания на типизированную тему в типизированной ситуации (категория типического взята нами у М. М. Бахтина).

Стратегии в принципе соответствуют комплексным речевым жанрам, а тактики – элементарным, предельным. В межличностной коммуникации используются про-вокативные стратегии заботы и признания.

Стратегической целью заботы является демонстрация внимания к внутреннему миру собеседника, его внешнему облику и социально-психологическому


состоянию, в основе этой демонстрации лежит позитивное отношение говорящего к собеседнику, что и следует вызвать у собеседника – положительное психологическое состояние. В межличностной коммуникации забота тесно переплетается и часто встречается вместе с ответной формой поведения – признанием, сообщением о внутреннем состоянии говорящего с целью продемонстрировать психологическое состояние откровенности, исповедальности и вызвать у собеседника аналогичное доверительное отношение.

Экстралингвистической особенностью провокативных стратегий является их способность выражать как интенциональное состояние толерантности (т. е. готовности говорящего участвовать в общении и в полной мере взаимодействовать с партнером, уважая его личностные мотивы, стремиться к успешной интеракции), так и интолерантности (т. е. нетерпимости говорящего по отношению к индивидуальной воле партнера по коммуникации и стремления навязать адресату выгодную для себя манеру поведения).

В составе комплексных провокативных жанров выделяются речевые константы – элементарные речевые жанры жалобы (негативная оценка собственного психологического или физиологического состояния, объективного положения вещей, ситуации, а также собственного или чужого поведения, в том числе речевого, с целью вызвать жалость), признания (откровенное информирование собеседника о собственном психологическом или физиологическом состоянии с целью

вызвать состояние откровенности / исповедальности в ответ), сентенции (обобщенное высказывание, отражающее индивидуальный опыт говорящего, который преподносится как имеющий социальную значимость) в комплексном провокативном жанре признания и элементарные речевые жанры сове-та (доброжелательная рекомендация в отношении по-ведения человека, организации его внешнего вида или внутреннего состояния), просьбы (пожелание опреде-ленного поведения или действия со стороны партнера, основанное на доброжелательном отношении к нему и совершаемое с целью получить выгоду для себя), приказа (требование определенного поведения или действия со стороны адресата, основанное на подавлении его воли), укора (негативная оценка поведения адресата, которое приносит вред в первую очередь ему самому), нотации (наставление / научение в отношении поведения чело-века с целью достичь эффективности в том или ином виде деятельности) в комплексном провокативном жанре заботы.

Жанровый состав провокативных речевых стратегий, их способность выражать противоположные интенциональные состояния и вызывать программируемые психологические состояния адресата в результате целенаправленного речевого воздействия позволяет нам говорить о существовании особого вида дискурса – провокативного, – который имеет интенциональную природу и жанровую форму, что открывает перспективы для собственно лингвистического исследования этого сложного коммуникативно-речевого феномена.

Языковая личность – национальная личность?О. А. Султаньяев

Кокшетауский государственный университет им. Ш. Уалиханова (Казахстан)[email protected]

личность, языковая, национальная, видение мира

Summary. The article deals with the interconnection of Russian native speakers and Russian non-native speakers.

Многофункциональный русский язык, являясь средством межнационального общения, давно перестал быть выразителен одной только русской языковой личности. Личность выступает воплощением всего национального, поэтому уместно говорить и о базовой национальной личности.

Русская национальная личность выражает русский характер, русский менталитет, все «русское» в русском че-ловеке и русскоязычном обществе, а в последнем – не только истинно русские.

Если определителем «русскости», подлинно русского и прочего брать язык, то в подобном обществе национальная личность обладает на все сто признаками русской языковой личности (языковое сознание, самосознание) и кое-чем еще, в частности, «следами» этнического подсознания и этнической языковой личности. При реализации себя как личности у него кроме русского языкового феномена проявляется нечто этнонациональное. Это «нечто» не обнаруживается сразу, оно не выпячивается, поэтому эту языковую личность не припишешь с ходу к стану «инородцев». Но полное описание такой языковой личности в психическом и социальном, интеллектуальном и этическом, эмоциональном и культурологическом аспектах дает возможность заметить, что его видение мира чуть шире, полнее, чем у истинно русской личности (скажем, Иванова), размышления чуть глубже, оригинальнее (чем у того же Иванова), эмоциональные проявления сдержаннее и в целом проявление личностного характера, русской «ментальности» более емкое, более разветвленное.

Все это находит отражение в языке; такая языковая личность реализуется полно, объемисто. При этом русская языковая личность ни на йоту не теряет в своей сущности, зато приобретает нечто за счет этнонационального данной русской языковой личности.

Описания языковой личности профессора А. А. Рефор-матского, государя Петра I и других, конечно же, дают полную картину русской языковой личности. Но теперь с ними и подобными личностями сравним Ираклия Андроникова, русского литературоведа, Самуила Маршака, русского поэта, Ефима Шифрина, русского эстрадного сатирика и многих других. Каждый из них полностью соответствует русской языковой модели личности. В то же время было бы несправедливым не заметить в их русской речи, русском языке, русском сознании некоей психолого-социологической стихии родного этноса, может быть даже ими самими не замечаемой (Е. Шифрин отличается от Г. Хазанова, Е. Петросяна тем, что сам сочиняет (составляет) русский текст, тогда как последние только интерпретируют русский дискурс). В результате всего их русская речь, русский язык, а через него – русская языковая личность выглядит содержательнее, цветистее, колоритнее.

Разумеется, все сказанное относится, прежде всего, к личностям интеллектуально развитым, культурный и обра-зовательный уровень которых вполне соответствует к обобщенному (не индивидуальному) типу языковой лич-ности (по Ю. Н. Караулову). Но, видимо, нет основания отрицать подобное в личности и тех русских сельчан, ко-торые давно живут вместе или по соседству с предста-вителями иного этноса («с кем поведешься…») или в язы-ковой личности «инородцев» (бурят Доржи Банзаров 1822–1855, казах Чокан Валиханов 1835–1865 и другие), которые будучи «вполне образованными по-европейски», писали по-русски, если по большому счету – мыслили по-русски.

Портрет, обобщенная характеристика русской национальной личности только дополняют, обогащают русскую языковую личность.

О специфике семантики мифологемГ. С. Сырица

Даугавпилсский университет (Латвия)[email protected]

мифологема, семантика, ассоциативно-семантические связи, контекст

Summary. Systemic and contextual ties of mythologemes contribute to the establishment of their semantics. Semantic peculiarities of the mythologeme áàíÿ (bath) are considered as an example.

Мифологемы (мифологические концепты) занимают особое место в культурно-национальной картине мира и вбирают в себя смыслы, заданные мифологической, символикой. Исследование их семантики требует обращения к широкому языковому и культурному контексту. Несмотря на универсальный характер многих мифологем (золото, камень, болото и др.), их семантический объем формируется прежде всего в рамках конкретных языков – на основе системных связей лексем, а также особенностей их функционирования в единицах вторичной номинации.

Как правило, мифологемы принадлежат к исконной лексике и обладают достаточно разветвленной семантической структурой, при этом мифологический аспект семантики формируется чаще всего на базе прямого, номинативного значения. Мифологемы широко используются во фразеологизмах, в пословицах и поговорках, в народных приметах, в загадках.

Кроме того, лингвокультурологический потенциал ми-фологем во многом задан приращениями смысла в структуре художественных произведений. Благодаря уникальным ассоциативно-семантическим связям мифологем в художественном тексте происходит актуализация тех компонентов значения, которые в обычном употреблении слова оказываются невостребованными, в их ассоциативное поле вовлекаются многообразные семантические группы лексики, в том числе другие мифологемы.

Рассмотрим в качестве примера специфику семантики мифологемы баня. Общеславянское слово баня, заимствованное из народной латыни, в русском языке имеет достаточно широкую семантическую структуру: 1. Специальная постройка или помещение, где моются и парятся // Перен. Разг. О месте, помещении, где очень жарко 2. Разг. Мытье в таком помещении 3. Перен. Разг. О каком-либо событии, протекающем бурно, напряженно, свя-занном с неприятными последствиями для кого-л. 4. При-способление для нагревания чего-л. при помощи горячей воды или пара … [4, 333].

Важное место этой реалии в жизни русского народа находит отражение в активном использовании слова баня в составе устойчивых сочетаний: торговая баня, русская баня, белая баня, черная баня; пристал как банный лист; на базе переносного значения – будет баня кому-л.; задать баню кому-л., а также в пословицах и поговорках: баня мать родная; веник в бане всем начальник; баня смоет, шайка сполоснет и др. Мытье в бане выступает как ритуальное, оздоровительное действие: постничай по средам, ходи в баню по субботам; баня парит, баня правит; пар костей не ломит (ср. также приговоры при окачивании водой: с гуся вода, с тебя худоба; болести в подполье, на тебя здоровье).

Многочисленны обрядовые функции бань – баня встре-чается в описании свадебных, родинных, похоронных обрядов, в народной медицине, в гаданиях. Кроме того, по мифологическим представлениям, баня является нечистым местом, в ней обитает особая порода домовых, которые называются банник (банный, баенник, баенной, байнушко, лазник). В художественной литературе актуализованными могут быть как собственно денотативный аспект семантики (ср., например, ремарку Пушкина: ходила в баню по субботам); образно-метафорический (например, в стихотворении Высоцкого «Банька по-черному» и др.), так и мифологический (например, в романах Ф. Достоевского).

Коннотативный фон мифологемы баня в романах Ф. До-стоевского задан тем, что оно входит в структуру одного из базовых концептов – черт. Упоминание о бане встречается в речи черта, явившегося Ивану Карамазову: в баню торговую полюбил ходить… люблю с купцами и попами париться [1, 15,73] (ср. также: Иван о черте – Он в баню ходит [1, 15, 86]. «Нечистое» происхождение Смердякова подчеркивается не только странным (мистиче-ским) характером его появления на свет, указывающим на «чертово семя» (ты не человек, ты из банной мокроты завелся [1, 14, 114], но и самим местом его рождения – в бане.

В рассуждении Свидригайлова о вечности устанавливаются семантические связи баня – вечность: будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность [1, 6, 221]. Актуализованными являются также значимые в идиостиле Достоевского мифологемы паук, угол, черный (ср.: закоптелая баня – черная). Контекстуально обусловленные синонимические связи баня – маскарад устанавливаются в речи помещика Максимова, цитирующего стихотворение Крылова: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи … [1, 14, 382]; баня – монастырь – в речи Ферапонта у гроба старца Зосимы: Притек здешних ваших гостей изгонять, чертей поганых. … Веником их березовым выметать хочу [1, 14, 303]. Деталь березовый веник ассоциативно связана с репликой черта: люблю с купцами и попами париться.

Связь с мифологемой баня устанавливают портретные описания героев, их фамилии. Так, в описании бородки Снегирева встречается слово мочалка, которое является лейтмотивом его портретного описания: рыжеватый, с рыженькою редкою бородкой, весьма похожею на растрепанную мочалку … [1, 14, 180]; Так вот и спросите его, любит ли он банную мочалку, растрепанную. …я его спрашивать о мочалке не буду … [1, 14, 162]; Значит, насчет мочалки, банной мочалки? … – Какая это мочалка? [1, 14, 182]. Эстетически значимым является ис-пользование определения банная, а также включение ми-фологемы рыжий. Слово мочалка развивает метафориче-скую семантику и выступает в роли номинации лица: Доло-жите пославшим вас, что мочалка чести своей не продает-с! – вскричал он, простирая на воздух руку (Сне-гирев) [1, 14, 193].

Ассоциативную связь с доминантой мочалка устанавливает фамилия Рогожин, внутренняя форма которой связана со словом рогожа (ср.: рогожа – грубая плетеная ткань из мочальных лент).

Как показал анализ, выявленные контекстные связи мифологемы баня в переводах произведений на латышский и немецкий языки оказываются трансформированными или утраченными.

Литература1. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973. Т. 6–15. 2. Маслова В. А. Введение в лингвокультурологию. М., 1997.3. Славянские древности: Этнолингвистический словарь. М., 1995.

Т. 1.4. Словарь современного русского литературного языка: В 20 т. 2-е

изд. Т. 1. М., 1991.


Модель индивидуальной поэтической концептосферы: базовые единицы и когнитивные структуры

И. А. Тарасова Саратовский государственный университет

[email protected]концепт, концептосфера, когнитивная структура, идиостиль

Summary. This report presents the two-level model of individual conceptosphere. The conceptosphere includes the basic units known as concepts, and the results of their interaction named as cognitive structures.

Термин «концептосфера», предложенный в известной статье Д. С. Лихачева [1] для обозначения ментальной реальности, открывающейся в словарном составе языка, используется в работах по когнитивной поэтике в качестве аналога таких понятий, как «индивидуальная модель мира», «поэтическая картина мира», «концептуальная система автора».

Л. О. Бутакова считает центральной задачей когнитив-ной поэтики моделирование структуры и типа сознания автора, а не только отдельных концептов, реконструи-руемых на основе одного / нескольких / многих текстов [2]. В то же время трудно отрицать тот факт, что центральной категорией исследований идиостиля в когнитивном аспекте является художественный концепт (см. работы С. Ю. Лавровой, О. Е. Беспаловой, О. В. Орловой, Ю. В. Кольцовой, Т. Н. Медведевой и др.) Именно он признается основной единицей ментального мира писателя. На наш взгляд, наиболее актуальными в этом плане являются проблемы уточнения типологии концептов авторского сознания, рассмотрения их соотношения с типами ментальных репрезентаций, с одной стороны, и с более крупными единицами – когнитивными структурами – с другой.

В основу нашего исследования поэтического идиостиля, понимаемого как единство ментального и языкового, положена гипотеза о двухуровневом строении концептосферы: на первом уровне нами выделяются индивидуально-авторские концепты как базовые единицы поэтического сознания автора, на втором – когнитивные структуры, представляющие собой результат взаимодействия между концептами. Вслед за Д. Лакоффом [3] считаем, что тип этого взаимодействия (его когнитивная модель) может быть пропозициональным, метафорическим и метонимическим. В соответствии с этим выделяются пропозициональная, метафорическая и метонимическая модели (структуры) взаимодействия концептов.

В основу выделения типа концепта нами положены эле-менты универсально-предметного кода (УПК), вычле-ненные в работах Н. И. Жинкина и И. Н. Горелова [4]. Предметным денотативным образам ставятся в соответствие концепты с чувственно воспринимаемым ядром (предметные концепты); с пространственными схемами коррелируют образно-схематические (топологические) концепты; со сферой эмоционального «предзнания» соотносятся эмоциональные концепты; комплексам с понятийным содержанием соответствуют гештальты, совмещающие чувственные и рациональные признаки. Выделенные нами типы концептов связаны с основными составляющими модели сознания, предложенной отечественными психологами: чувственной и биодинамической тканью, значением и личностным смыслом. Кроме того, они позволяют рассматривать художественный концепт как феномен индивидуального творческого сознания – перцептивно-когнитивно-аффективное образование (А. А. Залевская).

В различных типах концептов нами последовательно обнаруживаются предметный, понятийный, ассоциативный, образный, символический и ценностно-оценочный компоненты, однако степень их когнитивной

выделенности является различной. Так, для концептов с чувственным ядром в фокусе авторского и читательского сознания оказывается предметный слой; в образно-схема-тических концептах он представлен через систему кинестетических характеристик. Для гештальтов типично совмещение чувственного и понятийного компонентов. Эмоциональные концепты характеризуются ценностно-оценочным ядром.

Тип концепта предопределяет способ его вербализации. Предметные концепты с чувственным ядром вербали-зуются лексикой конкретного значения (роза, звезда, закат и др.). Именно эти ключевые единицы приобретают в поэтической концептосфере статус индивидуально-авторских символов.

Концепты-гештальты вербализуются абстрактной лексикой (жизнь, смерть, судьба, вечность и др.) Метафорические контексты, эксплицирующие образный слой этих концептов, позволяют реконструировать значительное число поэтических парадигм, к которым обращается автор, «проясняя» абстрактное через конкретное (жизнь – человек, жизнь – птица, жизнь – сосуд, жизнь – танец и т. д.)

Топологические (образно-схематические) концепты ре-презентируются лексикой с пространственным значением, в том числе глаголами перемещения и девербативами. И для общеязыкового, и для индивидуально-авторского употребления характерно использование этих лексем в переносных значениях – для описания психологических состояний («отлетает страх», «счастье улетает»). Вместе с тем в образных контекстах лексемы с пространственным значением способны репрезентировать символический слой концепта, обусловленный наличием «пространственной формы коллективного подсознания» (А. Я. Бродецкий).

Эмоциональные концепты вербализуются именами чувств и эмоций (любовь, счастье, тоска и т. д.) Наряду с номинативным употреблением, для лексем – номинатов эмоций – характерно вхождение в традиционные метафо-рические модели (счастье – птица, счастье – жидкость, счастье – свет и т. п.)

Исследование процессов взаимодействия концептов в целостной системе авторского сознания приводит к необходимости рассмотрения формы их ментальной организации – когнитивных структур. К их числу относятся фреймы, сценарии, метафорические и метонимические модели, концептуальные поля.

Итак, в двусторонней основе феномена идиостиля (мен-тальное / языковое) когнитивная поэтика акцентирует вни-мание на ментальном аспекте его сущности, предлагая путь исследования от концептов и когнитивных структур авторского сознания к вербальным средствам их воплощения.

Литература 1. Лихачев Д. С. Концептосфера русского языка // Известия АН.

Сер. лит. и яз. Т. 52. 1993. № 1. С. 3–10. 2. Бутакова Л. О. Когнитивная поэтика: вариант интерпретации

текста // Предложение и Слово: Межвузовский сб. науч. трудов. Саратов, 2002. С. 74–81.

3. Lakoff G. Women, Fire and Dangerous Things What the Categories Reveal About Mind. Chicago; London, 1987.

4. Горелов И. Н. Избранные труды по психолингвистике. М., 2003.

К характеристике русского национального языкового сознанияС. М. Треблер

Казахстанский филиал Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, Астана (Казахстан)[email protected]

русский язык, языковая картина мира, поле неопределенности, неагентивность

Summary. An attempt to describe the phenomena of an indefinite agent has been made. The indefinite agent is one of the peculiari -ties reflecting the specificity of the Russian national linguistic consciousness. The linguistic means expressing the category of indefi -niteness on the syntactic, lexic and semantic levels have been examined.

Возможность понять специфику национального языкового сознания – одно из достижений современной когнитивистики. И здесь заслуженный интерес вызывают работы А. Вежбицкой, предлагающие характеристику язы-кового менталитета носителей разных языков, в том числе и русского.

А. Вежбицкая обращает внимание на национально спе-цифичное тяготение русского дискурса к неопределенным модальным показателям (почему-то, что-то, должно быть и проч.), а также на то, что в русском языке вместо одного разряда неопределенных местоимений имеется три – местоимения на -то, -нибудь и кое-. Охарактеризованные особенности современных текстов взаимосвязаны и знаменуют собой одну важную тенденцию в построении русских текстов, тенденцию, сформировавшуюся и действовавшую в последние полвека. Суть ее в том, чтобы максимально сгладить в речи личностное начало, усилить ощущение неопределенности, информационной расплывчатости.

Известно, что люди могут через призму своих языков видеть мир немного по-разному, здесь сказывается та «живость языкового сознания, которая превращает язык в зеркало мира» (Гумбольдт» Уже стало своего рода тра-дицией противопоставлять русский языковой тип мышления англосаксонскому по признаку «активность, деятельность, контроль над ситуацией» и «пассивность, от-сутствие контроля, неволитивность чувства». Комментируя примеры типа Мне не верится; Сегодня мне вспомнилось: Прага – сады (Цветаева), Мне хочется, А. Вежбицкая замечает: «Именно таким способом русские очень часто рассказывают о событиях своей ментальной жизни, подразумевая при этом, что эти события просто «слу-чаются» в их умах и что они не несут за них ответственности». Языковой материал, почерпнутый нами из текстов разной стилистической отнесенности, подтверждает это мнение А. Вежбицкой.

Категория неопределенности как семантического при-знака русской языковой картины мира представлена раз-личными способами. Одним из наиболее продуктивных – синтаксический способ. В русском языке существует ряд конструкций, в которых агенс, деятель устранен из позиции подлежащего: неопределенно-личная, безличная, инфинитивная; пассивная. Все эти конструкции объединяет один общий признак, их одинаковое назначение: они концентрируют внимание на самом действии, а не его производителе. Подобные конструкции мы обнаруживаем не только в публицистическом стиле, где можно усмотреть значительное влияние разговорной речи, но и в художественных текстах новейшего времени: В собствен-ной деревне над ним смеются, в своем ведь отечестве нет пророка (Солж.); Все-таки знаете, когда смотришь на красивое, шумное, веселое, – и умирать легче, правда? (Толстая); Фондервякину не спалось, и он ворочался с боку на бок (Пьецух); Для поддержания названия по всему парку были растыканы гипсовые мальчики и девочки, а также классики марксизма-ленинизма (Щерб.).

Значительная часть неопределенно-агентивных конструк-ций характеризуется наличием члена, который так или иначе указывает на субъект действия. Этот член служит именно для того, чтобы назвать субъект косвенно, не конкретизируя, а лишь сообщив одну из его характеристик. Такие словоформы ограничивают своим содержанием круг возможных действующих лиц. Это могут быть 1) локальные распространители: а) со значением местонахождения: В Таразе возрождена социальная

помощь на дому; б) со значением исходной точки действия: В опытных целях «игрушки» вывозили из Сибири на остров в Аральском море, где и взрывали; 2) темпоральные распространители: Игорь через месяц возглавит Московскую школу единоборств, в которой впервые у нас будут обучать сумо. И несмотря на наличие распространителей агенс остается неопределенным.

Другим не менее продуктивным способом выражения неопределенности в русском языке является употребление неопределенных местоимений в роли субъекта. В про-изведениях многих современных писателей они выступают как языковые «фавориты», специфические приметы стиля. При этом выбор разряда неопределенного местоимения (на -то, -нибудь или кое-) зависит от причины, по которой деятель устраняется из позиции подлежащего. Рассмотрим примеры: 1) Кто-то гнусно хихикнул в мареве жары (Щерб.); 2) Ну могла ли я надеяться, что кто-нибудь меня сегодня рассмешит? (Вамп.); 3) Да! Кое-кто в городе ждет, что я примчусь туда и буду на этом суде выступать. (Вамп.). В первом случае субъект действия неизвестен ни говорящему, ни слушающему, и поэтому использовано неопределенное местоимение кто-то. Во втором примере действующее лицо известно говорящему, но он не собирается вводить его в рассмотрение, так как считает эту информацию неважной для слушающего, и поэтому употребляет местоимение кто-нибудь. В последнем предложении используется «заговорщическое» местоимение кое-кто: говорящий показывает, что ему известен агенс, но по каким-то причинам он хочет скрыть эту информацию от слушающего. Как ни различны местоимения в позиции подлежащего, их объединяет один общий признак – неопределенность субъекта действия.

К числу способов выражения неопределенности можно отнести и лексический способ, когда позицию подлежащего занимают имена существительные типа люди, толпа, народ. Подобные существительные «размывают» понятие производителя действия, обезличивают его, делая какой-то общей массой.

Сравним: Втиснулась и прочая толпа, и каждый, в меру своего возраста и сил, бежал по ступенькам (Солж.); К нему валил народ, поскольку знахарям во все времена верили больше, чем врачам (Ток.). Говорящий как бы уходит от ответственности за содеянное, конкретный деятель сокрыт, обобщен в недифференцированной группе.

Иррациональность русского деятеля и отсутствие его контроля за совершаемым процессом, по А. Вежбицкой, позволяет провести неожиданные параллели этой черты грамматики со свойствами русской культуры. Нежелание нести ответственность как за отрицательно, так и за положительно оцениваемый поступок связывается с боль-шой неохотой русских извиняться, в то время как у, например, американцев процедура извинения является стандартной. Извинение здесь признается маркером действия говорящего, каким-то образом влияющего на положение дел у адресата. Нежелание же извиниться есть нежелание признать ответственность за результат своего действия. С другой стороны, русским людям свойственно не выражать признания правомерности чужой благодарности за хороший поступок. Русское «не стоит благодарности», по сути есть не проявление скромности, а специфическая форма отказа от ответственности за последствия своего действия (И. Е. Ким). Таким образом, неопределенно-агентивная ситуация оказывается определяющей для механизмов вербального употребления: языковое сознание мотивирует языковое поведение.


Система восприятия и ее языковое воплощение (обонятельная картина мира)Т. А. Трипольская

Новосибирский государственный педагогический университет[email protected]

картина мира, система восприятия, языковая концептуализация, семантическое полеSummary. In this article we model a fragment of metaphorical world picture presented by semantic field «the smell »in the lan -guage.

Естественный язык как основная форма фиксации наших знаний о мире и как источник исследования самих этих знаний был осмыслен лингвистикой и когнитивной психологией недавно. Однако уже, как считает Р. М. Фрум-кина, появилась и форма научных изысканий, называемая концептуальным анализом (1995). Понятие языковой картины (модели) мира с конструирующими ее концептами стало важным для современной науки, и во многих работах делается попытка выявить суть этого лингвистического феномена (выделяются формы существования картины мира, предпринимаются попытки классификации картин мира, выявляются ее основные признаки). Кроме проблем общетеоретического плана, можно отметить и успешные попытки поаспектного описания языковой картины мира: специфика звуковой картины мира, временных и пространственных представлений, образы основных эмо-ций, а также образ человека по данным языка.

Моделирование обонятельной картины мира лежит в русле исследований когнитивного уровня в структуре усредненной языковой личности. Данный фрагмент лексической системы языка недостаточно хорошо изучен, поэтому анализу ментальных структур должно предшествовать детальное исследование этой лексической подсистемы (типы номинации, количественная и качественная характеристика семантического поля «Запах», соотношение с «соседями» по разным осям семантического пространства). Иными словами, когнитивное исследование опирается на результаты структурно-семантического анализа словаря. Это подтверждает известное положение о том, что характерной чертой современной лингвистики является полипарадигматизм, и это обеспечивает исследование языка с разных сторон (Е. С. Кубрякова). Если говорить о методике описания ментального лексикона, то обоснованным представляется движение от концепта к его языковому воплощению, а затем, на новом уровне, от языковых структур – к концептуальным.

Система восприятия состоит из частных подсистем: зрительной, слуховой, вкусовой, обонятельной и осязательной. И психологи, и лингвисты, намечающие исследование данного фрагмента картины мира, отмечают иерархический характер компонентов этой системы: слух и зрение традиционно считаются основными перцепциями в жизнедеятельности человека. Ср.: «Зрительные восприятия – наиболее «опредмеченные», объективированные восприятия человека» [2, 215]; качественная и количественная характеристики «зрительной» и «звуко-вой» лексики и специфика процессов метафоризации в этом фрагменте словаря также выдвигают эти модусы пер-цепции на первый план в системе восприятия [1, 363–364].

В языковой картине мира проявляется взаимосвязь и взаимовлияние разных подсистем восприятия: язык демонстрирует высокую степень диффузности в интерпретации разных видов восприятия. Так, запахи мы слышим (– Слышишь, дымком потянуло?), ощущаем на вкус (горький, кислый, сладкий, едкий), на вес (тяжелые и легкие запахи), оцениваем их температурные характеристики (теплые и холодные); звуки воспринимаем акустически (высокие, низкие, громкие, тихие, короткие, длинные), ощущаем их вес (тяжелые, легкие) и цвет (цветомузыка).

Кроме того, можно привести примеры по преимуществу обонятельного (например, в повести П. Зюскинда «Пар-фюмер»), или зрительного, или звукового образов мира разных языковых личностей.

Представление о запахе связано прежде всего с передвижением в пространстве, причем представлены практи-чески все виды движения в разных средах: запахи идут, ползут, плывут, скользят, несутся, летят, парят. В зависимости от качества запаха, воспринимаемого че-ловеком (приятного / неприятного), он как бы обретает вес (тяжелые и легкие запахи) и свое место в пространственной вертикали: тяжелые (неприятные) запахи тяготеют к земле, они ползут, стелются, расстилаются, идут, спускаются, давят, затопляют и др.; приятные запахи располагаются в воздушной среде, являются легкими, летучими, летят, парят, несутся, плывут, разливаются (по воздуху) и др.

В метафорической картине мира существует ярко выраженная тенденция уподоблять наименее «опредмечен-ные» представления звукового, светового и обонятельного ряда жидкости: запах (как, например, свет) течет, разливается, струится, льется, изливается, хлещет, затопляет, заполняет; запах можно впитывать, им можно упиваться. Отметим также, что эти «водные» образы коррелируют с таким параметром характеристики запахов, как приятный / неприятный. Ср.: аромат плывет, льется, скользит, течет, струится, изливается и др., а дурной запах затопляет, захлестывает, заполняет, им захлебываются и др. В последнем случае легко выделяется неположительная составляющая коннотативного содержания слова.

Кроме того, у запаха выделяются следующие характеристики, воплощенные в лексической системе языка: вес (тяжелый / легкий), структура (простой / сложный), температура (холодный / теплый), вкус (горький / сладкий / терпкий / едкий), цвет (белый / темный), оценка (приятный / неприятный). Такое многообразие характеристик «опредмечивает» запах в языковой картине мира.

Преобладающим типом номинации в семантическом поле «Запах» является вторичная метафорическая номинация. Вследствие этого моделируемое когнитивное пространство является по преимуществу метафорическим. Метафора как бы увязывает представления мифологического и логического типов сознания. Описание метафорической модели позволяет выявить специфические черты обонятельной наивной картины мира, в которой, су-дя по данным Русского ассоциативного словаря, ведущими характеристиками являются вкусовые, пространственные и субъективно-оценочные. Прочие занимают периферийную позицию.

Таким образом, особенности обонятельного восприятия мира, представленные в языке семантическим полем «Запах», моделируются как иерархически организованная система когнитивных характеристик, которые, в свою очередь, связаны с ментальными областями других модусов восприятия.

Литература1. Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 2. Интегральное описание

языка и системная лексикография. М., 1995.2. Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. М., 1989.

О влиянии социальных факторов на мотивационные семантические моделиА. В. Хелемендик


типы мотивации, влияние социального фактора

Summary. Motivational models are the essential element of world-picture of language. There are so-called universal models of moti -vation, which reflect as well constant characteristics of human logic, as influence of stable outward factors.

Существенной характеристикой лексем, отражающей языковую картину мира, являются мотивационные модели. Многие типы мотивации отличаются относительной устойчивостью на протяжении длительного периода времени, но в то же время наблюдается ослабление и исчезновение со временем одних мотивационных типов и появление других. Изменение исторических реалий, появление новых социальных слоев в обществе, появление новых видов деятельности, изменение представлений человека о мире влечет за собой изменчивость моделей. Некоторые модели на протяжении истории языка сохраняются, но при этом наполняются новым лексическим содержанием. Это свидетельствует, с одной стороны, об универсальности таких моделей, а с другой – о том, что существуют постоянно действующие факторы, влияющие на представления человека о мире. Таким фактором оказывается фактор социальный.

Ниже его действие рассматривается семантического поля ‘ругать(-ся)’. Ряд принадлежащих сюда лексем позволяет определить их мотивационную основу как ‘вести себя асоциально’ ® ‘ругать’. Базой для развития данного значения является представление о том, что асоциальное поведение ведет к оскорблению других. Эта модель имеет несколько подтипов, в которых конкретизируется асоци-альное поведение, соответственно меняющимся историческим обстоятельствам.

Наиболее ранними можно считать модели, связанные с пьянством, поскольку эти действия часто ведут к оскорбле-нию окружающих и сопровождаются бранью.

В диалектах продуктивной является мотивационная модель ‘пьянствовать, гулять, буйно вести себя’ ® ‘ру-гать’: ср. алт. кырить ‘ругать, упрекая’ [Алт. 2: II, 135] при пенз. кирять ‘пьянствовать (из воровского арго)’, (ср. блр. керiць ‘кутить, пить’, польск. kiżyć, kirzyć, chyrzyć ‘пить’; ‘писать, мочиться’ (воровское) [ЭССЯ: XIII, 268].

Также к этой модели можно отнести диал. перм. кутить ‘ругать’ [Перм.: I, 456], поскольку кутить также означает ‘пьянствовать’, ‘отчаянно проказить, пить, буянить’ [Даль: II, 201].

Склонность к брани может быть следствием принадлежности человека к маргинальным слоям общества, если асоциальное поведение представляется отличительным признаком данной социальной группы. В этом случае развитие интересующего нас значения может происходить по модели ‘вести себя асоциально, нарушать социальные нормы, принадлежа к маргинальным социальным или идеологическим слоям’ ® ‘ругаться’. Судя по лексике, в качестве таких маргиналов выступали в разное время различные социальные группы. Диал. перм., влгд., арханг. ереститься ‘сердиться, злиться’; ‘капризничать’; ‘задираться’, ‘начинать ссору’, ‘брюзжать, ворчать, выражать недовольство, браниться’ [СРНГ: 9, 20–21] является производным от ересть олон. ‘ложь, беспокойство’, перм. ‘горячность, вспыльчивость’; ‘ругань, брань, сварливость, брюзгливость’ [СРНГ: 9, 20]. Существительное ересть – преобразование первичного ересь ‘ложное учение, клевета’ по продуктивному типу имен с суффиксом -сть. В данном случае возможным основанием развития семантики являлось отношение к «еретикам», сектантам, поведение которых отличалось даже в быту от общепринятой нормы и влекло за собой появление значений типа диал. еретик ‘колдун’. Возможно также вли-

яние раскола русской церкви в XVII в., когда к еретикам были причислены противники никонианских реформ, которые уходили в леса, организовывали отдельные поселения, а в некоторых местах слыли колдунами. От ересть был образован глагол ереститься ‘вести себя подобно колдуну, староверу-еретику’, откуда далее разви-лось значение ‘ругаться’.

Позже, с изменением исторических реалий и представлений, эта модель наполнилась новым лексическим содержанием: с развитием судоходства и появлением бурлачества образовалась лексема бурлачить ‘идти в бурлаки’; ‘грубить, буянить, ругаться’ [Даль: I, 143], также связанная с асоциальным типом поведения члена маргинальной группы.

Сюда же можно отнести и производный от варнак ‘каторжный’ глагол варначить ‘шуметь, браниться, спорить’ [Даль: I, 166], то есть вести себя подобно беглому каторжнику, деклассированному человеку.

Сравнительно поздно появилась мотивационная модель ‘обыгрывать кого-либо в карты’ ® ‘ругать’, примером которой является жарг. молодежн. пéнжить ‘ругать, унижать кого-либо’ и ‘обыгрывать кого-либо’ [БСЖ, 426], вероятно, производное от жарг. угол. пéнзы ‘деньги’ [БСЖ, 426], которое заимствовано из польск. pieniądzy. Пути развития значений ‘унижать’ и ‘ругать’ можно толковать различно. Возможно, в основе мотивации ‘унижать’ лежит преимущество в игре: выигрыш или просто наличие карт козырной масти, что дает игроку основания считать себя выше других, «чваниться» или даже унижать проигравшего. Можно предположить, что развитие семантики пенжить представляет собой переход ‘обыгрывать кого-либо’ ® ‘унижать кого-либо’ ® ‘ругать кого-либо’. С другой стороны, возможно развитие семантики ‘ругать’ как прямое следствие играть. Представление о связи брани с игрой в карты подкрепляется наличием в уральских говорах лексем козырять, козыркать ‘бранить’, козыркаться ‘зазнаваться, чваниться’, ‘ругаться, браниться’, козыряться ‘браниться’ [СРГСУ: II, 35–36]. Словарь Даля представляет лексемы козырять, козырнуть, козыривать как общерусские и приводит следующие их значения: ‘ходить с козыря, в козырную масть’, ‘грозить кому, стращать кого, корить свысока’, ‘бранить, ругать’ [Даль: II, 133].

ЛитератураАлт. – Словарь русских говоров Алтая / Под ред. И. А. Воробьевой.

Барнаул, 1997–1998. Т. 1–4.БСЖ – Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Большой словарь русского

жаргона. СПб., 2001.Даль – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка.

8-е изд., репр. М., 1981. Т. 1–4.Перм. – Словарь пермских говоров / Сост. Г. В. Бажутина, А. Н. Бо-

рисова и др. Пермь, 2000–. Вып. 1–.СРГСУ – Словарь русских говоров Среднего Урала / Ред. П. А.

Вовчок и др. Свердловск, 1964–1985. Т. 1–7.СРНГ – Словарь русских народных говоров / Гл. ред. Ф. П. Филин

(вып. 1–23), Ф. П. Сороколетов (вып. 24). Вып. 1–35. Л. (СПб.), 1966–2001.

ЭССЯ – Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд / Под ред. О. Н. Трубачева. Вып. 1. М., 1974.


О способах выражения воли и желания в русском языкеН. В. Чернова

Казахский гуманитарно-юридический университет, Астана (Казахстан)[email protected]

активность субъекта, выражение воли и желания

Summary. Different kinds of utterances, which express person`s state, will and desire are presented in this article. Considering «the plan of content» and «the plan of expression» the author comes to the conclusion that the choice of the way of personal expression in utterances is always reserved for the speaker.

Останавливаясь на некоторых семантических свойствах, которые образуют «смысловой универсум» русского языка, А. Вежбицкая указывает на эмоциональность и антирационализм.

Для русского человека, по мнению А. Вежбицкой, действительный мир противопоставлен его желаниям и устремлениям, а русскую речь определяют высказывания, в которых люди представлены «как лица, не контролирующие события».

Сравнивая некоторые высказывания, попытаемся уста-новить степень соотношения рационального и эмоционального, активности и пассивности субъекта. Сопоставим высказывания «Я хочу…» и «Мне хочется…»: 1) Я сначала начерчу дом такой, какой хочу (В. Маяковский), Я хочу прямой красоты, не лукавого обольщения… (В. Звягинцева), 2) Во всем мне хочется дойти до самой сути… (Б. Пастернак). Можем ли мы утверждать, что вторая модель – это высказывания, представляющие акт бессилия субъекта? А особенностью желания, выраженного в высказывании «Мне хочется…», является непроизвольность возникновения? В таком случае придется согласиться с тем, что желанием, выражаемым конструкцией «Я хочу…», говорящий может управлять. Желание же, выраженное с помощью «Мне хочется…», представляется субъекту помимо его воли, независимо от нее, а, может быть, даже вопреки ей. Нам кажется, что в данном случае необходимо говорить не о контроле над состоянием, а о его фиксации. И русский язык предоставляет для этого две различных модели, но в обеих желание представлено как мотив выбора.

Рассмотрим высказывания с «Можно…»: Kann ich bei Ihnen Theaterkarten bestellen? – У Вас можно заказать билеты в театр? Kann ich mir das Zimmer ansehen? – Можно (мне) посмотреть номер? Наблюдается ли в них ослабление волевого начала? Дативную модель

А. Вежбицкая называет «семантически отмеченной», так как дативная схема, по ее мнению, отрицает ответственность субъекта за предпринимаемые им действия. С нашей точки зрения, подобного рода высказывания выражают просьбу о позволении. Их существование в русском языке объясняется нормами речевого этикета. Darf ich eintreten? – Можно войти? Kann ich es anprobieren? – Можно примерить? Говорящий осуществляет выбор между номинативно-субъектной и безличной конструкциями в пользу последней. И выбор этот вполне сознателен, так как он оборачивается усилением роли разрешающего субъекта. Говорящий понижает собственную роль, концентрируя внимание собеседника на том, что более значительное место отводится именно ему.

В школьном учебнике немецкого языка И. Л. Бим и Л. В. Садомовой для 7-го класса приводится памятка: «Обратите внимание на перевод!» (Soll ich lesen? – Мне читать?). Думается, внимание учащихся недаром фиксируется на переводе. И хотя эти высказывания построены не по номинативному типу, они все-таки относятся к «пропущенной через сознание субъекта возможности». Авторы предлагают ученикам высказывание, имеющее вопросительно-разрешительный характер, считая его более корректным. При этом внимание учащихся сосредотачивается на интересе к волеизъявлению собеседника. Таким образом, можно утверждать, что высказывания с «Можно…» употребляются в роли речевых актов разрешения или побуждения: Можно вслух проштудировать Гоголя… (И. Северянин).

Литература1. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание / Пер. с англ. М., 1997.

С. 34, 36, 56, 57.2. Бим И. Л., Садомова Л. В. Немецкий язык: Учеб. для 7 кл. сред.

шк. 2-е изд. М., 1994. С. 92–93.

Культурная универсалия ВЕРХ / НИЗ в поле повседневности русского человека (на материале анекдота и слогана)

Л. А. ЧижоваМосковский государственный университет им. М. В. Ломоносова

[email protected]культурная антропология, культурная универсалия, поле повседневности, анекдот, слоган

Summary. Slogan and joke, as the phenomena of communicative practice, concern to «top» and «bottom» of routine, a field of daily culture. The analysis of texts of slogans and jokes allows to reveal variety of representations about the basic cultural concepts («Na -tive Land», «People», «Authority», «Money») of ordinary Russian person. Partners of communicative situations in which the slogan and a joke are the basis, are analyzed in the opposition «passionary / functionary».

1. В сфере культуры тоталитарность общественного устройства (например, во времена СССР) порождала и порождает своеобразную двойственность – противопоставление официальной – «открытой», и оппозиционной культу-ры – «подпольной», с одной стороны, и противопоставление шедевров (ВЕРХ) «искусству» кича (НИЗ) – с другой.

2. Двойственность сознания человека при тоталитаризме оборачивается фарсом, пародией, сатирой, то есть обязательной реализацией в смеховой культуре. Смех, еще со времен Аристотеля, относят в антропологии к числу специфических черт человеческого поведения как вида. Более того – смех является оздоровляющим началом в критические моменты развития общества.

Анекдот как проявление общественной практики коммуникативного поведения и как жанр городского фольклора. Анекдот как явление «низа» (явление

«подполья»), и его антипод – слоган, представляющий дискурс «верха» культурного пространства для обывателя в поле повседневности. Слоган – текстообразующая часть брендинга товара в практиках торговли и политики. Слоган и анекдот противопоставлены не только знаками «минус / плюс» (эстетическое отношение к слогану в обществе обычно отрицательное), но они представляют разные типы построения текстов в культурном пространстве, причем в одной и той же сфере обыденной жизни социума.

Анекдот как языковая игра. Например, таков анекдот времен застоя: «– Что такое КПСС? – Набор глухих согласных». Термин «глухой согласный» (звук, произнесенных без участия голоса, – таков тип звуков в междометии, призывающем к установлению тишины: «тс!») в анекдоте «разложен» на составляющие и переосмыслен: глухой не только в значении «лишенный слуха, способности слышать», но и в значении «неотзывчивый,

безразличный»; согласный – существительное, соотносимое с глаголом соглашаться в значении «дать согласие». В результате рождается эффект обманутого ожидания.

В слогане также можно обнаружить проявление мастерства «слоганщика» (специалиста, пишущего слоганы). Таков, например, текст рекламы продукции комбината «Сходня мебель»: «НАШИ ИНТЕРЕСЫ СХОДЯТСЯ!» Слоган построен на игре ключевых слов Сходня / сходятся.

3. Слоган и анекдот в дискурсе маркетинга.Эксплуатация образа ДРУГОГО как врага – характерная

особенность именно российской рекламы товара. Такова история рекламирования сигарет «Java Gold Light» со слоганом: «ОТВЕТНЫЙ УДАР». Цикл реклам в метро, на стендах автострад эксплицировал серию «картинок» с вышеприведенным слоганом «ОТВЕТНЫЙ УДАР» – своеобразный ответ Америке: огромная пачка «Явы Золотой», летящая над Нью-Йорком, – и удивленная статуя Свободы; американский космонавт на Марсе – и пачка русских сигарет, якобы забытая на Марсе; пролетевшая пачка «Явы» подбрасывает юбку Мерлин Монро. Таков набор сюжетов брэндинга сигарет «Java Gold Light».

Эксплуатация потребительских интересов обывателя: «ПОЛЮБИ СЕБЯ, КУПИ СЕБЕ …» – в слогане, ирония в отношении к меркантильной стороне жизни – в анекдоте: Звонит Новый Русский приятелю из своего «Мерседеса 600» по сотовому телефону: – Петя, сколько будет 2 х 2? – Петя на другом конце задумывается: – А ты покупаешь или продаешь?

Опора на маргинальные слои общества проявляется, например, в использовании когнитивных схем завсегдатаев тюрем в слогане. «ПОРА БРАТЬ КАССУ!» (реклама кассовых аппаратов). В анекдотах также активно ис-пользуются черты маргинальных слоев общества: «Коррес-пондент спрашивает мэра Петербурга: «Правда, что СанктПетербург стал криминальной столицей России?» – «Ну, ты че, братан, в натуре, наезжаешь!» – отвечает мэр.

Банальность, предсказуемость сюжетопостроения слогана – в примере рекламной компании медицинского

учреждения: «ВЫШЛИТЕ НАМ ДОЛЛАР, И МЫ ИЗБАВИМ ВАС ОТ ГЕМОРРОЯ ИЛИ ОСТАВЬТЕ СВОЙ ДОЛЛАР И СВОЙ ГЕМОРРОЙ ПРИ СЕБЕ».

4. Слоган и анекдот в политическом дискурсе.Тексты слоганов и анекдотов выявляют различные черты

основных культурных концептов (анализируются концепты «Родина», «Народ», «Власть», «Деньги»).

Ирония в отношении к власти – в анекдоте: «В налоговой инспекции: – Как вы посмели, заполняя анкету, в гpафе «иждивенцы» написать «госудаpство»?!!» Поиск поддер-жки власти – в слогане: «ГОЛОСУЙ, ЕСЛИ ТЫ НЕ ХО-ЧЕШЬ, ЧТОБЫ ИХ ПРОШЛОЕ СТАЛО ТВОИМ БУДУ-ЩИМ, А ИХ БУДУЩЕЕ – ТВОИМ ПРОШЛЫМ…»

Тема Родины в слогане и анекдоте. ЗАЖИТОЧНЫЕ ЛЮДИ – СИЛЬНАЯ СТРАНА.Умирает старый слепой русский. – Где мой сын Ваня? – спрашивает он.– Он, папа, стоит у твоего изголовья. – А где Петя и Вася? – Мы здесь, папочка! – А где Настя? – Я тоже здесь, папочка. – Кто же тогда остался в России?Эксплуатация атрибутов демократии в анекдоте и

слогане.ДЕНЬГИ – ЭТО ЧЕКАНЕННАЯ СВОБОДА (реклама

банка).Продавец газет выкрикивает: – «Правды» нет! «Рос-

сия» Продана! Остался только «Труд» – три копейки!5. Создатели анекдотов и слоганов как типы языковых

личностей. Функционеры и пассионарии (по Л. Гумилеву) в поле повседневности. Анализ участников коммуникативных ситуаций, формируемых с помощью текстов слогана и анекдота, в формате противопоставления функционеров и пассионариев. Изучение слоганов и анекдотов в сфере семиотической культурной антропологии.

Отражение множественности миров в поле культуры как объект культурной антропологии.

«Константы» категории «повседневность» и их отражение в обыденном языковом сознании русских

Н. Л. ЧулкинаРоссийский университет дружбы народов, Москва

[email protected]повседневность, самоочевидность, интерсубъективность, стереотипность, языковое сознание

Summary. The paper deals with the main features of everyday life, named its «constants», such as: self-evidence, inter-individual awareness of everyday reality; stereotyped mode of life; close link to the history and the enormous role of language. The author ex -amines these «constants’» reflection in the Russian native speaker consciousness.

В социально-философском смысле категория «повсед-невность» предстает как первооснова постижения, освое-ния и преобразования человеком окружающего мира. Все же прочие формы знания и деятельности являются произ-водными от нее. Столь высокий статус рассматриваемой категории ставит задачу ее внимательного изучения. Прежде всего важно понять, каковы основные свойства повседневности, отмеченные исследователями, и как они отражаются в языковом сознании рядовых людей.

1) «Надо быть большим философом, чтобы однаж-ды заметить то, что видишь каждый день». Эти сло-ва Жана-Жака Руссо подчеркивают первое и, возможно, са-мое «органичное» качество мира повседневной жиз-ни – ее само собой разумеющийся и самоочевидный характер.

2) Переживание реальности жизненного мира каждым отдельным человеком зиждется прежде всего на том, что оно разделяется с другими. Свойство интерсубъективно-сти выражается не только в необходимой для нормального существования личности установки на реальность мира повседневности, но и в исключительной важности осознания ею самого факта присутствия других в жтом мире. Непосредственное присутствие других людей в на-шей жизни определяет наше поведение, наши слова и

поступки. Это же свойство обусловливает формирование категории «социального Я» – «подсистему целостного Я, представляющую собой обобщенную характеристику данного индивида окружающими» (Э. Гоффман).

3) Многие исследователи (П. Бергер, Т. Лукман, Э. Берн, А. Вежбицкая и др.) представляют повседневную жизнь и взаимодействие людей в достаточно формализованных, стереотипных для определенных этнических и социальных ситуаций структурах – схемах, сценариях и т. п. Таким образом, можно сделать вывод о большой сте-пени ритуализации, типизации и стандартизации со-циального взаимодействия людей в обыденной жизни. Это «глобальное» свойство повседневности – позитивный фактор, без него наша жизнь превратилась бы в беспрерывную цепь взаимных «непониманий» и «невоз-можностей» решения жизненно важных проблем.

4) Огромная роль в реальности повседневной жизни принадлежит языку. Интерсубъективность и любые формы взаимодействия людей (в том числе и живущих в разные эпохи) без языка были бы невозможны. Роль языка не ограничивается тем, что он обслуживает ситуации взаимо-действия людей «здесь-и-сейчас» и «лицом-к-лицу». Он способен также соединять различные зоны реальности обыденной жизни и даже выходить за ее пределы. Он


может интегрировать опыт переживаний, связанных с иными, трансцендентными мирами и «вживлять» этот опыт в «ткань» повседневности (перемещение снов в понятийную область реального мира). Такая интеграция обычно происходит с помощью символического языка.

Основная часть доклада посвящена рассмотрению того, как названные свойства повседневности отражаются в обыденном языковом сознании русских. При этом автор использует материал «Русского ассоциативного словаря», признанного коррелятом языкового сознания.

Особое внимание уделяется в этом аспекте последней из названных «констант» повседневности – роли языка в обыденной жизни. Автор показывает представленность языка в «наивном» сознании его носителя. Так, рассматривая вопрос о том, как представлена в ассоциативно-вербальной сети среднего русского «наивная» лингвистика, т. е. те спонтанные представления о языке и речевой деятельности, которые сложились в обыденном сознании человека и зафиксированы в значениях метаязыковых терминов – концептов язык, речь, слово. В этих знаниях о языке автор видит проявление метаязыковой функции языка-способности.

«Наивная» семантика, т. е. способность рядового но-сителя толковать для себя или для других значения и смыслы языковых единиц, также рассматривается в докладе. При этом автор предлагает свое видение проблемы значения и смысла, в т. ч. дифференциацию субъективного и интерсубъективного смысла, показывая на конкретных примерах, какими способами рядовой носитель русского языка дает их толкования.

Аккумулятивная функция языка-способности проявляет-ся в концентрации и синтезировании многообразного жизненного опыта. Эти знания о мире и представляют действительно «наивную» языковую картину мира. В докладе показывается, в частности, в каком виде хранятся в вербальной памяти русских так называемые «вечные ис-тины» и «непреходящие ценности», а также «рецепты» ре-шения повседневных проблем.

Эстетическая и регулятивная функции языка-способно-сти проявляют себя в присутствии в обыденном языковом сознании большого количества прецедентных текстов. Автором была проделана работа по их выборке из «Русского ассоциативного словаря» и описанию способов их хранения в вербальной памяти и готовности функционировать в повседневном дискурсе.

Имя как текст: цивилизационные смыслы в русской метафорикеЛ. А. Шестак

Волгоградский государственный педагогический университет[email protected]

языковая личность, тезаурус, цивилизация, метафорика

Summary. Basic metaphors as the historical forms of outlooking are the ABC of modern poetics and conwersation. They are contain -ers of cultural information. Civilisations’ senses in modern Russian discource are the result of knowledge and creative lingwistic mechanism ewolution.

«Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Этой великой мыслью движется человеческая цивилизация, рождающая идеи и воплощающая их в фор-мы – живописные, архитектурные, музыкальные, сло-весные. Имя как текст истории и культуры доносит своей внутренней формой, веером переносных значений, ассоциативным ореолом изменения мировоззрения, научно-технические достижения, социальную динамику и конфессиональную эволюцию, «языковой вкус эпохи».

Генетические парадигмы образности, представляющие мировоззрение человечества в разные исторические эпохи (мир – Зверь, мир – Злак, мир – Организм, мир – Община, мир – Механизм), существуют в тезаурусе языковой личности, ее языковой компетенции и в словаре в виде исторической матрицы образности, базовых метафор, Basic metaphors [4]. Современная базовая метафорика оперирует всеми генетическими слоями образности: зооморфной, фитоморфной, артефактной, социоморфной, религиоморфной, культуроморфной: топорное исполнение реформы, сталинские курорты, распять на кресте демократии, «Осенние сумерки Чехова, Чайковского и Ле-витана…» (Б. Пастернак). Эволюционный путь прошли и понятия цивилизационных парадигм – античности, средних веков, Ренессанса, Нового времени [3], названные нами цивилизационными смыслами, как достижения давней культуры, ставшие наследием планетарных потомков [1]. Это такие понятия античности, как гражданин, государство), демократия, патриций, долг, гармония, идеал, кентавр, одиссея; понятия средневековья грех, вина, покаяние, иезуит, инквизиция, индульгенция, миссионер, шут, балаган, марионетка, фарс, схоластика и пр.; выработанные Ренессансом понятия личности, индивидуального, тривиального, путешествия, утопии, эссе, донкихотства, введенные Новым временем понятия атома, в том числе социального, механики, вакуума, гравитации, аскетизма, пира во время чумы, профессионализма, природы как Книги мира и мира как Театра.

Культурологические смыслы, транслируемые языковой личностью, являют собой различные типы информации: дошедшей до нас почти неизменной (город); изменившей первоначальное значение (физиология ‘физика’, период

Реформации); развившей производные, связанные с основным, значения: Раб1 – (в рабовладельческом обществе) ‘человек, лишенный всех прав и средств производства и являющийся полной собственностью владельца, распоряжающегося его трудом и жизнью’; Раб2 – ‘зависимый, угнетенный человек’; Раб3 – ‘Человек, который целиком подчинил кому- , чему-нибудь себя, свою волю, поступки’ [2, 658], то есть представляющей результат угасания видовых сем), утраты опосредующего звена; результата исторического сближения (симпозиум ‘беседа, пир’ – симпозиум ‘совещание, конференция по спе-циальному научному вопросу’ [2, 742].

Античные смыслы широко представлены в дискурсе русской языковой личности в информативно-аксиологиче-ском употреблении: Сегодняшние политические партии – это кентавры и кентаврята (Правда. 17.8.88: 3); Тут, как бывает во сне, и возникла истина: не когито эрго сум, а люблю эрго сум (Ю. Трифонов. Собр. соч. т. 2: 201); Это ее-то, чей «патрицианский профиль», скульптурно очерченный рот, поступь, взор, осанка отчетливо и красноречиво выражали богатство и духовность личности… (Работница. 1.89: 23); Наверное, в том и заключается глубинный смысл нынешней избирательной одиссеи спикера Госдумы… (Завтра. 47.1999: 3); Ордер на арест Вяхирева будет подписан в ближайшее время, если только «брат Ромула» не выберет альтернативный вариант… (Завтра. 42.1999: 1); Там у синего моря цветы на камнях розовели и дремалось цветам под языческий цокот цикад (Б. Чичибабин); Кибела снова дразнила его своим красным острым языком, и ее веселая свита… кривлялась в багровых отсветах (Л. Улицкая); Вот и прожили мы больше половины. Как сказал мне старый раб перед таверной: «Мы, оглядываясь, видим лишь руины». Взгляд, конечно, очень варварский, но верный (И. Бродский).

Â ýòîé æå ôóíêöèè èñïîëüçóþòñÿ ñредневековые цивилизационные смыслы: Добровольцы-воспитатели вываливают на стол воззвания площадной демократии (Правда. 16.5.90: 5); Но не вернуться ли нам в родные палестины? (Лит. газета. 8.11.89: 3); И в 1956 вышла из преисподней с несокрушимой верой и несокрушимым духом (Студ. меридиан. 10.88: 44); Вергилий, мой поводырь

и рассказчик, веди меня по девяти кругам застоя, сквозь дым и пепел капиталовложений, по угольям человечьих душ веди, через ад, под знаменем светлых лозунгов, сжигавших благословенную афганскую землю. (Лит. газета. 30.1.88: 13). В письме одному своему австралийскому утешителю я как-то заметил, что выставил себя шутом, потому что добрых несколько лет вел себя как мисссионер, проповедующий в борделе (Студ. меридиан. 1988.9: 46); Все это представлялось Ру-башову смешным и вместе с тем страшным кукольным фарсом, в котором марионетки из плоти и крови дерга-лись на крепких ниточках директив (Нева. 1988.7: 155); Наподобие касания к философскому камню, ночные беседы с женой оказывались волшебным механизмом очищения прошлого… (Л. Улицкая).

Ренессансные формулы свободной, деятельной, путешествующей, гармонически развитой личности также отражены в современной речевой практике. Это термины индивидуальный ‘неповторимо-ценный’, эссе и эссеистич-ный (стиль, изложение), переосмысленные употребления типа тривиальный ‘избитый, пошлый, лишенный свежес-ти и оригинальности’, утопия ‘фантазия, несбыточная мечта’, калька перекресток трех дорог с латинского triv-ium, метафоры архитектоника души (Г. Гачев), путешествие как ‘перемещение пространственное и мысленное’ («Путешествие дилетантов» Б. Окуджавы), онимы и деонимы Робин Гуд, Дон Кихот и робин гуды, донкихотствовать, фразеологизм Титаны Возрождения, прецедентный текст «Весь мир – театр» (В. Шекспир). Реформация, уравняв Природу с Социумом на новой механико-молекулярной основе, соединила научно-

технический прогресс с социальной охранительностью, необходимой для вызревавшей общественной формации капитализма, сделав научно-техническую метафорику основным средством выражения мыслей, апеллируя не к emotio, а к ratio как знамени эпохи. В то же время абсолю-тизация и универсализация атомизма как мировоззренческая парадигма закладывала будущие инверсии и переакцентировки: унифицированность – духовность (эпоха Просвещения), рационализм – мистика (модерн), материя – интеллект (век информации). Общей «эволюционной траекторией» развития цивилизационных смыслов является выводное или пояснительное знание: патрицианский – а поэтому держащийся с достоинством; шут – а поэтому смешной; марионетка – а поэтому несамостоятельная; развилка – а поэтому выбор; кентавр – то есть гибрид; утопия – то есть несерьезное. Лингвистически это знание оформляется как метафора (кентавр, одиссея, шут, иезуит), метонимия (пенаты), расширение (макиавеллизм, тривиальный) и сужение (эпикуреец) значения, синтагматическая цепь (брат Ромула), калькирующий перифраз (trivium – перекресток трех дорог).

Литература1. Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1989.2. Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка.

М., 1992.3. Очерки по истории мировой культуры / Под ред. Т. Ф. Кузнецо-

вой. М., 1997; 4. Lakoff G., Johnson M. Metaphors we live by. Chicago; London, 1980.

К вопросу о структуре и формировании терминосистемы гендерных исследованийА. Г. Шилина

Таврический национальный университет им. В. И. Вернадского, Симферополь (Украина)[email protected]

гендерные исследования, гендерная терминология, терминосистема, специализация

Summary. The following mechanisms of terminology development in gender studies are defined: inter-lingual, inter-systems bor -rowings and specialization of meaning. Text terms in gender studies can be divided in two main groups: basic terms borrowed from Western gender studies and terms borrowed from other sciences. Specialization of meaning of gender studies terms can be seen in widening of the word meaning, narrowing of the word meaning and creating new terms combinations of words.

Интенсивное развитие гендерных исследований в Украине показало, что гендерная терминология нуждается в лингвистическом описании и систематизации. Под гендерной терминологией понимаются «слова и словосочетания, обозначающие специальные понятия гендерных исследований, интегрирующих соответствующие научные знания в области философии, социологии, психологии, политологии, культурологии и лингвистики» (А. А. Де-нисова, 2002).

Терминосистема гендерных исследований эволюционирует с развитием общества: новые социальные реалии вербализуются с помощью новых терминов или терминологических сочетаний.

В качестве механизмов, регулирующих законы развития терминосистемы гендерных исследований, можно назвать следующие: межъязыковые, межсистемные заимствования и специализацию значения.

Терминосистема гендерных исследований объединяет в своем составе базовые термины и термины, которые «обслуживают» терминологические поля смежных наук. Как базовые термины гендерных исследований можно определить гендер, сексизм, феминизм, дискриминация, стереотип, составные термины с компонентами гендерный, патриархальный / патриархатный, феминный / маскулинный и др. Наряду с базовыми терминами в текстах гендерных исследований используются термины, заимствованные из других наук: социологии (сегрегация, брак, семья и др.), философии (гуманизм, постструктурализм, постмодернизм и др.), политологии (абсентеизм, право и др.) и медицины (вирилизм, сексуальность, репродуктивное здоровье и др.). Активное использование терминов, заимствованных из

других социальных наук и медицины, связано прежде всего с междисциплинарным характером гендерных исследований, а также с предметом исследования, с самыми важными моментами в описании гендерных идентичностей мужчин и женщин и их интеракций в обществе. По сути можно говорить о специализации этих терминов в текстах гендерных исследований.

Специализация значения терминов гендерных исследований проявляется в следующем:

– в расширении значения слов, например, анализируя содержание базового термина феминизм, можно отметить, что до 1990-х гг. общеязыковые словари толковали значение термина идеологизированно, с 1990-х гг. толкование становится нейтральным, а в научных текстах 1990-х гг. появляются авторские, расширенные толкования термина;

– в сужении объема значения слова. Процесс сужения значения осуществляется несколькими способами: специализацией значения через дефиницию, например,

в гендерных исследованиях термин эмансипация используется только в значении ‘эмансипация женщин’ без контекстуальной поддержки; специализацией значения при одновременной «поддер-

жке» контекстом, характерной, например, для базовых терминов дискриминация и насилие. Так как в центре вни-мания гендерных исследований находятся проблемы, свя-занные с социальным неравенством мужчин и женщин, с гендерным дисбалансом в политической, экономической и социальной жизни общества, термины дискриминация и насилие характеризуются высокой частотностью и употреб-ляются только в значении ‘дискриминация в отношении


женщин’ и ‘насилие в отношении женщин’. Но эти значе-ния, как правило, «поддерживаются» контекстом; специализацией значения через иную

словообразовательную модель, например, в гендерных исследованиях многозначность терминов с компонентом патриархальный преодолевается путем использования компонента патриархатный. Синонимия или паронимия прилагательных патриархальный / патриархатный может зависеть от сферы их реализации. В гендерных исследованиях компоненты патриархальный / патриархатный рассматриваются как паронимы. В рамках других исследований (история, археология, этнография и др.) мы имеем дело с однокорневой синонимией; специализацией значения через синонимическую

замену. В середине 1980-х гг. составные термины с компонентами masculine / feminine переводились как му-жественность / мужественный и женственность / женственный. Однако их содержание не нейтрально, а сопровождается различными коннотациями. С точки зрения внеязыковой реальности слова мужественный и

женственный представляют собой культурные концепты общественного сознания (А. В. Кирилина, 1999) и по сути вербализуют гендерные стереотипы о социальных ролях мужчин и женщин в обществе. В 1990-х гг. в гендерных исследованиях для того, чтобы сохранить научную нейтральность и уйти от нежелательных коннотаций, стали использоваться составные термины с компонентами маскулинный / феминный; специализацией значения в процессе формирования

составных терминов или терминологических сочетаний, например, составные термины типа гендерный анализ, гендерный баланс, гендерный стереотип и т. п. могут служить примером специализации междисциплинарных терминов (анализ, баланс, стереотип и т. п.).

Итак, терминосистема гендерных исследований находится на этапе становления и формирования, что обусловлено прежде всего сравнительной «молодостью» гендерологии в Украине (середина 1980-х гг.), определенной идеологичностью гендерных исследований, их зависимостью от различных философских течений и методологических подходов.

Концепт радость в русском языке (диахронический аспект)Э. Г. Шимчук


русский язык, диахрония, концепт, чувство, радость

Summary. The history of the concept «radost» in Russian language.

1. В докладе предлагается рассмотрение концепта радость в языковых картинах мира, восстанавливаемых на основе данных нескольких периодов истории русского языка. Хотя концепт радость и воплощающие его слова уже привлекали внимание многих исследовате-лей (Ю. Д. Апресяна, Т. В. Булыгиной, Л. Н. Иорданской, Д. С. Лихачева, А. Б. Пеньковского, Н. И. Толстого, С. М. Толстой, А. Д. Шмелева), интересной задачей является изучение изменений в языковом представлении одной из первичных человеческих эмоций.

2. В современном русском языке радость противопоставляется удовольствию по признакам ‘духовное’ – ‘телесное’. Радость и ее синонимы ликование, торжество – обозначения положительного чувства, живущего в душе и сердце (духе) человека. Это чувство тяготеет к сфере высокого, духовного, небесного. Удовольствие, то есть положительная чувственная реакция на приятное и / или полезное, возникает преимущественно (хотя и не только) на материальной основе. Удовольствие воспринимается в первую очередь как «радость тела» [5, 375–383]. Признаки, образующие современный концепт удовольствие, объединяют слово удовольствие с такими лексическими единицами, как наслаждение, блаженство, а также периферийной лексемой кайф. Лексическая оппозиция радость – удовольствие – результат поздних процессов: само слово удовольствие вошло в русский язык в начале ХVIII в., до середины ХIХ в. радость и удовольствие функционируют как дублеты.

3. Данные русских письменных памятников ХI–ХVII вв. позволяют предполагать, что для раннего средневековья характерно нерасчлененное «телесное» представление радости1 – удовольствия (довольства): это и опреде-ленное п р о я в л е н и е ч у в с т в а человека / сообщества людей / окружающего мира, и л и ц о, п р е д м е т или с о б ы т и е, являющиеся воплощением данного чувства. В ряде контекстов древнерусские радъ, радовати выражают ж е л а н и е (п о ж е л а н и е) вызвать или продлить приятное или полезное событие. В комплекс средневековых

представлений, связанных с внешними проявлениями радости, входят пение, пляски, смех (нередко громкий), улыбки2, плач. В языке древнерусской письменности радость образует пару с весельем. Радость – веселье «живут» в земном и горнем мире, а также в человеке – его сердце, душе и теле. Обращалось внимание на то, что в ранних текстах намечается противопоставление веселье – радость по признакам ‘небесное’ – ‘земное’. Однако данное противопоставление не закрепилось: возможно, двуосмысленность книжного слова, его устойчивое соотнесение и с земным, и с небесным миром (ср. контекст из евангелия: въниди въ радость ги своего, Матф. 25.21 – Остром. ев.), приводят к тому, что лексема радость, вплоть до Нового времени продолжая быть именем того, что ч у в с т в е н н о открывается человеку в земном, с из-вестного момента становится также обозначением у м о п о с т и г а е м о й эмоции, внутреннего пережива-ния, приписываемого индивидууму.

Литература1. Апресян Ю. Д. Образ человека по данным языка: попытка

системного описания // Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. II. Интегральное описание языка и системная лексикография. М., 1995.

2. Булыгина Т. В., Шмелев А. Д. Перемещение в пространстве как метафора эмоций // Логический анализ языка: Языки пространств. М., 2000.

3. Иорданская Л. Н. Лексикографическое описание русских выражений, обозначающих симптомы чувств // Машинный перевод и прикладная лингвистика. Вып. 16. М., 1972.

4. Лихачев Д. С. Стилистическая симметрия в древнерусской литературе // Проблемы современной филологии. М., 1965.

5. Пеньковский А. Б. Радость и удовольствие в представлении русского языка // Логический анализ языка: Культурные кон-цепты. М., 1991.

6. Толстой Н. И., Толстая С. М. Слово в обрядовом тексте (культурная семантика слав. *vesel- // Славянское языкознание: ХI Международный съезд славистов: Доклады российской делегации. М., 1993.

___________________________________ Не вполне ясная этимология слова радость связывается с др.-инд. ardh- ‘дарить кого / что-л. чем-л.’, ‘удовлетворять кого-л.’, греч. althomai

‘здороветь’ [Brьckner 1957: 452]2 Однако улыбка, как об этом свидетельствуют данные языка, может быть и проявлением слабости, страха, уныния.

Русская языковая модель мира: мнимые противоречияА. Шмелев

Московский государственный педагогический университет[email protected]

концептуализация мира, лексическая семантика, функциональные стили

Summary. The worldview encoded in a language is usually presented in non-assertive components of meaning (that is, connotations, presuppositions, etc.); therefore, the speakers of that language often tend to take it for granted. Most of the words that reflect and pass on Russian ways of thinking are language-specific and defy translation; when translated directly or naively into other languages, they may cause cross-cultural miscommunication.

Русский язык, как и любой другой естественный язык, отражает определенный способ восприятия мира. Совокупность представлений о мире, заключенных в значении разных слов и выражений русского языка, складывается в некую единую систему взглядов и предписаний, которая в той или иной степени разделяется всеми говорящими по-русски. При этом существенно, что представления, формирующие картину мира, входят в значения слов в неявном виде. Пользуясь словами, содержащими неявные, «фоновые» смыслы, человек, сам того не замечая, принимает и заключенный в них взгляд на мир. Поскольку конфигурации идей, заключенные в значении слов родного языка, воспринимаются говорящим как нечто само собой разумеющееся, у него возникает иллюзия, что так вообще устроена жизнь. Но при сопоставлении разных языковых картин мира обнаруживаются значительные расхождения между ними, причем иногда весьма нетривиальные.

Особый интерес представляют те конфигурации смыслов, которые повторяются в качестве фоновых в целом ряде языковых единиц. Анализ русской лексики позволяет выявить целый ряд мотивов, устойчиво повторяющихся в значении многих русских лексических единиц и фразеологизмов, и многие из таких «сквозных мотивов» представляются особенно характерными именно для русской языковой картины мира. Именно сквозные мотивы языковой картины мира составляют основную трудность и для перевода, и для межкультурной коммуникации.

Выявление сквозных мотивов языковой картины мира требует детального семантического анализа. Иногда дела-ются поверхностные или неточные суждения об особенностях русской языковой картины мира, дающие упро-щенное или прямо неверное представление о специфике концептуализации мира, задаваемой русским языком. Более того, нередко суждения такого рода противоречат одно другому. Однако подробный анализ семантики русских языковых выражений в их реальном функционировании

позволяет уточнить формулировку ключевых идей русской языковой картины мира.

Случаи, когда сквозные мотивы языковой картины мира на первый взгляд кажутся противоречащими друг другу, относятся к одному из следующих двух типов. Во-первых, противоречие может оказаться мнимым: более точная формулировка неявных смыслов, содержащихся в значении русских языковых выражений, оказывает, что они отражают разные стороны одного и того же взгляда на предмет. Так, широта взглядов рассматривается в русской языковой картине мира как превосходное качество, когда она вытекает из способности человека не придавать значения «мелким» идеологическим различиям. Тогда она противостоит мелочности. Но она превращается в «подлость», если человек широких взглядов вообще не желает видеть различие между добром и злом, склонен к попуститель-ству, к тому, чтобы потакать чужим или собственным порокам, – особенно если он руководствуется мелкими, корыстными соображениями. Точно так же «примирение с действительностью», основанное на наплевательстве, ценно тем, что оно предполагает готовность отказаться от мелких выгод. Поощряется «наплевательское» отношение к житейской суете, которое нередко рассматривается как образец философского взгляда на жизнь. Если же «примирение с действительностью» основано на компромиссе, оно подозрительно уже тем, что мотивируется взаимной выгодой и тем самым предполагает отказ от «высоких идеалов» из мелких, корыстных соображений.

Во-вторых, может оказаться, что кажущееся противоречие связано с существованием разных подсистем внутри одного языка. Так, слова зависть или гордость характеризуются совсем разными оценочными компонентами в зависимости от того, используются они в речи, ориентированной на христианские или на светские этические ценности. Своими особыми картинами мира характеризуются также различные диалекты русского языка, язык фольклора, городское просторечие, различные жаргоны, обсценный дискурс.

Признаковое пространство образного строя языка 1

Е. А. Юрина (Шенделева)Томский государственный университет

[email protected]языковой образ, метафорическая модель, лексико-семантическое поле

Summary. In the present report lexical means that reflect the metaphorization of sensually perceived features of objects are being discussed. The article deals with lexical-semantic fields of image-bearing attributive vocabulary, explores the system of images which this vocabulary expresses, and defines the parameters of their description.

Под образным строем языка понимается закрепленная в узусе национально и культурно-исторически обусловленная система образов, метафорически реализованная в семантике единиц лексико-фразеологического уровня, регулярно воспроизводимая в актах коммуникации и формирующая языковую картину мира носителей языка.

Единицами понятийного, смыслового пространства образного строя языка выступают типовые для определенной языковой культуры образные представления – вторичные ментальные образы, основанные на «совмещении двух картин»: первичного чувственно воспринимаемого

(перцептивного) образа, характеризующего номинируемый концепт, и самого образно номинируемого концепта. Так, например, образные слова медоточивый, медовый, сладкогласный, сладкоречивый ‘утрированно-нежный, льстивый, угодливый’ (о речи: голосе, словах; улыбке, выражении лица); слащавый, приторный, сладкий ‘чрезмерно ласковый, любезный, умильный, угодливый’ (о человеке, его манере общаться: выражении глаз, лица, словах и т. п.)(«Он иногда сам удивлялся, как легко у него слетали с языка слова, медоточивые, слащавые» Никулин; «Меня сладкими речами не проведешь» Катерли) – выражаеют целостное об-

___________________________________1 Поддержка данного проекта была осуществлена АНО ИНО-Центр в рамках программы «Межрегиональные исследования в общественных

науках» совместно с Министерством образования Российской Федерации, Институтом перспективных российских исследований им. Кеннана


(США) при участии Корпорации Карнеги в Нью-Йорке (США), Фондом Джона Д. и Кэтрин Т. МакАртуров (США). Грант № КИ 033-2-02. Точка зрения, отраженная в данном документе, может не совпадать с точкой зрения вышеперечисленных благотворительных организаций.разное представление, ассоциативно связывающее впечатления, производимые голосом, манерой речи и поведения чрезмерно угодливого, заискивающего человека: плавные распевные интонации, приглушенный голос, пристальный взгляд и т. п., – с вкусовыми ощущениями от сладких продуктов, в частности, от «эталона» сладости – меда.

Совокупность единиц лексико-фразеологического уровня языка, эксплицирующих общее образное представление составляет образное лексико-семантическое поле («ме-тафорическое поле» [1], «ассоциативно-образное поле» [2]). Подобные комплексные единицы и представляют, на наш взгляд, языковое пространство образного строя языка, смысловой континуум которого есть «метафорическое зеркало», «встроенное» в концептуальный каркас сознания языковой личности.

Можно выделить три типа образных / метафорических полевых структур: 1) поле образа-эталона (например, по-левые структуры, типа «конь / лошадь» [2], «дерево / рас-тение», «камень», «вода» [1], «огонь» и т. п.), 2) поле предикативного образного представления – атрибутивного (например, полевые структуры «твердый-мягкий» [3], «острый-тупой» [4], «холодный / горячий» и т. п.), процес-суального («лишение», «разрушение», «соединение» и т. п.) и пропозитивного («находиться в центре – находиться на периферии», «находиться внутри – находиться вовне», «быть открытым – быть закрытым» и т. п.); 3) поле метафорически моделируемого концепта / концептуальной сферы («душа», «чувства» [5], «мысль», «воля», «звук» и т. п.).

Наименее изучены в современной метафористике образные лексико-семантические поля, отражающие метафоризацию ключевого признака. Этот срез образной системы мы и обозначили как «признаковое пространство» образного строя языка.

Анализ показал, что вся совокупность образных средств языка, выражающих метафорическое воплощение интегрального признака, системой своих значений воспроизводит все три элемента модели метафоры:

1) предметные образы-эталоны, служащие прототипическими носителями интегральных признаков: например, образы камня, дерева, металла, кости, служащие в языке эталоном твердости / прочности, образно воплощают представления о таких качествах, как сила, выносливость, смелость, надежность, постоянство; образы ваты, пластилина, стекла – эталоны мягкости, пластичности и хрупкости, – образно выражают слабость, бесхарактерность, ненадежность);

2) образные представления предикативного характера: а) атрибутивные (например, «твердый / крепкий / прочный предмет – физически и морально сильный, выносливый, на-дежный, здоровый человек: организм, нервы, характер, во-ля…» vs. «мягкий / хрупкий / шаткий предмет – физически и морально слабый, ненадежный человек»); б) процессуальные (например, способность твердых предметов оказывать сопротивление внешним воздействиям ассоциируется с силой, здоровьем, способность сохранять свою форму, размер, местоположение в пространстве ассоциируется с надежностью, стабильностью, постоянством);

3) концептуальные сферы, образно характеризуемые в языке: а) предметы и явления – и их физические свойства, б) животные и человек как биологические организмы – и их физиологические свойства, в) человек как индивидуум –

и его психические, эмоциональные, интеллектуальные и речевые качества; г) человек как личность и общество – поведенческие и социальные характеристики; д) мир идей – абстрактно-категориальные качества.

Как видно уже из приведенных примеров и как показывают все упоминавшиеся исследования метафорических / образных полевых структур, образное лексико-семантическое поле – сложное системно и иерархически организованное множество языковых и смысловых (когнитивных) элементов. Так, эталонный предметный образ, например, образ камня, может иметь серию гипонимических предметных воплощений в образных средствах языка: глыба, скала, гранит, кремень. Этот образ может быть связан с несколькими образными представлениями предикативного и пропозиционального (ситуационного) характера: атрибутивными – твердый, тяжелый и процессуальными – не поддается воздействию извне (каменный ‘равнодушный, безучастный’, закаменеть / окаменеть ‘стать равнодушным, безучастным’), может служить орудием воздействия на другой объект – держать камень за пазухой, употребляется в качестве груза – камень на сердце лежит, камень / гора с плеч свалился (-лась) и т. п.). Наконец, этот образ и ряд образных представлений, с ним связанных, может характеризовать различные сферы внеязыковой действительности: физические свойства предметов окаменеть (о растениях, продуктах питания и т. п.) ‘стать твердым в результате высыхания или замерзания’, физиологические свойства человека ноги / руки закаменели ‘стали неподвижными, тяжелыми от холода, болезни’, психическую и эмоциональную сферу человека каменное сердце ‘о жестоком человеке’. С другой стороны, одно образное представление предикативно-пропозиционального типа может находить эталонные воплощения в целом ряде предметов, обладающих сходными качествами: камень, железо, дерево, кость, столб – выражают в образном функционировании идею твердости, а одна концептуальная сфера внеязыковой действительности метафорически интерпретируется посредством различных образных представлений и эталонных предметных образов.

Следовательно, в задачу описания признакового пространства образного строя языка входит, во-первых, выявление и параметризация множества образных средств языка в составе лексико-семантических полей, эксплицирующих интегральные признаки. Во-вторых – описание системы предметных образов-эталонов и связанных с ними образных представлений атрибутивного, процессуально-динамического и пропозитивного характера, ассоциативно интерпретирующих фрагмент внеязыковой действительности в рамках, заданных интегральной единицей поля.

Литература1. Скляревская Г. Н. Метафора в системе языка. СПб., 1993. 2. Илюхина Н. А. Образ в лексико-семантическом аспекте. Самара,

1998.3. Юрина Е. А. Лексическая структура ассоциативно-образного

семантического поля // Вестник Томского гос. ун-та. Томск, 2003. № 277. С. 198–204.

4. Шенделева (Юрина) Е. А. Полевая организация образной лексики и фразеологии // Фразеология в контексте культуры. М., 1999. С. 74–79.

5. Емельянова О. Н. Ассоциативное поле существительных с се-мантикой чувства // Русский язык в школе. 1993. № 6. С. 73–75.

К вопросу о становлении норм русского...

Documents