К вопросу о становлении норм русского...

Секция XXIII. Русский фольклор


Язык «народной Библии»С. В. Алпатов

Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова[email protected]

фольклор, этноконфессиональные стереотипы,структура текста, языковые маркеры

Summary. Folk Bible is a complex of popular religious beliefs revealed in oral narratives, prayings, proverbs etc. The motif struc -ture, personalia, cult items of folk Bible are explored thoroughly. Ethnolinguistical thesauri dealt with local versions of folk Bible represent extensive dialectal information. At the same time, proper hermeneutical interpretation of authentic folklore texts and their linguopoetical structure is rather object of perspective investigations.

«Народная Библия» – область пересекающихся интересов медиевистики, фольклористики, этнолингвистики, герменевтики.

К наиболее изученным аспектам темы относятся:– генетические связи сюжетов, мотивов, образов и реалий

народной Библии с каноническим и апокрифическими текстами Ветхого и Нового Заветов;

– механизмы трансляции библейского текста в фольклорной среде (богослужение, проповедь, иконография, лубочная литература);

– типология первичных речевых жанров народной Библии (пересказ библейских сюжетов, истолкование событий священной истории и пророческих изречений, соотнесение жизненной ситуации с прецедентными тек-стами Ветхого и Нового Завета, апелляция к авторитету Священного Писания в поучении / споре);

– роль и место указанных форм народной Библии в системе традиционного фольклора (трансформация струк-туры народного календаря, заговоров, паремий, преданий и быличек; формирование новых жанров – легенд, духовных стихов).В настоящее время активно разрабатывается проблема

описания локальных (этнических, конфессиональных, «диалектных») версий народной Библии.

Менее изученным представляется вопрос о языке народной Библии, требующий комплексного междисциплинарного исследования. Надежный фундамент такого рода исследований уже заложен работами по истории литературных языков в Средние века и Новое время. Формирование европейских национальных языков тесно связано с переводом «канонического» (еврейского,

греческого) текста Библии на «народный» язык (Vulgata, готская Библия Вульфилы, славянские переводы). Проблема книжных справ и возникновение новых, соответствующих языковым реалиям эпохи, переводов Ветхого и Нового Заветов также непосредственно связана с категориями каноничности / доступности для аудитории текста Священного Писания.

Другой подход к проблеме языка народной Библии предлагают этнолингвистические тезаурусы имен (Иван Постный, Иордань, Здвиженье), предикатов (пост ломается), предметных реалий (яблоко, верба, табак), пространственных и временных терминов (ирий, потоп, конец света), идеологических концептов (грех, святой, еретик). Каждая из языковых единиц такого тезауру-са оказывается связана как с этнографической реальностью, так и с этноспецифичной картиной мира носителя традиционной культуры.

Наименее освоенной остается проблема герменевтики текстов народной Библии, а именно: функционирование названных выше «книжных» и «некнижных», универсальных, общенациональных и диалектных языковых элементов в структуре конкретного текста народной легенды, духовного стиха, молитвы, пословицы, традиционного анекдота. Анализируемые в докладе примеры позволяют вскрыть специфику восприятия библейского текста носителями традиционной культуры, обнажить механизмы ассимиляции его элементов фольклорной средой, указать на коммуникативно обусловленные характеристики языковой единицы в данном идеологическом, прагматическом (жанровом) и сюжетно-стилевом контексте.

Табу и его следы в языке русского фольклораВ. П. Аникин

Московский государственный университет им. М. В. Ломоносоватабу, русский фольклор, тайный язык, подставное слово, загадка

Summary. Archaic taboos give birth to conventional everyday speech patterns. One can trace the development of folklore formulaic language from those phraseological roots. Language ofrussian riddles manifests mainstream of the folklore poetic style evolution.

§ 1. Давно установлено существование в древности у многих народов, в том числе и у восточных славян, табу (запретов) на пользование при некоторых обстоятельствах обычной речью – ее заменяли условной («тайные» языки). Запреты и условная речь сделались предметом изучения в работах этнографов и историков культуры (Дж. Фрэзер, Д. К. Зеленин и др.). Лингвистические работы преимущественно посвящены изучению языка бродячих торговцев-офеней, ремесленников, охотников, нищих, воров и других ограниченных профессиональных сообществ. Зафиксированная наукой тайная речь отмечена печатью поздних трансформаций. В длительной истории языка она являют собой лишь остаток и след прежнего массового обыкновения пользоваться ею. След ее давнего исторического состояния лег на ряд особенностей народной речи. Влиянием условных языков затронуты многие области традиционной культуры (массовой народной и профессиональной, усвоившей свойства

традиционной). Чтобы избежать возможного смешения понятий, необходимо проводить разницу между речевым эвфемизмом и трансформированным наследством древних условных обозначений, идущих от тайных языков, хотя разницу порой установить трудно.

§ 2. В традиционном быту русского народа, преимущественно крестьянском и «низовом» городском, след условных языков лежит на языке похоронных причитаний (существование слов-замен как следствия запрета называть покойного мужем, женой и проч.; особое указание на причину болезней, самой кончины, не говоря уже о многочисленных правилах прощания с покойным, его погребения, поминания). След обнаруживается в ритуальных условностей и «номенклатуре» свадьбы, касающейся именования жениха «соколом», невесты «ле-бедью», «утушкой», «рябиной», условных названий сватов, дружек и других свадебных «чинов». Обширна область условных обозначений в заговорах (названия болезней и

проч.), в сезонных календарных обрядах, в детском фольклоре, связанном с пестованием, уходом за ребенком, в вербальной стороне предохранительной магии, в играх с их условностями, в обозначении счета, в жеребьевке, распределении ролей посредством счета, в игровом обыкновении пользоваться тайной речью («детские языки»). Традиционная условная символика многообразно в соответствии с природой жанрового использования представлена в лирике (хорошо и полно изученной), в сказках с их условным развитием сюжета и особыми образными характеристиками действующих лиц, мотивировкой, основанной на существовании запретов и следствий при их нарушении, отчасти – в паремиях, а равно – в эпосе с измененными в нем формах изобразительности и гиперболами, идущими в целом от системы мифа, но включающими в себя и элементы «речевого поведения». В особенности ясно традиционную связь с запретами и тайными языками обнаруживают загадки: в них существует целая система подстановок, принятых в тайных языках. След давних табу в фольклоре весьма обширен и еще точно не выяснены границы и все формы его прямого и косвенного проявления и, главное, плохо изучены те трансформаций, которые произошли с изначальными свойствами тайных языков на путях изменений в составе фольклора. Профессиональная культура многое восприняла от фольклора. В ней произошли естественные творческие преображения, идущие от инициативы художников. Эта особенная область изучения, еще ждущая своих исследователей. Назову лишь лежащий на поверхности пласт явлений, на который давно обратили внимание исследователи: условность, фантастика, символика, использование «заумных» элементов в целях художественных (том числе комических) решений и подобное.

§ 3. Подтверждением важного значения табу для формирования поэтического языка фольклора может служить загадки, самая история возникновения их как жан-ра и свойства иносказательности. Аналогичные звенья истории просматриваются и при изучении происхождения других видов фольклора. Свет на первую стадию существования загадок проливают первые свидетельства об условной речи, связанных с существованием древних табу. Известный путешественник XVIII века Ст.

Крашенинников в «Описании земли Камчатки» (т. I, СПБ., 1755. С. 246) отметил существование тайной речи у русских охотников по соболю. У них было обыкновением не называть «прямыми именами» ворона, змею и кошку. Их называли иносказательно: «верховой», «худой», «запе-ченкой». Среди подставных слов, которых в старину, по сообщению Крашенинникова, было значительно больше, названа «рыкуша» (корова), а также «низкоглядая» (свинья), «голоногий» (петух), «долгохвостый» (конь), «тонконогая» (овца) и подобные. Прямо называть на охоте перечисленных животных, птиц, пресмыкающихся боялись из опасения неудачи. Путешественник особо отметил, что в прошедшие времена «гораздо больше вещей странными именами называли». Д. К. Зеленин первый обратил внимание на «сходство» подставных слов с загадками («Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии» // Сборник Музея антропологии и этнографии. Т. X, Л.,1930. С.161). Загадки совпадают с затабуированными обозначениями не только в образной смысловой структуре: низкоглядая – «По земле ходит, неба не видит» (свинья), но и прямо: в загадках корова тоже именуется «рыкушей»: «У рыкулi чатыри кулi (шара), а у гiгулi (кобылы) – два» (белорус.), «Ликуля четыри кулi, а во ржи – два» (русск.), т. е. «у коровы четыре сосца, а у кобылы – два». Ликуля, рыкуля, рыкуша – одно и то же название обозначение. Подобные совпадения имеют место и в именовании радуги коромыслом, поручнем, медведя быком и в ряде других. Загадки по традиции восприняли условности тайной речи. Стадия существования загадок как развлечения и словесной игры ознаменовалась развитием изначальной образности подставных слов.

Связь с условной речью обнаруживается и в самой фор-ме вопроса, чем собственно и является загадка. Условную речь дети заучивали. Старшие тренировали их на запоминание подставных слов, задавая вопросы. Есть прямые свидетельства об этом в фольклоре у ряда народов – в частности в удмуртском («вечера загадок», свидетельство К. П. Герда).

Загадка в миниатюре представляет общие закономерности обращения затабуированных слов в явления чисто развлекательно-художественного порядка. Последствия табу сказалось на многих составных частях образно-речевой системы фольклора.

Парадигматико-синтагматические изменения в паремияхФ. С. Бахшиева

Бакинский славянский университет (Азербайджан)[email protected]

паремии, пословицы, поговорки, парадигматика, синтагматика, русский язык

Summary. By contextual, formal and semantical changes identity paremythological units kept.

При контекстуальных (формальных и семантических) изменениях тождество паремий сохраняется. Доказательством этому могут служить примеры из иллюстративного блока словарных статей. Эти примеры включают единицы, представляющие либо синтагматические, либо парадигматические варианты «первоначальной», словарной формы пословицы и поговорки. В сущности, эти формы паремий повторяют горизонтально-вертикальные изменения в тексте слов-лексем, словосочетаний, которые описываются в толковых словарях при помощи примеров из произведений признанных мастеров слова, т. е. фактически принципы описания словарной единицы совпадают применительно разнокалиберных единиц – объектов. Так, например, иллюстративный материал к слову «комната» в толковом словаре может включать падежные формы этого слова (парадигматика) в сочетании с различными, возможными лексемами (синтагматика). То же самое наблюдается в словарных статьях при описании фразеологических единиц, всевозможные формы которых не выходят за рамки тождества этих единиц. При определении омонимичности используется иная «повторная» словарная статья, объясняющая другую омонимичную форму, если

такая встречается. Например:1) машина (автомобиль) комбината – купить машину; 2) машина дров – машина угля; 3) машина времени – вычислительная машина.

Что касается паремиологических единиц, то их использование в контексте отличается сравнительно более высокой степенью «врастания» в плоть и ткань текста благодаря своим различным превращениям, благодаря возможностям семантических оттенков.

Поясним сказанное на примерах.Русская загадка «В огне не горит, в воде не тонет» (лед) в

той или иной форме представлена почти во всех сборниках загадок: «В воде не тонет, в огне не горит» (М. С. 237), «Ни в огне не горит, ни в воде не тонет» (А-2. С. 182); «Ни в огне не горит, ни в воде не тонет» (Д-2. Т. 2. С. 644) и др.

Интересно параллельное существование другой загадки «На воде не тонет, на огне не горит, в земле не гниет» (имя) (М. С. 217). Трудно судить, какая из этих загадок легла в основу закрепившихся в языке пословиц «Правда в огне не горит и в воде не тонет» (Ж. С. 362); «Казенное добро на воде не тонет, в огне не горит» (Казенное добро страхом огорожено) (Д-2. Т. 2. С. 74) «Праведное (или Правда) на огне не горит, на воде не тонет» (Д-1. Правда-Кривда); «Правда в огне не горит и в воде не тонет (А-1.


С. 264); «Правда в воде не тонет и в огне не горит»; «Правда на огне не горит и в воде не тонет» и др.

ЛитератураА-1 – Русские пословицы и поговорки (под ред. В. П. Аникина). М.,

1988.А-2 – Аникин В. П. Русские народные пословицы, поговорки,

загадки и детский фольклор. М., 1957.

Д-1 – Даль В. И. Пословицы русского народа. М., 1957.Д-2 – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В

4 т. М., 1956.Ж – Жуков В. П. Словарь русских пословиц и поговорок. М., 1967.М – Морохин В. Н. Малые жанры русского фольклора. Пословицы,

поговорки, загадки. Хрестоматия. М., 1979.

Принцип контраста и мифологичность пословицыТ. Г. Бочина

Казанский государственный педагогический университет[email protected]

пословица, контраст, мышление, мифологичностьSummary. The report demonstrated the connection between the contrast as the poetic principle of the proverb and its mythology characteristics. It also determined the comment theaters of the mythopoetic conscience and the proverb.

Оппозитивность, по признанию многих исследователей провербиального пространства, является одним из основных свойств пословицы. Контраст проявляет себя на обоих уровнях пословицы: служит и образованию собственно текста, и организации подтекста (глубинной семантики). Согласно авторитетному мнению Г. Л. Пермякова, подлинной темой какой-либо пословицы или поговорки является некоторая инвариантная пара противопоставленных сущностей, к которой сводится смысл употребляемых в данной пословице образов.

Универсальность контраста как поэтического принципа пословичного жанра коренится в мифологичности обыденной когнитивной деятельности человека. Давно замечена генетическая связь фольклора с примитивным мышлением, с одной стороны, и мифологичностью обыденного сознания – с другой. Известно, что составными обыденного сознания являются разнообразные жизненные установки, усваиваемые в процессе социализации: обычаи, нормы, традиции, социальный опыт, коллективные представления о мире, устои здравого смысла, стереотипы и проч. Одной из форм фиксации этих установок и являются паремиологические единицы. Поэтому не случайно, что пословицам свойственна мифологичность, которая понимается, конечно же, не только в генетическом смысле. Так, еще Ф. И. Буслаев убедительно показал, что происхождение пословиц относится к древнейшему периоду «первых проблесков человеческого ума».

Выделяются следующие черты мифологичности пословицы:

А). Синтетическая целостность, образность, конкрет-ность и неопределенность являются жанровым характеристиками народных афоризмов. По данным нейропсихологии, для мифотворческого сознания, которое сродни детскому мышлению и мышлению преимущественно правополушарному, характерны такие особенности, как образность, конкретность, превалирование чувственных впечатлений, отсутствие логически построенных понятий и абстракций. Как показали экспериментальные исследования, передача текстов фольклорного типа связана со словесно-музыкальной функцией правого полушария. В этом смысле рациональный научный текст противоположен интуитивной образности пословицы, вызывающей эмоциональное отношение к предмету речи (Вяч. Вс. Иванов).

Б). Принцип бинарного моделирования мира характерен как для мифа, так и для пословицы. Сопоставление важнейших оппозиций мифопоэтической модели мира, описывающих основные параметры вселенной, с тематикой паремий (см. известную классификацию

Г. Л. Пермякова) показало, что их различия связаны, как правило, с разной степенью отвлеченности самих классификаций и вариативностью формулировок. Значительные количественные расхождения двух классификаций (мифопоэтическая модель мира обычно включает 10–20 основных противопоставлений, а тематических групп пословиц, согласно классификации Г. Л. Пермякова, – 172) объясняются, безусловно, не только и не столько разной мерой дробности самих классификаций, сколько эволюционным развитием познания и освоением пословицей тех сфер жизни, которые были недоступны архаическому мифу. Таковы, например, сопоставления вещи и ее признака, знания и невежества, владельца и владения и др. Таким образом, организующая пословицу бинарная модель представляет собой архетипический метод познания мира, т. к. он был рожден в недрах мифа, лежит в основе наивной и языковой картин мира и сохраняет свою значимость в нормативно-ценностном пространстве современной культуры.

В). Эмоционально-оценочное структурирование опыта. Для практического (обыденного) сознания характерна эмо-циональность, непосредственная реакция на что-либо, а миф, как известно, не бывает эмоционально нейтральным для своих носителей, его даже называют «групповой эмоционально-оценочной картиной мира» (В. М. Пивоев). Эмоциональность же напрямую связана с глубиной прочтения текста, что чрезвычайно важно для пословицы, вся суть которой заключена в глубинном, переносном, смысле. А как установили психолингвисты, глубина прочтения текста не зависит от широты знаний, степени образованности человека, она необязательно связана с логическим анализом поверхностной системы значений и больше зависит от эмоциональной тонкости человека, чем от его формального интеллекта (А. Р. Лурия).

В то же время повышенной эмоциональностью характеризуются также двоичные модели мира, которые принципиально отличны от научных моделей именно тем, что в них каждое явление относится к одному из эмоционально окрашенных полюсов (Вяч. Вс. Иванов). Конкретное эмоционально воздействующее наполнение парных противоположностей тесным образом связано с перлокутивной силой пословицы: следование принципу контраста активизирует у адресата речи личностное отношение, воздействует не только на ум, но и на чувства.

Г). Социализация и утверждение незыблемости основ бы-тия являются основными функциями и мифа, и обыден-ного сознания, и пословицы Аналогичны и такие характеристики мифа и пословицы, как внушаемость и повторяемость.

Речевые стереотипы фольклорного текстаС. Ж. Бралина

Карагандинский государственный университет им. Е. А. Букетова (Казахстан)[email protected]

стереотип, формула, фольклорная традицияSummary. The folklore text consist of the speech stereotypis, which are conditioned by folklore tradition.

Фольклорный текст может быть безошибочно идентифицирован по наличию устойчивых слов или группы слов, приобретающих характер традиционных речевых стереотипов. Природа стереотипии как феномена сознания восходит к способности человека воспринимать что-либо по аналогии со своим предшествующим опытом, поэтому в жизни определенного социума стереотипы узнаваемы в силу своей многократной повторяемости, оптимальности и семиотичности. В языкознании категория стереотипности рассматривается прежде всего в ком-муникативном аспекте, как языковая универсалия, обусловленная способностью языка развиваться на основе уже имеющихся языковых моделей (явление «апперцеп-ции» А. А. Потебни, теория речевых жанров М. М. Бахтина). Как известно, речевые стереотипы являются основой этикетного стиля средневековых литератур, исповедующих строгость и каноничность формы и содержания.

В устном творчестве понятие стереотипии может быть осмыслено только в свете традиционности фольклора, явлении самом по себе сложном и малоизученном. Не случайно в современной фольклористике традиция и сте-реотип выступают то в качестве тождественных, замещаемых понятий, то в причинно-следственной подчиненности. Мировоззренческой основой речевой стереотипии фольклора является коллективное сознание, повтор в широком смысле этого слова, на основе которых возникают традиционные (стереотипные) понятия, представления, ассоциации, особым образом организующие фольклорный текст.

Проблема речевой стереотипии фольклора ( ее генезиса, структуры, семантики, функционирования в художественной практике) предполагает разнообразие методологических решений и мотиваций. Пожалуй, самым сложным и «запутанным» аспектом этой проблемы является определение составляющих ее единиц. В исследовательской практике такой единицей зачастую называется фольклорная формула, которая в свою очередь интерпретируется по-разному и охватывает разные объемы: от одного (ключевого) слова до развернутого сюжета. Кроме этого в качестве фольклорного стереотипа предстают: тексты, обряды, общие места, архетипы, инварианты, клише, модели, блоки, схемы, функции и т. д.

Иначе говоря, стереотипия в фольклоре проявляется на разных уровнях: смыслообразующем и формообразующем, сюжетно-композиционном и речевом, приближаясь в первом случае к фольклорной традиции, а во втором – к фольклорному стилю. При этом необходимо помнить, что фольклорный стереотип репрезентируется в контексте нестереотипизированных частей (сегментов) фольклорного текста, в противном случае мы наблюдали бы явление тотальной стереотипии. Более того, синкретизм фольклора (соединение в нем искусства слова, музыки, танца, драматического действия) способствует возникновению специфического стереотипа, объединяющего в одно целое вербальные и невербальные компоненты.

Слова и речевые формулы в устном творчестве помимо своего номинативного значения обладают традиционно-фольклорным смыслом, обусловленным специфическими особенностями фольклорной традиции: формами обрядности, архаическим мышлением, функциональностью

жанров и т. д. Это позволило исследователям выдвинуть идею о семантическом языке фольклорной традиции, своеобразном метаязыке фольклора, в котором стереотипные структурные объединения образуют «грамматическую» парадигму, порождающую фольклорный текст.

Фольклорный стереотип реализуется в жанрах, поэтому он жанрово обусловлен. В этой связи для каждого жанра характерен свой «набор» стереотипных сюжетов, мотивов, композиционных структур, средств поэтической выразительности. В совокупности они составляют поэти-ческий фонд жанра, систему правил, порождающих фольк-лорный текст и формирующих фольклорную традицию. При этом сами стереотипы составляют внешний уровень традиции (то, что мы слышим от исполнителя), в свою очередь внутренний уровень традиции реализуется в тра-диционно-фольклорных смыслах указанных стереотипов (то, что мы понимаем в процессе исполнения). В совокуп-ности традиция образует смысловое пространство фольклорного текста, состоящее как из вербальных, так и ментальных компонентов, заложенных в сознании и подсознании носителей фольклора. Иначе говоря, стереотипы и традиция, как форма и содержание произведения, функционируют в режиме взаимообусловленности.

Речевые стереотипы фольклорного текста, бытуя в уст-ной форме, обладает бинарной природой. С одной сторо-ны, в силу своей многократной повторяемости они устойчивы, неизменяемы, стабильны; с другой – в силу тех же причин – подвижны, изменяемы, вариативны. Восприятие речевых стереотипов как неких «окаменело-стей» давно уже считается анахронизмом. Согласно теории вариативности изменению подвергаются как стереотипные, так и нестереотипные элементы фольклорного произведения. Другое дело, что речь должна идти о разной степени и разных механизмах варьирования того или иного стереотипа в фольклоре. И в этом случае объем стереотипа не является определяющим критерием вариативности, по принципу: чем меньше стереотип, тем легче он запоминается и воспроизводится.

Речевые стереотипы являются основой коммуникатив-ного акта в фольклоре, представляющего особый тип общения в условиях непосредственного контакта исполнителя и слушателя. Регулярно повторяясь в виде опорных пунктов, «речевых стабилизаторов» текста (термин К. В. Чистова), стереотипы выполняют функции мнемотехнических средств фольклора: они способствуют восприятию и воспроизведению устного текста в процессе его бытования. Иначе говоря, фольклор хранит в «памяти» и передает из поколения в поколение не «дословные» образцы фольклора, а «набор» стереотипов (сюжетов, мотивов, образов, средств художественной выразительности), составляющих традицию конкретного жанра. Практически это реализуется в основах поэтического мастерства сказителей, певцов и рассказчиков.

Таким образом, функционирование речевых стереотипов в фольклоре, их постоянная реактуализация порождают и структурируют фольклорный текст, специфично объединяющий коллективное и индивидуальное, традицию и новации в искусстве устного слова.

Прагматико-функциональные метаморфозы фольклорного жанра причитанияТ. Н. Бунчук

Сыктывкарский государственный университет[email protected]

концепт текста, обряд, причитание, счет, собираниеSummary. In the report there has been made an attempt to present the original concept of the text, leading the structure and the se -mantics of the lamentations and to determine the perculiarities of pragmatics of this genre

Изучение такого специфического типа текстов, как архаические фольклорные тексты (сказка, загадка, заговор, обрядовые поэтические тексты), требуют особого подхода. Прежде всего необходимо вписать их в дискурс культуры, обусловившей их появление. Это в свою очередь

расширяет рамки лингвистического анализа, заставляя об-ратиться к данным этнографии, фольклористики и т. д. Несмотря на то, что фольклорные тексты в большей или меньшей степени сохраняются в устной народной культу-ре, являясь тем самым, условно говоря, современными


текстами, формирование их структуры и семантики уходит корнями в далекое прошлое, они продукт ранних форм сознания. Вследствие этого встает задача, снимая поздние функциональные и семантические напластования, ре-конструировать концепт текста – прагматико-семантиче-ское ядро, глубинный смысл, формируемый функцией реа-лии (текста) – и тем самым приблизиться к некому прототексту. Архаическое сознание, будучи конкретным, несозерцательным (нерефлектирующим), диктовало сугубо прагматическое отношение к действительности. В таком свете фольклорный текст предстает как средство достижения весьма конкретных целей – обеспечение благополучного существования людей в этом мире. Из сказанного следует, что прагматико-семиотическая сторона фольклорного текста является определяющей и задает направление и ракурс наблюдений над текстом. Фольклорный текст будучи реализацией вербального кода культуры создается и репродуцируется в рамках специфической коммуникативной ситуации – обряда. Обрядовое время и пространство представляет собой семиосферу, где различные тексты культуры являются средствами семиозиса – процесса создания «новой» знаковой реальности путем переработки действительности. Тогда есть возможность видеть фольклорный текст как принципиально перформативный, эквивалентный действию, поступку. Он сам есть это действие. Адресатом (рецепиентом) текста мыслится не человек, а вся окружающая действительность, тот хаос, из недр которого возникает и формируется человеческий мир. Текст должен воздействовать не на другого человека (людей), а на мир; следовательно, он строится с учетом представляющихся людям особенностей нечеловеческого мира (потустороннего, сверхъестесвенного, природного), с введением в фокус «интереса» иного мира. Обрядовый «текст» всегда иллокутивно неоднозначен: он одновременно предназначен не только и не столько участникам обряда – людям, сколько высшим сакральным силам, миру. В вербальном тексте, безусловно, можно обнаружить отражение сознания, мыслей и чувств человека, но они не самоцель, эти тексты есть создание новой, человеческой действительности посредством слова, и потому фольклорные тексты можно рассматривать как функционально равные обряду. Сакральный прагматический статус фольклорного текста обеспечивает и «сохранность» текста во времени. Отношение к нему как к одному из средств, необходимых для человеческой жизнедеятельности, как к тому, что поддерживает миропорядок, стимулирует его (текста) воспроизведение, его нужность и потому – хранение. Будучи в сознании носителей культуры сакральным (поначалу осознанно сакральным, позднее подсознательно сакральным (по традиции), а затем неосознанно сакральным (не знаю, почему, но)), фольклорный текст «мимикрировал»: магический – дидактический / этический – развлекательный / эстетический; но тем не менее его сакральность (или ощущение сакральности) определяла необходимость сохранения. Прагматическая «гибкость» фольклорного текста позволила ему быть полифункциональным, что также способствовало его устойчивости.

Исходя из вышесказанного сделаем попытку представить историческую динамику прагматики такого фольклорного жанра, как причитание. Эти тексты исполнялись в переломный для человека момент жизни – свадьба, похороны, рекрутский набор, фиксируется их исполнение над новорожденным ребенком (точнее, колыбельные песни имеют некоторое типологическое сходство

с подобными текстами), а также в обрядах вызывания дождя или предотвращения градовой тучи. Это указывает на то, что эти тексты были составной частью обряда (ритуала) и имели изначально отношение к магическому преобразованию действительности.

Причитание – один из фольклорных жанров, рано претерпевший значительные изменения и функционально и семантически. Современные фольклористы основными функ-циями причитания называют этическую, этико-коммуни-кативную, эстетическую, информативно-юридическую, эмо-циональную функции, и лишь в последнюю очередь, как функцию, имеющую меньшее значение – магическую. Од-нако, думается, в данном случае мы имеем дело с таким явлением, как «языковая консервация» древнего мировосприятия. Изменение прагматики текста изменило и роль этого жанра в обряде и отчасти его семантику, но внутренняя форма слова хранит особенности первоначальной прагматики текста, точнее прототекста. Причитать в своей основе имеет корень *čьt / čеt, значение которого связано со счетом и особым образом произнесения – читать. Это позволяет предположить концепт текстов причитаний – строение (создание) новой действительности посредством счета, где счет осмысляется прежде всего как упорядочение хаоса, придания действительности дискретного характера и одновременно собирание (членов рода, предметов человеческого мира и даже самого человека). Тем самым причитание нацелено на строение новой действительности и восстановление изменившегося вследствие определенных событий (смерть, замужество и т. п.) миропорядка в обрядовой ситуации. Языковой лекси-ческий материал демонстрирует и подтверждает эту идею: этимологическая корневая группа *čьt / čet весьма обширна в русском литературном языке и говорах, значения производных (считать, читать, причт, читый ‘уважаемый, умный’, бессчетный ‘глупый’, читать сети, лапти ‘чинить, восстанавливать’, честь, четкий, четки, причитать ‘поминать родителей’ и т. д.) актуализируют разные аспекты мифологического представления о счете. Структура текстов действительно во многих случаях соотносима с общей идеей, сконценрированной в синкретичном корнеслове. Большое количество текстов причитаний построено на перечислении родственников, предметов географического пространства, частей света, частей тела и т. п. В этом случае можно иначе трактовать и приставку при-, которая в современном языке осмысляется прежде всего в обозначении сопрвождающего действия типа пританцовывать (в русских говорах причитать имеет синоним при-плакивать). Приставка актуализирует значение ‘присо-единение, включение в целое’. Это позволяет предполо-жить, что плакальщица (причетница, причиталка, причита-тельница, причитальница), причитая, считает, символически собирает всех членов рода, живущих и умерших, для участия в важном (критическом) для всего рода событии, собирает, «творит» космос. Тексты построены обычно по принципу бесконечного нанизывания, повторения одинаковых синтаксических конструкций. Не случайно, современные исполнительницы, в большей части импровизируя, характеризуют свое исполнение как собирать: «Ну как плачу-то, ну что соберу, что насбираю, так и плачу». Предположение о таком концепте текста поддерживается и семантикой обрядов жизненного цикла, сутью обряда в целом. Таким образом, тексты причитаний актуализируют обрядовую коммуникативную ситуацию – ситуацию пространственно-временного перестраивания действительности путем собирания, упорядочения мира.

Смеховой мир корильных песен Г. И. Власова

Евразийский национальный университет имени Л. Н. Гумилева (Казахстан)[email protected]

корильные и величальные песни, мотивы, смеховая культура, пародия, оппозицияSummary. The article is written on the material of the folk archive of the Eurasian University. The author examines the laughable world of chorial songs. A special attention is paid to parodical tunes and the functions of the characters. The chorial songs serve to be parodies for glorious ones.

Корильные песни являются оригинальным и древним жанром обрядовой поэзии. Генезис и поэтика корильных песен до сих пор малоисследованы. Представляется возможным рассмотреть обряд корения как одну из форм смеховой культуры. В этом контексте рабочее определение жанра будет следующим: корильные песни – это словесные смеховые тексты, построенные по принципу бинарной оппозиции как пародия на величальные. Бинарные оппозиции уже заявлены в семантике слов: величать / корить, восхвалять / бранить, славить / хулить, прославлять / укорять. Функциональное и содержательное ядро данных песен состоит в пародийном противопоставлении, в снижении величаемого адресата.

Основной принцип построения «смеховых» обрядов и произведений, по А. В. Юдину, – это «выворачивание на-изнанку обычной системы знаков, выражающееся в мене полюсов бинарных оппозиций модели мира». Корильные песни представляют своеобразный антимир, в котором вместо идеальной внешности представлена антивнешность, вместо идеального поведения – антиповедение, вместо материалов мира – антиматериалы.

Записанные в Акмолинской области корильные песни [1] (85 вариантов) систематизированы по персонажам-адресатам и мотивам. Выделяются следующие группы корильных песен: песни дружкам (подругам невесты) и дружке; песни свашкам и свату; песни боярам; песни жениху и невесте; песни «срамные», адресованные всем свадебным чинам. Персонажи песен типичны – это свадебные чины украинской свадьбы: жених, невеста, сват, сваха, свашки, старший боярин, бояре, старшая дружка, дружки. К наиболее частотным мотивам относятся следующие: описание антипути (персонажи едут «пешком», бегают кругом дома, пропадают); описание антиповедения (не умеют готовить, пить, гулять, пугают гостей); описание антивнешности. Время и место исполнения корильных песен на свадьбе достаточно регламентировано: они поются во время выкупа, приезда свадебного поезда и за столом. Исполнители подчеркивают, что «дразнят» жениха во время выкупа; за столом «дразнятся» бояре, дружки и свашки. Корильные песни состоят обычно из 4–6 строк, варианты создаются за счет подмены адресата: дружки, свашки и бояре выполняют одинаковые функции.

Рассмотрим, например, мотив «военного» похода свадебного поезда в контексте смеховой культуры. Персонажи демонстрируют явно дурацкое поведение – антиповедение. Поезжане едут на «банных вениках», дружка на таракане; сваты «заехали в гумны, целовали свиней вместо девок». Ср. архивный текст: «Мы думали, шо вы ехали. / А вы пешком шли. / Жениха в мешке несли. / А свашку в торбыне, / Щоб не съели свиньи. / А светелку в калоше, / Щоб не съели воши» [1]. Мотив «военного» похода реализуется в антиповедении и в антипути, где все наоборот, как в оппозиции свой / чужой. Таким образом составляется «антитекст», основанный на пародийной оппозиции тексту величальной песни.

Следующая оппозиционная пара: внешность / анти-внешность. Величальные песни идеализируют внешность персонажей-адресатов (лицо, глаза, брови, зубы, волосы, походку, одежду). У молодца (жениха, парня) кудрявые во-лосы, белое лицо, черные брови, ясные очи, «павлиная по-ходка», дорогая одежда, он умен и речист, богат и любим. Такова и девушка-невеста. Портреты же персонажей корильной песни снижены на всех уровнях. Так, в архивных вариантах: жених – «ворона», «як заслонка», «выпучив очи,

як жаба»; зять – «пень горелый»; дружка – «косая, рябая, конопата, без носа, без уха», у нее глаза «ях цыбули», язык «як лопата», «зубы редки»; дружок – «пылысатый», «як стружка»; у свата «голова лохмата»; боярин «як жаба, як баран, як болван, лохматый, косой, горбатый»; бояре «стары да усаты, як мыши хвостаты» [1]. Ср. архивный текст: «Як тебе, Ванечка, не плакать, / Коли твоя Настенька як лапоть. / А вочечки, як у козы, / А ножечки, як у полозы» [1]. Характеристики «антивнешности» стереотипны, способами их выражения являются оценка, сравнение и гротеск.

В карнавальной культуре, по наблюдениям М. Бахтина, доминируют сниженные, материально-телесные образы, символизирующие «плодородие, рост, бьющий через край избыток». Для корильных песен характерны гротескные образы еды и питья, антиеды и антипитья, мотивы переедания персонажей. Так, бояре и дружки много едят, пьют, хотят поесть гостей. Ср. архивный текст: «Ели дружечки, ели, / Целого кабана съели. / На столе ни косточки, / Под столом ни крошечки» [1]; дружки пьют из «поганой» кружки; «дружечки-придури, наелись цыбули»; бояре «помои хлебали». Телесные образы, как правило, преувеличены в своих проявлениях. Например: «Старша дружка цыцката, друга чревата, а третья на топчан ходит, завтра сына родит»; «Старша дружка коса, наелася проса, туда-сюда повертается, просо высыпается». Способом выражения подобного антиповедения является гиперболизм.

Следующая бинарная пара: хороший / плохой, добрый / злой. В корильных песнях высмеивается неумение (готовить, пить, гулять, вести свадьбу) и качества (скупость, жадность, пьянство, глупость, неэтикетность). Зять «скупо-ватый»; молодой не умеет целоваться; дружки целуют «дох-лую кобылу»; старшая дружка «скачет» по столу, пугает бояр; жених «рот раззявил», «бегает кругом хаты», «лупает глазами»; свашка – «нелипашка». Богатству и домовитости противопоставлена бедность и неодетость одних и тех же адресатов (для этого применяются образы-антиматериалы: верба, лоза, осока, верея, солома, осина). Ср. архивный текст: «А у нашего свата из лозы, из вербы хата. / Боится пустити, чтоб не завалити» [1]. Для «срамных» корильных песен характерны натуралистические образы, ритуальное сквернословие и обрядовая ругань.

В обрядовом фольклоре выделяются жанр корильно-величальных календарных песен, двунаправленных (на «них» и «на себя»), состоящих из двух частей: поругания «чужих» и похвальбы в свой адрес. В свадебный обряд входят аналогичные тексты, например: «Ваш жених – пень горелый, / Наша невеста – как сыр белый. / Наша невеста как пасленка, / А жених – как заслонка» [1]. Многие корильные песни представляют собой словесные поединки между дружками и боярами, структура подобных текстов выстроена по оппозиции поругания / похвальбы: «Шо то за вороны стоят у порога? / Руки расставили, роты раззявили. / – А мы не вороны, мы ясны соколы. / Расступитесь, совы, хай сядут соколы» [1].

В величальных и корильных песнях представлены два поведенческих стереотипа: свой и чужой. Смеховой мир корильных песен возникает как реакция на праздничное обрядовое переворачивание и использует основной конструктивный признак – перевернутость.

Литература1. Фольклорный архив Евразийского национального университета

им. Л. Н. Гумилева (записи 1978–2003 гг.).

Языковая характеристика православных святых в русском фолклореЭ. Гос

Институт русистики – Варшавский университет (Польша)[email protected]

святость, фолклорSummary. Language charakterisation of the orthodox saints in Russian folklore texts.

В докладе рассмaтривается вопрос, как понятие святости (на примере персонажей православных святых) осуществляется в русских фольклористических текстаx.

При описании языковой характеристики православных святых учитываются следующие вопросы:

1. Трансформации канонических имен святых – образование фонетических и словообразовательных


вариантов (типа: Исидор Сидор, Гликерия Лукерия; Агафоник Агафон, Варвара Варюха); контаминации имен святых (напр. Козьмодемьян).

2. Имена святых как словообразовательная основа – образование дериватов со значением предметности (филип-повка, кузьминки), признака (тимофеевкие {морозы}, екатеринские {заморозки}), процесса (варварить, саввить, николить); фразеологизмов (Юрьев день).

3. Переход имен собственных в имена нарицательные, ти-па: никола (в значении: икона), зосима (в значении: улей).

4. Неразличение святого и посвященного ему дня.5. Добавительные определения святых: употребляемые в

литургических и в фольклористических текстах (Симеон Столпник, Иоанн Богослов), и только в фольклористических (Авдотья малиновка, Фалалей огуречник, Родион ледолом).

6. Сельскохозяйственные функции святых – власть над при-родными явлениями и помощь в человеческой деятельности.

7. Сплав христианских и языческих элементов в языковой характеристике святых.

Вербальный код традиционного обряда старожилов Западно-Сибирского Зауралья (Тюменская область)

Дёмина Л. В.Тюменский колледж искусств

[email protected]

В современном этномузыкознании наибольшую остроту приобретает изучение фольклорных традиций, сло-жившихся в результате «вторичной» локализации и взаимной адаптации разнородных элементов коренных народнопесенных систем европейской России. Одна из таких поздних региональных культур сформировалась в За-падно-Сибирском Зауралье (Тюменская область). Глубинный слой всякой региональной традиции составляет обрядовый фольклор, фокусирующий в себе наиболее архаичные мировоззренческие, психологические, стилевые и исполнительские ее аспекты.. Именно обряд, благодаря наличию в нем механизмов самосохранения, обладает способностью длительного существования в условиях исторически изменяющегося социокультурного контекста, становясь мощным фактором консервации и развития традиционной культуры. Традиционные обряды кон-центрирует в себе наиболее существенные признаки локальной песенной традиции.

Этими обстоятельствами и обусловлен выбор в качестве объекта исследования – традиционный свадебный ритуал в двух его локальных версиях территории Западно-Сибирского Зауралья – старожильческой и новопоселенческой. Сегодня необходимо комплексное исследование фольклорных текстов традиционных свадебных ритуалов, рассмотрения их семантики и структуры в соотнесенности с функцией, коммуникативной ситуацией и половозрастными характеристиками исполнения. Струк турно-семиотический метод рассмотрения ритуала с точки зрения его кодов, многократно апробированный в этнографических и этномузыковедческих работах объединяет три смысловых плана: «план – содержания»; «план – выражения», обозначающий «субъязыки», используемые в обряде: локативный, персонажный, акциональный, предметный, темпоральный, жестовый, вербальный, музыкальный; «форма плана – содержания» [1, 140].

Словесный (вербальный) код является одним из важнейших в свадебном обряде. Именно через слово наиболее отчетливо структурируется синтагматика ритуала, а также конкретизируется содержание других кодов. Каждый этап свадебного действа имеет свои характерные поэтические символы. По мнению А. К. Байбурина, «слово в ритуале – поэтическое слово, освобожденное от конкретики повседневного общения. Определение «поэтическое» указывает на две особенности словесных элементов ритуала. Во-первых, на специальную организацию словесного текста. Любая реплика, … являющаяся структурным элементом ритуала, несет на себе печать дополнительных ограничений, в результате которых мы имеем дело не просто с высказываниями, а с формулами, не просто с речью дружки, а с приговорами дружки. [1, 140].

В старожильческом обряде словесный код инициационного перехода невесты включает в себя определенный круг символических образов. В причитаниях невеста обращается к «красному солнышку – кормильцу батюшке» и «утренней зорюшке – родимой матушке», что просватали её за «чуж-чужанина». В прощальных песнях

раскрывается образ реки-реченьки, обозначающей границу между различными мирами. В песенных текстах образ реки связан с мотивами разлуки:«Ты, река ли, моя реченька…». Поэтическим воплощением девичества, чести является образ девичьей крaсоты. К ней невеста обращается как к одушевлённому существу: «Девушки молодые, да заступитеся и замолвите, за мою-то за девичью красоту…».

Невеста сравнивается с «ласточкой касатой, перепелкой полосатой :«-Уж ты, ласточка касатая, да перепёлка полосатая…». Иногда невесту называют вольной пташкой, канареечкой, залетевшей к соловушке во клеточку. Образ кукушки выступает в тексте прощальных песен как символ горюющей о своей будущей жизни девушки. Кукушка «близёхонько подлетела к невесте и закуковала»: «Не какуй-ко ты, какушка…».

С тоскующей женщиной символически соотносится образ рябины. Горечь её ягод ассоциируется с безрадостной жизнью в чужой семье: «… Да середи зимы холодною да неудачноё замужьицо, ты посохнешь-то, рябинушка…». Для текстов банных причитаний характерны образы «дороженьки проезжей и широко», «широкой улицы» и мотивы «смывания девьей красоты в бане». В прощальных песнях появляется образ «косящатого окошечка», «подле которого отсидела, открасовалась красна девушка …». В причитаниях первого свадебного дня, исполнявшихся во время утреннего бужения невесты, появляются образ-символ пустой разрушенной «хоромины», как бы разделяющей судьбу девушки-невесты после её ухода из родительского дома: «Мне привиделся страшной сон, да мне пуста, больша хоромина, напрочь углы отвалилися, род- от племя отступилися».

Для причитаний и прощальных песен типичны образ чуж-чужанина: «Отдаёшь ты меня в чужие люди, в чужие люди незнакомые …». В облике гусей серых выступают родственники жениха: «Молодая стала плакати да. -Не щипите гуси серыё, не сама я к вам залетела…». Вхождение девушки в новый статус воплощается в вербальном коде посредством парных символов – селезень / утица, гоголь / гоголюша, князь / княгин :«Это кто-то наш молодени, да? Селезень сидит, кудри вьёт. Селезень сидит, кудри вьёт, да сера уточка хорошится…».

В территориальной линии центральное значение приобретают мотивы торга в довенечной фазе действа (сватовство, приезд поезда в дом невесты) и воссоединения двух родов в его заключительной фазе. Почти во всех старожильческих деревнях сватовство начиналось традиционными иносказательными рифмованными фразами-формулами: «– Здравствуйте, люди добрые. Мы тут ехали, да тёлочку потеряли, ищем. Не забегала ли к вам?…»; «– Здравствуйте, у нас вот есть бычок, а у вас, слыхали, тёлочка, нельзя ли их в один хлев свести…?»; «-У вас есть товар, у нас – купец…»; «– У нас есть сокол, а у вас, слыхали, соколица. У нас есть женишок, у вас –девица!..».

На протяжении всего свадебного обряда звучат оригинальные поэтические приговоры дружки, в которых

фиксируется буквально каждый его шаг: «взялся за скобу», «перескочил через порог», «подходил ко столу дубовому», «иду из-под палатного бруса» и т. д. В величальных песнях распространены поэтические существуют определенные формулы, подчеркивающие достоинства дружки «голова его кудрявая», «хорошенький / пригоженький», «приговаривать горазд»; свахи – «сватья / шэрица богата, богата! С гривны на гривну ступала…».

Тысяцкого называют «большим боярином», боярочек – «гордыми», а поезжан – «соколами ясными». Упоминаются в текстах песенных величаний и символические действия, например, расчесывание кудрей парня, означающее женитьбу: «Снарядила его родная матушка, родная

матушка. Она гребешком головушку чесала, она чесала. Что она сама ему да наказывала…».

Наиболее полно основные мотивы и образы старожильческой свадьбы представлены в ее вербальном коде, отчетливо структурирующем синтагматику ритуала и конкретизирующем содержание других кодов. Обе драматургические линии обряда (инициационная и территориальная) имеют свои особые поэтические образы.

Литература1. Байбурин А. К. Коды обряда и их взаимодействие // Фольклор:

проблемы сохранения, изучения и пропаганды: Тезисы докл. науч.-практ. конф.: В 2-х ч. М., 1988. Ч 1. С. 139–145.

Константы поэтического языка необрядовой лирикиТ. Б. Дианова

Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова[email protected]

народная лирика, константы, функции, системный анализ

Summary. The main features of folk song – the mobylness of verbal and melodyc texts, open structure of their plot are coordinated with total «constantness» of its poetic language In contrast with ritual songs, which are represented either like an verbal action, or the commentary of ritual, lyric ones have more complicated system of functions. The different types of constant (formulas, loci com -munes, scenic shemes, concepts, etc.) are closely connecteed with this system.

Русская народная необрядовая песня – сложный ис-торико-поэтический феномен, несмотря на длительную традицию как филологических, так и музыковедческих исследований, не вполне изученный. Одной из черт необрядовой лирики является принципиальная «текучесть» текста (как вербального, так и музыкального), неустойчивость основных сюжетно-стилевых, а отсюда и жанровых параметров, создающая сложности при атрибуции вариантов. Это качество фольклорного текста, столь ярко проявившееся именно в лирике, позволяет иссле-дователям констатировать «тотальный характер «не-точности» фольклорного творчества» (И. И. Земцовский) как его онтологическую примету в сравнении с творчеством литературным. Одной из причин этого качества народной лирики является, по мнению ряда исследователей, «незрелость жанра», поиски в обретении собственно песенной формы. В качестве иллюстрации этого положения можно привести примеры бытования одного и того же сюжета в балладной, песенно-лирической и игровой жанровых ипостасях. Именно текучесть текста песен в пространстве и времени, в пределах одного песенного типа доходящая до системного преодоления жанровых границ, обусловила давний интерес исследователей к разноуровневым константам народной лирики. Многочисленные типы констант (формулы, блоки, loci communes, клише) составляют основу поэтического языка песни ( в данном понимании термин «язык» традиционно обозначает не стиль или народно-песенный диалект, а систему взаимообусловленных средств выражения фрагмента этнической картины мира, представленного в песнях).

Нельзя не заметить еще одного качества лирических песен, которое становится очевидным в сравнении с обрядовой поэзией: как текст, так и «сюжет» песни оказывается «принципиально» открытым и незавершенным. Это проявляется как в ходе исполнения песен в живом исполнительском акте, когда они, как правило, не допеваются до конца, так и при сопоставлении вариантов песни, обнаруживающем в качестве наиболее динамичных зон инициальные и финальные звенья песенного текста. Многочисленны на-блюдения ученых об ограниченном наборе песенных зачинов, имеющих относительную свободу прикрепления к разным «сюжетам»; исследователям известны разные, вплоть до логически противоположных, финалы лирических песен.

Коммуникативная нацеленность обрядовой песни пред-полагает функционирование ее текста в двух основных

ипостасях: либо как «вербального действия», фактически являющегося одной из форм языка обряда, либо как комментария к частному ритуалу (или действию) обряда или обряду в целом. Эти установки во многом определяют структуру текста обрядовой песни. Относительная свобода исполнения лирической песни в современных исследованиях подвергается сомнению: необрядовые песни оказываются включенными в сезонные циклы (полевые, ягодные, осенние, весенние и проч.), привязанными к конкретной бытовой ситуации исполнения (беседные, провожальные), песня ассоциирована с исполнителем (любимая, «наша»), временем и местом исполнения. Эти конситуативные связи слабее и вариативнее в отличие от облигаторных свойств обрядовой поэзии, но являются непременными условиями ее бытования.

Для того, чтобы текст лирической песни вошел в традицию, он должен быть, во-первых, конситуативен (со-ответствовать непосредственной обстановке исполнения), во-вторых, обращен к центральным зонам этнической системы ценностей, общезначимых для каждого потенциального певца, в-третих, он должен обладать принципиальной незавершенностью (возможностью рас-ширения или редукции), в- четвертых, текст должен быть связным и «уподобленным действительности», чего требуют законы фольклорного искусства.

В соответствии с названными качествами вербальных текстов необрядовой лирики могут быть интерпретированы функции различных по своему происхождению и составу типов констант поэтического языка песен.

Инициальные звенья лирических песен как правило со-держат языковые константы, выполняющие конситуативные функции. О. А. Пашина в монографии «Календарно-песенный цикл у восточных славян» (М.,1998) приводит примеры включения в ситуацию исполнения приуроченных лирических песен: «Ишла, ишла Катюшенька бережочком» поется «як река идет», а «Сады мои, садочки» – «як яблони цветут» (С. 55). В качестве констант песенного поэтического языка выступают имена места и времени исполнения: «бережочек», «сады», которые Г. И. Мальцев назвал формульными (на примере слова «рано»). Ана-логично в качестве формул, объясняющих включение песни в ту или иную ситуацию исполнения включаются названия обрядовых реалий или действий «Прялицу взяла, на сиделицы пошла», «Хожу я с-по травке, гуляю с-по муравке». Также для зачинов характерны модели образного символического параллелизма, нередко являющиеся примерами конситуативного использования констант.


В инициальных и медиальных звеньях текста песен как правило реализуются основные лирические концепты (во-ля, доля, молодость, горе, смерть, измена, тоска и т. п.), непосредственно названные или метафорически представленные в тексте в виде развернутых поэтических формул. Действия персонажей выражены в виде ограниченного набора символически переосмысленных стереотипных сценариев, в сжатом виде предствляющих систему этнических культурно-исторических и обрядовых реалий (брать ягоды, пахать полосу, сидеть у окна, ходить по берегу и т. п.) Яркой чертой песенного стиля является сопряжение концептов и культурных сценариев в развернутых метафорах (смерть-пир, смерть-свадь-ба, смерть-кровавая пашня). Нередко наиболее значимые

для песни концепты предстают в виде описанных А. Т. Хроленко «блоков» – текстоообразующих песенных элементов. Функцию осуществления связности текста реализуют формулы, организованные по приниципу «ступенчатого сужения образов» (Ю. М. Соколов), «ком-позиционного фрагмента» (Е. Б. Артеменко)и др. Среди финальных констант выделяются формулы – «сентенции», обрывающие песенный «сюжет», создающие иллюзию его завершенности. Исследование системных отношений между языковыми константами, их неравномерного распределения по различным песенным циклам, функционирования их в других жанрах фольклора дает основания к построению функциональной и исторической поэтики народной лирики.

Автоматизированный словарь кубанского фольклора 1

М. В. Емельянова Славянский-на-Кубани государственный педагогический институт

[email protected]компьютерная лексикография, фольклористика, лингвофольклористика, словарная база данных

Summary. The automatized system «Dictionary» allows to form word database and hypertextual version of dictionary based on tex -tual archives. As a result the complete dictionary with the pointed frequency coefficient, all word-forms and their actual connections included is the basis for the text investigation according to the method of dominant, cluster analyses compression of concordance and application of word entries.

В настоящее время предметом словарных описаний становится все больше не только явлений языка, а культуры вообще. При этом способы и формы таких описаний становятся более разнообразными. Следствием этого является тот факт, что многие словари представляют собой инструмент анализа материала по методике, которую диктует структура словарной статьи, способ ее построения. Такой словарь ориентирован не столько на обычного пользователя – носителя языка, сколько на исследователя.

Таким словарем – для исследователя является словарь фольклора.

Словарь языка фольклора строится по методике, пред-ложенной курскими лингвофольклористами.

Принципиальными положениями при работе над словарем являются: 1) семантика и функция каждого слова определяется только в рамках и только средствами фольк-лорного текста; 2) в основу лексикографического описания слова должен быть положен учет всех выявленных связей описываемого слова с другими лексемами конкретного текста и всего корпуса привлеченных текстов; 3) специфике фольклорного слова должна соответствовать структура словарной статьи.

Эти принципы обеспечивают адекватность лексикогра-фического описания слова, дают богатый материал для дальнейших исследований и обеспечивают объективность выводов.

При создании языка фольклора в практику внедряются новые методологические подходы, используется система методик, которая включает: 1) доминантный анализ; 2) кластерный анализ; 3) методика сжатия конкорданса; 4) аппликации полученных в результате сжатия конкорданса словарных статей.

Методика доминантного анализа базируется на постро-ении и анализе частотного словаря лексем всего используемого корпуса текстов. Выявление, изучение и описание наиболее частотных знаменательных слов в аспекте языковой картины мира называется доминантным анализом.

Концепты, отражающие картину мира, реализуются через лексемы. Методика кластерного анализа основана на анализе не просто совокупности концептов, а отношений и связей между концептами. Под кластером понимается совокупность слов различной частеречной принадлежно-сти, семантически и / или функционально связанных между собой, которые служат для репрезентации того или иного фрагмента картины мира. Кластерный подход к описанию – это словарное описание всех лексем, входящих в кластер, и одновременное установление связей каждого слова с другими словами. Кластеры можно сравнивать, что имеет большую эвристическую ценность.

Методика сжатия конкорданса предполагает учет абсолютно всех словоупотреблений описываемой лексемы в пределах исследуемого корпуса текстов. Сжать конкор-данс можно, оставив самые важные, актуальные связи опи-сываемого слова с другими словами этого текста. Резуль-татом сжатия конкорданса является словарная статья. Словарная статья представляет собой метатекст, содержа-щий дополнительные сведения о семантике данного слова.

Четкая, формализованная структура словарной статьи позволяет сопоставить лексемы, описанные по данной методике в разных словарях. Сопоставление эквивалент-ных статей, составленных на базе разных текстов дает вполне объективный материал для дальнейших исследований.

Хотя компьютерная лексикография существует уже почти полстолетия и достаточно интенсивно развивается как за рубежом, так и в нашей стране, компьютерного словаря фольклора до сих пор не создано. Известен автоматический конкорданс фольклорных текстов (науч-ный руководитель С. Е. Никитина, разработчики Ж. Г. Мошкович, Т. Е Реутт).

Опираясь на методику и принципы построения словаря фольклора, разработанные курской школой лингвофольклористов под руководством Хроленко А. Т, сформулируем основные требования к автоматизированному словарю и принципы его создания.

1. Источником построения словаря является текстовый архив. При этом необходимо обеспечить связь с текстом на каждом этапе построения словаря. Текстовый архив может постоянно пополняться. Система должна гибко реагировать на расширение текстовой базы.

2. Необходимо обеспечить учет всех словоупотреблений слова при его лексикографическом описании.

3. Исходя из методики аппликации словарных статей, необходимо предоставить исследователю-лингвисту воз-можность обработки разнородного лексического материала, например, кубанских и русских, кубанских и английских фольклорных текстов и его сравнения.

К настоящему времени создана автоматизированная си-стема обработки текста «Словарь». На первом шаге автоматически создаются словники (прямой и обратный), словоуказатель, частотный словник и частотный словарь, конкорданс, гипертекстового вариант словаря, при этом лемматизация словоформ производится в полуавтоматическом режиме. Автоматически заполняется словарная база данных, содержащая информацию о всех словоупотреблениях слова, его частеречной принадлежности, частотности в исследуемом наборе текстов, а также, если это возможно, русский литературный эквивалент слова (это необходимо для сравнительного анализа текстов различной языковой

принадлежности). Полученные словари являются базой для дальнейшего исследования фольклорного текста. На этом же этапе получаются некоторые статистические характеристики текста (средняя частота Fср N / V, где N – число всех словоупотреблений, V – число лексем; процент высокочастотной лексики, процент низкочастотной лексики и др.), выводится словник первых 100–120 высокочастотных лексем, проводится анализ частеречной принадлежности высокочастоных лексем. Таким образом, на первом этапе построения словаря формируется база для доминантного анализа и построения словарной статьи. На втором шаге в полуавтоматическом режиме строится словарная статья, которая представляет

собой группу отдельных файлов и полей БД, содержащих информацию обо всех актуальных связях слова. Автоматический конкорданс и гипертекстовый вариант словаря позволяет лингвисту на каждом этапе исследования обращаться к контексту. И, наконец, на последнем шаге автоматически формируются полиграфический и гипертекстовый вариант словарной статьи.

К настоящему времени в память компьютера внесены фольклорные тексты на 61350 словоупотреблений, создана словарная база данных, гипертекстовые словари, проведен доминантный анализ введенных текстов и построены словарные статьи «Небо», «Цвет» и «Эмоции».

___________________________________1 Работа выполнена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований и администрации Краснодарского края

(проект 03-06-96660).

Изучение русского фольклора как один из способов реализации межкультурной коммуникации

М. Н. Заметалина, С. Н. РубинаВолгоградский государственный педагогический университет

[email protected]русский фольклор, межкультурная коммуникация, национальный менталитет, культурно-исторический потенциал

Summary. In the given report the problems of teaching of Russian folklore the Chines students in the aspect intercultural communi -cation are under consideration.

Во множестве различных средств осуществления межкультурной коммуникации имеется, на наш взгляд, очень важный способ, который нельзя игнорировать, изучение русского фольклора. Это средство особенно необходимо для тех иностранных учащихся, чьи знания русского языка достаточно высоки. Сказанное подтверждается опытом работы с китайскими магистрантами, защитившими дипломные работы по русским сказкам.

При изучении русского фольклора, в частности, текстов сказок, происходит познание языка на углубленном уровне. В таком случае осуществляется не только изучение языка, но и познание русской культуры, русского менталитета, русской картины мира, реализуется межкультурная коммуникация. Особенно такой эффект возрастает при условии сопоставления русских сказок с китайскими. Здесь выявляется специфика образов (имена героев, одежда, оружие, другие аксессуары), соотношение Добра – Зла, особенности сюжета и т. д., т. е. национально-культурная специфика различных аспектов. При сопоставлении каждого объекта определяется, в чем его национально-культурная специфика – по денотату, коннотату или по фону.

В текстах сказок, хранящих и транслирующих информацию, репрезентируются множество концептов, языковая ментальность. Но при изучении таких текстов адресатом выясняются не только различия, им присущие,

но и то общее, что характерно для разных этносов. Это общее сближает национальные культуры и является тем самым «мостиком», при помощи которого происходит межкультурная коммуникация, так необходимая для сближения разны этносов.

У каждого народа своя культура, свой менталитет, своя философия, своя концептосфера. И сказки, о которых А. С. Пушкин сказал, что их изучение необходимо для знания свойств русского языка, являются источником материала, незаменимого в межкультурной коммуникации. Особый интерес, вызываемый изучением фольклорных текстов, целесообразно использовать для усвоения и закрепления собственно языковых и страноведческих знаний. Тем более, что наш опыт позволяет сделать вывод, что в иностранной аудитории адекватной рецепции художественного потенциала фольклорных произведений препятствует отсутствие необходимых страноведческих сведений (или их неадекватность), с одной стороны, и влияние нравственно-эстетических норм сознания, сформированных в рамках родной культуры, с другой.

Анализ практической работы дал возможность выявить слабые звенья существующей системы работы над фольклорными текстами такого типа и наметить пути улучшения, как самого методического аппарата, так и всей системы работы по реализации межкультурной коммуникации.

Традиционный русский фольклор как источник новых знаний о народе в его словесном творчестве

Т. Х. Каде, Ю. А. БойкоКубанский государственный университет

[email protected]русская фольклористика, методологические перспективы, терминологический словарь

Summary. The modern complete scientific perception of traditional Russian folklore (folkloristika) generates communications with other sciences (etnologiej, mythology, literary criticism, linguistics, arealogiej, psychology), methodological prospects of develop -ment of new knowledge.

Создаваемое русским народом словесное творчество изучает русская фольклористика как наука о фольклоре, исследующая произведения народно-поэтического творчества, на основе которого можно выявить этноязыковую модель мира в этнической (национальной, традиционной, нормальной) идее (систематизированных и

обобщенных представлениях нации, отражающих наиболее значимые для определенного периода истории национальные интересы народа), в философии жизни, предрассудках (распространенных среди той или иной этнической общности субъективных предубеждениях, представлениях, установках, суевериях по отношению к


другим нациям / этносам, социальных, культурных и психологических различиях в жизнедеятельности народа, его исторического прошлого и особой этнической идентичности), в обрядах (условно-символических действиях: ритуалах, праздниках, различных формах почитания природных стихий, образов и символов; сопровождающих важные для представителей этноса события его общественной и личной жизни), в самобытности (совокупности специфических черт и признаков этнической общности, отличающих ее от других подобных общностей, порождаемой историческим прошлым народа, его многовековым жизненным опытом; ср. ее составляющие – национальные традиции, язык и т. д.), в сознании (совокупности социальных, экономических, политических, нравственных, религиозных и др. воззрений, характеризующих уровень и особенности духовного развития нации), в культуре, этосе (квинтэссенции культуры, системы идеалов, ценностей, доминирующих в русской культуре и контролирующих поведение ее членов), в самооценке (спектре ценностных ориентаций, установок в развитии культуры нации), в искусстве (конкретно-исторической форме существования и развития искусства, включающей традиционные виды, каждый из которых отличается своеобразием в национальной символике, исторической и этической памяти русского народа); в памяти (отражающей в самосознании народа важные события национальной истории, ассоциативности, посредством которой события современности оцениваются со знаниями о событиях истории), в психологии (стихийно возникающей совокупности чувств настроений, потребностей, представлений, привычек, традиций, обычаев, реализуемых преимущественно внутри этнической общности и сохраняющих достаточно устойчивый характер), в характере (целостной структуре, отражающей специфику исторически сложившихся свойств психики, отличающих русский этнос от другого), в этноязыковой модели человека, в его интеллектуальной жизни, языке (являющемся средством письменного и устного общения нации; ср., самоназвание / этноним), в прецедентных феноменах, идеологии (теоретически оформленной системе взглядов этнофора на национальные проблемы, интересах, ценностях, основанных на принципах единства нации и приоритета ее интересов во всех сферах общественной жизни, вырабатываемой государством и обществом в лице социальных институтов).

Богатство ценных знаний о русском словесном творчестве и отраженной в нем этноязыковой модели мира позволяет точнее выявить в диагностическом терминологическом словаре уровень функционирующих в системе фольклористики понятий и терминов, которые могут быть сведены в несколько групп: категории методологии, эстетики и литературоведения (ср., генезис вида, жанра фольклора; героическое, идея,

лингвофольклористика, мифология, мифологическая школа, антропологическая школа, мифологичность, народность, новины, образ, обрядность / обрядовость, фольклорный театр, этнофольклористика и др.; анализ обряда ретроспективный, картографирование фольклора и др.), основ стихосложения (ср. акцентный стих, былинный стих, говорной стих, мифологическая поэзия, народный стих, народное русское стихосложение, раек, раешный стих), структуры произведений (ср., завязка, запев / зачин.., концовка); родов (героический эпос, народная драма), видов, жанров (ср., былина, прибаутка, сказка; загадка, заговор, заклинание; притчи и др.) фольклора (календарная не / обрядовая поэзии; календарно-обрядовые (народные) песни / календарные / зимовые песни / новогодние – колядки (коляды, колядные песни), овсеневые (овсени), виноградья, баусени, таусени; подблюдные (гадальные); колядки: святочные песни-колядки, колядка-заклинание, величанья-пожеланья, припевки, зимние припевки, молодежные припевки) и др.

Создание такого словаря необходимо не только для базовой систематизации (и в учебных целях) этапного итога формирования и развития теории фольклористики, но и на ее основе сопоставления в этой области других национальных терминологических систем, имеющих об-щие и сходные черты в сюжетах, образах героев, жанрах фольклорных произведений, их наименований, изобразительно-выразительных средствах языка, обусловленных социально-историческими факторами, их типологии, способствующей познанию и поиску общих основ их взаимодействия.

Систематизация современных понятийно-терминологи-ческих знаний внутри фольклористики способствует выявлению качества функционирования единиц, глубины формирования теории, роли взаимодействия системных комплексных знаний (этнических, культурологических, литературоведческих, лингвистических и мн. др.) в этом процессе, новых направлений в развитии теории, в раскрытии этноязыковой модели мира, постижении тра-диционного русского фольклора во многообразных когнитивных потенциях. С развитием общества, науки и культуры народов, фольклористики, фиксирующей взаимосвязи и взаимодействия восточных, западных и других традиций, идей, образов, языков, мировоззрений, картин мира, развиваются новые социальности, ментальности, ценностные приоритеты, новая система смыслов универсалий культуры, связанных с прошлым, направленных в будущее, вырабатываются методологические перспективы развития новых знаний. Актуализация терминологической деятельности в области фольклористики может дать наибольший научный эффект в целостном познании человека и человечества, их истории и современного состояния, в стимулировании прогресса системных знаний об усложняющейся научной модели мира, альтернативных миров знания.

Образ идеального мира в русской народной колыбельной песне Тюменского регионаИ. С. Карабулатова

Тюменский государственный университет[email protected]

народная колыбельная песня, стереотип поведения, психолингвистика, восприятие, образ мира

Summary. In national lylybaby to a song the image of the ideal world lost a result of exile of the man from paradise is reflected. Cultures, being by a product of social activity of the man, accumulates values of a society.

Воздействие культуры на язык не подлежит сомнению, но и язык, в свою очередь, оказывает влияние на культуру. Образ мира, представленный в колыбельной песне, является многоуровневой системой, где исходная точка – это жизнедеятельностный образ мира, или отраженность, противопоставленность мира в механизмах базальных форм жизнедеятельности человеческого организма (соответствие механизмов жизнедеятельности определенным температурным, химическим, физическим и другим факторам окружающего человека мира). Корректировка систем человеческого организма проходила

с помощью применения формульных образований, прежде всего народных колыбельных песен. Именно поэтому колыбельные этого уровня противопоставляют младенца животному миру

Далее следует двигательный образ мира, где мир отражается в форме мышечных усилий, необходимых для преодоления препятствий, для воспроизведения пространственных характеристик объектов. В колыбельных песнях дается установка на освоение пространства, поэтому возникают образы сказочного пространства колыбельной песни – некоего рая, откуда

был изгнан когда-то человек и куда так хочет вернуться: малиновый кусток, рай, золотая и серебряная колыбель. Третий уровень – эмоциональный образ мира, причем позитивно окрашенный: «Тебя истинной Христос под окошко к нам принес»; «Как у нашего кота колыбелька золота, а у Мишеньки маво еще лучше таво»; «Нет ли местичка в раю да про деточку мою»; «Спи, серденько, спи». Над этими взаимосвязанными уровнями, где мир отражен в формах реальной жизнедеятельности, располагается анализаторный образ мира, который также является специфическим и может иметь как подуровень целостного безмодального образа, опирающегося на двигательный анализатор и мозговые центры, связанные с эмоциями, так и подуровень модальных образов (вкусовой образ мира, обонятельный, слуховой и т. д.). С этим уровнем связаны пожелания и чаяния матери своему ребенку: «Расти, Васька, счастливым»; «Расти поскорее да будь поумнее». Здесь же закладываются основы половой идентификации, говорится о традиционных ролях мужчины и женщины в семье: …Отец ушел за рыбою, Мать ушла коров доить, Сестра ушла телят поить, Братец дрова рубить, Сестричка дровца таскать, Баба печку топить, Да и ушку варить, Да и Олюшку кормить. Или: А как утричко придет, Я сыночка разбужу, Скажу, милый сын, вставай, На работушку ступай: Надо пашенку пахать – Пора лошадок запрягать.

Наконец, у человека существует еще один образ мира – собственно знаковый, который несет в себе исторически достигнутую ступень отражения мира людьми. Его специфическая особенность: в нем отражен не только и не столько мир сам по себе, сколько то, как он открылся человеку, как он отражен человеком; в этом образе мира сфокусирован сам человек, отражающий и преобразующий мир. Мифотворчество, являясь одним из важнейших явлений культурной истории человечества, становится способом массового и устойчивого выражения мироощущения и миропонимания человека. Мир детства,

представленный в русской колыбельной песне, – это тот рай, который утрачен человеком во взрослом состоянии, где «пливе качечка з каченятами на море ночувати». Именно колыбельная песня, колыбель может унести ребенка в изначальное место единения человека с природой: «Унесет ее в садок, под малиновый кусток». Не случайно в народной культуре ребенок – это ангел, посланный от Бога. Поэтому мать старается сложить светлую колыбельную, которая бы повествовала об ее представлении идеального мира гармонии.

Культура, как таковая, является продуктом социальной активности человека, в то же время она накапливает, аккумулирует ценности общества. Как отличительный признак всякой культуры идеалообразование является процессом сохранения и изменения почитаемых за идеалы архетипов и традиций, возделывания образцов воспроизводства специфической общественной жизни во всех ее измерениях, а также процесс мучительного расставания с идеалами, перестающими животворно влиять на рост культуры. Под влиянием тесных межэтнических контактов в русских колыбельных песнях Тюменского края появились слова: Бай, бай, поди, бука, под сарай, На татарина не лай, На татарку не взывай. Бай, бай, татарин-басурман Посадил девку в карман (…) Или: Баю-баюшки-баю да, Вот и матушку мою. Ты по матушке-то – русенок, А по бате кыргызенок. Или:Баю-баю-баю-бай, Да с татарином не бай, С русским ты не говори, Русу косу не плети. Служилые люди, казаки и крестьяне женились на татарках и остячках, заимствуя элементы их быта и культуры. Результатом такого контактирования явилась некая разновидность русского по внешности населения, появившаяся при слиянии русских с коренными народами Тюменского региона. Иными словами, русская фольклорная традиция юга Тюменской области ассимилирует социокультурный опыт переселенцев с севернорусских, западнорусских и южнорусских территорий, а также выходцев из областей русско-белорусского и русско-украинского пограничья.

Эмфатическое быть в старообрядческом говореЕ. Е. Королева

Даугавпилсский университет (Латвия)[email protected]

глагол, приставка, эмфаза, диалект, старообрядцы

Summary. An interesting fact is recorded in the dialect of Old Believers in Latgale – the verb áûòü, which is used as emphasis after various verbs. The derivative forms of this verb utterly duplicate the structure of the previous verb and are non-semantic.

Интересное явление было зафиксировано нами в речи старообрядца С. Х. Соловьева, 1925 г. рождения, прожи-вающего в поселке Малта Резекненского района Латвии, уроженца этих мест. Речь его характеризуется, с одной стороны, сохранением многих архаических черт, свойственных говорам старообрядцев Латгалии, а с другой стороны – использованием просторечных и жаргонно-профессиональных элементов, поскольку он работал в леспромхозе, прошел войну. Явление, о котором пойдет речь, не зафиксировано у других диалектоносителей, од-нако утверждать, что оно представляет собой индивидуальную особенность, кажется, нет оснований. Скорее всего, он унаследовал ее от людей старшего поколения.

В конструкциях, где имеют место повторы глагольных форм – синонимического, усилительного характера, в ка-честве заключительного члена амплификационного ряда используются образования с основой быть, которая явля-ется десемантизированной. Это, во-первых, сам глагол быть: Лук девa@ть нe@куда бы@ло: и плетя@нок наплетёшь, шчас егo@ и сy@шишь и бy@дешь – ничегу. Но еще чаще используются префиксальные дериваты, причем приставка оказывается идентичной той, которая уже имеется у предыдущего глагола: Такy@ю мo@щную тe@хнику разбазa@рили, разбы@ли; Всё распихa@ли, разбы@ли момe@нтом, кры@ши пооборвa@ли, а тепe@рь и взадпятa@м; Нарe@зали, наковыря@ли, набы@ли, и швы, и всё – и гниёт (об операции); Огорo@д

лe@зет буруздu@т (‘топчет, портит’), – незначu@тель-ный ущe@рб – не сy@дят. Мне сбуруздu@л, сбыл, затем другo@му; Всё у нас зарo@сши, всё у нас забы@вши; Всё скрутu@ли, переломa@ли, перебы@ли.

Параллельно возвратным глаголам образуются возвратные формы с основой быть: Отпu@лись, отбы@лись, опять поe@хали рабo@тать. Натрепa@лся, набы@лся, однопa@льцый ты! (о политическом лидере). Причем в тех случаях, когда требуется бесприставочный глагол, эмфаза оформляется возвратным бесприставочным глаголом: Чтоб он так бы мя@млился и бы@лся – в жu@зни б Россu@и нe@ было.

Если в конструкции используются глаголы несовершенного вида, то в конце ряда появляется соответствующий глагол с основой бывать: Послe@днее э@то растранжu@ривают, разбывa@ют. В литературном языке глагол быть не имеет спрягаемых форм настоящего времени, однако в говоре появляются уникальные формы настоящего времени в случае, когда требуется бесприставочный глагол: Посмотрu@, какu@е дорo@ги бы@ли: тe@хнику э@ту ломa@ют, бы@ют.

И, наконец, редко отмечаются примеры, когда перечислительный ряд начинается лексически опустошен-ным глаголом с основой быть: Человe@ка сбыть, сгo@мзать (‘экспрессив. смять, схватить’), – какo@го человe@ка поймa@ют – в залo@жники. Правда, контекст позволяет думать, что здесь глагол сбыть, как и литературное сбыть ‘избавиться’, сохраняет лексическое


значение, и только параллельное словообразование дает повод думать о десемантизации.

Как видим, явление использования в качестве эмфазы образований с основой быть не является случайным, еди-ничным. Литературные примеры сбыть, забыть, добыть, в которых этимологическое значение часто уже утрачено,

составляют какую-то аналогию вышеприведенным, но не совпадают с ними. Возможно, гораздо ближе к диалектным примерам известное сказочное начало жили-были, в отношении которого высказаны различные предположения о происхождении.

Структурные элементы, образы и основные мотивы общерусских и кубанских заговоров

А. Г. Мартыненко Кубанский государственный университет, Краснодар

[email protected]

Заговоры представляют собой короткие прозаические устно-поэтические произведения, обладающие силой магического воздействия [3, 61].

Несомненно, изучение заговорных текстов в настоящее время является актуальной проблемой, так как происходит обращение к до сих пор не изученным текстам с позиции лингвистического анализа.

В данной работе проведено исследование структурной композиции общерусских и кубанских заговоров. К изучению композиции (структуры) заговоров обращались многие исследователи (И. П. Сахаров, Н. Н. Виноградов, З. И. Власова, В. П. Петров, Н. И. Савушкина и другие). Выявлено, что для большинства заговорных текстов ха-рактерна трёхчастная композиция: зачин, эпическая часть и закрепка, (хотя возможно и отсутствие зачина или закрепки). Так, в структуру заговора может входить и молитвенное вступление, мотив смывания (сечения) или высылания / ссылания. Интересны образы Алатырь-камня, красной девицы, мертвого тела, железного тела и огненной реки.

На структуру заговорного текста наложила отпечаток христианская эпоха – многие заговоры начинаются молитвенным вступлением. Данные тексты часто сопровождаются молитвами: «Отче наш», «Богородица», «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

Большинство заговоров имеют традиционное русское вступление – зачин. В структурном построении текстов заговоров одним из наиболее часто употребляемых зачинов является следующий: «Встану я, раб Божий, благославясь, пойду, перекрестясь, из избы дверьми, из двора воротами, в чистое поле». По существу, зачин – словесное воспроизведение места обрядового действия, так как текст заговора зачастую произносится вне дома, в поле, в лесу. Интересны образы, которые употребляет заклинатель. В одном из них, несомненно, влияние украинской поэзии «сонечко в очах, мати божия у грудях». Эти слова могут обозначать, что знахарь приступает к таинству с верой в груди, надеждой, радостью (психологический момент), причём, совершает он это, по всей вероятности, тоже на восходе солнца. Здесь можно говорить, видимо, о малороссийском влиянии на поэтику заклинания. В сборнике Ефименко представлен заговор, в котором дети во время дождя вызывают солнце: «Зуйди, зуйди, сонечко…» [2, 206]. Многие заговоры не содержат ни молитвенного вступления, ни зачина, а начинаются с эпической части, наиболее обширной и образной. Здесь частотны образы Алатырь-камня, красной девицы, мертво-го тела, железного тела и огненной реки, встречаемые в

эпической части. Выделены мотивы смывания, сечения, сметания болезни из всех частей тела заболевшего. Уста-новлено, что в них особое внимание уделяется очистительной силе «воды-водицы» и спасительного огня (божество Огонь и «огненная река»), а также реальным действиям, послужившим основой для появления в заговорном тексте железного тына и вообще преграды, оберегающей человека от бед.

Простейшим завершением заговора является зааминивание (обычно трехразовое) или чтение молитвы. В закрепке могут также употребляться образы ключа и замка. Наиболее распространены такие закрепки: «Будьте мои слова крепки и лепки», «Будь моим словам ключ и замок». Иногда ключи и замки в заговоре пытаются «укрыть» в недоступных местах: «Ключ – в небе, замок – в море» [1, 346].

Наблюдения над текстами заговоров показали, что в народном языковом сознании слабо разграничены такие понятия, как «заговор» и «молитва». Часто заговорные тексты именуются молитвами, и в них нередко встречаются молитвенные элементы: «Сохрани меня, Господи, от огромного огня, от меча, от потока, от всякого врага-супостата, от скорби, от гнева и болезни воздыхания, печали, тоски и досады; наставь меня, Господи, на путь спасения. Аминь».

Необходимо выделить различия в композиционном построении «белых» и «черных» заговоров. Так, для «бе-лых» заговоров характерно молитвенное вступление: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». В «черных» заговорах оно отсутствует, так как колдун считает себя всемогущим повелителем, противопоставляя себя даже богу: «Обложусь я оболоком, обтычусь частыми звездами», – говорит заклинатель. Для «черных» заговоров не свойственно и зааминивание, так как колдуны, произносящие данные тексты, не приемлют Бога.

Наличие обязательных структурных элементов свидетельствует о типизированном строении заговорных текстов, об их смысловой продуманности и органичности.

Художественная и историко-познавательная ценность заговоров сделала их памятниками словесного искусства; заговорные тексты до наших дней сохранили свое значение и «таинственную» притягательность.

Литература1. Афанасьев А. Н. Живая вода и вещее слово. М., 1988.2. Ефименко П. С. Сборник малороссийских заклинаний. М., 1874.3. Кравцов Н. И., Лазутин С. Г. Русское устное народное

творчество: Учебник для фил. спец. ун-тов. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 1983.

Фольклорная рифма: лингвопоэтика одного приемаА. А. Петрова

Московский государственный университет им. М. В. Ломоносоварифма, повтор, лингвопоэтика, параллелизм, метонимия

Summary. Russian folklore rime is very different of the classical literature rime. The folklore rime do not divide the poem in lines, it is more syntagmatic, than paradigmatic. Sonic repeating in rime is similar to word’s grammatical and synonymous repeating, such as: zhit-pozhivat’, noch nochevat’, krepko nakrepko (grammatical); gusi-lebedi,, v pukh i prakh, khoroshaya-prigozhaya (synonymous) and others. This lexical repeating may be considered as a way of genesis of the rime.

Фольклорная рифма представляет собой прием, во многом отличный от рифмы литературной. По самой свое структуре фольклорная рифма, прозаическая по преиму-ществу, не делит текст на строки (за исключением разве что позднейших романсов, появившихся под влиянием литературных образцов). По своей природе фольклорная рифма не парадигматична, как литературная, то есть не задает вертикального членения текста, а синтагматична, т. е. сближает лексемы на меньшем пространстве стихового ряда.

На фонетическом уровне интересна установка на артикуляцию (тогда как в стихе литературном преобладает установка на виртуальную акустику), сказочная рифма часто напоминает скороговорку, типа татары – тарары

На просодическом уровне наблюдаются довольно частые смещения ударений (что позволяет рассматривать фольклорную рифму как осознанный прием): Бог видит, кто (что) куда идет; Дело не спорится – углам помолится; Кто нюхает табаки, тот брат собаке; Гриб-гриб-боровик, всем грибам полковник; Стали работать, отцу с матерью помогать.

На лексическом уровне следует отметить демократичность словаря, сниженность приема.

Метонимичность понятий: рифмующиеся лексемы не про-тивопоставляются как антонимы, а чаще сополагаются как синонимы или согипонимы / квазисинонимы (не так в литературной рифме). Идет кот на ногах В красных сапогах, Несет саблю на плече, А палочку при бедре. Петушок, петушок, Золотой гребешок, Масляна головка, Шелкова бородка, Красненький носок, смятанный лобок.

Часто появляются неологизмы, порожденные рифменным заданием, типа: авоська за небоську; ершишко-ябедничишка, ершишко-брюханишка, ершишко-пагубнишко. Котишко-мурлышко, серый лобишко.

Рифменные биномы образуют параллель другим чисто фольклорным лексическим биномам, синонимическим и грамматическим, типа 1) гуси-лебеди, ельничек-березни-чек, свистнул-грохнул, болота-трясины, в пух и прах, хо-рошая-пригожая, 2) ждать-пождать, ночь ночевать, дело делается, крепко накрепко, высоким высоко, слоном сло-няться. Подобные лексические повторы также провоцируют звуковое сближение. Возможно через них и осознавалась первоначально рифма.

На морфологическом уровне заметно обилие приставочных (левизна) рифмы и суффиксальных аналогов в рифмах: Хлеба-соли покушать, да речей послушать. Старуха посердилась, побранилась, да после с падчерицею помирилась. Выгляни в окошко, Дам тебе кашки, На красной ложке; Дам тебе горошку, Дам и зернышков. Волчище серое хвостище. Муха-горюха, вошь-поползуха, блоха-попрядуха.

Рифмуются чаще одинаковые части речи (что подтверждает некоторую примитивность приема), особенно яркие примеры с местоимениями: Кому как, а нам эдак; Ехал к вам, да заехал к нам; Кому ничего, а нам не больше того. Наелся, напился, спать повалился.

На синтаксическом уровне отмечаются предложения (паремия особенно), полностью состоящие из рифмующихмя элементов, без разрыва (очень редко в литературе, разве что в басне): Бог не убог; Грех в мех, а сам вверх. Пропало бабье трепало. Пришла пиву неперелива. Катерина, иди на перины.

Официальная версия о происхождении рифмы из прозаического (риторического) параллелизма кажется сомнительной. Параллелизм в сказках интересен глагольный, но он является скорее явлением ритмизации, достигаемый при этом рифменный эффект имеет мало общего с подобным же эффектом на «малом стиховом поротсранстве» пословиц, поговорок, загадок и пр.

Нормальное распределение: Шофер остановил машину и нехотя вылез (Пауст.); Снег все время слетает с высоких сосен длинными прядями и рассыпается в пыль (Пауст).

Сказочное распределение: Мышка убежала; а Наташка уписывает одна кашу, съела, огни позадула и в углу прикурнула. … Девица молчит, только со страху зубами стучит … Глядь – старик у ворот жене кузов подает; баба кузовок открыла, глянула на косточки и завыла, да так разозлилась, что с горя и злости на другой же день умерла; а старик с дочкою хорошо свой век доживал и знатного зятя к себе в дом примал. (Аф. 164) Осталась она сиротой маленькой; взяли ее эти люди, выкормили, и на свет божий не пустили, над работою каждый день занудили, заморили; она и подает и прибирает и за всех и за все отвечает. (Аф. 167).

Традиционное и новаторское в пословицах языка СМИ E. И. Селиверстова

Санкт-Петербургский государственный университетязык СМИ, пословица, моделирование, варьирование

Summary. The author of this article focuses her attention on the picture of the Proverb modern usage in the language of mass media. She meditates upon connection between current reality and the activity of the proper frequent Proverbs. She wants to know, if paremiological tradition, the structure and logical peculiarities of the Proverb have an influence upon creation of the occasional units. She comes to the conclusion: the proverb variation follows models, which exists in language for a long time and produced some vari -ants before.

В исследованиях последних лет констатируется особая ситуация в языке и речи, связанная с наступившей языковой свободой, с независимостью в выборе и интепретации темы, в приемах представления ее в тексте, в свободе высказывания оценок. Эмоции пользователей языка и, конечно же, журналистов, находят выход в новых лексических и фразеологических номинациях, семантических приращениях, перемещении сем, изменениях внутри лексического значения слов (В. И. Шаховский) – всевозможном видоизменении старого. Все это служит экспрессивизации речи.

Одной из техник создания современного текста становится построение «фрагментированного», мозаичного дискурса (С. И. Сметанина), важным инструментом которого является включение в авторский текст чужих текстов. «Натиск прошлого» проявляется в обильном цитировании, побуждает к привлечению актуального и к извлечению из памяти давно забытого.

Паремиологические единицы (ПЕ) – весьма удобные готовые и освоенные культурой формы, выразительные и

разнообразные, легко поддающиеся обновлению и ре-чевому обыгрыванию, способные передавать разные ин-тенции, служить средством косвенной оценки. Их активизация в языке СМИ последних двух десятилетий очевидна и закономерна.

1. ПЕ, словно барометр, способны отразить культурную атмосферу своего времени. Сопоставление паремий, отмеченных Г. Л. Пермяковым как наиболее частотные в русском языке, с реальной картиной употребления их в указанный период (в частности, в языке СМИ) создает весьма убедительную картину, отражающую языковые вкусы наших дней. Несомненна, например, активизация паремий, связанных с товарно-денежными отношениями (Деньги не пахнут; Копейка рубль бережет; Не в деньгах счастье; Время – деньги; Кто платит, тот и заказывает музыку), пословиц, характеризующих свободу в обращении с законом (Закон, что дышло: куда повернул, туда и вышло; До Бога высоко, до царя далеко), выражений, поощряющих разного рода начинания (На голландца / на немцев / на дядю / на МВД надейся, а сам не плошай;


Спасение утопающих – дело рук самих утопающих; Не боги горшки обжигают; Голь на выдумки хитра) и, наоборот, диагностирующих неудачу (Первый блин комом), фраз, констатирующих антагонизм противостоящих сил (На войне как на войне) и т. д.

Неоспоримые лидеры по частоте употребления и разнообразию сфер применения – паремии Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным; Свято место пусто не бывает; Что немцу здорово, то русскому смерть; Пока гром не грянет, мужик не перекрестится – свидетельствуют об иронично-критическом взгляде на мир и окружающую действительность. Постепенно, со спадом активности публикаций о нашем историческом прошлом, менее активными становятся ПЕ Лес рубят – щепки летят; Нет пророков в своем Отечестве; Из песни слова не выкинешь и др.

Отчетливо проявилась в употреблении пословиц и отмеченная В. И. Шаховским тенденция к англо-америка-низации языка; ср. ставшее употребительным Нельзя класть все яйца в одну корзину; У каждого свой скелет в шкафу; Нельзя приготовить омлета, не разбив яиц; Короля играет свита.

2. Обращение к контекстуальным паремиообразованиям позволяет увидеть наиболее продуктивные паремийные модели, привлекающие внимание говорящих в силу своей выразительности, узнаваемости, актуальности семан-тического содержания. Ср. окказиональные варианты продуктивной модели Критик критику глаз не выклюет, но настроение попортить может (Изв., 15.04.97); Клерк клерка не обидит – это закон! (Изв., 28.11.96); Главный главному глаз не выклюнет (Лит. газ., № 35 / 99) и узуальную ПЕ Ворон ворону глаз не выклюет / выклюнет и ее соварианты, занимающие среднее положение между вариантами и синонимами – Блоха блоху не ест; Собака собаку не ест; Волк волком не травится, поп попом не судится (В. Даль. Пословицы русского народа). По одному лекалу «выкроены» выражения Нет такого идиота, который не мечтал бы стать Достоевским! (Лит. газ., 38 / 2001); Плох тот монополист, который не стремится стать экспортером (Сегодня, 4.11.98); Плох тот грузин, который не желает стать португальцем (Час пик, № 45 / 92) и др.

Легко образуются серийные новые выражения по моделям двух– и четырехчастных ПЕ определенной логической и грамматической структуры, например: узуал. Было бы болото, а черти найдутся! (Неделя, 17.06.92); окказ. Были бы уфологи, а НЛО прилетят (Лит. газ., 1.11.89); Был бы театр – крыша найдется (Смена, 28.10.90); Была бы комиссия, а дело ей найдется (Неделя, № 14 / 93); Был бы топор, а старушка найдется (Мегаполис-Экспресс, № 39 / 97); Были бы деньги, а Канары найдутся (АиФ-

Пет., № 5 / 2001) и др. Об этом свидетельствуют и приме-ры молодежного языкового выверта («анти-пословицы»), представленные, в частности, на интернет-страницах; ср.: Чем дальше в лес, тем толще партизаны; …тем боже мой! …тем третий лишний; …тем кобыле легче и т. д.

3. Анализируя контекстуальные отклонения от фор-мы и семантики паремий, исследователи обычно стремятся к выявлению механизмов их преобразования и до-стигаемого эффекта (система приемов детально освещена в: Мелерович А. М., Мокиенко В. М. Фразеологиз-мы в русской речи. М., 1997), к определению намерения автора и степени его новаторства в использовании узуального.

Сопоставление вариантных колебаний паремий на языковом уровне с примерами индивидуально-авторских преобразований (ИАП) пословиц, позволяет увидеть от-носительность «новизны» контекстуального. Наблюдения за жизнью ПЕ в современном тексте показывают, что обыгрывание или изменение привычных пословиц происходит в тех же направлениях и по тем же правилам, благодаря которым когда-то сформировались варианты и одномодельные «серийные» ПЕ, ныне зафиксированные в словарях. Укажем на некоторые совпадения в области узуального и окказионального варьирования ПЕ: 1) активное варьирование глагольного компонента, выступающего в своем прямом значении – в отличие от глаголов, переосмысленных в составе целого выражения: Не лезь (не суйся) поперек батьки в пекло – окказ. пролезть, забежал, полез, встрял, лезла и др.; 2) относительная стабильность глагольного компонента, участвующего в создании цельно-метафорической ПЕ: Ласковое теля двух маток сосет; Кашу маслом не испортишь; Не плюй в колодец – пригодится воды напиться и т. д.; 3) замены именных компонентов, выступающих в ПЕ в функции обобщающей сущности – особенно в ПЕ, отмеченных семантической членимостью; ср. Выше головы не прыгнешь и окказ. Есть «потолок». Сколько ни работай, выше его не прыгнешь (Сов. экран, № 12 / 88); Некоторый стеклянный потолок, выше которого… прыгнуть не дадут (АиФ, № 48 / 98); Выше лба не прыгнешь (Лит. газ., 18.05.88); Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – Вот тебе, бабушка, и Всемирный день защиты детей! (Лит. газ., № 32–33 / 98); «Вот тебе, бабушка и банный день» (из газ. «Вперед»); Вот тебе, бабушка, и кондоминиум… (Огонек, № 6 / 96).

Подобные наблюдения позволяют увидеть некоторые детали картины современного использования ПЕ в языке СМИ, понять, каково соотношение традиционного и новаторского в используемых паремиях, в какой степени особенности семантики и структуры ПЕ влияют на ее сохранение и функционирование.

Русские пословицы о речевой коммуникацииА. Н. Сперанская

Красноярский государственный университет[email protected]

паремиология, обыденное сознание, наивная риторика

Summary. A language of common sense became an object of philosophic, logic and linguistic studies. Ordinary cognition is meta -phoric as well as primary. So metaphors connected with speech communication (proverbs and sayings) are analyzed in the paper.

Не будет преувеличением сказать, что фольклор есть сокровищница души народа и в ней хранятся представления о главных, хотя и повседневных элементах реальности. С помощью фольклорных текстов человек может быстро ориентироваться в окружающей его действительности. Обыденное познание мира столь же метафорично, сколь и первично. Дж. Лакофф и М. Джонсон давно отметили, что «наша обыденная понятийная система, в рамках которой мы мыслим и действуем, метафорична по самой своей сути» [Лакофф, Джонсон 1990: 387]. В данной работе рассмотрены метафоры, связанные с речевой коммуникацией и явленные через фольклорные тексты, в которых заключены обобщенные суждения, дающие представление о непредметной сущности

на чувственной ступени познания. Все это вызвано необходимостью истолковать абстрактное через конкретику, встречающуюся в повседневной жизни.

С некоторого времени исследователи перестали видеть в обыденном сознании антипод теоретическому. Вместе с такими критически оцениваемыми признаками, как: поверхностность, несистематизированность, некритичность, стереотипность, субъективность, у обыденного сознания есть достоинства: общеизвестность, общепонятность, общепринятость, то есть то, что характер-но для так называемой народной мудрости. Обыденное сознание не антипод научному, оно лежит в основе формирующейся у каждого человека картины мира,

которую называют наивной, подчеркивая ее «донаучность». Однако речь может идти о научном осмыслении явлений не как о «заключительном этапе», а как о параллельном существовании этих двух картин. Метафора рассматривается как способ «донаучного», интуитивного видения объекта. Далее будут представлены модели, в которых реализуются народные представления о речевой коммуникации.

Первая модель – это модель, в основе которой лежат предикаты молоть и молотить. Объединены они значением «работа» и относятся к сфере крестьянских рабочих будней: молоть – растирать, мозжить трением и гнетом, обращать что-либо в крупку, в муку, в порошок; молотить – выбивать зерно из колоса. Группа пословиц с этими предикатами достаточно многочисленна: Язык – жер-нов, мелет, что на него ни попало; Не все мели, что помнишь; Мелева много, а помолу нет (нет толку в речах – прим. Даля); Мелет день до вечера, а послушать нечего; Мели, Агаша, изба-то наша; Мели, кривая: устанешь, так перестанешь; Невестушка, полно молоть, отдохни – потолки; Ветрена мельница да баба бездельница мелют без устатку; Пустая мельница и без ветру мелет и пр. В основе такой модели коммуникации лежит метонимия, перенос с действия на процесс, который обычно сопровождает это действие: при однообразной, не требующей сосредоточенности (а значит и молчания) работе человек мог занимать себя и окружающих разговорами. Характер этих речей достаточно ясно отражен – это вздор, пустословие, вранье: Зерна мели, а много не ври.

Речевая коммуникация как процесс молотьбы, то есть выбивания зерна из колоса, представлена в небольшом ко-личестве текстов паремий: С дураком говорить – в стену молотить (солому молотить); Надо пить да правду молотить. Можно предположить, что в поговорке о правде мог использоваться и предикат «говорить»: ни ритмики, ни рифмовки, ни значения выражения эта замена не меняет. Два первых текста о бесполезности общения с глупым собеседником построены на подмене продукта (сырья) молотьбы его отходом – соломой или вовсе бессмысленным – стеной (ср. с Что об стенку горох). Возможно, в метафорическом представлении о коммуникации как о работе на току (молотьба) и перемалывании присутствует звукоподражательный компонент. И жернов (ручной и мельничный), и цеп производят звуки, которые могут отдаленно напоминать речь (в фольклоре есть звукоподражательные загадки про молотьбу).

Следует отметить, что метафорическое уподобление какого-либо действия (социального, прежде всего) ремеслу распространено в фольклоре. Среди пословиц о речи есть

несколько текстов, в которых говорение сравнивается с прядением и плетением кружев: Стелет да мелет, врет да плетет; Долго прял, да коротко оттял (обрезал); Полно плести, пора домой брести; Языком плетет, что коклюшками; Языком кружева плетет. В подобной модели (коммуникация – нить) важна мысль окончания говорения. Если это не происходит «естественным» путем, то есть сам говорящий не остановился, то его могут остановить, «перевязать язык»: Много говорить – перемота положить; Полно путать, пора узлы вязать; Полно мотать, пора узел мотать.

Общение – это не только произнесение звуков, но и слушание, то есть восприятие сказанного. Поэтому в тексах паремий представлен звон колокола или грома: Много грома по-пустому; Отзвонил, да и с колокольни; Слышал звон, да не знает, где он; На пусты лесы звонит; Звони, да не зазванивайся. В. И. Даль в словарной статье помещает как переносное значение слова звонить следующее: «разглашать вести, разносить молву» [Даль 1989: 672]. Данная модель, как и предыдущая, тоже содержит компонент не просто описывающий говорение, но и оценивающий его по шкале содержательность / бессодержательность речей.

Следующая модель уподобляет коммуникативный процесс процессу поглощения пищи. Эти действия соседствуют в одном тексте: Ешь вареное, да слушай говореное; Хлеб-соль ешь, а правду режь; Не та хозяйка, которая говорит, а та, которая щи варит – фольклорные тексты по-разному отражают связь еды и общения. Приведем примеры, в которых присутствует оценка сказанному / услышанному: С тобой разговориться, что воды (меду) напиться; Лезет с языком, что с пирогом (навязчив – прим. Даля); Глаза не зажать, а языку каши не дать; Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами! И то переговорено, что еще не сварено; Много наговорено, да мало переварено; Наговорил, что наварил, ан и нет ничего. К последнему выражению можно прибавить Наговорил с три короба – представление о говорении как о чем-то материальном, имеющем объем. Говорение в фольклорном тексте настолько материально, что физически ощутимо: Пустые разговоры оскомину набили.

Наконец еще одна модель – модель купли-продажи – как метафорическое представление процесса общения, а именно передачи чужой информации: За что купил, за то и продаю (при существующем Что слыхал, то и сказал).

Литература Даль В. И. Пословицы русского народа В 2-х т. М., 1984.Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х т. М.,

1989.Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем //

Теория метафоры. М., 1990. С. 387–415.

Модели речевого поведения в русских пословицах и поговоркахО. В. Филиппова

Мордовский государственный университет, Саранск[email protected]

речевое поведение, модель, фольклор, идеал

Summary. This report concerns the problem of model for speech contact. Author shares the point of view as the model for the con -tact has a national feature. Russian proverbs and sayings were the material for this research.

Современная коммуникативная лингвистика, исследуя процесс общения с точки зрения стратегий и тактик коммуникативного поведения говорящих, основной задачей ставит описание определенных моделей речевого поведения. Интерес представляет национально-этический аспект моделей речевого поведения, так как успех коммуникативного акта предопределяется знанием норм речевого поведения и владением моделями речевого поведения, так или иначе реализующихся в речевой практике. Под моделью в данном случае понимается образец для воспроизведения, идеал, эталон речевого поведения.

Любая коммуникативная личность прежде всего несет в себе черты национально-культурного речевого идеала – си-

стемы наиболее общих требований к речевому поведению, исторически сложившейся в той или иной культуре и от-ражающей систему ее этических и эстетических ценностей.

В языковом сознании каждого народа свое представление о моделях речевого поведения: в англоязычной культуре модели речевого поведения характеризуются сдержанностью в проявлении чувств, в латиноамериканской, напротив, – модели речевого поведения предписывают бурное проявление эмоций.

Богатым материалом для исследования особенностей национально-культурного речевого идеала являются про-изведения фольклора. Пословицы и поговорки русского народа отразили веками складывающиеся и оттачиваю-щиеся модели речевого поведения, свойственные русской


речевой культуре. Эти модели обладают определенным набором характеристик как коммуникативной личности, так и успешного коммуникативного акта.

В ходе анализа русских пословиц и поговорок (сборник «Русские пословицы и поговорки» под редакцией доктора филологических наук В. П. Аникина, куда вошли выбранные из сборников веков, в том числе и из знаменитого сборника В. И. Даля «Пословицы русского народа» 1863–1864 гг.) было выявлено свыше 450 единиц фольклорного творчества, имеющих непосредственное отношение к речи и отражающих характер коммуникативных моделей поведения носителя русской культуры. Среди них можно выделить пословицы и поговорки, характеризующие модели успешного речевого поведения: требования к речи, отношение народа к красноречию как коммуникативной способности личности, этические нормы общении, особенности речевого поведения в той или иной коммуникативной ситуации и т. п.

Следует отметить обилие пословиц и поговорок, в которых подчеркивается важность речи в жизни человека и общества и значимость умения владеть речью:

Кто с языком, тот с пирогом. Мал язык – горами ворочает. Мал язык, да человеком ворочает. Молчать, так и дела не скончать.

Основными характеристиками в моделях успешного речевого поведения являются такие, как немногословие, сдержанность, осторожность в выборе слов, отсюда в русском фольклоре много пословиц и поговорок, предписывающих вдумчивое, неторопливое отношение к выбору речевых средств:

Больше знай, да меньше бай. Говори подумав, садись осмотревшись. Думай дважды – говори раз. Знаючи говори, а не знаючи молчи.

Как известно, в коммуникативной лингвистике выделяются три основных стратегии речевого поведения: стратегия близости, стратегия отстранения, стратегия предоставления свободы выбора собеседнику. Фольклор отразил этику выбора этой самой стратегии, напрямую зависящую от достоинств собеседника. Для русского речевого идеала характерно отстранение от общения с людьми недостойными.

С умным разговориться – что меду напиться . С глупой речью сиди за печью.

Среди требований к речи на первом месте по частоте употребления в русских пословицах и поговорках значится требование краткости. Для русской речевой культуры характерно уважительное отношение к кратким речам. Краткость ассоциируется с умной, деловитой ком-муникативной личностью:

Коротко да ясно – оттого и прекрасно. Лучше недосказать, чем пересказать. Хороша веревка длинная, а речь короткая. :Мудра голова – короткий язык.

Примечательно, что для русской риторической традиции не характерно было выступление с речью порицающей, осуждающей. Порицающая речь наряду с хвалебной составляли торжественную речь в античной риторике. При заимствовании традиций античной риторики русской риторической культурой жанры порицающих речей не привились. В русских пословицах и поговорках осуждались хула, «худое слово»: Это можно объяснить преобладанием такой черты, как кротость, в модели речевого поведения.

Не пой худой песни при добрых людях. Дурное слово что смола: пристанет – не отлепится. Недоброе слово больней огня жжет. Острое словечко колет сердечко. Ты умеешь зло говорить, а я умею того не слушать. Говори, да не спорь, а хоть спорь, да не вздорь.

Основной черной в модели речевого поведения является единство слова и дела, поэтому много в русском фольклоре поговорок, отражающих негативное отношение к слову, не подкрепленному делом: Дело ценится выше красоты речей, а красота речей выше красоты внешнего облика:

Кто словом скор, тот редко в деле спор. Многословием масла не выжмешь. Разговорами каши не сваришь. Говорит бело, а делает черно. На словах князь, на деле – грязь. Речи как снег, а дела как сажа. Языком не спеши, а делом не ленись. Слов много, да дела мало. Не гляди, каков в плечах, слушай, каков в речах. На лицо красива, да на язычок крапива.

Самыми распространенными эпитетами, сопровождаю-щими лексему «речь» являются «добрый» и «ласковый». При таких свойствах речевого поведения предписывается успешность любого коммуникативного акта:

Доброе слово кого не достанет. Ласковое слово и буйну голову смиряет. Доброе слово сказать – посошок в руки дать.

Изучение русских пословиц и поговорок, отражающих модели национального речевого поведения, представляют по сути нормы речевой этики, раскрывают национальный речевой идеал, многие черты которого почти утеряны сейчас. Изучение фольклорного наследия в рамках новейших отраслей лингвистики может оказать неоцени-мую помощь в исследовании заложенного в сознании но-сителей языка представления об условиях успешной ком-муникации, а в рамках лингводидактики – в разработке проблемы риторического образования личности.

К вопросу о становлении норм русского...

Documents