Виды заимствований в тагальском языке

Copyright © 2006 Вестник молодых ученых

Вестник молодых ученых 1’2006 серия: Филологические науки 1’2006 53

1. Введение

1.1. При изучении лексического состава языка лексикографы и этимологи сталкиваются с пробле-мой выявления слов иноязычного происхождения. Нередко это сложная задача: заимствованное слово может быть сильно искажено в процессе его ассими-ляции (усвоения) языком-реципиентом, может су-ществововать несколько потенциальных языков-до-норов для данной инолексемы, или же само направле-ние заимствования между двумя языками в условиях языкового контакта может быть спорным. В подоб-ных ситуациях исторические сведения могут оказать-ся недостаточными, а в случае рассмотрения таких малоизученных языков, как австронезийские, могут просто отсутствовать. Исследование пластов заимс-твований в языке, выявление тенденций и закономер-ностей их изменения как в процессе ассимиляции (усвоения) реципиентом, так и в послеассимиляцион-ный период может, очевидно, служить важным звеном в доказательстве той или иной гипотезы о происхож-дении различных слов изучаемого языка.

1.2. Словарь современного тагальского языка — государственного языка Республики Филиппины (официально называемого «филипино») — богат за-имствованиями из ряда азиатских, а также испанского и английского языков. Различные исследователи в той или иной степени обращались к изучению и опи-санию инолексем в тагальском языке. При этом на-ибольшее число таких работ посвящено поздним за-имствованиям — испанизмам и англицизмам [см., напр.: Goulet 1971; Lopez 1973; 1999; Alcántara 1999; Kelz 2000; Студеничник 2006b] и гораздо меньше внимания

уделено инолексемам из азиатских языков [о них см., в частности: Manuel 1948; Francisco 1973; Wolff 1976; Chan Yap 1980; Makarenko 1992]. Широкие пласты за-имствований в тагальском языке все еще требуют тщательных и, что немаловажно, разносторонних ис-следований, затрагивающих все виды их ассимиляции реципиентом.

1.3. Настоящая статья подготовлена по результа-там исследования китайских, санскритских, малайс-ких, испанских, английских и некоторых других за-имствований в тагальском языке, проведенного нами на основании лексикографических работ и материа-лов, указанных в «Библиографии». Полученные дан-ные об основных пластах инолексем в тагальском языке позволяют решить задачу их классификации по видам. Целесообразным представляется описание ви-дов заимствований в составе тагальского языка на ос-нове принципов построения классификации заимс-твований, предложенных известным норвежским лингвистом Эйнаром Хаугеном [Haugen 1953; перевод на рус. в: Хауген 1972].

2. Принципы построения классификации лексических заимствований

Номинация заимствуемых понятий в тагальском, как и в других языках, может происходить либо а) с помощью иноязычных лексем, которые усваиваются языком-реципиентом, либо б) путем создания их эк-вивалентов в родном языке методом перевода иноя-зычных лексических единиц (калькирования), изоб-

О видах лексических заимствОваний в тагальскОм языке

Е. А. Бакланова аспирант института стран азии и африки

научный руководитель к. филол. н., доц. В. а. макаренко

Ekaterina А. Baklanova

На основании анализа инолексем в тагальском языке и с опорой на принципы, предложенные в известной работе Э. Хаугена (1972), была выработана классифика-ция заимствований в тагальском языке, учитывающая характер их усвоения (пере-нос как звуковой формы, так и значения инолексемы в различных видах двуплано‑вых заимствований; перенос только лексического значения в группах семантических заимствований) и степень их ассимиляции реципиентом. Также был выделен осо-бый тип лексических единиц — гибридные новообразования, являющийся, по нашему мнению, результатом уже не заимствования, но интерференции, понимаемой как обратное влияние значительного количества уже освоенных заимствований на сис-тему языка-реципиента.

On the Types of Lexical Borrowings in Tagalog

Basing on the principles offered by Einar Haugen (1953; 1972 in Russian) we have analysed the layers of borrowings in Tagalog, and classified them into the groups according primarily to their way of adoption (transfer of both sound form and semantics results in different kinds of Biplane Borrowings; transfer of only semantics results in groups of Semantic Borrowings, or semantic shifts).There is also a special type of hybrid creations in Tagalog, which we consider the result of not borrowing, but morphological interference as a reverse process when the large layers of loan-words already adopted by Tagalog start to affect the recipient language.

54

Вестник молодых ученых 1’2006 серия: Филологические науки 1’2006

ретения нового слова для заимствуемого значения, или же расширения семантики уже имеющихся ис-конных лексических единиц. Поэтому в представлен-ной работе принимается подход Э. Хаугена, рассмат-ривающего заимствования как включающие элемент «перенесения» и элемент «подстановки»: все черты сходства между иностранным словом и результатом его заимствования другим языком Э. Хауген предла-гает называть перенесением («importation»), а все раз-личия — подстановкой («substitution») материала за-имствующего языка [Хауген 1972: 350].

На этом основании Э. Хауген выделяет три основ-ных типа заимствований:

(1) заимствования без морфемной подстановки (т. е. сохраняющие морфемный состав заимствуемого слова);

(2) с частичной морфемной подстановкой (заменой одной или нескольких морфем слова-оригинала мате-риалом языка-реципиента);

(3) с полной морфемной подстановкой (полной за-меной морфемного состава оригинала морфемами ре-ципиента).

При этом подстановка отдельных фонем реципи-ента вместо оригинальных фонем не является заме-ной звукового (фонетического) состава заимствуемо-го слова как «внешней, звуковой стороны, или вы-ражения» этого слова и его морфем [Ахманова 2005: 274]. Напротив, хотя имитация оригинала не дости-гает совершенства, звуковой состав заимствования остается в той или иной мере сходным со своим ис-точником.

Таким образом, типы (1) и (2) заимствований по Э. Хаугену — это заимствования с полным или час-тичным перенесением как семантики, так и фонети‑ческой (звуковой) оболочки иностранного слова. К ти-пу (3) классификации Хаугена будут относиться все прочие заимствования. Первые два указанных типа мы будем называть «полными, или двуплановыми за-имствованиями» (по Хаугену — «заимствованные сло-ва», в ряде других работ — «прямые заимствования») как обладающими и заимствованным планом содер-жания (семантикой), и заимствованным планом вы-ражения (фонетической оболочкой). Заимствования типа (3) являются результатом переноса в язык-реци-пиент только семантики слова, т. е. только понятия при подстановке собственных морфем реципиента. Такой тип заимствования по существу является сдви-гом в употреблении некоторой комбинации морфем родного языка. Заимствования типа (3) названы «се‑мантическими» как результат переноса только семан-тики иноязычной лексемы (по Хаугену — «заимство-вания-сдвиги»).

Однако правомерность отнесения инолексем типа (3) к заимствованиям вызывает споры. Так, известный отечественный языковед Л. П. Ефремов в своей мо-нографии «Основы теории лексического калькирова-ния» [Ефремов 1974] относит появление семантики иноязычного слова-донора в реципиенте к лексичес‑кому калькированию. Последнее он определяет как от-личный от лексического заимствования способ по-

полнения словаря в ходе языковых контактов с помо-щью перевода [Ефремов 1974: 29]. Калькируемый объ-ект (следуя Хаугену — слово-донор семантической составляющей) Л. П. Ефремов понимает как «иноя-зычие, на использовании мотивированности которого основывается акт калькирования» [Ефремов 1974: 56]. С другой стороны, он, очевидно, признает возмож-ность семантического заимствования, применяя этот термин к «усвоению словом нового значения с ориен-тацией на звучание отдающего это значение иноязы-чия» [Ефремов 1974: 139] — определение, соответству-ющее, по всей видимости, т. н. «созданиям» (creations) как виду семантического заимствования в терминоло-гии Э. Хаугена. В свое время французский лингвист Шарль Балли подчеркивал, что было бы ошибкой слишком четко разграничивать заимствования и каль-ку: «они отличаются по форме, но почти не отличают-ся по происхождению и по своим основным свойс-твам: они вызваны к жизни одной и той же причиной и играют одинаковую роль в пополнении словаря» [Балли 1961: 70]. Более широко, чем Л. П. Ефремов, понимают термин «заимствование» и отечественные языковеды М. Д. Степанова и И. И. Чернышева. Они пишут:

Лексические заимствования могут быть двух видов. Первый вид имеет место в тех случаях, когда иноязыч-ные слова заимствуются в той языковой оболочке, в которой они существуют в родном языке. Второй вид лексических заимствований состоит в том, что заимс-твуемое слово переводится на соответствующий язык. Таким образом, заимствуется в данном случае не зву-ковая оболочка слова, а его морфологическая структу-ра и семантическая мотивированность, которые пере-даются средствами воспринимающего языка. Такой вид заимствований носит название калька [Степано‑ва, Чернышева 1962: 177].

Не отрицая подчеркиваемого Л. П. Ефремовым особого характера лексики, возникающей в языке-ре-ципиенте под влиянием иноязычных слов, мы тем не менее считаем правомерным отнесение различных видов калек к явлению перенесения, заимствования семантики иноязычной лексемы-оригинала.

3. Классификация заимствований в тагальском языке

В результате анализа заимствованной лексики в та-гальском языке была выработана следующая класси-фикация как попытка систематизации всего спектра заимствований в реципиенте:

3.1. Двуплановые заимствованияПод двуплановыми заимствованиями мы понимаем

лексические заимствования с полным или частичным перенесением как семантического ядра, так и фонети-ческой оболочки иностранного слова.

3.1.1. Цельнозаимствованные слова — заимствова-ния без морфемной подстановки, т. е. с полным пере-несением фонетической составляющей оригинала — тип (1) у Хаугена.

е.а.бакланоВа о Видах лексических заимстВоВаний В тагальском языке

55


(а) Неассимилированные заимствования.Т. н. варваризмы — не освоенные тагальским язы-

ком «иноязычные вкрапления», сохранившие без из-менений не только семантику, но и графическую и — в большой степени — фонетическую оболочку слова-оригинала. По-видимому, варваризмы являются следствием появления в языке т. н. «иноязычных вкраплений» — лексических единиц чужого языка, неосвоенных языком-реципиентом (в частности, та-гальским языком), употребляющихся окказионально, в оригинальном виде в речи его реципиентов-билинг-вов. Когда такие «вкрапления» получают более или менее регулярное употребление в языке-реципиенте, они переходят в разряд варваризмов [Добродомов 2002: 158]. Следует подчеркнуть, что, в отличие от семанти-ческой и графической составляющих, звуковой состав варваризмов все же подвергается незначительным из-менениям, обусловленным различиями в фонетичес-ком инвентаре языка-донора и реципиента: в случае отсутствия какого-либо звука в реципиенте, он заме-щается на сходный по месту и способу образования «родной» звук. Так, в приведенном примере «Jose Rizal» испанская буква z передает межзубный глухой фрикатив [], отсутствующий в тагальском фонети-ческом инвентаре. Поэтому «Rizal» произносится с подстановкой наиболее близкого по месту и способу образования глухого зазубного фрикатива [s]. Приме-чательно, однако, что, осознавая варваризм как инос-транное слово, носители тагальского языка стремятся произносить его как можно ближе к оригиналу. В та-гальском языке эта группа неассимилированных за-имствований в основном представлена поздними инолексемами — испанскими и английскими.

Большое количество испанских заимствований было усвоено не только в звуковой форме, близкой к оригиналу, и с сохранением испанского написания слов, поскольку они принадлежат к ономастической лексике — личным именам и географическим назва-ниям. Например:

Jose Rizal — Хосе Рисаль, имя национального героя Фи-липпин, в написании сохранены испанские буквы j, z, не существующие в тагальском алфавите,

также — Corazon Aquino, Ferdinand Marcos, Sergio Osmeña и многие другие имена и фамилии; Peñafrancia, Vigan, Davao, Luzon, Cordillera и другие географические назва-ния.

Англоязычные неассимилированные лексемы ши-роко употребляются как в речи тагало-английских би-лингвов, так и в филиппинских средствах массовой информации:

Ako’y isang escapist, kaya karamihan ng binabasa at sinusulat ko ay fantasy — «Я эскапист, поэтому большая часть того, что я читаю и пишу — это фантастика [англ. ]» [LJ];

Lumobo na sa 35‑katao ang death toll sa baha habang 8 ang sugatan at 8 pa ang nawawala — «Число погибших [англ. ] уже достигло 35 человек, в то время как 8 ранены и еще 8 про-пали без вести» [Abante 2004].

Активному усвоению тагальским языком неасси-

милированных заимствований способствует широко распространенное среди филиппинских билингвов явление «переключения кодов» (code‑switching), то есть перехода говорящего в процессе речевого обще-ния с одного языка на другой в зависимости от усло-вий и характера коммуникации [см., напр.: Bautista, Chan‑Yap 1977; Pascasio 2004]. Часто сложно опреде-лить, является ли данный случай употребления иноя-зычного слова в оригинальной форме примером ино-язычного вкрапления, или переключения кодов, на-пример:

Kaugnay nito, isa pang unexploded bomb ang natagpuan malapit doon — «В связи с этим, еще одна неразорвавшаяся бомба [англ. ] обнаружена недалеко оттуда» [Abante 2006].

Inaasahang babagsak sa humigit‑kumulang sa 2.1 porsiyento ang gross domestic product sa taong ito — «Ожидается, что ва‑ловый внутренний продукт снизится на 2,1 % в этом году» [GovPh 2006].

С одной стороны, использованные англоязычные словосочетания не являются фразеологизмами в язы-ке-доноре, а значит, в случае их употребления в качес-тве самостоятельных варваризмов носитель реципи-ента должен был бы, следуя норме тагальского языка, соединить слова словосочетания показателем опреде-лительных отношений — лигатурой na/ng: напр., un‑exploded *na bomb. Раз этого не произошло, приведен-ные примеры могут относиться к фактам переключе-ния языковых кодов. С другой стороны, указанные английские конструкции могли, на наш взгляд, быть заимствованы реципиентом в качестве устойчивых словосочетаний, обозначающих определенные поня-тия и не имеющих эквивалентов в тагальском языке. В этом случае, по-видимому, их следует рассматривать как неассимилированные заимствования, варвариз-мы.

Особенность варваризмов (в основном, поздней-ших — англоязычных) в тагальском языке состоит в том, что, сохраняя оригинальное значение, графичес-кий и — отчасти — фонетический состав, они тем не менее могут встраиваться в тагальскую морфологи-ческую систему: например, носители тагальского язы-ка могут оформить варваризмы тагальскими префик-сами, используя их в качестве глаголов или отглаголь-ных существительных. Примечательно, что и в этом случае филиппинцы четко осознают иностранное происхождение таких слов и либо выделяют их в текс-те курсивом, либо отделяют иноязычный корень от тагальского префикса дефисом:

Kahapon naka‑heightened alert ang buong puwersa ng pulisya. —Вчера СТАТ-повышенная боевая готовность ПП вся сила ПРИТЯЖ полиция«Вчера в состояние повышенной боевой готовности были приведены все силы полиции» [Pilstar 2006]

Nag‑withdraw siya kahapon. — «Он отказался от участия вчера» [из личной беседы].АЗ-отозвать он вчера

Глаголы и отглагольные существительные, образо-ванные с использованием варваризмов, демонстриру-


56


ют полное соответствие нормам тагальской морфоло-гии. Так, настоящее и будущее время, а также отгла-гольные существительные в тагальском языке образу-ются с удвоением первого слога корневой морфемы (magtanggól «защищать» > pagtatanggól «защита»). В аналогичных дериватах, образованных от варвариз-мов, удвоенная часть первого слога приводится в соот-ветствие с графическими и фонетическими нормами тагальского языка, в то время как иноязычный корень остается неассимилированным и часто отделяется от префикса и ассимилированного слога дефисом:

Mahírap ang pagdodraw-up [англ. ] ng project (вместо pagdraw-draw-up) — «Составление проекта сложно» [Goulet 1971: 28];

Ang mga militante ay magbi-vigil [англ. ] hanggang sa magbitiw si Pangulo — «Военные будут митинговать, пока Прези-дент не сложит с себя полномочия» [PilStar].

Дэвид Зорк в статье, посвященной «смешанному [тагало-английскому] языку» (Mix‑Mix language) [Zorc 1990], приводит различные примеры использования неассимилированных заимствований и даже их аббре-виатур, являющихся, очевидно, следствием переклю-чения языковых кодов в речи тагало-английских би-лингвов:

kilíg to the bones — «вне себя от радости» [таг. kilíg «дрожа-щий» + англ. to the bones «до костей» ],

o. a. — «переигрывающий, притворяющийся» [ <англ. overacting] (ср.: Nag‑o. a. siya siguro — «Он, наверное, при-творялся»).

(б) Ассимилированные заимствованияТаковыми являются инолексемы, приведенные в

соответствие с системой и нормами тагальского языка путем их освоения (ассимиляции) реципиентом на фонологическом, морфологическом и лексико-се-мантическом уровнях.

— Ассимиляция фонетическая: фонемы слов языка-донора замещаются тагальскими фонемами и звуко-сочетаниями, наиболее соответствующими ориги-нальным по месту и способу образования; согласный или гласный подвергается элизии или эпентезе для разгрузки их стечения, и т. д.

кит. хак. bì (рис) -kô «рисовая выпечка» > таг. biko «слад-кий рисовый пирог»,

англ. project > таг. prodyek «проект»;

мал. biawak «большая ящерица»?> таг. bayawak «игуана»;

исп. almidón > таг. almiról «крахмал»;

англ. pen pal «разг. друг по переписке» > таг. pempal «друг по переписке».

— Ассимиляция морфологическая: заимствованные слова и словосочетания подвергаются опрóщению, превращаясь в неделимые морфемы и корневые сло-ва; опрóщенные основы участвуют в дальнейшем сло-во- и формообразовании в соответствии с правилами реципиента; при этом некоторые ассимилированные заимствования могут претерпевать ложную интерпре-тацию их морфемной структуры, например:

мал. barat laut «северо-запад» > таг. balaklaot «северо-за-падный ветер»,

исп. en paz «в мире, в покое» > таг. impás «улаженный»;

араб. h. ika: ja (t) «притча, легенда» > мал. hikayat «по-весть, сказание» > таг. hikayát «убеждение, уговоры», hikayatin «убеждать, уговаривать»;

мал. pontianak «дух умершей беременной женщины» > таг. patianák > tianák «злой дух»,

Интересно, что даже в словарях можно встретить ошибки, связанные с неверным истолкованием лек-сикографами состава слова: например, таг. paligsá «тест, проверка» [ <скр. parîkşâ «тщательно рассмот-реть, проверить» ]» [Francisco 1973] в ряде словарей назван дериватом «корня ligsá» [см.: English 1986–2002; Rubino 2000] — начальное pa- было воспринято как та-гальский каузативный префикс pa‑.

— Ассимиляция лексико‑семантическая: значение заимствований может претерпевать изменения — так, круг значений заимствования может сужаться или расширяться; подвергаться метафорическим, метони-мическим и другим изменениям:

кит. хак. oan «насекомое» > таг. uang «жук, кокосовый жук»;

исп. tijeras «нечто со скрещенными ножками; ножницы» > таг. tiheras «раскладушка»;

мал. asap «дым, туман, пар» > таг. asáp/ hasáp «раздраже-ние глаз, вызванное дымом или паром»;

англ. from the [provinces] «из провинций» > таг. разг. promdi «деревенщина, провинциал».

3.1.2. Гибридные двуплановые заимствованияЭтот вид заимствований подразумевает, следуя

терминологии Э. Хаугена, заимствование с частич‑ной подстановкой морфем языка-реципиента, т. е. в процессе ассимиляции (усвоения) заимствования реципиент заменяет какие-либо элементы (обычно корень) иностранного слова на «родные» морфемы. По-видимому, появление примеров этого типа за-имствований в тагальском языке следует объяснять попытками носителей тагальского языка придать семантическую мотивированность усваиваемому иностранному слову. Мотивировка иноязычного слова-донора, как правило, не усваивается заимс-твующим языком, однако новая мотивировка может быть изобретена реципиентом на основе звуковой или смысловой аналогии слова-донора и соответс-твующей ему родной лексемы языка-реципиента. В этом случае может произойти частичная подста-новка соответствующего лексического материала языка-реципиента вместо элементов слова-донора. В тагальском языке, ассимилировавшем широкие пласты заимствований, морфемы новой инолексе-мы могут быть заменены на элементы ранее освоен‑ных инолексем, уже воспринимаемых носителями как «свои». Таким образом, тагальское гибридное заимствование может состоять только из иноязыч-ного лексического материала, усвоенного в разные периоды развития: элементы, ассимилированные раньше, стали неотъемлемой частью тагальского


57


словаря и могут быть использованы в качестве «род-ного» тагальского материала для частичной подста-новки морфем в позднейшие заимствования (анг-лийские и некоторые испанские). С учетом этой особенности языка-реципиента, мы предположи-тельно разбили тагальские гибридные заимствова-ния на 2 группы:

(a) с использованием «родного» материала (вклю-чая ранние заимствования): к этому подвиду мы отно-сим иноязычные слова, в процессе освоения тагаль-ским языком претерпевшие частичную подстановку или же добавление в них лексического материала ре-ципиента (корневых морфем в их полной или усечен-ной форме).

исп.-мекс. (naran) jita «маленький апельсин; мандарин» + таг. dalan (dán) «апельсин» > dalanghita «мандарин» (при-дание мотивированности испанскому naran‑ на основе созвучия с таг. dalandan и общего сходства значений),

исп. carnero marino «тюлень» (букв. «баран-море») + таг. dagat «море» > karnerong‑dagat «тюлень» (подстановка могла произойти благодаря тому, что в тагальском языке уже имелся испанизм marino «моряк; морской»).

(б) без использования «родного» материала: к этой группе мы относим гибридные заимствования, обра-зовавшиеся вследствие подстановки в поздние заимс-твования (испанские, английские) элементов инолек-сем, ранее освоенных тагальским языком и способс-твующих «изобретению» мотивировки для новой ино-лексемы на основе звуковой или смысловой аналогии со словом-донором, например:

исп. (porta) monedas «кошелек» + таг. kwarta «деньги» [ <исп. cuarto «устар. медная монета; деньги» ] > kwartamoneda «кошелек»,

исп. largo (mira) «бинокль, телескоп» + таг. bista «зрение; вид, ландшафт» [ <исп. vista] > largabista «бинокль; линзы для телескопа» (cр. исп. vista larga «дальнозоркость»).

3.2. Семантические заимствования («семантические сдвиги», в терминологии Э. Хаугена)

Семантическое заимствование относится к типу (3) классификации Э. Хаугена и понимается как за-имствование с полной морфемной подстановкой. В этом случае усваивается только семантика (план содержания) иноязычного слова, а все его морфемы, т. е. его фонетическая оболочка (план выражения), замещается морфемами языка-реципиента. Процесс семантического заимствования сводится к тому, что структура плана содержания какой-либо лексемы за-имствующего языка изменяется под воздействием структуры плана содержания близкой по смыслу или звучанию иноязычной лексемы. Таким образом, за-имствование проявляется только в сдвиге употребле-ния некоторого слова или комбинации морфем род-ного языка.

Э. Хауген выделяет два вида семантических заимс-твований — «расширения» и «новообразования», или «создания». Одна из особенностей усвоения заимс-твований тагальским языком заключается в том, что не только на собственно тагальский языковой матери-ал, но и на иностранные слова, ранее освоенные этим

языком, может быть перенесена новая заимствован-ная семантика.

3.2.1. Смысловые расширенияРасширения являются результатом перенесения се-

мантики иноязычного слова на уже существующую в языке-реципиенте лексему со сходным значением или звуковым оформлением. Таким образом, заимствова-ние заключается в расширении значения или круга значений некоторой лексемы реципиента путем пере-несения в нее новых компонентов семантики иноя-зычного слова-донора на основании смысловой или звуковой аналогии с этим словом-донором:

(а) семантически обусловленные смысловые рас-ширения — это результат перенесения заимствован-ного лексического значения или круга значений на лексему реципиента, имеющую сходную с донором смысловую (семантическую) основу, напр.:

таг. sekretaryo [ <исп. secretario] «доверенное лицо, секре-тарь» + «министр» [ <англ. secretary «секретарь; министр» ]; аналогичному расширению подверглось и собственно тагальское слово kalihim «доверенное лицо, секретарь».

В тагальском языке такие расширения нередко яв-ляются результатом ошибочного истолкования одно-коренных слов из испанского и английского языков как полностью эквивалентных друг другу, напр.:

таг. aktuál/aktwál [ <исп. actual] «текущий, данный; свое-временный» + «реальный, настоящий» <англ. actual (cр. исп. real для «реальный», verdadero для «настоящий»),

таг. direksyón [ <исп. dirección] «направление; адрес; уп-равление» + «директива, инструкция, команда» <англ. direction (cр. исп. directiva «директива»);

(б) фонетически обусловленные смысловые рас-ширения — это следствие переноса заимствованного значения на имеющееся в реципиенте слово с отлич-ной от слова-донора семантикой, но сходной звуковой оболочкой, напр.:

таг. bola [ <исп. bola] «мяч, шар, игра в мяч» + «шутка; обман, лесть» [?<исп.-мекс. volada «обман, шутка» ],

таг. kambas «холст; полотно, брезент» [ <англ. canvas «холст; полотно, парусина, брезент; др.» ] + «проверка, расследование» [ <англ. canvass «проверка результатов го-лосования; др.» ],

таг. tipon «собирание» + «тип» [ <исп. tipo «тип» ].

3.2.2. НеологизмыПод неологизмами мы понимаем новые комбинации

из лексического материала (как собственного, так и ра-нее заимствованного), имеющегося в языке-реципиен-те, создаваемые для выражения заимствуемых значе-ний. В тагальском языке можно выделить два вида та-ких заимствований — кальки и индуцированные неоло‑гизмы (по Э. Хаугену — «индуцированные создания»).

(а) Кальки образуются в результате переноса как семантики всего заимствования, так и модели его морфемного строения. Другими словами, в них пред-ставлено перенесение семантики и структуры — чаще двухкомпонентной — заимствования с одновремен-ной полной подстановкой элементов родного языка, в том числе и ранее ассимилированных инолексем,


58


напр.:

gubat‑ulán <англ. rainforest «тропический (дождевой) лес»,лес-дождь дождь-лес

pinál na desisyón[ <исп. final «последний; окончательный»; исп. decisión «решение» ]

<англ. final decision «оконча-тельное решение»

окончательный АТТР решение окончательный решение(ср. исп. determinación в том же значении),

damahin ang pulso [ <исп. pulso «пульс» ]

<англ. to feel the pulse «щу-пать пульс»

быть ощущаемым ПП пульс чувствовать АРТ пульс

(ср. исп. tomar el pulso — букв. «брать пульс»),

may bista [ <исп. vista «вид; зрение» ]

<исп. tener vista «выглядеть»

имеющий вид иметь вид

tawagin ang pansín «призвать внимание»

<исп. llamar la atención «призвать внимание»

быть позванным ПП внимание звать АРТ внимание

(б) Индуцированные неологизмы возникают, когда при попытке получить слово, эквивалентное по смыс-лу иноязычному, создают новое, не имеющее фор-мальной аналогии с иноязычным оригиналом. При-меры такого семантического заимствования в совре-менном тагальском, по-видимому, немногочисленны. К ним относятся как сознательно внедренные в про-цессе языкового строительства инновации (лишь не-многие из которых употребляются в тагальском язы-ке), так и появившиеся, видимо, спонтанно:

pakilusán (букв. «то, где происходит движение») «двига-тель» <исп. motor, англ. motor, engine,

talátinigan (букв. «звуки-списком») «словарь (чаще с транскрипцией)» <исп. diccionario, англ. dictionary;

Kapulungán (букв. «собрание») «палата» <исп. cámara, англ. chamber,

padér‑ilog (букв. «стена [ <исп. pared «стена» ]-река») «на-бережная» <исп. malecón, англ. embankment.

4. Гибридные новообразования

Помимо различных видов полных (двуплановых) и семантических заимствований, в тагальском языке можно выделить особый тип лексических единиц, яв-ляющийся, по нашему мнению, результатом не за-имствования, но морфологической интерференции как обратного влияния значительного количества уже ос-военных заимствований на систему языка-реципиен-та. Интерференция понимается нами, вслед за рядом языковедов, как «перестройка языковых моделей в результате внедрения иностранных элементов в хоро-шо структурированные ярусы языка, как-то: основ-ной корпус фонетической системы, большая часть морфологии и синтаксиса, а также некоторые лекси-ческие области (термины родства, цвет, погода и т. д.)» [Weinreich 1966: 1] (см. также: Ильяшенко 1970; Баран‑никова 1972). Образование гибридов заключается не в

перенесении фонетического состава или семантики иноязычного слова в реципиент, но в построении за-имствующим языком новых лексических единиц из «родных» морфем (в т. ч. уже глубоко ассимилирован-ных заимствований) и иноязычных элементов (лекси-ческих или даже грамматических), выделенных из ос‑военных иноязычных лексем. Следовательно, заимс-твования не происходит, и следует говорить лишь о словообразовании с использованием иноязычных элементов, выделенных из заимствований. Носители тагальского языка часто создают гибридные новооб-разования, используя только заимствованные лекси-ческие и грамматические элементы. Подобные лексе-мы могут возникать вследствие ложной интерпрета‑ции (ошибочного истолкования) морфемного состава какой-либо ассимилированной инолексемы; с целью создания слова для нового значения, или просто ради шутки, как игра слов (последнее очень характерно для филиппинских сленгов). Соответственно, можно вы-делить следующие виды таких гибридных новообра-зований:

(а) лексические гибридные новообразования, со-зданные из лексических (корневых) морфем или их фрагментов, выделенных из ранее ассимилированных заимствований. Например, сложный малаизм dalubhasà «специалист, эксперт» [ <мал. juru (эксперт) bahasa (язык) «переводчик» ] был неверно разложен на составляющие — dalub+hasà, в результате чего уже существовавшее таг. hasà «точить, обтачивать» приоб-рело якобы «перенóсное» [Panganiban 1972; Rubino 2000] значение «проверка знаний, тренировка специ-алистов», а новое dalub‑ породило гибриды dalub‑aghám «ученый», dalub‑sining «искусствовед», dalubturò «педагог», dalub‑wikà «лингвист» (ср. изначальное ма-лайское!). Другие примеры:

biyahilo «укачивание в транспорте» <biyahe «путешествие, поездка» [ <исп. viaje] + hilo «головокружение, тошнота» [ <исп. giro «кружение, поворот» ],

ander de saya «маменькин сынок» <англ. under «под» + de [англ. искаж. артикль the] + таг. saya «юбка».

(б) Грамматические гибридные новообразования, созданные с использованием грамматических элемен-тов, выделенных из ранее ассимилированных заимс-твований, для перенесения соответствующего грам-матического значения на тагальскую лексему, взятую за основу, напр.:

ansikót «праздношатание, безделие» — ansikutero [+ исп. суф. деятеля — ero] «лодырь; увиливающий от своих обя-занностей»,

seguro «наверное» [ <исп. asegurar «гарантировать» ] — se‑gurista [+ исп. проф. суф. — ista] «никогда не рискую-щий»;

bays [ <англ. buys «покупки» ] «покупка» — baysing [+ англ. герунд. суф. — ing] «процесс покупки»,

panuelo [ <исп. pañuelo «платок, шейный платок» ] > panu‑eloles [+ англ. суф. — less «отсутствие чего-л.» ] «без плат-ка, с непокрытой головой».

(в) Игровые, или «пустые» гибриды — новообразо-


59


вания, обычно сленговые или разговорные, создан-ные ради шутки, как игра слов, где заимствованные элементы не несут какого-либо самостоятельного значения, как это показано ниже [Zorc 1995]:

таг. hikà «астма» + исп./ англ. суф. множ. ч. — s > разг. hiks «астма»,

исп. torpe «скучный, тупой, медлительный» > таг. torpe «глупый, тупой; стесняющийся девушек» +– s > torps «то же»,

англ. o’k, okay «ладно, о’кей» + ch > таг. разг. воскл. chokay «ладно, о’кей».

5. Заключительные замечания

Представленная классификация является попыт-кой систематического описания всего спектра иноя-зычных лексических единиц в тагальском языке, не-обходимого для комплексного изучения лексикона тагальского языка в целом и заимствованной лексики в частности. Наличие в тагальском языке не только семантических заимствований, но и таких инноваций, как гибридные новообразования, свидетельствует, на наш взгляд, не только о глубоком усвоении инолексем тагальским языком, но и о явлении обратного влия-ния ассимилированных заимствований на реципиент.

список сокращенийАЗ — активный залог глагола

АРТ — артикль

АТТР — аттрибутивная связка (лигатура)

букв. — буквально

ж. р./ м. р. — женский/ мужской род

МН — множественное число

напр. — например

ПЗ — пассивный залог глагола

ПП — показатель подлежащего

ПРИТЯЖ — показатель притяжательных отношений

разг. — разговорное

СОЦ — социатив

ср. — сравни

СТАТ — статив

суф. — суффикс: суф. деят. — суффикс деятеля, умен. суф. — уменьшительный., интерн. — интернациональный, проф. — профессиональный, герунд. — герундиальный.

устар. — устаревшее

англ. — английское (слово)

араб. — арабское

интерн. — интернационализм

исп. — испанское

исп.-мекс. — испано-мексиканское

кит. — китайское: кит. хак. — из диалекта хакка

мал. — малайское

скр. — санскритское

таг. — тагальское

там. — тамильское

БиблиографияАхманова 2005 — Ахманова О. С. Словарь лингвистических тер-

минов. М., 2005.

Балли 1961 — Балли Шарль. Французская стилистика. М., 1961.

Баранникова 1972 — Баранникова Л. И. Сущность интерферен-ции и специфика ее проявления // Проблемы двуязычия и многоязычия / отв. ред. П. А. Азимов, Ю. Д. Дешериев, Ф. П. Филин. М., 1972. С. 88–94.

Володарская 2001 — Володарская Э. Ф. Заимствование как уни-версальное лингвистическое явление // Вопросы филоло-гии. № 1. С. 11–27.

Ефремов 1959 — Ефремов Л. П. Сущность лексического заимс-твования и основные признаки освоения заимствованных слов. Автореф. дисс… канд. филол. наук. — Алма-Ата, 1959.

Ильяшенко 1970 — Ильяшенко Т. П. Языковые контакты (на ма-териале славяно-молдавских отношений). Краткий очерк. М., 1970.

Крысин 2002 — Крысин Л. П. Лексическое заимствование и калькирование в русском языке последних десятилетий // Вопросы языкознания. № 6. С. 27–34.

Орешкина 2000 — Орешкина М. В. Лингвокультурологические аспекты языковых заимствований // Res Linguistica: Сбор-ник статей к 60-летию проф. В. П. Нерознака. М., 2000. С. 122–130.

Степанова, Чернышева 1962 — Степанова М. Д., Чернышева И. И. Лексикология современного немецкого языка. М., 1962.

Студеничник 2006a — Студеничник Ю. И. О лингвистических ограничениях тагальско-английского переключения кодов // Университетское переводоведение. СПб., 2006. Вып. 7. С. 468–475.

Студеничник 2006b — Студеничник Ю. И. Tagalog vs. Taglish (К проблеме разграничения заимствований и лексической интерференции) // XXXV Межд. филолог. конф. Вып. 2. Ак-туальные проблемы переводоведения. СПб., 2006. С. 49–52.

Хауген 1972 — Хауген Э. Процесс заимствования // Новое в за-рубежной лингвистике. М., 1972. Вып. VI. С. 344–383.

Abante 2004 — [статья в таг. газете] Baha rumaragasa pa rin; death toll: 35// Abante. Manila, 2004. 31 Aug. P. 1.

Abante 2006 — Sinalubong ng Suicide Bombers // Abante. Manila, 2006. 02 Jan. P. 3.

Alcántara 1999 — Alcántara y Antonio T. Mga Hispanismo sa Filipino (Batay sa Komunikasyong Pangmadla ng Filipinas: Pag-aaral Lingguwistiko). Quezon City, 1999.

Baklanova 2004 — Baklanova E. Interference in Tagalog as a Result of Borrowing // Pilipinas. Canberra, 2004, March. № 42. P. 95–116.

Chan Yap 1980 — Chan Yap Gloria. Hokkien Chinese borrowings in Tagalog. Canberra, 1980.

English 1965 — English L. J. English-Таgalog Dictionary. — Clayton, 1965.

___ 1977 — Tagalog-English Dictionary. — Manila, 1977.

Francisco 1973 — Francisco Juan. Sanskrit Loanwords in the Philippine Languages // Readings in Philippine Linguistics/ ed. by A. Gonzales, T. Llamzon, Fe Otanes. Manila, 1973. P. 678–736.

Goulet 1971 — Goulet R. M. English, Spanish and Tagalog: A Study of Grammatical, Lexical and Cultural Interference// Philippine Journal of Linguistics (PJL). Special Monograph Issue. № 1. Manila, July 1971.

GovPh 2006 — [новости Правительства, 23.04.2006] http://www.news.ops.gov.ph/yday. htm

Haugen 1953 — Haugen Einar. The Norwegian Language in America. Philadelphia, 1953.

Kelz 2000 — Kelz Heinrich P. The Phonology of Language Contact // Parangal cang Bro. Andrew/ ed. by Ma. L. S. Bautista, T. A. Llamzon, B. P. Sibayan. Manila, 2000. P. 30–37.

LJ — [таг. форум «Life Journal» ] http://community.livejournal.com/trw_online/

Lopez 1973 — Lopez Cecilio. The Spanish Overlay in Tagalog.//


60


Readings in Philippine Linguistics / ed. by A. B. Gonzalez, T. Llamzon, Fe Otanes. Manila, 1973. P. 737–766.

Makarenko 1992 — Makarenko V. A. South Indian Influence on Philippine Languages // Philippine Journal of Linguistics. 1992. Vol. 23. № 1&2. P. 65–77.

Manuel 1948 — Manuel E. A. Chinese Elements in the Tagalog Language. — Manila, 1948.

Panganiban 1972 — Panganiban J. V. Diksiyunaryo-Tesauro Pilipino-Ingles. Quezon, 1972.

PilStar — Kilos-protesta, kasado na // Ang Pilipino Star Ngayon. Manila, 2006. 30 Apr. P. 4.

Rubino 2000 — Rubino Carl. Tagalog-English, English-Tagalog Dictionary. — N.-Y., 2000.

Weinreich 1966 — Weinreich Uriel. Languages in Contact. Findings and Problems. London-the Hague-Paris, 1966.

Wolff 1976 — Wolff John. Malay Borrowings in Tagalog // Southeast Asian History and Historiography. Essays, presented to D. G. E. Hall / ed. by C. D. Cowan and O. W. Wolters. Ithaca and London, 1976. P. 345–367.

Zorc 1990 — Zorc R. D. Tagalog Slang // PJL. 1990. Vol. 21. № 1. — P. 77–82.



Вестник молодых ученых 1’2006 серия: Филологические науки 1’2006 61

Традиция сомнения и подозрительности по отно-шению к собственным культурным основаниям и рес-сентимент «провинциала мировой истории», который якобы «только с Петром I вошел в Европу», и то через «окно», ставшие признаками перманентного духовно-го кризиса, впервые наиболее отчетливо выраженного в письмах Чаадаева, объективно не лежат в основании русской культуры. Хотя некоторые исторические пе-риоды можно диагностировать как обострения зани-женной культурной самооценки, рождающейся из преклонения перед Западом. Между тем, культурное самобичевание можно интерпретировать не только через «отставание» культурной истории России, но и через христианскую практику покаяния, предполага-ющей осознание собственной греховности на фоне чистоты других, в данном случае – остальных народов Европы. Однако тенденция русской самокритики не всепоглощающая, например, у И. Т. Посошкова наря-ду с явно отрицательными характеристиками русского народа присутствуют и весьма обнадеживающие1. Го-воря об образовании можно привести слова Г. П. Фло-ровского, который полагает, что отрицать образован-ность в древней Руси «только курьезно, даже не задор-но и не остро» [Флоровский 1991: 1].

Тем не менее, по отношению к философскому и об-разовательному наследию древней Руси в науке сфор-мировались две полярные позиции, которые условно можно обозначить как западническая и славянофиль-ская. По мнению многих исследователей, сам харак-

тер философии зависит от некоторых первичных осо-бенностей духовной организации народа, его духов-ного склада, языка, интенций2. Так, славянофилы го-ворили об особом устроении русского народа (русского ума) — «соборности», и противопоставляли ее «атомистичному» мышлению западного человека. Петровские реформы — «агрессивная европеиза-ция» — для западников были своего рода «вторым крещением» Руси, которое приобщило ее к свету про-свещения. Представляется, что оценочные суждения должны уступить место научному анализу текстов и идей, которые сформировали само поле философских и образовательных проблем, поскольку именно инс-титут образования и влияние на него философской рефлексии является предметом исследования.

Согласно древним литературным памятникам, Русь только во времена Крещения достигла уровня самосо-знания, необходимого для институализации школы3. Это утверждение не означает, что в исследование a priori вводится «древнерусский субъект», осознавший себя на определенном этапе «духовного прогресса». Необходимость распространения столь сложного — по сути, книжного — религиозного учения, как хрис-тианство, объективно обусловило формирование об-разовательных центров. Также к объективным факто-рам, которые привели к возникновению и институа-лизации образования необходимо отнести и последовавшее за Крещением объединение Киевской Руси и установление вертикали власти, в структуре

ОБразОваннОсть в культуре древней руси: сОциальнО-филОсОфский анализ

М. В. Емельянова аспирант российского государственного педагогического университета им. а. и. герцена

научный руководитель: д. филос. н., проф. л. и. рудаков

Marianna V. Emelianova

Статья посвящена анализу философских оснований образованности, бытовавшей в культуре Древней Руси. Показано, что в основе образовательных представлений Древней Руси лежали идеи слова и образа, понятые в онтологическом смысле хрис-тианского учения. Грамотность и книжность в этом контексте понимались как одни из наиболее важных характеристик нового — христианского — человека, поскольку именно книги, и прежде всего — Священное Писание как слово Божественного Ло-госа, несли сотериологический, и тем самым философско-образовательный смысл.

Education in the Old Russian Culture (social-philosophical analysis)

The article summarizes philosophical foundations of education principles in Old Russian culture. The two main concepts of Old Russian culture are disclosed, that is the ideas of Di-vine Word and Image, which were understood in Christian sense. So that is why literacy and book-learning (so called “knizhnost’”) became the most essential virtues of Christian in Old Russia, for the Sacred books and Bible as the Word of Divine Logos had sotheriological and also educational sense.

62


производства которой значимую роль играет унифи-кация (мышления, языка, идеологии) и, следователь-но, образование. Таким образом, сформировался спрос на образованных людей и образование в древ-ней Руси. Однако П. Ф. Каптерев утверждает: «Для создания сколько-нибудь самобытной педагогичес-кой системы в древней России не было благоприят-ных условий. Самостоятельная педагогическая де-ятельность предполагает уже значительно разрыхлен-ную и обработанную культурную почву» [Каптерев 2004: 20]. С принятием христианства — религии слова и книги, и — древняя Русь столкнулась с необходимос-тью равноправной интеграции в христианский мир Европы, что было возможно только при достаточном уровне понимания христианства и при достаточно развитии христианской государственной организа-ции. Именно принятие новой религии обусловило принятие и системы образования, легитимированной христианской традицией. Западники XIX в. утвержда-ли, что Русь приняла только религиозную культуру, тогда как истинная субстанция знания («знание — сила») принадлежит культуре светской, не «ангажиро-ванной» ортопраксической телеологией богословия [См. напр., Герцен 1956: 428]. Представляется, что за этим отчасти верным утверждением скрывается не-критичное предположение радикальной противопо-ложности секулярного светского и религиозного зна-ния, тем более что знание во время крещения Руси в чистой («светской, секулярной») форме не существо-вало — оно было включено в более широкую сферу религиозного знания как в Византии, так и на Западе.

Однако, христианство было принято не в евангель-ской форме учения о всепрощении, а скорее в тради-ционном иудео-патриархальной, или, точнее, визан-тийском имперском виде, предполагавшем жесткую вертикаль власти. Тенденция централизации, реали-зовавшаяся в XVIII столетии в создании Российской империи, была заложена именно принятием визан-тийской модели христианства. Структура власти ока-залась организованна по византийскому образцу, од-нако собственно евангельские ценности функциони-ровали в русском обществе на бытовом уровне, в ду-ховных центрах — монастырях, в народном сознании. Власть взяла на себя функцию «отца» и воспитывала «сына», т. е. подданных, во вполне патриархальных традициях.

И Крещение Руси, и распространение грамотности власть справедливо считала звеньями единой полити-ки — укрепления государства при помощи грамотного административного аппарата и духовенства. Поэтому и власть, и церковь в равной степени были заинтере-сованы в подготовке грамотных людей, владеющих «книжным учением», производящих и транслирую-щих однородную идеологию. В древнерусской пись-менности термин «школа» впервые встречается в 1382 г. Уже в первой половине XI в. известны дворцовая школа князя Владимира в Киеве и школа, основанная Ярославом Мудрым в Новгороде в 1030 г. (См. [Анто‑логия 1985: 90-102, 106-129, 145-148]). Однако иссле-дователи крайне расходятся во мнении, было ли это

только обучение грамоте — «обучение книжное» (См. [Голубинский 1900]), или в таких «училищах» давалось хорошее общее образование [См. Греков 1953].

Анализ памятников письменности XI–XIII вв. позволяет лишь предполагать, что русские книжни-ки, работавшие в школах «повышенного типа», поль-зовались своим вариантом структуры предметов, ко-торый в определенной мере учитывал опыт византий-ских и — в большей степени — болгарских школ, да-вавших высшее образование. Так, согласно Т. В. Чумаковой, усвоение института школы или училища, фундаментального для существования христианской культуры, было осуществлено в Древней Руси специ-фическим образом: «В Древней Руси была принята совсем иная, нежели в Европе и Византии концепция образования. Это был так называемый «монастырс-кий тип» образования, пришедший на Русь из Болга-рии, где он сформировался в правление болгарского царя Симеона, мечтавшего о создании славянской цивилизации. В основе этой концепции лежало пред-ставление о том, что основой культуры является Сло-во, имеющее божественное происхождение. Это Сло-во, преподанное вторым Лицом св. Троицы Иисусом Христом, существует в двух видах: устном и письмен-ном. Для его передачи нет необходимости в создании огромных научных центров, подобных средневеко-вым школам и университетам. Это слово изучается сперва под надзором наставника, а позже при само-стоятельном чтении (или слушании) Библии. Естест-венно, что при подобном типе образования исчезает необходимость в изучении любых предметов, кроме грамоты» [Чумакова 2002а: 403]. Таким образом, воп-рос о том, включало ли «книжное знание» семь сво-бодных искусств тривиума и квадривиума остается нерешенным: грамота оказывалась тем уникальным умением, которое гарантировало статус «образован-ного». Наиболее вероятно, что первоначально древ-нерусская образованность была не более чем простой грамотностью – но эта грамотность имела глубокое онтологическое измерение, поскольку само слово по-нималось онтологически: «Именно Слово на заре славянской письменной культуры стало тем самым концептом, образом-понятием, благодаря которому конструировалось, создавалось и надолго вперед оп-ределилось существование православной культуры» [Киселева 2000: 7]. В связи с анализом «богословия иконы» В. В. Зеньковский утверждает: «Религиозное сознание русских людей в Древней Руси вовсе не жило вне Логоса. А этот факт, что христианство поя-вилось на Руси тогда, когда в Византии уже закончи-лась эпоха догматических движений, объясняет нам, отчего русское религиозное сознание воспринимало христианскую доктрину, как нечто завершенное и не подлежащее анализу» [Зеньковский 1999: 41]. Уподоб-ление Богу-Слову было целью христианской жизни, поэтому необходимо признать, что знание грамоты являлось не просто профессиональным вспомога-тельным средством, а фундаментальным элементом в структуре древнерусского образования, т.е. возведения в образ. Известно, что по канону изображение Христа

м.В.емельяноВа образоВанность В культуре дреВней руси

63


или святого становилось иконой только тогда, когда на ней надписывалось имя изображаемого.

Поэтому, можно заключить, что слово и образ — фундаментальные понятия древнерусской культуры, не просто обладающие огромным смысловым содер-жанием, они порождают смысловое наполнение куль-туры. Иларион, митрополит Киевский в «Слове о за-коне и благодати» говорит, что «не несведущим [мы] пишем, но с преизбытком насытившимся книжной сладости, не враждующим с Богом иноверным, но ис-тинным сынам Его, не чуждым, но наследникам Царс-тва Небесного» [Иларион 1990: 107]. Эта цитата пока-зывает, что книжное учение было существенным от-личием «новых людей» — «сынов Божиих»; наверное, не найти более убедительных доводов, подтверждаю-щих фундаментальное значение книжности для древ-нерусской сотериологии4.

Знание грамоты не является основой христианской веры, поскольку общую религиозную доктрину, или керигму, можно узнать из проповеди священника. Од-нако, например, в «Слове некоего калугера о чьтьи книг» сказано: «Велика бо бываеть полза отъ ученья книжного; книгами бо кажеми и учими есмы пути по-каянью, мудрость бо обретаемъ и въздержанье от сло-весъ книжных» [Слово 1988: 6]. То обстоятельство, что древняя Русь обрела свою письменность, оказало большое влияние на самосознание. Черноризец Храбр (по легенде, это был сам болгарский царь Симеон), говоря о славянских письменах, спрашивает: «Ну како можется писати добре гречьсками писмены богь или животъ или зело» [Черноризец Храбр 1988: 5]. Напро-тив, Г. Г. Шпет указал на создание Кириллом и Мефо-дием славянской, собственно — болгарской — пись-менности как на фатальный факт для русской культу-ры, поскольку тем самым она не смогла освоить клас-сическое (античное и византийское) наследие в оригинале и пройти «необходимой дисциплины ума» [Шпет 1989: 28-29]. Это замечание, как указывает о. Г. Флоровский, принадлежит еще славянофилу И. В. Киреевскому, и возражает на него, утверждая, что Русь получила из Византии «не только Библию, “одну книгу”», но и множество византийских произ-ведений [Флоровский 1991: 6]. «В сущности, для русс-кого книжника стал и был доступен весь письменный запас Симеоновской Болгарии» [Флоровский 1991: 6]. Творчество Илариона Киевского, Кирилла Туровско-го, Климента Смолятича говорит о самостоятельном и глубоком понимании христианской культуры.

Христианская сотериология базировалась на Сло-ве – письменном и метафизическом, — и тем самым на книжном знании. Русскую культуру до XVII в. пра-вомерно называть именно «книжной», при этом, со-гласно И. Б. Романенко, совершенно справедливо го-ворить «о существовании в Киевской Руси в домо-нгольский период настоящей образовательной пара-дигмы», законченного понимания того, каким должен быть человек, как его нужно воспитывать, какие для этого необходимы средства [Романенко 2003: 311].

Владение специфической практикой чтения и письма — эффективных трансляторов знания, наряду

с обладанием административной властью оказалось наиболее значимым для управления людьми. Правя-щее — «книжное» — знание включилось в структуру культуры как существенная идеологическая сила, ко-торая оказала большое, и не только внешнее, влияние на субстанцию древнерусской культуры, обретая единство с ней в самых глубоких своих основаниях. М. С. Киселева утверждает: «древнерусский книж-ник — обязательно учитель, призванный Богом, не-смотря на часто повторяющийся в текстах мотив са-моуничижения <…> Книжник был еще и идеологом. Он давал советы князьям, а затем, до поры, и царям, оценивая события, беря на себя роль ответчика перед Богом» [Киселева 1998: 127]. Тезис «Москва — третий Рим», выдвинутый игуменом Елеазаровского монас-тырй Филофеем, также показывает тесную связь цер-кви и государства в русском сознании. В трудах Фео-досия Печерского, Илариона Киевского, Климента Смолятича, Владимира Мономаха формируются представления о Святой Руси и царе как власти, кото-рая защищает православную веру, ставились вопросы об отношениях духовной и светской власти. В них были завязаны и вопросы стяжательства и нестяжа-тельства как принципов человеческого бытия, закона и благодати, власти и правды, отношения к разуму и философии. В частности, Феодосий Печерский своей жизнью и в своих трудах оформил аскетический идеал человека. Климент Смолятич в послании к пресвите-ру Фоме обосновывал возможность расширенного ал-легорического толкования св. Писания, за что его оп-понент назвал писания Смолятича «философией» [Послание 1990: 180]. Климент Смолятич открывает тему нестяжательства, которая будет активно обсуж-даться через несколько столетий. Кирилл Туровский, «второй Златоуст», выразил идеологию книжности, указав на необходимость осмысленного понимания св. Писания и его аллегорического толкования.

Новая образованность, данная в христианской книжной культуре, не вытеснила из народного созна-ния культуры предшествующей – языческой. Напро-тив, сформировалась своеобразная «амальгама» как просто знаний, так и душевных «архетипических» особенностей русского национального типа5.

Исследователи сходятся во мнении, что древнерус-скую культуру после принятия христианства нужно рассматривать в двух аспектах — «устной» и «письмен-ной», в которых преобладали соответственно язычес-кие и христианские элементы. Такое деление доста-точно условно, но, учитывая специфику устной и письменной традиции знания, резонно согласиться, что доктринальное единство больше характерно имен-но для фиксированного в тексте знания6, в то время как устная передача отличается большей вариатив-ностью и смысловой изменчивостью. Однако нужно признать, что строгая граница между христианством и язычеством в народном сознании не проведена до сих пор, из чего следует, что в самый ранний период хрис-тианства дела обстояли еще сложнее. Показательно, что особенной популярностью на Руси пользовались апокрифические сюжеты; активное развитие получили


64


и маргинальные — «сектантские» — формы религиоз-ного сознания7, поэтому очевидно, что строго кано-ническим православным сознанием обладали редкие представители не только светской Древней Руси, но и духовенства8.

Диалектика взаимоотношений языческого и хрис-тианского сознания в крещеной Руси отражается на всей древнерусской культуре и соответственно может быть рассмотрена, в частности, как «конфликт зна-ний», ведь миф — это и истолкование мира. Мифоло-гическая картина языческого мира характеризуется цикличностью как во временном, так и в пространс-твенном аспектах: мир замкнут и языческие боги им‑манентно в нем присутствуют, мифологически объяс-няя непонятные явления мира — делая их понятны-ми. Трансценденция христианского монотеизма ина-че формировало сознание и знание: «христианство могло лишь несколько ограничить, но не могло впол-не устранить той части язычества, которая обращена к природе. Далее, христианство оставляло много не-заполненного пространства вокруг событий семейной жизни, рождения, брака, смерти, вокруг занятий, на-пример, охоты, земледелия, скотоводства, пряденья»9. Между тем, явления мира требуют непосредственно-го истолкования. «Единобожие, оторванное от своих корней и перенесенное на чуждую почву, не заключа-ет в себе знания природы. Преимущество его перед язычеством относительно знания природы заключа-ется в том, что оно ставит Божество как конечную причину вне мира и дает возможность объяснять яв-ления природы механическими взаимодействиями частей» [Потебня 1989: 277] — то есть способствует формированию научного знания. А. А. Потебня счи-тает, что в памяти народа сохранилось «столько остат-ков язычества, что по ним можно довольно полно воссоздать образ этого язычества» [Потебня 1989: 255], и указывает, что в отношении понимании при-роды «гораздо удовлетворительнее языческие объяс-нения, например, грозы: гром – это, положим, стук колесницы, катящейся по небесному помосту». Мир для язычников – само божество, и все явления мира объяснялись как действия внутренних мировых бо-жеств. На практике в Древней Руси произошел синтез языческого и христианского мировоззрения, в кото-ром функции языческих богов замещались подходя-щими объяснениями из христианской мифологии. Произошел синтез мифологий, научное знание не возникло: пределом научности были «катехизисы» в которых на чисто мифологические вопросы давались совершенно мифологические ответы, как например в «Голубиной книге», различных переводных «Шестод-невах». Это свидетельствует о том, что на Руси не сформировалось двоеверия.

В древнерусском религиозном сознании, наряду с христианскими, сохранились древние языческие структуры, которые могут быть восстановлены по фольклорному наследию. Этой реставрации посвяще-ны, например, труды Г. П. Федотова. Для реконструк-ции понимания человека в языческой древнерусской культуре необходимо обратиться к народному твор-

честву. Архаическое сознание изначально мифологи-зировано, и даже его «утилитарное» функционирова-ние определяется мифологической картиной мира, — целым, в которое непосредственные жизненные пот-ребности включаются только как часть. Практики повседневности, отраженные в фольклоре, демонс-трируют особенности имманентной организации древней культуры, по которым можно ретроспектив-но реконструировать мифо-логику ее функциониро-вания.

Т. В. Чумакова отмечает, что «лучше всего древние верования сохранялись в тех сферах деятельности че-ловека, которые были высоко значимы для его су-ществования. К ним относятся обряды, связанные с кругом сельскохозяйственных работ, с устройством дома <…>, с рождением, <…>, с браком, со смертью» [Чумакова 2002b: 9]. Это справедливо, при этом необ-ходимо уточнить, что пласт языческой культуры, че-рез который воспринималось христианство в Древ-ней Руси, внес определенное a priori в саму «оптику» древнерусского религиозного сознания после Кре-щения. Универсальные сюжеты религиозного теис-тического и политеистического сознания, связанные с календарным и жизненным циклами, взаимно «от-ражались» друг в друге, своеобразно интерферируя свое содержание. Можно даже сказать, что принятие христианства только привнесло новое «трансценден-тное» измерение в славянскую языческую мифоло-гию.

Рецепция восточного христианства не была «сле-пой»; древнерусская культура не представляла собой tabula rasa: языческое наследие частично принима-лось — «обоживалось» — «новой» средой. Однако подспудное присутствие языческого мировоззрения и мирочувствования создавало интенсивность «разни-цы духовных потенциалов». Исследователи «археоло-ги “психоистории” русского субъекта» признают со-существование и «работу» двух пластов «русской пси-хеи» — языческого и христианского — на протяжении всей русской истории (Г. П. Федотов, Д. С. Лихачев, Т. В. Чумакова).

Тем не менее, архаические основания образован-ности в русской культуре относятся к дохристианско-му времени и могут быть реконструированы только на основании исследований фольклористики и истории повседневности.

У древних славян, также как и у других индоевро-пейских народов дохристианского периода развития, миф и ритуал служили теоретическим и практическим основанием передачи опыта, а тем самым и воспита-ния. Структуру древнерусского религиозного созна-ния можно рассмотреть в аспекте временном и топо-логическом, поскольку наиболее значимые структуры соответствуют событиям мифологического времени-цикла и разворачиваются в мифологическом про-странстве.

Наиболее значимые события жизни — временные рубрики: рождение — брак — смерть, формировали «сакральный цикл». «Обряды, связанные со смертью и рождением, относятся к “ритуалам перехода”, со-


65


ставляющим в свою очередь группу “обрядов отделе-ния”. Их функция состоит в том, чтобы мертвых отде-лить от мира живых» [Чумакова 2002b: 10]. Переход из одного состояния в другое «амбивалентен», он пони-мался и как «смерть», и как «свадьба», и как новая жизнь. Жизнь и смерть персонифицировались, и это нашло истолкование в древнерусской христианской поэзии: Христос выступал в христианском сознании как победитель Смерти. Брак также оказался переос-мыслен через евангельскую притчу о девах и женихе: брак земной — это только подготовка к браку со Хрис-том.

Таким образом, новая религия адаптировала под себя традиционные языческие сюжеты, заново персо-нифицируя главные действующие силы через христи-анский миф и одновременно сохраняя наиболее зна-чимые формы языческого мифологического сознания. Однако то, что на поверхности выглядело как возник-новение новых фигурантов в языческом эпосе, по сути оказалось фундаментальной трансформацией онтоло-гии народа — горизонта существования, поскольку Крещение не ознаменовалось только изменением пантеона и мифологического хронотопа: оно привне-сло в культуру новый пласт, новое измерения бытия человека, знаком чего служит кристаллизация особой формы русской духовности, формирование особых «архетипов русской святости» [См. Федотов 1990].

Имманентный смысл древнерусской культуры был укоренен в христианстве византийского образца, и это определило метафизическую вертикаль и истори-ческий «телос» существования Древней Руси. Отвле-каясь от частных целей образовательных и воспита-тельных стратегий древнерусской культуры можно сказать, что общей телеологией образовательных практик стала реализация программы, заданной хрис-тианским эсхатологическим сознанием, поэтому зна-ние и вера в древнерусской культуре «шли рука об руку», не вступая в противоречия, скорее, христианс-тво оказалось более общей «объясняющей моделью», сменившей модель языческую. Однако этот началь-ный этап христианизации, как показывает раскол, вызванный перепиской книг в XVI в., характеризо-вался «субстанциализацией» именно знания как спе-цифической формы антропологической определен-ности. Несмотря на то, что выдающиеся примеры святости в Древней Руси не ассоциировались с уче-ностью (Борис и Глеб, св. Сергий) и «книжным» зна-нием, а скорее со знанием внутренним, «неизречен-ным», апофатическим, почитание книжного зна-ния — «буквы» — заменило в религиозном культе приоритет евангельской свободы. Следование букве, а не духу, было необходимым этапом опыта «закона» для Древней Руси, несмотря на то, что уже в самом начале христианской истории их противоположность была осознана Иларионом Киевским. П. Ф. Каптерев подчеркивает, что семейный уклад русских был ближе традиционному патриархальному укладу, нежели но-возаветному [Каптерев 2004: 21 и далее]. Это было яв-ным противоречием, которое объясняется доминиро-ванием в русском сознании идеи греха, человеческого

несовершенства, которое должно быть искуплено жертвой, страданием ради достижения новозаветной благодати.

Таким образом, противоречие действительного и должного было разрешено в древнерусской культуры формированием «утопического контекста (идеальный человек должен жить в идеальном пространстве)» — той идеальной сферы Царствия Божьего, где порядок закона упразднен порядком благодати. Т. В. Чумакова акцентирует внимание, что именно развитое художес-твенное восприятие (а значит — «предвосхищение» Царства) способствовало формированию этого кон-текста10. Социальная действительность, таким обра-зом, сохраняла все традиционные черты средневеко-вого политического устройства, к которым необходи-мо отнести и православно-патриархальное воспита-ние.

Православно-патриархальный подход к воспита-нию, основанный на восточно-христианских пред-ставлениях об идеале человека — и, в конечном счете, на образе Христа — начал распространяться в Древней Руси начиная с IX в. Он в определенной степени со-хранился и до наших дней (Cм. [Рыбаков 1964: 50-54]. Между тем, этот идеал не был статичен: на него влия-ли изменения, происходившие в культуре (Cм. [Мосо‑лов 1996]. Идеал человека в восточном православном христианстве был в определенных аспектах схож с идеалом западноевропейским в силу единства «духов-ного основания», но обладал и значительным своеоб-разием. Восточная созерцательность была больше свойственна русскому православию, чем практичная ориентированность Западного христианства, наце-ленного на деятельное преобразование мира.

В византийских царствах было достаточно развито и организовано гуманистическое просвещение. Вслед-ствие этого и в русском православии установилось от-носительно мягкое отношение к человеку по сравне-нию с тем, которое имело место у западных христиан. Однако существенно, что вместе с христианством на Руси было принято ветхозаветное устройство жизни и быта. П. Ф. Каптерев отмечает, что «как христиане, древние предки наши должны бы усвоить новозавет-ный идеал; но хотя они и были религиозны, но по-своему, на свой лад. Они были церковники, обрядни-ки и с настоящим христианством были знакомы мало, а строй их семьи был строго патриархальный, еврейс-кий» [Каптерев 2004: 21]. Укрепление в людях убежде-ний ветхозаветной морали и соответствующее воспи-тание были важными элементами духовной деятель-ности церкви, наравне с исполнением культовых об-рядов в повседневной церковной практике. До сих пор российское христианство, несмотря на высокие духовные достижения русских святых, тяготеет к об-рядоверию и начетничеству.

Д. С. Лихачев в работе «Человек в литературе древ-ней Руси» подробно рассмотрел пути трансформации антропологического идеала и понимания человека в литературе. Поскольку литература — это принципи-альная сфера деятельности «русского ума», выдвину-тые этим автором типологии и динамика «антропо-


66


логического образа» в литературе существенны для понимания человека в древней Руси. Согласно Д. С. Лихачеву, в древнерусской литературе были ре-ализованы различные принципы описания человека: летописный монументализм феодальной иерархии, экспрессивно-эмоциональная биографическая и агиографическая идеализация (образы святого и кня-зя), психологическая достоверность (противоречи-вость «внутреннего человека»). В этой динамике раз-вивается жанровое разнообразие литературы, на страницах появляются все более дифференцирован-ные и обобщенные типажи — сначала словно «спи-санные» с библейских текстов, затем приобретающие свое индивидуальное и неповторимое лицо. Лихачев указывает на развитую в древнерусских литературных текстах инстанцию автора — абсолютного центра текста, имеющего полный «юридический» авторитет по отношению ко всем героям и их поступкам. В де-мократической литературе же XVII в. Лихачев обна-руживает сдвиг в сторону «открытия человеческой личности», которая обладает своей непредсказуемой судьбой. Именно в демократической литературе (про- тивостоящей литературе официальной) впервые вы-ступает архетипическая тема маленького человека, его конфликта с окружающей действительностью, которая пройдет сквозной нитью через весь XIX в. Открытие личности в русской литературе глубоко связано с экзистенциалами страха и трепета; эта про-блема взаимосвязи личности и страдания будет иметь свое романтическое и экзистенциальное решения в XIX в., когда провозглашение свободы личности и гуманизм станут определяющими принципами по-нимания природы человека.

Древнерусская культура интуитивно сформулиро-вала идеал человека и общие формы достижения этого идеала. Дискурсивно основания образования, позна-ния не были изложены на собственно философском уровне, который предполагает свободный поиск исти-ны, однако те идеи, которые функционировали в древнерусской культуре, имели глубокие именно фи-лософские предпосылки, которые впоследствии акту-ализируются уже в дискурсивной рациональной фор-ме, когда эти первичные, еще почти мифологические интуиции получат рациональную экспликацию в спе-циальных философских терминах11.

Подытоживая рассмотрение проблемы образова-ния и философии в древней Руси, можно сделать не-сколько заключений. Во-первых, образование пони-малось через образ Христа, Слова Божьего, эта укоре-ненность человека в идеальном образе характерна для русской культуры вообще и для древнерусской — особенно. Во-вторых, с связи с культом Бога-Слова, образование рассматривалось преимущественно как знание грамоты, которая, в свою очередь, понима-лась как фундаментальное онтологическое измере-ние бытия человека. В-третьих, понимание Сына-Слова, слушающегося Небесного Отца предполагало такое же («Христос терпел и нам велел») послушание Богу-Отцу, поэтому в образовании антропологичес-кий идеал был включен в патриархальное устройство

общества. Поскольку изначально образ Воскресшего Христа — это образ Царя-Пантократора, царство ко-торого проецировалось на государственное устройс-тво Древней Руси, в частности, на образ царя, князя или отца. В-четвертых, наиболее значимой «силой», или методом формирования идеала человека, т.е. до-стижения образа, необходимо назвать два: 1) внут-ренний, посредством поучения и иконы, «метанойи», и 2) внешний, через насильственное оформление, внешние практики применения власти (учащей) как формообразующего принципа. В-пятых, присутс-твие агрессивного «внешнего» начала компенсиро-валось формированием сложного внутреннего про-странства человека, что выражается и в особой опти-ке «картины мира» — литературной, иконописной, храмовой.

Таким образом, можно заключить, что первый этап формирования образовательной традиции связан с оформлением особого «психотипа» русского наро-да, — того материала, с которым далее придется иметь дело различным проектам просвещения и философс-твования.

Примечания1 См. о И. Т. Посошкове: [Бибихин 2003: 15-18]. О традиции

«глубокого бережного отношения к истории» древней Руси, идущей от М. В. Ломоносова, см.: [Замалеев 1987: 3].

2 Назовем некоторых исследователей, например, архим. Гав-риил (Воскресенский В. Н.), В. В. Зеньковский, А. А. Ко-рольков.

3 В частности, первое упоминание о создании заведений, в которых преподавалось «учение книжное» относится ко времени Крещения. См.: [ПВЛ 1950].

4 О значимости книжного письма см. [Панченко 1999: 8]. 5 Это прекрасно раскрывает Г. П. Федотов см.: [Федотов

1990]. 6 Даже работа переписчиков и переводчиков не была лишена

ошибок и намеренных изменений и дополнений в тексте.7 «После Священного Писания самым любимым чтением в

Древней Руси были как раз апокрифы, с которыми связаны и так называемые “духовные стихи”. И в апокрифах, и в ду-ховных стихах ставятся обычно религиозно-философские вопросы, в разрешении которых христианские мотивы при-чудливо сплетаются с внехристианскими» [Зеньковский 1999: 36].

8 Вопрос о том, что на Руси «не имеет премудрость места, иде-же главу преклонити» и соответственно о повышении гра-мотности и просвещении, был поставлен, в частности, вос-точными патриархами, прибывшими в 1668 г. в Москву в послании «О взыскании премудрости Божией». Цит. по: [Каптерев 2004: 85].

9 Schwarz F. L. W. Der heutige Volksglaube und das alte Heidentum. 2. Aufl. Berlin, 1862. Цит. по: [Потебня 1989: 276-277].

10 Об «утопическом контексте» древнерусской культуры см. [Чумакова 2002: 4].

11 Категории античной философии также «прорастают» из ми-фологических структур сознания. См. [Кессиди 1972].

литератураАнтология 1985 — Антология педагогической мысли Древней

Руси и Русского государства XIV–XVII вв. М.,. 1985.

Бибихин 2003 — Бибихин В. В. Закон русской истории // Другое начало. СПб., 2003.

м. В. емельяноВа образоВанность В культуре дреВней руси

67


Герцен 1956 — Герцен А. И. Соч.: В 9 тт. Т. 3. М., 1956.

Голубинский 1900 — Голубинский Е. Е. История русской церкви. Т. 1. М., 1900.

Греков 1953 — Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1953.

Замалеев 1987 — Замалеев А. Ф. Философская мысль в средневе-ковой Руси. Л., 1987.

Зеньковский 1999 — Зеньковский В. В. История русской филосо-фии. В 2 тт. Ростов-на-Дону, 1999.

Иларион 1990 — Иларион, митрополит Киевский. Слово о законе и благодати // Златоструй. Древняя Русь. X–XIII вв. М., 1990.

Каптерев 2004 — Каптерев П. Ф. История русской педагогии. СПб., 2004.

Кессиди 1972 — Кессиди Ф. Х. От мифа к логосу (Становление греческой философии). М., 1972.

Киселева 1998 — Киселева М. С. Древнерусские книжники и власть // Вопросы философии. 1998. № 7.

Киселева 2000 — Киселева М. С. Учение книжное: Текст и кон-текст древнерусской книжности. М., 2000.

Мосолов 1996 — Мосолов В. А. Приоритеты воспитания: про-шлое и настоящее: (Опыт ист.-пед. исслед. рус. духовности). СПб., 1996.

Панченко 1999 — Панченко А. М. Русская история и культура. СПб., 1999.

ПВЛ 1950 — Повесть временных лет. Ч. I. М.; Л., 1950.

Послание 1990 — Послание, написано Климентом, Митрополи-том русским, Фоме, пресвитер. Истолковано Афанасием

Мнихом // Златоструй. Древняя Русь X–XIII вв. М., 1990.

Потебня 1989 — Потебня А. А. Отношение язычества к христи-анству, веры к знанию // Слово и миф. М., «Правда», 1989.

Романенко 2003 — Романенко И. Б. Образовательные парадигмы в истории философии. Диссертация … доктора филос. наук. СПб., 2003.

Рыбаков 1964 — Рыбаков Б. А. Первые века русской истории. М., 1964.

Слово 1988 — Слово некоего калугера о чьтьи книг // Древняя русская литература: Хрестоматия. М., 1988.

Федотов 1990 — Федотов Г. П. Святые Древней Руси. М., 1990.

Флоровский 1991 — Флоровский Г. П. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991.

Черноризец Храбр 1988 — Черноризец Храбр. О письменехъ // Древняя русская литература: Хрестоматия. М., 1988.

Чумакова 2002а — Чумакова Т. В. К вопросу о древнерусской об-разованности // Философия образования. Сборник матери-алов конференции. Серия “Symposium”, выпуск 23. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002.

Чумакова 2002b — Чумакова Т. В. Образ человека в культуре Древней Руси: опыт философско-антропологического ана-лиза // Автореферат… ученой степени доктора философских наук. СПб., 2002.

Шпет 1989 — Шпет Г. Г. Очерк развития русской философии. М.: «Правда», 1989.




Правила для автОрОв

Журнал «Вестник молодых ученых» публикует оригинальные статьи, написанные студентами, аспирантами и молодыми (до 35 лет) специалистами. Обязательным условием является нали-чие научного руководителя либо (для имеющих степень) науч-ного консультанта. Редколлегия журнала просит авторов при подготовке рукописей руководствоваться приведенными ниже правилами.

ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

Объем статьи не должен превышать 1,5 печатных листов (25 страниц машинописного текста), включая список литературы и примечания; общее количество рисунков (в том числе и под инициалами а, b, c...) — не более семи, таблиц — не более шести. Материал статьи должен быть изложен в следующей последова-тельности:

название статьи;

инициалы и фамилия (и) автора (ов), место их учебы, работы;

научная степень, звание, инициалы и фамилия научного ру-ководителя;

название и адрес организации, представляющей статью;

аннотация на русском языке;

имя автора, название статьи и аннотация на английском язы-ке;

текст статьи (в конце статьи приводится информация о грантах);

примечания и ссылки на литературу в концевых сносках под общей нумерацией;

таблицы (пронумерованные, если их больше одной);

рисунки (пронумерованные, если их больше одного);

подписи к рисункам

Рукопись должна быть подписана автором и научным руководи-телем.

Поступившие в редакцию статьи проходят рецензирование экс-пертов, а затем рассматриваются редколлегией. На основании рецензии редколлегия может рекомендовать автору доработать статью. Принятые в печать статьи после редактирования на-правляются автору. После внесения исправлений автор пред-ставляет окончательный вариант статьи, а также свою фотогра-фию размером не менее 3 на 4 см. Отклоненные статьи возвра-щаются авторам в одном экземпляре.

ТРЕБОВАНИЯ К ОФОРМЛЕНИЮ РУКОПИСЕЙ

Текст статьи должен быть подготовлен в редакторе MS Word в формате rtf. Шрифт Times New Roman, 14pt; интервал полутор-ный; поля по 2 см со всех сторон.

Аннотация должна кратко излагать содержание работы. Объем аннотации — не более 10 строк. Заглавие статьи и фамилия ав-тора не должны повторяться в тексте аннотации. Не рекоменду-ется включать в аннотацию ссылки на литературу.

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

§

Разметка статьи. В распечатке статьи обводятся карандашом символы, не входящие в кириллические и латинские шрифты (умляуты, греческие, арабские…).

Рисунки и таблицы должны быть представлены каждый на отде-льном листе с указанием номера (если их несколько), названия, а также фамилии автора и названия статьи, к которой они при-лагаются. Рисунки и таблицы в тексте должны иметь сквозную нумерацию. Если в статье один рисунок, то он не нумеруется, а в тексте при упоминании о нем пишется (см. рисунок). В элект-ронном варианте рисунки предоставляются в формате tiff или jpg, с минимальным разрешением 300dpi, каждый отдельным файлом, названным по номеру рисунка.

Примечания, комментарии автора и ссылки на литературу оформляются в виде концевых сносок под общей нумерацией. Постраничные сноски не допускаются. При цитировании обя-зательно указывается страница источника.

Литература приводится по алфавиту в конце статьи. В тексте ссылки на литературу указываются в квадратных скобках, с ука-занием автора, года издания и, если необходимо, страницы. Примеры оформления ссылок: [Добромыслова 1959, 1960], [Тер‑Ованесян 1998: 181]. Допустимы ссылки на электронные публи-кации и Internet-сайты.

Примеры ссылок на литературу:

книги:

Бондарко 1971 — Бондарко А. В. Вид и время русского глагола. Л., 1971.

Emmot 1997 — Emmot C. Narrative Comprehension. Oxford, 1997.

статьи в журналах:

Добромыслова 1961 — Добромыслова А. Н. К истории форм жен-ского склонения в древнем новгородском говоре // Вестник МГУ. 1961. № 4. С. 41–49.

Yorkston, Beukelman 1980 — Yorkston K., Beukelman D. An analysis of connected speech samples of aphasic and normal speakers // Journal of speech and hearing disorders. 1980. V. 45. Pp. 27–36.

статьи в сборниках:

Сахарный 1994 — Сахарный Л. В. Человек и текст: две граммати-ки текста // Человек – Текст – Культура / Под ред. Н. А. Купи-ной, Т. В. Матвеевой. Екатеринбург, 1994. С. 28–50.

диссертации:

Лях 1996 — Лях Н. Ю. Особенности восприятия слова в шуме и функциональная асимметрия мозга: роль лингвистических фак-торов: Дис. ... канд. филолог. наук. СПб., 1996.

ссылки на источники из Интернета:

Шлегель К. Москва и Берлин в 2000 году — http://www.nz-online.ru/index. phtml? aid=10010472

§

§

§

§

§

ВЕСТНИК МОЛОДЫХ УЧЕНЫХ 1’2006 (СЕРИЯ: фИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ 1’2006)

Зарегистрировано в государственном комитете российской Федерации по печати 24 июля 1998 года. регистрационный номер 017946 учредители министерство образования российской Федерации, санкт-Петербургский научный центр ран, совет ректоров вузов санкт-Петербурга. Издание отпечатано в издательско-полиграфическом центре санкт-Петербургского государственного университета технологии и дизайна (ул. моховая, 26, тел.: (812) 275-84-49) Дизайн © бендерская а. о. Оригинал-макет саркисова о. м. Корректура мамаева о. В. Тираж 500 экз. Уч.-изд. л. 7,7 Подписано в печать 12.12.2006. заказ

Виды заимствований в тагальском языке

Documents