Евгений Титаевzhurnal-prostor.kz/assets/files/2013/2013-6/2013 - 6 - 1.pdf ·...

П р о з а

Евгений Титаев

Журавли на полигонеРассказы

Предисловие автора

Был хороший августовский день, только что народившийся из утра. В такие минуты всегда хочется жить с поправкой на радость. На острове Полковничьем собрался народ – по большей части студенты, пацифисты и те, кого принято называть работниками культуры и просвещения: учите-ля, библиотекари, музейный люд. Власти проводили антиядерный митинг – аккурат у Монумента жертвам испытаний на полигоне. Поэт Вячеслав Кобрин, бывший «атомный солдат» и непримиримый борец с этим самым полигоном, только что прочитал стихотворение о мире на планете. В его строках пребывали вольные журавли, что напрочь лишало нынешнее дей-ство официальной обязаловки. Белобородый старец Кобрин чем-то похо-дил на пушкинского кудесника-волхва. Произнесённые им слова никуда не девались, они, словно зёрна совести, западали в сознание собравшихся, грозя прорасти правдой – неудобной, ощетинившейся сотнями восклица-тельных знаков из гневных требований, вчера ещё бывших вопросами. Я отчётливо видел, как менялись лица. Люди сопереживали стихам. Но тут оказалось, что Вячеславу Григорьевичу было под силу и большее – его словно услышало само небо. Это вовсе не порция пафоса и не авторское преувеличение, это произошло на самом деле, ибо мистический элемент в нашей разноцветной жизни – вещь почти обязательная, хоть и не всегда за-мечаемая. Я поднял голову и обомлел: высоко-высоко над нами кружились … журавли. То не был привычный перелётный клин, птицы выстроились в правильное кольцо и двигались, как сказал бы мой славянский предок, – посолонь, то есть по ходу солнца. Так же течёт и время в людском пред-ставлении. Слева направо, от прошлого к будущему. Но чудесные птицы добавили к линейному восприятию времени ещё один древний элемент из

Евгений Титаев родился в 1957 г. в г.Семипа латинске. Закончил медицинское училище и филологический факультет Семипалатинского педагогического института. Автор более десяти книг стихов, прозы и публицистики. Публиковался в коллективных сборниках «Иртышанка», «Горизонт», «Семипалатинская лира», альманахах «Alma mater» и «Пенаты» (Германия), журналах «Смена», «Простор» и др.

Член Союза писателей Казахстана. Живёт в Семее.

4 ЕвгЕний ТиТаЕв

арсенала вечности – коловращение. Всё возвращается на круги своя, всё повторяется. И сезоны года, и человеческие благоглупости. И тут я вспом-нил, где в последний раз видел журавлей. Это было на полигоне. Много лет назад. Птицы ведь не разбираются в международной политике. А курлы-кающие красавцы никогда не воюют между собой.

…Его здесь называют ядерным монстром и драконом, тем самым как бы подразумевая, пусть даже образно, его квази – живую сущность, псевдоо-душевлённость. Но ведь и смерть нарекли в народе старухой с косой – сим-вол небытия, пустоты наделили личностными чертами. У большинства хри-стианских и мусульманских народов дракон, змей-горыныч, айдагар всегда резко отрицательны, являя собой исключительно злобных фольклорных персонажей. В Юго-Восточной Азии всё не так. Там дракон при всём сво-ём своенравном характере – ещё и светоч мудрости. Правда, мудрость эта особенная, нечеловеческая, связанная с силами природы. Наш же дракон-полигон – тварь совершенно особенная, ему присущи свойства характера всех его мифологических собратьев. Плюс ещё одно – непомерная горды-ня. Адольфу Гитлеру не удалось заполучить убийственную супербомбу. Но цепная реакция уже сработала. В Вашингтоне заходились от осознания соб-ственного величия. Как же – у них теперь есть абсолютное оружие – ин-струмент давления на неугодные режимы. Вскоре первый атомный гриб вы-рос и у нас. И пошло-поехало… Созданный для того чтобы защитить страну, да и планету от ядерного пожара, Семипалатинский испытательный ядерный полигон (СИЯП) успешно выполнил свою роль, но вместе с тем погубил и искалечил множество жизней вокруг себя. Ценою меньшего зла было ото-двинуто зло большее. Поистине правы на Востоке – чтобы победить драко-на, надо заиметь своего дракона. Или самому стать таковым. В последнем и кроется главная опасность для души. К сожалению, политика складывается из борьбы нескольких прагматизмов. Побеждает сильнейший. А морально-нравственное оправдание любому неблаговидному деянию всегда можно отыскать. О Божьих постулатах и не вспоминают. Наоборот, именем Все-вышнего зачастую прикрываются. Что-то меняется к лучшему, но уж очень медленно и робко, несмотря на разные форумы, конференции, переговоры и пр. Если этот довлеющий над планетой социал-дарвинизм не сломать, чело-вечество окажется в пропасти, откуда нет возврата.

В том виде, в каком он доселе пребывал, полигон исчерпал себя в конце

двадцатого века, когда рухнул двуполюсный мир. СИЯП нужно было закрыть, преобразовать во что-то мирное. Что и сделали. Но последствия-то остались. И что прикажете делать с памятью? Она ведь болит, господа политики и учё-ные. Ядерный щит Родины был успешно выкован, но уж очень дорогой це-ной. И цена сия возросла многократно, когда держава распалась на пятнад-цать частей. Те жалкие крохи, которые получают люди, пережившие ядерные испытания и отнюдь не по своей вине потерявшие здоровье, – это укор власть предержащим. И не надо говорить о том, что государству не хватает средств. При виде кичливой роскоши одних, нищеты других, на фоне непомерно раз-росшихся коррупции, продажности и кумовства уверения некоторых предста-вителей «верхов» выглядят нелепо, если не сказать – издевательски.

Мы жили рядом с полигоном, мы притерпелись к нему. Совсем, как антич-ный Дамокл – к своему висящему над головой мечу. В детстве я частенько

5 Журавли на ПолигонЕ

просыпался утром из-за того, что в буфете звенела посуда, а кровать слегка покачивало, словно лодку на тихой волне. Поначалу было немного страш-новато, но, видя невозмутимых родителей, я тоже успокаивался. И только спрашивал на всякий случай, из мальчишеского любопытства:

– А это случайно не землетрясение?– Опять чего-то рвут, – обыденным тоном отвечал отец.Постепенно я уяснил для себя, что где-то есть военные, и они взрывают

нечто секретное, может быть, даже атомные бомбы или какие-то мощные снаряды. Но всё это совершенно не опасно, ведь военные-то наши, совет-ские. Они просто пугают буржуев, чтобы те держались подальше от границ СССР. Впрочем, иногда в голову прокрадывалась одна неприятная мыслиш-ка. Ведь если американские агрессоры развяжут третью мировую войну, то первая термоядерная атака придётся на Москву, а вторая – уж точно на нас. Пентагоновские ястребы, конечно же, будут наказаны. Но никому легче не станет – Земля или взорвется, или станет безжизненной, как Луна. Прият-ного тут мало, зато всё по-честному. Вы не трогаете нас, ну а мы вас. Уди-вительно, как точно эти наивные ребячьи умопостроения соответствовали действительности. За исключением одной махонькой детальки, касающейся безопасности таинственных взрывов. Но о том я узнал позже, когда чуточку подрос. К нам пришли гости, и отец за столом неожиданно рассказал о своём друге, ставшем свидетелем наземного испытания. Того, как водителя, вре-менно прикомандировали к полигону. Очарованный невиданным зрелищем страшного гриба, он вышел из кабины. Видимо, им были нарушены какие-то правила безопасности. А ещё возможно, что ему их попросту как следует не объяснили. Гадать уже поздно, поскольку несчастный шофёр вскоре скон-чался от рака. Причём болезнь начала развиваться на той стороне лица, что была повёрнута к смертоносной вспышке.

От отца же мне стало известно об исчезнувшем с карты области Абралин-ском районе. В географическом казусе якобы тоже был замешан полигон. Как и в том, что в мой родной Семипалатинск не допускались иностранцы. Даже из братских стран социализма. Кажется, только один раз было сделано исключение. В середине шестидесятых в пионерлагерях на Михайловских озёрах поправляли своё здоровье детишки то ли из Кубы, то ли из Вьетнама. Да и то я не уверен до конца, что подобное событие имело место.

Моя крёстная, младшая сестра мамы Лидия вышла замуж за худощавого и внешне спокойного лейтенанта Виталия Остапенко, уроженца Херсонщины, служившего в том самом военном городке, «где взрывают». Дядя Виталий привозил мне погоны, петлицы и кокарды – предметы зависти соседских мальчишек, и даже презентовал настоящую офицерскую фуражку и жёл-тый парадный ремень. В стране постепенно воцарялся дефицит некоторых продуктов, а на Конечной – так для всех прозывался городок дяди Вита-лия – совершенно свободно продавались московские шоколадные конфеты, полукопчёная колбаса, сгущёнка, тушёнка и многие другие вкусности, не слишком доступные тогда для обычного горожанина. «У них там москов-ское снабжение», – проясняла мне ситуацию мама. Жуя гостинцы, приве-зённые из оазиса коммунизма, я думал тогда, что коварные натовцы, пожа-луй, сначала ударят по городку, как по наиболее опасному для них объекту. Тут никаким конфетам рад не будешь. А потом успокоил себя, посчитав, что миролюбивые силы и всё прогрессивное человечество не допустят ядер-ного пожара. Да и оголтелым поджигателям войны тоже хочется отведать своей капиталистической сгущёночки в спокойной обстановке, а не в под-


земных бункерах. Наверное, мой гипотетический сверстник из США по имени Джон, набитый своими идеологическими штампами, ругая красных «комми», рассуждал примерно так же, не подозревая о коварных повадках собственных драконов из Невады или Нью-Мексико. У американцев ведь тоже были свои проблемы со здоровьем и экологией из-за ядерных испы-таний. Они даже сняли несколько второразрядных «ужастиков» под общим названием: «И у холмов есть глаза» – о жутких мутантах, обитающих в зара-жённых радиацией местах. А вот о чём думал мой японский ровесник, я даже представить себе не пытался. От его старших родственников из Хиросимы и Нагасаки могли остаться только чёрные тени на обугленных и оплавленных камнях. Зрелище не для слабонервных – последний миг чьей-то жизни, за-печатлённый атомным огненным вихрем, вылупившимся из бомбы – драко-ньего яйца. Мне рассказал об этом на своих страницах детский журнал «Ко-стёр» и, надо сказать, очень впечатлил. Тогда я и представить себе не мог, что на целых четыре года волею судьбы окажусь настолько близок к полигону, что стану его крохотной частицей, винтиком. И по полной программе буду удостоен губительных «милостей».

В 1977 году, окончив Семипалатинское медицинское училище, я полу-чил диплом фельдшера и был направлен в центральную горбольницу. Ра-боту по специальности там мне предоставить не сумели. Зато она имелась в одном очень странном учреждении. Попасть туда можно было только че-рез Москву, куда и отправили мои документы. Через пару месяцев из сто-лицы пришло «добро», и я оказался засекреченным сотрудником со второй формой допуска. Официально моё новое трудовое пристанище называлось «Противобруцеллёзным диспансером № 4 Минздрава СССР», но бруцеллё-зом там, что называется, и не пахло. Про диспансер по городу ходили разные слухи – один кошмарней другого. Будто бы сюда привозят облучённых лёт-чиков из Чагана, проводят опыты над трупами, а по ночам гробы с мертве-цами отправляют секретными авиарейсами в Москву. Эту полнейшую чушь не подтверждали, но и не опровергали. Она даже помогала общему режиму секретности – почешет народ языки и успокоится. Изредка под грозные очи вахтёра являлись наивные сельские жители. Прочитав вывеску, они решали полечиться от бруцеллёза. Их, конечно, немедленно заворачивали, вежливо объяснив, куда на самом деле следует обратиться. Пожилой вахтёр – о мо-лодых и толстомордых секьюрити с перекаченными мышцами тогда и слы-хом не слыхивали – обычно напутствовал незадачливых посетителей фра-зой: «Это не к нам». А иногда ещё и добавлял от себя: «У нас тут бумажки перебирают». На самом деле диспансер имел вполне официальное название и относился к числу режимных объектов – так называемых «почтовых ящи-ков». Просто непосвящённым гражданам знать о нём было необязательно. А занимались там обслуживанием полигона. Мобильные группы сотрудников выезжали на ядерные испытания, производили дозиметрические измерения, брали пробы воды из Атомного озера, собирали траву в районе подземных взрывов. Следили за здоровьем персонала площадки десять, в просторечии – «десятки». В стационаре выборочно обследовались жители ближайших к полигону сёл. Отслеживалась и радиационная обстановка региона. Деятель-ность диспансера была напрямую завязана с секретными научными програм-мами некоторых московских НИИ. В 1986 году его специалисты участво-вали в ликвидации чернобыльской катастрофы. После закрытия полигона «противобруцеллёзный» претерпел несколько реорганизаций, неоднократно


меняя названия. Теперь это – институт экологии и радиационной медици-ны. Там, кстати, мне и определили дозу, которую я получил в невидимых сражениях «холодной» войны. «Драконий» подарочек официально составил тридцать пять бэр. Ничего хорошего, но многим досталось и поболе.

В четвёртом диспансере я работал помощником санитарного врача и фель-дшером в здравпункте «десятки», а затем – техником радиологического от-деления. Как известно, Джек Лондон совсем недолго пробыл на Аляске, но впечатлений от увиденного ему хватило на всю жизнь. Подобное произошло и со мной. Ни в коем случае не собираюсь соревноваться с автором «Бело-го клыка». Мне, «маленькому человеку полигона», просто хотелось выгово-риться, показать, как этот самый полигон влиял на характеры людей, на их взаимоотношения между собой, сделать набросок того непростого времени, когда я был молодым, а любимая мной страна, находясь на пике своего могу-щества, уже приближалась к своему концу, ещё совершенно о том и не подо-зревая. И семипалатинская ядерная трагедия тоже стала хоть и не основной, но одной из многих причин развала нашего общего отечества. Мои скром-ные рассказы написаны на документальной основе, однако это не мемуары в привычном смысле слова. Кое-где я изменил реальные имена и фамилии своих героев, присутствует здесь и доля вымысла. Ведь давно известно, что вымысел – не ложь, и уж тем более не брат домыслу. И ещё об одном считаю необходимым упомянуть. Я ни с кем не собираюсь сводить счёты. Во мне нет ни злости, ни досады, ни стремления поделиться сенсациями. Всё и так уже рассекречено, на дворе – другая эпоха. И Запад теперь вроде как наш партнёр в борьбе с терроризмом. И воевать друг с другом сильные державы пока, слава богу, не стремятся. Но люди всегда остаются людьми. Им есть что сказать друг другу, о чём договариваться. И это правильно.

ДОРОГА К БЕРЕГУ

Есть особый тип женщин, внешне совершенно неприметных. Они вовсе не серые мышки, а просто слегка зациклены сами на себе. Как будто с ног до головы покрыты сдержанной патиной повседневности и скромности. Одна-ко стоит внимательно и с участием посмотреть им в глаза, как патина тут же пропадает, черты личности обретают ясность и резкость, словно проявлен-ный фотографический снимок. Для медика очень важно уметь правильно встретиться взглядом со своим пациентом. Впрочем, не только для медика.

У неё было жгучее восточное имя Роза, которое совершенно ей не шло, и тёмно-русые, длинно постриженные волосы с пепельно-ореховым оттенком. А вот в глаза мне она долго не решалась взглянуть, словно чувствовала за со-бой какую-то вину. Но не передо мной, а перед кем-то другим. И стыдилась этого. Пришлось прервать не к месту возникшую паузу дежурной фразой:

– Что случилось? Говорите, я вас слушаю.Плечи её дрогнули, будто от толчка. Она ещё больше сжалась и стала со-

всем похожа на бельчонка, схоронившегося в сосновых лапах. Измятый бе-лый платочек с кружавчиками моментально спрятался в кулачке.

– Спасите, – прорезался придавленный дрожащий голос. – Я сейчас умру.Губы её почти не шевелились, а заплаканное лицо являло собой непод-

вижную маску. Но всё же высказанный вслух призыв о помощи немного снял напряжение. Она подняла голову и громко вздохнула. Это хорошо, это значит – психологический контакт установлен. Через минуту я уже знал, что Роза наглоталась некоего препарата, часто используемого не по назна-


чению молодыми дамочками, не желающими становиться мамами. Как пра-вило, его принимали те, у которых вышли все сроки для легального преры-вания беременности. «Средство от бэби» доставали в аптеке через знакомых фармацевтов и принимали по схеме, неизвестно кем разработанной. Прямо поветрие какое-то накрыло Курчатов. На прошлой неделе с соседней пло-щадки доставили в госпиталь разочаровавшуюся в любви повариху с тем же самым диагнозом. А чуть раньше в том же госпитале едва не скончалась от внутреннего кровотечения старшеклассница. Но то были незамужние де-вицы, а передо мной сидела ухоженная семейная женщина, вполне благо-получная и живущая так, как плывут по спокойной и неторопливой реке. Знать, чего-то ей не хватало. Возможно, маленького шторма.

Медлить было нельзя. И суетиться тоже. У препарата в числе других име-лось одно побочное действие – почти непреодолимый страх смерти. В случае же с Розой дело осложнялось тем, что она была сердечницей. Недуг сам по себе неопасный, с таким можно перешагнуть восемь десятков и нацелиться на девятый. Если только постоянно следить за собой и не травить свой организм, чем попало. Я достал фонендоскоп. Так и есть – тоны неуверенные, с едва за-метными шумами. Нащупал пульс – замедленный. Брадикардия, как говорят медики. Да ещё с небольшой аритмией. А на бедную Розу опять накатило.

– Скажите, я не умру? У меня сынулька маленький. И муж… – она с жи-вотным отчаянием вцепилась в мою руку. – Спасите, пожалуйста.

– И ничего страшного, – произнёс я с деланной весёлостью, осторожно высвобождаясь от захвата. Больная находилась на грани истерики, грозящей перерасти в опасное состояние. Осложнений тогда уж точно не избежать. Я ещё раз прослушал пульс. От волнения он должен был хотя бы немного участиться. Но этого не произошло. Зато усилилась аритмия.

– Да у меня же болит! Вот здесь, слева колет. И в лопатку отдаёт.– Не беспокойтесь. Это просто лёгкий невроз. Сейчас сделаем укольчик,

и всё пройдёт.– Честно? – она немного наклонила голову и ждала от меня немедленно-

го и оптимистичного ответа.– Честнее не бывает.Я вколол ей два кубика кордиамина и вызвал машину из гаража. …Видимо, то был Божий промысел. Малыш, приговорённый малодушной

мамашей к мучительной гибели, не захотел рождаться раньше времени, давая своей родительнице шанс загладить задуманный, но ещё не свершившийся грех детоубийства. И от моих дальнейших действий теперь зависело многое.

На «десятке» помимо нашего было ещё два здравпункта, по числу дис-лоцированных здесь воинских частей – стройбата и строевого подразделе-ния. Здесь служили лейтенантами дипломированные врачи. Им-то я и ре-шил показать Розу. Но – увы, меня ждало полное фиаско. Стройбатовский доктор лежал вусмерть пьяный. Призванный из Новосибирска на два года, способный сосудистый хирург медленно спивался, маясь от безделья и теряя квалификацию. У строевиков меня встретил санинструктор старшина Кен-жегалиев. Его начальник и «добрый мой приятель» Саня Шкарбанов отбыл на Берег за медикаментами. Неизвестно почему, но уж так сложилось, что городок площадочники окрестили Берегом. Названия же типа Конечная или Семипалатинск-21 вообще никогда и никем не употреблялись. О Курчатове же обычно вспоминали во время официальных мероприятий. В зале Дома офицеров, где они проходили, всегда исполнялась хором одна и та же песня


– гимн города, некогда написанная двумя военнослужащими. Берег – это совсем другое дело. Всё равно, что Материк для островитянина. Пишется с малой прописной буквы, а подразумевается заглавная строчная. Площадок много, Берег один. Потому и я буду писать с большой буквы.

Исполнительный и аккуратный Кенжегалиев, надежда и опора начмеда части, доблестно выслужил и заслужил исполнение своей главной на те-кущий момент мечты – уйти на дембель старшиной. Не удивлюсь, если в будущем он сделал себе великолепную медицинскую карьеру. Упорства и энергии ему было не занимать. Он совершенно искренне предложил мне свою помощь, ещё не зная, о чём идёт речь, и столь же искренне обиделся, когда я от неё отказался. Кенжегалиев разочарованно развёл руками, потом приложил правую ладонь к груди, отвесив лёгкий полупоклон, и пошёл до-клеивать фотокарточки в толстый дембельский альбом. Ну а мы двинули к бетонке, ведущей на Берег.

С кем я только не ездил по этой добротно сработанной трассе! Отвозил шеф-повара столовки с приступом белой горячки. Душевный, но абсолют-но бесхребетный мужик снабжал друзей деликатесами, а те щедро угощали его спиртягой. Была девушка с повреждённой лучевой артерией. До сих пор для меня остаётся загадкой – как же это можно так поранить себя, разре-зая торт столовым ножом. Запомнился парень с «хитрой» симптоматикой. Вместо острого холецистита у него обнаружилась не менее острая очаговая пневмония. И вот теперь главной героиней очередной коротенькой пьесы «Дорога на Берег» являлась Роза. Пьеса могла остаться драмой со счастли-вым концом, но не исключался и трагедийный вариант. Мне показалось, что я нашел единственно верный способ приехать в госпиталь без приключений, если коварный препарат не успеет подействовать в полную силу. Женщину надо было всячески уводить от фатальных мыслей о собственной смерти. Но поначалу я тихо обратился к водителю:

– А нельзя ли побыстрее? Плетёмся, как я не знаю кто.– Нельзя, – сухо отвечал тот. – Ремень у меня слабый. Боюсь, по-

рвётся. А запасного нет. И движок стучит. И резина «лысая». Не успел подремонтироваться.

Спрашивать дальше было бесполезно. Всё-таки разгильдяйство в родном отечестве неистребимо, как тараканы в старой столовой. Я бросил взгляд на Розу. Нормалёк! Больная глядела в окно. И правильно делала. Ведь там, за грязноватым толстым стеклом, сама Степь радушно раскинулась в майских лучах. Она зеленела и торопливо цвела, ещё влажная от растаявшего сне-га. Эфемеры устроили настоящий калейдоскоп форм и оттенков. Особенно удивительным было зрелище вокруг синих лужиц. Там вырастали какие-то совершенно невообразимые и пышные травы-факелы с яркими метёлками-верхушками, широченными загнутыми листьями. Маленькие игрушечные субтропики, кратковременные, как весенний вдох и выдох.

Уголки Розиных губ едва заметно шевельнулись. Улыбка перестала быть улыбкой.

– А вы случайно не пишете картины маслом? – пытался я завести ник-чёмный отвлекающий разговор. С равным успехом Розу можно было спро-сить – не сочиняет ли она симфонии и не увлекается ли бальными танцами. Она покачала головой.

– Жаль, я тоже не художник. Такие пейзажи пропадают. Роза кивнула в ответ и решила поддержать диалог.– Мы с мужем прошлым летом на Енисее отдыхали. Там тоже красота.


– Дикая и суровая.– А вы откуда знаете? Вы что, там были?– Нет, но я ходил по Горному Алтаю. Могу себе представить и Енисей.

Отдалённо, конечно. Какая там, должно быть, рыбалка! «Царь-рыбу» Аста-фьева читали?

Я забалтывал Розу, напрягая всю свою фантазию, а «уазик»-пенсионер медленно пожирал километры. Что и было нужно. А за окном тем временем появилось кое-что новое, отчего природный пейзаж стал приобретать черты индустриального. То была недостроенная железная дорога. Предполагалось, что людей на некоторые площадки будет развозить поезд, может, даже элек-тричка. Но у огромной страны не хватило денег, и стройку заморозили на неопределённое время – то есть навсегда. Леонид Ильич Брежнев уже про-изнёс своё сакраментальное – «экономика должна быть экономной». Вот и сэкономили. Новые веяния коснулись и здравпункта – всем его сотрудни-кам срезали командировочные. Но чего греха таить, зарплаты у нас были повыше, чем в обычных семипалатинских клиниках.

– Ну, блин-морковка! – беззлобно выругался шофёр и, притормозив, съехал на обочину.

– Что-нибудь с мотором? – дилетантски поинтересовался я.– Да какое там, – отмахнулся водитель. – Вон, гляди – «дуру» везут на Гэ.Гэ – это испытательная площадка, расположенная дальше нашей. «Ду-

рой» же пролетарий назвал «изделие», которому предстояло рвануть в одной из специально приготовленных штолен. Но прежде чем земля пойдёт волна-ми и задрожат стёкла в ближайших к взрыву сёлах, «изделию-дуре» окажут высшее почтение, как особе королевской крови. Иначе нельзя – с атомом шутки плохи.

Тягачина-атлант неторопливо и осторожно вёз на спецплатформе накры-тую брезентом металлическую тушу, похожую на сигару, ракету или огурец. Её сопровождала целая свита. В машинах сидела охрана, инженеры и техни-ки, автоинспектор кричал в мощнейший мегафон, чтобы встречный транс-порт немедленно останавливался и пропускал всю кавалькаду. А уж обо-гнать её было совершенным преступлением. Впрочем, никто на моей памяти делать это и не пытался. Инструкции здесь соблюдались неукоснительно, особенно в самые важные моменты работы полигона. Метрах в ста позади нас на обочине уже стояла «мазутка» – КамАЗ с цистерной. Несмотря на собственные внушительные размеры, «мазутка» казалась карликом по срав-нению с тягачом и его грузом. О нашем скромном микроавтобусике и упо-минать не стоило. Вершина интеллектуальной мысли супердержавы и вы-глядела соответствующе. Десятки секретных и полусекретных НИИ, сотни самых квалифицированных инженеров и рабочих – все они вкалывали не покладая рук под недреманным оком ЦК КПСС и Министерства обороны над стальным голиафом ради достижения ядерного паритета с НАТО. А нам нужно было поспеть в госпиталь.

Увы, остановка сыграла с Розой злую шутку. Словесная паутина, которой мне так обманчиво легко удалось её опутать, столь же легко порвалась.

– Мне страшно! – вскрикнула Роза. – Я хочу жить!Она ещё не впала в неконтролируемый дикий психоз – реактивное со-

стояние по терминологии психиатров, но была близка к нему. А «дура» не доехала до нас ещё метров триста. Водитель закусил губу и мял пальцами баранку, как будто её сделали из теста. Он недавно бросил курить, и руки надо было чем-то занять.


Мне надлежало совершить что-нибудь неожиданное, из ряда вон выхо-дящее. Но все мои жалкие попытки навязать Розе новую тему для общения глушились, подавлялись урчащей махиной, ползущей нам навстречу. И тог-да я громко проорал ей в ухо:

– Вы с мужем любите друг друга?Более нелепого вопроса в наступившей ситуации не придумаешь. Но

именно его неуместный таранный кретинизм и помог. Сквозь плаксивую гримасу пробилось удивление, затем на смену ему пришло недоумение с не-которой долей возмущения моей бесцеремонностью. В такой же последова-тельности Роза и отвечала:

– Не знаю… наверное… Как это?.. А вам зачем?..– Что значит, зачем? Я – человек холостой, потому и спрашиваю. Для

своего светлого будущего. Мне интересно знать: что важнее в браке – лю-бовь или привычка?

Роза шмыгнула носом и задумалась. Тягач с «изделием» прошествовал мимо нас, а за ним – и машины сопровождения. Мы резко тронулись с ме-ста. Розу качнуло – я еле успел придержать её за локоть. А она всё никак не могла собраться с мыслями. Думай, фемина, думай подольше над моей чушью. А я буду сосредоточенно считать километры до самого Берега.

***

Года за три до описываемых здесь событий я проходил летнюю практи-ку в железнодорожной больнице. В тамошнем терапевтическом отделении лежала девушка Соня, родом из большого села в Бескарагайском районе, неподалёку от территории полигона. Почему она попала именно в железно-дорожную больницу, мне неизвестно. Да это и не важно. Из-за врождённой аномалии почек у неё порой возникали «проблемы со здоровьем», как вы-разился бы чиновник от медицины или плохой журналист. Раз в год Соня ложилась в стационар на лечение и обследование. Выписывали её каждый раз с заметным улучшением, и мама, встречающая свою кровиночку у две-рей отделения, после обязательного поцелуя говорила:

– Повезло нам с тобой, доча. Соня улыбалась, и они шли по асфальтовой дорожке на улицу, где их ждал

папа в синем «Москвиче». Рассказывая мне об этом устоявшемся ритуале вы-писки из разных больниц, девушка решительно делала акцент на слове «си-ний». Наверное, то был её любимый цвет. В отличие от Розы Сонечке очень подходило её имя. Софья – значит мудрая. Мудрой её делала болезнь. Во вре-мя обострений хворобы один день земного бытия у неё явно шёл за три. По паспорту она была немного младше меня, а вот по жизни – старше. Если бы не тени под глазами, иногда превращавшиеся в мешки, Сонечку можно было бы назвать красавицей. Да нет же, о чём это я! Сонечка была наполнена самой настоящей прекрасностью, ласково простирающейся на всё вокруг. Правда, чуть-чуть надломленной. Не знаю, почему она выбрала меня для своих деви-чьих откровений. Я не особенно часто с ней общался – только когда делал уколы или приносил лекарства. Но она успевала поделиться со мной планами на будущее, рассказать про своё житьё-бытьё и поговорить о поэзии. Сонечка мечтала выйти замуж по любви, поступить в мединститут, а «там видно будет». Её старшие брат и сестра умерли от сложных сочетанных пороков сердца ещё в раннем детстве. Она осталась у родителей одна и, по её словам, должна те-перь жить за троих. Долго-долго, счастливо-пресчастливо.

Я тоже очень хотел, чтобы её светлые мечты исполнились, но медсестра


Валентина из процедурной поведала мне по страшному секрету, что у Сонеч-ки обнаружили рак в неоперабельной стадии и видеть солнышко ей осталось не больше трёх месяцев. Родители должны на днях забрать её домой. Ещё год назад Сонечку можно было спасти, но ей изначально поставили неправиль-ный диагноз, который и кочевал потом из клиники в клинику.

– Это всё из-за атомных испытаний, – подытожила своё печальное со-общение Валентина. – Наши врачи давно о том говорят. Да кто же их слу-шать будет.

– А о чём там, «наверху», думают? – задал я риторический вопрос.Валентина в ответ только хмыкнула и махнула рукой.Вечером, перед тем как уйти домой, я заглянул в палату к Сонечке. Она

была одна – её соседки вышли прогуляться по больничному коридору. На одеяле Сонечкиной кровати лежал зачитанный томик Блока обложкой вверх, а сама она с серьёзным видом смотрела в никуда, полностью погрузившись в себя. Я подумал, что ей просто скучно, и, подмигнув, рассказал вполне невинный анекдот, взбил подушку, присел рядом на краешек постели. Мне хотелось сделать Сонечке что-нибудь доброе, хорошее. Я ведь знал её смерт-ную тайну, а она нет. И тогда Сонечка огорошила меня:

– Практикант, а ты кого-нибудь в жизни любил? Я неуверенно пожал плечами. Должно быть, у меня был растерянный

вид. Сонечка ободряюще похлопала меня по руке.– Извини, что я о личном. У тебя есть девушка?Соврать Сонечке я не мог, просто не имел права по какой-то высшей кос-

мической правде.– Сейчас нет.– Это замечательно. Слушай, ты мне друг? У меня к тебе будет одна

просьба. Я не могу настаивать, но очень прошу её выполнить. Сонечке нелегко давались эти слова. Но всё же из-за своей болезни она

была не только старше меня, а и, наверное, прозорливей.– Конечно, я тебе друг. Можешь не сомневаться, я выполню твою прось-

бу. Тебе принести почитать что-нибудь интересненькое? Или позвонить кому-нибудь, привет передать?

– Никому звонить не надо, практикант. Надо поцеловать. Меня. Ровно один раз. В щёчку.

– П-почему в щёчку? – Видимо, теперь я выглядел ещё глупее прежнего, находясь в эмоциональном нокдауне. Сонечка сменила взгляд строгой на-чальницы на снисходительно-наставительный.

– Потому что в губы целуют любимых, а в лоб – только покойников.Я понимал трагичность происходящего в полной мере. Неужели Сонечка,

каким-то образом прознав о своём приговоре, захотела столь странным об-разом со мной попрощаться? Но почему?! Мы никогда не выказывали друг другу повышенных знаков внимания. Тому, кто разберётся в женской пси-хологии, надо без обиняков выдать три Нобелевских премии.

Сонечка зажмурилась и пальцем показала на свою щеку. Я быстро на-клонился, чмокнул, ткнувшись губами куда-то чуть пониже глаза, и резко встал. Сонечка подняла брови, будто удивляясь. Честное слово, она совсем не походила на безнадёжно больную.

– Ну, вот и всё, – сказала она еле слышно. – Спасибо, практикант. – И до-бавила, но уже громче, вернее – процитировала: – «Учись вниманью длинных трав, разлейся в мире зорь бесцельных, протяжный голос свой послав в отчиз-ну скрипок запредельных». Подними Блока с пола, он этого не заслужил.


Я хотел продолжить каким-нибудь отрывком из классика, но в голову упорно лезло только совсем сейчас неуместное «и пьяницы с глазами кро-ликов…».

– А тебе нравится Есенин? Хочешь, завтра принесу? У меня есть редкое издание, с «Москвой кабацкой» и «Анной Снегиной».

– «Мы все в эти годы любили. А значит, любили и нас...» – нараспев вы-дала умненькая Сонечка. Интересно, у них там, в селе, все такие эрудиро-ванные? А девушка продолжала: – Прочти своё. Вот это, про оленей.

На тот момент у меня было одно-единственное опубликованное стихот-ворение. Причём напечатали его почему-то сначала в павлодарской област-ной газете, а потом – в нашем «Иртыше». Сюжет его был прост и роман-тичен – оленье стадо мчится в вечерних лучах сквозь струи слепого дождя вослед за солнцем, желая сделать его своим вожаком. Заканчивались стихи по-юношески пронзительно и бескомпромиссно: «Опусти же ружьё, если встретишь бегущих оленей. Может быть, им осталось до солнца всего лишь чуть-чуть». За моей спиной послышались шаги. То пришли Сонечкины со-седки по палате, вдоволь нагулявшись по коридору. Они переговаривались между собой, громко открывали тумбочки, шуршали бумагой, разворачивая какие-то свёрточки. Но ни малейшего значения все эти шумы уже не имели. Потому что Сонечка хотела слушать стихи. Мои стихи. Сунув руки в кар-маны халата, я встал посреди палаты и почти прокричал стихотворение до последней строчки.

Дверь была закрыта, поэтому в коридоре меня, слава богу, не услышали. Тётки в палате сначала опешили, потом заулыбались, игриво перемаргиваясь друг с дру-гом, и даже похлопали в ладоши. А Сонечка вдруг возьми да и скажи:

– Женись только по любви, Женечка. Живите со своей женой долго-долго, счастливо-пресчастливо.

Сам не свой я вылетел из палаты и пришёл в себя лишь на автобусной остановке. Дождался «семёрки», занял место у окна – и поплыли мимо меня дома, деревья, люди и собаки – бродячие и не очень. Так бы и сидел я там до своей «Автошколы», если бы не грубый тычок в грудь.

Напротив меня стоял ухмыляющийся верзила с небритой рожей. А рядом со мной, блокируя путь к отступлению, уселся его приятель, на хулигана совершенно не похожий и с проблеском мысли в глазах. Всё ясно, ребятки перебрали портвешка и захотели приключений. В салоне же были одни жен-щины да пара старичков. Нет, лично против меня парни ничего не имели. Просто больше не о кого было почесать свои кулаки. Тем более что я был ав-тошкольский, а они – с улицы Дальней. На танцах наши непризнанные «го-сударства» враждовали нещадно, дело доходило до разгона драк милицией. Мирились недруги только в армии. Но процесс мужания через мордобитие не прекращался, ибо подрастало юное поколение.

Странно, но я тех двоих совершенно не боялся. Раненный бандитским ножом следователь Серик, которому я перевязывал рану, когда проходил практику по хирургии в той же больнице, поучал меня: «Никогда не пока-зывай разной сволочи свой страх. Не проси пощады – не пожалеют. Когда зверюги видят твою спину, у них срабатывает инстинкт охоты. Решительно иди на них и бей первым. Главного». Сам Серик так и сделал. Несмотря на разряд по самбо, получил «перо» в бок, но одного бандюгана взял, другого подстрелил. Остальные разбежались. Я суперменом не был и в отличие от храброго Серика приёмчиками борьбы не владел. Просто моя голова была занята другим. И я бросил в лицо своим потенциальным костоломам:


– Почему так складывается? Живёшь себе, живёшь. А потом – бах! И кранты. И ничего уже сделать нельзя. Чёрная полоса. Где справедливость, пацаны?

Небритый «переваривал» сказанное мною. А его дружок понял. Правда, по-своему.

– Не тронь его, Мишаня, – сказал он. – От него девчонка ушла, – и до-бавил, обращаясь уже ко мне: – Пойдём с нами, выпьем.

Я отрицательно мотнул головой.– Ну, как знаешь. Выходим, Мишаня. Наша остановка.…Наступившая ночь была тревожной. Я долго не мог уснуть. Достал

сборник Блока и читал часов до двух, а потом провалился в бездну без снов. Воскресенье тоже ничем не запомнилось – так себе денёк. Лень вперемешку с телевизором.

– Ты случайно не заболел? – спросила мама, потрогав мне лоб. – В вашей больнице инфекционные не лежат?

– Не лежат. Я просто немного устал. Было три дежурства почти подряд. Ничего, скоро практика кончится. Наотдыхаюсь ещё.

В понедельник вместе с халатом, заботливо выглаженным мамой, я по-ложил в портфель книжки Есенина и Рубцова, очень дорогих мне поэтов, твёрдо решив подарить их Сонечке. Пусть они будут с ней до самого конца. Больные ещё спали, когда я уже был в отделении. Заглянул в процедурную к Валентине. Она кипятила шприцы в большом блестящем стерилизаторе.

– А у нас плохое случилось, – горестно произнесла Валентина. – Вчера утром Соня из третьей палаты не проснулась. Никто и не ожидал такого. Она должна была ещё пожить. Ох, и не знаешь – где найдёшь, где потеряешь. Молоденькая совсем, в десятый класс перешла. Одна оставалась у родите-лей. Царство ей Небесное. – И Валя полуукрадкой, не очень умело перекре-стилась. – Сегодня ты кровь на эрвэ брать будешь?

Я присел на кушетку и в первый раз в жизни ощутил, как болит серд-це – словно камнем с острыми краями провели по нему, и оно отозвалось жгучим всполохом. Ведь это Сонечка не только со мной прощалась, а и со всем белым светом. И с мечтами своими несбывшимися. Ничего-то она не ведала про свои метастазы. Просто чувствовала, что уйдёт. Дар у неё был – проницать своё сокровенное, когда приходит время уходить. Такое порой случается с глубоко порядочными стариками, испытавшими трудную жизнь и не нацеплявшими слишком много грехов.

***

Мы уже подъезжали к КП, а Роза всё молчала. Она тёрла длинными паль-цами виски, теребила завиток за ушком. Видимо, мой вопрос вогнал её в лёг-кий ступор. Но, скорее всего, она отнеслась к нему со всей серьёзностью и непременно хотела ответить пообстоятельней. Видно было, как она боролась с собой, а вернее со страхом, наведённым опрометчиво принятым препара-том. И женское самолюбие побеждало фармакологию. По крайней мере, на первых порах.

Глянув на наши пропуска, солдатик махнул рукой – проезжайте. Но ма-шина не сдвинулась с места.

– Да чтоб тебя, – досадливо поморщился шофер. – Ремень накрылся мед-ным тазом.

Он открыл дверцу и побежал к только что подкатившему легковому «уа-зику» с воинскими номерами. А Роза в конце концов нашла нужный ответ.


– Понимаете, в семье всё важно. Без привычки нет равновесия, а без люб-ви – света впереди. Мы почему-то иногда стесняемся этого, особенно когда взрослеем. Зря. Жизнь проходит, текучка остается. Я же ведь только сейчас поняла, какой была идиоткой.

Роза довольно громко и чувствительно шлёпнула себя ладонью по лбу в подтверждение своим словам. Она распрямила спину, подняла подбородок, прошлась языком по сухим губам.

А ведь я её недооценивал. Передо мной сидела настоящая Роза, женщина-цветок, барыня-сударыня. Она больше не плакала, ибо поняла что-то глав-ное в себе самой и боялась теперь не за свою жизнь, а за другую – ту, кото-рую несла в собственном чреве.

Вернулся довольный водитель с новым ремнём в руке. Его молоденький коллега с сержантскими погонами оказался запасливым хлопцем и свято чтил неписаные законы шоферской взаимовыручки. Минут через семь мы уже были на Берегу, у дверей приёмного покоя госпиталя.

– Теперь-то мы точно не умрём, – уверенно заявила Роза.– Никогда и нипочём, – согласился я. – Вы будете жить долго-долго,

счастливо-пресчастливо.

ВРЕМЕНА МЕНЯЮТСЯ

Ещё до обеда нагнало тяжёлые, почти чёрные тучи. А к вечеру началась сущая свистопляска. Буран в степи – гость хоть и привычный, но не слиш-ком желанный. Я вышел из здравпункта раньше обычного, пока впереди ещё можно было хоть что-то разглядеть. Мой путь лежал в столовую, где мне предстояло оценить санитарное состояние и проверить качество продуктов. Обязанность только на первый взгляд приятная, а в сущности, очень даже нервотрепательная и ответственная. Но об этом – когда-нибудь позже, в другом рассказе. Чтобы срезать угол, я сошёл с основной дороги и взял пра-вее. В хорошую погоду моя прогулка заняла бы минут пятнадцать-двадцать, но только не сегодня. Ветер усилился так, что почти невозможно было идти. Он не просто сбивал с ног, а, казалось, закручивал тебя в какую-то адскую воронку. Сухие снежные хлопья прямо в воздухе сбивались в комья и хлёст-ко лупили по лицу.

Дальше я пробирался уже наугад. Серая воющая пелена колыхалась во-круг меня. Невдалеке сквозь неё неожиданно пробился свет фар, послыша-лось гудение двигателя. Пронеслось и пропало. Ага, значит, я опять вернул-ся к дороге. Впрочем, судя по камням и кустикам сухого ковыля под ногами, – не совсем. Ну что, попробуем ещё разок? Туристу со стажем в столь пустя-ковой ситуации сдаваться не к лицу.

Неожиданно моя нога попала в выбоинку, и я полетел вперёд, машиналь-но выставив перед собой руки. Ладони тут же схватили колючую проволоку. Поцарапало меня не сильно, зато взбодрило основательно. Колючая про-волока здесь только в одном месте – вокруг временного хранилища радио-активных материалов. В просторечии – могильника. Так вот куда меня за-несло. Что ж, это неплохой ориентир. Двинули дальше.

Когда наконец я добрался до столовой, ветер уже стих и видимость стала почти нормальной. Взору моему открылась довольно странная картина, со-вершенно невообразимая в одной из секретнейших точек СССР. Неподалёку от дверей, привязав к торчащей из земли железяке гнедых лошадок, стояли два пожилых чабана в тулупах и малахаях и неторопливо курили. Они ещё


не стряхнули с себя снег, походя на дедов морозов в восточном исполнении. Вот только один из них был без бороды. «Заплутали немного», – решил я и направился к служебному входу, тут же позабыв о неожиданных визитёрах. Но вскорости они сами напомнили о себе.

К началу ужина мне пришло в голову выйти в зал. Когда люди кушают с удовольствием, то и у тебя самого возникает благостное чувство – вот не зря ты, братец, расточал здесь свои эмоции, грозил поварихам карами земными в виде записей в санитарном журнале. Впрочем, зря я никогда их не обижал. Молодые девчонки, лучшие выпускницы училищ Украины, Поволжья и Ле-нинграда, дело своё знали и готовили вкусно. И меню было на уровне – не сравнить не то что с общепитом, а и с рестораном. Правда, между собой ку-десницы питания называли всех прочих посетителей столовой шакалами. На мой вопрос – зачем они это делают? – гарна дивчина Надя «з пид Полтавы» бойко отвечала: «А чё они нас поварёшками обзывают?» – «Ну, так они же не со зла, Наденька». – «Ну так и мы тоже». То, что не со зла, – это точно. Многие поварихи находили тут себе мужей среди военных или гражданских. Бывало, и года не пройдёт, а Марийка или Аннушка толкают впереди себя коляску по Первомайской – одной из центральных улиц Курчатова. И при-ветствуют таких же молодых мамаш, преисполненные гордости за своё се-мейное счастье. Вообще замуж на Берегу выходили, что называется, густо и по большей части – раз и навсегда. Потому самым главным дефицитом одно время здесь было обычное молоко. Его завозили и по воздуху вертолё-тами, и посуху машинами из сёл Бескарагайщины, имелось и своё хозяйство, но растущие малыши выпивали всё подчистую. И новоиспечённой мамаше приходилось с раннего утра занимать очередь у магазина, запоминать свой номер, дожидаться другую такую же страждущую, передавать ей свой пост и уж потом идти досыпать, если, конечно, дитё позволит.

Это покажется парадоксом, но в Курчатове – столице ядерного дракона, запрограммированного на смерть, – не было своего кладбища. Люди рож-дались, но неужели никто не умирал? Умирали, хоть и не часто. И это была давняя, застарелая проблема, с которой все свыклись. Усопших просто-напросто отправляли чаще всего за государственный счёт по месту рождения или основного проживания. Многие работники полигона имели квартиры в Москве, Семипалатинске, Павлодаре и других городах и весях Союза.

В зале царила благостная аура насыщения. Очередь заставляла свои разносы-подносы полными тарелками и стаканами, а за столами всё их со-держимое уничтожалось под душевные разговоры. Только двое посетителей вкушали молча. То были мои чабаны. Свои меха они сложили рядом на сво-бодные стулья, словно отгородившись от других едоков. Те же делали вид, что не замечают необычных посетителей, лишь изредка бросая на них стре-мительные взгляды. В столовой, как и в бане, все равны.

Чабаны уже заканчивали трапезу, когда перед ними возник, словно из воздуха, Коля Самаров – человек не всеми любимый, поскольку отвечал за режим площадки. Должность у него была для многих малопонятная и не слишком почтенная, но Коля исполнял её с должным рвением, и даже до-блестью, хотя и не носил погон. А начальство относилось к нему с уважи-тельностью, ибо Самаров успевал всё, находился везде и обладал железной хваткой бультерьера. Не подумайте, будто я хочу окарикатурить его несги-баемый образ. Коля был на своём месте и олицетворял собой закон. Этакий участковый чекисто-милиционер в штатском. А может быть, и не совсем в штатском, кто ж его знает.


Мне Коля небрежно кивнул, а чабанов стал испепелять суровым излуче-нием своего взгляда.

– И чего же мы тут делаем? – холодно спросил он.Наверное, так же опера разговаривают с жуликами, застав их на месте пре-

ступления. Но селяне уголовниками не были, потому и вели себя соответству-юще – с достоинством добропорядочных путников, волею обстоятельств по-павших в неприятную ситуацию. Безбородый вздохнул, развёл руками и встал, потянувшись к одежде, аксакал же допил компот, выплюнул в пустой стакан косточку от урюка, смахнул с бороды крошки и тоже засобирался.

– А теперь пошли со мной, – почти прошипел Коля, ещё больше напу-ская строгость. – Быстренько.

Степные пилигримы переглянулись и послушно отправились за Самаро-вым.

– Ну, теперь он их заарестует, – произнёс работяга за соседним столом.– Да брось ты, – возразил его сосед, протягивая руку за перечницей. –

Самар, конечно, жлобяра ещё тот, но не сволочь же.– Э-э, не скажи. Друган мой Витёк кассетник в общагу втихаря привёз

– «АББУ» там вечерком послушать или «Бони М». Кто-то по злобе Самару стуканул.

– И что?– А то. Неприятности большие были у Витька. Выговор схлопотал, без

премии остался и без магнитофона. Чуть с работы не попёрли. Да ещё и в отпуск в декабре пошёл.

– Ну и сам дурак. Нашёл, куда машинку привозить. Маг хоть хороший?– Да какой там. «Весна» старенькая, чиненая-перечиненая. А Самар гад.Привозить на площадку теле-радио-фотоаппаратуру категорически запре-

щалось по соображениям секретности, но кое-кто обходил запрет на свой страх и риск. Особенно это касалось водителей «таджикистанов» – ведомственных автобусов, доставлявших людей с работы и на работу. Об этом многие знали, в том числе и Самаров. Поэтому байка про несчастного Витька, скорее всего, была слишком преувеличена. Один телевизор на всех стоял на первом этаже. Его выключали после одиннадцати вечера. У больших начальников были свои телеки, чёрно-белые и не первой молодости. Иногда народ ходил в стройба-товский клуб, размещённый в бараке. Там показывали заигранные и посто-янно рвущиеся советские фильмы с «правильным» содержанием. Ещё можно было посидеть в читальном зале, перелистать газеты и журналы. Зимой рядом с общежитиями заливался каток, где проходили хоккейные баталии. Потом построили крытый спортзал, где сразу же образовалась секция тяжёлой атле-тики, которую вёл мастер спорта из Москвы, трудившийся здесь же, на «де-сятке». Была студия самоделочников. Они делали раскрашенные псевдоэкзо-тичные маски из гипса и пластика, работали с поделочными камнями. Как-то раз прошли соревнования по стрельбе из «воздушки», кажется, по линии ДО-СААФ. Помнится, я даже рискнул принять в них участие. В призёры, правда, не попал, но в список лучших стрелков моя фамилия всё же вошла. Вот, по-жалуй, и весь перечень развлечений в свободное время.

Дальше слушать чужой трёп мне надоело. Я вышел на улицу и едва не столкнулся – с кем бы вы думали? – да с самим Самаровым. Как-то сама собой появилась ехидная реплика:

– Что, уже поставил нарушителей к стенке? Коля как-то косо посмотрел на меня.– Да вон они, ковбои местного разлива, блин. Скачут, где хотят.


Вообще-то Николай Самаров редко позволял себе крепкие и полукрепкие выражения. Видно, произошло что-то из ряда вон выходящее. Не так-то лег-ко было вывести «железного» Колю из себя. А по склону ближней сопочки медленно поднимались двое всадников, почти теряясь в быстро густеющей дымке сумерек.

– Я, конечно, позвоню, куда следует. Им дома разнос устроят. Да бес-полезно всё это.

– Почему?– Да потому что я их как облупленных знаю. Уже в третий раз ловлю.– Может быть, они просто заблудились?– Ой, не смеши меня, доктор. Они же тут родились, каждый холмик в

округе лучше нас с тобой знают. Да и буран был короткий. Они им восполь-зовались, чтоб на площадку попасть.

– Зачем? – я был немного сбит с толку. – Затем. У того, кто помладше, сын в стройбате здешнем служит. На-

верняка папка ему гостинцы привозил. Ну а дед за компанию увязался. Ему, видите ли, компот наш нравится.

– И что же с ними теперь будет?– Да ничего, кроме лёгких неприятностей на вербальном уровне. Они же

оба передовики, орденоносцы и беспартийные. Даже выговор с занесени-ем в учётную карточку не объявишь. К тому же дед боевой, войну прошёл. А наша воинская часть пятьдесят два шестьсот пять, да будет тебе извест-но, Кёнигсберг брала. Кого попало на полигон не пошлют. У меня вот батя фронтовик. А у тебя?

– Мой подростком в тылу вкалывал, а призывался уже после Победы. Его двое старших братьев воевали, один не вернулся. И дедушка в трудармии от контузии сгинул.

– Ну, вот видишь. А времена-то меняются, я чувствую. Только вот к хо-рошему ли?

На том наш разговор с Самаровым и закончился. В ближайшую же пят-ницу, уже на Берегу, мой дядя Виталий, начальник бюро пропусков, поде-лился со мной новостью:

– Сегодня на наш аэродром один борт сел для дозаправки. Под завязку набит десантниками. Пока то да сё, выпустили воинов поразмяться. Вышли в полной экипировке, сели на травку, давай сухпаёк уминать. Все как на под-бор, под два метра. Настоящие командос. Ножи у них, как игрушки, мель-кали, когда они с банками управлялись. Хорошо, видать, их готовили. Не то что наших разгильдяев. В Афган ребятушки полетели.

В голосе офицера были и гордость, и жалость. Его батько Василий тоже прошёл войну. А сам дядя в раннем детстве пережил оккупацию.

И тогда я тоже вдруг осознал, что времена действительно меняются. Не к лучшему, не к худшему. Просто меняются, и всё.

ВСЁ СЕКРЕТ И НИЧЕГО НЕ ТАЙНА

Про режим секретности мы знали не понаслышке. Даром, что ли, под-писку о неразглашении давали. Причём хранилась она не только на бумаге. У тебя создавалось полное впечатление, будто бы на некую важную дверцу в собственной душе навешивался маленький, но крепкий замочек. Понача-лу это как-то мешало, особенно человеку открытому, каким был я. Иногда так хотелось рассказать друзьям и знакомым о своей новой жизни, но за-


мочек под названием «государственная тайна» надёжно держал дверцу. А потом ничего, привык. И дело тут было вовсе не в страхе наказания за «раз-глашение». Просто включалось нормальное чувство долга. Но случались на полигоне испытания, когда секретность возводилась в ранг некой языческой богини и одновременно занозы в одном месте. Богиня бдела со стороны сво-ими всевидящими очами, а заноза постоянно свербела, не давая забыться и предаться беспечному благодушию. Так было нужно, это все понимали, хотя иногда ирония над некоторыми действиями «режимников» брала своё, хотя бы в улыбке. Правда, улыбке мимолётной, незаметной, знающей своё время появления на озабоченной физиономии. Богиня и заноза всегда правы. Тут не поспоришь.

…Капитан-особист со строгим, но абсолютно незапоминающимся лицом вызывал нас по одному в свой вагончик. Взгляд у него был тяжёлым, как у гипнотизёра, и по-иезуитски проницательным, не сулящим ничего хорошего. Сразу хотелось признаться в каком-нибудь преступлении. Подобные взгляды-электродрели оттачиваются годами и являются таким же оружием, что и ав-томат Калашникова или электрошокер. Пожилой капитан владел им в совер-шенстве. Просто удивительно, почему он ещё не получил майора. Говорят, что такой же взгляд имел Черчилль. Его мало кто мог выдержать. Выдержали наши солдаты. В Ялте Сталин выставил в почётный караул воинов, прошедших Сталинград. И сколько ни пялился сэр Уинстон в ясные очи фронтовиков, ни один из них не выказал и тени смущения. Британский премьер был джентль-меном и честно написал об этом эпизоде в своих мемуарах. Служака-особист тоже имел понятия о джентльментстве и не стал меня долго держать под при-целом тёмных сканирующих глаз. Он лишь прочёл суховатым, бесцветным голосом нотацию-инструкцию о том, что мне знать не положено, и предло-жил расписаться в журнале, напоминающем конторскую книгу. Что я тут же с большим удовольствием и сделал, торопясь покинуть вагончик. Всё же ста-линградцам в Ялте было полегче. Во-первых, они прошли фронт, а во-вторых, стояли в строю плечом к плечу. Что им, боевым орлам, какой-то Черчилль! А я перед капитаном был один. Вышел на свет Божий и мысленно возблагодарил судьбу за то, что не агент иностранной разведки.

Запрограммированные «железным» капитаном на сверхбдительность, мои коллеги стояли кучкой в ожидании дальнейших указаний начальства. Му-жики молчали, а женщины тихо перечирикивались. Но как-то вяло, исклю-чительно ради поддержания формы. Далее всё происходило словно в рус-ской народной сказке – через «вдруг». Так вот, вдруг, откуда ни возьмись, появился молодец с погонами лейтенанта и неестественно свирепым лицом. В руках у молодца была непонятная волшебная вещица в виде чемоданчика-дипломата. Буркнув что-то вроде, «пусть это здесь постоит», лейтенант под-сунул свой чемоданчик прямо нам под ноги, тронул пальцем незаметную кнопочку и вполне профессионально растворился в позднем осеннем утре. А волшебная вещица тут же ожила, застрекотав, будто растревоженная птица-гамаюн. В крохотном окошечке появилась странная надпись, которую ин-женер Евгения Пинчук тут же и прочла почти нараспев:

– Регистрация речи.А её боевая подруга Наталья Куракина добавила громко и чётко, слегка

склонившись над чемоданчиком:– Мы свои. Мы не болтаем.Больше почему-то говорить не хотелось. Правда, у меня возникла было

шальная мысль продекламировать стихи Пушкина: «Унылая пора, очей оча-


рованье». Но как возникла, так и ушла в песок. Я вовремя пресёк свою хули-ганскую вылазку, всё осознал, мысленно раскаялся и проникся важностью момента. Из соображений вежливости и почтения к государственной систе-ме охранения секретов мы ещё немного постояли возле аппарата, а затем отошли в сторонку. Пусть себе стрекочет в одиночестве.

Ещё с утра мы с доктором Николаем Бухтияровым из огромной бутыли под завязку залили физраствором плексигласового человека, полого внутри, устроив его на небольшой открытой возвышенности. Для себя я назвал его Дормидонтом. За флегматичность и абсолютную неповоротливость манеке-на. В самом деле, не подставлять же под губительные лучи наши организмы. Хотя, по правде говоря, живых подопытных здесь тоже хватало. Их печаль-ную роль должны были исполнить бродячие псы, предварительно отловлен-ные военными в окрестностях Курчатова и в ближайших сёлах. Киногруп-па из министерства обороны устанавливала кинокамеры в нужных точках съёмки. Бойцы из мобильного военного лагеря докрашивали в зелёный цвет сваренный из арматуры заборчик. Их командир желал блеснуть эстетикой перед приезжим начальством. Начальства – и военного, и штатского – тут хватало с переизбытком. Столько генералов я в жизни не видывал. Попада-лись и адмиралы. На фоне степного пейзажа площадки Гэ они выглядели особенно оригинально. Нам подогнали «уазик». Я уже собрался было в него сесть, как желторотый и долговязый солдатик-первогодок, помогавший нам перетаскивать приборы, тихо спросил меня с детской непосредственностью:

– А правда, что сейчас нейтронную бомбу взрывать будут?Ну что ты ему скажешь! Болтун – находка для «шпиёна». Я покрутил

пальцем у виска и резко ответил:– Нет.Слава богу, что рядом в тот момент не оказалось ушлого лейтенанта с

его всезаписывающим агрегатом. О капитане-особисте и вспомнить страш-но. Солдатик смутился, извиняюще улыбнулся уголком рта и куда-то делся. Мда-а, как пелось в одной песне: «любопытство – это не порок, а такое хоб-би». Когда мы прибыли на место, я в двух словах, с шуточкой-прибауточкой, рассказал коллегам о не в меру пытливом рядовом. На что наш инженер Ва-дим Косатов, хихикнув, заметил:

– А что, он по-своему прав. В том, что это так и есть, мы убедились через минут двадцать. Уже дрог-

нула земля, большие люди стали поздравлять друг друга с очередным успе-хом, как неожиданно из машины связи выскочил офицер и понёсся к самым что ни на есть наиглавнейшим фигурам происходящего действа. Сразу все заволновались и кинулись к своим авто. Такую прыть обычно показывают на фронте, когда вражеские танки прорывают оборону, а отбиваться нечем. Но здесь-то никто ни с кем не воевал. Потому и ужаса на лицах не было, а только желание поскорее унести отсюда ноги.

Наш «уазик» почти замыкал автоколонну. Пылища от колёс, трамбующих грунтовку, встала высоченной стеной. Тут-то и стало известно о причине столь неожиданной ретирады. Сменился ветер, и смертельное облако понеслось в сторону значительных людей. Ну и личностей пониже рангом. О мерах спец-защиты и форсмажорных обстоятельствах никто и не помышлял. В карманах у нас имелся только простенький респиратор-«лепесток». Кто-то даже нацепил его на себя. Но накрой нас радиация – никому бы мало не показалось.

Кстати, того любознательного солдатика я больше не видел. Он лишь под-твердил своим дурацким вопросом слова классика о том, что в России всё се-


крет и ничего не тайна. Они по-прежнему актуальны. И будут таковыми ещё долго. Позже Николай Бухтияров рассказал мне об одном похожем случае. Однажды, где-то в Заполярье, решили произвести очередной «мирный» атом-ный взрыв. Откомандировали туда и группу специалистов из четвёртого дис-пансера. Поселили всех прямо в колонии строгого режима. Так было удобнее для работы и дешевле. Ясное дело, секретность развели неимоверную. Везде и всюду, даже в сортире новоприбывшим мерещились стукачи, скрытые «жуч-ки», микрофоны и телекамеры. За день до взрыва кто-то из диспансерских му-жиков отправился побриться в местный парикмахерский кабинет. Должность цирюльника исполнял матёрый уголовник – весь в наколках и шрамах. Ловко правя о кожаный ремень опасную бритву, он ободряюще подмигнул немного оробевшему клиенту и оскалился белым металлом:

– Ничего не будет, домой поедете.А вечером действительно объявили, что взрыв отменяется. Вот вам и гос-

тайна!

МОРАЛьНыЙ АСПЕКТ

Сектор в Курчатове – место примечательное. Вход, как и почти вез-де, – по пропускам. Миновав проходную, оказываешься в городке внутри городка. Деревья вдоль дорожек, удобно расположенные здания – без вы-крутасных изысков в архитектуре, но и не безликие. Большинство из них построено ещё при Сталине. Тут работают учёные и в военных кителях, и в сугубо гражданских пиджаках. Изредка сюда водят школьников на экскур-сию. Им показывают подопытных животных. Для расширения кругозора, ибо своего зоопарка на Берегу нет.

Но одно двухэтажное здание Сектора всё же выделяется среди других. Возведённое в стиле советского ампира, оно вполне сошло бы за дом куль-туры в большом селе или посёлке. Здесь сам Курчатов со товарищи трудился над ядерным проектом под неусыпным оком Берии. Сохранился стол, за ко-торым Игорь Васильевич сидел. Жёлтый, добротно сработанный, деревян-ный, очень удобный и, как принято теперь говорить, – функциональный. Однако совсем без излишеств. Нынешний бастык вряд ли поставил бы его в свой роскошный кабинет. Разве что где-нибудь в углу, чтобы столь редкост-ной исторической вещью пускать пыль в глаза посетителям.

Группа сотрудников диспансера номер четыре ударными темпами – от темна до темна – вкалывает в знаменитом доме. На дворе октябрь. Солдаты сгребают в кучи опавшие листья, и по всей округе расстилается сизая дымка – горьковатая и пряная. Сейчас неплохо было бы посидеть на скамеечке в парке или прогуляться по тропинкам с какой-нибудь флегматичной псиной вроде бассет-хаунда. Увы, к вечеру мы сами устаём, как собаки. И нас можно срав-нивать скорее с загнанными гончими. Рутины хватает – обработка данных, подготовка проб и прочая, и прочая. Другие кабинеты по соседству заняли «спецы» из Ленинградской военно-медицинской академии. Доктора и профес-сора ходят в морской форме, но звания имеют сухопутные, ибо не относятся к плавсоставу. Имеющих на погонах три звезды и два просвета в шутку называ-ют «чёрными полковниками» – по цвету формы и по иронической аналогии с греческой хунтой. У питерцев-ленинградцев имеется свой, особый флёр – их чёткая ненавязчивая вежливость изысканна до простоты. Они не суетливы, сдержанны. Их эмоции почти дозированы, как лучи северного солнца. И наше солнышко им нравится. В полевых условиях лаборантки и техники из города


на Неве ловят каждый тёплый погожий день, раздеваясь до пояса, чтобы уехать домой с казахстанским загаром. Среди военных медиков попадаются довольно неординарные личности. О седовласом, скромном молчуне-полковнике, моём тёзке, ходили разговоры, как о герое. Самолёт, в котором он летел, потерпел катастрофу. И военный врач, сам получивший травмы, помогал вытаскивать людей из раскуроченной дымящейся машины, а потом оказывал им помощь. Всё произошло в условиях тундры – на Новой Земле, где, как известно, нахо-дится второй по значению ядерный полигон СССР.

Когда в наших трудах наступает короткое затишье, одному из учёных-моряков приходит в голову устроить коллегам что-то вроде лекции, совме-стив интересное с полезным. На неё приглашают москвичей и курчатовцев. Не забывают и нас.

Мы приносим с собой стулья в маленький зальчик или, скорее, в боль-шой кабинет, рассаживаемся и «делаем тишину». Собственно, вся лекция представляет собой историю болезни одного ленинградца. Если опустить медицинскую терминологию и слегка очеловечить сухой стиль изложения, то выступления доктора наук и лечащего врача можно превратить в безна-дёжно грустную повесть без хеппи-энда. Работал себе полный сил и здоро-вья мужик на фабрике по производству одноразовых пластиковых систем для внутривенных вливаний. Системы стерилизовались с помощью источ-ника гамма-излучения. Изделия автоматически проезжали вокруг него по конвейеру, затем источник так же автоматически уходил на безопасную для здоровья глубину и сверху закрывался. Весь процесс производился в специ-альном и совершенно безлюдном помещении с толстыми бетонными стена-ми и зет-образным входным коридором. Следил за стерилизацией оператор, опираясь на данные приборов. Им-то и был наш несчастный.

В тот роковой для него день ничего не предвещало плохого. Смена про-ходила, как обычно. Очередная партия систем въехала в опасное место, чтобы через несколько секунд покинуть его кристально чистой, без единого микро-ба. И вдруг – сбой, конвейер как будто остановился. Приборы показывали что-то непонятное. По правилам техники безопасности оператор немедленно должен передать о случившемся по инстанции, но… Как часто нас подводит это пресловутое «но», за которым прячется родимое незабвенное «авось». В общем, решил мужик сам разобраться в случившемся. Тем более что опасно-стей впереди не предвиделось. Гамма-источник просто обязан был провалить-ся под землю в любой нештатной ситуации. Оператор открыл тяжёлую дверь, прошёл изогнутым коридором и оказался… прямо перед источником. Авто-матика почему-то не сработала. Оторопевший оператор застыл столбом. Не-известно, сколько он так простоял, вбирая в своё тело смертельные частицы, – может, две минуты, а может, и все десять. Придя в себя, он бросился прочь. На негнущихся от ужаса ногах добрался до курилки. И уже там почувствовал первые признаки сильного облучения – в глаза ему будто сыпанули песку. А ещё через пару минут он потерял сознание.

Пострадавшего привезли в госпиталь военно-медицинской академии. Бедняга весь буквально «светился», то есть источал радиацию. Его положили в отдельную палату, установили круглосуточный пост. Лекарств не жалели – самых дорогих, самых редких и экспериментальных. Ведь это был на ту пору единственный во всём СССР больной с острой лучевой болезнью. И он умирал. Тогда консилиум решил применить старое проверенное средство – переливание крови. Оно помогло, правда, очень ненадолго. Где-то на один-надцатый или двенадцатый день незадачливого оператора не стало.


Выступающие закидывают нас цифрами, увлечённо и с упоением расска-зывают о методиках лечения и, наконец, замолкают, окидывая собравшихся победными взорами убеждённых в своей правоте людей. Их почти монумен-тальные позы красноречивы: проведена серьёзная работа, вот какие мы мо-лодцы! Есть ли вопросы? Оказывается, есть. Спрашивает кто-то из наших, диспансерских:

– Можно ли было спасти больного? – Нет, – как-то неестественно бодро отвечает доктор с большими звёздами.– Мы и так сделали всё, что могли, и даже больше, – вторит ему доктор

со звёздами поменьше. Фразеология, конечно, избитая, но по сути верная. Ну не достигла ещё

отечественная медицина таких высот, чтобы вытаскивать с того света по-добных больных. Но ведь отрицательный результат – тоже результат. Да ещё такие уникальные данные получены! – Есть ещё вопросы? Если нет, то рас-ходимся. Завтра – трудный день.

– А что вы скажете о моральном аспекте произошедшего?Все немало удивлены. Московские биофизики улыбаются. Не о том ведь

разговор. А о разработке новых методик и схем лечения. Кто же этот любо-пытный? Им оказывается подполковник, старший по зданию.

– Не смейтесь, товарищи, мне интересно.Ишь ты, ему интересно! Да он ещё и упёртый вдобавок. Или хитрый. Не-

даром ведь носит фамилию Лисицын. Однако вопрос задан.Большезвёздный профессор немного, совсем чуть-чуть развёл руками,

призадумался на секунду. Учёным он был прекрасным, а вот моралистом… Может быть, тоже не плохим. Но не сегодня же… Тут прямо какая-то фило-софия вырисовывается. Ну, Лисицын, ну, учудил!

– Видите ли, человек нарушил правила техники безопасности и в своём летальном исходе должен винить себя только сам. Наверное, его начальни-ков взгрели, как следует.

Попадание явно не в «десятку». То, что человек, а не гражданин, – это правильно, «теплее», дальше же идёт какая-то ерунда. И Лисицын, и все остальные ждут от профессора другого ответа. Тот хмурится, раздувает щёки, шумно выдыхает воздух. От напускной бодрости не остаётся и следа. На смену ей приходит нерастраченная задумчивость.

– Понимаю. Когда мы сделали больному переливание крови, к нему вер-нулась надежда. Он благодарил нас, говорил, что ему опять хочется жить. Признаюсь, у многих из нас промелькнула мысль – а вдруг? К сожалению, чудес не случилось.

Остаток вечера у меня перед глазами стоял этот скончавшийся по соб-ственной неосторожности ленинградец. Я представлял себе немного мешко-ватого и рассеянного очкарика, возможно, студента-заочника. Безобидного и незаметного мечтателя. Он ведь небось ещё и читал на рабочем месте свои конспекты. Обидный и грустный конец. Вот вам и мирный атом. Чего уж говорить о не мирном. Чернобыль был впереди.

Года через четыре после этого от злокачественной болезни крови уйдёт из жизни мой школьный учитель Завьялов. Степан Андреевич увлекался туриз-мом и, быть может, ненароком забрёл с рюкзаком куда-то не туда, где оставил свою чёрную метку ядерный дракон. О том семипалатинские врачи говорили безутешной вдове. В порядке гипотезы, разумеется. Только ведь теперь ничего уже доказать невозможно. Такой вот моральный аспект получается.


КОМАНДИРОВКА В СКОРБь

Вообще-то их было две, следовавших одна за другой. Но для меня обе ко-мандировки в районы, прилегающие к полигону, слились в одну. И было нас в тот момент трое – я, водитель УАЗа-«таблетки» Антон Иванович Нетруненко и… сама Смерть. Она не отпускала нас надолго, играла с нами, словно щенок с мячиком. То давала немного передохнуть, а то обрушивала чужие несчастья на наши головы, отупляющие все чувства, бередящие совесть. Эта мрачная осо-ба с равнодушными провалами вместо глаз, не знающими слёз, встречала нас почти в каждом селе, деревне, ауле, посёлке. Она стояла где-нибудь поблизо-сти, когда я заходил в дом, и молчала выжидающе. Просто напоминая о себе. Чтобы не забывали. А мы и так не забывали. Антон Иванович прошёл фронт, а я по роду своей деятельности уже видел, как люди уходят в инобытие. Только в ту командировку их было слишком уж много – ушедших и уходящих.

Начиналось всё благодушно и оптимистично. В старинном селе Канонер-ка мы подъехали к добротно выстроенному дому. Там проживала женщина, первая из моего списка. Его составили в областном онкологическом диспан-сере и передали нашей «конторе». В том списке значились сельчане, ставшие невольными свидетелями наземных и воздушных испытаний. А потом они все заболели раком кожи и были успешно вылечены. Мне следовало задать им некоторые вопросы, типа: «Где вы находились в момент взрыва?» – на каждого человека выходило по листу бумаги. Толстенькой была папка.

Хозяюшку звали Марией. Женщина вполне в стиле художника Маков-ского – знающая себе цену, в здоровой дородности и с отблеском внутрен-него огонька на лице.

– Милые вы наши доктора, – пропела она мне почти зыкинским го-лосом, – как же я вам благодарна за то, что не забываете меня, внимание оказываете.

– Как вы себя чувствуете? – спросил я от имени «милых докторов».– Ой, да всё хорошо. Спасибочки вам. Наблюдаюсь, берегусь, все ваши

советы исполняю. И детки, слава богу, шустрые.Она явно избегала говорить о боли. Её жизненным девизом была радость.

После того, что ей пришлось когда-то перенести, иного она просто не при-нимала. Да, конечно, она видела что-то такое издалека. И тряхануло, пом-нится, здорово. А через несколько лет – вот, в онкологию попала. Врачам низкий поклон. Мария протянула мне руку. На тыльной стороне ладони, между указательным и большим пальцами виднелся бледненький, почти не-заметный шрамик – вечное напоминание о случившемся.

– Ой, да всё хорошо, – повторила она. – Давайте к столу. Я сегодня борщ наладила. Сейчас вашего водителя позову.

От обеда я отказался. Надеялся успеть опросить как можно больше людей. Обедать многие из них наверняка домой приезжают. Лучше времени для моей работы не найти. Вот и хозяйкин супруг приехал на обед на своём ЗИЛе. Ма-шина с красным крестом у ворот пробудила в нём не лучшие воспоминания. Мы встретились с ним у самой калитки. Он кивнул в ответ на моё «здравствуй-те», крепко пожал руку и не отпустил её, пристально поглядев в глаза:

– Что с Марией?Сейчас он походил на богатыря, готового биться до последнего с лю-

бым ворогом ради своей любимой жены и детей. Я ворогом не был. Бога-тырь просто ждал от меня ответа, как от оракула, знающего важнейшую в его жизни тайну.


– Да всё хорошо, хорошо, – успокоил я его. – Обычная плановая про-верка.

– Правда? Вы меня не обманываете? – Его затянувшееся рукопожатие немного ослабело.

– Нет, всё действительно хорошо. Он посмотрел куда-то поверх меня и разжал ладонь. И я отметил про себя,

что взгляд его из бесцветного стал синим, молодым. И тогда я тоже обернул-ся. На зелёном крылечке стояла Мария. Она смотрела на своего мужа так, как если бы он вернулся из дальнего и трудного похода. Радость и осознание ценности каждой прожитой секунды, и ещё надежда, надежда, надежда!

Хозяин поспешил к своей лапушке, а я – к машине.– С почином тебя! – Антон Иванович завёл двигатель. – Что это ты там

бормочешь? Как будто одно и то же повторяешь.– Всё хорошо, поехали дальше. Всё хорошо.А вот дальше-то было по-всякому.

***Абайский район жил не скучно. В Архатских горах снимали исторический

фильм «Гонец», а в Карауле гостил российский цирк. Моим трудам это не слишком препятствовало, но считаться с текущими событиями приходилось. Недалеко от райбольницы, где мы остановились на ночь, гремела музыка, то и дело раздавался дружный смех, много и часто хлопали. Не каждый день сельчанам выпадает удача вживую посмотреть на дрессированных пудель-ков, воздушных гимнастов и жонглёров. Может быть, для иных семипала-тинских снобов шуточки клоунов из заезжего шапито не казались особенно смешными, но здесь всё проходило «на ура». Караульцы ожидали праздника, и они его получили. Потому посвящать вечер разъездам по обозначенным в списке адресам смысла не имело. Я присел на лавочку, и ранние сумерки приятно успокаивали, отодвигали нелёгкие заботы отгорающего дня. Неяр-кий закат сулил назавтра ясную солнечную погоду, но и новые заботы.

С первыми звёздами на улице появился народ. Это закончилось цир-ковое действо. Люди расходились по домам – весёлые, нарядные, добрые. Всё же в искусстве манежа есть своё волшебство. И особенно сильно это ощущают дети. Я обратил внимание на компанию из трёх девочек и весь-ма пожилого мужчины с тростью – наверное, их деда. Дед очень сильно припадал на правую ногу. При ходьбе он старался не наступать на пятку, перенося груз худощавого тела на носок. Ему нелегко было поспевать за детворой, но он старался, очень старался. Правда, пройдя метров трид-цать, он останавливался, тяжело дыша, вытирал платочком пот с лица. А девочка постарше подбегала к нему и подставляла плечо. Передохнув, дедушка ласково гладил её по голове и произносил одно только слово: «Сам». И они продолжали свой путь. Девчушки по дороге разыгрывали целое представление, ни на кого не обращая внимания, – они прыгали, словно только что увиденные ими кудрявые собачки-обаяшки, пытались жонглировать камешками, хохотали, как клоуны. И у меня закралось по-дозрение, что они всё это делают не столько для себя, сколько для де-душки. Чтобы он хоть на несколько минут забыл про свой недуг.

…Наутро мы разбирали истории болезни в кабинете онколога – оттуда тоже можно было вытащить часть нужной мне информации. Врач в высоком колпаке глянул на одну толстую, всю в подклеенных бумажках историю и многообещающе произнёс:


– А вот этот товарищ находится здесь, я его в коридоре видел. Сейчас приведу.

Каково же было моё удивление, когда в дверях возник вчерашний акса-кал с самодельной деревянной тростью.

– Хоть бы вы ему объяснили, что надо оперироваться, – с укоризной ска-зал врач. – Нас он слушать не хочет.

Лицо аксакала сохраняло невозмутимость. Он действительно как будто не слышал доктора.

– А что у вас с ногой? Позвольте взглянуть?Не говоря ни слова, старик снял мягкий тапочек с больной ноги, затем

размотал тряпицу, потом бинт, затем убрал листья какого-то растения, и я увидел жуткую картину. Пятки у больного фактически не было – всё сожрал рак. Остался лишь торчащий, будто оплавленный, кусок кости да багрово-синюшное бугристое мясо вокруг него. Опухоль разлагалась и одновремен-но захватывала всё новое пространство здоровой ткани. В моей голове не укладывалось – каково всё это было терпеть!

– Да вам срочно в стационар ложиться нужно. Немедленно!Аксакал глянул на меня сердито и с привычной непроницаемостью на

лице стал бережно заматывать свою ногу.– Двумя ногами ходил по земле и ещё похожу, сколько Аллах даст.В далёкие пятидесятые он видел ядерный гриб своими глазами.

***Летняя жаркая степь – испытание не для слабаков. Наш «уазик» два дня

сопротивлялся всепроникающей пыли, а на третий сдался. И мы с Антоном Ивановичем стали покрываться пудрой-пыльцой. На зубах она особо не скрипела, но оседала на лице, волосах, шее, смешивалась с потом. В Кайна-ре нам присоветовали ехать в Баршатас через жайляу – так, мол, ближе, и даже направление показали. А ещё сказали: «Проедете тридцать километров, дальше будет могила, а там ещё тридцать километров. К вечеру доберётесь». Мы тряслись в кабине остаток дня и часть ночи. В снопе света от фар не-слись тушканчики, словно фантастическая лилипутская конница. Дорога постепенно уходила вверх, зной спал, а с ним вместе иссякли и наши силы. Мы проехали уже десять раз по тридцать километров, видели пять или шесть старинных могил, но огней Баршатаса впереди что-то не просматривалось. Только звёзды в небе и кромешная тьма вокруг. На ум приходило одно толь-ко слово – заблудились. Нетруненко остановил машину:

– Всё, ночуем.…Меня разбудило птичье пение. Быть может, то был степной жаворонок,

боз-торгай. Сам певун оставался невидим, но его трели заполняли всё во-круг. Я вышел из машины и огляделся. Вокруг была зелёная шелковистая трава, а воздух не имел уже порядком надоевшей сухости. К птичьим рула-дам прибавлялся новый звук – где-то неподалёку журчал ручеёк. Мы всё же добрались до жайляу!

Первый чабан нам встретился через полчаса. Он вышел из юрты на шум мотора.

– Вы врачи? – поинтересовался чабан, сильно загорелый крепыш в вы-горевшей почти добела когда-то синей хэбэшной фуражке.

– Врачи, врачи, – ответил за меня Антон Иванович.– Девочку не посмотрите? Племянница из города приехала, совсем за-

болела.


Взяв шофёрскую аптечку, я вошёл в юрту, стараясь не наступить на порог, что являлось моветоном. В юрте было тихо, прохладно и очень чисто. У да-стархана сидели молчаливые люди, на коленях одного из них лежала домбра, а чуть поодаль дремала девочка лет десяти, укрытая тонким одеялом. С диагно-зом проблем не было. Желудок городской школьницы, привыкший совсем к другому меню, попросту не выдержал обильной жирной и мясной пищи. По-делившись таблетками и хлебнув кумыса, мы спросили дорогу на Баршатас.

– Жарайды, – сказал чабан. – Проедете километров тридцать вот по этой дороге.

– А потом, наверное, будет старая могила? – поинтересовался я.– Да, а откуда вы знаете?Мы проехали совсем немного, когда нам встретилась ещё одна юрта.

Спрашивать больше не тянуло, ибо ответ здесь, похоже, был один, независи-мо от того, куда вы направляетесь – в Париж, Семипалатинск или Баршатас. Однако сердечное напутствие «тридцать километров до старой могилы» во-все не являлось ложью. То был своего рода традиционный символ, который просто следовало научиться правильно понимать, некий вводный ключ, па-роль для дальнейших уточнений. Просто я это не сразу уразумел.

Проехать мимо нам не дал чабан. Он выскочил из юрты, замахал руками и бросился наперерез машине, что-то крича. Пришлось затормозить. Чабан, совсем молодой парнишка, явно младше меня, распахнул дверцу в кабину с моей стороны. На его лице были отчаяние и мольба.

– Медицина?! – выпалил он, не давая себе и секунды, чтобы отдышаться.– Да, мы врачи, – ответствовал Антон Иванович, оставаясь верным од-

нажды выбранной линии.– Скорей помогайте, у меня жена рожает!Нетруненко и тут вышел из положения, немного скорректировав свой

ответ:– Вот он врач, а я фельдшер. По пути к юрте я раздавал взволнованному джигиту ценные указания:– Горячая вода мне нужна, водка для дезинфекции, острый нож.Джигит кивал в ответ и беспрестанно повторял:– Да… да… да.Он очень перепугался, а я, честно говоря, ещё сильнее. То был даже не ис-

пуг, а крадущийся образ ужаса. Ему никак нельзя было давать приблизиться к себе. Мне доверили самое дорогое – две жизни. И три судьбы.

Наше «авто» остановился у самого входа в юрту. «Ну, Женька, давай», – подбодрил я себя. А сам молил высшие силы, чтобы роды не оказались осложнёнными. Теория мне была знакома, процесс появления на свет но-вого человека много раз видел во время студенческой практики в роддоме. Надо сказать, что акушерство и, пожалуй, хирургия чем-то сродни матема-тике – в этих медицинских дисциплинах всё упорядочено до мелочей. Но чёткий порядок этот надо знать. Назубок.

Опоздай я на пару минут, могло случиться непоправимое. Воды у ро-женицы уже отошли. Зарёванная и измученная женщина уже не стонала, а как-то всхныкивала. У неё это были уже третьи роды. Но сейчас всё шло по-другому, не так, как раньше. Младенец стремился на свет ножками впе-рёд. А это значило, что ещё чуть-чуть, и его головку намертво заклинило бы. В моём мозгу со спокойной ясностью возникла страничка из учебника, где описывалось, как нужно делать необходимый в таких случаях поворот ножки. Руки мыть было уже некогда…


Избавлю читателя от дальнейших натуралистических подробностей. Мне повезло. И маме с малышом тоже. Я всё сделал, как следовало. Спасибо вам, Эдит Фёдоровна, за то, что гоняли нас, студиозусов, как сидоровых коз по всем главам толстого учебника и не давали ни минуты скучать на практике.

– Антон Иванович, – попросил я водителя, когда на следующий день мы подъезжали к Баршатасу. – У меня к вам просьба. Не говорите никому о том, что произошло.

– Почему? – удивился Нетруненко. – Всё ведь нормально закончилось, маль-чик родился. Я тебя ещё больше зауважал. Да про это в газетах надо писать.

– Не надо. Не хочу, и всё. Имею право.– Имеешь, конечно. Да и мы всё же организация закрытая. А я тайны

хранить умею, так что не беспокойся. Один секрет двадцать с лишним лет хранил. Подписку давал. А потом и сам обо всём малость призабыл. Сейчас вот вспомнил. Уже можно рассказывать. Но ты всё же особенно не болтай о том. Мало ли что.

Я согласно кивнул.– Вот и про меня через двадцать пять лет расскажете.– Договорились. – Антон Иванович поправил козырёк кепки. – Меня на

срочную ещё до войны призвали. И как-то раз в Китай отправили – в секрет-ную командировку. Да ты не улыбайся, всё так и было. Документы забрали, в гражданское переодели. Научили, что отвечать, если остановят.

– А зачем?– Ты слушай, не перебивай. Там дунганское восстание вспыхнуло, а наши

помогали китайцам его подавлять. Нам ведь бардак у соседей совсем ни к чему. Так Иосиф Виссарионович рассудил. Ну а я в Синьцзян военные грузы возил.

– Что, и бои видели?– Нет, не моего ума это дело. Но видел я другое: как туда наши кавалери-

сты входили. Такие все бравые, решительные, молодые, победить надеялись. А потом выходили, когда дунган победили, – угрюмые, злые. Каждый вёл в поводу другого коня, а то и двух. На них товарищи их убитые раньше гарце-вали. Не дай Бог новой войны – большой или малой. Ведь Великую Отече-ственную прошёл, а эти пустые сёдла до сих пор перед глазами стоят.

– Политика.– Да, политика.С живым последствием былой политики мне пришлось столкнуться через

час, когда мы выходили из баршатасской столовой. Неподалёку стояли двое пожилых горцев в папахах и неторопливо беседовали. Один из них, с седыми усами, окликнул меня на своём языке. Я развёл руками.

– Извините, не понимаю. Горец возмутился несказанно и даже топнул ногой:– Ты вайнах?– Что?– Чечен?– Что вы, русский я.– Скажи фамилию.Я назвался.– Ну вот, я же говорил, что чечен. Чечен ведь! Шайтан, языка своего не

знаешь.Другой горец что-то сказал усатому, и тот немного сбавил тон.– Ты, парень, не стыдись своей нации. Её уважать надо. Учи язык. Ты

молодой, будущее наше. Иди.


Я и пошёл. В машину. Там внимательно посмотрел в зеркало на свое от-ражение. Анфас и профиль.

– Ты чего это? – недоумённо спросил Нетруненко.– Скажите, только честно, я на кавказца похож?– Да вроде не очень.– А некоторые думают, что очень.

***Почти на отшибе одного из многочисленных сёл, нанизанных на право-

бережье Иртыша между Павлодаром и Семипалатинском, стоял старый бревенчатый дом. Тяжёлая крыша и время словно бы вдавили его в зем-лю – фундамент едва поднимался из разноцветных цветочков портулака, любовно рассаженных вдоль дома. Когда-то этот дом был ладным хлопцем в ряду себе подобных. Но его со товарищи не вынесли испытания годами. От них даже фундаментов и тех не осталось. А старинушка – ничего, кре-пился. И крашенные в два цвета ставенки были при нём, и лавочка, и дере-вянная кровля хоть и потемнела сильно, однако, дыр не имела. Но было во всём его облике что-то тревожное. Я уже научился издали чувствовать эту мучительную тревогу распада. За ней неизменно следовал запах медленной смерти. Его ни с чем нельзя сравнить, а потому и перепутать невозможно. Мне приходилось заезжать на поминки и вынос гроба, видеть плачущих жён и мужей. Они скорбели по тем, кто согласно официальным данным был вылечен от рака. А я… я скорбел вместе с ними и заполнял белые ли-сточки своим неидеальным почерком.

Вежливо постучал в дверь. Мне никто не ответил, но дверь открылась сама. Я прошел через просторные сени и открыл ещё одну дверь. И пока ещё не тя-жёлый, но уже мерцающий везде аромат смерти встретил меня. В красном углу, у образов, слабенько горела лампадка, а на широкой постели, укрытый ватным одеялом и полушубком, кончался старец. Он уже почти ничего не восприни-мал из окружающего мира, лишь хрипло и тяжело дышал. Могучий организм крестьянина ещё сопротивлялся неотвратимому року и не отпускал душу раба Божьего в дальнейший путь. Но ждать оставалось недолго. Бабушка с простым крестьянским лицом заботливо смачивала старцу быстро пересыхающие губы водицей из старого поильника с длинным носиком, стараясь, чтобы несколько капелек попали в рот. Старец в такие краткие моменты словно бы приходил в себя, причмокивал, ворочал непослушным языком, что-то мыча, сглатывал влагу и снова впадал в полузабытьё. А на стене, в потрескавшейся рамочке под стеклом, висела удивительная фотография, с которой офицер и сестра милосер-дия строго всматривались в нашу эпоху. Снимок пожелтел, но только слегка, не потеряв резкости. И я заметил на груди у офицера Георгиевский крест.

Оба – и дед, и бабушка – входили в мой опросный список. Быстро, по-деловому записал всё, что было положено, и хотел уже было распрощаться, дабы не тяготить своим присутствием и так уже изрядно утомлённую ста-рушку, как вдруг взгляд мой опять скользнул по старинному снимку.

– Извините, а кто это на фотографии? Знакомые? Бабушка улыбнулась: – Да это мы с дедом. В шестнадцатом году. На фронте. Уже после вен-

чания. – Как?! Тут ведь совсем другие люди! Да нет, не может быть. Вы… и они… Моя собеседница вздохнула и присела на табуретку, теребя скомканный

платочек, которым только что промокнула лоб супруга.


– Знаете, Евгений, люди порой делаются другими под влиянием обстоя-тельств. Важно лишь – какими такими другими они становятся. Нам с дедом стыдиться нечего. Хоть и не праведники мы с ним.

И вот тут-то я и увидел, как через по-хорошему простые, даже простец-кие черты проступает совершенно другой облик умудрённой жизнью, с бла-городными чертами женщины. Конечно же, это она – сестра милосердия со взором монахини! Монахини в образном смысле. Такими бывают верные, любящие жёны, к которым не прилипают ханжество и пошлость. Которые не бравируют своей порядочностью, а просто живут с ней, а за это Господь им дарует по личному солнышку в сердце – разной яркости, но всегда оди-наковой силы. И силы той с избытком хватает и на мужа, и на детей, и на кошку Мурку, и на пёсика Шарика, и на корову Зорьку. И на дом.

История, которую мне поведала женщина, выглядела совершенно неправ-доподобной. Но ведь самое фантастическое нам часто подбрасывает именно жизнь. Это отмечал ещё Достоевский.

Жили в Санкт-Петербурге Он и Она. Встретились. Полюбили. Потом вой-на. Его забрали с четвёртого курса медицинского факультета, сделав, как тог-да в армии называли подобных недоучек, зауряд-врачом, а Она уехала за Ним, покинув Смольный институт. На фронте и поженились. Санитарный поезд, кровь, стоны, жизнь и не жизнь. Но Они вместе. Семнадцатый год. Судьба за-брасывает Их в Сибирь. Неопределённость. Армия Колчака. Служба в госпи-тале. Опять стоны, опять кровь. Но Они по-прежнему вместе. Крах. Бегство в другую судьбу. Новые документы, но на прежние имена. Они теперь кре-стьяне. Но вместе. Вчерашний хирург пашет землю. Бывшая смолянка доит корову. Людей не чураются и быстро становятся в селе своими. О прошлом напоминает спрятанная фотография да ещё офицерская сабля в ножнах. А Георгиевский крест потерялся, жаль. Он его заработал, когда отбивал атаку напавших на поезд австрияков и спас раненого генерала. Но Он-то спасал всех своих раненых. И генерала тоже. Затем колхоз. Труд. Тяжёлый. Зато мирный. Рождались дети. Два сына и дочка. Они почти перестали опасаться друг за друга. В родной ведь стране жили. И вины за собой не знали. И в Бога верили. Заблуждались? Может быть. Первая и единственная разлука. На четыре дол-гих грозных года. Потому что опять война. Он воевал в пехоте. Был ранен. Она писала ему письма. Редко. Но длинные. Почему? Да как-то так повелось. Он вернулся в сорок шестом. С орденом и тремя медалями. А орден-то Красной Звезды. Той Звезды, против которой когда-то воевал. Косвенно, конечно. Бу-дучи военным врачом. Ну и ладно. Не за орден ведь врага бил. Чести своей не уронил. И заслуженную награду в праздники всегда носил. Звезда и Крест в их жизни теперь как-то замирились.

Вот так, Евгений. Уйдёт Солдат, и Солдатка за ним последует. Они ведь навсегда вместе. Ничего. Дети из города приедут и похоронят. Жаль толь-ко, что храма здесь нет. Без исповеди, соборования и отпевания обойтись придётся. В Семипалатинске службу потом закажут и свечки за упокой по-ставят. Она молится Богу каждый день – за мужа, за детей, за себя. Он мило-стив, простит. Наверное. Мелких грешков-то много. Кого словом обидишь, о ком подумаешь плохо. Давно в церкви не были. С тех пор, как Он заболел. Это из-за тех взрывов, да?

Бабушка подвела меня к сундуку. Открыла крышку. Душистое облако из лаванды, каких-то трав и духов «Красная Москва» наполнило горницу, заглушив было смертную пустоту. Бабушка погрузила руки в бережно раз-


ложенные одежды и мешочки и извлекла почти с самого дна что-то длинное и завёрнутое в старую серую шаль. Край шали развернулся, и я увидел ру-коять сабли.

– Никому, кроме детей, не показывала, а вам покажу. Это его сабля. Только дед никого ею не убил. Разочек лишь в дело и пустил, когда хулига-ньё на нас с ним напало. В Омске дело было. Он саблю из ножен выхватил, махнул пару раз перед собой – шпана и разбежалась. Силу почувствовала. Подержите. Вижу, что хочется.

Я взял оружие в руки. Правая ладонь легла на рукоять. Захотелось лихо обнажить клинок, выйти с ним во двор и поглядеть, как на боевой стали играет солнце. Потянул саблю из потемневших ножен с тусклой медной насечкой. Показался клинок. Но дед вдруг захрипел громче обычного, и старица кину-лась к нему. Обтёрла испарину, попоила водицей. Он и задышал по-прежнему. Жив ещё Солдат! Я вернул шашку в сундук и вышел тихонько. Мне почему-то вдруг захотелось в тот миг, чтобы эта бабушка помолилась и за меня.

***Мы ехали степью и бором, берегом и мимо сопок. Нас везде уважительно

пропускали вперёд – в очередь на паром или заправку, нам старались по-мочь, угодить, звали в гости, с нами говорили о житье-бытье. Красный крест на машине был главной тому причиной. Медиков на селе очень уважали. Это повелось ещё с царских времён. В больницах, амбулаториях и здравпунктах я встречал немало выпускников нашего медучилища, и никто из них не мог пожаловаться на плохое к себе отношение. Значит, работали на совесть и дипломы свои не купили. Один-единственный раз мы посторонились, про-пуская колонну комбайнов, выезжающих на уборку хлебов. Они прошли рядом, мирные машины, ведомые сильными мужчинами. Я глядел на ком-байнёров снизу вверх – в прямом и переносном смыслах, а они смотрели вперёд, готовые к трудной смене. Если надо, они с той же уверенностью будут держать рычаги танка или руль бронетранспортёра. Это была наша с ними страна – самая лучшая и которую надо было уметь защищать. Но в этой самой лучшей в мире стране не спали ядерные испытательные полиго-ны. Оборонная и научная гордость державы. И её чёрные оспины.

В Саржале мы остановились передохнуть в тамошнем оазисе. Его создал главный «спец» местной подстанции – немец с золотыми руками, живший тут же со всей своей семьёй. Я всё не мог наглядеться на крупные головки роз и лилий, отвыкнув от домашних уютных цветов за нелёгкие дни, прове-дённые в выжженной солнцем степи. Такое же цветочное великолепие мне довелось увидеть в небольшом селе Мостик, где власть распорядилась вы-садить возле домов цветы, а народ это умное распоряжение поддержал. А ещё в Мостике я не досчитался нескольких людей из списка. Как оказалось, в Саржале было примерно то же самое. В нескольких десятках километров отсюда работала площадка Гэ.

Главврач дал мне в помощь акушерку – молодуху, которой было около тридцати, со жгучим, напряжённым и не слишком приветливым взглядом. Причина этой неприязни очень скоро объяснилась. Амбулаторные карты мы разделили на две стопочки. Та, что побольше, повыше, – это люди здрав-ствующие. Та, что поменьше, – покинувшие этот свет. Поменьше-то оно поменьше, но эти «мёртвые души» до сих пор числились в онкодиспансере как живые. К сей несуразности я уже немного попривык. Хотя, по большо-му счёту, привыкнуть к этому нормальному человеку нельзя, можно только


принять как есть. Взял верхнюю амбулаторную карту, прочёл вслух фами-лию. И тут моя помощница вспыхнула.

– Да когда же это кончится, в самом-то деле! Надоело уже! Из-за ваших испытаний у женщин постоянные выкидыши, детская смертность на селе вы-сокая. Парни молодые вешаются. Онкологии полно. Вот этот человек, чью фамилию вы мне сейчас прочитали, – родственник мой. За что он умер?!

Что ей ответишь? Она ведь права, по большому счёту. А отвечать надо было. Именно сейчас. Прежде всего для меня самого надо. И я сказал то, о чём думал в тот момент:

– Сестра, я ведь такой же медик, как и вы. Ничего не взрываю. Сам родил-ся в Семипалатинске. И никуда отсюда не уезжал. Дали мне такое задание, вот и выполняю. Может, результаты нашей с вами работы на пользу пойдут. Да и не может, а обязательно пойдут. Призадумаются те, кому положено.

– Дай-то Бог, – ответила мне женщина. Она внешне как будто успокои-лась немного. Ещё не было движения «Невада-Семипалатинск», возмущён-ных многотысячных толп на митингах, гневных статей в прессе, разрешённых протестных акций, результатов обследования населения, проведённого бри-гадой московских и ленинградских учёных. Где-то взаперти лежали данные исследований казахстанца Балмуханова. Ещё наш лидер не подписал указ о закрытии полигона. Но была она, молодая акушерка, имя которой уже стёр-лось из памяти. И её эмоциональный выплеск не должен уйти в забвение. Потому я о нём и написал.

г. Семей

В июне 2013 года отмечают:

60-летиеКансеит Абдезулы, ученый-литературовед, критик

Ерлан Абденулы Сатыбалдиев, переводчикРахметжан Касымулы Юсупов, литературовед

70-летиеОрынкул Орманкызы Тажиева, прозаик

90-летиеАлбаз Каражигитулы, прозаик

Редакция журнала «Простор» сердечно поздравляет юбиляров!

...................................................................

Евгений Титаевzhurnal-prostor.kz/assets/files/2013/2013-6/2013 - 6 - 1.pdf ·...

Documents