Достоевский и мировая культура. Альманах № 36 ·...

В. Н. Минаев. Из цикла иллюстраций к рассказу «Кроткая». Смешанная техника.

Музей Ф. М. Достоевского в С.-Петербурге

АЛЬМАНАХ № 36

ОБЩЕСТВО ДОСТОЕВСКОГО

ЛИТЕРАТУРНО-МЕМОРИАЛЬНЫЙ МУЗЕЙ Ф.М.ДОСТОЕВСКОГОВ САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ

« »СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕКСАНКТ–ПЕТЕРБУРГ

2018

И МИРОВАЯ КУЛЬТУРАДОСТОЕВСКИЙ

ББК 83.3(2Рос=Рус) Д 70

Тридцать шестой номер альманаха «Достоевский и мировая культу-ра» включает новые статьи известных отечественных ученых из Санкт-Петербурга, Москвы, Сочи, а также авторов из Украины и Великобритании, посвященные изучению различных аспектов духовного наследия Достоев-ского, нерешенным вопросам биографии писателя, рецензии на столичные и провинциальные спектакли по произведениям автора «Преступления и нака-зания», «Бесов», «Кроткой». Интерес читателей должна вызвать мемуарная публикация профессора русского языка и литературы из Кембриджа Ирины Кирилловой, духовной дочери митрополита Антония Сурожского, которая вспоминает о своих беседах с владыкой Антонием о Достоевском. Впервые в полном объеме с обширными комментариями по автографу публикуются воспоминания друга юности Достоевского барона А. Е. Ризенкампфа.

На обложке: Офорт В. С. Вильнера

по мотивам творчества Достоевского. 1971 Музей Ф. М. Достоевского в С.-Петербурге

Главный редактор Б. Н. Тихомиров

Редакционный совет Н. Т. Ашимбаева, В. А. Викторович,

А. Г. Гачева, В. Н. Захаров, Т. А. Касаткина, Л. И. Сараскина, К.А.Степанян, П. Е. Фокин

Составители номера Н. Т. Ашимбаева, Б. Н. Тихомиров

ISSN 1561-2031

© Литературно-мемориальный музей Ф. М. Достоевского в Санкт-Петербурге. Составление, 2018 © Коллектив авторов, 2018 © В. В. Уржумцев. Оформление, 2018

СОДЕРЖАНИЕ

От редактора …………………………………………………………………....…… 5

ХУДОЖНИК И МЫСЛИТЕЛЬ

Деханова О. А. (Москва) ИСТОРИЯ О КНИГЕ С ИЛЛЮСТРАЦИЯМИ «Первая книга для чтения» в семье Достоевских …………………………...…...… 9

Тихомиров Б. Н., Тихомирова Н. А. (Санкт-Петербург) ТАК КАКОЕ ЖЕ ИЗДАНИЕ КНИГИ И. ГИБНЕРА МОГ ЧИТАТЬ В ДЕТСТВЕ ДОСТОЕВСКИЙ? По поводу статьи О. А. Дехановой .………………………………………..…....… 19

Магарил-Ильяева Т. Г. (Москва) «МАЛЕНЬКИЙ ГЕРОЙ»: ВОСПОМИНАНИЕ КАК ПУТЬ К ПРОЗРЕНИЮ СОБСТВЕННОЙ ПРИРОДЫ ………………...................................................…. 32

Сытина Ю. Н. (Москва) «…ДВАЖДЫ ДВА — МАТЕМАТИКА. ПОПРОБУЙТЕ ВОЗРАЗИТЬ»: ВОЗРАЖЕНИЯ ДОСТОЕВСКОГО И РУССКОЙ КЛАССИКИ ….................................................................................… 47

Кибальник С. А. (Санкт-Петербург) ВОПРОСЫ АВТОИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ В РОМАНЕ ДОСТОЕВСКОГО «ИДИОТ» ……………………………………….. 56

Есаулов И. А. (Москва) ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР ДОСТОЕВСКОГО В СВЕТЕ ОППОЗИЦИИ «ЮРОДСТВО/ШУТОВСТВО» И ПОЗИЦИЯ БАХТИНА На материале фантастического рассказа «Кроткая» ……………………….…...... 75

ЛИТЕРАТУРНЫЕ МЕМУАРЫ

Кириллова И. А. (Кембридж, Англия) РАЗГОВОРЫ О ДОСТОЕВСКОМ С МИТРОПОЛИТОМ АНТОНИЕМ СУРОЖСКИМ …………….…………..….. 89

ПУБЛИКАЦИИ

Ризенкампф А. Е. ВОСПОМИНАНИЯ О ФЕДОРЕ МИХАЙЛОВИЧЕ ДОСТОЕВСКОМ. Первая полная публикация Подгот. текста, вступ. статья, примеч. Б. Н. Тихомирова (С.-Петербург) …… 103

ПРИГЛАШЕНИЕ К СПОРУ

Евлампиев И. И. (Санкт-Петербург) ТОЛСТОВСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ЕВАНГЕЛЬСКОЙ ИСТОРИИ ИСКУШЕНИЙ ХРИСТА КАК КОММЕНТАРИЙ К ПОЭМЕ О ВЕЛИКОМ ИНКВИЗИТОРЕ ДОСТОЕВСКОГО …………………………………………………………………. 161

Крапивин Г. Н. (Сочи) РОБЕР БРЕССОН, АНДРЕЙ ТАРКОВСКИЙ И ОТВЕТ ЛЬВА ТОЛСТОГО НА ПОСЛАНИЕ ДОСТОЕВСКОГО ………….. 190

ДОПОЛНЕНИЯ К КОММЕНТАРИЮ

Тихомиров Б. Н. (Санкт-Петербург) ИЗ КОММЕНТАРИЕВ К ПРОИЗВЕДЕНИЯМ ДОСТОЕВСКОГО Дополнения, уточнения, исправления …............................…………………..… 211

РАЗЫСКАНИЯ

Роговой А. И. (Липовец, Украина) РАЗЫСКАНИЯ О СЕСТРАХ МИХАИЛА ДОСТОЕВСКОГО, ОТЦА ПИСАТЕЛЯ ....……………………..… 245

Станина Т. Г. (Санкт-Петербург) КУЗНЕЧНЫЙ ПЕРЕУЛОК, № 7 Соседний дом при Достоевском и сегодня ....……………………….………… 252

РЕЦЕНЗИИ

Отева К. Н. (Санкт-Петербург) В ПОИСКАХ ГЕРОЯ:

РОМАН ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ» НА ПЕТЕРБУРГСКОЙ ТЕАТРАЛЬНОЙ СЦЕНЕ (2012–2017) ......................... 261

Тоичкина А. В. (Санкт-Петербург) ДОСТОЕВСКИЙ В БДТ: ПОСТАНОВКА «КРОТКОЙ» ……………………………………………..….….. 271

Фокин П. Е. (Москва) СПЕКТАКЛЬ «БЕСЫ» В БЕРЕЗНИКАХ …………….. 274

СОБЫТИЯ

ПАМЯТИ КАРЕНА АШОТОВИЧА СТЕПАНЯНА († 15 сентября 2018) …… 279

6

ОТ РЕДАКТОРА

Первый выпуск альманаха «Достоевский и мировая культура» вышел в свет в ноябре 1993 г. Он состоял из трех частей, был напечатан чуть ли не полулегально, на самой дешевой газетной бумаге, в бес-цветной, невыразительной обложке. Первую часть прямо из типогра-фии города Гатчина под Петербургом привезли к закрытию XVIII кон-ференции «Достоевский и мировая культура», которая 9–12 ноября проходила в Литературно-мемориальном музее Ф. М. Достоевского в Кузнечном переулке. К всеобщему ликованию исследователей жиз-ни и творчества писателя книжечка альманаха была представлена участникам научного форума.

В нынешнем году альманах отмечает свой четвертьвековой юби-лей. За прошедшие годы он стал одним из самых известных и автори-тетных достоевсковедческих изданий. В нем были напечатаны иссле-дования более 300 авторов из России и еще тридцати стран ближнего и дальнего зарубежья — Беларуси, Украины, Молдовы, Латвии, Литвы, Казахстана, Армении, Германии, Франции, Австралии, Новой Зелан-дии, Японии, Южной Кореи, Израиля, США, Мексики, Италии, Чехии, Польши, Болгарии, Великобритании, Швейцарии, Венгрии, Дании, Голландии, Норвегии, Румынии, Швеции, Словакии, Испании.

К великому сожалению, основателю и первому главному ре-дактору альманаха «Достоевский и мировая культура» Карену Ашото-вичу Степаняну не суждено было увидеть этот выпуск. Он скончался 15 сентября 2018 г., не дожив два месяца до юбилейной даты. В на-стоящем выпуске мы печатаем некролог, посвященный памяти наше-го дорогого коллеги и друга.

В минувшем году в судьбе альманаха произошли радикальные изменения. Наше издание разделилось как бы на два потока. Оно и прежде выходило попеременно то в Петербурге, то в Москве. С 2018 г. московские выпуски получили новый статус: они стали выходить как

7

ОТ РЕДАКТОРА

ежеквартальное периодическое и сетевое издание — журнал Инсти-тута мировой литературы им. А. М. Горького, а также Комиссии по изучению творческого наследия Ф. М. Достоевского научного совета «История мировой культуры» РАН. Литературно-мемориальный музей Ф. М. Достоевского в С.-Петербурге продолжает издавать ежегодный альманах «Достоевский и мировая культура» в прежнем формате. Первые три выпуска московского издания (оно получило подзаголо-вок «Филологический журнал») вышли под редакцией Карена Степа-няна. После кончины главного редактора его возглавила Татьяна Ка-саткина. Петербургский альманах с 2018 г. выходит под редакцией Бориса Тихомирова.

За разделением издания на два потока не стоит никакого «рас-кола» в его руководстве. Мы по-прежнему остаемся коллегами и друзьями. Редсовет альманаха сохраняется в старом составе. Практи-чески все его члены вошли в Редколлегию московского филологиче-ского журнала. Возникшая «конфигурация» альманах + филологиче-ский журнал обусловлена исключительно новыми открывшимися возможностями для издания «Достоевский и мировая культура».

Как и в предыдущих номерах альманаха, все цитаты из произ-ведений Достоевского, черновых материалов, писем и т. п. приводятся по Полному собранию сочинений писателя в 30 томах (Л.: Наука, 1972–1990). При цитатах указываются арабскими цифрами том и страница; для томов 28–30 — также номер полутома. Текст, выде-ленный самим Достоевским или другим цитируемым автором, дается курсивом; подчеркнутое в цитате автором статьи — полужирным шрифтом. Написание в цитатах из Полного собрания сочинений Дос-тоевского сакральных имен и названий (Бог, Богородица, Пасха и др.) приводится в соответствие с принципами, принятыми в предшест-вующих выпусках.

ХУДОЖНИК И МЫСЛИТЕЛЬ

О. А. Деханова

ИСТОРИЯ О КНИГЕ С ИЛЛЮСТРАЦИЯМИ

«Первая книга для чтения» в семье Достоевских

Книга, если она связана с именем выдающегося писателя, ху-дожника, философа, вызывает вполне естественное желание увидеть, потрогать или хотя бы идентифицировать издание, к которому могла прикасаться рука гения. Это чувство, вероятно, испытывали многие исследователи в отношении первой книги для чтения в семье Досто-евских — «Сто четыре истории, выбранные из Ветхого и Нового За-вета», сочинение Иогана Гюбнера (Hübner, Johann, 1668–1731).1

История этой книги чрезвычайно интересна сама по себе, но, чтобы ответить на главный вопрос: какую именно книжку читали в семье Достоевских? — необходимо было разобраться в некоторых особенностях издательской практики начала XIX в. В связи с этим выражаю огромную благодарность Ирине Леонидовне Карповой, заведующей сектором научно-исследовательского отдела редких книг (Музея книги) Российской государственной библиотеки (РГБ). Без ее профессионального участия настоящее исследование было бы непол-ным, неточным и, учитывая конечную цель, просто невозможным.

Оригинальное название известного нам сочинения Иоганна Гюб-нера отражает и его содержание, и поставленную автором задачу — «Zweymal zwey und funfzig Auserlesene Biblische Historien, der Jugend

© О. А. Деханова, 2018

1 Фамилия И. Гюбнера дана в статье в транскрипции, принятой в современныхСводных каталогах (см.: Сводный каталог русской книги. 1801–1825. М., 2001.Т. 1: А–Д. С. 418–421; Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII ве- ка. 1725–1800. М. 1963. Т. 1: А–И. С. 263–264). Неправильное транскрибирование фамилии (Гибнер) сохранено в ссылках на источники XVIII–XIX вв. в соответствиис библиографическими правилами описания изданий, а также при цитировании.

9

О. А. ДЕХАНОВА

zum Besten abgefasset» («Дважды по пятьдесят две избранные биб-лейские истории, переложенные для наилучшего понимания юноше-ством»). Это, без сомнения, уникальный образец педагогической ме-тодологии, актуальность которой сохранялась на протяжении двух веков. Впервые изданная в 1714 г. в Лейпциге на немецком языке, она выдержала около 270 изданий и была переведена на пятнадцать европейских языков.

Титульный лист 1-й части петербургского издания 1819 г.

Во второй половине XVIII в. в России русским читателям было доступно это издание как на немецком языке, так и в переводах на латинский и французский.

Именно с латинского был выполнен первый перевод этой кни-ги на русский язык студентом Московского университета Матвеем Соколовым с посвящением митрополиту Платону (Левшину). В на-чале книги имеется предисловие переводчика, в котором говорится о трудностях уяснения Священного Писания «младым юношеством», так как многие истории из-за «высокого стиля многим невразуми-тельны» и «кажутся скучными». В то же время поясняется неоспори-мое преимущество этого сочинения, составленного таким образом,

10


что истории Священного Писания легко читаются, а разделы «Явные вопросы» и «Полезные нравоучения» помогают не только запомнить текст, но и развивать у детей способность размышлять над смыслом истории и находить аналогичные ситуации в обыденной жизни. В этом переводе книга впервые была издана в 1770 г. в типографии при Им-ператорском Московском университете2 и неоднократно переиздава-лась. Последнее, 7-е издание «Ста четырех священных историй…» в переводе Матвея Соколова вышло в свет в 1803 г. в московской вольной типографии Пономарева.

Новую главу в судьбе книги И. Гюбнера в России открыло из-дание 1798 г., напечатанное в Москве в Университетской типографии у Хр. Ридигера и Хр. Клаудия. Это был перевод книги с немецкого языка, выполненный Василием Богородским.3

Василий Богородский обучался в Славяно-греко-латинской ака-демии, откуда был направлен в Филологическую семинарию Друже-ского ученого общества, организованную Н. И. Новиковым. Он был автором многочисленных изданий развлекательного и научно-популяр- ного жанра.4 Кроме того, он последовательно выполнял новые пере-воды с немецкого языка коммерчески успешных и уже популярных произведений, востребованных такими крупными издателями как А. Г. Решетников, М. Пономарев, И. Я. Сытин, при финансовой под-держке известных книгопродавцев С. Никифорова, В. Глазунова, гра-вера И. Розанова.5 Но самую большую известность на этом поприще принесло ему новое издание «Ста четырех священных историй» И. Гюбнера.

Для нас эта книга связана прежде всего с именем Ф. М. Досто- евского.

2 См.: Сто четыре священныя истории Ветхаго и Новаго завета, выбранныя из священнаго писания и изряднейшими нравоучениями снабденныя [так!], издан-ныя г. Иоанном Гибнером, переведенныя с латинскаго на российской язык сту-дентом Матвеем Соколовым. [М.]: Печатаны при Императорском Московском Университете, 1770. 3 Сто четыре священныя истории, выбранныя из Ветхаго и Новаго завета в пользу юношества, Иоанном Гибнером, с присовокуплением благочестивых размыш-лений. С немецкаго языка вновь переведенныя с издания, исправленнаго Иоан. Готфр. Флекком, Васильем Богородским. Иждивением книгопродавца Семена Ни-кифорова. Ч. 1–2. [М.]: Университетская типография, у Ридигера и Клаудия, 1798. 4 См., например: Новое зрелище вселенныя, представленное из царства при-роды, искусства, нравов и обыденной жизни для детей обоего пола, к приятно-му и полезному их упражнению. Пер. с нем. В. Б[огородский], а изд. гравером И. Р[ешетниковым]. Кн. 1. М.: Университетская типография, 1804. 5 См.: Словарь русских писателей XVIII века. Л., 1988. Вып. 1. С. 113–114.

11


Известный исследователь московского мира Достоевского Г. А. Федоров упоминает, что «по немецкому изданию книги Гибнера отец Достоевского, Михаил Андреевич, занимался в Подольской се-минарии»6.

Фронтиспис петербургского Илл. «Иона Пророк» издания 1819 г. в петербургском издании 1819 г.

В Библиографическом указателе А. Г. Достоевской, в разделе «Книги, читанные Ф. М. Достоевским в детстве и юности», под № 3502 зарегистрировано издание, вышедшее в С.-Петербурге в 1820-х гг. Кроме того, в разделе «Дополнение. Книги, фотографии и пр., посту-пившие в Музей после составления указателя», под № 4111 описано издание 1819 г. (Санкт Петербург, типография Ивана Глазунова).7

6 Федоров Г. А. Московский мир Достоевского. Из истории русской художест-венной культуры XX века. М., 2004. С. 350. Данное указание впервые сделано Г. А. Федоровым в статье «„Се человек“ Яна Мостарта», опубликованной в сб. «Этюды о картинах» (ГМИИ им. А. С. Пушкина. М.: Искуство, 1986). 7 См.: Библиографический указатель сочинений и произведений искусства, относящихся к жизни и деятельности Ф. М. Достоевского, собранных в «Музее 12


Брат писателя А. М. Достоевский вспоминал: «Первою книгою для чтения была у всех нас одна. Это Священная история Ветхого и Нового Завета на русском языке (кажется, переведенная с немецкого сочинения Гибнера). Она называлась собственно „Сто четыре священ-ных истории Ветхого и Нового Завета“. При ней было несколько до-вольно плохих литографий: Сотворения мира, Пребывания Адама и Евы в раю, Потопа и прочих главных священных фактов. Помню, как в недавнее уже время, а именно в 70-х годах, я, разговаривая с братом Федором Михайловичем про наше детство, упомянул об этой книге; и с каким он восторгом объявил мне, что ему удалось разыскать этот же самый экземпляр книги (т. е. наш детский) и что он бережет его как святыню»8.

Илл. «Развращенный сын» Илл. «Исцеление слепца в петербургском издании от рождения» в петербургском

издании 1819 г. 1819 г.

памяти Ф. М. Достоевского» в Московском Историческом Музее имени Алек- сандра III. 1846–1903 / Сост. А. Достоевская. СПб, 1906. С. 276, 320. 8 Достоевский А. М. Воспоминания. М., 1992. С. 66.

13


Об этой книге, как бы от лица самого Достоевского, говорит старец Зосима в романе «Братья Карамазовы»: «Была у меня тогда книга, священная история, с прекрасными картинками, под названием „Сто четыре священные истории Ветхого и Нового завета“, и по ней я и читать учился. И теперь она у меня здесь на полке лежит, как дра-гоценную память сохраняю» (14; 264).

Илл. «Христос и жена Илл. «Воскресение Лазаря» Самарянская» в петербургском издании 1819 г. в петербургском издании 1819 г.

В научном описании библиотеки Ф. М. Достоевского, изданном Пушкинским Домом в 2005 г., была предпринята попытка уточнить, о каком именно издании книги И. Гюбнера идет речь в воспоминани-ях А. М. Достоевского. Ссылаясь на указание Б. Н. Тихомирова, соста-вители утверждают, что «единственным иллюстрированным изданием книги „Сто четыре священные истории...“ в переводе В. Богород- ского» было петербургское издание 1815 г. и именно оно было в се-мейной библиотеке Достоевских.9

9 Библиотека Ф. М. Достоевского: Опыт реконструкции. Научное описание. СПб., 2005. С. 110. 14


Однако, если мы обратимся к Сводному каталогу русской книги первой четверти XIX века10, к историческим очеркам о деятельности духовных семинарий11 и к материалам современных исследований, касающихся системы обучения в духовных семинариях в XIX в.12, то обнаружим, что приведенное выше указание либо неточно, либо про-сто ошибочно.

В сообщении Г. А. Федорова о немецком издании книги И. Гюб- нера, по которому отец Достоевского занимался в Подольской семи-нарии, отсутствует ссылка на источник информации. Учитывая, что немецкое издание этой книги могло быть как на языке оригинала, так и в переводе на латынь и французский, это указание требует поясне-ний. Обратимся к некоторым особенностям преподавания иностран-ных языков в духовных семинариях конца XVIII — начала XIX вв.

Проведенные в последние годы обследования библиотечных фондов Московской славяно-греко-латинской академии и Троицкой семинарии показали, что во второй половине XVIII в. в семинариях распространяется преподавание французского и немецкого языков. Это было связано с появлением в 1786 г. «Устава народных училищ в Российской империи», касавшегося также и семинарий. С 1798 г. семинарист обязан был изучать как минимум один из европейских языков. Французский язык изучался в большей степени студентами, ориентированными на карьеру в светском обществе, тогда как хоро-шее знание латыни и базовое знание немецкого давало теоретиче-скую возможность продолжить обучение в университетах Германии, что было важно для церковной карьеры. Для изучения иностранных языков книги покупались за границей в соответствии со списком рекомендованных к изучению авторов. Здесь следует отметить, что Библию на немецком языке крайне редко использовали для обучения студентов, заменяя ее популярными в Европе сборниками библейских рассказов: указанным сочинением И. Гюбнера и книгой И. М. Вагнера

10 См.: Сводный каталог русской книги. 1801–1825. Т. 1: А–Д. С. 418–421. 11 См.: Чистович И. История Санкт-Петербургской духовной академии. СПб., 1857; Сперанский И. Очерк истории Смоленской духовной семинарии и подве-домых ей училищ со времен основания Семинарии до ее преобразования по Уставу 1867 года (1728–1868 г.). Смоленск, 1892; Князев А. Очерк истории Псков-ской семинарии от начала до преобразования ее по проекту устава 1814 года. М., 1866; Смирнов С. К. История Троицкой Лаврской семинарии. М., 1867. 12 Кислова Е. И. Немецкий язык в русских семинариях XVIII века: из истории культурных контактов // Вестник ПСТГУ. Серия III: Филология. 2015. Вып. 1 (41). С. 53–70.

15


(1683–1739) «Избранные библейские истории из Ветхого и Нового завета».13

Что касается обучения М. А. Достоевского в духовной семи- нарии, то интересующие нас подробности мы обнаружили в книге Д. А. Синицкого «Исторические сведения о Подольской духовной семинарии», изданной в 1866 г. В ней есть указание, что студентам старших грамматических классов преподавалась «Гибнерова история на латинском языке»14. Немецкое издание на латинском языке — яв-ление вполне обычное для духовных семинарий того времени, так как немецкий язык нередко служил языком-посредником при препо-давании других языков. По немецким учебным пособиям препода-вался древнееврейский язык, французский язык, латынь. Не следует забывать, что именно с латинского языка был сделан первый русский перевод книги Гюбнера.

Теперь обратимся к «Библиографическому указателю» Анны Григорьевны Достоевской. В разделе «Книги, читанные Ф. М. Досто-евским в детстве и юности» дано расплывчатое указание на издание, вышедшее в С.-Петербурге в 1820-х гг. Согласно Сводному каталогу русской книги, в этот период выходило только одно издание книги И. Гюбнера — в 1825 г., но не петербургское, а московское.15 Приве-денное в разделе «Дополнение» описание петербургского издания 1819 г. — это всего лишь свидетельство о книге, поступившей в Му-зей из неизвестного нам источника, которая, теоретически, исходя из года издания, могла быть приобретена Достоевскими.

При сопоставлении воспоминаний А. М. Достоевского и слов старца Зосимы, касающихся художественного оформления одного и

13 Wagner J. M. Auserlesene biblische Historien aus dem Alten und Neuen Testa- ment. В России дважды, в 1775 и 1793 гг., издавались «Двести восемь священ-ных историй Ветхого и Нового завета, выбранные из священного писания и изряднейшими нравоучениями снабженные», в которых к 104 текстам Гюбне-ра в переводе Матвея Соколова были добавлены 104 текста И. М. Вагнера, переведенных с немецкого языка. Переводчиком немецкой части был протоиерей Покровского собора в Москве Иван Харламов (1746–1791), который в 1769–1772 гг. преподавал иностранные языки в Троицкой семинарии. 14 Синицкий Д. А. Исторические сведения о Подольской Духовной семинарии. Каменец-Подольск, 1866. С. 9. 15 С 1800 по 1819 г. книга И. Гюбнера издавалась почти ежегодно, но после 1819 г. отмечается значительный перерыв (до 1825 г.). Следующее по времени издание (судя по фондам РГБ, РНБ и ГПИБ) вышло в 1832 г. Однако, учитывая, что эта книга была одна для всех детей Достоевских и что обучение чтению начиналось в семье с 5–6 лет, возможный год издания книги, находившейся в семейной библиотеке, ограничен 1825 г. 16


того же (детского) экземпляра книги братьев Достоевских, обращает на себя внимание их противоречивость («несколько довольно плохих литографий» и «книга с прекрасными картинками»). Собственно, о том, что Ф. М. Достоевскому удалось разыскать именно их семей-ный, детский экземпляр, мы знаем лишь со слов его брата. Воспоми-нания их об этой книге, как мы видим различаются. Это наблюдение допускает вероятность того, что и сам Ф. М. Достоевский, приобретая книгу, так же руководствовался всего лишь собственными детским воспоминаниям — «книга с прекрасными картинками», а не скучными и неинтересными детям подробностями, такими, как год или место издания.

И, наконец, обратимся к современным попыткам идентифициро-вать семейный экземпляр книги. К сожалению, однозначное утвер-ждение составителей научного описания библиотеки Ф. М. Достоев- ского, согласно которому именно петербургское издание И. Гюбнера 1815 г. (как единственное иллюстрированное издание «Ста четырех историй…» в переводе В. Богородского) находилось в семье Досто-евских, лишено каких-либо оснований. В Сводном каталоге русской книги первой четверти XIX в. указано пять изданий с иллюстрациями, выполненными в технике резцовой гравюры (три московских — 1801, 1812, 1816 гг. и два петербургских — 1815 и 1819 гг.).

И вот тут начинается самое интересное. При сравнительном изучении иллюстраций в указанных изданиях в фондах РГБ совер-шенно неожиданно обнаружились экземпляры петербургских изданий 1815 и 1819 гг. без иллюстраций.16 Как оказалось, в книгоиздатель-ской практике первой четверти XIX в. иллюстрации, не входящие в нумерацию страниц основного текста, могли продаваться отдельно, в виде комплекта или штучных картинок. Книга без иллюстраций стоила существенно дешевле, а иллюстрации к книге могли поку-паться выборочно, вклеиваться или вплетаться в книгу или просто прилагаться к ней.

Если теперь вернуться к воспоминаниям А. М. Достоевского о книге, то фраза: «При ней было несколько довольно плохих лито-графий» — приобретает совершенно особый смысл. Возможно, в семье был самый простой экземпляр книги, при которой были отдельно купленные иллюстрации. К тому моменту, когда ему, младшему брату,

16 В каталогах библиотек, особенно если они переведены в электронный фор-мат, как правило, издание описано в соответствии со Сводным каталогом (если имеется). Описание, как в нашем случае, экземпляров без иллюстраций, может отсутствовать.

17


18

пришло время учиться читать, часть иллюстраций могла быть утра-чена, а оставшиеся от постоянного употребления потеряли первона-чальный вид. Это объясняет, почему Андрей Михайлович вспоминает лишь «несколько довольно плохих литографий», называя только три сюжета из Ветхого Завета. А вот Федор Михайлович стал обладате-лем именно иллюстрированного экземпляра, о котором старец Зосима говорит: «…книга <...> с прекрасными картинками»17.

И еще несколько слов о понятии «иллюстрированное издание». В своих исследованиях мы руководствовались данными Сводного каталога русской книги. Данный каталог — результат совместной работы семи крупнейших российских библиотек.18 И в нем приведе-ны описания только тех изданий, которые хранятся в фондах этих библиотек. В нем нет данных по фондам региональных библиотек, а уж тем более нет сведений о книгах, хранящихся в частных коллек-циях. Отмечу, например, московское издание 1819 г. Все три экземп-ляра этой книги, включенные в Сводный каталог, не имеют иллюстра-ций.19 Однако в частном собрании мной был обнаружен прекрасный иллюстрированный экземпляр этой книги.

Таким образом, следует констатировать, что указание на наличие или отсутствие иллюстраций не может быть достоверным критерием идентификации конкретного издания. К сожалению, в настоящее время нет данных, позволяющих хотя бы приблизительно определить, по какому именно изданию книги И. Гюбнера учились читать в семье Достоевских.

17 Московское издание книги И. Гюбнера 1838 г., подаренное мною Дому-музею Ф. М. Достоевского в Старой Руссе, замечательным образом иллюстрирует разнобой детских воспоминаний братьев Достоевских. Иллюстрации не впле-тены, а аккуратно вклеены в книгу. Книга эта «с прекрасными картинками», как вспоминал о ней Федор Михайлович (устами старца Зосимы в «Братьях Кара-мазовых»), и вместе с тем в ней затерты до ветхости первые страницы Ветхого Завета, как помнилось Андрею Михайловичу. 18 В проекте приняли участие: Библиотека Российской академии наук; Государ-ственная публичная историческая библиотека; Научная библиотека Московского государственного университета; Научная библиотека Российского государст-венного архива древних актов; Российская государственная библиотека; Рос-сийская национальная библиотека; Научная библиотека Санкт-Петербургского государственного университета. 19 Экземпляры хранятся в фондах БАН, Научной библиотеки МГУ, Научной библиотеки СПбГУ. Редакция альманаха выражает сердечную благодарность заведующему мос-ковским Музеем-квартирой Ф. М. Достоевского П. Е. Фокину за предоставление электронных копий иллюстраций из книги И. Гибнера «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета» (СПб., 1819).

Б. Н. Тихомиров, Н. А. Тихомирова

ТАК КАКОЕ ЖЕ ИЗДАНИЕ КНИГИ И. ГИБНЕРА МОГ ЧИТАТЬ В ДЕТСТВЕ ДОСТОЕВСКИЙ?

(По поводу статьи О. А. Дехановой)

В содержательной статье О. А. Дехановой «История о книге с иллюстрациями: „Первая книга для чтения“ в семье Достоевских», опубликованной в настоящем выпуске альманаха, сделан ряд ценных наблюдений и высказаны интересные соображения. Тем не менее в итоге она оставляет заинтересованного читателя неудовлетворенным. Главное значение статьи заключается в том, что в ней существенно, по сравнению с предшественниками, касавшимися затронутой темы, расширен кругозор исследования, поставленного на твердую библио-графическую основу, и указаны серьезные неточности в академиче-ском описании библиотеки писателя. Но тот конечный вопрос, ради которого О. А. Деханова предприняла свой обзор изданий книги И. Гибнера1 «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Заве-та», увы, так и не получил ответа. Исследовательница указала шесть иллюстрированных изданий, вышедших в свет в историческом ин-тервале с 1801 по 1819 гг. в Москве и Петербурге, каждое из которых, по ее мнению, может в той или иной мере претендовать на звание книги, по которой в детстве будущий великий писатель «учился чи-тать»2. Но какая из них является наиболее предпочтительной, так и осталось не установленным.

© Б. Н. Тихомиров, Н. А. Тихомирова, 2018

Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского фонда фунда-ментальных исследований (РФФИ). Проект 18-012-90019 Достоевский «Нере-шенные вопросы научной биографии Ф. М. Достоевского: новые печатные и архивные источники». 1 Используем в статье тот вариант передачи на русский язык имени и фамилии автора «Ста четырех священных историй…» (Johann Hübner), который был принят в изданиях XVIII–XIX вв. В современных изданиях используется вари-ант: Иоганн Гюбнер. 2 Свидетельство А. Г. Достоевской. См.: Примечания А. Г. Достоевской к сочине-ниям Ф. М. Достоевского / Публ. Т. В. Панюковой // Неизвестный Достоевский: Электронный научный журнал. 2016. № 2. С. 126. URL: http://unknown-dostoevsky. ru/files/redaktor_pdf/1468928687.pdf (дата обращения 10.11.2018).

19

http://unknown-dostoevsky.ru/files/redaktor_pdf/1468928687.pdf%20%D0%94%D0%B0%D1%82%D0%B0%20%D0%BF%D0%BE%D1%81%D0%B5%D1%89%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%8F%2016.04.2017

http://unknown-dostoevsky.ru/files/redaktor_pdf/1468928687.pdf%20%D0%94%D0%B0%D1%82%D0%B0%20%D0%BF%D0%BE%D1%81%D0%B5%D1%89%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%8F%2016.04.2017

Б. Н. ТИХОМИРОВ, Н. А. ТИХОМИРОВА

В то же время нам представляется, что, может быть, и с неко-торыми оговорками, но аргументированный ответ на данный вопрос можно дать. Причем издание, которое будет наиболее вероятным кандидатом, уже указывалось исследователями ранее. Однако для доказательного обоснования нашей точки зрения потребуется более предметное рассмотрение вопроса, чем это делалось ранее, в том числе и в статье, вызвавшей наш отклик.

Как уже было отмечено О. А. Дехановой, книга Иоанна Гибнера «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета» увидела свет в Лейпциге в 1714 г. В 1770 г. она, в переводе с латинского, впервые была издана на русском языке и затем, являясь исключи-тельно популярной, переиздавалась в течение почти девяноста лет в нескольких переводах почти три десятка раз. Последнее ее издание вышло в 1859 г.

Нас, однако, интересует иллюстрированное издание, которое Достоевский, его братья и сестры в детском возрасте читали в роди-тельском доме. И значит, хронологию поисков можно существенно сузить. Для начала, однако, необходимо отметить для вящей точности, что, судя по данным «Сводного каталога русской книги XVIII века», иллюстрации входили в состав уже самого первого русского издания «Ста четырех священных историй…», вышедшего в свет в 1770 г. в пе-реводе Матвея Соколова.3 Правда, в двух экземплярах этого издания, хранящихся в Русском фонде Российской национальной библиотеки (РНБ), нами иллюстраций не обнаружено. Но это лишний раз под-тверждает правоту наблюдения О. А. Дехановой, согласно которому в силу специфики издательской практики XVIII–XIX вв. одно и то же издание могло иметь как полный, так и неполный комплект иллюст-раций, а также могло быть выпущено и вообще без оных. Исследова-тельница приводит выразительный пример с московским изданием книги Гибнера 1819 г. Наш пример с изданием 1770 г. согласуется с ее наблюдениями.

Для нашей темы, однако, неуспех в поисках самого первого иллюстрированного издания «Ста четырех священных историй…» ничего не определяет, поскольку, согласно описанию «Сводного ка-талога…», в книге 1770 г. было всего лишь две иллюстрации (можно предположить, что на фронтисписах первой и второй частей), в то время как младший брат Достоевского, Андрей Михайлович, сооб-щает в воспоминаниях о «нескольких» иллюстрациях, посвященных

3 См.: Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. 1725–1800. М., 1962. Т. 1: А–И. С. 263. 20

ПО ПОВОДУ СТАТЬИ О. А. ДЕХАНОВОЙ

изображению «Сотворения мира, Пребывания Адама и Евы в раю, Потопа и прочих главных священных фактов»4. К тому же А. М. Дос- тоевский говорит о книге, переведенной с немецкого языка, в то время как перевод М. Соколова был сделан с латинского издания. И следо-вательно, этим наблюдением можно пренебречь.

«Сто четыре священные истории…» в названном переводе, как указано О. А. Дехановой, выходили до 1803 г., но более иллюстриро-ванных изданий среди них не выявлено.5 Значит, весь свод ранних публикаций книги И. Гибнера, напечатанных в XVIII в., можно выне-сти за рамки нашего рассмотрения.6

Новая глава в издании «Ста четырех священных историй…», и для нас гораздо более важная, что также отмечено О. А. Дехановой, началась с 1798 г., когда книга И. Гибнера вышла в свет в новом пе-реводе Василия Богородского, на этот раз выполненном с языка ориги-нала (немецкого). Этот перевод не уступал по популярности своему предшественнику и только в Москве в первой трети XIX века выдер-жал семь переизданий, причем издатели «первым тиснением» счита-ли отнюдь не книгу 1798 г., а вели отсчет от издания вышедшего в 1801 г. «иждивением книгопродавца Василья Глазунова», поскольку именно оно имело помету на обороте титульного листа, что печатается «с дозволения Московской цензуры». Последним московским изда-нием перевода В. Богородского, принадлежащим этой, как выражают-ся издатели, «линейке», были «Сто четыре священные истории…», напечатанные в Первопрестольной в 1832 г. в типографии Н. Степа- нова. На их титульном листе было означено, что это «седьмое издание». Но вместе с «выпавшим» из счета изданием 1798 г. их в действитель-ности было восемь.

4 Достоевский А. М. Воспоминания. М., 1992. С. 66. 5 См.: Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. Т. 1. С. 263–264. В Российской национальной библиотеке в Петербурге хранится экземпляр издания «Ста четырех священных историй…» 1787 г., содержащий девять ил-люстраций, но, по заключению библиографов, они, «по-видимому, вплетены из другого издания» (карточка рукописного каталога РНБ). Заключение справед-ливое, ибо на листах с иллюстрациями указаны совершенно другие страницы, к тексту которых они относятся, причем несоответствие составляет более двухсот страниц. Этот факт вновь подтверждает приведенное наблюдение О. А. Дехановой. 6 Отметим, что в академическом ПСС без указания конкретного издания пред-почтение, напротив, ошибочно отдано именно переводу «Ста четырех священных историй…», выполненному М. Соколовым (см.: 292; 214, примеч.). Эта ошибка многократно тиражировалась в достоеведческой литературе. Последний при-мер — комментарий К. А. Баршта в изд.: Достоевский Ф. М. Бедные люди. М., 2015. С. 575 (сер. «Литературные памятники»).

21


Однако это еще далеко не весь расклад. Независимо от указан-ной московской «линейки» книга И. Гибнера в 1815 г. также вышла в Северной столице. Номер «тиснения» на ее титульном листе указан не был. Но в наших подсчетах она будет уже девятой. Ее полное описание выглядит так: Сто четыре истории, выбранные из Ветхого и Нового Завета, в пользу юношества, Иоанном Гибнером, с присово-куплением благочестивых размышлений. С немецкого языка вновь переведены с издания, исправленного Иоанном Готфр-Флекком, Ва-сильем Богородским. В двух частях. СПб.: Печатано в типографии И. Байкова, 1815. Это громоздкое и корявое оформление титульного листа тождественно тексту в первых московских изданиях 1798, 1801 и 1804 гг. (в позднейших изданиях 1811–1832 гг. оно будет сокраще-но). Причем ошибка в передаче имени собственного («исправленного Иоанном Готфр-Флеком») позволяет однозначно установить, что в основу петербургского издания 1815 г. было положено московское издание 1804 г. (во всех других изданиях — «Иоанном Готфр.<идом> Флекком»).

Немецкое издание книги И. Гибнера, переработанное И. Г. Флек- ком (Fleck), с которого делался перевод, еще предстоит установить.7 Но сейчас важно отметить, что параллельно указанным девяти изда-ниям «Сто четыре священные истории…» в переводе В. Богородско-го выходили также как издание, приписанное перу двух авторов. В 1809 и 1812 гг. в Москве и в 1819 г. в Петербурге трижды на при-лавках книжных магазинов появлялись книги, на титульных листах которых было означено: «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета, выбранные для употребления юношества из Священ-ного писания и снабденные [так!] полезными нравоучениями, благо-честивыми размышлениями и ясными вопросами Иваном Гибнером и Иваном Флеком, ныне ж для назидания российского юношества и употребления в училищах вновь переведенные, исправленные и до-полненные». Таким образом, с учетом еще трех этих изданий «Сто четыре священные истории…» в переводе Василия Богородского вы-ходили двенадцать раз.8

7 Предположительно это было издание: Zweymal zwey und fünfzig auserlesene Biblische Historien aus dem Alten und Neuen Testamente, der Jugend zum Besten abgefasset von Johann Hübnern... Nebst einer Vorrede E. Hoch-ehrwürdigen Mini- sterii der Stadt Hamburg. Aufs neue revidiert von M. Joh. Gottfr. Fleck. Leipzig: Bey Johann Friedrich Gleditsch, 1787. 8 См.: Сводный каталог русской книги. 1801–1825. М., 2001. Т. 1: А–Д. С. 418–420. 22


Дополнительно можно было бы указать, что в 1818 г. в Петер-бурге книга И. Гибнера вышла также в переводе И. Висковатова (ее выпустил тот же И. Байков), а с 1832 г. одно за другим пошли издания «Ста четырех священных историй…» в переводе Петра Яновского. Но это было бы излишним. Далее будет показано, что в семейной библиотеке Достоевских в родительском доме был именно перевод Василия Богородского.

Так, кстати, полагает и О. А. Деханова, которая, сделав обзор перечисленных выше двенадцати изданий, выявила среди них шесть содержащих иллюстрации. Это московские издания 1801, 1812, 1816 и 1819 гг. и петербургские 1815 и 1819 гг. До сих пор мы были с нею солидарны, теперь подошло время размежевать наши позиции.

Важнейшее расхождение заключается в различной интерпрета-ции свидетельства А. М. Достоевского, который, охарактеризовав книгу И. Гибнера как их общее детское чтение в родительском доме, далее вспоминал: «Помню, как в недавнее уже время, а именно в 70-х годах, я, разговаривая с братом Федором Михайловичем про наше детство, — упомянул об этой книге; и с каким он восторгом объявил мне, что ему удалось разыскать этот же самый экземпляр книги (т. е. наш дет-ский) и что он бережет его как Святыню»9. По мнению О. А. Дехано- вой, слова «удалось разыскать» надо понимать в смысле — найти у книгопродавцев-букинистов. И, по ее заключению, писатель, «при-обретая» (слово, использованное исследовательницей) книгу И. Гиб- нера, руководствовался лишь детскими воспоминаниями об издании «с прекрасными картинками», «а не скучными и неинтересными де-тям подробностями, такими, как год или место издания». То есть что Достоевским в последние годы жизни отнюдь не было разыскано их семейное, «мемориальное» издание, а приобретено на книжном рынке какое-то иное иллюстрированное издание «Ста четырех священных историй…» Гибнера.

Однако буквальный смысл слов Андрея Михайловича: «…этот же самый экземпляр (т. е. наш детский)», как представляется, прямо противоположен выводу исследовательницы. По нашему пониманию, писатель именно «разыскал», судя по всему, у кого-то из родственни-ков, тот самый экземпляр книги Гибнера, по которому в детстве «учился читать». Слова младшего брата: «…бережет его как Святы-ню» — как кажется, свидетельствуют о том же. И, сообразив все об-стоятельства, можно высказать мотивированное предположение, что

9 Достоевский А. М. Воспоминания. М., 1992. С. 66. Уточнено по автографу (РО ИРЛИ. Ф. 56. Оп. 1. Ед. хр. 1. С. 84).

23


«Сто четыре священные истории…» были обнаружены Достоевским в семье его сестры Веры Михайловны Ивановой во время посещения писателем в июле 1877 г. сельца Дарового в Каширском уезде Рязан-ской губернии, где подростком в 1830-е гг. в имении родителей он проводил летние месяцы.

В 1837 г., после смерти жены, отец писателя, служивший штаб-лекарем в московской Мариинской больнице для бедных, вышел в отставку и переехал на постоянное жительство в Даровое. Туда он перевез всю обстановку из квартиры Достоевских в левом флигеле Мариинской больницы. В 1839 г. отец писателя скончался. В начале 1850-х гг. владельцами Дарового стала семья сестры писателя Веры Михайловны (в замужестве Ивановой), выкупившей у других родст-венников их доли в наследственном имении. До конца 1920-х гг. в Даровом, где продолжала жить племянница Достоевского, М. А. Ива- нова, сохранялась мебель, перевезенная Михаилом Андреевичем Досто-евским в 1837 г. из Мариинской больницы, которая позднее была передана в открытый в 1928 г. московский музей писателя. Вполне естественным будет предположить, что вместе с мебелью из кварти-ры Достоевских в Даровое была перевезена и семейная библиотека. А в ее составе — книга И. Гибнера «Сто четыре священные исто-рии…». Там, во время приезда в гости к сестре летом 1877 г., очевид-но, писателю и «удалось разыскать» мемориальный экземпляр, столь дорогой ему по детским воспоминаниям.

Почему эта история так важна? О. А. Деханова привлекает на-ше внимание к тому обстоятельству, что книгу «Сто четыре священ-ные истории…» как дорогую ему с детских лет в романе «Братья Ка-рамазовы» упоминает старец Зосима. Несомненно, писатель в этом эпизоде передает своему любимому герою собственные детские вос-поминания. Но исследовательница слишком буквально воспринимает высказывание литературного персонажа как личное свидетельство автора романа, чрезмерно преувеличивая противоречие между харак-теристикой, данной их детской книжке А. М. Достоевским, отметившим, что в ней было «несколько довольно плохих литографий», и словами старца Зосимы о «священной истории с прекрасными картинками» (14; 264). У художественного изложения есть свои законы, и странно было бы, если бы герой «Братьев Карамазовых» восторженные вос-поминания о своей любимой детской книге, по которой он, как и сам автор, «читать учился», завершил указанием, что в ней было «не-сколько довольно плохих литографий».

24


Для нашей же темы сейчас важно другое. В 1904 г. на полях 12-го тома Полного (Юбилейного) собрания сочинений Достоевско-го, где был напечатан роман «Братья Карамазовы», жена писателя сделала ряд примечаний, комментирующих некоторые места романа. В частности, рядом с упоминанием старцем Зосимой «Ста четырех священных историй Ветхого и Нового Завета» она приписала: «По этой книге Ф<еодор> М<ихайлович> учился читать. Имеется в „Музее памяти Ф. М. Д<остоевского>“»10. Нет сомнений, что в учрежден-ной по инициативе жены писателя в конце 1880-х гг. в одной из ба-шен Императорского Исторического музея мемориальной комнате, названной ею Музеем памяти Ф. М. Достоевского, хранился именно тот экземпляр книги И. Гибнера, который писателю «удалось разы-скать» в последние годы его жизни и который, по нашему убеждению, отличному от точки зрения О. А. Дехановой, происходил из родитель-ской библиотеки Достоевских сначала в московской Мариинской больнице, а затем в Даровом.

Что это дает для наших разысканий? В 1906 г. Анна Григорь-евна опубликовала «Библиографический указатель сочинений и произ-ведений искусства, относящихся к жизни и деятельности Ф. М. Досто- евского, собранных в „Музее памяти Ф. М. Достоевского“ в Москов-ском Историческом Музее имени Александра III». Есть в этом Указателе и раздел «Книги, читанные Ф. М. Достоевским в детстве и в юности», в котором первой в списке под № 3502 зарегистрирована и книга И. Гибнера. Вскользь упоминает эту запись и О. А. Деханова, отмечая противоречие в указании Анны Григорьевны. К этому противоречию (возможно, мнимому) мы еще обратимся в дальнейшем. Сейчас же приведем названную регистрационную запись, к которой исследова-тельница не проявила должного аналитического внимания:

«3502. Сто четыре священные истории, выбранные из Ветхого и Нового Завета, в пользу юношества, Иоанном Гибнером, с присово-куплением благочестивых размышлений. С немецкого языка вновь переведено Васильем Богородским. В двух частях. Спб. (Изд. в 20-х го-дах прошл. столетия)»11.

Запись эта чрезвычайно показательна! Хотя она вызывает серьезные вопросы, над которыми еще надо будет поломать голову,

10 Примечания А. Г. Достоевской к сочинениям Ф. М. Достоевского. С. 126. 11 Библиографический указатель сочинений и произведений искусства, отно-сящихся к жизни и деятельности Ф. М. Достоевского, собранных в «Музее памя-ти Ф. М. Достоевского» в Московском Историческом Музее имени Александра III. 1846–1903 / Сост. А. Достоевская. СПб., 1906. С. 276.

25


главное — она дает важные ответы. При сравнении с текстом, поме-щенным на титульном листе первых изданий «Ста четырех священ-ных историй…» в переводе В. Богородского, не остается сомнений, что, когда А. Г. Достоевская вносила данное описание в свой Указа-тель, книга И. Гибнера находилась у нее перед глазами. Для демонст-рации истинности этого заключения воспроизведем данные титуль-ного листа, например, московского издания «Ста четырех священных историй…» 1804 г., выделив текстуальные совпадения полужирным шрифтом:

«Сто четыре священные истории, выбранные из Ветхого и Нового Завета в пользу юношества, Иоанном Гибнером, с присо-вокуплением благочестивых размышлений. С немецкого языка вновь переведены с издания, исправленного Иоан. Готфр.-Флекком, Васильем Богородским».

Разночтение минимально: в каталоге А. Г. Достоевской опуще-но лишь указание на «издание, исправленное Иоан. Готфр. Флекком». Весь остальной текст абсолютно тождествен. Что же из этого следует?

Во-первых, данное наблюдение позволяет нам вынести за рам-ки рассмотрения три из двенадцати учтенных О. А. Дехановой изда-ний книги И. Гибнера: московские 1809 и 1812 гг. и петеребургское 1819 г., поскольку на их титульных листах находится существенно отличный текст (приведем только начальную часть, выделив, наобо-рот, на этот раз полужирным шрифтом разночтения):

«Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета, выбранные для употребления юношества из Священного писания и снабденные полезными нравоучениями, благочестивыми раз-мышлениями и ясными вопросами Иваном Гибнером и Иваном Флекком…»

Более чем очевидно, что в Указателе А. Г. Достоевской описано совсем другое издание. А так как из этих трех изданий два (1812 и 1819 гг.) являются иллюстрированными, то из шести кандидатур на детское чтение Достоевского у нас остается лишь четыре.

Продолжим, однако, наблюдения. Мы недаром сопоставили выше описание А. Г. Достоевской с данными титульного листа одного из первых изданий московской «линейки». Дело в том, что уже с третьего издания 1811 г. состав текста на титульных листах книги И. Гибнера меняется. Начальная часть (до слов: «…с присовокупле-нием благочестивых размышлений») осталась той же. А вот вместо текста: «С немецкого языка вновь переведенные с издания, исправ-ленного Иоан. Готфр. Флекком, Васильем Богородским» — появился

26


иной: «Печатана в 1801 году с дозволения Московской цензуры, а ныне третьим изданием». Такой вариант (естественно с заменой номера издания) удерживался вплоть до последнего, седьмого изда-ния 1832 г. И это исключительно важно, поскольку с титульного лис-та пропали сведения о переводе с немецкого языка текста И. Гибнера Васильем Богородским! А это означает, что под описание в Указателе А. Г. Достоевской, где имя переводчика присутствует, также не под-падают издания 1811, 1816, 1819, 1825 и 1832 гг. И среди них еще два иллюстрированных — 1816 и 1819 гг.

В итоге количество кандидатов на книгу, по которой Достоев-ский «учился читать», еще уменьшилось. Теперь их осталось лишь два: московское издание 1801 г. и петербургское — 1815 г. Присмот-римся к ним повнимательнее.

В Сводном каталоге русской книги 1801–1825 гг. они оба описа-ны как иллюстрированные. Но лишь для второго из них, петербургского, указано количество листов с иллюстрациями: 19 иллюстраций в пер-вой, ветхозаветной части и 16 — во второй, новозаветной.12 Почему?

Дело в том, что лишь в петербургском издании 1815 г. полосные иллюстрации помещены на особых листах-вклейках, исключенных из общей пагинации. А вот в московском издании 1801 г. иллюстрации представлены небольшими заставками, предваряющими текст неко-торых глав, да концовками глав предшествующих, имеющими орна-ментальный характер. Они напечатаны на тех же страницах, что и текст соответствующих главок, и поэтому не могут описываться как самостоятельные листы, что и обусловило отсутствие указания на их количество в Сводном каталоге.

Как уже было отмечено, О. А. Деханова убедительно доказывает, что количество вшитых иллюстрированных листов или листов-вклеек, исключенных из общей пагинации книги и не имеющих пагинации собственной, в разных экземплярах одного и того же издания могло варьироваться и что существовали даже специальные дешевые эк-земпляры, полностью лишенные иллюстраций (в то время как тираж данного издания в целом был иллюстрированным). Но совершенно очевидно, что это наблюдение не может быть распространено на мос-ковское издание «Ста четырех священных историй…» 1801 г.

Да и сомнительно, что крохотные картинки размером 5,5 х 8,5 см так уж запали в память братьев Достоевских. Если же к этому доба-вить, что в Указателе А. Г. Достоевской описана книга И. Гибнера,

12 См.: Сводный каталог русской книги. 1801–1825. Т. 1. С. 418, 420. 27


вышедшая в Петербурге, то из этого непреложно следует, что из шести рассмотренных иллюстрированных изданий «Ста четырех священ-ных историй…» единственным изданием, которое могло находиться в музейной коллекции жены писателя, надо признать издание, напе-чатанное в 1815 г. в Северной столице, в типографии И. Байкова. Надо сказать, что качество печати на вклеенных листах с иллюстра-циями в этом петербургском издании, действительно, как вспоминал А. М. Достоевский, оставляет желать лучшего, существенно проигры-вая иллюстрациям в изданиях московских.

Кто-то может спросить: а стоило ли огород городить? Ведь в общем раскладе иллюстрированных книг И. Гибнера на четыре мос-ковских издания приходится два петербургских. И если мы установили, что, с одной стороны, в коллекции А. Г. Достоевской находился мемо-риальный экземпляр и что он был напечатан в Петербурге, а с другой стороны, что под включенное ею в Указатель описание подходит только книга 1815 года издания, то к искомому результату, как ка-жется, можно было прийти гораздо более коротким путем. Но тут-то и высвечивается новая проблема.

В описании Анны Григорьевны есть одна странность, которая при беглом ознакомлении может заставить скептически отнестись к ее свидетельству как важному источнику. Дело в том, что, остановив библиографическое описание на указании места издания («Спб.»), она затем раскрывает скобки и отмечает: «Изд. в 20-х годах прошл. столетия». У О. А. Дехановой, например, эта информация сразу же вызвала критическую реакцию. «Согласно Сводному каталогу рус-ской книги, — замечает исследовательница, — в этот период выходило только одно издание книги И. Гюбнера — в 1825 г., но не петербург-ское, а московское». И поскольку О. А. Деханова не считает сохра-нившееся в семье писателя издание мемориальным (то самое, которое ему «удалось разыскать» в последние годы жизни), то больше к дан-ному свидетельству Анны Григорьевны она и не обращается.

Стоит, однако, задаться вопросом: если жена писателя бук-вально (пусть и с некоторым сокращением) переносит в свое описа-ние данные титульного листа находящейся у нее перед глазами книги, то почему же она лишь обобщенно и в скобках указывает дату изда-ния? Ответ, как кажется, может быть один: экземпляр в ее издании был дефектным. В чем состоял дефект, мы не знаем.13 Может быть, часть титульного листа была оторвана? Может быть, чернильное

13 См. далее уточнение этого обстоятельства. 28


пятно скрыло год издания? Бог весть! Но Анна Григорьевна датиро-вала книгу на глазок. Данных об истории изданий «Ста четырех свя-щенных историй…» И. Гибнера, которыми располагаем сегодня мы, вооруженные сведениями, почерпнутыми из Сводного каталога рус-ской книги 1801–1825 гг., — в ее распоряжении не было. Она знала лишь, что по этой книге ее муж, родившийся в самом начале 1820-х гг., «учился читать». Вот и возникло в ее описании приблизительное ука-зание на 20-е годы прошлого (то есть XIX-го) столетия. Так наиболее логично объяснить допущенную женою писателя неточность.

Для нас же важно — суммируем главное из проведенного ис-следования, — что в коллекции А. Г. Достоевской, хранившейся в Императорском Историческом музее в Москве, находился тот самый, «детский» экземпляр книги И. Гибнера, который в 1820–1830-х гг. читали в родительском доме Андрей и Федор Достоевские, и что это было издание, вышедшее в свет в Петербурге в 1815 г.

Тут можно было бы поставить точку. Но надо объяснить еще один момент. В статье О. А. Дехановой было высказано критическое замечание в адрес составителей академического описания библиоте-ки Достоевского, подготовленного в 2005 г. в Пушкинском Доме. «Ссылаясь на указание Б. Н. Тихомирова, — пишет исследовательни-ца, — составители утверждают, что „единственным иллюстриро-ванным изданием книги «Сто четыре священные истории...» в пере-воде В. Богородского“ было петербургское издание 1815 г. и именно оно было в семейной библиотеке Достоевских.14 <…> … приведен-ное выше указание либо неточно, либо просто ошибочно». Замечание справедливое, и материалы двух публикуемых статей его полностью подтверждают. Дело, однако, в том, что утверждение, содержащееся в приведенной цитате из научного описания библиотеки Ф. М. Дос- тоевского, основано на недоразумении. Один из авторов настоящей статьи (Б. Н. Тихомиров), принимавший участие в составлении на-званного описания, и в 2005 г. представлял картину с изданиями «Ста четырех священных историй…» в общих чертах так же, как это из-ложено выше. И в концентрированном виде обобщил свою точку зрения в подготовленной им аннотации для раздела «Приложения», где содержались библиографические описания книг Достоевского, све-дения о которых были почерпнуты из косвенных источников (в данном случае из воспоминаний А. М. Достоевского). Но позднее оказалось, что книга И. Гибнера зарегистрирована в перечне изданий, находившихся

14 Библиотека Ф. М. Достоевского: Опыт реконструкции. Научное описание. СПб., 2005. С. 110.

29


в библиотеке писателя, который был составлен А. Г. Достоевской, — важнейшем источнике, положенном в основу издания. В результате из «Приложения» «Сто четыре священные истории…» были перене-сены в Основной раздел, где аннотацию писал другой составитель. Отбросив всю, может быть, действительно громоздкую аргумента-цию Б. Н. Тихомирова, этот составитель сосредоточился лишь на главном выводе — наличии в родительской библиотеке Достоевских петербургского издания 1815 г. В новом изложении сложная реальная картина была спрямлена и возник досадный ляпсус: мемориальная книга И. Гибнера оказалась охарактеризованной как единственное иллюстрированное издание «Ста четырех священных историй Ветхо-го и Нового Завета».

Такова история вопроса.

*** Настоящий выпуск альманаха уже был в производстве, когда

обнаружилось новое, чрезвычайно важное свидетельство. Благодаря помощи Павла Евгеньевича Фокина, заведующего московским Музеем-квартирой Ф. М. Достоевского, было установлено, что мемориальная книга И. Гибнера «Сто четыре священные истории…», которая нахо-дилась в коллекции А. Г. Достоевской в Императорском Историче-ском музее, сохранилась и находится ныне в книжном фонде Госу-дарственного музея истории российской литературы им. В. И. Даля. Обращение к этому экземпляру подтвердило нашу догадку. Это дейст-вительно иллюстрированное петербургское издание 1815 г., титульный лист которого в нижней части оборван, по причине чего год выхода книги в свет при визуальном восприятии установить невозможно. Но в позднейшее время карандашом, видимо кем-то из хранителей фон-да, сделана помета: «[1815]».

Любопытно, что книга еще при жизни А. Г. Достоевской прошла реставрацию, и на подклеенной части титульного листа стоит штамп Музея памяти Ф. М. Достоевского в Историческом музее, в центре которого рукою жены писателя проставлен регистрационный номер, соответствующий номеру в Каталоге А. Г. Достоевской 1906 г. — «3502».

Обнаружение мемориального экземпляра не позволяет ставить последнюю точку в рассматриваемом вопросе. И в следующем номере альманаха мы предполагаем вернуться к детальному рассмотрению книги, по которой «учился читать» великий русский писатель Федор Достоевский. 30


31

Титульный лист мемориального издания 1815 г. из коллекции А. Г. Достоевской.

Т. Г. Магарил-Ильяева *

«МАЛЕНЬКИЙ ГЕРОЙ»: ВОСПОМИНАНИЕ КАК ПУТЬ К ПРОЗРЕНИЮ СОБСТВЕННОЙ ПРИРОДЫ

Рассказ «Маленький герой» был написан Достоевским в 1849 г. во время его заключения в Петропавловской крепости. Тем не менее оно считается одним из самых светлых произведений писателя. В своих воспоминаниях Вс. С. Соловьев приводит признание Достоевского: «Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и — вдруг совсем успокоился. Ведь я там что делал?.. я писал „Маленького героя“ — прочтите, разве в нем видно озлобление, муки? мне снились тихие, хорошие, добрые сны»1. Но не стоит подменять умиротворенность и ясность, исходящие от произведения, излишней простотой или тем более поверхностностью. Если мы вчитаемся в высказывание, приведенное выше, то увидим, что «Маленький герой» стал средством, которое смогло успокоить близкого к отчаянью Достоевского. В чем же секрет этого средства, которое нашел писатель и воплотил в своем произведении?

Чтобы разобраться в этом вопросе и уяснить то самое средство, рассмотрим подробнее, как Достоевский выстраивает текст «Малень-кого героя». И начать следует с самогò заголовочного комплекса, в который включено не только название, но и жанровое определение — «Из неизвестных мемуаров». В современном литературоведении уже довольно четко обозначена грань между литературоведческим поня-тием жанра и авторским.2 Для литературоведа это удобный способ классификации художественных произведений в их исторической связи. Когда же автор определяет жанр своего произведения, то он таким образом как бы помогает читателю выбрать правильный ра-курс для восприятия текста, расставляет необходимые акценты.

© Т. Г. Магарил-Ильяева, 2018

1 Соловьев Вс. С. Воспоминания о Ф. М. Достоевском // Ф. М. Достоевский в вос-поминаниях современников: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 212. 2 Об этом см.: Касаткина Т. А. О творящей природе слова: Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М., 2004. С. 86–131. 32

ВОСПОМИНАНИЕ КАК ПУТЬ К ПРОЗРЕНИЮ…

Что же касается жанрового определения, включенного в заголо-вочный комплекс рассказа «Маленький герой», то в нем Достоевский дает читателю ключ к более полному его пониманию. Этот ключ на-ходится в самом слове «мемуары». В переводе с французского оно означает «воспоминания» или «память». То, что тема воспоминания или памяти исключительно важна для понимания всего текста, было показано Достоевским в предисловии, которое позже было исключе-но автором из окончательного текста и где весь сюжет построен на рассуждении рассказчика о воспоминаниях: «…и недаром же я заго-ворил о прошедшем!» (2; 458, варианты) — прямо декларирует он.

В предисловии рассказчик беседует с девочкой Машенькой, которая просит рассказать ей историю: «…ведь сама же хотела ты, чтоб я рассказал что-нибудь такое, отчего бы воскресли пред тобой любимые воспоминания твои…» (2; 456). Воспоминания, которые должны в ней воскреснуть, — о прошедшем лете, потому что, «ка-жется, только тогда и умели так хорошо говорить и смеяться, а те-перь совсем разучились… <…> …положено непременно так сделать, таким волшебствам быть, чтоб и в моем рассказе отразилось всё это прошлое счастье, чтоб как-нибудь припомнилось нам и всё прошлое лето» (2; 457). Но этот запрос, вызывающий у девочки радостное предвкушение, наталкивает рассказчика на череду мучительных раз-мышлений. Он начинает сожалеть о необратимости прошедшего: «…давно уже прожито, чего уже и никаким наговором, никакой во-рожбой не воротишь и что только припоминать и осталось…» (Там же). При этом, с одной стороны, его мучает вопрос: «Неужели же и в са-мом деле мне не дороже всего мое настоящее счастье…» (Там же), а с другой: «Лучше ли нам было тогда, чем теперь, или нет? Или мы только капризные, недовольные, неблагодарные дети и просто ханд-рим…» и «…что тогда-то жизнь была, а теперь и жизнь не жизнь…» (Там же). Мы видим, что по сравнению с прошлым ситуация в на-стоящем изменилась, нет прежней радости и легкости близкого обще-ния. Рассказчик же не может понять, где настоящая жизнь и счастье (недаром Достоевский выделяет слово «настоящее» курсивом). Верно ли его ощущение, что они — в «золотых» воспоминаниях (именно «золотым» называет то время рассказчик) об их с Машенькой искреннем общении? Или это просто капризы и нежелание принять действи-тельность? В ответ на тяжелые размышления повествователя девочка просто весело смеется, отчего он воодушевляется и решает отринуть мучающие его вопросы и просто избавиться от воспоминаний:

33

Т. Г. МАГАРИЛ-ИЛЬЯЕВА

«…продам или даром отдам в твою власть, не ценя и не оглядываясь, всё мое прошедшее, дорогую мне память мою, так что, пожалуй, всё позабуду…» (2; 458). Но Машеньку это заявление только огорчает, и она отводит глаза, в ответ на что рассказчик замечает: «…ты даже отвела свои глазки, плутовка, чтоб и вправду я не остался перед ними навек в созерцании, как Лотов столб…» (Там же).

Именно эта фраза рассказчика призвана сориентировать чита-теля в том, что Достоевский понимает под воспоминаниями в этом произведении и как связывает тему воспоминания, жизни в настоя-щем и настоящего счастья. Рассмотрим заключение этой фразы под-робнее. Как известно, это отсылка к ветхозаветной истории об унич-тожении Содома и спасении Лота и его семьи. Так, один из ангелов, «когда вывели их вон» из города, сказал Лоту: «…спасай душу свою; не оглядывайся назад» (Быт. 19: 17). Но жена Лота, не послушавшись, обернулась и превратилась в соляной столп. Может показаться, что именно обращение назад, то есть в прошлое, превратило ее в столп. Но на самом деле обернулась она не в прошлое, а в их повседневную, привычную жизнь. Потому что если бы она обернулась в свое истин-ное прошлое, то она бы вспомнила о Боге и о рае, который покинули люди и в который должны вернуться, то есть о настоящем счастье, и оборачиваться на Содом ей бы уже не захотелось. В Откровении Иоанна Богослова, в главе 11-й, повествующей о «двух свидетелях», говорится, по мнению многих толкователей, об Иерусалиме, который в то же время является Содомом: «…и трупы их оставит на улице великого города, который духовно называется Содом и Египет, где и Господь наш распят» (Откр. 11: 8). Здесь открывается очень важная для Достоевского тема: всё зависит от взгляда смотрящего, и ад в одно мгновение может стать раем.3 Таким образом, обернувшись назад, мы можем не обнаружить ничего, кроме сожалений об утрате насущных благ, а можем прозреть вечность и вспомнить свой истинный дом. И тогда истинное воспоминание о прошлом становится ориентиром для будущего. На этом примере становится совершенно очевидно, что настоящее счастье и настоящая жизнь никак не могут заключать-ся в Содоме, и это вовсе не «детские капризы». А заключаются жизнь и счастье для человека в воспоминании о его изначальной природе. Но об этом надо уметь вспомнить. Поэтому рассказчик решает всё же

3 Об этом см.: Касаткина Т. А. Образ пространства: рай и ад в произведениях Ф. М. Достоевского 1860-х годов // Касаткина Т. А. Священное в повседневном: Двусоставный образ в произведениях Ф. М. Достоевского. М., 2015. С. 114–149. 34


окунуться в воспоминания, а не просто сидеть с Машенькой в на-стоящем, глядя ей в глаза.

Какую же историю выбирает рассказчик для Машеньки с ее, как оказывается, совсем не простым запросом, ведь она хочет вспом-нить и посредством этого пережить вновь истинное счастье? Исто-рия, выбранная рассказчиком, повествует про его «первое счастье», точнее про путь его обретения. Мы уже увидели выше, что настоящее счастье — это, если можно так сказать, «правильное» воспоминание. Теперь посмотрим, как тема воспоминания переходит из предисловия в основную часть, еще полнее раскрываясь в ней.

Собственно, всё действие «Маленького героя» происходит между двух точек, которые мы легко находим, зная заданную Досто-евским тему воспоминания. В самом начале повествования герой го-ворит: «…я уходил куда-нибудь, где бы не могли меня видеть, как будто для того, чтоб перевести дух и что-то припомнить, что-то та-кое, что до сих пор, казалось мне, я очень хорошо помнил и про что теперь вдруг позабыл, но без чего, однако ж, мне покуда нельзя пока-заться и никак нельзя быть» (2; 269). Заключает же он свой рассказ фразой: «Я закрыл руками лицо и, весь трепеща, как былинка, невоз-бранно отдался первому сознанию и откровению сердца, первому, еще неясному прозрению природы моей... Первое детство мое кончи-лось с этим мгновением» (2; 295). То есть мы видим, что герой про-делывает путь от неясного, тягостного состояния припоминания до осознания своей природы и, как обозначал в предисловии этот мо-мент сам рассказчик, до ощущения своего «первого счастья». Учитывая всё вышесказанное, можно сказать, что это история о том, как герою удалось вспомнить и таким образом осознать истинную природу свою. А сам рассказ — это и есть путь к истинному воспоминанию.

Интересно, что этот путь ознаменован двумя героинями, с ко-торыми наш герой вступает в отношения, вначале сложные и мучи-тельные, но после совершенных им «подвигов» (укрощение коня для блондинки и возвращение письма для M-me M*) становящиеся гармо-ничными. Именно после второго подвига, совершенного для M-me M*, герой прозревает (вспоминает) свою природу. Получается, что каж-дая героиня символизирует некий этап, который должен пройти герой. Не пройдя первый этап, он не может приступить ко второму, то есть у этих этапов есть своя иерархия. Таким образом, перед нами как бы выстраивается смысловая структура текста. Чтобы понять, что же стоит за этой структурой, рассмотрим ее подробнее.

35


Начнем с образов двух героинь — блондинки и M-me M*: что же они собой представляют? Блондинка «ростом <…> была невысока и немного полна…» (2; 269), «M-me M* была высока ростом, гибка и стройна, но несколько тонка» (2; 273). Насколько они не похожи внешне, настолько противопоставлены и их характеры. Блондинку рассказчик сравнивает с андалузской «знаменитой брюнеткой, кото-рую воспел один известный и прекрасный поэт» (2; 269) и которая разбила его сердце, в то время как M-me M* он сравнивает с итальян-ской Мадонной. Блондинка — школьница и шалунья, а для малень-кого героя — тиранка и гонительница. M-me M*, напротив, тиха и заключает в себе некую тайну, что так влечет к себе героя. Важно отметить выбор манеры изображения героинь. Описание блондинки напоминает слог, присущий рыцарским романам: «Смех не сходил с ее губ, свежих, как свежа утренняя роза, только что успевшая рас-крыть, с первым лучом солнца, свою алую, ароматную почку, на кото-рой еще не обсохли холодные крупные капли росы» (2; 270). Рассказ-чик, пусть и с восхищением, изображает только внешнюю оболочку образа героини. В полностью противоположной манере рассказчик говорит о M-me M*. Портрет сводится к описанию ее взаимосвязи с другими людьми и с миром в целом: «Возле нее всякому станови-лось как-то лучше, как-то свободнее, как-то теплее» (2; 273). Досто-евский настойчиво использует слово «родная» при описание своей героини: «как за родную печаль», «еще вчуже роднила с нею». Дела-ет это автор вовсе не случайно, ведь именно так переводится имя M-me M*: Natalie — родная (лат.). Таким образом, Достоевский не только раскрывает саму суть героини, но и, акцентируя внимание читателя на значимости выбора имени, он как бы дает подсказку для дальнейшего проникновения в смыслы, стоящие за именем Natalie. Но об этом будет сказано ниже, а сейчас продолжим изучение струк-туры всего текста, которая формируется двумя женскими образами.

При столь очевидной противоположности двух героинь они свя-заны крепкими узами дружбы: «…любовь и снисхождение до конца, с одной стороны, любовь и уважение — с другой, уважение, доходя-щее до какого-то страха, до боязни за себя в глазах того, кем так вы-соко дорожишь, и до ревнивого, жадного желания с каждым шагом в жизни все ближе и ближе подходить к его сердцу» (2; 273). Но, как видно, в дружбе их присутствует иерархия, что подчеркивает взаимо-расположение этапов, которые преодолевает маленький герой.

36


Обратившись только к образам двух героинь, мы уже можем составить себе начальное представление о характере каждого из этапов. Теперь же рассмотрим то, как герой проживает или даже преодолева-ет каждый из них.

Как уже было сказано выше, отношения героя с дамами были непросты. Так, блондинка откровенно издевалась над мальчиком, и продолжалось это до тех пор, пока герой ни обуздал дикого коня Танкреда. На то, что отношения с блондинкой — это целостный этап, а оседлание коня — его преодоление, то есть на неразрывную связь этих двух моментов, указывают многие детали. Так, само происшест-вие описывается в той же манере рыцарского романа, что и портрет блондинки, то есть два эти описания находятся в одной стилистиче-ской плоскости (все остальные события в произведении описываются в иной манере): «…в закружившейся голове моей замелькали турни-ры, паладины, герои, прекрасные дамы, слава и победители, послы-шались трубы герольдов, звуки шпаг, крики и плески толпы, и между всеми этими криками один робкий крик одного испуганного сердца, который нежит гордую душу слаще победы и славы…» (2; 285). Еще одна важная деталь — это имя коня, которое оказывается вовсе не случайным, а четко вписанным в стиль и смысловую структуру этого этапа. Танкред — имя реального исторического персонажа, рыцаря крестовых походов, ставшего героем многих произведений. Таким обра-зом, сев на Танкреда, маленький герой перестает быть пажом, а именно так его называют не только все вокруг, но и он сам, и становится ры-царем («…я был рыцарь, герой» — 2; 285), и остальные персонажи это подтверждают: «Делорж! Тогенбург!» (2; 285). Собственно, паж — это первая ступень к посвящению в рыцари. После преодоления этого этапа маленький герой завоевывает свое место в обществе, а вместе с ним и другое отношение к себе, не как к низшему, а как к равному. Теперь он имеет право и возможность подойти к следующей ступени, то есть начать отношения с M-me M*.

Как уже было отмечено выше, маленький герой остро чувство-вал тайну, заключенную в образе M-me M*, и эта тайна непрерывно влекла его. Он предчувствовал, что именно в ней заключалось разре-шение его томления, то есть той самой проблемы, поставленной в нача-ле: «…но отчего же из всех лиц, меня окружавших, только одно лицо уловлялось моим вниманием? <…> Похоже было на то, как будто я допытывался какой-нибудь тайны...» (2; 274). Но до сцены оседлания Танкреда герой хоть и стремится к M-me M*, старается ей помочь,

37


но общение их не складывается: «Я был лишний, хуже, чем вчера…» (2; 279). После же этой сцены начинаются их настоящие отношения. Первый жест, сделанный M-me M* в сторону героя, — это повязыва-ние платка на его шее. Она делает это, чтобы укрыть мальчика от холода, видя, что тот совсем продрог на прогулке. Нам стоит внима-тельней проследить сюжет, связанный с платком, так как он поможет вскрыть некоторые символические уровни, заложенные автором в повествование. После прогулки мальчик возвращает платок хозяйке, за что получает упрек от своего нового друга, блондинки: «Да ты бы просто не отдавал косынки, если тебе так хотелось иметь ее. Сказал бы, что где-нибудь положил, и дело с концом. Какой же ты! этого не умел сделать! Экой смешной!» (2; 288). Он не оставляет платок себе, несмотря на свое желание. Получает же заветный платок наш герой после второго подвига — возвращения потерянного письма M-me M*: «Я слабо вскрикнул, открыл глаза, но тотчас же на них упал вчерашний газовый платочек ее, — как будто она хотела за-крыть меня им от солнца» (2; 294). Мы можем явственно опознать мотив защиты или покрова (сначала она закрывает мальчика от холо-да, затем от солнца). Этот мотив отсылает нас к образу Богоматери. Но здесь присутствует еще один мотив — платок нельзя взять самому, его может отдать только хозяйка. Этот мотив указывает, в свою очередь, на образ Исиды. Вообще, образы Богоматери и Исиды не противо-стоят друг другу, исследователями отмечаются их многочисленные общие черты, как в смысловом плане, так и в символическом. Тема покрова Исиды раскрывается, например, в стихотворение Шиллера «Das verschleierte Bild zu Sais» («Саисское изваяние под покровом»), где повествуется о юноше, жаждущем познать тайную науку. Оказав-шись в Саисе, он видит изображение Исиды, покрытое тканью, из слов жреца юноша узнает, что истина скрывается под покровом. Одержи-мый жаждой познания, он отметает предупреждение жреца, что смертный не может сам снять покров, его может снять только сама Исида, и сдергивает покрывало. После чего его находят у основания статуи полумертвым, навсегда потерявшим радость жизни. Мы видим, что маленький герой также влеком тайной, но он понимает, что смо-жет познать эту тайну, только если «Исида» сама снимет покров, что, собственно, и происходит. На тему открывшейся тайны нам указы-вает и то, что имя M-me M* мы узнаем только после совершенного героем подвига. Во всех культурах истинное имя заключает в себе

38


суть вещи, узнать имя — это познать тайну, войти в саму сердцевину мира. Получив доступ к тайне, маленький герой обретает и свою соб-ственную природу.

Скажем несколько слов о том, как именно Достоевский строит сцену обретения героем его природы. M-me M*, потерявшая надежду отыскать потерянное письмо от своего тайного друга князя Н-го, предстает перед читателем в образе мертвеца: «Я взглянул на бедную женщину, которая одна была как мертвец среди всей этой радостной жизни» (2; 293). Способным воскресить ее оказывается маленький герой: «В моей власти было оживить и осчастливить это бедное, зами-равшее сердце» (2; 293). Но тут обнаруживается, что жизнь и смерть мальчика и M-me M* связаны, что он мертв пока она мертва и ему нужно воскресение, как и ей. И лишь найдя путь для ее спасения (не-заметно вложив письмо в собранный им букет), он может спастись сам: «Средство было найдено; я воскрес» (2; 293). Мальчик, отдав букет с заветным письмом, полностью самоустраняется из поля зрения M-me M*, притворяясь спящим, он дает ей свободу: воспользоваться его даром или нет. Таким образом, Достоевский рисует процесс вос-крешения как двунаправленный и полный свободы. Ведь спасти кого-то насильно нельзя: человек сам должен сделать шаг навстречу спасите-лю. Воскрешение для мальчика оказывается обретением собственной истинной природы, чем по своей сути оно и является.

Мы рассмотрели смысловую структуру текста. Теперь обра-тимся к более широкому полю, выходящему за рамки произведения.

Подобный как бы поэтапный путь открытия собственной при-роды был опробован Достоевским в предшествующем неоконченном произведении «Неточка Незванова». Сходство структур двух этих произведений уже было отмечено К. В. Мочульским.4 Но с наиболь-шим размахом такая структура развернута у Гете в романе «Годы учения Вильгельма Мейстера». Связывает его с «Маленьким героем» не только архитектоника, о чем будет подробней сказано ниже, но также связующим звеном двух этих повествований являются имена. Упомянув в тексте Танкреда и Natalie, Достоевский буквально про-цитировал «Мейстера». Танкред — герой рыцарской поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим». Именно это произведение про-извело на маленького Вильгельма, главного героя романа Гете, огром-ное впечатление, а Танкред стал тем героем, с кем он сравнивал себя.

4 См.: Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. С. 285. 39


Таким образом, получается, что имя Танкред отсылает нас сразу к двум произведениям — «Освобожденный Иерусалим» и «Годы учения Вильгельма Мейстера». Наталья — имя таинственной амазонки, к кото-рой так стремится и которую в конце концов обретает уже возму-жавший Мейстер.

Рассмотрим подробнее, как связаны «Маленький герой» и «Годы учения…» и как Достоевский мастерски подкрепляет заложенную им идею обретения собственной природы, отсылая читателя к роману Гете. Путь Вильгельма также можно представить в виде двух гло-бальных этапов: первый — это его увлечение театром, и второй — его уход из театра с последующим присоединением к обществу, где вращается Наталья. С этими этапами с очевидностью сопоставляются две героини — Филина и Наталья. Стоит отметить, что, как и в «Ма-леньком герое», в «Мейстере» Танкред упоминается в связи с первым этапом. Маленький Вильгельм, увлекшись театром, хочет сыграть на сцене именно его.

Обратимся к образам двух гетевских героинь и к этапам ста-новления заглавного героя. Как они соотносятся между собой и с ге-роинями Достоевского? Какие смысловые планы открывает перед читателем ссылка на немецкий роман? В образе Филины мы с лег- костью узнаем черты блондинки: «Белокурые волосы небрежно рас-сыпались по плечам…»5, а в этапе увлечения Вильгельма театром — этап, который приходится пережить маленькому герою до оседлания Танкреда. Так, например, со своей тиранкой — блондинкой — герой Достоевского знакомится в домашнем театре во время представления. В то же время наибольший восторг у актеров, приятелей Вильгельма, вызывают именно рыцарские драмы: «В ту пору внове были немец-кие рыцарские драмы <…>. Рыцари в латах, старинные замки <…> встретили дружное одобрение. Чтец старался изо всех сил, слушатели не помнили себя от восторга»6. Характеры блондинки и Филины также очень схожи. Они проказливы до озорства, шутки их всегда баланси-руют на грани, а зачастую переходят ее. Излюбленная забава блон-динки такова: «она сказалась влюбленной… по уши» в маленького

5 Гете И. В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1978. Т. 7. С. 73. Достоевский читал произведе-ния Гете в подлиннике. Все цитаты сверены с оригиналом по изд.: Goethe J. W. von. Wilhelm Meisters Lehrjahre. Dig Bib. Org: Die freiedigitale Bibliothek [Электронный ресурс]. URL: http://www.digbib.org/Johann_Wolfgang_von_Goethe_1749/Wilhelm_ Meisters_Lehrjahre (дата посещения 10.11. 2018). 6 Гете И. В. Собр. соч. Т. 7. С. 100. 40


героя и при этом «резала [его] при всех» (2; 272). То же делает и Фили-на: то ли в шутку, то ли всерьез она говорит о своей любви к Виль-гельму, при этом продолжая вести себя столь же вызывающе. То, что именно Филина является символом театрального периода Вильгель-ма, подтверждается тем, что, как только она покидает театр, вскоре и Мейстер окончательно прощается с ним.

Подобным же образом мы безошибочно узнаем в образе Натальи образ M-me M*. В первую встречу с Натальей Мейстеру не удается узнать ее имя, он лежит раненый в лесу, где она, как видение, является и оказывает ему помощь. Она видится Вильгельму в образе Мадон-ны, так же как и M-me M* рассказчику у Достоевского: «…ему вдруг почудилось, будто чело ее окружено лучами и весь ее облик посте-пенно заливает ослепительным светом. <…> …сознание его помути-лось. И лик святой исчез из его глаз»7. В этой сцене также возникает мотив покрова, который присутствует и в образе Natalie: «При этом она скинула плащ с очевидным намерением отдать его тому, кто ле-жал на земле израненный и раздетый»8.

Еще одним важным связующим звеном двух Наталий является образ коня. До того как Вильгельм смог узнать, кто его таинственная спасительница, в тексте романа она называется исключительно амазон-кой или наездницей, ведь в первое мгновение она является Мейстеру именно на коне. И мы помним, что начать свое настоящее взаимодей-ствие с M-me M* маленькому герою удается только после оседлания Танкреда, то есть когда он оказывается на коне. Что же значит «быть на коне»? Т. А. Касаткина в работе «Воскрешение Лазаря: опыт экзе-гетического прочтения романа Ф. М. Достоевского „Преступление и наказание“» показывает на примере сна Раскольникова, что лошадь — это символ плоти, в то время как всадник — символ духа, укротив-шего плоть.9 Именно об этом говорит мальчик, прежде чем вскочить на коня: «…я вдруг теперь возмутился всем воскресшим духом моим, да так, что мне вдруг захотелось срезать наповал всех врагов моих и отмстить им за всё и при всех, показав теперь, каков я человек» (2; 285). Читая внимательно «Маленького героя», мы можем заметить,

7 Там же. С. 185. 8 Там же. 9 См.: Касаткина Т. А. Воскрешение Лазаря: опыт экзегетического прочтения романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» // Касаткина Т. А. Свя-щенное в повседневном… С. 193–196.

41


что поклонник блондинки, которому как раз и предназначался Тан-кред, отказался даже от попытки сесть на него, говоря: «…но, знаете что? Ведь я-то не поеду…» (2; 284). А вот тайный друг M-me M*, князь Н-й, ни разу за все произведение не спешивается. Таким обра-зом, мы видим, что две Натальи олицетворяют собой возвышение духа над плотью. И пока это возвышение не будет осуществлено ге-роем, он не может попасть в их сферу жизни.

Стоит также обратить внимание на схожесть описания харак-теров M-me M* и Натальи. Они обе «родные» всему миру. Наталья с раннего детства отдает любое излишество, имеющееся у нее или ее родных, тем, кто в этом больше нуждается. При этом Филина, напро-тив, постоянно старается что-то взять для себя, умудряется сохранить свое даже тогда, когда это никому больше не удается, например, при нападении разбойников. То же происходит в отношениях блондинки и M-me M*. Если блондинка ранит («…притязания коварной блон-динки стыдили меня, резали меня, язвили меня до крови» — 2; 273), то Natalie лечит: «Их [женщин такого типа] же не испугает ни глуби-на раны, ни гной ее, ни смрад ее: кто к ним подходит, тот уж их до- стоин; да они, впрочем, как будто и родятся на подвиг…» (Там же).

Между Филиной и таинственной незнакомкой также присутст-вует жесткая иерархия, вот как Вильгельм видит их встречу: «Никогда еще Филина не являлась ему в таком неблагоприятном свете. Она не смела, так думал он, даже приблизиться к этому благородному созданию, не то что коснуться»10. Причем это не иерархия знати и черни, а именно иерархия личностей, так как в описании взаимоот-ношений Филины и графини, сестры Натальи, никакого неравенства не ощущается.

Наталья так же, как и M-me M*, окутана тайной. Вильгельм после первой встречи везде пытается разузнать о ней, хотя бы узнать ее имя, но все его попытки оказываются бесплодны, только в самом конце романа ему удается открыть эту тайну. И опять же с раскрыти-ем тайны имени незнакомки ему открываются двери тайного общест-ва, члены которого открывают ему путь познания его собственной природы, называя всё, что было до открытия тайны, годами учений: «Годы учений миновали — природа оправдала тебя»11. Вильгельм, как и маленький герой, открывает тайну собственной природы, но,

10 Гете И. В. Собр. соч. Т. 7. С. 185. 11 Там же. Т. 7. С. 409. 42


в отличие от него, Мейстер абсолютно пассивен, на протяжении всего романа он ведом членами братства. Его союз с Натальей спасает его, но не ее. Наталья продолжает свой путь без изменений. Таким обра-зом, мы видим, как Достоевский, выбрав ту же структуру, принципи-ально меняет процесс обретения истинной природы, делая его взаим-ным, необходимым для обоих героев.

Теперь обратимся к образу Танкреда, с которым ассоциировал себя Вильгельм. Это один из самых доблестных и знаменитых рыца-рей, идущих освобождать Иерусалим. Но, вместо того чтобы возно-ситься духом от величия цели, он разочарован и подавлен, так как страдает от любви к женщине: «Танкред, добыча гибельной любви, разочарован в жизни»12. Его мучает любовь к Клоринде, великой воительнице, выступающей на стороне мусульман. Можно сказать, что он буквально ослеплен любовью. Это проявляется в постоянно сопровождающем образ Танкреда мотиве неузнавания. Неузнавание из-за ослепленности любовью преследует Танкреда и приводит каждый раз к большим несчастьям. Так, он принимает Эрминию, влюблен-ную в него и стремящуюся исцелить его раны, за Клоринду. В погоне за ней уезжает из стана, из-за чего попадает в плен. Затем, не узнав Клоринду в своем противнике, он смертельно ранит ее. Собственно, Танкред в каком-то смысле оказывается в положении жены Лота. Он, буквально идущий в град Божий, не видит его, он ослеплен Содомом. Таким образом, Достоевский дублирует отсылки к заложенным им смыслам, чтобы читатель не упустил их. Танкреду, в отличие от жены Лота, удается преодолеть свою слепоту. Перед смертью Клоринды происходит чудо, и в нее входит святой дух, ведь по своему проис-хождению она христианка, и рыцарь успевает окрестить ее. Танкред убит горем, но Господь открывает ему, что на самом деле это благо-словение, так как он может наконец вспомнить и вернуться на путь истинный — к освобождению Иерусалима, то есть на путь к царству Божьему:

12 Тассо Т. Освобожденный Иерусалим / Пер. В. С. Лихачев. СПб., 2007 [Элек-тронный ресурс]. URL: http://az.lib.ru/t/tasso_t/text_0020.shtml Песня первая. Стих 9. Достоевский не читал по-итальянски, скорее всего, писатель познако-мился с поэмой Тассо во французском переводе. Все цитаты сверены с фран-цузским изданием: Jérusalem délivrée: Poëme, Traduit de l’italien, Nouvelle édition revue et corrigée, Enrichie de la Viedu Tasse, Paris, t. II. 1803 [Электронный ре-сурс]. URL: https://archive.org/details/bub_gb_wM_wt22g5mkC (Дата посещения 10.11.2018). Также цитаты сверены с итальянским оригиналом и другими французскими переводами XIX в.

43

http://az.lib.ru/t/tasso_t/text_0020.shtml%20%D0%9F%D0%B5%D1%81%D0%BD%D1%8F%20%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B2%D0%B0%D1%8F.%20%D0%A1%D1%82%D0%B8%D1%85%C2%A09

http://az.lib.ru/t/tasso_t/text_0020.shtml%20%D0%9F%D0%B5%D1%81%D0%BD%D1%8F%20%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B2%D0%B0%D1%8F.%20%D0%A1%D1%82%D0%B8%D1%85%C2%A09

https://archive.org/details/bub_gb_wM_wt22g5mkC


Из рыцаря, из мстителя за веру, Завещанную Богом, ты позорно Становишься рабом на своего Создателя восставшего созданья. Карает заблуждение твое И к доблестям забытым возвращает Тебя благополучная развязка, А ты отвергнуть хочешь эту милость?

Отвергнуть хочешь ты, неблагодарный, Заботливость Небес! Куда ж, несчастный, Влечет тебя отчаянье слепое? Ведь ты уже над бездною повис И всё ее не видишь? Заклинаю, Проснись ты наконец, открой глаза И овладей печалью, неизбежно Готовящей тебе двойную гибель!13

Как символ нового пути, ему является Клоринда в образе Бо-гоматери («Тогда ему является Клоринда / В сверкающем венце из звезд небесных»14). Собственно, с этим образом сравнивает Виль-гельм и Наталью в момент ее первого явления ему в образе Мадонны: «Ему казалось, что наконец-то он собственными глазами узрел бла-городную, отважную духом Клоринду»15.

Мы видим, как Достоевский плотно сплетает три произведе-ния. Писатель представляет путь к собственной природе как поэтап-ный процесс, подчеркивая разные грани этих этапов через отсылки к другим произведениям. Первый этап — это этап ученичества, именно так он назван у Гете, и благодаря этому становится ясно, почему блондинка постоянно называется школьницей, ведь она олицетворяет собой именно этот этап. Проходимость этого этапа подчеркнута об-ращением к теме театральности. Это нечто пока еще прикрытое мас-кой, не истинная природа. Эта прикрытость содержит в себе и аспект слепоты не только по отношению к другим, но и к своей настоящей природе. Во всех трех произведениях на первом этапе присутствует мотив страстной любви, в то время как второй этап — это всегда образ любви небесной, воплощенный в образе Богоматери, которая явлена во всех трех героинях. В «Освобожденном Иерусалиме» наи-

13 Тассо Т. Освобожденный Иерусалим. Песня двенадцатая. Стих 86–87. 14 Там же. Песня двенадцатая. Стих 90. 15 Гете И. В. Собр. соч. Т. 7. С. 190. 44


более отчетливо и назидательно дана тема необходимости предпо- чтения небесной любви плотской. Эта тема раскрывается в образах многих героев: как только они поддаются страстям, то тут же уходят с духовного пути, и их начинают преследовать несчастья и пораже-ния. В «Мейстере» мы также видим, что Филина (что значит любовь), раздает и берет только материальное, в то время как Наталья отмечена как героиня, никогда не любившая страстно, но при этом являющаяся центром любви духовной. Так же и в «Маленьком герое» блондинка всегда делает акцент на любовь плотскую, она притворяется влюб-ленной в маленького героя, в своих шутках выставляет его соперни-ком мужа M-me M*, в то время как маленький герой постоянно под-черкивает полное отсутствие страстного интереса к ней.

То есть, можно сказать, мы буквально видим «Любовь земную и любовь небесную», образы которых воплотил на своем полотне Ти-циан. Отсылка к этой картине не случайна. Достоевский описывает ее в одной из последних сцен своего произведения: «Тут, вблизи густо-го вяза, была скамья, иссеченная в огромном цельном камне, вокруг которого обвивался плющ и росли полевой жасмин и шиповник. (Вся эта рощица была усеяна мостиками, беседками, гротами и тому по-добными сюрпризами.) M-me M* села на скамейку, бессознательно взглянув на дивный пейзаж» (2; 292). Это описание буквально вос-производит пейзаж, изображенный на картине. При этом, как мы помним, рощица располагалась на берегу реки, которая также при-сутствует на полотне. Также стоит отметить, казалось бы, странное упоминание рассказчиком травинок, курящихся жертвенным арома-том, но ведь именно курительницу держит в руках женщина, изобра-женная стоящей на картине Тициана.

Конечно, мы не будем пытаться разгадать тайну этого полотна, но постараемся проследить, как Достоевский вписал его в свое про-изведение. Обратимся к двум женским образам, изображенным на картине. Мы с легкостью узнаем в сидящей женщине блондинку: плечи обнажены, она ниже ростом (иерархия сохраняется), густые белые волосы. Другая женщина тоньше и выше, а главное — с ней ее красный покров, величественный, устремленный вверх образ Богома-тери — Исиды читается в ней. Но в то же время мы видим устрем-ленный внутрь себя, как бы потухший взгляд сидящей женщины. Именно таким невидящим взглядом смотрела M-me M*, сидя на своей каменной скамейке, а автор не забывает упомянуть, что в это утро она была одета в белое платье. Мы видим, как образы сплетаются

45


46

между собой, переходя из одного в другой. Как любовь земная может стать небесной, как это произошло с Клориндой, и наоборот, как это происходит на наших глазах с M-me M*. Именно в этот момент ма-ленький герой описывает ее как мертвую. Переход любви божествен-ной в земную влечет за собой ее смерть. Маленькому герою удается воскресить ее, а посредством этого воскреснуть и самому. M-me M* преображается, ее глаза светятся счастьем, а в ее руках оказывается красный платок, которым она покрывает маленького героя, открывая ему его природу.

Таким образом, сопоставив три произведения, а также проана-лизировав вписанную в текст картину Тициана, мы с большей отчет-ливостью можем выделить идеи, заложенные Достоевским в «Ма-ленького героя», а также проследить, как автор переосмысляет и перерабатывает произведения других писателей. Мы упомянули, что тема обретения собственной природы волновала Достоевского еще до создания «Маленького героя». Но рискнем предположить, что осмысляется она в полной мере как воспоминание именно во время заточения в Петропавловской крепости. Собственно, это и становится средством его успокоения и принятия своей участи. Единственный способ пережить предстоящие испытания для него — это помнить о своей истинной природе, о своем изначальном доме.

Ю. Н. Сытина

«…ДВАЖДЫ ДВА — МАТЕМАТИКА. ПОПРОБУЙТЕ ВОЗРАЗИТЬ»: ВОЗРАЖЕНИЯ ДОСТОЕВСКОГО И РУССКОЙ КЛАССИКИ

Сомнения в том, что дважды два — четыре, и нежелание при-нимать этот постулат за истину в последней инстанции служат пре-красной иллюстрацией реализма «в высшем смысле» Достоевского. В. Н. Захаров, рассматривая отношение писателя к этой формуле, при-ходит к выводу: «Достоевский отрицал традиционную поэтику, кото-рая основана на непреложности закона „дважды два четыре“. Дважды два пять — один из тех принципов его поэтики, который позволял ему выражать и доводить до читателя заветные идеи, в том числе воз-глашать осанну в горниле сомнений, утверждать вековечный идеал вопреки „математическим“ опровержениям свободы, Бога, Христа»1.

Вместе с тем вызывающее нежелание примириться с непре-ложностью «2х2=4», за которым скрываются «законы природы, вы-воды естественных наук, математика», стало своего рода визитной карточкой «человека из подполья». Этот герой Достоевского с возму-щением опровергает доводы «положительной» науки: «Уж как дока-жут тебе, например, что от обезьяны произошел, так уж и нечего морщиться, принимай как есть. <…> …нечего делать-то, потому дважды два — математика. Попробуйте возразить» (5; 105). Однако герой отказывается примириться с этой «каменной стеной»: «Я согласен, что дважды два четыре — превосходная вещь; но если уже всё хва-лить, то и дважды два пять — премилая иногда вещица» (5; 119). Сам Подпольный человек как живой парадокс и нарушение всех рацио-нальных представлений о homo sapiens служит лучшей иллюстрацией принципа: 2х2=5.

Комментируя бунт Подпольного человека, Лев Шестов усмат-ривает в нем возражения самого Достоевского рационалистической

© Ю. Н. Сытина, 2018

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научно-го проекта № 18-012-90043 («Анализ, интерпретации и понимание как методо-логические установки в изучении наследия Достоевского»). 1 Захаров В. Н. Сколько будет дважды два, или Неочевидность очевидного в поэтике Достоевского // Вопросы философии. 2011. № 4. С. 113.

47

Ю. Н. СЫТИНА

философии, прежде всего Канту и Гегелю: «Там, где умозрительная философия усматривает „истину“, ту истину, которой так жадно до-бивался наш разум и которой мы все поклоняемся, там Достоевский видит „нелепость нелепостей“. Он отказывается от водительства ра-зума и не только не соглашается принять его истины, но со всей энергией, на которую он способен, обрушивается на наши истины; откуда они пришли, кто дал им такую неограниченную власть над человеком?»2 О неприятии Достоевским философской генерализации и «представления об истине как об рационалистической объектива-ции» пишет Т. Горичева, отмечая, что если Гегель за «статистический закон больших чисел, за общее против фрагментарного и исчезающе-го», то Достоевский, напротив, — «за бесконечно малое органиче-ской жизни»3.

В мире Достоевского 2х2=4 становится символом рациональ-ности; 2х2=5 — тем нарушением очевидности, за которым скрывается иррациональное восприятие мира, вера в Божий промысел о челове-ке. По сути своей, эта оппозиция имеет глубокие корни в русской культуре и восходит к представлениям о Законе и Благодати.4

И потому не удивительно, что 2х2=4 подвергалось сомнению и до Достоевского. Ряд ценных наблюдений о бытовании этой форму-лы в разговорах и переписке И. С. Тургенева и В. Г. Белинского в свое время были сделаны Агнеш Дуккон, отметившей, что насущная для русской литературы и философии 1840-х гг. проблема соотношения действительности и мечты формулируется Тургеневым и Белинским «как „2х2=4 или 2х2=5“, под чем следует понимать „реализм“ и „ро-мантизм“ в широком смысле слова»5. Белинский, о чем писал и Лев Шестов, негодовал против генерализации, умаления и растворения отдельной личности перед Всеобщим. Однако он же воспринимал систему Гегеля, а затем идеи французских утопистов как истинные, вынося жестокий приговор уже самому себе. Белинский с горечью признавался В. П. Боткину в 1843 гг.: «Т<у>рг<е>н<е>в поразил меня

2 Шестов, Лев. Киргегард и экзистенциальная философия: (Глас вопиющего в пустыне) М., 1992. С. 22. 3 Горичева Т. Достоевский — русская «феноменология духа»... // Достоевский в конце XX века: Сб. статей. М., 1996. С. 41. 4 См.: Есаулов И. А. Оппозиция Закона и Благодати и магистральный путь рус-ской словесности // Русская классическая литература в мировом культурно-историческом контексте. М., 2017. С. 13–42. 5 Дуккон А. Дважды два четыре или пять? Проблемы «романтизма» и «реализ-ма» в понимании молодого Тургенева и Белинского // И. С. Тургенев: Жизнь, творчество, традиции. Budapest, 1994. С. 60. 48

«ДВАЖДЫ ДВА — МАТЕМАТИКА…»

нечаянно, сказавши к слову, что Гегель где-то выразился, что дель-ный человек тот, кто коли видит, что 2х2=4, так и ставит 4, а пустой (прекрасная душа) тот, кто хоть и видит, что 2х2=4, а всё норовит, как <бы> поставить 5 или 10. До сих пор вся жизнь моя протекла в том, что я видел и понимал, что 2х2=4, а ставил 5. Теперь я не могу быть так глупо малодушным, но от этого мне не легче — в этом мой смертный приговор: ждать уже нечего, и в душе распространяется холод, сырость и смрад могилы. Я держался глупостью — подпора упала — и я падаю с нею»6.

Как и Лев Шестов, А. Дуккон находит связь между исканиями Белинского и бунтом Подпольного человека Достоевского. По мнению исследовательницы, обращение к формуле «2х2=4» свидетельствует, что «каприз Подпольного человека и бунт его против окончательной, безапелляционной правды явно восходят к Белинскому: Достоевский бессознательно воспроизводит сущность духовных исканий Белин-ского»7. Ссылаясь на польского литературоведа Гжегожа Пшебинду, А. Дуккон констатирует, что в критике Белинского «влияние эстети-ческой системы Гегеля» сочетается с «наличием евангельского нача-ла», и именно в последнем — корень интереса Белинского к «„един-ственности“, уникальности каждого отдельного человека»8.

По-видимому, независимо от Тургенева и Белинского формула 2х2=4 появляется и у В. Ф. Одоевского: в повестях «Княжна Мими», «Привидение», «Косморама», в романе «Русские ночи». Возможно, и у Одоевского она возникает под влиянием Гегеля — и именно как антитеза его философии. Одоевский был последовательным и непри-миримым критиком рационализма и позитивизма — как в науке, так и в жизни, его размышления на этот счет прорастут и в XX в., напри-мер у А. Ф. Лосева.9 В «Русских ночах» Одоевский с иронией пишет о философии, претендующей на разрешение всех вопросов бытия, — жизнь оказывается сложнее любых силлогизмов.

Наиболее яркий пример развенчания непреложности 2х2=4 у Одоевского встречается в повести «Косморама» (1840), пожалуй, самом загадочном и фантастическом его произведении. Композици-онно повесть делится на рукопись молодого человека, в которой тот рассказывает необычайные мистические происшествия своей жизни,

6 Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1956. Т. 12. С. 150–151. 7 Дуккон А. Диалог текстов: «голос» В. Г. Белинского в «Записках из подполья» Ф. М. Достоевского // Культура и текст. 2013. № 1 (14). С. 15. 8 Там же. С. 7. 9 См.: Тахо-Годи Е. А. Творчество А. Ф. Лосева и литературно-философские искания В. Ф. Одоевского // Литературоведческий журнал. 2011. № 28. С. 115.

49


и на предисловие «издателя» этой рукописи. Именно в предисловии оборотистый журналист, стремящийся угодить вкусу «просвещен-ной» публики, пишет: «Спешу порадовать читателей известием, что я готовлю к рукописи до четырехсот комментарий, из которых двести уже окончены. В сих комментариях все происшествия, описанные в рукописи, объяснены как дважды два — четыре, так что читате-лям не остается ни малейших недоразумений»10. Комментарии эти так никогда и не будут написаны, более того, едва ли они и предпола-гались Одоевским. Претензия «издателя» на полное «ученое» объяс-нение жизни оказывается смешной и неисполнимой и свидетельствует прежде всего о пошлости и ограниченности подобного рационали-стического взгляда на мироздание. Одоевский явно иронизирует над издателем, что подчеркивается игрой чисел: 400 комментариев, из которых 200 написаны / как 2х2=4.

Сам же писатель считает такое рациональное объяснение не-возможным, жизнь в его понимании никак не сводима к 2х2=4. В какой-то момент герой «Косморамы» пытается объяснить происходящее с ним с помощью учения австрийского врача А. Ф. Месмера о живот-ном магнетизме вообще и о гипнозе в частности: «…размышляя о всех странных случаях, происходивших со мною, я запасся всеми возможными книгами о магнетизме; Пьюсегюр, Делез, Вольфарт, Кизер не сходили с моего стола; наконец, казалось мне, я нашел раз-гадку моего психологического состояния, я скоро стал смеяться над своими прежними страхами, удалил от себя все мрачные, таинствен-ные мысли и наконец уверился, что вся тайна скрывается в моей фи-зической организации, что во мне происходит нечто подобное очень известному в Шотландии так называемому „второму зрению“; я с ра- достью узнал, что этот род нервической болезни проходит с летами и что существуют средства вовсе уничтожить ее»11. Но автор, а вслед за ним и герой приходят к выводу о несводимости духовных и ду-шевных проблем человека к особенностям его «физической органи-зации»: существует только «один путь к душевному спокойствию, к истинной силе, к высокому наднебесному состоянию духа <…>: Вера!»12, — пишет Одоевский Е. П. Ростопчиной в 1838 г. (именно ей он и посветит затем «Космораму»). Лишь одно может облегчить участь героя — «слезы чистого, горячего раскаяния»13.

10 Одоевский В. Ф. Косморама // Отечественные записки. 1840. Т. 8. Отд. III. С. 34. 11 Там же. С. 73. 12 Цит. по: Турьян М. А. Владимир Одоевский и Лермонтов: К истокам религиоз-ных споров // Новые безделки: Сб. статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М., 1995. С. 189. 13 Одоевский В. Ф. Косморама. С. 81. 50


Для Одоевского непререкаемая вера в 2х2=4 становится мета-форой ограниченности мышления, принципиально важным для писа-теля оказывается утверждение поэтического начала в жизни, необхо-димость «бесполезного», полезное же (2х2=4) воспринимается им как могильная плита позитивизма и рационализма, угрожающая гибелью человечеству. Если герои произведений Одоевского говорят, что знают что-то как 2х2=4, или верят только в то, что 2х2=4, то в худо-жественном мире произведения они всегда оказываются не правы: их предсказания не сбываются, события разворачиваются не так, как они полагали. Таким образом, из 2х2 не выходит 4, получается 5.

В схожем ключе упоминается эта формула Тургеневым в «Отцах и детях», где она становится эмблемой теории Евгения Базарова, кото-рый утверждает: «Важно то, что дважды два четыре, а остальное всё пустяки»14. Другие герои спорят с ним, говорят о значении искусства, любви, веры, но тот не принимает их доводов. Главным оппонентом Базарова становится сама жизнь. Полюбив Одинцову, он вдруг по-ново-му открывает для себя мир, который больше не укладывается в 2х2=4.

Однако следует ли из этого, что Тургенев также радикально, как и Достоевский, не приемлет формулы 2х2=4? А. Дуккон отмечает, что «молодой Тургенев то решает вопрос в пользу „реализма“ (2х2=4), то как раз наоборот, формула сигнализирует у него посред-ственность, прозаическую ограниченность или боязнь жизни и люб-ви»15. Как представляется, такая двойственность позиции характерна для писателя и в период написания «Отцов и детей». 2х2=4 для Тур-генева еще и залог равновесия и стабильности, которые он так ценил в западноевропейском мире. Швейцарский ученый Ф. Ингольд в статье «Дважды два равно пять»16 с подзаголовком «о причудливой арифме-тике „русской души“» отмечает, что русское отношение к формулам 2х2=4 и 2х2=5 и к тому, что они подразумевают, «отлично от запад-ного: русский, в отличие от европейца, предпочитает иррациональ-ный способ мышления»17. Европейскому же сознанию дорого 2х2=4

14 Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12 т. СПб., 1981. Т. 7. С. 43. 15 Дуккон А. Дважды два четыре или пять?.. С. 61. 16 Ingold F. Über die seltsame Arithmetik der «russischen Seele». Zwei mal zwei gleich fünf // Neue Zürcher Zeitung. 10.01.2016 [Электронный ресурс]. URL: http: //www.nzz.ch/feuilleton/zwei-mal-zwei-gleich-fuenf-1.18674049 (дата посещения 10.11. 2018). 17 Кузнецов С. А. Рецепция русской классической литературы в немецкоязыч-ных славистических изданиях и прессе конца XX — начала XXI веков // Русская классическая литература в мировом культурно-историческом контексте. С. 401.

51

http://www.nzz.ch/feuilleton/zwei-mal-zwei-gleich-fuenf-1.18674049

http://www.nzz.ch/feuilleton/zwei-mal-zwei-gleich-fuenf-1.18674049


и не понятно 2х2=5. Рациональность и планомерность дороги были и «западнику» Тургеневу.

Однако в позднем творчестве писатель вновь обратится к фор-муле 2х2=4 и выскажется на ее счет однозначно. В «Молитве» 1881 г. он пишет: «О чем бы ни молился человек — он молится о чуде. Вся-кая молитва сводится на следующую: „Великий Боже, сделай, чтобы дважды два не было четыре!“»18.

Доказывая непреложность того, что возможно нарушение за-кона 2х2=4, Тургенев обращается к Шекспиру («Есть многое на све-те, друг Горацио…») и к Евангелию — к словам Пилата: «Что есть истина?» (Ин. 18: 38). Слова эти прямо утверждают превосходство Благодати над Законом, чуда над реальностью: Христос как Сын Бо-жий и есть воплощенная Истина.

Формула 2х2=4 в качестве эмблемы материалистических взгля-дов на природу человека и опровержение этих взглядов в формуле 2х2=5 — сквозной мотив романа «Преступление и наказание». Как известно, Раскольников придумывает теорию, согласно которой можно совершить преступление во благо общества: цель оправдывает сред-ства. Он «арифметически», то есть как 2х2=4, доказывает ее себе, хотя «„предприятию“ героя оказывает сопротивление само его челове-ческое естество»19. Н. Нейчев размышляет на этот счет: «…„отходя“ от Бога, герой теряет внутреннюю духовную опору, впадает под идейное влияние рассудочного — самую коварную область, где „дважды два — четыре“, где нет чувств, нет веры, а только сухая арифметика „эвклидового разума“ — особый дьявольский периметр, дающий уверенность и силу человеку превратиться в мерную единицу „всех вещей в мире“, жить без Бога. Если Раскольников догадывается о чужом присутствии, то другой герой Достоевского — Иван Карама-зов, который впал безнадежно во власть своего „эвклидового разума“ и потерял внутреннюю духовную свободу, уже разговаривает tête-à-tête с самим дьяволом»20.

О невозможности делать подобные расчеты прямо говорит Раскольникову Соня Мармеладова: «И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить?» (6; 313). Раскольникову такие вопросы представляются наивными, он зовет Соню с собой, очень логично разворачивая перед ней ее безрадостное будущее («три дороги»:

18 Тургенев И. С. Собр. соч. Т. 10. С. 172. 19 Тихомиров Б. Н. «Лазарь! гряди вон». Роман Ф. М. Достоевского «Преступле-ние и наказание» в современном прочтении: Книга-комментарий. СПб., 2005. С. 26. 20 Нейчев Н. Таинственная поэтика Ф. М. Достоевского. Екатеринбург, 2010. С. 232. 52


«броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или... или, нако-нец, броситься в разврат» — 6; 247), да и будущее Полечки. На все рациональные соображения Раскольникова у Сони есть только один — иррациональный — довод: «Бог, Бог такого ужаса не допустит!» (6; 246). По сути, это те же слова Тургенева в «Молитве»: «Великий Боже, сделай, чтобы дважды два не было четыре!» И в художественном мире романа оказывается именно так: Бог не попускает. Соню и Рас-кольникова «воскресила любовь» (6; 421). Таким образом, при всех разногласиях в «малом времени», в главном Достоевский и Тургенев оказываются согласны — и согласие это проступает именно в «боль-шом времени» русской культуры.

Особую роль в судьбе Раскольникова и в сделанном им выборе играет следователь Порфирий Петрович. Разговаривая с Раскольни-ковым, он напирает на математику, в его речи трижды встречается формула 2х2=4: «такую уличку достать, чтоб на дважды два — че-тыре походило!» (6; 260); «наделает чего-нибудь, что уже на дважды два походить будет» (6; 261); «математическую штучку, вроде дважды двух, приготовит» (6; 262). Однако у Порфирия Петровича эта на-стойчивая декларация важности «арифметики» оказывается притвор-ной «игрой слов»21. Как отмечает Г. Мейер, «в разговорах Порфирия с идейным убийцей важна не выставленная напоказ, обильно разук-рашенная психология, служащая для сути дела всего лишь необходи-мой декорацией, но первостепенно в них то, что обретается за нею: уходящее в глубь веков духовное знание России и мучительная тре-вога за ее будущее»22. Порфирий Петрович делает вывод о виновности Раскольникова не на рациональных уликах, но на чем-то неуловимом, интуитивном, на знании природы человеческой и остром чувстве опасности мировоззренческих сдвигов своего времени — именно на 2х2=5. Сам Раскольников также попадается не на 2х2=4, но именно на 2х2=5 — свое берет его натура, совесть, герой «безуспешно пыта-ется „арифметически“ подчинить себе трагически противостоящую ему действительность»23.

Однако не для всякого русского сознания приемлемо 2х2=5. В. Н. Захаров, размышляя об «арифметическом измерении» философ-ских споров Достоевского и Н. Н. Страхова, отмечает, что, «казалось бы, праздный вопрос, сколько будет дважды два, рассорил Достоевского

21 Тихомиров Б. Н. «Лазарь! гряди вон». C. 302. 22 Мейер Г. А. Свет в ночи. (О «Преступлении и наказании»): Опыт медленного чтения. Frankfurt/Main, 1967. С. 276. 23 Тихомиров Б. Н. «Лазарь! гряди вон». C. 54.

53


и Страхова на всю жизнь»24. Страхову 2х2=4, в отличие от Достоев-ского, было дорого; этот принцип представлялся ему основопола-гающим и необходимым.

В неоднозначный контекст помещает формулу 2х2=4 Ап. Гри- горьев. В статье, написанной как письмо Тургеневу, он размышляет: «Резонерство решительно противно всякому, чье мышление осилива-ет истины хоть немного более сложные, чем 2х2 = 4. Есть мышления, да и не женские только, <…> в которых 2х2 дают не 4, а стеариновую свечку»25. Тем самым признавая за формулой 2х2=4 некоторую «истинность», критик не считает ее исчерпывающей и ратует за «ис-тины хоть немного более сложные, чем 2х2=4», то есть выходящие за математическое измерение жизни.

Неоднозначно употребляет эту формулу и молодой Тургенев. В статье 1844 г. о переводе «Фауста» Гете он с пренебрежением пи-шет о «самолюбивой, робкой или ограниченной критике людей, ко-торым не хочется быть просто непосредственными натурами и между тем страшно или тяжело дойти до результатов собственных размыш-лений, — людей, которые целый век твердят дважды-два и никогда не скажут четыре или скажут, наконец, пять и будут хитро и много-словно доказывать, что оно иначе и быть не могло»26. А. Дуккон усматривает в этом высказывании намек на непоследовательную кри-тику Белинского и отмечает, что у самого Тургенева «несколькими страницами ниже <…> меняется положение вышеупомянутой фор-мулы, и иллюстрирует она теперь не такую уж положительную черту характера»27, а именно — простоту и посредственность Гретхен.

Вместе с тем сомнения в 2х2=4 в иных случаях становятся иллюстрацией именно женской логики. Так, герой романа Тургенева «Рудин», женоненавистник Пигасов, размышляет: «Мужчина может сказать, что дважды два не четыре, а пять или три с половиною, а женщина скажет, что дважды два — стеариновая свечка»28 (именно к этому афоризму отсылает в приведенной выше цитате Ап. Григорь-ев). Есть такой пример и у Достоевского: «Спорить с этой барыней было невозможно: дважды два для нее никогда ничего не значили» (9; 26), —

24 Захаров В. Н. Сколько будет дважды два, или неочевидность очевидного в поэтике Достоевского. С. 110. 25 Григорьев Ап. Сочинения. Вып. 11: О национальном значении творчества А. Н. Островского: (две статьи). М., 1915. С. 29. 26 Тургенев И. С. Собр. соч. Т. 1. С. 198–199. 27 Дуккон А. Дважды два четыре или пять?.. С. 64. 28 Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12 т. СПб., 1980. Т. 5. С. 214. 54


55

характеризует рассказчик «Вечного мужа» «роковую женщину». По-добные высказывания встречаются и в западноевропейской литературе. Например, у Дж. Элиот: «Женщина верит, что дважды два будет пять, если хорошенько поплакать и устроить скандал»29.

Есть в русской классике и еще более радикальные примеры отношения к 2х2, когда отвергается вообще всякая математика. Так, в повести Г. Ф. Квитки-Основьяненко «Пан Халявский» юный герой размышляет о науках: «Вместе с прочими науками одна честь была у меня и пресловутой арифметике, которую домине Галушкинский уверял, что сочинил какой-то китаец Пифагор, фамилии не припом-ню. Если бы, говорит, он не изобрел таблицы умножения, то люди до сих пор не знали бы, что 2х2=4. Конечно, домине Галушкинский говорил по-ученому, как учившийся в высших школах; а я молчал да думал: к чему трудился этот пан Пифагор? К чему сочинял эти таблицы, над которыми мучились, мучатся и будут мучиться до веку все дети человеческого племени, когда можно вернее рассчитать деньги в натуре, раскладывая кучками на столе? Давайте мне и всякую нау-ку, я докажу, что можно жить без них, быть покойну, а потому и сча-стливу»30. Такого же мнения о науках придерживается и сердоболь-ная маменька Халявского. Однако и этих, по-своему ограниченных и недалеких героев преображает иррациональное искусство.

Таким образом, в русской литературе отношение к формуле 2х2=4 становится сложным философским вопросом, имеющим онтоло-гический, сущностный характер. Доминантным для русской культу-ры следует признать неприятие «законничества» формулы 2х2=4. Это неприятие в основе своей восходит к предпочтению Благодати перед Законом, к убежденности в первостепенной важности веры и мило-сердия, а не рационального научного познания и непреклонной «за-коннической» логики. Причем неприятие 2х2=4 в русской культуре воспринимается не как разрушение иерархии и торжество энтропии над космосом, а напротив — как созидание космоса и гармонии, тор-жество Благодати.

29 Цитаты и высказывания Джорджа Элиота // Цитаты и афоризмы [Электрон-ный ресурс]. URL: http://citaty.su/citaty-i-vyskazyvaniya-dzhordzha-eliota (дата посещения 10.11. 2018). 30 Квитка-Основьяненко Г. Ф. Пан Халявский. СПб., 1840. Ч. 1–2. С. 86.

http://citaty.su/citaty-i-vyskazyvaniya-dzhordzha-eliota

С. А. Кибальник*

ВОПРОСЫ АВТОИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ В РОМАНЕ ДОСТОЕВСКОГО «ИДИОТ»

В романном творчестве Достоевского наблюдается отчетливая сюжетно-образная преемственность и, соответственно, мотивно-интер- текстуальная близость между его ранними и поздними произведениями. Так, например, «Бесы» отчасти вырастают из «Села Степанчикова…» (в частности, образ Степана Трофимовича Верховенского — из Фомы Опискина), «Идиот» и отчасти «Преступление и наказание» — из «Униженных и оскорбленных», «Подросток» (и отчасти «Идиот») — из «Игрока» (а, впрочем, также из «Села Степанчикова…» и «Дядюш-киного сна»). Что же касается «Братьев Карамазовых», то этот наиболее пространный и итоговый для Достоевского роман имеет синтетиче-ский характер и связан прочными нитями со всем его предшествую-щим творчеством. В настоящей статье мы детально рассмотрим от-меченную выше автоинтертекстуальность романа «Идиот» (1868).

Создавая этот роман, Достоевский во многих отношениях вос-пользовался своим собственным художественным опытом работы над «Униженными и оскорбленными» (1861). В характере Мышкина (а, впрочем, по-видимому, одновременно и Лебедева) есть некоторые черты князя Алеши Валковского: «Первое впечатление, первое чужое влияние способно его отвлечь от всего, чему он за минуту перед тем отдавался с клятвою. У него нет характера. Он вот поклянется тебе. Да в тот же день, так же правдиво и искренно, другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об этом» (3; 198).

Сам по себе сюжет романа, который создавался недавно же-нившимся и впервые ставшим отцом Достоевским, в то время как он испытывал серьезное увлечение своей племянницей С. А. Ивановой (а именно ей был посвящен роман «Идиот» в журнальной редакции) и строил в письмах к ней утопические проекты жизни втроем, нахо-дит в «Униженных и оскорбленных» прямые параллели. Ведь Наташа

© С. А. Кибальник, 2018

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научно-го проекта «Проблемы текстологии и поэтики романного творчества Ф. М. Дос- тоевского», № 18-012-90002. 56

ВОПРОСЫ АВТОИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ В «ИДИОТЕ»

в этом романе 1861 г. как раз и мечтала: «…мы будем жить втро-ем…» — и ей вторит Алеша: «…мы будем все трое любить друг дру-га…» (3; 202, 244). Центральная сюжетная коллизия «Униженных и оскорбленных», связанная с любовью Алеши сразу к двум героиням, напоминает две — разные по своей природе (любовь-страсть и любовь-жалость) — любви князя Мышкина в «Идиоте»: к Аглае Епанчиной и к Настасье Филипповне.

Характер решения этой темы в новом романе Достоевского озна-меновал разрыв писателя с сентиментальностью и прекраснодушием его прежних героев в пользу психологического реализма в изображе-нии подобных конфликтных отношений. В «Униженных и оскорблен-ных» Наташа мирилась со своей ролью покинутой любовницы и без борьбы уступала Алешу Кате, к которой испытывала самые нежные чувства, встречая аналогичное отношение с ее стороны. В «Идиоте» расположение Настасьи Филипповны к Аглае и ее готовность усту-пить ей князя Мышкина приводят во время личной встречи героинь к противоположным последствиям. Таким образом, в романе «Идиот» Достоевский решительно отказался от своей былой благостности в изображении столь драматических отношений.

При этом в «Униженных и оскорбленных» он следовал Алек-сандру Дюма-сыну в его сентиментально-идиллическом изображе-нии жертвы Маргерит Готье в отношении сестры Армана Дюваля (его отец просил Маргерит прекратить связь с Арманом, чтобы сестра Армана Бланш могла сделать хорошую партию). В «Идиоте» Досто-евский трансформирует и переосмысляет тему жертвы: Настасья Фи-липповна дважды пытается пожертвовать собой — вначале в пользу Александры Епанчиной (она соглашается выйти замуж за Ганю, что-бы Тоцкий мог жениться на Александре), а потом в пользу Аглаи (чтобы на ней мог жениться Мышкин). Однако в конце концов оба раза героиня отказывается от своего намерения. И если потом все же бежит из-под венца, то уже не ради Аглаи, а ради Мышкина.1

Образы Рогожина и Лебедева находят в «Униженных и ос-корбленных» своих прямых предшественников в лице Сизобрюхова и Архипова. Отдельные черты внешности и характера князя Валков-ского промелькивают в образах генерала Епанчина и Тоцкого (см. ниже построчный комментарий).

1 См.: Кибальник С. А. Морфология романа Достоевского и современные про-блемы теории интертекстуальности // Кибальник С. А. Чехов и русская класси-ка. СПб., 2015. С. 119–121.

57

С. А. КИБАЛЬНИК

Некоторые эпизоды романа: князь на «вечернем собрании» у Епанчиных, виды генерала Епанчина на Настасью Филипповну — находят соответствие в поведении Ивана Петровича в гостиной гра-фини2, а также в планах князя Валковского и графа сделать Наташу своей любовницей после отъезда Алеши. Черты детскости в Аглае, несомненно, идут от героини «Униженных и оскорбленных» Кати Филимоновой, а впечатление от Настасьи Филипповны как от яркой, неординарной личности, но женщины чрезвычайно экзальтированной и едва ли не сумасшедшей, отчасти вызвано аналогичным впечатле-нием, которое производит на некоторых героев раннего романа Дос-тоевского Наталья Николаевна Ихменева.

Если главную героиню первого из двух романов Достоевский назвал по имени и отчеству жены Пушкина («Наталья Николаевна»), то во втором он сделал воспитателем князя человека с фамилией сестры поэта, с которой ему довелось общаться в Павловске («Павлищев»).3

В строении романа «Идиот» существенную роль имеют также элементы «Игрока»: «Разорившийся, но пытающийся сохранить внешний престиж и склонный к любовным похождениям глава се-мейства в черновиках „Идиота“ — это как бы вернувшийся после заграничного путешествия генерал из „Игрока“, который тоже про-мотал свое состояние, оставил детей ни с чем, был прижат за долги и вместе с тем задавал в Рулетенбурге роскошные обеды, содержал пышный выезд, стараясь очаровать M-lle Blanche. Пребывание в Баден-Бадене, Женеве воскресило в Достоевском воспоминания об А. П. Сус- ловой, с которой он был в этих местах осенью 1863 г. и которая яви-лась прототипом Полины в „Игроке“. Некоторые черты гордого, своевольного характера Геро также восходят к Сусловой. Напоминает отношение Алексея Ивановича к Полине в первоначальных планах и „странная“ любовь Идиота, „одно только непосредственное чувство,

2 При этом общий характер решения эпизода зачастую совершенно противопо-ложный. Так, в «Идиоте» князь произносит в великосветском собрании у Епанчи-ных «горячешную тираду» и падает затем в припадке эпилепсии, а в «Унижен-ных и оскорбленных» с рассказчиком Иваном Петровичем ничего подобного не происходит: «Я был так глуп, что хотел было возражать; сердце кипело во мне. Но меня остановил ядовитый взгляд князя; он мельком скользнул в мою сторону, и мне показалось, что князь именно ожидает какой-нибудь странной и юношеской выходки с моей стороны; ему, может быть, даже хотелось этого, чтоб насладиться тем, как я себя скомпрометирую» (3; 345). 3 См.: Боград Г. Л. Пушкинская тема и павловские знакомые Достоевского (по роману «Идиот») // Вопросы литературы. 1995. № 5. С. 56–66. 58


безо всяких рассуждений“, при котором он ничего не замечает, даже унижений»4.

Окончательная редакция романа «Идиот» также обнаруживает тесные взаимосвязи с «Игроком». Как отмечал М. Джоунс, аналогия между парой «Мышкин — Рогожин» и «Алексей Иванович — мистер Астлей» отнюдь не исчерпывается тем обстоятельством, что обе пары героев знакомятся в поезде (см.: 5; 208 и 8; 5–14): «Отношения мистера Астлея с повествователем и Де-Грие, с одной стороны, и с Полиной, с другой, напоминают отношения Мышкина с Рогожиным и Ганей, а также с Настасьей Филипповной. Это эхо усилено сходством между характерами Полины и Настасьи Филипповны, которое до некоторой степени происходит от их общего прототипа — Полины Сусловой. У мистера Астлея даже есть некоторые общие с Мышкиным черты характера: робость, честность, эмоциональная одаренность (главный ум), демократические убеждения и стремление воздерживаться от рез-ких суждений. Разумеется, это не отменяет серьезных различий между этими двумя героями…»5. Тем не менее в целом можно заключить, что непосредственным предшественником образа «положительно-прекрасного» человека в творчестве Достоевского парадоксальным образом был герой-иностранец.6

Более того, отзвуки мистера Астлея в романе «Идиот» ощу-щаются также и в другой, также согретой авторской симпатией ге-роине — Лизавете Прокофьевне Епанчиной (см. ниже построчный комментарий). Внутренне связан ее образ и с Антонидой Васильев-ной Тарасевичевой. Особенно это бросается в глаза в заключительных словах Лизаветы Прокофьевны, в которых звучит прочное убеждение Достоевского, воплощенное им и в образе «бабушки» из романа «Игрок», что по-настоящему найти свое счастье и применить свои способности7 русский человек может только на родине (см. ниже построчный комментарий).

4 Примечания: 9; 342. 5 Jones M. The Enigma of Mr. Astley // Dostoevsky Studies: New Series. 2002. Vol. 6. P. 55 (перевод с англ. автора статьи). 6 См.: Кибальник С. А. Проблемы интертекстуальной поэтики Достоевского. СПб., 2013. С. 347–348. 7 Ср. также упрек мистера Астлея Алексею Ивановичу в заключительной главе «Игрока»: « — Да, вы погубили себя. Вы имели некоторые способности, живой характер и были человек недурной; вы даже могли быть полезны вашему оте-честву, которое так нуждается в людях, но — вы останетесь здесь, и ваша жизнь кончена» (5; 317).

59


Внутренние связи романа «Идиот» с «Игроком» сказываются также в сюжете: в основе обоих лежит сюжетная коллизия романа А. Дюма-сына «Дама с камелиями», отчасти как бы скрещенная с мо-тивами повести А. И. Герцена «Кто виноват?».8 Ярко проявляются они и в некоторых конкретных характерах. Так, например, «генерал» «Игрока» порождает в «Идиоте» своего рода двойников: генерала Епанчина и Тоцкого, которые напоминают свой прообраз основа-тельной внешностью, солидным возрастом, претензией на значитель-ность, видами на молодых женщин и одновременно неуверенностью в себе, выражающейся в их речи (вплоть до бессвязности и неокон-ченности у Епанчина), и даже трусоватостью.

Еще Н. О. Лосский справедливо отметил, что «человека, похо-жего на князя Мышкина своею добротою, мягкостью и деликатно-стью, правда, почти в шаржированной форме» Достоевский изобра-зил ранее в образе Егора Ростанева из «Села Степанчикова…»9. Как и в этом «комическом романе», Достоевский в «Идиоте» дал своему герою самое пестрое и разнообразное окружение, которое позволяет измерить всю степень его «смирения» и «всепрощения». Соответст-венно, в романе «Идиот» писатель мог использовать некоторые мо-тивы и образы «Села Степанчикова…». Так, готовность Гани Ивол-гина жениться на Настасье Филипповне из рассчетов на ее приданое во многом напоминает сюжетную линию «Мизинчиков — Татьяна Ивановна» (см. ниже построчный комментарий). Возможно, образ Варвары Ардальоновны Иволгиной в какой-то степени произрастает из Анны Ниловны Перепелицыной («девицы Перепелицыной»).10

Главная сюжетная линия: любовный треугольник «Князь Мыш-кин — Рогожин — Настасья Филипповна» — генетически восходит к повести Достоевского «Хозяйка»: «Ордынов — Мурин — Катери-на».11 Некоторые интертекстуальные связи протягиваются от «Идиота» к «Преступлению и наказанию»12 и «Запискам из подполья» (образы Бахмутова и Зверкова).

8 См.: Кибальник С. А. Морфология романа Достоевского и современные про-блемы теории интертекстуальности. С. 115–131. 9 Лосский Н. О. Достоевский и его христианское миропонимание. Нью-Йорк, 1953. С. 308. 10 Также см.: Эгеберг Э. Ф. М. Достоевский в поисках положительно прекрасного человека: «Село Степанчиково» и «Идиот» // Евангельский текст в русской литературе XYIII–XIX веков. Петрозаводск, 1998. Вып. 2. С. 385–390. 11 Об этом см., например: Криницын А. Б. Сюжетология романов Достоевского. М., 2017. С. 167–180. 12 См.: 9; 343, примеч. 60


Таким образом, очень многие мотивы и образы более поздних произведений Достоевского повторяют в трансформированном виде мотивы и образы более ранних. Это, с одной стороны, обнаруживает единство художественного мира Достоевского, а с другой — показы-вает его развитие.

Ниже приводим построчный комментарий, иллюстрирующий автоинтертекстуальность романа «Идиот»:

С. 5.13 В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очути-лись друг против друга, у самого окна, два пассажира… — Первая встреча Мышкина и Рогожина напоминает знакомство героев романа Достоевского «Игрок» Алексея Ивановича и мистера Астлея: «Этого странного англичанина я встретил сначала в Пруссии, в вагоне, где мы сидели друг против друга…» (5; 210). Это сходство связано с тем, что, как, с одной стороны, Мышкин и Рогожин, так и, с другой, Алек-сей Иванович и мистер Астлей, представляют собой своего рода реду-пликацию героя романа Александра Дюма-сына «Дама с камелиями» Армана Дюваля — типа влюбленного и готового на всё ради своей любви молодого человека. См.: Альтман М. С. Достоевский и роман А. Дюма «Дама с камелиями» // Международные связи русской лите-ратуры: Сб. статей. М.; Л., 1963. С. 359–360; Кибальник С. А. Пробле-мы интертекстуальной поэтики Достоевского. С. 117, 125, 130.

С. 8. …имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно… — Ср. в «Униженных и оскорбленных» отзыв о своем происхождении Ихменевых: «…и документы есть у нас, и в истории Карамзина упомянуто» (3; 218).

С. 8. … и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с… — Ср. слова Алеши Валковского в «Унижен-ных и оскорбленных»: «…я прямо сказал: какие мы князья? Только по роду; а в сущности что в нас княжеского? <…> …в настоящем-то большом свете об нас уж давно не слыхивали» (3; 237–238).

С. 8. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и одно-дворцами бывали. — Ср. также слова Алеши в «Униженных и оскорб-ленных»: «…и если б отец не нажил сам денег, то его внуки, может быть, сами бы землю пахали, как и есть такие князья» (3; 238).

С. 8–9. …мне кажется, я последний. ~ Да вот не знаю, каким об-разом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных,

13 Здесь и далее указываются страницы изд.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973. Т. 8.

61


тоже последняя в своем роде… — Ср. слова Алеши в «Униженных и оскорбленных»: «Последний был дядя, Семен Валковский, да тот только в Москве был известен, да и то тем, что последние триста душ прожил…» (3; 238).

С. 9. …это того самого Семена Парфеновича Рогожина, по-томственного почетного гражданина, что с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил? — Ср. в «Униженных и оскорбленных»: «— «Молодой — это купеческий сын Сизобрюхов, сын известного лабазника, получил полмиллиона после отца…» (3; 263–264).

С. 11. Я, ваша светлость, и с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все, то есть все углы и про-улки знаю, и без Лебедева, дошло до того, что ни шагу. — Ср. репли-ку Маслобоева Ивану Петровичу в «Униженных и оскорбленных»: «Архипов, разумеется, обирает Синебрюхова. Много разных закоул-ков знает, тем и драгоценен для этаких вьюношей» (3; 264).

С. 11. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать… — Перечень «дам полусвета» вызывает ассо-циации с аналогичными эпизодическими героинями романа Дюма-сына «Дама с камелиями» и одновременно с подругами M-lle Blanche в «Игроке» Достоевского: «Hortense, и Lisette, и Cléopâtre» (5; 304).

С. 15. Да и летами генерал Епанчин был еще, как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак не более… — Возраст Епанчина, отчасти напоминающего, как и Тоцкий, «генера-ла» из романа Достоевского «Игрок», всего только на год больше. Ср. в «Игроке»: «Влюбиться в пятьдесят пять лет, с такою силою страсти, — конечно, несчастие» (5; 221).

С. 15. …супругу свою до того уважал и до того иногда боялся ее, что даже любил. — Трусливостью в обращении с Blanche и дру-гими также отличается «генерал» из «Игрока» (см., например, конец его разговора с Алексеем Ивановичем в главе VI — 5; 238).

С. 21. …взгляд, несмотря на всю веселость и видимое просто-душие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ. — «Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется», — почувствовалось как-то князю. — Ср. портрет князя Валковского в «Униженных и оскорбленных»: «Это лицо имен-но отвращало от себя тем, что выражение его было как будто не свое, а всегда напускное, обдуманное, заимствованное, и какое-то слепое

62


убеждение зарождалось в вас, что вы никогда и не добьетесь до на-стоящего его выражения. Вглядываясь пристальнее, вы начинали подозревать под всегдашней маской что-то злое, хитрое и в высо-чайшей степени эгоистическое» (3; 245).

С. 28. Притом же ты человек… человек… одним словом, чело-век умный, и я на тебя понадеялся… а это в настоящем случае, это… это… — Как и «генерал» из «Игрока», генерал Епанчин всё время не договаривает фраз. Ср. характеристику «генерала»: «По обыкно-вению своему он не договорил» (5; 226).

С. 33. Это был человек лет пятидесяти пяти… — Возраст Тоцкого точно совпадает с возрастом «генерала» из «Игрока» (см. выше примеч. к с. 15).

С. 34. Взаимно и дружески между Тоцким и генералом поло-жено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. — Ср. в «Униженных и оскорбленных» слова Алеши о его от-ношениях с Катей: «…хоть у отца с графиней и порешено наше сва-товство, но официально еще до сих пор решительно ничего не было, так что мы хоть сейчас разойдемся и никакого скандала…» (3; 241).

С. 37. Ни малейшего нарушения, ни малейшего колебания не мог-ло быть допущено в том, что всею жизнью устанавливалось и при-няло такую прекрасную форму. — Неожиданным образом изображе-ние житейского идеала русского дворянина новой буржуазной эпохи оживляет ассоциации с изображением француза в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и «Игроке». Ср.: «Француз, мистер Астлей, это — законченная, красивая форма» (5; 315). Поскольку в романе «Игрок» эта форма выдвинута Алексеем Ивановичем в качестве при-чины увлечения Полины Де-Грие, то именно с Де-Грие здесь отчасти ассоциируется Тоцкий.

С. 38. Афанасий Иванович никогда не скрывал, что он был не-сколько трусоват… <…> …струсив раз, уже никак потом не мог успо-коиться. — Как и его двойник Епанчин (см. выше), Тоцкий наследует эту черту у «генерала» из «Игрока», «необыкновенную трусость» которого не раз отмечает Алексей Иванович (3; 245).

С. 38. …испугался бы не столько того, что его убьют и ранят до крови или плюнут всепублично в лицо и пр., и пр., а того, что это произойдет с ним в такой неестественной и непринятой форме. — См. выше примеч. к с. 37.

С. 39. Ему показалось возможным одно только объяснение, что гордость «оскорбленной и фантастической женщины» доходит

63


уже до такого исступления, что ей скорее приятнее выказать раз свое презрение в отказе, чем навсегда определить свое положение и достигнуть недосягаемого величия. — Ср. объяснение Мизинчико-вым Сергею отказа Фомы Опискина принять от Ростанева деньги: «…он и взял бы деньги, да не устоял перед соблазном погримасничать, порисоваться. Это, я вам скажу, такая кислятина, такая слезливая раз-мазня, и всё это при самом неограниченном самолюбии!» (3; 94).

С. 39–43. В последнее время не без труда познакомился с На-стасьей Филипповной генерал Епанчин. <…> Трудно было поверить, что будто бы Иван Федорович, на старости своих почтенных лет, при своем превосходном уме и положительном знании жизни и пр., и пр., соблазнился сам Настасьей Филипповной, — но так будто бы, до такой будто бы степени, что этот каприз почти походил на страсть. — Ср. прямое предложение князя Валковского Наташе после отъезда его сына Алеши: «Вы мне, вероятно, позволите представить вам гра-фа N. Он с превосходным сердцем, родственник наш и даже, можно сказать, благодетель всего нашего семейства…» (3; 404).

С. 43. Впрочем, известно, что человек, слишком увлекшийся страстью, особенно если он в летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рас-судок и действует, как глупый ребенок, хотя бы и был семи пядей во лбу. — Эта характеристика делает Епанчина очевидным прямым наследником «генерала» из романа Достоевского «Игрок». Ср.: «Гене-рал был, видимо, без ума от радости, лепетал всякую бессмыслицу и заливался нервным длинным смехом», «…он пришел в восторг и весь этот месяц пробыл в каком-то бессмысленно-восторженном состоя-нии…» (5; 307).

С. 44. — Совершенный ребенок. Также: С. 63: …он вполне убе-дился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил. — Ср. реплику Алеши в «Униженных и оскорбленных»: «— А про меня как про ре-бенка говорил; все-то они меня так почитают! Да что ж, я ведь и в самом деле такой» (3; 252). Ср. также: «…Александра Семеновна во многом была такой же точно ребенок, как и Нелли» (3; 375).

С. 47. …вы чрезвычайно меня интересуете. — Ср. ремарку мис-тера Астлея Алексею Ивановичу в «Игроке» о «бабушке»: «Она чрез-вычайно интересует меня…» (5; 252). Отдельные черты и фразы мис-

64


тера Астлея перешли к Лизавете Прокофьевне (также см.: Кибаль- ник С. А. Проблемы интертекстуальной поэтики Достоевского. С. 348).

С. 65. …вы совершенный ребенок во всем, во всем, во всем хо-рошем и во всем дурном, несмотря на то что вы в таких летах… — Ср. реплику князя Валковского о Николае Сергеевиче Ихменеве в «Уни-женных и оскорбленных»: «Давеча я с вами заговорил об этих день-гах и об этом колпаке-отце, шестидесятилетнем младенце…» (3; 356).

С. 66. — Красоту трудно судить; я еще не приготовился. Кра-сота — загадка. — Ср. портретную характеристику Кати в «Унижен-ных и оскорбленных»: «…всё это освещало ее лицо каким-то пре-красным светом искренности, придавало ему какую-то высшую красоту, и вы начинали понимать, что не так скоро можно исчерпать всё зна-чение этой красоты, которая не поддается каждому обыкновенному, безучастному взгляду» (3; 349).

С. 66. А хороша она, князь, хороша? — Чрезвычайно! — с жа-ром ответил князь, с увлечением взглянув на Аглаю, — почти как Настасья Филипповна, хотя лицо совсем другое!.. — В обрисовке главных героинь романа присутствует мотив двойничества, быть мо-жет, мнимого или кажущегося. Ср. более скромную, но также не самую комплиментарную по сравнению с Наташей портретную характери-стику Кати в «Униженных и оскорбленных»: «Я ожидал встретить совершенство красоты, но красоты не было. Правильный, нежно очерченный овал лица, довольно правильные черты, густые и дейст-вительно прекрасные волосы, обыденная домашняя их прическа, ти-хий, пристальный взгляд; — при встрече с ней где-нибудь я бы про-шел мимо нее, не обратив на нее никакого особенного внимания; но это было только с первого взгляда, и я успел несколько лучше раз-глядеть ее потом, в этот вечер» (3; 344).

С. 74. В бараний рог сверну! — Угроза Гани Иволгина выражена сходным образом с отзывом «генерала» о Полине в финале «Игрока»: «Если б здесь были законы, я бы ее в бараний рог согнул!» (5; 309).

С. 76. …всё в этой квартире теснилось и жалось. — Ср. в «Униженных и оскорбленных»: «…в тесной квартире даже и мыслям тесно» (3; 169).

С. 91. Наружность его, кроме некоторого неряшества, всё еще была довольно прилична...— Эта портретная характеристика ге-нерала Иволгина несколько напоминает ремарку повествователя «Игрока» о «генерале»: «…он был довольно сановит и приличен <…> c лицом видным, хотя несколько и обрюзглым. <…> C эдаким

65


пройтись по бульвару было не только возможно, но, если так можно выразиться, даже рекомендательно» (5; 307).

С. 95. — А вот он, Иуда! — вскрикнул знакомый князю голос. — Здравствуй, Ганька, подлец! — Ср. аттестацию Архипова Маслобоевым в «Униженных и оскорбленных»: «бестия, шельма и теперешний то-варищ Сизобрюхова, Иуда и Фальстаф, всё вместе...» (3; 264).

С. 103. …иной бы ее еще подлее надул… <…> Уверил бы само-любивую дуру (и так легко!), что ее „за благородство сердца и за несчастья“ только берет, а сам все-таки на деньгах бы женился. — Ср. аналогичный довод Мизинчикова Сергею в «Селе Степанчико-ве…» в доказательство благородства планируемой им женитьбы на Татьяне Ивановне: «…каждую минуту надо ожидать, что к ней под-вернется какой-нибудь бездельник, прощелыга, спекулянт, с эспань-олкой и с усиками, с гитарой и с серенадами, вроде Обноскина, кото-рый сманит ее, женится на ней, оберет ее дочиста и потом бросит где-нибудь на большой дороге» (3; 99).

С. 104 …Здесь ужасно мало честных людей....<…> Подлецы любят честных людей… — Ср. слова Мизинчикова Сергею в «Селе Степанчикове…»: «…если уж вы дали мне слово, что никому не рас-скажете, то уж, наверное, его сдержите. Вы не Обноскин — это первое. Во-вторых, вы честны и не воспользуетесь моей идеей для себя…» (3; 98).

С. 105. Я по страсти, по влечению иду, потому что у меня цель капитальная есть. Вы вот думаете, что я семьдесят пять тысяч получу и сейчас же карету куплю. — Ср. в речах Мизинчикова: «…именно самое великодушное дело! <…> …во-первых, я жертвую собой и соглашаюсь быть ее мужем… Во-вторых <…> я беру только сто тысяч ассигнациями и уже дал себе слово не брать у ней ни ко-пейки больше во всю мою жизнь, хотя бы и мог…» (3; 99).

С. 120. — Нас однажды компания собралась, ну и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать! ~ вышло скверно; всяк действительно кое-что рассказал, многие правду, и пред-ставьте себе, ведь даже с удовольствием иные рассказывали, а по-том всякому стыдно стало… — Ср. заявление князя Валковского в «Униженных и оскорбленных»: «Если б только могло быть (чего,

66


впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться» (3; 361).

С. 124. — Ба! Вы хотите от человека слышать самый сквер-ный его поступок и при этом блеска требуете! Самые скверные по-ступки и всегда очень грязны... — Ср. реплику князя Валковского в «Униженных и оскорбленных»: «…я, может быть, только тем и ви-новат теперь, что откровеннее других и больше ничего…» (3; 362).

С. 125. …я сам считаю коротенький анекдот, который сейчас расскажу, самым сквернейшим анекдотом из всей моей жизни. — В словах генерала Епанчина использовано в трансформированном виде выражение, составившее заглавие рассказа Достоевского 1862 г., в кото-ром с его героем, генералом Пралинским, и в самом деле «случился» «скверный анекдот» (5; 5–45).

С. 138. …иль завтра же в прачки пойти! — Ср. намерение На-таши Ихменевой в «Униженных и оскорбленных»: « — Я в работни-цы наймусь» (3; 282).

С. 141. — Это вы в лихорадке были; вы и теперь в лихорадке, как в бреду. — Автореминисценция из «Игрока», в котором Алексей Иванович рассказывает о ночи, проведенной Полиной у него: «Она и плакала, и смеялась — всё вместе. Ну что мне было делать? Я сам был как в лихорадке» (5; 297).

С. 142. — Человек образованный, но погибший! — вполголоса прошептал генерал. — Ср. также отзыв Епанчина о Настасье Филип-повне: «Погибшая женщина!» (С. 148). Автореминисценция из «Игро-ка», где мистер Астлей говорит Алексею Ивановичу о генерале: «И вот в это-то мгновение мне вдруг пришло на мысль, что это совершенно погибший человек» (5; 249), а потом и о самом Алексее Ивановиче: «…я могу вам это открыть, потому что вы — погибший человек!» (5; 317). Ср. также отзыв повествователя о Маслобоеве: «погибший человек» (3; 265) — и тираду Алеши Валковского в «Униженных и оскорбленных»: «…признавался, что он преступник перед Наташей, что он погибший человек…» (3; 426).

С. 154. Недолго спустя генерал узнал, что Афанасий Иванович пленился одною заезжею француженкой высшего общества, маркизой и легитимисткой, что брак состоится и что Афанасия Ивановича

67


увезут в Париж, а потом куда-то в Бретань. «Ну, с француженкой пропадет», — решил генерал. — Перспектива, нарисованная генера-лом Епанчиным, вызывает ассоциации с «генералом» из «Игрока», который аналогичным образом увлекся M-lle Blanche и которого по-стигла именно такая участь.

С. 160. — Об заклад побьюсь, что он уже вас надувает и именно теперь обдумывает. Ср. реплику Маслобоева об Архипове в «Уни-женных и оскорбленных»: «— Другой, пожилой, — Архипов, тоже что-то вроде купца или управляющего, шлялся и по откупам; бестия, шельма и теперешний товарищ Синебрюхова, Иуда и Фальстаф, всё вместе…» (3; 264). Эта характеристика Архипова, очевидно, пред-ставляет собой зерно, из которого произрастает характер Лебедева.

С. 185. — Да дай же я хоть обниму тебя на прощанье, стран-ный ты человек! — вскричал князь, с нежным укором смотря на него, и хотел его обнять. Но Парфен едва только поднял свои руки, как тотчас же опять опустил их. Он не решался, он отвертывался, чтобы не глядеть на князя. — Аналогичным образом ведет себя при встрече с матерью и сестрой Раскольников в «Преступлении и нака-зании»: «Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыноси-мое внезапное сознание ударило в него как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и сестра сжимали его в объя-тиях…» (6; 150).

С. 197. — Сумасшедшая? Ведь сумасшедшая? — приставал генерал к Тоцкому. — Ср. также: «Женщина сумасшедшая!..» (С. 148); «Сумасшедшая. Сумасшедшая» (С. 254); «— Она сумасшедшая! Поме-шанная! Уверяю вас! — отвечал князь дрожащим голосом…» (С. 291); «— Какая же сумасшедшая? — заметил Рогожин. — Как же она для всех прочих в уме, а только для тебя одного как помешанная?» (С. 304); «…или просто была сумасшедшая, как уверен был князь…» (С. 473); «— Да; она — сумасшедшая! — прошептал он бледнея» (С. 484). — Ср. слова Наташи Ихменевой в «Униженных и оскорбленных»: «…если я и люблю Алешу как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может быть, еще больше, как друга моего, люблю», «Да, люблю как сума-сшедшая» (3; 199).

С. 236. Естественно, говорит, что моему клиенту по бедности пришло в голову совершить это убийство шести человек, да и кому же на его месте не пришло бы это в голову? — Ср. реплику Мизинчико-ва Сергею в «Селе Степанчикове…»: «Вы же, конечно, поймете, что мне бы даже грешно было не воспользоваться таким случаем, осо-бенно при моих обстоятельствах» (3; 96).

68


С. 247. …и что княгиня Марья Алексевна не забранит… — Ср. в «Униженных и оскорбленных»: «…что, дескать, графиня Хлестова скажет?» (3; 337).

С. 259. …вы проницаете человека… — Ср. слова Наташи Их-меневой Алеше Валковскому в «Униженных и оскорбленных»: «Ты ребенок, да проницательнее нас всех. Добрый ты, Алеша!» (3; 252).

С. 261. Это человек во многих отношениях, конечно, погиб-ший, но во многих отношениях в нем есть такие черты, которые стоит поискать, чтобы найти… — См. выше примеч. к с. 142.

С. 262 Генерал долго еще продолжал в этом роде, но слова его были удивительно бессвязны. — Ср. неоднократные характеристики речей «генерала» в «Игроке» как бессвязных и невнятных.

С. 266 …даже эта мокрая курица, Александра… Также: С. 272. Но что „мокрая курица“ — в этом сомненья нет никакого <…> та-кие названия, как „мокрая курица“ только смешили Александру. — Cр., например, декларации Алексея Ивановича в «Игроке»: «...если я, например, исчезаю пред нею самовольно в ничто, то это вовсе ведь не значит, что пред людьми я мокрая курица. <...> Небось! Она испу-гается скандала и кликнет меня опять. А и не кликнет, так все-таки увидит, что я не мокрая курица...» (3; 239). О возможном происхож-дении этого образа в «Игроке» см.: Кибальник С. А. Проблемы интер-текстуальной поэтики Достоевского. С. 318.

С. 266. Господи! Да был ли когда другой такой человек! Тьфу! — Ср. увещевания Наташи относительно Алеши Валковского, обращен-ные к Ивану Петровичу, в «Униженных и оскорбленных»: «Его су-дить нельзя, как всех других. Будь справедлив. Ведь он не таков, как вот мы с тобой. Он ребенок; его и воспитали не так. Разве он понимает, что делает?» (3; 198).

С. 296. Я, признаюсь, виноват (в этом я сознаюсь), много вино-ват, но домогательства этой… беспокойной женщины (и дурно ве-дущей себя вдобавок) могут быть ограничены, наконец, полицией… — Автореминисценция из «Игрока»: «…генерал вдруг принял грозный тон и стал даже кричать и топать ногами на бабушку; кричал, что она срамит их фамилию, стала скандалом всего города, и, наконец... на-конец: “Вы срамите русское имя, сударыня! — кричал генерал, — и что на то есть полиция!” <…> нельзя ли, в самом деле, как-нибудь употребить полицию?», «Пускался он говорить и о бабушке, но только ужасно бессвязно; он всё еще стоял на мысли послать за полициею» (5; 284, 287).

69


С. 303. А твой характер и любовь твоя должны ее поразить! — Слова Мышкина Рогожину воспроизводят художественную логику романа «Игрок», в котором страстная любовь и готовность на всё Алексея Ивановича в конце концов вызывают ответное чувство у Полины.

С. 304. ...что ты в Аглаю Епанчину как кошка влюблен. — В Сибирской тетради под № 384 есть запись: «Влюблен как кошка» (см.: 4; 245). Ср. в «Селе Степанчикове…»: «А что дядюшка ваш влюб-лен, как сибирский кот, так в этом я вас заверяю» (3; 28).

С. 329. Раз, в Шестилавочиой...— На Шестилавочной улице жил Голядкин, герой «Двойника» (1846) и Маслобоев из «Унижен-ных и оскорбленных» (1861) (см.: 1; 109 и др. и 3; 267, 272).

С. 334. С этим Бахмутовым в гимназии, в продолжение не-скольких лет, я был в постоянной вражде. У нас он считался ари-стократом, по крайней мере я так называл его: прекрасно одевался, приезжал на своих лошадях, нисколько не фанфаронил, всегда был превосходный товарищ, всегда был необыкновенно весел и даже ино-гда очень остер, хотя ума был совсем недалекого, несмотря на то что всегда был первым в классе; я же никогда ни в чем не был пер-вым. Все товарищи любили его, кроме меня одного. Он несколько раз в эти несколько лет подходил ко мне; но я каждый раз угрюмо и раз-дражительно от него отворачивался. Теперь я уже не видал его с год; он был в университете. Когда, часу в девятом, я вошел к нему (при больших церемониях: обо мне докладывали), он встретил меня сначала с удивлением, вовсе даже неприветливо, но тотчас повесе-лел и, глядя на меня, вдруг расхохотался. — Ср. эпизод со Зверковым из «Записок из подполья»: «Мосье Зверков был всё время и моим школьным товарищем. Я особенно стал его ненавидеть с высших классов. В низших классах он был только хорошенький, резвый мальчик, которого все любили. Я, впрочем, ненавидел его и в низших классах, и именно за то, что он был хорошенький и резвый мальчик. Учился он всегда постоянно плохо и чем дальше, тем хуже; однако ж вышел из школы удачно, потому что имел покровительство. В по-следний год его в нашей школе ему досталось наследство, двести душ, а так как у нас все почти были бедные, то он даже перед нами стал фанфаронить. Это был пошляк в высшей степени, но, однако ж, доб-рый малый, даже и тогда, когда фанфаронил. У нас же, несмотря на наружные, фантастические и фразерские формы чести и гонора, все, кроме очень немногих, даже увивались перед Зверковым, чем более он фанфаронил. И не из выгоды какой-нибудь увивались, а так, из-за

70


того, что он фаворизированный дарами природы человек. Притом же как-то принято было у нас считать Зверкова специалистом по части ловкости и хороших манер. Последнее меня особенно бесило. Я ненави-дел резкий, несомневающийся в себе звук его голоса, обожание соб-ственных своих острот, которые у него выходили ужасно глупы, хотя он был и смел на язык; я ненавидел его красивое, но глупенькое лицо (на которое я бы, впрочем, променял с охотою свое умное) и развязно-офицерские приемы сороковых годов. <…> По выпуске он было сде-лал ко мне шаг; я не очень противился, потому что мне это польстило; но мы скоро и естественно разошлись» (5; 135–136). Поскольку про-тотипом Зверкова, по всей вероятности, был Тургенев (см.: Трофимо-ва Т. Б. «Записки охотника» и «Записки из подполья»: (К вопросу о творческих взимоотношениях И. С. Тургенева и Ф. М. Достоевского) // Спасский вестник. Тула, 2012. № 20. С. 45), то аналогичным образом, судя по всему, обстоит дело и с Бахмутовым.

С. 335. Проводы устроил Бахмутов у себя же в доме, в форме обеда с шампанским, на котором присутствовала и жена доктора… — Ср. аналогичный обед с шампанским по случаю проводов самого Звер-кова в «Записках из подполья» (5; 143–145).

С. 374. …считаю его за великого, но погибшего человека! — Мнение Лебедева о генерале Иволгине представляет собой комиче-скую параллель к аналогичным отзывам о различных героях Досто-евского и в первую очередь к отзывам о героях «Игрока». См. выше примеч. к с. 142, 261.

С. 379. …я вас люблю. Совершенство нельзя ведь любить; на со-вершенство можно только смотреть как на совершенство, не так ли? А между тем я в вас влюблена. Хоть любовь и равняет людей, но, не беспокойтесь, я вас к себе не приравнивала, даже в самой затаен-ной мысли моей. — Ср. реплику Кати Наташе в передаче Алеши («Униженные и оскорбленные»): «…просила передать, что уже лю-бит тебя как сестру и чтоб ты любила ее как сестру…» (5; 243).

С. 379. Знаете, мне кажется, вы даже должны любить меня. Для меня вы то же, что и для него: светлый дух; ангел не может нена-видеть, не может и не любить. — Ср. обращение Кати к Наташе во время их свидания в «Униженных и оскорбленных»: «— Вот что, мой ангел…» (3; 321).

С. 380. — Почему я вас хочу соединить: для вас или для себя? Для себя, разумеется, тут все разрешения мои, я так сказала себе давно...— Ср. в «Униженных и оскорбленных»: «И право: я бы свел вас обеих вместе, а сам бы стоял возле да любовался на вас» (3; 243).

71


С. 424 …еж — «просто еж, и только, — разве означает, кроме того, дружество, забвение обид и примирение, одним словом, всё это шалость, но во всяком случае невинная и простительная». — Ср. в «Униженных и оскорбленных» об отношениях Алеши и Кати: «Я уве-рен, что когда они говорили между собой наедине, то рядом с серьез-ными „пропагандными“ разговорами Кати дело, может быть, доходи-ло у них и до игрушек» (3; 349).

С. 424. — Какие мы еще дети, Коля! и... и... как это хорошо, что мы дети! — с упоением воскликнул он наконец. — Просто-за- просто она в вас влюблена, князь, и больше ничего! — с авторите-том и внушительно ответил Коля. — Ср. объяснение причин любви Алеши к Кате в «Униженных и оскорбленных»: «…в Кате было большое преимущество перед Наташей — то, что она сама была еще дитя и, кажется, еще долго должна была оставаться ребенком. Эта детскость ее, ее яркий ум и в то же время некоторый недостаток рас-судка — всё это было как-то более сродни для Алеши. Он чувствовал это, и потому Катя влекла его к себе все сильней и сильней» (3; 349).

С. 436. Я ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хоро-ший и добрый ребенок! — Ср. в «Униженных и оскорбленных»: «Она была совершенный ребенок, но какой-то странный, убежденный ре-бенок, с твердыми правилами и с страстной, врожденной любовью к добру и к справедливости» (3; 348).

С. 437. …объявил ему, что он рожден Талейраном и неизвест-но каким образом остался лишь Лебедевым. — Ср. ремарку князя Валковского в «Униженных и оскорбленных»: «Ха-ха-ха! Талейран, да и только! <…> Но… вы хотели поддеть меня, ха-ха-ха!.. ну, признайтесь, хотели поддеть?.. О Талейран!» (3; 367).

С. 446. Говорил он мало, и то только на вопросы, и наконец совсем замолк, сидел и всё слушал, но видимо утопая в наслаждении. — Ср. в «Униженных и оскорбленных»: «Мне дали чаю и оставили меня в покое, чему я был очень рад» (3; 344). Поведение Ивана Петровича в гостиной графини вначале совершенно сходно с поведением Мыш-кина на «вечернем собрании» у Епанчиных.

С. 471. …мне стало жаль князя Льва Николаевича в первый раз в тот самый день, когда я с ним познакомилась… <…> Мне потому его стало жаль, что он такой простодушный человек...— Ср. объясне-ния любви Наташи к Алеше в «Униженных и оскорбленных»: «Она, может быть, полюбила его — как бы это сказать?.. Как будто из ка-кой-то жалости. Великодушное сердце может полюбить из жало-сти…»; «— Мне его всё как будто жалко. — И мне тоже, — отвечала

72


Наташа»; «Катя давеча хорошо сказала: я именно любила его так, как будто мне всё время было отчего-то его жалко…» (3; 350, 398, 400).

С. 472. …выйдете за Рогожина, какая же тогда обида останет-ся? — Ср. ремарку князя Валковского в «Униженных и оскорблен-ных»: «…я рассудил, что, отдав ей деньги, сделаю ее, может быть, даже несчастною. Я бы отнял у ней наслаждение быть несчастной вполне из-за меня и проклинать меня за это всю свою жизнь. Поверь-те, мой друг, в несчастии такого рода есть даже какое-то высшее упоение сознавать себя вполне правым и великодушным и иметь полное право назвать своего обидчика подлецом» (3; 367).

С. 474. …только все-таки я о вас лучше думала; думала, что вы и умнее, да и получше даже собой, ей-богу! — Ср. обмен репликами Наташи Ихменевой и Кати Филимоновой в «Униженных и оскорблен-ных», имеющий диаметрально противоположный характер: «— Я уже видела вашу фотографию, — сказала Катя, — мне ее показывал Але-ша. — Что ж, похожа я на портрете? — Вы лучше» (3; 397). Прекрас-нодушные речи двух героинь-соперниц в этом романе, возможность которых в «Идиоте» задана письмами Настасьи Филипповны к Аглае, во время их свидания обернулись неприкрытой перебранкой.

С. 474. И я, чтобы только тебя развязать, от тебя убежа-ла… — Ср. слова Наташи в «Униженных и оскорбленных»: «Но знайте, что я сама, еще два дня тому, здесь, одна, решилась освободить его от его слова, а теперь подтверждаю при всех. Я отказываюсь!» (3; 319).

С. 484. Стало быть, вы женитесь с какого-то страху? Тут по-нять ничего нельзя... Даже и не любя, может быть? — О, нет, я люблю ее всей душой! Ведь это... дитя; теперь она дитя, совсем дитя! О, вы ничего не знаете! — И в то же время уверяли в своей любви Аглаю Ивановну? — О, да, да! — Как же? Стало быть, обеих хотите лю-бить? — О, да, да! — Ср. в «Униженных и оскорбленных»: «Странен был для меня и Алеша: он любил ее не меньше, чем прежде, даже, мо-жет быть, и сильнее, мучительнее, от раскаяния и благодарности. Но в то же время новая любовь крепко вселялась в его сердце. Чем это кончится — невозможно было предвидеть»; « — Все кончено! Все пропало! — сказала Наташа, судорожно сжав мою руку. — Он меня любит и никогда не разлюбит; но он и Катю любит и через несколько времени будет любить ее больше меня» (3; 329, 322).

С. 421. У него есть… и… и… и…» (Продолжительное умолчание и решительная осечка.) — Ср. роднящее с Епанчиным постоянное недоговаривание фраз генералом из «Игрока».

73


74

С. 487. — Этот Лебедев интригует против вас, князь, ей-богу! Они хотят вас под казенную опеку взять, можете вы себе это пред-ставить… — Аналогичная интрига по отношению к герою-князю ранее была обыграна в «Дядюшкином сне», а затем использована в сюжете «Подростка» применительно к старому князю Сокольскому.

С. 502. …глаза смотрели на князя пристально, с сильным бле-ском, но как-то неподвижно. — Ср. портретную деталь в изображе-нии Наташи в «Униженных и оскорбленных»: «…глаза сияли каким-то странным блеском…» (3; 248).

С. 510. Бедной Лизавете Прокофьевне хотелось бы в Россию, и, по свидетельству Евгения Павловича, она желчно и пристрастно критиковала ему все заграничное: «Хлеба нигде испечь хорошо не умеют, зиму, как мыши в подвале, мерзнут, — говорила она… <…> И всё это, и вся эта ваша Европа, всё это одна фантазия, и все мы за границей, одна фантазия… помяните мое слово, сами увидите!» — заключила она чуть не гневно, расставаясь с Евгением Павловичем. — Ср. реплику Потапыча Антониде Васильевне Тарасевичевой в «Игроке»: «Ох, уж эта мне заграница! — заключил Потапыч, — Говорил, что не к добру. И уж поскорей бы в нашу Москву! И чего-чего у нас дома нет, в Москве? Сад, цветы, каких здесь и не бывает, дух, яблоньки наливаются, простор, — нет: надо было за границу! О-хо-хо!..» Впрочем, отчасти здесь отразились собственные впечатления Досто-евского от жизни в Швейцарии в период работы над романом «Идиот»: «Всего более натерпелись мы из материальных неудобств в Женеве от холода» (282; 243).

С. 510. «Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послу-жить…» — Ср. слова «бабушки» из «Игрока» перед самым ее отъез-дом на родину, куда она едет, чтобы исполнить «обещание церковь из деревянной в каменную перестроить»: «Подлинно, Бог и на ста-рости взыщет и накажет гордыню» (5; 279, 288).

И. А. Есаулов

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР ДОСТОЕВСКОГО В СВЕТЕ ОППОЗИЦИИ «ЮРОДСТВО/ШУТОВСТВО»

И ПОЗИЦИЯ БАХТИНА

На материале фантастического рассказа «Кроткая»

Как я пытаюсь аргументировать на протяжении почти четвер-ти века, то, что М. М. Бахтин характеризовал в поэтике Достоевского как карнавальную общность, в русской культурной традиции имеет все-таки четко выраженную полярность. Эти полюса и определяются понятиями юродства и шутовства.1

«Фантастический рассказ» Достоевского является весьма ре-презентативным материалом для конкретизации некоторых положе-ний, имеющих методологическое значение. Но все-таки текст рассказа не просто «материал», объект для иллюстрации готовых теоретических построений, а потому нас будет интересовать и собственный смысл этого рассказа, который до сих пор, как представляется, не вполне прояснен.

В бахтинской категориальной системе это, по-видимому, менип-пея с отчетливо выраженным карнавальным характером.2 Центральный

© И. А. Есаулов, 2018

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научногопроекта № 18-012-90043 («Анализ, интерпретации и понимание как методоло-гические установки в изучении наследия Достоевского»).1 См.: Есаулов И. А. 1) Юродство и шутовство в русской литературе: некоторыенаблюдения // Литературное обозрение. 1998. № 3; 2) Two Facets of ComedicSpace in Russian Literature of the Modern Period: Holy Foolishness and Buffoonery //Aspects of Humourin Russian Culture. London: Anthem Press, 2004; 3) Русская класси-ка: новое понимание. Изд. 3-е. СПб., 2017 (глава «Юродство и шутовство в рус-ской литературе»), а также см. материалы II Международного семинара-дискуссии в Балтийском федеральном университете 5–6 июля 2012 г. «Карнавал / карна-вализация, шутовство / юродство», целиком посвященного обсуждению важнейшихдля нас категорий, обозначенных в заглавии работы [Электронный ресурс].URL: http://rpu-rf.ru/index.php/informatsiya/novosti-rpu/karnaval-karnavalizatsiya-shutovstvo-yurodstvo.html).2 См.: Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собр. соч.:В 7 т. М., 2002. Т. 6. С. 128–137.

75

И. А. ЕСАУЛОВ

эпизод рассказа — самоубийство Кроткой с иконой Богородицы в ру-ках, — несомненно, глубоко карнавален и амбивалентен, согласно опять-таки научной оптике Бахтина. Да и сам герой — «закладчик, цитующий Гете» (24; 12), — фигура также отчетливо карнавальная. Можно обратить внимание и на то, что в «Проблемах поэтики Досто-евского» Бахтин практически целиком размещает авторское преди-словие, специально это оговаривая: «Мы привели <…> предисловие почти полностью ввиду исключительной важности высказанных здесь положений для понимания творчества Достоевского»3. В этом пункте с Бахтиным следует вполне согласиться.

Проблема же в том, что сам-то Бахтин полюса юродства и шу-товства в карнавальной общности не разграничивал, поскольку его интересовала культурная девиация как таковая, как противополож-ность «официальной» картине мира. Однако девиантность не может быть абстрактным «отклонением»: она всегда та или иная. В русской христианской традиции шутовство соотносится с инфернальной сфе-рой греха, тогда как юродство как бы «помнит» о своем родстве со святостью.

Обратившись непосредственно к тексту Достоевского, попы-таемся ответить на следующие вопросы: является ли «кроткое» само-убийство героини попыткой наказания героя-рассказчика, либо же это ее последняя отчаянная попытка спасти в нем образ Божий? Или же, быть может, он для нее является — в такой же степени, как и она для него, — удобным безличным материалом для собственного «реван-ша» в их метафизической битве с жизнью? Наконец, каково соотно-шение «Я» и «Ты»?

В последних достоеведческих исследованиях, где рассматри-вается «Кроткая»4, при резкой несхожести истолкований имеются интересные частные наблюдения, однако обозначенные выше вопросы практически не затрагиваются, равно как и не ставится центральная проблема, вынесенная нами в заглавие этой статьи.

Начнем с жанрового обозначения. Подзаголовок текста — «фантастический рассказ». Однако в первом абзаце автор дважды

3 Там же. С. 65. То же самое мы находим и в бахтинской книге 1929 г. «Про-блемы творчества Достоевского». 4 См.: Юрьева О. Ю. 1) Мотив поединка в рассказе Ф. М. Достоевского «Кроткая» // Достоевский и современность: Материалы XIX Международных Старорусских чтений 2004 г. Великий Новгород, 2005; 2) Бунт против тирании и тирания бунта в рассказе Достоевского «Кроткая» // Достоевский и мировая культура. СПб., 2006. № 21; Касаткина Т. А. Художественные тексты в составе «Дневника писателя» Ф. М. Достоевского: контекстный анализ // Вопросы литературы. 2011. № 5. 76

ХУДОЖЕСТВЕННЫМ МИР ДОСТОЕВСКОГО В СВЕТЕ…

называет произведение «повестью», во втором же абзаце — вновь «рассказом». С позиций жанровой строгости, это какое-то уж совсем вопиющее смешение. Замечу, что в третьем абзаце тот же автор, на-звав свой текст «рассказом», «повестью» и опять «рассказом», ут-верждает, будто этот текст — «не рассказ» (24; 5). Возникает некая жанровая путаница. Которая, однако же, имеет свою собственную семантику. Если, конечно, считать вступление «От автора» неотъем-лемой частью художественного текста. Акцентирую это потому, что имеются попытки намеренно выйти за пределы собственно художе-ственного текста, так сказать, разбавив его контекстом всего «Днев-ника писателя»5. Эти попытки представляются не слишком убеди-тельными по той причине, что «Дневник…» все-таки не является в строгом смысле тем «контекстом», который бы позволил обогатить (или переосмыслить) собственный смысл «Кроткой». Не случайно первая же фраза «От автора» — это извинение перед читателями «Дневника…»: «Я прошу извинения у моих читателей…» (Там же).

Конечно, «Дневник…» в его «обычной» форме вполне может быть рассмотрен и как интертекст для текста «Кроткой», но следует — во избежание слишком вольной «игры» с этим интертекстом при ин-терпретации рассказа Достоевского — все-таки со всей настоятель-ностью подчеркнуть: связи между частями самого рассказа несоиз-меримо сильнее тех аллюзий, которые неизбежно возникают, если мы рассматриваем рассказ как часть «Дневника…» либо же как «главу» всего творчества писателя. Можно сформулировать и по-другому: цитатность внутри самого текста «Кроткой» и (предполагаемая) ци-татность, конструируемая при наложении текста рассказа на контекст «Дневника» (либо же на творчество Достоевского в целом), — это цитатности разных семантических уровней. «Перепрыгивать» с уровня на уровень, как бы не замечая этой принципиальной разницы, пред-ставляется методологически ошибочным, так как приводит к разру-шению художественного целого и подменам собственного смысла «Кроткой» какими-то иными, произвольно навязанными толкованиями.

Однако вернемся к самому тексту рассказа. «Путаница», мною отмеченная, типологически точно такого же типа, как смешение поня-тий «фантастического», «реального» и «действительного» в первых двух абзацах текста. «Я озаглавил его (то есть рассказ. — И. Е.)

5 См., например: Касаткина Т. А. Художественные тексты в составе «Дневника писателя» Ф. М. Достоевского… С. 285–317.

77


„фантастическим“, тогда как считаю его сам в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно…» (Там же). Хотя далее в тексте эксплицированный автор и дает разъяснения на-счет фантастической формы, но наличествует словесная игра: в пер-вом же абзаце также употребляется слово «действительно», хотя и в другом контексте: «Но я действительно занят был этой повестью большую часть месяца» (Там же).

Тем самым на уровне поэтики, на уровне построения самого художественного текста, не только размываются грани между «пове-стью», «рассказом», «не рассказом» и «записками», но и, несколько забегая вперед, между «действительным», «реальным» и «фантасти-ческим».6 Размываются как будто бы вполне «карнавально»: не только в потрясенном смертью Кроткой сознании Закладчика, но и во всем тексте Достоевского, в том числе и в авторском обращении к «моим читателям». Таким образом, еще до самой рассказываемой истории читатель авторской волей переходит, если он следует авторской ин-тенции, в такое же «смятенное» сознание, в каком изначально пребы-вает герой самой истории (и, одновременно, рассказчик): «Он в смя-тении и еще не успел собрать своих мыслей» (Там же).

Художественная организация этой сумятицы в сознании чита-теля является несомненной рецептивной задачей Достоевского. Во-прос состоит лишь в том, преодолевается ли «смятение» к концу по-вествования или же этот умело организованный «карнавальный» хаос так и остается хаосом? Что касается самого героя, то здесь имеется абсолютно недвусмысленное авторское указание на преодоление «смя-тения»: Закладчик «ходит по своим комнатам и старается о-смыслить случившиеся», «собрать свои мысли в точку» (здесь в тексте рассказа кавычки, значит, слово «собрать» принадлежит речи и сознанию героя). Затем автор утверждает, что герой не только пытается «уяснить» дело, но и «мало-помалу уясняет» его и «собирает «мысли в точку» (Там же). Обращу внимание и на то, что, строго говоря, с позиций нарративной логики выстраивания текста, герой не является еще в данном случае собственно Закладчиком, он так не называется в этом вступлении «От автора», он именуется здесь «мужем»: таким образом, перед нами отношения «он» и «она» представлены как «муж»/«жена».

6 См.: Есаулов И. А. Фантастическое – чудесное – реальное в поэтике и прозаи-ческая реальность литературоведения: постановка проблемы // Проблемы исторической поэтики. 2016. Вып. 4: Поэтика фантастического. С. 53–71 [Элек-тронный источник]. URL: http://poetica.pro/files/redaktor_pdf/1482751973.pdf (дата обращения 10.11.2018). 78

http://poetica.pro/files/redaktor_pdf/1482751973.pdf


Во всем остальном тексте, который представляет собой пове-ствование от первого лица, противоборствуют две противоположные тенденции: хаос и система. Что касается хаоса, в силу самоочевид-ности нет необходимости его характеризовать детально. По словам автора, его герой «несколько раз противоречит сам себе, и в логике, и в чувствах. Он и оправдывает себя, и обвиняет ее, и пускается в по-сторонние разъяснения» (Там же). Сбивчивая форма рассказывания сама по себе эксплицирует смятение героя.

Композиционно этот хаос сознания преодолевается авторским структурированием. При этом, правда, возникает иного рода хаотич-ность, так сказать, второго порядка: «Глава первая. Кто был я и кто была она» (24; 6). Как будто название главы принадлежит исключи-тельно герою, ведь будь иначе, глава бы называлась так: «Кто был он и кто была она»). Но не мог же Закладчик свой рассказ (и без того фан-тастическое «стенографирование») еще и сам же разбить на главы!

Например, когда Пушкин «Капитанскую дочку» подавал как «Записки Петра Андреевича Гринева», то он специально оговорил разграничение двух типов дискурса этого текста: «… мы решились издать ее [рукопись] особо, приискав к каждой главе приличный эпи-граф…»7. Издать «особо» в данном случае означает именно то, что не сам герой-рассказчик — Гринев, а Издатель разбил рукопись Гри-нева на главы, озаглавил их и «приискал» эпиграфы.8 У Достоевского всё не так: герою приписывается даже и название глав. Вот еще один пример типологически близкого рассматриваемому заголовка: «III. Благороднейший из людей, но сам же и не верю» (24; 12), а не — «cам не верит».

Под «системой» же, в отличие от «стенографического» хаоса, понимается та рациональность, которая Закладчику представляется уместной при общении с его клиенткой, а затем — женой: «… я создал целую систему. <…> Я должен был создать эту систему. <…> Система была истинная. Слушайте!» (24; 13). Эта «системность» Закладчика как раз и должна была ему обеспечить чаемую победу в поединке с Кроткой, а значит — в его сражении с миром: в «поединке вот того самого вчерашнего труса, выгнанного за трусость товарищами» (24; 21). В этом смысле Закладчик — реваншист. При помощи «системы»

7 Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1964. Т. 6. С. 541. 8 О художественном смысле именно такой структуры текста см.: Есаулов И. А. Точка зрения Издателя в «Капитанской дочке» // Поэтика русской литературы: Сб. статей к 70-летию Ю. В. Манна. М., 2001.

79


Закладчик должен реваншироваться — за свое поражение и, как ему представляется, глобальное унижение. Иными словами, «система» должна помочь перейти от карнавального «развенчания» к «увенча-нию». В определенный момент, как представляется герою, «система» сработала: «…я победил, — и она была навеки побеждена!» (24; 22).

Как мы знаем, мысленное конструирование того или иного типа «системы» является постоянным искушением не только для многих героев Достоевского (идея Ротшильда, дилемма Раскольникова и т. д.), но и для самого писателя: достаточно напомнить, например, «систе-му», позволяющую, как надеялся Достоевский, обеспечить ему «ре-цепт» выигрыша в рулетку.

Однако эта же «система» — даже и во время торжества За-кладчика — овнешняет и сам предмет его любви (именно в момент искомого Реванша). Ведь фраза: «…я победил» (то есть преодолел прошлый страх) — имеет неожиданное продолжение, которое свиде-тельствует о поражении «другого»: «…и она была навеки побежде-на». Здесь самое странное (и несколько зловещее) слово — «навеки», несомненно придающее «победе» Закладчика несколько инферналь-ный — в духе цитируемого им ранее Мефистофеля — смысл. Победа «Я» (к тому же со столь необычными коннотациями) здесь куплена ценой поражения «Ты», при котором «Ты» из личности превращается в «вещь»9, лишается всякой личностной перспективы. «Ты» здесь, собственно, не «Ты» (не «Ты еси»10), а всецело отчуждающее «она». Отсюда и слово «навеки». Далее Закладчик как будто догадывается об этой обратной стороне «поражения» Кроткой: «Она слишком потря-сена и слишком побеждена» — думал я…» (24; 23). Герой по-своему любит Кроткую (отсюда фраза: «Разве не любил я ее даже тогда уже»? — 24; 12), однако любит не в качестве равноправного ему са-мому «Ты», а как «вещь», любит как средство само-утверждения.

Однако сложность и многомерность героев Достоевского в этом рассказе состоит еще и в том, что и Кроткая тоже по-своему реван-шистка.11

9 О личности и вещи как ценностных пределах см.: Бахтин М. М. Собр. соч. Т. 6. С. 432–433. 10 Значимость этого «Ты еси» в художественном мире Достоевского в свое вре-мя, как известно, глубоко раскрыл Вяч. Иванов (см.: Иванов Вяч. Родное и все-ленское. М., 1994. С. 282–311). 11 В других словесных формулировках этот психологический момент тонко отмечен в упомянутой выше работе О. Ю. Юрьевой. Полемика Т. А. Касаткиной с основ-ными положениями этой работы представляется мне недостаточно аргументи-80


В сущности, два раунда сражения Кроткой и Закладчика почти зеркальны. Ее «подноготная» ужасна: ее били, попрекали куском, намеревались продать. Поэтому Закладчик и подозревает, что «у нее могла быть даже такая мысль: если несчастье и там, и тут, то не луч-ше ли прямо самое худшее, то есть толстого лавочника, пусть поско-рей убьет ее пьяный до смерти?» (Там же). Однако после своего «поражения» Кроткая побеждает Закладчика: «Я целовал ее ноги в упоении и в счастье. <…> …целовал то место на полу, где стояла ее нога…» (24; 28). Заказчик «повторял поминутно»: «…только дай из угла смотреть на тебя, обрати меня в свою вещь, в собачонку…» (Там же). Замечу, что до этого Закладчик утверждал: «…между нами <…> борьба, страшный поединок на жизнь и смерть» (24; 21). Рас-сказчик — своей «победой» над Кроткой — «отмстил всему [своему] мрачному прошедшему» (24; 24). Но и Кроткая сначала своим «стро-гим удивлением» (24; 34), а затем и самоубийством также отомстила. В Булонь, «купаться в море», где, по излишне оптимистическим, но светлым мечтам Закладчика, вполне, так сказать, «мениппейно» «начнется всё новое» (24; 28) (казалось бы, искомый катарсис вполне достижим!) или «из окошка»? Конечно, «из окошка»!

Замечу, что слово «Булонь», обозначающее нечто иное («всё но-вое»), звучит как магическое заклинание пять раз подряд: «Я поче-му-то думал, что Булонь — это всё, что в Булони что-то заключается окончательное»; «В Булонь, в Булонь!» (24; 29). Однако вместо ка-тарсического начала новой жизни на деле в художественном тексте Достоевского прозаическая Булонь-Сюр-Мер становится чем-то вроде Америки Свидригайлова. Во всяком случае, в самом начале следую-щей главы («Слишком понимаю») число пять уже непосредственно эксплицировано в тексте, но коннотации здесь совсем другие, смерт-ные: «…пять дней, всего только пять дней…» (24; 29), упреждающие решительное: «Всего только пять минут опоздал» (как называется четвертая глава). И когда герой восторженно восклицает: «Там солнце, там новое наше солнце» (24; 30), то это «новое» солнце в сознании

рованной, поскольку осталась без должного внимания сама внутренняя логика исследовательской интерпретации. Однако и в работе Юрьевой, и в работе Касаткиной недостаточно учитывается главная нарративная особенность текста Достоевского: всё, что описывается (за исключением части «От автора»), изо-бражается глазами именно и только Закладчика, мужскими глазами. Если мо-тивы собственного поведения он сам излагает весьма детально, хотя и «в смя-тении», то о мотивах поведения Кроткой, изображаемой в кругозоре видения потрясенного ее самоубийством мужа, мы можем только догадываться, здесь гораздо большее поле психологической неопределенности.

81


читателя следующего века вызывает скорее «Солнце мертвых» И. Шмелёва. Впрочем, и в структуре рассказа самого Достоевского, если вспомнить финал, солнце коннотативно связывается именно со смертью («всё мертво, и всюду мертвецы» — 24; 35), а не с новой жизнью.

Фабульно свое «поражение» (сначала тем, что закладывает об-раз, а после — что не может ни «наказать» Закладчика изменой, ни застрелить его) Кроткая трансформирует в несомненную собст-венную «победу» над ним, отказываясь от полноты любви, «возвра-щая билет», как ранее Закладчик отказался от выстрела: не захотела «всецело любить, а не так, как любила бы купца» (24; 33).

Однако, хотя текст и называется «Кроткая», но в фокусе автор-ского видения — сознание именно «мужа», а не «жены», его, а не ее. Поэтому важна та последовательность мыслей Закладчика-мужа и по-следовательность частей, которую выстраивает Достоевский своим текстом. Для карнавала подобная последовательность не принципи-альна в силу значимого отсутствия эсхатологического завершения (всенародное карнавальное тело бессмертно). В «Кроткой» же совсем не так.

Фабульно «в поединке на жизнь и смерть» сначала побеждает Закладчик, а затем она. Точнее, фабула такова, что прекрасный человек обижен миром, становится — назло миру — Закладчиком, чтобы — «отмстить всему моему мрачному, прошедшему». Затем он — в лице Кроткой — побеждает мир, она терпит поражение, а после уже по-беждает она — хотя и ценой своей смерти, а он проигрывает («всего только пять минут опоздал!» — 24; 33) и мучительно осмысляет при-чины этого итогового несомненного поражения.

Но такая картина складывается исключительно в самосознании героя, в его собственном «кругозоре», о котором много писал Бахтин, утверждая, будто «только в форме исповедального самовысказыва-ния может быть, по Достоевскому, дано последнее слово о человеке, действительно адекватное ему»12. В авторском же завершении героя наличествует иная перспектива. От цитаты из «Фауста» — к еван-гельскому тексту, от Мефистофеля, покупающего душу Фауста, — к Христу, от духовной гибели — к воскресению («Люди, любите друг друга» — 24; 35), от выморочного шутовства — к юродству. Именно это движение и «возвышает» сознание Закладчика, что подчеркива-

12 Бахтин М. М. Собр. соч. Т. 6. С. 66. 82


ется нарративным развертыванием текста, но вектор этого пути задан уже вводной частью «От автора».

Кроткая ведь не только саму себя лишает жизни. Она еще и — вполне по-мефистофельски — этим самоубийством причиняет зло са-мому герою, наносит ему максимальный — и непоправимый — ущерб. В сущности, это самоубийство — в момент ожидания им счастья, в момент его отказа от своей «системы», от молчания, от овеществ-ления Кроткой — предстает как второй, но уже результативный — выстрел. Она не смогла сделать в свое время первый, но этот второй — состоявшийся — «выстрел», не только в себя, но и в него, куда более меткий. Не предполагающий ответа. Ответить уже нельзя, никак нельзя (отсюда тоска мужа о «пяти минутах»: стрелявшая лишила себя жизни, так сказать — «вернула билет» в Булонь, отказавшись навсегда от «нового»). Слово «навсегда», в гордыне своей мыслимое Закладчиком по отношению к своей прошлой «победе» над Кроткой, вполне уместно ведь именно в этом случае. «Навсегда», потому что в земной жизни как-то «переиграть» эту окончательность «навсегда» мужу теперь решительно невозможно.

Кроткая причиняет предельное горе герою, убивает и его этим неожиданным решением более результативно и изощренно, чем уби-ла бы его — в состоянии аффекта — из револьвера во время его сна. В последнем случае она стала бы только обычной убийцей. Да к тому же убийцей спящего человека. А здесь совсем другое дело: воистину убийственная «кроткость», да еще с иконой Богоматери в руках, по-этому — на фабульном уровне — самоубийство Кроткой не просто наказание Закладчика, а именно Кара — для героя: именно так и можно его наиболее жестоким образом покарать, то есть — в итоге — окон-чательно — «навсегда» — победить. Однако так происходит лишь на фабульном уровне, на уровне этических поступков героев. А на эсте-тическом (то есть авторском) уровне — совсем иначе.

Как же — «иначе»? Главный тезис этой работы состоит в том, что фантастический (и в этом еще одна коннотация выделенного слова) рассказ Достоевского представляет собой не карнавальный кру-говорот «увенчания/развенчания», а подчинен выстраиванию весьма определенного вектора движения, уже отчасти мною охарактеризо-ванного выше, — от смерти к воскресению.

Закладчик уже был духовно мертв до встречи с Кроткой, ибо шутовской «бунт» Подпольного человека овнешняет, то есть омертв-ляет его самого; затем и Кроткую, находящуюся в отчаянном поло-жении, он попытался превратить в «объект» и тем самым умертвить

83


духовно: осмысление отношений между ними сквозь призму «побе-ды» и «поражения» свидетельствует именно об овнешнении героини. Неудачный бунт Кроткой и представляет собою попытку вырваться из этого овнешнения, в свою очередь «победить» Закладчика. Сами же категории «победы» и «поражения» — овнешняющие категории, по-скольку базируются — в данном случае — исключительно на само-утверждении, превращении «другого» из «личности» в «вещь».

Однако героиня, «победив» в итоге Закладчика, не вынесла сама своей «победы», не была сама готова к подлинной — личностной — любви, где нет — ни для другого, ни для себя самого — «победы» или «поражения». Есть доля вины и самого Закладчика, которую он вполне осознает, признает и формулирует в финале: «Измучил я ее — вот что!» (24; 35). Однако в конце концов именно ее смерть стано-вится — в избытке авторского видения, но не на фабульном уровне! — такого рода потрясением, которое и вызывает к жизни самого рас-сказчика: она гибнет — не в своем собственном эгоистическом само-утверждении как героиня, но в авторском эстетическом «задании», проявляющемся в выстроенности художественного текста, для того, чтобы воскрес мертвый душою герой. Гибнет для того, чтобы он пе-рестал быть Закладчикиком, став страдающим мужем. Страдающим не из-за ущемленного собственного самолюбия, но из-за любви к жене, которая уже не «она», а «Ты». И он становится им. Так проявляется в этом произведении пасхальный архетип русской литературы.13 В итоге «она» из объекта само-утверждения Закладчика преображается в избытке авторского видения в субъект — в «Ты». Именно это пре-ображение «вещи» в «личность» и символизирует воскресение самого героя, именно оно-то, по словам автора, «неотразимо возвышает его ум и сердце».

Согласно авторской установке, заявленной с недвусмысленной определенностью, — а потому мы как читатели и исследователи не вправе игнорировать это утверждение, если желаем оставаться в спектре адекватных прочтений шедевра Достоевского, — ряд вос-поминаний рассказчика не только «неотразимо приводит его нако-нец к правде», но и «правда неотразимо возвышает его ум и сердце» (24; 5). Возвышает, обратим особое внимание, не только «ум», но и «сердце». Также сказано, что герою открывается «истина» (Там же). Достоевский указывает и на вполне определенный вектор упорядочи-вания хаоса — от «беспорядочного начала» к этой самой «истине».

13 См.: Есаулов И. А. Пасхальность русской словесности. М., 2004. 84


Однако «истина» утверждается в финале не буквалистски-закон- нически, не обезличенно, но в традициях именно юродства, а не шу-товства. Если вначале Закладчик, цитируя Гете, как бы надевает на себя колпак шута (Закладчик как шутовская ипостась Мефистофеля), то затем в его речи сквозит уже юродивое косноязычие: «„Люди, лю-бите друг друга“ — кто это сказал? чей это завет?» (24; 35). Каждому читателю, во всяком случае эпохи Достоевского, хорошо известно — Кто именно сказал и Чей Завет. Но в своем обретенном юродстве муж как будто «забывает» даже и это (отсюда вопросы).

Он, в сущности, готов, как и другой «юродивый» — князь Мышкин, отказаться и от роли плотского мужа, утверждая в финале: «И если б и другого полюбила, — ну и пусть, пусть! Ты бы шла с ним и смеялась, а я бы смотрел с другой стороны улицы...» (Там же). В этом также есть наследование традиции юродства. Как и в радикальном отвержении всего земного: «Что мне теперь ваши законы? К чему мне ваши обычаи, ваши нравы, ваша жизнь, ваше государство, ваша вера? <…> …и я скажу, что я не признаю ничего» (Там же). Это от-вержение — «теперь» — обезличенного законничества (девятикрат-ный повтор «ваши» подается в тексте таким образом, что начинают и завершают этот ряд овнешняющего и отчуждающего чужого = «ва-шего» именно «ваши законы») текстуально непосредственно предше-ствует следующему абзацу, в котором, напротив, овнешняющее от-чуждение сменяется персоналистской акцентуацией: впервые « она» преображается в « ты» (и это « ты» звучит здесь пять раз, словно пытаясь превозмочь прежнее «только пять минут опоздал»).

Таким образом, в трех завершающих абзацах рассказа последова-тельно и контрастно представлены радикальное отвержение овнеш-няющего «чужого» законничества (в первом), персоналистская ак-центуация «Ты еси!» (во втором), в последнем же абзаце мы видим юродивое отвержение уже не только «недолжного» социума, но и природной «косности» — в жажде иной, личностной, сверхприрод-ной, благодатной Истины (но такой Истины, которая без другого «Ты», без Христа, перестает быть, собственно, самой собою, являясь подменной, ненастоящей «истиной»: солнце вовсе не «живит вселен-ную», хотя и так «говорят», если нет при этом любви14, той самой

14 Ср. сочувственно цитируемые А. Ф. Лосевым, наследующим в данном случае традицию юродства, рассуждения В. В. Розанова: «Заботится ли солнце о земле? Ни из чего не видно: оно „притягивает прямо пропорционально квадратам расстоя-ний“. Таким образом, первый ответ о солнце и земле Коперника был глуп. Просто

85


любви, «завет» которой дал людям Христос). Неспособность же «лю-бить друг друга» и делает «мертвецами» как солнце («разве оно не мертвец?»), так и не откликающихся на отчаянный вопль мужа, пы-тающегося экстатично преодолеть свое уединение («и никто не от-кликается»), да и людей в целом («всюду мертвецы» — Там же). Юродивый «ругается миру» именно потому, что мир не просто «во зле лежит», но еще и духовно мертв, полагая, что он вполне жив. Эти «мертвецы», которых «всюду» видит — теперь — муж, такие же, каким и он был ранее, до того, как «она» стала для него «ты». Юрод-ство в русской традиции вовсе не воюет с «недостатками» этого ми-ра, как долгое время принято было считать в отечественной медиеви-стике даже и весьма крупными исследователями, но само состояние здешнего падшего мира юродивые не склонны считать «нормаль-ным»: в конце концов, юродство в особой эксцентричной форме пы-тается именно восстановить «норму», но такую «норму», с позиции которой возможно особое прозрение («всюду мертвецы»), дабы толь-ко и стало возможно их пасхальное воскресение.

Структурно же это движение, мною охарактеризованное, сим-волизируется — на уровне построения текста — двумя крайними ци-татами: вначале герой, будучи еще вполне Закладчиком, цитирует Мефистофеля, а в финале, став Мужем, и отнюдь не в плотской, но юродивой ипостаси, — слова Христа.

глуп. Он „сосчитал“. Но „счет“ в применении к нравственному явлению я нахожу просто глупым. Он просто ответил глупо, негодно. С этого глупого ответа Ко-перника на нравственный вопрос о планете и солнце началась пошлость пла-неты и опустошение Небес» (Лосев А. Ф. Диалектика мифа. М., 2001. С. 166). 86

ЛИТЕРАТУРНЫЕ МЕМУАРЫ

И. А. Кириллова

РАЗГОВОРЫ О ДОСТОЕВСКОМ С МИТРОПОЛИТОМ АНТОНИЕМ СУРОЖСКИМ

Предлагаемый вниманию читателей текст не научная статья, не строгое изложение религиозно-философских размышлений великого русского епископа XX века. Это личные воспоминания о дружеском обмене мнениями, касающимися Достоевского, который в особых культурных условьях старой эмиграции был, быть может, единствен-ным писателем, способным помочь нам начать понимать, почему и как у нас в России произошла революция. Русские классики: Тургенев, Толстой, Чехов, Бунин (до «Окаянных дней») нам описывали Рос-сию, безвозвратно ушедшую. Один Достоевский оставался современ-ным и своевременным. Мы его читали запоем, и в разговорах в ма-шине, когда я везла Владыку Антония в отдаленный приход нашей сурожской епархии, мы постоянно возвращались к той или иной теме романов Достоевского или к образам героев из его Великого пяти-книжия.

В 1922 г. в Западную Европу прибыли русские мыслители, фи-лософы, высланные из советской России: Бердяев, Струве, Франк, С. Булгаков, Зеньковский, Лосский, Вышеславцев, Штейнберг, Лев Шес-тов, Зандер, Мочульский, Кузьмина-Караваева (будущая мать Мария), отец Георгий Флоровский и другие. Из богатейшей эмигрантской литературы, редко обходившейся без обсуждения Достоевского, быть может, наиболее обстоятельными и вызывающими нас с Владыкой на размышления были монографии и статьи Бердяева: «Русская идея», «Истоки и смысл русского коммунизма» и, главное, «Миросозерцание

© И. А. Кириллова, 2018

89

И. А. КИРИЛЛОВА

Достоевского», которые, как и «Пути русского богословия» отца Геор-гия Флоровского, были особенно близки мыслям Владыки. Для нас, первого молодежного поколения русских эмигрантов, родившихся на Западе, но живших духовно и идейно судьбами России, Бердяев говорил наиболее исчерпывающе и будоражащим мысль языком. Он указывал на Достоевского как на единственного мыслителя, способного помочь нам осознать происшедшее в России. В наших путевых раздумьях Владыка часто начинал обобщенно: «Как говорит Бердяев...», считая, что я без излишних указаний буду следовать его ссылке... Напряжен-ность стиля, порой характерная для Бердяева, не была свойственна Владыке Антонию, но он был вполне согласен с утверждением Бер-дяева, когда тот писал: «Миросозерцание Достоевского есть его гени-альная интуиция человеческой и мировой судьбы... идейная, познава-тельная, философская... Его творчество есть знание, наука о духе...»

Живя на Западе, где, как бы тепло нас ни принимали в некото-рых кругах, мы все-таки оставались «иными», утверждение Бердяе-ва, вслед за Пушкинской речью писателя, что «творчество Достоев-ского есть русское слово о всечеловеческом», нас не очень увлекало. Размышления Владыки Антония в основном были посвящены таким аспектам творчества автора «Братьев Карамазовых», как глубина ду-ховно-психологического проникновения писателя в сложнейшую, порой столь коварную душу человека, созданного по образу и подо-бию Божию, и неотъемлемо связанному с этим роковому, трагиче-скому дару свободы. Священная тема Достоевского: человек — была темой всего служения Владыки, сначала как врача, в военное и мир-ное время, а потом как священника и епископа. Его пастырское бого-словие отличается сродным Достоевскому прозрением в мятежную душу современного человека и перекликается со словами Бердяева: «...Достоевскому дано было познать человека в страстном, буйном, исступленном движении, в исключительной динамичности»; он «воз-вращает веру в человека, в глубину человека». Наши размышления сосредоточивались на духовно-психологическом изображении персо-нажей писателя и на неприятии Владыкой «утопического» виденья добра — в образах князя Мышкина, Алеши Карамазова... У Достоев-ского, как писал Бердяев, «человек берется не в плоскостном измере-нии гуманизма, а в измерении глубины, во вновь раскрывающемся духовном мире...»

Порой наши дорожные разговоры начинались с моего рассказа ему о теориях западных достоевсковедов, которых я встречала на оче-

90

РАЗГОВОРЫ О ДОСТОЕВСКОМ С МИТРОПОЛИТОМ АНТОНИЕМ

редных академических конференциях. Западные специалисты, будь то европейцы, американцы или англичане, работали над Достоевским

как над художником, литератором в большей степени, чем над ду-ховно-идейным мыслителем. За редкими исключениями западные ученые рассматривали «перерождение убеждений» Достоевского как психологический процесс, без его духовного значения. Известное письмо писателя Наталье Фонвизиной и его слова из него: «...я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гро-бовой крышки» — приводятся ими как доказательство пожизненного безверия Достоевского. Нас с Владыкой удивляло упорство модного уже тогда атеизма («в советской критике это понятно», замечал Вла-дыка). Мы наизусть знали предшествующие в письме слова духовно-го томления: «...в такие минуты жаждешь, как трава иссохшая, веры... в несчастье яснеет истина». Владыка дополнял их строфами трагиче-ского псалма: «Господи! услыши молитву мою, и вопль мой да при-идет к Тебе. Не скрывай лица Твоего от меня, в день скорби моей приклони ко мне ухо Твое...» (Пс. 101: 1–2). Достоевский продолжает: «...каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить...» Назвав себя «дитя неверия», он затем пишет: «...Бог посы-лает мне иногда минуты в которые я совершенно спокоен...» — и завер-шает неким исповеданием веры: «…нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа... и не мо-жет быть». Владыка, улыбаясь, никогда не пропускал слово «симпатич-нее», его «детскую неуместность», но и совершенно непосредствен-ную, увлеченную искренность! Владыке очень близка была страстная любовь Достоевского к Христу. Христос Богочеловек был сердцем и основой его веры, Тем, через Кого мы призваны «соделаться при- частниками Божеского естества» (2 Петр. 1: 4). Для Владыки Досто-евский был человеком, к которому так приложимы слова: «Верую, Господи, помоги моему неверию» (Мк. 9: 24), и всё письмо Фонвизи-ной расценивалось им как воззвание Фомы: «Господь мой и Бог мой!» (Ин. 20: 28).

О ранних, досибирских повестях Достоевского Владыка почти не говорил. Они были для него литературными произведениями опре-деленной эпохи и жанра. Для него Достоевский был автором пяти-книжия, к которому он добавлял «Записки из Мертвого Дома», «За-писки из подполья» и некоторые из поздних рассказов: «Кроткую», «Бобок», «Сон смешного человека», а также отмечал удивительную точность описания шизофрении в «Двойнике». «Записки из Мертвого

91


Дома» — свидетельство жизни и психологии людей, отбывающих каторгу в тяжелых условиях, открывающее темные глубины народ-ной жизни, из которых возникла слепая, жестокая революционная масса. Владыка сравнивал «Записки...» с ГУЛаговскими произведе-ниями Солженицына, в частности с повестью об Иване Денисовиче и с главами романа «В круге первом», выделяя тонкость психологи-ческого письма у обоих писателей, пристальность наблюдений над поведением людей в условьях заключения. Он говорил о мудрости раз-мышлений Достоевского об острожной системе, о наказаниях, не ис-правляющих, а ожесточающих, и о том, насколько эти мысли до сих пор современны. О лагерных рассказах Шаламова Владыка не упоми-нал. Трудно сказать, насколько убедительным он находил описание пасхального говенья и празднования в Мертвом Доме. О замечательных страницах, описывающих смерть Михайлова в госпитале, он только замечал: «...если говорить о Михайлове как о христоподобном образе, то его следует сравнивать с описанием мертвого Христа в „Идиоте“». Владыка признавал всё огромное значение «Записок из подполья» как важнейшей, первой ступени в развитии мысли Достоевского о че-ловеке. Любимый Владыкой отец Георгий Флоровский подводит итог мысли Достоевского с такой же лаконичностью, как это делал Вла-дыка: «Достоевский изучает человека в его проблематике... в его сво-боде... Весь смысл и радость жизни для человека именно в его свободе, в волевой свободе, в этом „своеволии“ человека». Владыка не «уми-лялся», как он выражался, перед мечтателем, будь это герой «Белых ночей» или Раскольников. Как отец Георгий и другие религиозные мыслители ранней эмиграции, Владыка считал, что мечтатель неиз-менно превращается в «подпольного» и свобода завершается насили-ем, рабством, как утверждает Шигалев в своей страшной аксиоме: «…выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным дес-потизмом». Владыка не любил «Записок из подполья», его герой, как он говорил, ему «слишком противен», но считал, что он является блестящим олицетворением того, как данная нам свобода легко пере-ходит в разрушительное своеволие, и часто развивал тему свободы и любви. Истинная свобода невозможна без любви, истинная свобода — это любовь, это любовное уважение к свободе ближнего, это крест-ное жертвоприношение Христа. «Никто не отнимает у Меня жизни, но Я Сам отдаю ее свободно» (Ин. 10: 18), — неоднократно напоми-нал Владыка слова Спасителя. Действующие лица пятикнижия — трагические фигуры, которых Владыка, пользуясь словами отца Геор-

92


гия, называл жертвами «несвободной любви», любви, не уважающей свободы ближнего, как у Великого Инквизитора. Однако образы доб-ра: князь Мышкин, Макар, Алеша, и старец Зосима — оставались неубедительными для Владыки. Они были не фигурами искупитель-ного сострадания, а фигурами того фурьеризма, того утопического «нового христианства», которое так пленило Достоевского в юности и которое, как считали отец Георгий и Владыка Антоний, «Достоев-ский в своем творчестве не смог преодолеть». Указывая не только на «Братьев Карамазовых», но и на «Сон смешного человека», Владыка поддерживал отца Георгия в его мысли, что Достоевский «продолжает верить в историческое разрешение жизненных противоречий», дру-гими словами — в царствие Божие на земле, сотворенное человеком, обретшим натуральное добро. Владыка признавал проповедуемое старцем Зосимой «обаяние деятельной любви» для многих ищущих ответ на вопросы о зле и противоречиях мира. У отца Василия Зеньков-ского критика, разделяемая Владыкой, выражена еще резче. Ссылаясь на размышления Алеши после смерти старца, отец Василий приводит именно те слова, на которые Владыка часто указывал как на ясное изложение «христианского натурализма» Достоевского: «Всё равно он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит... правду на земле, — и будут все святы, и будут любить друг друга... будут все как дети Божии и наступит настоящее Царство Христово». Но тогда упраздняются крестная смерть и Воскресение Христа…

Наши размышления наиболее часто и подробно останавлива-лись на «Идиоте» и на «Братьях Карамазовых», но Владыка Антоний не обходил вниманием и «Преступление и наказание», роман, кото-рый он, как и многие читатели на западе, считал художественно наи-более совершенным.

93

Как врача и тонкого психолога, Владыку интересовал психоло-гический процесс подготовки и последствий преступления, его рас-крытия и особенно так называемый «шведский синдром», когда между Раскольниковым и следователем Порфирием Петровичем создается своеобразная связь взаимного притяжения. Порфирий знает, что Рас-кольников — убийца, и знает, что тот будет все чаще «дразнить» его своей тайной... Владыка считал описание их поединка психологиче-ски безупречным и принятие Раскольниковым наказания без раская-ния — психологически совершенно верным. О «наполеоновской» тео-рии Владыка рассуждал мало, настолько очевидна была ее неправда,


а ее духовные последствия для Раскольникова представлялись неиз-бежными. Однако его интересовал образ Свидригайлова, которого в какой-то мере, как и Раскольникова, можно считать психопатом. К образу Сони Владыка относился сдержанно, и если бы не удиви-тельная сцена чтения евангельского повествования о воскрешении Ла-заря, этого прообраза того чуда, которое, как Раскольников знает в глубине души, одно может спасти его, то Владыка относился бы к ней еще более критически. Он рассматривал Соню как раннюю по-пытку Достоевского изобразить образ ясновидящей юродивой и ее выход на улицу как характерную черту определенного типа юродства. Женский юродивый образ более полно разработан в «Бесах», в фигу-ре Хромоножки. Владыка много думал о юродстве и, в частности, о его проявлении в русской истории как обличении жестокости и свое-волия власть имущих. В образе Сони Владыка усматривал также чер-ты сердобольной героини, столь излюбленной ранней романтической литературой, которые затрудняли создание органически убедитель-ного образа, хотя Владыка, шутя, добавлял что «Раскольников навряд ли полюбил бы настоящую юродивую...».

О романе «Идиот» мы говорили много и часто. Владыка про-являл живой интерес к моей концепции образа князя Мышкина. Как известно, Достоевский хотел создать «положительно прекрасного» героя и в письмах к Софье Ивановой называл Христа как высшее со-вершенство, воплощение положительно прекрасного. Фактически пи-сатель создал образ, родственный «очеловеченному Христу» Ренана в его книге «Жизнь Иисуса», которую он читал с увлечением. Соблазн образа «очеловеченного Христа» был велик для писателя, в юности увлекшегося утопическим «новым христианством», которое, как считал Владыка, перекликаясь с Флоровским, осталось «соблазном не пре-взойденным». Западный читатель и западная критика, особенно бри-танская и американская, в образе Мышкина выделяют черты «натураль-ного добра». Владыка приводил слова князя: «…я и понять не мог, как тоскуют и зачем тоскуют люди», подчеркивая отказ «утопическо-го христианства» признать трагедию греха и крестного искупления. Это порождает в князе желание утверждать невинность Настасьи Филипповны, в большей степени, чем ее страстное желание искупле-ния, ее мучительно ощущаемое чувство греховности, которое толкает ее под нож Рогожина. Князь знает это, знает, что она мучается, но не признает причины этих ее мучений. Владыка считал, что князь не знал сострадания, этого высшего проявления любви к ближнему. Ссыла-

94


ясь на рассказ князя о девушке Мари, Владыка подчеркивал: «Он ее не любил, а жалел...» Жалость — не сострадание, и Владыка приво-дил случай, рассказанный ему одной русской женщиной. В граждан-скую войну красные отбили у белых деревню, где скрывалась жена белого офицера с двумя маленькими детьми. Она знала, что ее ожи-дает смерть, но дети были слишком малы, чтобы бежать. Ночью к ней пришла молодая крестьянка, жительница этой деревни, и настояла на том, чтобы «поменяться местами». Ради детей жена офицера наконец согласилась. Спасшая ее женщина погибла.

Владыка сравнивал образ князя с образом героя любимой им повести французского писателя Жоржа Бернаноса «Дневник сельского священника» («Journal d᾿un curé de Campagne»). При обсуждении по-нимания «положительно прекрасного» Владыка высоко ставил образ молодого священника. Князь, стараясь «преобразить» души детей швейцарской деревни, девушку Мари «только жалеет». Молодой кюре Бернаноса трагически «со-страдает» с греховной темнотой души де-вочки в его приходе и дочери графини, которой он старается помочь. Единственное «спасение», которое князь предлагает Настасье Филип-повне, это жениться на ней, уверяя ее, что она страдала «и из этого ада чистая вышла». Владыка ставил под вопрос всё сложное отноше-ние князя к Настасье Филипповне: было ли тут некое эротическое влечение к страданию красивой женщины? Владыка сопоставлял диалог князя с Настасьей Филипповной с мучительным духовным «поединком» кюре с графиней, «закаменевшей» во вражде с мужем и дочерью, не имевшей сил «простить Богу» смерть сына-младенца. Отвечая графине, обвиняющей Бога, взявшего у нее сына, молодой священник говорит ей: «J᾿ai l᾿experience de la souffrance» («Я знаю, что такое страдание») и далее: «L᾿enfer c᾿est de nе plus aimer» («Ад — это больше не любить»). Князь, приводя три «притчи» о вере и кон-чая несколько сентиментальной картинкой «материной радости» на первую улыбку младенца, не смог бы изложить следующее страстное определение веры, то есть отношения человека с Богом: «Бог не вла-деет любовью. Он есть любовь. С Богом не торгуются, Ему нужно отдаться полностью. Отдайте Ему всё, и Он вам даст еще более...» И далее: «Отдайте Ему всё, отдайте Ему гордыню...» — слова, в ко-торых так нуждалась Настасья Филипповна вместо рассуждений кня-зя о ее «гордыне». Для Владыки сравнение «Идиота» с «Дневником сельского священника» выявляло утопический характер «нового хри-стианства» князя сравнительно с выстраданной кенотической верой и словами героя Бернаноса.

95


Совсем иное содержание раскрывалось для Владыки в траги-ческой «исповеди» Ипполита и описании Христа в гробу на картине Гольбейна. Он выделял Ипполита, такого современного в своем бунте против всего установленного порядка вещей, природного и социаль-ного, и всё же, как многие молодые радикалы сегодня, мечтающего о чем-то лучшем, более справедливом, олицетворяемом для Ипполита в фигуре князя. Удивительны слова Ипполита: «Я с Человеком про-щусь...» Несмотря на его атеизм, Ипполита тянет к образу Христа. Он с глубокой болью, страстно обсуждает страшную, трагическую кар-тину Гольбейна и отчаяние учеников, узревших труп Спасителя, не мертвое тело, а именно труп. Владыка повторял фразу Ипполита: «...каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет?.. если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их?» И тут Владыка часто вспоминал труп убитой Настасьи Филипповны, прикрытый клеенкой, из-под которой видны были не голова, как надлежит, а ноги, со «стклянками жданов-ской жидкости» вместо свечей, и это — несмотря на то что ее имя означает «воскресшая». А тот, к кому она обращалась с надеждой на прощение за свою греховность, сидел, уже впавший в безумие рядом с Рогожиным, в трагической пародии их крестного братства. Однако, несмотря на свое критическое отношение к образу князя, Владыка считал роман «Идиот» одним из самых значительных произведений Достоевского, именно за то, что он пытался вложить в образ князя Мышкина.

96

О романе «Бесы» Владыка говорил мало. Прочитав его в юно-сти, он его никогда не перечитывал, потому что «в нем слишком ре-ально ощущается зло, сила зла». В те редкие случаи, когда мы все-таки о нем разговаривали, Владыка выделял «редкое сочетание исто-рического и психологического реализма с гротеском в характерах и в действии, создающее таким образом почти метафизическое ощуще-ние жути». Изображение зла у Достоевского Владыка ставил высоко: бесы, несущие зло, такие обыкновенные, такие пошлые, такие знако-мые... И при всем своем кошмарном абсурде, и при всей жестокой ворожбе Петра Верховенского они все кружились и трепетали перед холодящей, демонической фигурой Ставрогина, имя которого остава-лось в какой-то мере загадкой для Владыки. «Как мог Достоевский, — задавался он вопросом, — дать своему демону фамилию, состоящую из слова „крест“ (ставрос — по-гречески крест) и — „рога“?» Влады-ка тут расходился с Бердяевым, который видел в образе Ставрогина


«распадение необыкновенной человеческой личности». Владыка ука-зывал на красоту Ставрогина, вызывающую «отвращение», на жут-кую мертвенность его образа, на откровение «мелкого беса» Петра Верховенского, нуждавшегося во вдохновении, исходящем от самого великого демона: «…я вас никому не покажу... он есть, но никто не ви-дел его, он скрывается» — демона, которого он облекает в образ Ивана Царевича. Ставрогин его презрительно отбрасывает, уже назвав од-нажды «обезьяной», тем самым намекая на его сущность как на паро-дию, но не останавливает ни бунта, ни убийств, организуемых Вер-ховенским. Владыка подчеркивал, что единственная, кто прозрел истинную природу Ставрогина, — юродивая Хромоножка, хотя он ее рассматривал не столько как истинно юродивую, сколько как прови-дицу из народа.

Для Владыки роман «Бесы» был очень страшным произведе-нием, идеи героев которого восходят к теоретикам русского револю-ционного действия — Нечаеву и Ткачеву и столь ярко запечатлены в речах Петра Верховенского: «...мы сначала пустим смуту...», пред-сказывая столь многое из гражданской войны и последующих волн террора. Достоевский видел в Ставрогине «трагического героя». Вла-дыка считал образ Ставрогина демоническим, соизволящим зло. Он был для него непревзойденным в литературе воплощением мертвя-щей силы зла.

Владыка высоко ценил роман «Братья Карамазовы» как худо-жественное произведение, как всегда, отмечая тонкость и глубину психологического изображения разнообразных характеров, в частно-сти изображение двух убийц — Ивана и Смердякова, идейного и дей-ствительного, и духовные последствия отцеубийства для каждого из них. Но чаще всего замечания Владыки касались легенды о Вели-ком инквизиторе и проповеди «деятельной любви» старца Зосимы и Алеши. Как пастырь и бывший врач, Владыка интересовался совре-менными течениями в психоанализе, наиболее модным и популяр-ным из которых являлся фрейдизм. Владыка естественно признавал значение Фрейда, но отвергал его узкий взгляд на человеческую пси-хику и неприятие духовного. Карл Юнг, однако, его интересовал, и он проводил семинары на тему духовной жизни в юнгианских кружках. Мы с увлечением обсуждали соответствие некоторых юнгианских теорий о человеческих отношениях с так называемой теорией «двой-ничества» у Достоевского и, в частности, важную для Юнга теорию трансференции (transference — перенос), то есть проекции одной

97


личности на другую. Мы с Владыкой считали эту теорию Юнга осо-бенно применимой в интерпретациях «Идиота», «Бесов» и «Братьев Карамазовых». В «Идиоте» эта проекция особенно значима в случае Ипполита и князя. Ипполит — болезненная тень, «двойник» князя. Как и князь, он страдает от смертельного недуга, как и князь, он, не-смотря на свою нелюдимость, озабочен состоянием общества и чело-веческими взаимоотношениями, и князь для него является фигурой особого значения, возбуждая у него проекцию — то враждебно отри-цательную, то положительную, даже с долей «обожания». Несмотря на ясный медицинский приговор, он обращается к князю с вопросом о его мнении, и в этом обращении сквозит нечто вроде надежды на чудо. Владыка скорее придерживался юнговского толкования их от-ношений, обходя молчанием «христоподобие» князя, и указывал на «редкую, разумную реакцию князя», когда он говорит Ипполиту: «Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье...» Второй яркий пример сильной проекции, говорил Владыка, наблюдается в письмах Настасьи Филипповны к Аглае, когда она пишет ей: «...но Вы для меня совершенство» — и в их встрече с ее неизбежно роковым исхо-дом. Взаимоотношения главных персонажей в романах Достоевского, считал Владыка, для многих читателей, особенно на западе, часто становятся более понятными с помощью некоторых теорий Юнга,

В «Братьях Карамазовых» Владыка наиболее часто комменти-ровал христианское мировоззрение старца Зосимы и темную картину человечества в легенде о Великом инквизиторе. Он прекрасно пони-мал обаяние проповеди старцем «деятельной любви», и его собствен-ное пастырское слово о человеке исполнено той же «деятельной люб-ви». Как и Зосима, Владыка говорил о бережной любви к животным и тварному миру, но он расходился с Зосимой в его утверждении о «безгрешности детей». Конечно, Иван прав в неприятии «единой детской слезинки», и поистине «горе оскорбившему младенца». Вла-дыка считал педофилию «неприемлемым» грехом и тяжелой психи-ческой болезнью. Но младенец — это человек, рождающийся со всей сложностью своей индивидуальной психики, которую нам дано бе-речь и воспитывать, начиная с крещения младенца. Владыка прини-мал «поучение» Зосимы, но считал, что в нем не хватало необходи-мого слова о трагедии человеческой свободы и крестного искупления Христа. Говоря об этом, Владыка упоминал обвинение Достоевского Константином Леонтьевым в «розовом христианстве». Он не разде-лял «византинизма» Леонтьева и не соглашался со всей резкостью

98


леонтьевской критики писателя, но рассматривал его слова как «напо-минание о недосказанном Достоевским». Ему было близко суждение Флоровского о Зосиме, что «это был идеальный, или идеализирован-ный, портрет, писанный больше всего с Тихона Задонского», которо-го Владыка ставил не так высоко, как, например, Максима Исповед-ника и его слова о любви в «Сотницах».

Владыка очень строго, даже ревниво относился к любому не евангельскому изображению Христа. Пожизненная экстатическая любовь Достоевского к Христу была созвучна любви и почитанию Христа Богочеловека у Владыки. Он мало говорил о фигуре Спасите-ля у Достоевского, за исключением столь современной речи атеиста Ипполита, неспособного-таки отвернуться от образа Христа. Его речь о трагической растерянности людей перед трупом Христа со следами предсмертной муки на лице на картине Гольбейна Владыка включал в перечень самых гениальных строк, написанных Достоевским. «Быть может, — говорил он, — никто не сумел так ясно выразить невыно-симую оставленность человека, потерявшего Христа». Всё пастырское богословие митрополита Антония было призывом к встрече с Христом.

Второй темой его размышлений об образе Христа у Достоев-ского была естественно легенда о Великом инквизиторе. Как и в речи Ипполита, в легенде Владыка выделял больше изображение людей в словах Инквизитора, чем фигуру Христа. Владыке Антонию, врачу, прошедшему войну и оккупацию Франции, были хорошо знакомы люди, как их описывали Ипполит, Шигалев, Инквизитор: люди сла-бые, коварные... «Чем мрачнее описание человека, тем ярче и радост-нее вера Христа в людей... в этих людей свободы, свободной люб-ви...» Для Владыки эта истина была свята. Для него Достоевский был действительно самым великим, самым ясновидящим и столь нужным в наше время писателем.

99

Несмотря на художественные неровности в творчестве Досто-евского, на спорные моменты в его политическом мышлении, Достоев-ский не превзойден в своем духовном и идейном историческом про-зрении и реализме: «любовь через свободу и свобода через любовь». Наше поколение старой эмиграции, ее мыслящая и жившая Россией часть, жила Достоевским. Не удивительно, что мы с Владыкой Анто-нием во время наших путешествий неизменно размышляли о сказан-ном Достоевским!

ПУБЛИКАЦИИ

А. Е. Ризенкампф

ВОСПОМИНАНИЯ О ФЕДОРЕ МИХАЙЛОВИЧЕ ДОСТОЕВСКОМ

Первая полная публикация

Полный текст воспоминаний Александра Егоровича Ризен-кампфа (1821–1895) о Достоевском еще никогда не был в печати. На протяжении девяноста лет после их написания мемуары друга юности писателя были известны исследователям его жизни и творчества лишь фрагментарно, причем не в авторской редакции, а в изложении, иногда весьма свободном, О. Ф. Миллера, который вместе с Н. Н. Страховым подготовил для Полного собрания сочинений 1882–1883 гг. первую посмертную биографию Достоевского.1

13 августа 1881 г. в разделе «Хроника» петербургской газеты «Новое время» (№ 1960) было опубликовано сообщение от имени А. Г. Достоевской, «озабоченной составлением в скорейшем, по воз-можности, времени полной и подробной биографии покойного Федора Михайл. Достоевского», в котором содержалась просьба вдовы писа-теля, обращенная «ко всем хранящим у себя какие-либо от него письма или же имеющим сообщить о нем какие-либо им лишь из-вестные сведения», «доставлять все подобные материалы в распоря-жение лиц, которым поручила она составлять биографию». И далее приводились адреса для корреспонденции: О. Ф. Миллеру летом в

© Б. Н. Тихомиров (вступ. ст., подгот. текста, примеч.), 2018

1 См.: Миллер О. Ф. Материалы для жизнеописания Ф. М. Достоевского // Дос-тоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 14 т. СПб., 1883. Т. 1: Биография, письма изаметки из записной книжки. С портретом Ф. М. Достоевского и Приложениями.С. 1–176 (1-я паг.) (далее — Биография).

103

А. Е. РИЗЕНКАМПФ

Павловске, а после 1 сентября — в Петербурге, в Эртелевом переулке (дом № 2).

А. Е. Ризенкампф был одним из первых, кто откликнулся на это обращение, и уже в начале декабря 1881 г. прислал из Пятигорска, где он жил с 1875 г., на указанный адрес объемистую рукопись, содер-жащую его воспоминания о юношеских годах Достоевского, с кото-рым он состоял в дружеских отношениях с 1838 по 1844 г.

Эти мемуары явились ценным подспорьем в работе О. Ф. Мил- лера над биографией писателя за указанный период. Но использовал текст Ризенкампфа он лишь выборочно, частью в цитации, частью в пересказе со ссылкой на используемый источник, руководствуясь ре-шением собственных задач по созданию жизнеописания Достоевского.

Рукопись Ризенкампфа представляет собою самодельную тет-радь большого формата (27х21 см) объемом в 35 листов, в которой заполнены 67 страниц. Первые 25 страниц текста воспоминаний, на ко-торых мемуарист подробно излагает историю своего знакомства в Реве-ле со старшим братом Достоевского Михаилом Михайловичем и при-водит свидетельства, важные для биографии последнего, практически остались не востребованными О. Ф. Миллером, который резюмировал их содержание в пяти строчках своего текста. Но и из последующих 42-х листов биограф писателя использовал в своей работе едва ли треть, сжав изложенные мемуаристом сведения, которые посчитал необходимыми для своей работы, в шесть с половиной страничек книжного текста.2 Таким образом, бòльшая часть мемуаров А. Е. Ри- зенкампфа осталась после завершения работы над первой посмертной биографией Достоевского, фигурально выражаясь, «под спудом».

Длительное время местонахождение рукописи воспоминаний друга Достоевского, находившейся в распоряжении О. Ф. Миллера3, было неизвестно. Лишь в 1971 г. она поступила в Государственный литературный музей от искусствоведа Л. И. Гутмана. И в 1973 г. опять

2 Большая часть текста О. Ф. Миллера, представляющая собою изложение ме-муаров Ризенкампфа, компактно напечатана как единое целое (см.: Биогра-фия. С. 48–53); еще шесть фрагментов объемом от четырех до шестнадцати строк включены в повествование, опирающееся на материалы из других источ-ников (см.: Там же. С. 30, 34–35, 41, 42, 48, 64–65). 3 «Письма (Достоевского. — Б. Т.), доставленные в подлиннике, по снятии с них копий, будут немедленно возвращены по принадлежности», — сообщалось в указанной публикации «Нового времени». О других материалах ничего сказано не было. Можно предположить, что рукопись Ризенкампфа осталась в архиве О. Ф. Миллера. 104


же фрагменты мемуаров Ризенкампфа были по автографу опублико-ваны Г. Ф. Коган в 83-м томе «Литературного наследства».4

Каков был принцип отбора фрагментов воспоминаний, которым руководствовалась редакция «Литературного наследства» при подго-товке публикации?5 Во-первых, за исключением ряда мест объемом по нескольку строчек, необходимых главным образом для связности изложения, в публикацию Лит. наследства не были включены все те эпизоды, которые нашли отражение в Биографии. И уже вследствие этого имели место содержательные потери, поскольку О. Ф. Миллер в своем изложении опускал многие, на его глаз, несущественные де-тали, которые тем не менее обладают определенной ценностью. Так, например, в Биографии оказался опущенным факт личного знакомства Достоевского с бельгийским кларнетистом Йозефом Блазом или вы-пали из текста фамилия и адрес ростовщика Маслова, к которому писатель обращался по причине хронического безденежья, и в ре-зультате эти лица из окружения писателя остались неизвестными исследователям. Исключил Миллер также характеристику, данную Ризенкампфом шведу Карлу Дерону, в гимнастическом заведении которого они встречались с Достоевским, или купировал выразитель-ную портретную зарисовку денщика писателя Семена, который слу-жил у Достоевского в середине 1840-х гг.

Не однажды текст Ризенкампфа пострадал в изложении Мил-лера и в «художественном» отношении. Скажем, весьма колоритная сцена в ресторане Лерха, сжатая в пересказе более чем вдвое, утратила в Биографии значительную часть конкретных деталей и много поте-ряла в своей выразительности. То же можно сказать и об эпизоде в кафе «Доминик», где все обольстительные речи шулера, коварно втянувшего Достоевского в игру в домино, сокращены в пересказе до одной реплики.

В некоторых случаях купюры, сделанные О. Ф. Миллером, привели к тому, что в биографической литературе утвердились со-мнительные свидетельства, сделанные другими мемуаристами. Так, на-пример, в воспоминаниях К. А. Трутовского, опубликованных в 1893 г.,

4 См.: Ризенкампф А. Е. Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском / Публ. Г. Ф. Коган // Литературное наследство. М., 1973. Т. 86: Ф. М. Достоевский: Новые материалы и исследования. С. 322–331 (далее — Лит. наследство). 5 Менее вероятно, что сокращения в тексте воспоминаний были сделаны по инициативе Г. Ф. Коган. Зная лично Галину Фридмановну, я могу предположить, что она должна была ратовать за полную публикацию.

105


указано, что квартира Достоевского в Графском переулке находилась на втором этаже. Однако Ризенкампф, который сам в 1843–1844 гг. жил в этой квартире, пишет, что она была расположена на третьем этаже. Его свидетельство в этом пункте представляется более пред-почтительным. Но, поскольку Миллер сократил его при цитации и оно до настоящего времени оставалось неизвестным, в краеведческой литературе многократно сообщалось, что в доме Прянишникова, где создавался роман «Бедные люди», Достоевский жил на втором этаже.

Приведенные примеры можно еще умножить. Публикация в Лит. наследстве воспоминаний Ризенкампфа по автографу могла бы восполнить подобные содержательные потери, но избранный редак-цией принцип не позволил этого сделать.

Оказались не включенными в публикацию Лит. наследства и фрагменты, касающиеся личности самого мемуариста. И это тоже нельзя посчитать оправданным. Так, например, в биографических сведе-ниях об А. Е. Ризенкампфе как правило сообщается, что он «служил кондуктором в Ревельской инженерной команде вместе с М. М. Дос- тоевским» (282; 591; Указатель имен). Однако в воспоминаниях Ри-зенкампф подробно рассказывает, при каких обстоятельствах его планы занять одну из двух кондукторских вакансий не осуществи-лись, после чего он и отправился в Петербург поступать в Медико-Хирургическую академию. Это тоже пример не единственный. Крайне важно для исследователей также попутное замечание Ризенкампфа, что в период общения с Достоевским он «постоянно вел кой-какие записки», сохранившиеся у него ко времени работы над воспомина-ниями.6 Данное указание повышает достоверность свидетельств ме-муариста, и опускать его в публикации Лит. наследства тоже не сле-довало бы.

Еще менее оправданным оказывается исключение из текста Лит. наследства биографических сведений о старшем брате писателя —

6 Странным представляется утверждение комментаторов ПСС, согласно кото-рому «„Записки“ Ризенкампфа, которые он вел в течение пятидесяти лет, были использованы О. Ф. Миллером для „Жизнеописания Ф. М. Достоевского“» (282; 591). Они были использованы самим Ризенкампфом при написании мемуаров, в распо-ряжении же Миллера была лишь рукопись 1881 г. В придачу речь должна идти о «Записках», оставшихся после кончины их автора в 1895 г. (см. некролог А. Е. Ризенкампфа в № 50 петербургского еженедельника «Врач» за 1895 г.), в противном случае, если согласиться, что О. Ф. Миллер получил их в свое рас-поряжение в 1881 г, придется признать, что автор начал вести их в десяти-летнем возрасте. 106


М. М. Достоевском. В частности, выпали из публикации некоторые лирические стихотворения Михаила, которые, стоит подчеркнуть, сохранились только в записи Ризенкампфа: «Не плачь о том, что все твои надежды…» или «Ты не услышишь меня. Моя грустная пес-ня…». Михаил непременно сообщал все свои лирические опыты брату, с которым он состоял в лишь частично сохранившейся от тех лет пере-писке, и тот отзывался о них в ответных письмах. Но, кроме «Видения матери», мы их знаем только по названиям, однажды упомянутым Достоевским. «Твои лирические стихотворенья были прелестны, — пишет Федор: — „Прогулка“, „Утро“, <…> „Роза“ (кажется, так), „Фебовы кони“ и многие другие прелестны» (281; 67). «Эти стихо-творения М. М. Достоевского <…> до нас не дошли», — сокрушается комментатор ПСС, предлагая читателям ознакомиться с «отрывком еще одного его юношеского стихотворения» (281; 414, примеч.) по публикации в Лит. наследстве, видимо, даже не подозревая, что в руко-писи Ризенкампфа целиком воспроизведены еще два стихотворения объемом в 20 и 16 строчек. Это также круг чтения молодого Достоев-ского, и уже только поэтому они должны быть опубликованы. Кстати, как и беспомощные стихи самого Ризенкампфа, о которых, по заве-рению мемуариста, его юный друг горячо высказывался.

В дополнение к сказанному необходимо отметить, что при включении в сборники «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях совре-менников» (1964 и 1990 гг.) перепечатки воспоминаний А. Е. Ризен- кампфа из Биографии и из Лит. наследства были, в свою очередь, также несколько урезаны7, в результате чего современный читатель (а нередко и исследователь, не обращающийся к первоисточникам) лишился еще ряда свидетельств, содержащихся в мемуарах друга юности писателя. Так, скажем, указание на увлечение Достоевского стихами третьестепенного поэта Дмитрия Сушкова8, а также упоми-нание, что он «то и дело тихо распевал про себя» романс «Прости меня, прости, прелестное созданье…», содержится только в Биогра-фии, а текст стихотворения М. М. Достоевского «Видение матери» известен лишь по публикации Лит. наследства.

7 А с другой стороны, в текст, восходящий к Биографии, по невнимательности публикаторов оказался включенными фрагмент, не имеющий отношения к ме-муарам Ризенкампфа (см.: Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 190, конец последнего абзаца). 8 В автографе Ризенкампфа ошибочно: «немало интересовался стихами влюб-ленного А. Сушкова», в изложении Миллера: «П. Сушкова» (см. также примеч. к с. 129).

107


Представляется, что изложенные выше наблюдения вполне обосновывают необходимость полной публикации воспоминаний А. Е. Ризенкампфа по автографу, который хранится в Отделе рукописей Государственного музея истории российской литературы им. В. И. Даля (Ф. 81. Оп. 1. Д. 11). Выражаю за предоставление электронной копии автографа сердечную благодарность Павлу Евгеньевичу Фокину, за-ведующему Музеем-квартирой Ф. М. Достоевского в Москве, без то-варищеской помощи которого эта публикация была бы невозможна.

Отмечу, что публикуемые «Воспоминания о Федоре Михайло-виче Достоевском» имеют в рукописи подзаголовок «Первая Тет-радь», а к автографу мемуаров в той же единице хранения приложено сопроводительное письмо А. Е. Ризенкампфа к О. Ф. Миллеру, дати-рованное 9 декабря 1881 г., в котором он пишет биографу писателя: «Надеясь на милостивое снисхождение Ваше к разным недостаткам, встречающимся в моих сведениях, обещаюсь, если первая моя тет-радь удостоится Вашего одобрения, выслать Вам в возможной скоро-сти и вторую тетрадь моих воспоминаний». К сожалению, ответное письмо О. Ф. Миллера неизвестно. Неизвестно также, было ли напи-сано Ризенкампфом продолжение его мемуаров и если было, то како-ва их судьба и где они находятся.

В письме к О. Ф. Миллеру Ризенкампф, принадлежавший к дво-рянскому роду балтийских немцев, пишет, что считает себя «недоста-точно твердым в русской словесности», поскольку «до сих пор, кроме ученых медицинских и ботанических сочинений, других на русском языке еще не печатал». Действительно, в некоторых местах воспоми-наний русский язык мемуариста явно «хромает» (в частности, в от-ношении видовых форм глагола и в некоторых иных случаях). Воз-можно, и по этой причине многие места мемуаров Ризенкампфа О. Ф. Миллер давал в пересказе. В настоящей публикации, за двумя-тремя исключениями особенно грубых ошибок, язык воспоминаний сохранен без изменений.

И в завершение несколько слов о примечаниях к публикации. Наряду с указанными существует еще одна перепечатка воспомина-ний А. Е. Ризенкампфа, извлеченных (также с некоторыми сокраще-ниями) как из Биографии, так и из Лит. наследства, которая включе-на в раздел «Дополнения» издания романа Достоевского «Бедные люди», подготовленного в академической серии «Литературные па-мятники» К. А. Барштом (далее — Лит. памятники). Особенностью этой публикации являются исключительно обстоятельные и обшир-

108


ные примечания к мемуарам Ризенкампфа.9 В совокупности они на-считывают более ста комментируемых позиций, занимая в книге более шестнадцати страниц.10 Повторять проделанную К. А. Барштом рабо-ту в настоящей публикации нет необходимости. Поэтому далее ком-ментируются прежде всего те части полного текста воспоминаний А. Е. Ризенкампфа, которые не были ранее опубликованы или при перепечатках из Биографии и Лит. наследства подверглись сокра-щениям. Однако в тех случаях, когда комментарий, приведенный в издании Лит. памятников, представляется неполным или неточ-ным, комментируются также фрагменты, уже бывшие ранее в печати. В нескольких случаях примечания в настоящей публикации снабже-ны отсылками к комментариям К. А. Баршта.

____________

Приступая к изложению моих воспоминаний о Федоре Михай-ловиче Достоевском, я поневоле должен начать со старшего его брата, Михаила Михайловича, не только потому, что первоначальное мое знакомство было заключено с сим последним, но и потому, что влия-ние старшего брата на Федора Михайловича было огромное и жизнь их почти постоянно находилась в тесной связи, скрепившейся <л. 1> их неизменной дружбой и братскою любовью. Замечательно, что оба брата отличались в значительной степени друг от друга сложением, характером и типом физиономии. Михаил Михайлович на шестнад- цатом году был таков же, каковым он остался во всю жизнь: невысо-кого роста, худощав, с несколько впалою грудью, лицо его было очень красивое, умное, продолговатое, слегка смуглое, осененное длинными каштановыми волосами; несмотря на постоянную бледность, цвет его был здоровый; глаза темно-голубые, открытые, весьма выра-зительные, часто оживленные, почти огненные; нос продолговатый, слегка сгорбленный; губы тонкие, подвижные, нередко сжимавшиеся в виде насмешки. Разговор его был при первой встрече, особенно в кругу незнакомых людей, сдержанный, осторожный; затем, коль скоро удалось возбудить его сочувствие или затронуть живую нитку

9 В публикации Лит. наследства реальные комментарии к воспоминаниям Ризен-кампфа отсутствуют; в сборниках «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современ-ников» (М., 1964. Т. 1. С. 395–396; М., 1990. Т. 1. С. 552–553) они минимальны. 10 См.: Достоевский Ф. М. Бедные люди / Издание подготовил К. А. Баршт. М.: Ладомир; Наука, 2015. С. 681–687 (сер. «Лит. памятники»).

109


по которому-нибудь из любимых предметов, н<а>пр<имер>, литера-туре, музыке, он делался более <л. 1 об.> сообщительным и наконец вдохновлялся; в декламации не было ему подобных. Федор Михайло-вич, напротив, был в молодости довольно кругленький, полненький, светлый блондин, с лицом округленным и слегка вздернутым носом. Ростом он был не выше брата; светло-каштановые волосы были большею частию коротко острижены; под высоким лбом и редкими бровями скрывались небольшие, довольно глубоко лежащие серые глаза; щеки были бледные, с веснушками; цвет лица болезненный, землистый; губы толстоватые. Он был далеко живее, подвижнее, го-рячее степенного своего брата, который при совместном жительстве нередко его удерживал от неосторожных поступков, слов и вредных знакомств; он любил поэзию страстно, но писал только прозою, по-тому что на обработку рифмы не хватало у него терпения; хватаясь за какой-нибудь предмет, постепенно им одушевляясь, он, казалось, весь кипел; мысли в его голове родились подобно брызгам в водово-роте; в это время он доходил до какого-то исступления; природная прекрасная его декламация выходила из границ <л. 2> артистического самообладания; сиплый от природы голос его делался крикливым, пена собиралась у рта, он жестикулировал, кричал, плевал около себя. Притом ему вредили испорченные от постоянной привычки к куре-нию трубки зубы. Михаила Михайловича я никогда не видел серди-тым; в минуту неудовольствия он разве пустит, бывало, какую-нибудь тонкую, нередко едкую насмешку; это был человек общества, не увлекавшийся, большею частию ласковый, хотя часто и холодный, обходительный, вследствие природной доброты всегда склонный к оптимизму; Федор Михайлович был не менее добр, обходителен, но, будучи не в духе, он часто смотрел на всё сквозь черные очки, разгорячаясь, он забывал приличие и увлекался иногда до брани и само-забвения. Вследствие такой разности характеров пути обоих братьев по необходимости должны были разойтись; в то время когда Михаил М<ихайлович> достиг в Петербурге почти независимого положения при самой завидной обстановке в кругу многочисленного семейства (это было в начале пятидесятых годов), <л. 2 об.> младшему брату, одолеваемому одиночеством, приходилось томиться в сибирской ка-торге. Женитьба и другие обстоятельства жизни оказывали свое влия-ние: Михаил М<ихайлович> женился на 21-м году на особе, вполне его достойной и давшей блестящим его способностям благодетельное для общества и семейства направление; Федор М<ихайлович>, пугаясь

110


в молодости всего более брачных уз, оставив службу, дал полную волю своей страстной натуре; в море, наполненном подводных камней, корабль его непременно бы разбился, если бы каторга его не отрезвила, а в последовавшие за каторгой четыре года не вполне удачная женитьба на сибирячке окончательно его охладила. В последнюю половину жизни Федора М<ихайловича> пребывание в лучшем обществе и за грани-цею, также вторичный, более счастливый брак имели свою долю для вырабатывания из него совершенно другого человека, принесшего не только огромную пользу, но и славу своему отечеству. <л. 3>

Это было в июле месяце 1837-го года. Испытав неудачу в Пе-тербурге при поступлении в педагогический институт, где врач ин-ститута, доктор Кребель, признал меня чахоточным, я экзаменовался кондуктором в ревельскую инженерную команду. Начальником ее был тогда покойный мой родственник, инженер-полковник Зейдлиц (впоследствии генерал-майор и начальник оренбургского инженерного округа, скончавшийся в 1855-м году). В средних числах июля я был приглашен на обед к Зейдлицу. Молодая, прелестная жена его, стра-стная любительница литературы, знавшая о первоначальных моих опытах, из которых некоторые незадолго перед тем появились в пе-чати в издаваемом Л. Т. Эльснером «Магазине для немецких читате-лей в России», желала познакомить меня с семнадцатилетним поэтом Михаилом Михайловичем Достоевским. Михаил М<ихайлович> ис-пытал подобную же моей участь в <л. 3 об.> Петербурге при поступ-лении в Главное инженерное училище: врачом этого училища, докто-ром Волькенау, он был признан чахоточным и в приеме ему было отказано.Теперь нам пришлось вместе экзаменоваться. Экзаменато-ром нашим был инженер-подполковник Шарон (умерший впоследст-вии генерал-майором в Керчи), о любезности и доброте которого мы навсегда сохранили самое приятное воспоминание. Из материалов к биографии Федора Мих. Достоевского, помещенных в «Русской ста-рине» 1881 года, в апрельской и майской книжках, соч. А. П. Милю- кова, видно, что оба брата, воспитывавшись в Москве в пансионе Чермака, отцом их, служившим врачом при Московской Мариинской больнице для бедных в Сущеве, в мае месяце 1837 года привезены были в Петербург. Мать свою, обожаемую обоими братьями и вселившую им, кажется, более всех страсть к поэзии и литературе, они потеряли 27-го февраля того же года. Грусть о потере незабвен<л. 4>ной мате-ри запечатлелась глубоко в сердце обоих братьев, так что во всю жизнь они не могли без слез вспоминать о ней. По окончании обеда

111


у полковника Зейдлица Михаил Михайлович, пригласив меня в зани-маемую им кондукторскую комнату, сообщил мне многие из своих юношеских стихотворений и между прочими «Видение матери».

Уж было заполночь. На тверди голубой Луна стыдливая средь хора звезд купалась, И в пене облачка, бежавшего струей, Она задумчиво, беспечно полоскалась. А небо синее в бездонных высотах, В нее влюбленное, вздыхая в утомленьи, То закрывалося в серебряных венках, То вновь являлося в лукавом отдаленьи. И ясный свет луны смутился на лугах, И тканью белою, скользящею ложился: Казалось, островов златых архипелаг На море зелени причудливо носился. Какой-то грустию подернулася даль, Чуть-чуть рисуяся в серебряном тумане, Вблизи ж нагих лугов стемневшая эмаль Очам являлася в пленительном обмане. <л. 4 об.> И я задумчиво очами обнимал Окрест так сладостно дремавшую природу, Покуда сон меня крылами не обнял И я уснул, — уснул, как не спалось мне сроду. И видел я во сне: в бездонных высотах, Казалось, будто бы всё небо всколыхалось, Разверзлося на миг — и в розовых лучах Ко мне видение на облачке спускалось. А в небе слышались еще аккорды лир И гасли в воздухе, сюда не долетая, И он безмолвствовал, воспетый в небе мир, И он безмолвствовал, как будто умирая. И всё вокруг меня со святостью немой, С каким-то трепетом чего-то ожидало, И мне всё чудилось, что музыкой одной Всё царство сфер свое теченье совершало. Но ближе облачко прозрачное к земле, Чуть колыхаяся, торжественно подходит. И на темнеющей ночной туманной мгле Узоры светлые причудливо выводит. Ни звука в воздухе. Лишь только вдалеке Туманно-белое является виденье; И чу! мне слышится в небесной вышине

112


За ним Архангелов торжественное пенье. <л. 5> Встаю, гляжу, и что ж? То матери моей, Умершей с год тому, бесплотное явленье! Гряди, гряди ко мне, подруга юных дней, Гряди, о лучший друг, мне дать благословенье! О! если бы я мог, о если бы я смел Тебя хоть раз обнять, как прежде то бывало! Но нет, мой друг! зачем? теперь иной предел; Иную жизнь тебе блаженство даровало. О, тень мне милая! А сколько было слез, Когда я, горестный, с тобою расставался, Когда я в Божий храм твой гроб отверстый нес И там в последний раз с тобой, мой друг, прощался! Когда в могильный ров я бросил горсть земли, Когда пропели вдруг: «Покойся со святыми!» И, в землю поклонясь, домой все побрели, Толкуя кой о чем с домашними своими. Но нет! зачем, мой друг, слезами отравлять Часы свидания желанного с тобою! Ты вновь, ты вновь со мной! Чего ж еще желать? Ведь ты останешься теперь всегда со мною. Скажи мне, милая, когда на небесах Одною жизнию с тобою жить я буду? Когда я, к Господу на ангельских крылах Взлетев, все горести земные позабуду? <л. 5 об.> Мне грустно на земле! Мне тяжко на земле, И часто я грущу, и часто я здесь плачу! Мое грядущее сокрылось в черной мгле, А настоящее ловлю я наудачу! Порой задумчиво смотрю на небеса, Где звезды пущены десницею Владыки, Где солнце светится, где вечная краса, Где слышны Ангелов торжественные клики. Смотрю и думаю: мне всё здесь говорит, Что, лишний гость земли, я должен здесь томиться, Я должен видеть здесь, что всё меня бежит, Как даже самая судьба меня дичится. Скажи, мой друг, скажи: что ждет нас в небесах На лоне Божием, в садах роскошных рая, И скоро ль к Господу на ангельских крылах Взлетит душа моя, о горе забывая? Но гостья светлая таинственно молчит, И ясный лик ее, на небо обращенный,

113


Лучами лунными, казалось, был налит, А взор покоился на тверди полуденной. Всё та ж небесная улыбка на устах, Всё тот же светлый взгляд, всё тот же, как и прежде, Но слез уж не было в приветливых очах, Укоров не было обманчивой надежде. Прозрачный лик ее был к звездам устремлен И их алмазными лучами озарялся. …….. ……………………………………………….. <л. 6>

Последние, заключительные строфы этого стихотворения, к со-жалению, у меня затерялись. Михаил Михайлович все свои опыты сообщал молодому поэту и бывшему своему товарищу по пансиону г. Чермака Шидловскому, состоявшему и с Федором М<ихайловичем> в постоянной переписке. Шидловский жил в то время у своих родителей в Воронежской губернии. Если у наследников Михаила М<ихайло- вича> окончания его стихов не отыщется, то, может быть, они най-дутся в бумагах, оставшихся по смерти Шидловского.

Что касается стихотворений Шидловского, то некоторые из них были мне сообщены Михаилом, а другие Федором Михайловичем, собственно с целью перевода на немецкий язык. Прекрасное стихо-творение:

«О дар поэзии, ты казнь, не наслажденье, С тобой постыл нам свет, ужасен жизни путь» и пр. —

было мною переложено. Другие, из которых видно, что Шидловский обладал необыкновенным талантом, но напрасно в ранние лета взялся за решение глубоких религиозных и философских вопросов, остались без перевода. Шидловский, несмотря на убеждения своих друзей, упорно отказывался от печатания своих произведений. Печальная судьба его, сообщенная нам одним из биографов <л. 6 об.> Федора Михайловича, без сомнения, зависела от странностей и особенной эксцентричности его характера.

Гейне говорит: «На пути гениального человека везде — Голгофа». И действи-тельно, сколько гениальных и талантливых людей страдало и погибло у нас в цвете лет. Укажу для примера, между прочим, на бывшего учителя словесно-сти в Иркутской гимназии Лаговского. Этот гениальный поэт, оставшийся почти неизвестным, с которым я познакомился в Иркутске в 1845 году, вскоре после выпуска его из Главного педагогического института, оставил мне множество

114


Из юношеских произведений Михаила М<ихайловича> Досто-евского хранится у меня до тридцати, большею частию объемистых и разнообразных по содержанию. Чтобы не слишком растянуть объем моей статьи, сообщу здесь только <л. 7> некоторые из небольших его стихотворений:

Не плачь о том, что все твои надежды Погасли вдруг, как звезды пред зарей! Слетают сны; мы открываем вежды И видим солнце правды над собой. Зачем нам день мечтаньями и снами В ночь темную лукаво превращать? Она прошла; день светлый перед нами; Ведь снам у нас не век же вековать. Так пусть же свет со тьмою нас разлучит, Пусть царствует над нами вечный день! Пускай наш взор ко блеску он приучит, Как к призракам нас приучила тень! Покуда дух наш тело отягчает, До тех пор взор наш света не снесет; Одна лишь смерть к нему нас приучает, А без нее нам тяжек этот гнет. Она, сомкнув для жизни наши вежды, Их разомкнет для жизни ж, но другой; Там встретят нас пропавшие надежды, Там, где живут бесстрастье и покой. <л. 7 об.>

своих стихотворений, свидетельствующих о необыкновенном даровании. При каж-дом случае он изливал свои чувства и мысли звучными, прелестными стихами, наполненными поэтических образов. Едкая его сатира не щадила никого. Между тем он не только товарищами своими, но и коноводами иркутского общества признан был сначала дикарем, нелюдимом, меланхоликом, а наконец, даже сумасшедшим. Дошло до того, что по распоряжению генерал-губернатора он подвергся освидетельствованию Иркутской врачебной управы, которая дала удостоверение в ненормальности его умственных способностей. В 1848-м году он был уволен от службы. Вскоре он достиг до той степени бедности, что на-шелся вынужденным отправиться <л. 7> пешком из Иркутска в Петербург, где явился к министру графу Уварову. По вторичном освидетельствовании в Пе-тербурге он был признан совершенно здоровым и определен учителем в пер-вую с.-петербургскую гимназию. В то время он напечатал в «Отечественных записках» свою «Галерею современных писателей». Но тяжелые страдания потрясли глубоко его здоровье, и, не окончив своего сочинения, он скончался 1850-го года на 26-м году от рождения. <л. 7 об.> (Примеч. А. Е. Ризенкампфа).

115


Занимаясь в Ревеле преимущественно изучением германских классиков, Михаил М<ихайлович> переводил их. Помещу здесь не-большое подражание Гердеру:

Однажды сидела Забота Задумчиво возле ручья И что-то в раздумьи лепила Из глины клеистой в руках. «Что делаешь здесь ты, Богиня?» — Спросил, подходя к ней, Зевес. «Из глины лепила я образ; Прошу тебя, вдунь в него жизнь!» «Изволь, пусть живет он, но это Создание будет мое!» Ему отвечает Забота: «Нет, мне его, мне его дай! Ведь я этой глине дал образ!»* «А я этой форме дал жизнь!» — Так спорили оба. И вот к ним Приблизилась также Земля. «Мое оно! Ты у меня ведь Из чрева дитятю взяла!» «Пускай ж, — отвечает Юпитер, — Пускай нас рассудит Сатурн». И вот как Сатурн рассудил их: — Владейте же трое вы им: Ты жизнь ему дал, о Юпитер, Владей же душою его! <л. 8> Земля, ты возьмешь его тело: Одно оно только твое; А ты, его мать, о Забота, Владей им при жизни его! Наполни часы его жизни, До тех пор пока не умрет. Пусть будет, подобно тебе, он Брести до могилы своей! — Исполнена воля Сатурна, И этот дитя — человек. Он в жизни весь отдан Заботе, По смерти же Небу с Землей.

———

* Так в автографе (Ред.)

116


В «Дневнике писателя» за 1876 год, в январском выпуске, гла-ва III, на стр. 22, мы читаем, что в мае месяце 1837-го года 15-тилетний Федор Михайлович и старший брат его Михаил ехали с отцом своим в Петербург, определяться в Главное инженерное училище. Оба брата стремились тогда в новую жизнь, мечтали обо всем «прекрасном и высоком», верили чему-то страстно, мечтали только о поэзии и о поэтах. Михаил М<ихайлович> писал стихи, каждый день стихотворения по три, а Федор М<ихайлович> в уме сочинял роман из веницианской жизни. Отец их, — как мне впоследствии передано было, — сильно надеялся на протекцию своего родственника, <л. 8 об.> генерал-лей- тенанта Кривопишина, занимавшего влиятельную должность в Ин-спекторском департаменте. Но медицинское свидетельство главного доктора Инженерного училища г-на Волькенау, признавшего совершен-но здорового старшего брата — чахоточным, а болезненного младшего брата — здоровым, расстроило замыслы отца; Михаил М<ихайло- вич> не был принят, и ему пришлось в июле месяце того же года от-правиться в Ревель для поступления кондуктором в тамошнюю Ин-женерную команду. Эта насильственная разлука обоих братьев, из которых особенно младший, Федор М<ихайлович>, необходимо нуж-дался в ближайшем руководителе, имела огромное влияние на судьбу обоих. К несчастию, и отец вскоре скончался, и распорядителем оставшегося имения сделался родственник их, московский фабрикант Куманин. Этот богатый самодур высылал им не сколько нужно было, — одному для проживания в Ревеле, а другому для своих мелких расходов в Инженерном училище, — но совершенно произвольно, то мелкими, то крупными суммами, от 25-ти до 500 рублей асс<игнациями>. По выходе в офицерский чин каждый из братьев должен был получить по 4000 руб. асс. в год, что при тогдашней дешевизне, конечно, было бы слишком для них достаточно. <л. 9> Но превратности судьбы и капризы дяди и опекуна Куманина решили иначе.

В июле месяце, после производства кондукторов Мусселиуса (служившего впоследствии в Омске и покровительствовавшего там по возможности Федору Михайловичу во время его ссылки) и Ритчера в первый офицерский чин, Михаилу М<ихайловичу> и мне пре- доставлено было занять обе кондукторские вакансии при ревель-ской Инженерной команде. Михаил М<ихайлович> был годом старше меня (он родился в 1820 году). Я уже сказал, что он тогда занимал один обширную кондукторскую комнату в третьем этаже ревельского Инженерного дома на Новой улице (Neugasse). Служебные занятия

117


предоставляли ему довольно свободного времени, чтобы предаться поэзии, и все его стихотворения, написанные чисто и четко (красивым почерком, чрезвычайно сходным с почерком Федора Михайловича) на гладко и стройно обрезанных осьмушечках, лежали открыто на рабочем столе молодого поэта. Он тогда верил глубоко в свое поэти-ческое призвание и нередко повторял переведенные им стихи Гете:

Не знаю, чем бы я был, не имей я поэзии дара, Но с ужасом вспомню о том, что тысячи суть без него. <л. 9 об.>

Не мерещилось ему тогда, что через 15 лет ему придется по-местить над одним из окон своего магазина у Банковского моста в Пе-тербурге другие стихи:

Сей магазин открыт писателем одним, Который, видя, что его творенья плоски, А слава лишь мечта и дым, Пустился делать папироски.

В ревельской книготорговле г. Эггерса Михаил М<ихайлович> получал все выходившие в то время русские журналы и газеты. С вос-торгом он декламировал стихи Пушкина и Жуковского. Ежедневно мы прогуливались по тенистым аллеям в парке Екатериненталя, около водопада на Лаксберге, по берегу моря в Цигельскоппеле, Фишер-майене, Тишерте, Штрандгофе и других живописных окрестностях Ревеля. После смерти Пушкина тогдашние журналы наполнялись боль-шею частию произведениями второстепенных поэтов: Бенедиктова, Тимофеева, Бернета, Грекова, барона Розена, Кукольника, кн. Кра-поткина и пр. Понятно, что Михаил М<ихайлович> более и более углубился в чтение германских классиков. Я обратил внимание на не-достаток в русской литературе хороших гекзаметров и стихов с раз-мером клопштокских од. Это побудило его взяться за перевод <л. 10> «Германа и Доротеи» и «Рейнеке Лиса» Гете. Что касается стихотво-рений с размером клопштокских од, то их было написано множество. Из них памятно мне одно, сочиненное уже в позднейшем периоде, в 1841-м году, когда Мих. Мих. уже был женихом:

Ты не услышишь меня. Моя грустная песня Слез не попросит у глаз твоих, милых и кротких. Ах, потому и люблю я петь грустные песни, Что ты их не слышишь.

118


Что мои слезы, которых мне каждый, ах! каждый Звук, отрываясь от сердца, как детище, стòит, Не оторвут от груди твоей робкой покоя, Который мне дорог. Девушка, ты обольстительна. Ежели в жизни Бог заповедал тебе промелькнуть сновиденьем Легким, невинным, — но только не ведай, не ведай Любви нашей грустной. Не узнавай ее, чтоб твой певучий бег тихой, Мирной походки несносного вида не принял, Чтобы уста твои не разучились смеяться, Смеяться как прежде. …………………..

Были и драматические опыты, за которые взялся Михаил Михай-лович. Так, комедия «Брат и сестра» была им задумана еще в 1837 году. В 1838-м и 1839-м годах он <л. 10 об.> начал перевод «Дона Карло-са» Шиллера. В то самое время Федор Михайлович (т. е. в 1839-м году) читал всё, касавшееся жизни и казни Марии Стюарт, намереваясь написать трагедию на этот сюжет, но не перевод или подражание шиллеровской трагедии, но совершенно оригинальную, согласную с историческими данными.

Часы, проведенные в июле, августе и сентябре месяцах 1837-го года в обществе Михаила М<ихайловича> Достоевского, останутся навсегда одним из приятнейших воспоминаний моей жизни. К сожа-лению, им суждено было скоро прекратиться. Михаил М<ихайлович> был уже в июле месяце утвержден кондуктором, но мое представле-ние было отправлено только в августе месяце в Ригу. По утвержде-нии здесь генералом Фрейманом оно должно было идти в Петербург для утверждения тогдашним начальником инженеров, генералом Ге-руа, но здесь оно наткнулось на неожиданные препятствия. В конце августа прибыл из крепости Измаила переведенный по распоряже-нию начальства в Ревельскую команду кондуктор по фамилии (если не ошибаюсь) Измаильский и поместился с Михаилом М<ихайлови- чем> в одной комнате. Таким образом, комплект кондукторов при Ревельской крепости <л. 11> оказался полным и предназначенная мне вакансия занятою. Измаильский был перекрещенец из магометан, чело-век чисто монгольского типа, с довольно тупыми способностями, но с тихим, миролюбивым характером. Михаил Мих<айлович> с самого начала имел к нему антипатию, которая выражалась свойственными ему часто едкими насмешками; хотя Измаильский эти насмешки

119


и оставлял без ответа, но все-таки оне были причиною, что он вскоре просил о переводе и через несколько месяцев был перемещен в дру-гую крепость. Между тем к сентябрю 1837-го года состоялся высо-чайший приказ, которым принятие вновь поступающих кондукторов при инженерных командах в крепостях вовсе было приостановлено. И так представление мое было возвращено из Петербурга с отказом. В октябре я отправился в Петербург с целью поступления в император-скую Медико-Хирургическую академию, и Михаил Михайлович, про-вожая меня до парохода, дал мне письмо к младшему брату, с прось-бой немедленно по прибытии в Петербург познакомиться с Федором Михайловичем.

Позволю себе сделать здесь малое отступление. В по<л. 11 об.> следнее время появилось несколько сочинений, рисующих наглядно тогдашнее состояние разных учебных заведений в России; так мы в автобиографии академика Бера встречаем подробное и правдивое описание ревельской Вышгородской дворянской школы (Domschule); дай Бог, чтобы это прекрасное заведение, основанное и содержимое иждивением эстляндского дворянства, в котором и я получил перво-начальное свое воспитание под руководством таких достойнейших директоров, каковые были отец и сын Верманы (о которых пишет и академик Бер с восторгом), а за ними доктор Плате, и таких настав-ников, как Ирмер, Геднер, Рейн, сохранило всегда свою прежнюю славу. В «Русской старине» нынешнего года мы находим такое же опи-сание основанного незадолго перед тем принцем Петром Ольденбург-ским Императорского училища правоведения, д<ействительного> ст<атского> с<оветника> Стасова. О превосходном состоянии Глав-ного инженерного училища свидетельствуют имена многих совре-менных знаменитостей, вышедших из него в конце тридцатых или в начале сороковых годов, н<а>пр<имер> братьев фон Кауфманов, графа Тотлебена, Радецкого, <л. 12> Григоровича и многих других. Слова нет, что в заведении, где воспитывались только дети русских дворян, не могло быть и речи о каких-нибудь важных беспорядках; тем не менее незадолго перед вступлением Федора Михайловича случился небольшой эпизод, подавший повод к увеличению строго-сти в Инженерном училище.

Расскажу об этом эпизоде в том виде, как мне о нем передано было.

Воспитанники Инженерного училища, подобно как и кадеты в корпусах, выпускались в город только по воскресным и праздничным

120


дням от 11-го часа утра до 7-ми часов пополудни. Воспитанник Т., возвращавшийся от своих родственников в 7-м часу вечера и спешив-ший к сроку в училище, случайно, проходя мимо гауптвахты на Сен-ной площади, встретился с Главным начальником военно-учебных заведений Великим князем Михаилом Павловичем. Будучи погружен в раздумье, он не сделал Его Высочеству чести. Михаил Павлович остановил воспитанника с вопросом: «Как твоя фамилия? отчего ты не сделал мне чести?» — «Ваше превосходительство! — отвечал ис-пуганный Т., — если перед всеми генералами, встречающимися на пути до <л. 12 об.> училища, останавливаться, то я не поспею домой к сроку!» — «А! так ты не знаешь своего Главного начальника! ступай на гауптвахту!» — ответил Его Высочество и указал воспитаннику на гауптвахту, перед которой стоял еще взвод, вышедший для отда-ния чести.

Т. по отъезде Его Высочества озирался кругом и, видя, что ни-кто за ним не наблюдает, отправился преспокойно домой. На другой день было послано на гауптвахту, чтобы узнать о провинившемся, но никакого воспитанника Инженерного училища там не оказалось. Великий князь перед обедом отправился сам в училище и, собрав воспитанников, потребовал, чтобы виновный явился. Но никто не сказался виновным. Вызвав всех воспитанников по списку и не узнав виновника, Великий князь строжайше приказал директору отыскать его во что бы то ни стало и до открытия никого из училища не вы-пускать. Прошел целый год, и все-таки виновник не был отыскан. Наконец, видя, что все меры остались бесполезными, Великий <л. 13> князь обещал виновнику совершенное прощение, давши слово, что его поступок не будет иметь никакого влияния на будущую его судьбу. Тогда сознался Т. При выпуске его из училища Его высочество только вспомнил: «А, Т., это тот плут, который меня раз надул!» Впрочем, это не помешало Т. дослужиться впоследствии до высоких почестей.

В ноябре месяце 1837 года я посетил в первый раз Федора Ми-хайловича в Инженерном училище. Здесь, в приемном покое, находив-шемся на южном фасаде Инженерного замка, мы провели несколько незабвенных часов. Он продекламировал мне со свойственным ему увлечением стихи из Пушкина («Египетские ночи») и Жуковского («Смальгольмский барон» и пр.), рассказывал о своих собственных литературных опытах и жалел только, что заведенная в училище строгость не позволяла ему отлучиться. Но мне это не мешало быть у него по воскресеньям перед обедом; кроме того, по пятницам мы

121


встречались в гимнастическом заведении шведа Дерона, помещав-шемся в одном из павильонов Инженерного замка. Здесь этот безуко-ризненный, добрый и во многих отношениях замечательный настав-ник кроме вос<л. 13 об.>питанников Инженерного училища допускал и некоторых студентов Медико-Хирургической академии и излагал нам правила врачебной гимнастики. Ныне заведение находится под руководством профессора Берглинда и пользуется вполне заслужен-ною славою.

В июле месяце 1838-го года в Мед. академии совершился пе-реворот, вследствие которого бывший президент ее барон Я. В. Вилье заменен был доктором И. Б. Шлегелем, а попечителем ее назначен граф П. А. Клейнмихель. Во многих отношениях этот переворот отозвался благодетельно для академии, с одной стороны, тем, что многие про-фессорские кафедры были заняты известными европейскими учены-ми, в числе которых были Пирогов, Бер, Эйхвальд и пр., с другой — в ней были заведены военные порядки и разные строгости. Свидания мои с Федором Михайловичем в конце 1838 и в начале 1839 года сдела-лись довольно редкими. Но, к счастию, новый президент Шлегель по высокому своему просвещению и сердечной доброте был настоящим отцом для студентов; он был страстный любитель музыки; с целью распространения ее он дал в мое распоряжение <л. 14> отдельную комнату (24-й номер), в которой помещался рояль. Во время летних вакаций 1839-го года Федор Михайлович нередко приезжал ко мне, и мы здесь восхищались вместе не только новостями литературы, но и музыки. Немало было любителей, присоединившихся к нашему времяпровождению. В числе их упомяну о незабвенном товарище, Станиславе Осиповиче Сталевском, искренно подружившемся с Фе-дором Михайловичем.

В декабре 1840-го года приехал в Петербург Михаил Михайло-вич держать экзамен на чин прапорщика полевых инженеров. Он был прикомандирован кондуктором к канцелярии Петербургской крепости. Квартира его была на Васильевском острове (кажется, по 9-ой линии) у вдовы Изуматовой, сын которой также служил кондуктором. Здесь мы встречались часто с Федором Михайловичем. При редких спо-собностях М<ихаила> Михайловича ему нетрудно было выдержать экзамен, и в январе 1841-го года мы его уже поздравили офицером.

В рукописи было: «Пирона»; исправлено позднее неизвестной рукой, предпо-ложительно О. Ф. Миллера (Ред.). 122


В то время он нам читал отрывки своих переводов шиллеровского «Дон Карлоса» и «Германа и Доротеи» Гете. Много было <л. 14 об.> у него новых лирических стихотворений, свидетельствовавших о воз-растании его таланта. Из них запечатлелись в моей памяти последние строфы одного:

Поэт! один лишь ты родишься без наследства И без защитников свершаешь жизни путь! Приемыш мира ты; мир холит твое детство, Чтоб после от груди тебя же оттолкнуть; Чтоб омрачить твой дух холодностью, презреньем, Чтоб ты весь век стонал под ношей адских мук. Мир смотрит на тебя с улыбкой, с восхищеньем, — Затем, что стон твой — песнь, а плач твой — райский звук.

Я сам, утвердившись в то время в русском языке, посвятил Мих<аилу> Михайловичу небольшое стихотворение (подражание Гете), которое решаюсь здесь привести:

Сыпьте розы на пути И забудьте горе; Скоро канут наши дни Здесь в житейском море; Нынче милое дитя Весело играет; Завтра мать сыра земля Гроб его скрывает. Вот прелестная идет К алтарю невеста; <л. 15> Только солнышко зайдет, И в гробу ей место. Киньте ж грустные мечты, Прочь печаль и горе, Пейте, пойте, коль живы, Живо на просторе. В сердце пусть живет у вас Милость, состраданье; Может быть, что каждый час Ждет нас расставанье. Бог весть, как, когда и где Будет нам свиданье! Пусть же свяжет на земле Нас одно призванье:

123


Ближних как себя любить, Зло чтоб ненавидеть; Для добра, для пользы жить, Слабых не обидеть; Быть защитой им от зла И от оскорблений, И нажить нам до конца Дань благодарений.

Последние стихи особенно понравились Федору Михайловичу. Действительно, если еще в пансионе Чермака, как сообщает один из его товарищей, он не мог равнодушно видеть, когда прибывающие, незнакомые с порядками пансиона, подвергались насмешкам или обидам от старших учеников, <л. 15 об.> то тем более эта благород-ная черта у него развивалась, врезывалась и вкоренялась с летами. Он был постоянно защитником слабых, заступником невинно оскорб-ляемых, врагом всякой несправедливости и в борьбе за правду всегда готов был жертвовать собою. Нисколько не скрывая предо мной на-ходимых им в вышеприведенных и многих других моих стихах не-достатков, он от всей души сочувствовал выраженным в них мыслям, тем более что оне были, так сказать, отголосками его собственных сердечных звуков, его чувств, правил и убеждений. На этом-то и осно-вывалась наша искренняя дружба, так точно, как и влечение, и привя-занность его к другим равномыслящим личностям, как-то к Шидлов-скому, Григоровичу, Сталевскому и пр.

Мих<аил> Михайлович по окончании своего экзамена оста-вался в Петербурге до 16-го февраля 1841-го года. Достигнув совер-шеннолетия и быв назначен на службу в Ревельскую инженерную ко-манду, он имел только одну цель: жениться. Невеста его была Эмилия Федоровна Дитмар, девица, обладавшая всеми женскими достоинст-вами, но не приходившаяся по вкусу московскому опекуну Куманину по трем причинам. Куманин требовал категорически, чтобы Мих<аил> <л. 16> Михайлович женился 1) на русской (т. е. православной), 2) на дворянке и 3) на богатой. Всех этих качеств не было у возлюбленной Мих<аила> Михайловича; и так ему пришлось жениться без согласия и против воли Куманина, который за то и прекратил ему все даль-нейшие вспомоществования. Пришлось после женитьбы жить на скромное содержание инженерного прапорщика.

16 февраля Мих<аил> Михайлович, покончив с прощальными визитами, собрал немногочисленных своих знакомых и друзей на про-щальный вечер. Здесь был и Федор Михайлович, который в первый

124


раз нам читал отрывки из двух драматических своих опытов: «Марии Стюарт» и «Бориса Годунова». Мих<аил> Михайлович читал нам довольно пространное стихотворение «Беседа двух Ангелов» и неко-торые другие. После дружного ужина мы распростились. Рано утром 17-го числа Мих. Мих. уехал в Ревель.

После отъезда Мих<аила> Михайловича мы в продолжение 1841-го года с Федором Михайловичем виделись довольно редко. Я знал, что он готовился к выходному экзамену из училища и потому уси-ленно занят был изучением требовавшихся при этом экзамене пред-метов. По окончании экзамена он был выпущен в числе лучших офи-церов. Два года оставалось ему еще пробыть в офи<л. 16 об.>церских классах училища.

По выпуске из училища открылась для Федора Мих<айло- ви>ча новая жизнь; монастырское иго казарменной дисциплины было свергнуто; пред ним явилась блестящая перспектива петербургского калейдоскопа со своими приманками, иллюзиями, наслаждениями и горестями, очарованиями и разочарованиями, блеском и мраком, обещаниями и обманами. В это время Куманин, отказавшись совер-шенно от старшего брата, обратил всю свою нежность на второго: с 1-го августа 1841-го года он назначил Федору М<ихайловичу> по 4000 руб. асс. в год. Вместе с жалованьем и прочими довольствиями 19-тилетний юноша получал слишком 5000 руб. асс. — по тогдашне-му времени почти богатое содержание.

Но непрактичность Федора М<ихайлови>ча сказывалась на каж-дом шагу. Первое, чем он не умел распорядиться, — это было поме-щение и прислуга. Он нанял квартиру на углу Владимирской улицы и тогдашнего Чернышева переулка, в доме почт-директора Прянишни-кова, в третьем этаже. Квартира обходилась ему в 1200 руб. асс. в год и состояла, кроме передней, из довольно обширной залы с двумя — большим и малым — кабинетами и просторной кухнею. Я не мог не указать ему на непрактичность <л. 17> этой квартиры, в которой он занимал только один кабинет, между тем как другой и зала оста-вались незанятыми; для примера я указывал на квартиру двух его товарищей по училищу, Р. и Д., занимавших насупротив его, в доме Фредерикса, за ту же цену пять комнат, в которых они помещались с семейством и двумя пенсионерами. Но Федор М<ихайлови>ч выка-зывал здесь своеобразный взгляд. Ему до той степени понравился хозяин дома, известный любитель искусств, притом мягкий, добро-душный, обходительный аристократ, никогда не беспокоивший его насчет расплаты, что из-за него полюбилась Федору М<ихайлови>чу

125


дорогая и неудобная квартира и он в продолжении нескольких лет ни за что на свете не хотел расстаться с ней. Притом в этой обширной квартире не было другой мебели, кроме старого дивана, такого же рабочего стола и нескольких стульев. Казенный денщик его, Семен, толстый, здоровый детина, лет тридцати, гораздо более смахивавший на какого-нибудь французского chef de cuisine, чем на русского сол-дата, пользовался частым отсутствием своего барина, чтобы всту <л. 17 об.>пить в разные связи и сношения с прачкою, портным, са-пожником, булочником, цирюльником, лавочниками и прочими лич-ностями, касавшимися в чем-нибудь доверчивого Федора М<ихайло- ви>ча, с целью бессовестного обмана. Но благодушная физиономия Семена нравилась ему до той степени, что, несмотря на сотни открыв-шихся обманов, он несколько лет сряду не решился с ним расстаться. «Пусть себе ворует, — говаривал он, — не разорюсь я от этого!»

Из разных петербургских удовольствий более всех привлекал его театр. Можно сказать, что в 1841 и 1842 годах в Петербурге все театры без исключения процветали. Что касается балета, то я сам в нем почти никогда не бывал, но Ф. М. всегда с восхищением говорил о впечатлении, которое на него производили танцовщицы Тальони, Шлефохт, Смирнова, Андреянова и танцовщик Иогансон. Преимуще-ственно процветал тогда Александринский театр. Такие артисты, как Каратыгины, Брянский, Мартынов, Григорьевы, г-жи Асенкова, Дюр и пр. производили не<л. 18>имоверное впечатление, тем более на стра-стную, поэтическую натуру Федора М<ихайлови>ча. На французской сцене мы одинаково восторгались такими талантами, как супруги Алланы, Vernet и его сестра m-me Paul Ernest, Mondidier, Bressant (которого впоследствии заменил не менее даровитый Deschamps), Tétard, Dumenil, m-me Louisa Mayer, m-lle Mila, Malvina и пр. На не-мецком театре выдавались тогда двое: г. Кунст и г-жа Лилла Лёве. Впечатление, произведенное последнею актрисою на Федора М<и- хайлови>ча в роли Марии Стюарт, было до той степени сильно, что он решился разработать этот сюжет для русской сцены, но не в виде перевода или подражания Шиллеру, но самостоятельно и согласно с данными истории. В 1841-м и 1842-м годах это была одной из глав-ных его задач, и то и дело он нам читал отрывки из своей трагедии «Мария Стюарт».

Второе место в числе петербургских удовольствий занимала музыка. В 1841-м году публика вос<л. 18 об.>хищалась концертами

шеф-повара (фр.). 126


известного скрипача Оле-Буля. С 9-го апреля 1842-го года начались концерты гениального Листа и продолжались до конца мая. Несмотря на неслыханную до тех пор цену билетов (сначала по 25-ти, после по 20-ти руб. асс.), мы с Федором М<ихайлови>чем не пропускали почти ни одного концерта. Ф<едор> М<ихайлови>ч нередко посмеивался над своими друзьями, носившими перчатки, шляпы, прическу, тросточки à la Liszt. После одного из концертов, в тесноте при выходе из залы, у него была оторвана кисточка от шпажного темляка, и с тех пор до самой отставки он ходил без этой кисточки, что, конечно, было заме-чено многими, но Ф. М. равнодушно отвечал на все замечания, что этот темляк без кисточки ему дорог, как память о концертах Листа.

Впрочем, собственно к музыке Федор М<ихайлови>ч никогда не относился с тем восторгом, как старший брат его. Михаил М<и- хайлови>ч во всю жизнь был страстным любителем музыки. Он впо-следствии не жалел никаких денег, чтобы дать своим детям возможно лучшее музыкальное образование. Старший сын его, Федор, сделался замечательным пианистом <л. 19> и находится теперь учителем му-зыки при Мариинской женской гимназии в Саратове.

Кроме этих удовольствий молодые люди находили еще раз-влечение на вечеринках в частных домах. Но Ф<едор> М<ихайло- ви>ч имел мало знакомств и вообще чуждался их, чувствуя себя в семейных домах не в своей сфере. Оставались балы и маскерады в Дворянском собрании, в соединенном обществе, в немецком собра-нии. Наконец, для так называемой jeunesse dorée существовали еще танцклассы с шпицбалами: Марцынкевича, Бурé, мадам Кестениг, Рейхардта и пр., и в летнее время загородные гулянья. Понятно, что Федор М<ихайлови>ч при своей страстной натуре, при своей жажде всё видеть, всё узнать, кидался без разбора в те и другие развлечения; но скорее всего он отказался от балов, маскерадов и пр., так как он вообще был довольно равнодушен к женскому полу и его приманкам. Непостижимы только были мне непомерные его расходы, несмотря на сравнительную умеренность в удовольствиях. <л. 19 об.>

В конце июля 1842-го года я отправился в Ревель. Михайла Михайловича я застал уже женатым (он женился в конце 1841-го го-да). Он жил в доме моего покойного родителя (бывшего командира ревельского гарнизонного батальона и полковника) скромно, но сча-стливо. Каково было мое удивление, когда он, наведываясь о житье-бытье своего младшего брата, мне передал, что, по дошедшим до него

золотой молодежи (фр.). 127


слухам, не только Федору М<ихайлови>чу не хватает положенного дяденькой Куманиным содержания, но даже он успел наделать неко-торые долги и вообще в материальном положении — бедствует.

По возвращении моем в Петербург, в сентябре 1842-го года, я стал чаще навещать Федора М<ихайлови>ча. Обстановка его была действительно незавидна. Из занимаемых им комнат в холодное время топился только один кабинет; остальные затем комнаты были холод-ны и без мебели. Он отказался почти вовсе от удовольствий и посвятил себя (конечно, вне служебных занятий, состоявших в утреннем посеще-нии офицерских классов) исключительно литературе. Зем<л. 20>листый цвет лица, постоянный сухой кашель, ожесточавшийся по утрам, усиленная хриплость голоса, опухоли подчелюстных желез указывали на болезненное состояние, которое, однако, Ф<едор> М<ихайлови>ч тщательно скрывал перед знакомыми и даже отчасти предо мной. С трудом удалось мне уговорить его принять кой-какие средства от кашля и немного умерить вошедшее у него в привычку беспрерывное курение жуковского табаку. Почти единственным из товарищей, на-вещавших его часто, остался Д. В. Григорович. Дружбу его с Дмитрием Васильевичем можно было считать доказательством истины посло-вицы «Les extrêmes se rencontrent». Молодой, ловкий, статный, свет-ский, красивый и живой Григорович, сын богатого гусарского пол-ковника и его жены, прелестной француженки-аристократки, постигшей вполне французское искусство savoir vivre, друг поручика Тотлебена, обнаруживавшего уже тогда задатки будущей своей воен-ной гениальности, и артиста-поэта и музыканта-композитора Рамаза-нова, любимец и любитель прекрасного пола, вращавшийся постоян-но в лучшем и образованном кругу Петербурга, привязался к Федору Михайловичу по врожденной ему страсти к литературе. Тогда он пе-реводил из французского какой-то водевиль из китайского быта, в кото-ром его затруднял только пере<л. 20 об.>вод некоторых каламбуров, н<а>пр<имер>: oh, quelle bonté (quell bon thé)*** и пр. Водевиль этот впоследствии был разыгран с успехом на Александринском театре и составлял первое начало литературной карьеры Григоровича. В то же время Ф<едор> М<ихайлови>ч, отказавшись от продолжения траге-дии «Мария Стюарт», взялся за сочинение драмы «Борис Годунов»,

∗ «Крайности сходятся» (фр). ∗∗ уметь жить (фр). *** ох, какая доброта (какой хороший чай) (фр.).

128


которая тоже не была окончена. Но преимущественно занимали его разные повести, рассказы, очерки; он был неистощим в создании раз-ных планов к новым рассказам, так что, не окончив одного, взялся уже за другой. Любимым его русским писателем был Гоголь; из его «Мертвых душ» Ф<едор> М<ихайлови>ч рецитировал целые страни-цы наизусть. Кроме того, он занялся французскою литературою, чи-тал Ламартина, Виктора Гюго, Жоржа Занд, Фредерика Сулие, Эмиля Сувестра, даже Поль де Кока. Я не мог не заметить, что, в то время как Григорович предметы для своих описаний брал из близко наблю-даемой им действительной жизни, Федор М<ихайлови>ч, живя почти затворником и отказываясь от общества, стал создавать себе каких-то химерных героев, отчасти по прочитываемым им французским рома-нам, а отчасти по собственной своей мечтательной и фантастической натуре. Одним из любимых им французских писателей был тогда Fréderic Soulié, и первое, что он мне рекомендовал для чтения, был роман его «Les Mémoires du diable»**. <л. 21>

Молодые люди в двадцатых годах обыкновенно гонятся за жен-скими идеалами, ищут какой-то идеальной любви, привязываются к хорошеньким и одаренным разными достоинствами молодым жен-щинам, даже нередко женятся по любви. Замечательно, что у Ф<едора> М<ихайлови>ча ничего подобного не было заметно. В этом отноше-нии он составлял еще резкий контраст равно со своим старшим бра-том, как и с Григоровичем. К женскому обществу он всегда казался равнодушным, при разговоре о нем улыбался свойственной ему доб-родушно-сардонической улыбкой и даже чуть ли не имел к нему ка-кую-то антипатию. Впрочем, может быть, и в этом отношении он скрывал кое-что; по крайней мере меня удивляло, что он немало ин-тересовался стихами влюбленного А. Сушкова, адресованными, как известно, к актрисе Асенковой, и особенно <выделял> романс «Про-сти меня, прости, прелестное созданье», который он то и дело тихо распевал про себя.

Но более всего он тяготился обязанностью своей ходить еже-дневно в офицерские классы. Часто повторял он, что при первой воз-можности он почтет долгом подать в отставку, и если по окончательном выходе из училища он прослужил еще год, другой, то, без сомнения, единственно только под влиянием угрозы Куманина прекратить ему дальнейшее вспомоществование в случае выхода в отставку. <л. 21 об.>

** «Записки дьявола» (фр.). 129


Между тем 10-го ноября мы получили от Михайла Мих<ай- ловича> известие о рождении у него сына. Федор Мих<айлови>ч за-очно был восприемником и со свойственною ему щедростью он при-нял бòльшую часть издержек по крещению новорожденного на себя.

Для осуществления главных целей, т. е. скорейшего выхода в отставку и посвящения себя исключительно литературе, нужно бы-ло прежде всего окончить экзамен из офицерских классов. В конце 1842-го года Ф. М. поэтому стал усиленно заниматься инженерными науками. В то же время и мне скоро предстоял выходной экзамен из Медицинской академии. Хотя продолжавшееся болезненное состоя-ние Федора М<ихайлови>ча и требовало моей помощи, но обоюдные обязательные наши научные занятия препятствовали частому нашему свиданию.

Так как вообще до 1843-го года наши сношения ограничива-лись только временными взаимными посещениями, то, в сущности, многое в житье-бытье Федора М<ихайлови>ча, в его чувствах и мыс-лях, произведениях, <л. 22> занятиях и предприятиях осталось для меня неясным и даже неизвестным. Несмотря на то что я постоянно вел кой-какие записки, сохранившиеся и до сих пор, по давности прошедших лет многое перепуталось или даже вовсе изгладилось из моей памяти. В 1841-м году приехал в Петербург младший брат Фе-дора М<ихайловича> Андрей Михайлович, поселившийся с ним на одной квартире и поступивший в декабре 1842-го года в Строитель-ное училище. Он был так обязателен, что письмом от 27-го февраля сего (1881-го) года навел меня на след разных неточностей и ошибок в моих воспоминаниях о покойном. Надеюсь, что он будет в состоя-нии и не откажется пополнить оставшиеся у меня пробелы.

30-го октября 1842-го года Ф. М. достиг совершеннолетия. Весною 1843-го года здоровье Ф<едора> М<ихайлови>ча стало

поправляться. По-видимому, и материальные его средства улучши-лись; во время великого поста он навещал <л. 22 об.> концерты вновь прибывшего Листа, знаменитого тенора Рубини и кларнетиста Блаза; 18 апреля мы были на представлении «Руслана и Людмилы». С привыч-ным увлечением он мне декламировал отрывки из сочинений Гоголя, также Ламартина «Le poète mourant», но более всего он занимался чтением французских романистов, особенно «Confession générale»

«Умирающий поэт» (фр.). «Общая исповедь» (фр.). 130


Фредерика Сулье, «Les contes bruns»* Бальзака, «Japhet à la recherche d᾿un père»** Марриата и т. под. Но уже с начала мая он отказался от всех развлечений, потому что пришлось серьезно заниматься приго-товлением к окончательному экзамену, продолжавшемуся от 20-го мая до 20-го июня.

Как раз в то же самое время и я держал выходной экзамен из Мед. академии. Вследствие усиленных трудов я заболел не в шутку: общая слабость, совершенно расстроенное пищеварение, лихорадочное состояние не уступали никаким средствам. Еще 30-го июня я лежал, почти без надежды на выздоровление. Почти две недели я не принял никакой <л. 23> пищи. Вдруг около полудня приезжает ко мне Федор М<ихайлови>ч, совершенно изменившийся, — веселый, здоровый, довольный своею судьбою. Почти силою он заставил меня подняться с постели и сесть с ним в пролетку. Извозчик-лихач прокатил нас по островам, по Петербургской стороне, через Троицкий мост и так дальше до Невского проспекта. Катанье продолжалось около двух часов. В это время Ф<едор> М<ихайлови>ч рассказывал мне о бла-гополучном окончании своего экзамена, о выпуске из училища с чи-ном подпоручика (в полевые инженеры), о получении от Куманина достаточной суммы денег, о расплате со всеми кредиторами, о полу-чении 28-дневного отпуска в Ревель и о намерении своем, на другой же день, в четверг, 1-го июля, отправиться в Ревель для свидания с бра-том. В заключение он завез меня в ресторан Лерха на Невском про-спекте, где потребовал сначала номер с роялем, а затем роскошный обед в восемь блюд с разными винами. Каково было мне, <л. 23 об.> больному, расстроенному, истощенному, смотреть на богатырский аппетит, на неистощимую веселость моего собеседника? Подавали раз-ные закуски, суп, жаркое, соус, вина, и Федор М<ихайлови>ч не пе-реставал приглашать меня отведать хоть малость чего-нибудь или же сыграть на рояле. Положение мое было ужасное: ни к тому, ни к дру-гому я не был способен. Но мало-помалу — странно — я начал чув-ствовать, что пример Федора М<ихайлови>ча действует на меня заразительно. Я пробовал отведать сардинку, вслед за тем выпил рю-мочку вина, съел кусок жареной индейки и — свершилось чудо: бо-лезнь мою как рукой сняло. Боль под ложечкой и в желудке прекра-тилась, общей слабости как будто не бывало. Весь обед до конца мы

* «Темные рассказы» (фр.).** «Иафет в поисках отца» (фр.).

131


ели с одинаковым аппетитом, и после шампанского фантазия на рояле полилась рекой. Оказалось — я выздоровел окончательно.

На другой день в 10 часов утра я проводил Федора М<ихай- лови>ча на отправлявшийся в Ревель финский пароход «Сторфур-стен». <л. 24>

Во время отсутствия Федора М<ихайлови>ча хозяином на его квартире оставался молодой, сколько помнится, едва 16-тилетний, скромный, тихий и добрейший брат его, Андрей Михайлович. Это были настоящие каникулы для денщика Семена, который, катаясь как сыр в масле, в отсутствие своего барина разжирел и расплыл<ся> неимоверно.

Недели через три я взял отпуск в Ревель, где застал братьев Михаила и Федора М<ихайлови>ча квартирующими в доме моего отца (за Михайловскими, или Карьевскими, воротами) и вполне на-слаждающимися юною свободою. В этом прекрасном молодом се-мействе, исполненном чувств нежнейшей братской и семейной любви, под впечатлениями чудной природы, поэзии, литературы и музыки, я видел картину полного земного счастия. Кто бы тогда мог подумать, что не более как лет через пять это счастие так резко изменится?

27-го июля Федор М<ихайлови>ч возвратился в Петербург. Несмотря на то что дни, проведенные в Ревеле, он и считал счастли-вейшими в своей жизни, из разговоров его нельзя было не заметить, что ревельское <л. 24 об.> общество, со своим традиционным касто-вым духом, своим непотизмом и ханжеством, своим пиетизмом, под-жигаемым фантастическими проповедями тогдашнего модного пас-тора гернгутера Гуна, своею интолеранциею, особенно в отношении военного элемента, произвело на Достоевского весьма тяжелое впе-чатление, которое долго или во всю жизнь в его душе не изгладилось. Федор М<ихайлови>ч, воспитанный в евангельских правилах все-объемлющей и всепрощающей христианской любви, привыкший и по врожденной доброте своей склонный смотреть не только на мелкие грешки, но и на самые преступления, искупаемые большею частию их мотивами или постронними случайными обстоятельствами, со снис-хождением, был тем более поражен, <что> он именно в этом немец-ком обществе ожидал встретить задатки высшего образования и луч-шего понимания света и людей. Пресловутые ревельские красавицы поразили его своей наклонностью к сплетням и злоречью (еще в на-чале текущего столетия писатель Коцебу дал Ревелю название

132


Krähwinkel), своей придирчивостью ко всем воз<л. 25>можным ме-лочным недостаткам, а особенно к несоблюдению внешнего религи-озного формализма, можно сказать — своим изуверством, основан-ным на гернгутерском иезуитизме, вследствие чего оне разыгрывали настоящих filles et femmes dévotes или béguines. С трудом мог я убедить Федора М<ихайлови>ча, что всё это есть только местный колорит, свойственный единственно жителям Ревеля, и то не всем, что нигде — ни в Финляндии, ни Лифляндии, Курляндии, ни за гра-ницей между немцами — не существует ничего подобного, но, на-против, везде они славятся своей общежительностью и благодушием (Gemüthlichkeit); Федор М<ихайлови>ч по своей склонности к гене-рализации после месячного пребывания в Ревеле возымел какое-то предубеждение, если не сказать антипатию, против всего немецкого, что впоследствии открыто им высказано было не в одном случае.

С другой стороны, старший брат его был до крайности озабочен необыкновенною беспечностью Федора М<ихайлови>ча. Добрейшая невестка его, Эмилия Федоровна, представлявшая, как я уже сказал, образец всех <л. 25 об.> женских добродетелей, соображавшаяся по-стоянно с обожаемым ею мужем и поэтому чуждая всех недостатков большей части своих соотечественниц, с особенною заботливостью снабдила его полным ремонтом всех хозяйственных принадлежно-стей, преимущественно белья и платья, столь дешевого в Ревеле. Но Михаил М<ихайлови>ч откровенно мне сознался, что, к изумлению, брат его никогда не знает не только сколько у него налицо в кармане денег, но даже сколько у него платков, сорочек, разного платья и пр. Потому-то он просил меня убедительно поселиться в Петербурге с ним на одной квартире и, если возможно, приучить его хоть немно-го к немецкой аккуратности.

Вернувшись в сентябре 1843-го года из данного мне в Ревель отпуска, я приехал прямо на квартиру к Федору Михайловичу, в ко-торой уже при выезде из Петербурга оставлены были все мои книги и пожитки. Я занял пустой кабинет, занимаемый прежде братом его Андреем М<ихайлови>чем, окном на Графский переулок, насупротив дома барона Фредерикса. Кабинет я снабдил достаточным количест-вом приличной мебели, а в зале поместил фортепьяно Шрёдера. <л. 26>

Захолустье (нем.). набожных девушек и женщин (фр.). бегинок (лат.). Бегинки — женщины, члены религиозных общин, близких к мо-нашеству.

133


Первая моя забота состояла в отоплении комнат, в которых был не-стерпимый холод. Кроме того, оказалось, что Ф. М., не имея ни ко-пейки денег, уже две недели кормился только молоком и хлебом, взя-тыми в долг из мелочной лавки. Долги накопились у него повсюду: и у портного, и у сапожника, и у прачки, и у домохозяина и пр. Между тем, вся обстановка его была не только бедна, но даже неопрятна; не было ни приличной посуды, ни достаточной одежды, ни даже белья; Федор М<ихайлови>ч принадлежал к числу тех личностей, около которых всем живется хорошо, но которые сами постоянно нуждают-ся; его обкрадывали немилосердно, но при его доверчивости и доброте он не хотел вникать и обличать прислугу и ее приживалок, пользо-вавшихся его беспечностью. Он не замечал даже, что последние между собою вслух посмеивались и говаривали: «Из него никогда ничего путного не выйдет!» Дело, впрочем, казалось мне еще поправимым. У жившей по Большой Мещанской немки-кухмистерши Вильгельм-сон я подписался на два месяца на обед и ужин, которые обошлись нам всего по 30-ти руб. асс. в месяц; затем я купил запас сахару, чаю, дров; привел дела с прачкою и лавочниками в порядок. Федор М<и- хайлови>ч был, по-видимому, всеми моими <л. 26 об.> распоряже-ниями очень доволен и сравнительно с прежним наше обоюдное по-ложение казалось весьма удовлетворительным.

Признаюсь, что в деле хозяйства я сам был еще новичок и, проникнувшись вполне беззаветным оптимизмом моего товарища, не хотел допустить даже тени недоверчивости к кому либо из окружаю-щих, а особенно к прислуживавшему нам обоим денщику Семену.

Первое, что возбудило мое подозрение, было неимоверное ко-личество булок и белого хлеба, израсходовавшееся нами, несмотря на то что кухмистерша при отпуске своих порций не скупилась на при-ложение этих припасов. Ежемесячный счет булочника простирался примерно до 25 руб. асс. и больше. Сначала я приписывал это госте-приимству Федора М<ихайлови>ча, который каждого бедняка, явив-шегося ко мне за врачебным советом, готов был принимать как гостя. На мои предостереженья он обыкновенно отзывался, что, «приняв-шись за описание быта бедных людей, он рад случаю познакомиться как можно ближе с пролетариатом столицы и потому на каждого приходящего бедняка смотрит как на необходимый ему предмет изу-чения». После я посоветовал отметить каждое утро количество из-расходованного в сутки хлеба на положенном на столе <л. 27> лис-точке бумаги. В конце месяца оказалось, что каждым из нас взято было не более как рублей на пять, а между тем общий счет от булоч-

134


ника принесен был в 30 руб. асс. Не стерпел Федор М<ихайлови>ч! Гроза разразилась над денщиком, который наконец сознался, что, «находясь в интимных отношениях с прачкой, он не только ее, но и ее семейство и даже целую компанию ее друзей и приятелей про-кармливал на счет своего барина». Мало того, раскрылась и причина расхода носильного белья, ремонтировавшегося постоянно через три месяца при каждом получении денег от Куманина.

Начало было сделано: разочаровался Ф. М. в предполагаемой честности своего денщика и прачки. Но пришлось разубедить его также в бескорыстии и честности своих портных, сапожников, ци-рюльников и пр., а наконец довести до сознания, что и в числе уго-щаемых им гостей не все заслуживали безусловного доверия.

Предварительно скажу несколько слов об обыкновенном еже-дневном препровождении времени Федора М<ихайлови>ча. Не имея никаких знакомств в семейных домах, навещая своих бывших това-рищей весьма редко, он почти всё время, свободное от службы, про-водил дома. Служба ограничивалась ежедневным (кроме праздников) хождением в Инженерный замок, где он с 9-ти часов утра до 2-х часов пополудни <л. 27 об.> занимался при Главном инженерном управле-нии. После обеда он отдыхал, изредка принимал знакомых, а затем вечер и бòльшую часть ночи посвящал любимому занятию литерату-рой. Какую ему принесет выгоду это занятие, о том он мало думал. «Ведь дошел же Пушкин до того, что ему за каждую строчку стихов платили по червонцу, ведь платили же Гоголю, — авось и мне запла-тят что-нибудь!» — так выражался он часто.

Когда были деньги, он брал из кондитерской последневышед-шие книжки «Отечественных записок», «Библиотеки для чтения» или другого журнала, нередко абонировался в которой-нибудь библиотеке на русские и французские книги. У меня были из новейших немецких беллетрических сочинений творения Карла Бека, Фрейлиграта, Рюк-керта, Ник. Ленау, Эмм. Гейбеля, Ан. Грюна, Иммермана, Фёрстера, Гервега, Ланге, Г. фон Фаллерслебена, Гейне и Бёрне и пр. Федор Михайлович считал истраченные за эти сочинения деньги брошен-ными; единственные интересовавшие его стихи были: «Es kamen nach Frankreich zwei Grenadier» Гейне и «Janko, der ungarische Rosshirt» К. Бека. Во время безденежья (т. е. всего чаще) он сам сочинял, и пись-менный стол его был всегда завален мелко, но четко исписанными

«Пришли во Францию два гренадера» (нем.). «Янко, венгерский табунщик» (нем.).

135


цельными или изорванными листами бумаги. Как жаль, что он в хра-нении своих листков не соблюдал порядка и аккуратности своего старшего брата! <л. 28>

После моего прибытия из Ревеля безденежье Федора Мих<ай- лов>ча продолжалось долго. В продолжение двух месяцев он только питался надеждами на скорое получение. Всё это время прошло для него тихо, сомкнуто, даже (вследствие разных хронических страда-ний, на пользование от которых он тратил последние деньги) скучно и грустно.

Но вдруг в одно утро (это было в средине ноября 1843-го года) я заметил нечаянную перемену. Рано, в 8-м часу, слышно было из моего кабинета, что Ф. М. расхаживал по зале не по-обыкновенному, но как-то гордо, громко, самоуверенно. Разговор его с денщиком был повелительный, голосистый. «Верно, деньги получил!» — подумал я и, встав с постели, пошел осведомиться.

Так и было: на столе лежала повестка в 1000 рублей. Еще ра-нее чая Семен отправлен был с извещением ко всем кредиторам, имевшим явиться к 11-ти часам утра за получкою.

Находясь всё утро на службе во 2-м Сухопутном госпитале, я не был в состоянии наблюдать все перипетии сцен раздачи денег многочисленным кредиторам: эти сцены достойны кисти тех же ве-ликих художников, к числу которых принадлежал сам Достоевский. Возвратясь во 2-м часу к обеду, я не застал его дома и тщетно ожидал его весь вечер. <л. 28 об.>

Каково же было мое удивление, когда на другой день рано утром Федор М<ихайлови>ч своею обыкновенною тихою, робкою поход-кой взошел в мою спальню с просьбой одолжить ему пять рублей. «А тысяча рублей-то куда делись?» — был мой вопрос. «Не осталось ни гроша!» — был ответ, и затем воспоследовало объяснение о раз-даче: портному — 300 руб., сапожнику — 100 руб., в кондитерскую, виноторговлю, булочнику, парикмахеру, прачке, швейкам и пр. — 300 руб. Играя в ресторане на бильярде, было спущено 250 руб.; за-тем привязался какой-то неизвестный, предлагавший возвратившему-ся в полночь утомленному Федору М<ихайлови>чу проводить его и затем поиграть с ним в пикет. Положив последние 50 руб. в столик (никогда не запиравшийся), Федор М<ихайлови>ч оставил неизвест-ного в кабинете, а сам вышел на минуту, чтобы приказать денщику поставить самовар; по возвращении его неизвестный извинился, что не станет чай пить, что уже поздно, затем поспешно встал, оделся

136


и распростился. По уходе его лежавших в столике 50-ти рублей не оказалось! Итак, предстояли вновь три месяца безденежья, с новым накоплением долгов, с новыми лишениями всякого рода!

Делать было нечего! Пришлось помогать из моих скромных ресурсов бедному другу и читать ему наставления. Для устранения пагубных связей я старался познакомить его <л. 29> в некоторых се-мейных домах. Первым в том числе был дом почтенного бельгийца Монтиньи, служившего в то время механиком при арсенале. Монтиньи заключил в 1833-м году контракт с правительством, которым он обязал-ся в продолжение десяти лет выстроить 12 пушек своего изобретения, заряжающихся с казенной части. За это он получал по 3600 руб. асс. в год жалованья и, по истечении 10-ти лет, если пушки будут призна-ны вполне пригодными, он должен был получить 36000 руб. асс. на-граждения. К несчастию, он вступил в последнее время в пререкания с начальником штаба Артиллерийского управления ген<ералом> Эйле-ром, находившим выстроенные им пушки не вполне соответствую-щими цели. Монтиньи жил в соседстве с нами в Эртелевом переулке в доме аптекаря Фромма. Он вел жизнь открытую; старшая дочь его была замужем за парижанином Бильштейном; старший сын был его помощником при литейной; младший сын оканчивал курс в Брюс-сельской консерватории, из которой в ноябре 1843-го года был вы-пущен с золотою медалью за игру на виолончели. После некоторых успехов в Петербурге он в 1844-м году начал свое артистическое пу-тешествие по Европе. Младшая дочь Эмилия, 17-ти лет, была краса-вица с прекрасным образованием и отличная пианистка. <л. 29 об.>

Старик Montigny был почтенный, простой добряк, занимавшийся страстно разными изобретениями по механике, он любил общество и музыку. В доме его по вечерам собирались образованные люди, преимущественно иностранцы; там я познакомился с виолончели-стом Cellier и с кларнетистом Блазом. Навестивши нас несколько раз, он пригласил к себе Федора М<ихайлови>ча. Но сей последний в этом обществе оказался совершенным нелюдимом; после двух ве-черних посещений он не удержался высказать напрямик свое нерас-положение к иностранцам и прекратил навсегда дальнейшее знаком-ство с ними.

Еще неудачнее было знакомство с швейцарцами. На Выборг-ской стороне была известная ситцевая фабрика швейцарца Шугарта. Еще будучи студентом, я нередко проводил праздничные вечера в этом прекрасном семействе, где, кроме образованнейших иностранцев, собирались и ученые люди, например, известный писатель доктор

137


Максимилиан фон Гейне (брат поэта), профессор Хоменко, товарищ мой, живописец и скульптор Андерсон и пр. Служившие в фабрике брат известного естествоиспытателя и туриста фон Чуди и писатель г. Фрей навещали меня нередко и познакомились с Федором М<ихай- лови>чем. Но, будучи не совершенно тверд во французском разговоре, Ф. М. часто разгорячался, начал плевать и сердиться, и в один вечер разразился такой филиппикой против иностранцев, что изумленные швейцарцы его приняли за какого-то «enragé» и почли за <л. 30> лучшее ретироваться. Несколько дней сряду Ф. М. просил меня убе-дительно оставить всякую попытку к сближению его с иностранцами. «Чего доброго, — женят меня еще на какой-нибудь француженке, и тогда придется проститься навсегда с русской литературою!»

Гораздо лучше Ф. М. сошелся с некоторыми товарищами мои-ми из поляков. Первое место в том числе занимал выше уже упоми-наемый незабвенный друг мой Станислав Осипович Сталевский. Он происходил из хорошего семейства Витебской губернии и провел юношеские лета в военной службе. Неудачи заставили его через по-кровительство своего дяди, Гр. Солтана, пристроиться к Медицин-ской академии, когда ему был уже 23-й год. Военная выправка, стройный высокий стан, красивое лицо с выразительно-польским типом, в котором просвечивало истинное добродушие, соединенное с замечательным умом, приятные манеры — всё это сделало Сталев-ского любимцем хорошего женского общества. Разговор его был увле-кательный, но всегда обдуманный и осторожный. Опытность жизни отличала его перед товарищами, которые все были моложе его лета-ми. Он был одинаково любим и уважаем равно своими товарищами, как и начальниками. Посещения его были Федору М<ихайлови>чу особенно приятны, так что, услышав голос его, он нередко бросал свои занятия, чтобы наслаждаться умною и приятною беседою. Ста-левский <л. 30 об.> знакомил нас обоих с сочинениями Мицкевича, и многие из прекрасных его сонетов тогда же были мною переведены на немецкий язык.

Но всего непостижимее была для меня привязанность Федора М<ихайлови>ча к одному молодому пролетарию, пользовавшемуся у меня врачебными советами, брату известного петербургского фор-тепианного мастера из Риги, Кёлеру. Это был низенький, вертлявый, угодливый, почти оборванный немчик, по промыслу — ходатай по делам (или, как он себя называл, — комиссионер<)>, а в сущности,

безумца (фр.). 138


паразит, приживалка; заметив беззаветное гостеприимство Федора М<ихайлови>ча, который готов был поделиться с приятным ему че-ловеком последним куском хлеба, он сделался одно время ежедневным его посетителем — к чаю, утреннему или вечернему, к обеду или ужину. С непонятным терпением Федор М<ихайлович> выслушивал его рассказы о петербургских пролетариях, между которыми Кёлер имел обширное знакомство; нередко он записывал слышанное, и впо-следствии я убедился, что немало из сообщаемых Кёлером рассказов и типов перешло в романы «Бедные люди», «Господин Прохарчин», Неточка Незванова», «Двойник» и другие повести, сделавшиеся зна-менитыми.

В декабре 1843-го года Федор М<ихайлови>ч дошел опять до крайнего недостатка в деньгах. Обстоятельства сложились <л. 31> так, что пришлось обратиться к экстренной мере — к занятию денег у ростовщика. На Выборгской стороне по второй Солдатской улице жил тогда отставной унтер-офицер Маслов, бывший прежде прием-щиком мяса у подрядчиков во 2-м Сухопутном госпитале. Здесь Маслов нажил капитал и выстроил трехэтажный дом. Он отдавал до глубокой старости деньги под заклад. Но закладов у Федора М<ихайлови>ча не было. Пришлось отправиться с Масловым к казначею Главного инженерного управления и дать ростовщику расписку на получение вперед жалованья за январскую треть 1844-го года, с ручательством казначея. Вместо 300 рублей асс. Федору М<ихалови>чу досталось все-го 200 руб., а 100 руб. асс. считались процентами за четыре месяца!

Но к 1-му февраля 1844-го года Куманин выслал опять 1000 руб. асс. Расход этих денег был такой же, как и прежде. К вечеру осталось всего только 100 руб., и с этими деньгами Ф. М. отправился к Доми-нику ужинать. Долго он наблюдал молча за биллиардной игрою. Вдруг к нему подсел какой-то немолодой толстяк и обратил его вни-мание на некоторые особенности играющих. «Вот, — говорил он, — заметьте этого молодого лысого человека! Ручаюсь вам, что этот гос-подин не имеет и паспорта. А между тем <л. 31 об.> он здесь играет первую роль: вся прислуга им подкуплена. Заметьте, как он втягивает в игру одного за другим; иногда нарочно проигрывает, несмотря на то что каждому смело может дать вперед 59, и всегда будет уверен в выигрыше!» И действительно так и было. «А теперь обратите вни-мание, — продолжал господин, — когда окончится игра, как он щедро раздаст мальчикам кому целковый, кому два и больше. Потом обо-ждет, не найдется ли еще охотников поиграть с ним; а когда увидит, что никого больше нет, то отправится в другую кондитерскую, или

139


гостиницу, или в трактир, где возьмется за те же фокусы!» Федору М<ихайлови>чу этот господин, познакомивший его с некоторыми из приемов биллиардных шулеров, показался образцом благонамерен-ности; вскоре он сблизился с ним. «Вот, — продолжал господин, — игра домино! самая невинная, честная игра! Никогда вы в ней не проиграетесь, никогда не рискнете сделаться жертвой мошенника!» Сказано — сделано: домино был подан; выучиться новой игре было нетрудно, а за обучение следовало быть благодарным учителю. Федор Мих<айлович> по небольшой засел на 25 партий. При входе моем в кондитерскую игра была уже кончена и слишком 90 руб. проигра-но. Для округления счета учитель сделал еще несколько приемов с шашками, вроде штоса: «направо, налево», а через несколько минут последняя сторублевая была спущена в руки толстого господина.

И на другой день новое безденежье, новые займы, нередко с <л. 32> платежом жидовских процентов, опять не на что купить саха-ру, чаю, дров, нечем платить за обед, новое бедствие и нищета.

В начале марта я был откомандирован к Ораниенбаумскому госпиталю, а вслед за тем должен был отправиться на Сергиевские минеральные воды. Мы простились с Федором Михайловичем. Не предвидел я, что через семь лет (в 1851-м году) придется нам встре-титься вновь, но уже в других обстоятельствах и — в Сибири.

—————— Я выше говорил о постоянной болезненности Федора Михай-

ловича. В чем состояла эта болезненность и от чего зависела она? Прежде всего он был золотушного телосложения, и хриплый его го-лос при частом опухании подчелюстных и шейных желез, также земли-стый цвет его лица указывали на порочное состояние крови (на кахек-сию) и на хроническую болезнь воздухоносных путей. Впоследствии присоединились опухоли желез и в других частях, нередко образова-лись нарывы, а в Сибири он страдал костоедой костей голенных. Но он переносил все эти страдания стоически и только в <л. 32 об.> крайних случаях обращался к медицинской помощи. Гораздо более его тревожили нервные страдания. Неоднократно он мне жаловался, что ночью ему всё кажется, будто бы кто-то около него храпит; вследствие этого делается с ним бессонница и какое-то беспокойство, так что он места себе нигде не находит. В это время он вставал и про-водил нередко всю ночь за чтением, а еще чаще за писанием разных проектированных рассказов. Утром он тогда был не в духе, раздра-жался каждою безделицей, ссорился с денщиком, отправлялся рас-

140


строенный в Инженерное управление, проклинал свою службу, жало-вался на неблаговоливших к нему старших инженерных офицеров и только мечтал о скорейшем выходе в отставку. О болезненной его раздражительности, об опасении наступления какого-то летаргиче-ского сна пишет и брат его Андрей Михайлович в № 1778, <от> 8-го февраля 1881-го года, газеты «Новое время». Впрочем, и обстоя-тельства расстраивали его. То и дело он нанимал писарей для пере-писки черновых своих сочинений и выходил из себя, видя их ошибки и бесполезно им истраченные деньги. Между тем время шло, и Федор Михайлович до 23-хлетнего возраста не заявил о себе еще ни одним печатным сочинением. Друзья его, как то Григорович в 1844-м году поставил уже на сцену две комедии, разыгранные с успехом; Патон оканчивал перевод «Истории польского восстания» Смиттена, Мих. Мих. оканчивал перевод «Дона Карлоса» Шиллера; я сам помещал разные <л. 33> статейки на немецком языке в «Магазине для немец-ких читателей в России» Л. Т. Эльснера, а Федор Мих<айлович>, глу-боко веривший в свое литературное призвание, изготовил сотни мелких рассказов, но не успел еще составить ни одного вполне оконченного литературного труда. Притом денежные его обстоятельства со дня на день более и более приходили в упадок. Всё это расстраивало его нервы и производило припадки какого-то угнетения, заставлявшие опасаться нервного удара, или, как он выражался, кондрашки. Я как врач давно заметил его расстройство, требовавшее необходимо дея-тельного медицинского пособия, но я приписывал всё это неправиль-ному образу жизни, бессонным ночам, несоблюдению диеты. Федор Мих<айлович> любил скрывать не только телесные свои недуги, но и затруднительные денежные обстоятельства. В кругу друзей он казал-ся всегда веселым, разговорчивым, беззаботным, самодовольным. Но немедленно по уходе своих гостей он впадал в глубокое раздумье, затворившись в уединенном кабинете, выкуривал трубку за трубкой, обдумывал печальное свое положение и искал самозабвения в новых литературных вымыслах, в которых главную роль играли страдания человечества.

Это болезненное, глубоко потрясенное нервное состояние, это неудовлетворенное самолюбие, этот недостаток каких бы то ни было нравственных подпор может<¿>* довести <л. 33 об.> человека, менее уверенного в своих дарованиях, до отчаяния, до самоубийства, и де-лает понятным, почему Федор Мих<айлови>ч впоследствии кинулся

* Чтение предположительно (Ред.).

141


в круг молодых эксцентриков, управляемых полоумным Буташевичем-Петрашевским. Отказавшись от службы, чуждаясь хорошего, особен-но женского общества, будучи угнетен денежною нуждою и долгами, не удовлетворяясь литературными успехами, больной физически и нравственно, он искал оглушения, и, не имея никакого руководителя, он ринулся в такую пропасть, из которой ему суждено было выйти хотя нравственно успокоенным и очищенным, но все-таки с следами глубоких внутренних ран и с неизлечимою болезнию. <л. 34>

ПРИМЕЧАНИЯ

С. 109. Михаил Михайлович на шестнадцатом году… — Ко времени знакомства мемуариста с М. М. Достоевским в середине ию-ля 1838 г. тому исполнилось полных семнадцать лет и девять меся-цев. Ниже Ризенкампф сам пишет о встрече в доме полковника Зейд-лица с «семнадцатилетним поэтом».

С. 110. …в то время когда Михаил М<ихайлович> достиг в Пе-тербурге почти независимого положения при самой завидной обста-новке… — Мемуарист имеет в виду период, когда М. М. Достоевский в 1852 г. на средства, полученные после раздела наследственного имения, приобрел табачную фабрику, сделался купцом 3-й гильдии и успешно занимался коммерцией.

С. 110. …Михаил М<ихайлович> женился на 21-м году на осо-бе, вполне его достойной… — М. М. Достоевский венчался 11 января 1842 г. в ревельском Преображенском соборе с дочерью умершего ревельского гражданина Эмилией-Каролиной Дитмар (1821–1879). Ему в это время был 21 год и три месяца.

С. 111. …не вполне удачная женитьба на сибирячке… — Хотя Достоевский венчался 6 февраля 1857 г. в Кузнецке (ныне Новокуз-нецк Кемеровской области), его жена Мария Дмитриевна (урожд. Констант, в первом браке Исаева; 1824–1864) не была сибирячкой. Она родилась в Таганроге, закончила Астраханский институт благо-родных девиц, в Астрахани же вышла замуж за коллежского секрета-ря А. И. Исаева и лишь в 1851 г., после того как ее муж получил на-значение чиновником особых поручений при начальнике Сибирского таможенного округа, оказалась в Сибири (см.: Левченко Н. И. Круг знакомых Ф. М. Достоевского в семипалатинский период жизни // Достоевский: Материалы и исследования. СПб., 1994. Т. 11. С. 239–242).

Далее в рукописи следует: «Конец первой тетради», подпись: «Александр Ег. фон Ризенкампф», место и дата: «Пятигорск. 9 декабря 1881-го года». 142


С. 111. Это было в июле месяце 1837-го года. — Ошибка памя-ти мемуариста. Знакомство Ризенкампфа с М. М. Достоевским про-изошло в середине июля 1838 г. В дальнейшем все указания в тексте воспоминаний на 1837 г. необходимо относить к 1838 г.

С. 111. …врач института, доктор Кребель… — Упомянут штаб-лекарь Главного педагогического института Рудольф Христиа-нович Кребель.

С. 111. …инженер-полковник Зейдлиц… — Имеется в виду геор-гиевский кавалер (1836) Иван Иванович Зейдлиц (1789–1859); в службе состоял с 1810 г., с 20 марта 1836 г. полковник, с 23 марта 1847 г. генерал-майор; в дальнейшем начальник инженеров отдельного Орен-бургского корпуса (см.: Список полковникам по старшинству. СПб., 1844. С. 86; Список генералам по старшинству. СПб., 1856. С. 352).

С. 111. …в издаваемом Л. Т. Эльснером «Магазине для немецких читателей в России»… — Имеется в виду петербургское немецко- язычное издание «Magazin belehrender und angenehmer Unterhaltung für deutsche Leser in Russland». Подробнее см. комментарий К. А. Баршта (Лит. памятники. С. 692).

С. 111. …врачом этого училища, доктором Волькенау… — В сентябре 1837 г. медицинское освидетельствование кандидатов на поступление в Главное инженерное училище проводил статский со-ветник доктор Иван Васильевич Волькенау (1787–1854).

С. 111. Экзаменатором нашим был инженер-подполковник Ша-рон… — Имеется в виду прикомандированный к Ревельской инже-нерной команде Егор Николаевич Шарон (1797–1869); с 9 июля 1834 г. подполковник, с 23 апреля 1861 г. генерал-майор (см.: Список под-полковникам по старшинству. СПб., 1844. С. 37).

С. 111. Из материалов к биографии Федора Мих. Достоевско-го ~ в апрельской и майской книжках, соч. А. П. Милюкова… — Не-точно. Воспоминания Александра Петровича Милюкова (1817–1897) были опубликованы в мартовской и майской книжках журнала: Рус-ская старина. 1881. Т. XXX, № 3. С. 691–708; Т. XXXI, № 5. С. 33–52.

С. 111. …оба брата, воспитывавшись в Москве в пансионе Чермака… — В пансионе Леопольда (Леонтия Ивановича) Чермака (1774–1840-е) Михаил и Федор Достоевские учились с осени 1834 по весну 1837 г.

С. 112. …«Видение матери». — Полный текст стихотворения не сохранился. Посылая «Видение матери» в письме отцу в январе 1839 г., Михаил Достоевский сообщал ему: «По своему содержанию, я знаю, оно будет Вам по сердцу. Я не могу вспомнить покойной мамень-

143


ки без сильного душевного движения! Летом я видел ее во сне; видел, будто она нарочно сошла с небес, чтоб только благословить меня, и это было причиною рождения моего стихотворения» (Кумпан К. А., Ко-нечный А. М. Письма Михаила Достоевского к отцу // Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник. 1980. Л., 1981. С. 82). Позна-комившись с «Видением матери» еще летом 1838 г., Достоевский писал брату: «В твоем стихотворенье <…> я не понимаю, в какой странный абрис облек ты душу покойницы. Этот замогильный харак-тер не выполнен. Но зато стихи хороши, хотя в одном месте есть промах. Не сердись за разбор» (281; 55).

С. 114. …бывшему своему товарищу по пансиону г. Чермака Шидловскому… — Неверно. С молодым чиновником министерства финансов Иваном Николаевичем Шидловским (1815–1872) братья Дос-тоевские познакомились в Петербурге в мае 1837 г. Дата рождения И. Н. Шидловского (4 декабря 1815 г., а не 27 ноября 1816 г.) уточнена по публ.: Акиньшин А. Н. К биографии И. Н. Шидловского, приятеля Ф. М. Достоевского // Филологические записки: Вестник литературо-ведения и языкознания (Воронеж). 1998. № 11. С. 76.

С. 114. Шидловский, несмотря на убеждения своих друзей, упорно отказывался от печатания своих произведений. — Неверно. Стихи И. Н. Шидловского печатались в столичных журналах. См., на-пример, стихотворение «Небо», опубликованное в «Сыне отечества» (1838. Т. VI, № 11. Отд. I. С. 16–17).

С. 117. …сильно надеялся на протекцию своего родственника, генерал-лейтенанта Кривопишина, занимавшего влиятельную долж-ность в Инспекторском департаменте. — По поводу этого утвержде-ния А. М. Достоевский писал: «Никогда Достоевские не состояли в родстве с Кривопишиным, и отец наш не только не был в родстве, но даже и не знал о существовании Кривопишина» (Достоевский А. М. Воспоминания. С. 124). В 1840 г., уже после смерти отца, сестра Дос-тоевского Варвара Михайловна вышла замуж за пожилого вдовца П. А. Карепина. Сестра покойной жены Карепина была замужем за Ива-ном Григорьевичем Кривопишиным (1796–1867). Женатые на сестрах, Карепин и Кривопишин являлись свояками. Когда они оба овдовели и вновь женились, их родственные отношения пресеклись, но между Карепиным и Кривопишиным сохранились дружеские отношения. И муж сестры писателя просил своего бывшего родственника, который занимал в Военном министерстве достаточно высокое положение — служил в чине генерал-майора вице-директором Инспекторского де-партамента, — оказывать обучавшемуся в Главном инженерном учи-лище кондуктору Достоевскому возможное покровительство.

144


С. 117. …ему пришлось в июле месяце того же года отпра-виться в Ревель для поступления кондуктором в тамошнюю Инженер-ную команду. — Неверно. М. М. Достоевский, будучи первоначально зачисленным 25 января 1838 г. в С.-Петербургскую инженерную ко-манду, весной того же года был переведен в Ревельскую инженерную команду; он отправился в Ревель 22 апреля и прибыл к месту новой службы 25 апреля 1838 г. (см.: Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского: В 3 т. СПб., 1993. Т. 1. С. 46, 48–49).

С. 117. …распорядителем оставшегося имения сделался родст-венник их, московский фабрикант Куманин. — После смерти М. А. Дос- тоевского в июне 1839 г. муж тетки писателя по матери, купец 1-й гильдии Александр Алексеевич Куманин (1792–1863) отказался быть опекуном осиротевшего семейства Достоевских, и им был назначен каширский исправник Н. П. Елагин. Когда в 1840 г. сестра писателя Варвара вышла замуж, обязанности опекуна принял на себя ее муж, правитель канцелярии московского военного генерал-губер- натора Петр Андреевич Карепин (1796–1850). В своих мемуарах Ри-зенкампф последовательно смешивает А. А. Куманина, неоднократно оказывавшего денежную помощь Достоевскому, и П. А. Карепина.

С. 117. …Мусселиуса (служившего впоследствии в Омске и по-кровительствовавшего там по возможности Федору Михайловичу во время его ссылки)… — Капитан Вильгельм Вильгельмович (Василий Васильевич) Мусселиус, сослуживец М. М. Достоевского по инженер-ной команде в Ревеле, с 1851 г. преподавал в Сибирском кадетском корпусе, находившемся в Омске, немецкий язык (см.: Адрес-календарь: Общая роспись всех чиновных особ в государстве. 1853: В 2 ч. СПб., 1853. Ч. 1. С. 286; также см.: Громыко М. М. Сибирские знакомые и друзья Ф. М. Достоевского. 1850–1854. Новосибирск, 1985. С. 21–22). Сослуживцами Мусселиуса по Сибирскому корпусу были также опе-кавшие каторжника Достоевского инспектор классов подполковник И. В. Ждан-Пушкин и законоучитель священник А. И. Сулоцкий.

С. 118. …над одним из окон своего магазина у Банковского мос-та… — Имеется в виду мост через Екатерининский (ныне Грибоедо-ва) канал, который с 1895 г. стал называться Демидовым. Осенью 1855 г. М. М. Достоевский с семейством поселился близ этого моста в доме вдовы надворного советника А. П. Пономаревой (позднее гене-ральской дочери А. А. Астафьевой), расположенном на углу набереж-ной канала и Малой Мещанской улицы (соврем. адрес: Казначейская ул., № 1/61). Квартира Достоевских была на третьем этаже, а в первом этаже находилась табачная фабрика, принадлежавшая Михаилу Ми-хайловичу, и магазин при ней.

145


С. 118. В ревельской книготорговле г. Эггерса… — Фирма осно-вана в 1813 г. Г. А. Эггерсом (1791–1851). После принятия Эггерса в Общегерманское биржевое общество книготорговцев он 1 апреля 1836 г. открывает книжный магазин «Эггерс&С» в Петербурге на Нев-ском проспекте. В 1835 г. ревельский магазин Эггерса арендовал его родственник Ф. Ф. Клуге, продолживший торговать под старой фирмой. В 1841 г. Клуге с компаньоном К. Штремом выкупили у Эггерса арендуе-мое до того предприятие (см.: Кац Й. Магазин «Клуге&Штрем»: 200 лет ревельской книготорговли // Столица (Таллинн). 2013. 11 февр. С. 11).

С. 118. …второстепенных поэтов: Бенедиктова, Тимофеева, Бернета, Грекова, барона Розена, Кукольника, кн. Крапоткина и пр. — О поэтах А. В. Тимофееве (1812–1883), Е. Бернете (псевд. А. К. Жуков- ского; 1810–1864), Н. В. Кукольнике (1809–1868), бароне Е. Ф. Розене (1800–1860) см. биографические справки в изд.: Поэты 1820–1830-х го-дов: В 2 т. Л., 1972. Т. С. 551–554; Т. 2. С. 526–535, 589–593, 645–647. Наиболее значительным из перечисленных поэтов является В. Г. Бе- недиктов (1807–1873), который в 1830–1840-е гг. далеко не числился «второстепенным», но во мнении публики чуть ли не считался кон-курентом Пушкина, однако уже к 1860-м гг. пережил свою былую славу. Из всех перечисленных поэтов эпохи неизвестен князь Кра-поткин. Возможно, его имя — аберрация памяти мемуариста.

С. 118. Это побудило его взяться за перевод «Германа и До-ротеи» и «Рейнеке Лиса» Гете. — Сатирическая поэма И. В. Гете «Рейнеке-Лис» с предисловием М. М. Достоевского была опубликова-на в журнале «Отечественные записки» (1848. № 2–3). Его перевод эпической поэмы «Герман и Доротея» не известен.

С. 119. …комедия «Брат и сестра» была им задумана еще в 1837 году. — Ошибка мемуариста. Под названием «Брат и сестра» в 1852 г. в № 3 журнала «Пантеон» М. М. Достоевский опубликовал отрывок из незавершенного романа «Деньги». Возможно, Ризенкампф спутал его с комедией «Старшая и меньшая», напечатанной в журна-ле «Отечественные записки» (1851. № 6) и тогда же поставленной на петербургской и московской сцене.

С. 119. …начал перевод «Дона Карлоса» Шиллера. — Перевод был закончен в 1844 г. Позднее «Драматическое стихотворение Шилле-ра „Дон Карлос, инфант испанский“» с цензурными купюрами было опубликовано в журнале «Библиотека для чтения» (1848. Т. LXXXVI–LXXXVIII, № 2–5).

С. 119. По утверждении здесь генералом Фрейманом ~ для утверждения тогдашним начальником инженеров, генералом Геруа… —

146


Генерал-майор Отто Оттович фон Фрейман (1788–1858) с 1829 по 1838 г. являлся начальником Лифляндского инженерного округа; гене-рал-лейтенант Александр Клавдиевич Геруа (1784–1852) — управляю-щий Инженерным департаментом и инспекторской частью Инженерно-го корпуса, начальник штаба генерал-инспектора по инженерной части.

С. 122. …встречались в гимнастическом заведении шведа Де-рона, помещавшемся в одном из павильонов Инженерного замка. — Два павильона кордегардий (построены в 1798–1799 гг. по проекту арх. В. Ф. Бренна), изначально предназначенных для императорского ка-раула, контролировавшего въезд на территорию Михайловского (Инженерного) замка, располагаются по красной линии Инженерной улицы (соврем. № 8 и 10). Согласно петербургскому адресному спра-вочнику 1844 г. (см.: Нистрем К. Адрес-календарь санкт-петербург- ских жителей, составленный по официальным данным и сведениям: В 3 т. СПб., 1844. Т. 2. С. 58), «поручик гимнастики» Карл Фридри-хович Дерон квартировал в непосредственной близости от указанных павильонов, в доме М. Х. Зантфлебен № 30 по Итальянской улице (соврем. № 29). Краткая характеристика этого лица из окружения Достоевского, данная Ризенкампфом («безукоризненный, добрый и во многих отношениях замечательный наставник»), не воспроизводи-лась ранее в печатных текстах его воспоминаний.

С. 122. …и в январе 1841-го года мы его уже поздравили офице-ром. — М. М. Достоевский был произведен в полевые инженер-пра- порщики 9 января 1841 г. (см.: Достоевский: Материалы и исследо-вания. Л., 1976. Т. 2. С. 235).

С. 124. …еще в пансионе Чермака, как сообщает один из его товарищей, он не мог равнодушно видеть ~ подвергались насмешкам или обидам от старших учеников… — Имеется в виду Владимир Михайлович Каченовский (1826–1892), поступивший в пансион Л. Чермака в 1834 г. После смерти Достоевского он опубликовал в газете «Московские ведомости» (1881. 31 янв. № 31) воспоминания о писателе, где, в частности, писал: «В первый же день поступления (в пансион. — Б. Т.), когда я, оторванный от семьи, окруженный чу-жими для меня лицами и, как новичок, даже обижаемый ими, преда-вался порывам детского отчаяния, во время рекреации послышался в среде резвившихся вокруг меня детей знакомый голос... Это был Федор Михайлович Достоевский, который, увидев меня, тотчас же подошел ко мне, прогнал шалунов-обидчиков и стал меня утешать, что ему скоро и удалось вполне» (Ф. М. Достоевский в забытых и не-известных воспоминаниях современников. СПб., 1993. С. 31).

147


С. 125. Он нанял квартиру на углу Владимирской улицы и то-гдашнего Чернышева переулка, в доме почт-директора Прянишнико-ва, в третьем этаже. — Ошибка памяти мемуариста: квартира рас-полагалась в доме на углу Владимирского проспекта и Графского переулка (соврем. № 11/10х). Серьезная проблема возникает и с иденти-фикацией домовладельца. Петербургским почт-директором и одно-временно директором почтового департамента в 1840-е гг. являлся тай-ный советник Федор Иванович Прянишников. Далее Ризенкампф пишет о домовладельце как «известном любителе искусств», что также соот-ветствует характеристике Ф. И. Прянишникова, известного библиофила и собирателя произведений искусства. Однако, согласно справочникам 1840-х гг., хозяином указанного дома был коллежский советник Кон-стантин Яковлевич Прянишников (см.: Цылов Н. Алфавитный указа-тель к Атласу 13-ти частей С.-Петербурга. СПб., 1849. С. 193). Подроб-нее об этой проблеме см.: Тихомиров Б. Н. «А живу в доме Шиля…». Петербургские адреса Достоевского, известные и неизвестные. 1837–1881: Исследование. СПб., 2017. С. 130–132.

С. 125. …квартиру двух его товарищей по училищу, Р. и Д., за-нимавших насупротив его, в доме Фредерикса, за ту же цену пять комнат… — Современный адрес дома барона Б. А. Фридерикса — Владимирский просп., № 13, угол Графского пер., № 9. Предположи-тельно, одним из двух указанных соучеников писателя по Главному инженерному училищу мог быть Дмитрий Ильич Романовский (1825–1881), который был выпущен поручиком из верхнего офицер-ского класса через год после Достоевского, в 1844 г. (см.: Максимов-ский М. Исторический очерк развития Главного инженерного учили-ща. 1819–1869. СПб., 1869. Приложение. С. 103, отд. паг.), то есть с 1842 г. жил на «вольной» квартире. Основанием для такого заклю-чения является замечание Ризенкампфа о том, что товарищи Досто-евского жили в доме Фридерикса с семьями; согласно же адресной книге 1844 г., в этом доме также квартировал брат Романовского — Федор Ильич, служивший начальником 6-го отделения департамента в Министерстве юстиции (см.: Нистрем К. Адрес-календарь санкт-петербургских жителей… Т. 2. С. 479). В таком случае вторым жиль-цом дома Фридерикса, скрытым мемуаристом под инициалом Д., мог быть однокурсник Романовского — Игнатий Осипович Дунин-Слепец (1823–1902) (см.: Максимовский М. Указ. соч. С. 102, отд. паг.).

С. 126. Казенный денщик его, Семен, толстый, здоровый де-тина ~ чем на русского солдата… — В эпистолярных и мемуарных источниках упоминаются три слуги Достоевского в 1840-е гг.: Егор,

148


Семен и Евстафий. Однако в биографическом справочнике, посвящен-ном окружению писателя, зарегистрированы только двое из них: Егор и Евстафий (см.: Белов С. В. Ф. М. Достоевский и его окружение: Энциклопедический словарь: В 2 т. СПб., 2001. Т. 1. С. 295). Семен упоминается только в мемуарах Ризенкампфа. Причем его характери-стика здесь близко совпадает с той, которую М. М. Достоевский дал Егору в письме брату от 5 декабря 1841 г.: «Егор твой — вор, раз-вратник и пьяница. <…> Брат, это самый злодей! <…> Он обкрады-вает тебя» (Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1991. Т. 9. С. 268). В этой связи можно было бы предположить, что Ризенкампф просто путает имя слуги. Однако другие наблюдения позволяют за-ключить, что это не так. Имена слуг в источниках строго распреде-ляются по трем хронологическим периодам: во время учебы Достоев-ского в офицерских классах (1841–1843) — Егор, во время службы в чертежной Инженерного департамента (1843–1844) — Семен, после выхода в отставку (19 октября 1844) — Евстафий. В придачу в указан-ном письме брат Михаил рекомендует Достоевскому прогнать Егора и вытребовать себе денщика (Там же). Значит, Егор служил у него по вольному найму. Семена же Ризенкампф аттестует как «казенного денщика». Всё это приводит к выводу, что Семен появился в доме писателя на смену Егору. Колоритная портретная зарисовка денщика Семена присутствует только в ранее не публиковавшейся части вос-поминаний Ризенкампфа. К. А. Барштом высказано предположение, что «денщик Семен — вероятный прототип слуги Фальдони в романе „Бедные люди“» (Лит. памятники. С. 696). Однако «рыжий» Фаль-дони, «чухна какая-то, кривой, курносый, грубиян» (Там же. С. 16), совсем не похож на «смахивавшего на какого-нибудь французского chef de cuisine» Семена, отличавшегося «благодушной физиономией».

С. 126. …г-жи Асенкова, Дюр и пр. производили неимоверное впечатление… — По причине допущенной опечатки («г-жа Асенкова, Дюр»), в комментарии К. А. Баршта (см.: Лит. памятники. С. 684) на-зван популярный артист Александринского театра Николай Осипович Дюр (1807–1839), в то время как мемуарист имеет в виду его жену — Марию Дмитриевну Дюр (урожд. Новицкую; 1815–1868), актрису, танцовщицу, сначала певшую в опере, но позднее, в сезон 1840/1841 г., перешедшую в драматическую труппу. Причем, поскольку Ризен-кампф пишет о театральных впечатлениях 1841–1842 гг., упоминание умершего в мае 1839 г. Н. О. Дюра было бы здесь анахронизмом.

С. 127. Старший сын его, Федор, сделался замечательным пианистом и находится теперь учителем музыки при Мариинской

149


женской гимназии в Саратове. — Федор Михайлович Достоевский-младший окончил Петербургскую консерваторию по классу профес-сора А. Г. Рубинштейна; с 1879 по 1906 г. был преподавателем музыки в саратовском Мариинском институте благородных девиц.

С. 127. …маскерады в Дворянском собрании, в соединенном об-ществе, в немецком собрании. — Дворянское депутатское собрание с 1839 г. размещалось в собственном доме на Ново-Михайловской улице, № 1 (соврем. адрес: Михайловская улица, № 2; здание петербургской Филармонии); клуб Соединенного общества располагался на Нев-ском проспекте в доме вдовы полковника Ольги Энгельгардт, № 33 (соврем. № 30), перебираясь в летнее время на набережную Фонтанки у Измайловского моста в дом купчихи Татьяны Тарасовой, № 103 (со-врем. № 116), а Немецкое танцевальное общество в зимнее время квар-тировало в доме отставного майора Вл. Косиковского на углу Невско-го проспекта и Большой Морской улицы (соврем. № 15/14), а летом — в доме Трувеллер напротив Новой Голландии (см.: Пушкарев И. Описа-ние Санкт-Петербурга и уездных городов Санкт-Петербургской гу-бернии: В 4 ч. СПб., 1841. Ч. 3. С. 136, 149; также см. след. примеч.).

С. 127. …существовали еще танцклассы с шпицбалами: Мар-цынкевича, Бурé, мадам Кестениг, Рейхардта и пр. … — Три адреса из четырех названных Ризенкампфом танцклассов находим в описании Северной столицы И. Пушкарева: «Луизы Кессених (у Ризенкампфа — Кестениг. — Б. Т.) напротив здания Новой Голландии, в доме Трувелле-ра. Марцынкевича в доме Мещанского общества (на Фонтанке. — Б. Т.), близ Чернышева моста. Бури (у Ризенкампфа — Бурé. — Б. Т.) по Перинной линии в доме Крохалева» (см.: Пушкарев И. Описание Санкт-Петербурга… Ч. 3. С. 151). Местоположение танцевального зала Луизы Кессених-Графемус указано и в комментарии К. А. Баршта (набережная реки Мойки, 95), но не отмечено, что это исторический адрес, который в 1840-е гг. выглядел так: дом капитанши Елены Тру-веллер, по набережной Мойки, № 95 (соврем. № 104). Комментатор также указывает что «танцевальное заведение К. М. Марцинкевича (ум. 1867), называемое завсегдатаями „Марцинки“», располагалось по адресу: «Гороховая улица, 57 / набережная реки Фонтанки, 81» (Лит. памятники. С. 687). Однако это позднейший адрес, уже 1860-х гг.; в 1840-е гг., как следует из описания Пушкарева, он был иным. И нако-нец, современный адрес дома купчихи Екатерины Крохалевой, где располагались танцклассы Буре, — Думская улица, дом № 5. Место-положение танцклассов Рейхардта установить не удалось.

150


С. 128. Михайла Михайловича я застал уже женатым (он же-нился в конце 1841-го года). — Неточно. См. выше примеч. к с. 110.

С. 128. …друг ~ артиста-поэта и музыканта-композитора Рамазанова… — По-видимому, уже О. Ф. Миллер затруднялся иден-тифицировать упомянутое лицо, сократив все определения, кроме одного, и оставив в тексте только «артиста Рамазанова». В примеча-ниях сборника «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников» (М., 1990. Т. 2. С. 611) другом Григоровича назван артист Александр Николаевич Рамазанов (1792–1828), что нельзя иначе расценить, нежели ляпсус. К. А. Баршт, в свою очередь, называет живописца и скульптора Николая Александровича Рамазанова (1817–1867). Но и это сомнительно: Рамазанов ни разу не упомянут в воспоминаниях Д. В. Григоровича. Скорее можно предположить, что это имя — ошибка памяти Ризенкампфа.

С. 129. …немало интересовался стихами влюбленного А. Суш-кова, адресованными, как известно, к актрисе Асенковой ~ романс «Прости меня, прости, прелестное созданье»… — Мемуарист дваж-ды путается, называя поэта Дмитрия Петровича Сушкова (1817–1877), автора стихотворения «На смерть Асенковой», первого био-графа актрисы (см.: Сушков Д. В. Н. Асенкова // Репертуар русского театра. 1841. Т. 1, кн. 5. С. 16–23) — А. Сушковым и приписывая ему авторство романса «Прости, прости меня, прелестное созданье», текст которого принадлежит А. И. Булгакову (1815–1836) и был впер-вые опубликован в журнале «Пантеон» в 1840 г. (Кн. 1, вклейка, с музыкой П. Федорова). Романс получил популярность в аранжиров-ке М. И. Глинки (1843) (см.: Песни русских поэтов: В 2 т. Л., 1988. Т. 1. С. 636–637, примеч.). Очевидно, Ризенкампф спутал этот романс со стихотворением Д. Сушкова «Прости, прости!» («Прости, прости, и ты, кого так много, / Так искренно, так долго я любил…») (см.: Стихотворения Дмитрия Сушкова. Первая книжка. СПб., 1838).

С. 130. …10-го ноября мы получили от Михайла Мих<айло- вича> известие о рождении у него сына. Федор Мих<айлови>ч заоч-но был восприемником… — Племянник писателя Федор Михайлович Достоевский-младший родился 29 октября 1842 г. и крещен в ревель-ской церкви Рождества Пресвятой Богородицы 30 декабря 1842 г. Восприемниками заочно были отставной подпоручик Федор Михай-лович Достоевский-старший (дядя) и коллежская советница Варвара Михайловна Карепина. Указанное письмо М. М. Достоевского не со-хранилось, но в нем могло содержаться лишь сообщение о рождении сына: крещение имело место через два месяца после рождения.

151


С. 130. …поступивший в декабре 1842-го года в Строительное училище. — А. М. Достоевский поступил в Училище гражданских ин-женеров 6 декабря 1842 г. (с 17 декабря 1842 г., после слияния с Архи-тектурным училищем, — Строительное училище Главного управле-ния путей сообщения и публичных зданий) (см.: Достоевский А. М. Воспоминания. С. 131–132).

С. 130. …письмом от 27-го февраля сего (1881-го) года навел меня на след разных неточностей и ошибок в моих воспоминаниях о покойном. — Отвечая на вопросы, заданные А. Е. Ризенкампфом в письме к нему от 16 февраля 1881 г. (см.: Лит. наследство. С. 548–550), А. М. Достоевский в указанном письме сообщал: «1-е) Вы сомне-ваетесь, что отец мой отвез двух старших братьев из Москвы в П<е- тер>бург в 1837 году, и полагаете что это случилось в 1836 г. Но это действительно было, как я писал, в 1837 году; потому что матушка моя умерла 27 февраля 1837 года, а отъезд братьев произошел после смерти матушки, кода мы были в трауре»; «2-е) Брат Ф. М. действи-тельно кончил курс в 1843 году и выпущен из 2-го Офицерского класса в чине подпоручика. <…> …он постоянно ходил и в 1844 го-ду, но не в офицерские классы, а в место своего служения которое, может быть, и помещалось в том же здании где было Училище»; «3-е) Вы сомневаетесь, что совершеннолетие брата Ф. М. состоялось в конце 1842 года; но ведь он родился 30 октября 1821 года, следова-тельно, 30-го октября 1842 года ему исполнилось 21 год, это по граж-данским законам есть год совершеннолетия» (РО ИРЛИ. Ф. 56. Оп. 1. Ед. хр. 22). Другие уточнения касались сведений о родственниках пи-сателя. Все сообщенные А. М. Достоевским сведения учтены в тексте мемуаров Ризенкампфа

С. 130. Весною 1843-го года здоровье Ф<едора> М<ихайло- ви>ча стало поправляться ~ во время великого поста ~ на отправ-лявшийся в Ревель финский пароход «Сторфурстен». — В изложении О. Ф. Миллера излагаемые далее события, включая выпускные экза-мены по окончании Главного инженерного училища и поездку к бра-ту Михаилу в Ревель, немотивированно датированы 1842-м годом. К. А. Баршт в комментариях корректирует эту информацию как ошиб-ку памяти Ризенкампфа (см.: Лит. памятники. С. 695). Аутентичный текст воспоминаний восстанавливает реальную картину событий.

С. 131. В заключение он завез меня в ресторан Лерха на Нев-ском проспекте, где потребовал сначала номер с роялем… — В 1843–1844 гг. ресторан принадлежал двум владельцам — Лерху и Излеру

152


(см.: Северная пчела. 1844. 24 марта, № 68. С. 270); позднее — одно-му Лерху (см.: Цылов Н. Городской указатель, или Адресная книга врачей, художников, ремесленников, торговых мест, ремесленных за-ведений и т. п. СПб., 1849. С. 174). Он находился на Невском проспек-те, в доме купчихи А. Ф. Ильиной, № 77 (соврем. № 74). Ресторан сла-вился тем, что устройство его было «настоящее парижское, а именно отдельные кабинеты, где вы можете обедать один или с приятелями, или даже с семейством» (Северная пчела. 1843. 5 июня. № 123. С. 490). Встречающееся в некоторых краеведческих изданиях указа-ние на то, что ресторан Лерха располагался на Большой Морской улице, основано на недоразумении (см.: Демиденко Ю. Рестораны, трактиры, чайные: Из истории общественного питания в Петербурге XVIII — начала XX века. М., 2011. С. 112).

С. 132. Непотизм — предоставление привилегий родственни-кам или друзьям независимо от их деловых, профессиональных ка-честв; кумовство.

С. 132. …проповедями тогдашнего модного пастора гернгу-тера Гуна… — О пасторе Августе Фердинанде фон Хууне (Huhn; 1807–1871) и его проповедях см. комментарий К. А. Баршта (Лит. памятники. С. 696).

С. 133. …писатель Коцебу дал Ревелю название Krähwinkel… — Немецкий писатель и драматург Август фон Коцебу (1761–1819), находясь на русской службе, с 18 ноября 1783 г. занимал в Ревеле должность асессора Апелляционного суда.

С. 135. …занимался при Главном инженерном управлении. — После окончания Главного инженерного училища Достоевский с 23 ав-густа 1843 по 19 октября 1844 г. служил «при С.-Петербургской ин-женерной команде, с употреблением при чертежной Инженерного департамента» (Указ об отставке; цит. по: Бельчиков Н. Ф. Достоевский в процессе петрашевцев. М., 1971. С. 114–115). Чертежная располага-лась в том же Инженерном замке, где прошли годы учебы писателя.

С. 135. …«Es kamen nach Frankreich zwei Grenadier» Гейне… — Ризенкампф неточно приводит первую строчку стихотворения Г. Гейне «Два гренадера» (1820); должно быть: «Nach Frankreich zogen zwei Grenadier…».

С. 137. …в некоторых семейных домах ~ почтенного бельгий-ца Монтиньи, служившего механиком при арсенале. — Комментируя сокращенный текст мемуаров, как он был опубликован в Лит. на-следстве, К. А. Баршт указывает, что «сведений о названном лице не обнаружено» (Лит. памятники. С. 689). Парадокс ситуации, однако,

153


заключается в том, что полный текст воспоминаний Ризенкампфа заключает достаточно подробные сведения как о самом «почтенном бельгийце», так и о его семействе.

С. 137. …с начальником штаба Артиллерийского управления ген<ералом> Эйлером… — Генерал от артиллерии Александр Хри-стофорович Эйлер (1773–1849) с 1833 г. являлся директором артил-лерийского департамента Военного министерства, а с 1840 г. также членом военного совета (см.: Список генералам по старшинству. СПб., 1840. С. 50; СПб., 1844. С. 44)

С. 137. …в Эртелевом переулке в доме аптекаря Фромма. — По-видимому, ошибка памяти мемуариста: в первой половине 1840-х гг. в Петербурге был лишь один домовладелец по фамилии Фромме [так!], его дом был не в Эртелевом переулке (ныне ул. Чехова), а в Стремянной улице (№ 4; соврем. № 3) и находился, действительно, «в соседстве» (в трех минутах ходьбы) от дома Достоевского и Ризенкампфа в Граф-ском переулке (см.: Нистрем К. Адрес-календарь санкт-петербургских жителей… Т. 1. С. 130; также см.: Цылов Н. Описание улиц С.-Петер- бурга и фамилии домовладельцев к 1863 году. СПб., 1862. С. 397).

С. 137. …я познакомился ~ с кларнетистом Блазом. Навес-тивши нас несколько раз, он пригласил к себе Федора М<ихайло- ви>ча ~ прекратил навсегда дальнейшее знакомство с ним. — Факт посещения Достоевским в феврале–марте 1842 г. концертов бельгий-ского кларнетиста Арнольда Йозефа Блаза (Бласа; Blaes; 1814–1892) биографы писатели указывали неоднократно (см.: Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. Т. 1. С. 77, 78). Однако, в силу того, что комментируемый фрагмент был исключен из печатных публика-ций воспоминаний Ризенкампфа, личное, пусть и непродолжительное знакомство Достоевского с прославленным музыкантом осталось вне поля зрения исследователей. В частности, упоминание Блаза отсутст-вует в энциклопедическом словаре С. В. Белова «Ф. М. Достоевский и его окружение».

С. 138. …ситцевая фабрика швейцарца Шугарта. — Ситцевая фабрика швейцарского подданного купца 3-й гильдии Вильгельма Васильевича Шугарта находилась на Выборгской стороне, между Сам-сониевским проспектом и Большой Невкой (ныне Выборгская набе-режная), по адресу: Зеленков переулок, дом № 280 (см.: Цылов Н. Атлас 13-ти частей С.-Петербурга с подробным изображением набе-режных, улиц, переулков, казенных и обывательских домов. СПб., 1849. Л. 367. С. 266). Соврем. адрес: Зеленков пер., № 6. В комментарии

154


К. А. Баршта утверждается, что «в 1843 г. Достоевский посещал лите-ратурно-художественный кружок швейцарского заводчика Шугарта» (Лит. памятники), однако это ошибка, которая вызвана некоррект-ной перекомпоновкой текста Ризенкампфа, сделанной в публикации Лит. наследства, в результате которой возникает ложное впечатле-ние, что сообщение о собраниях в доме Шугарта связано с рассказом мемуариста о его попытках сблизить Достоевского со своими знако-мыми «в некоторых семейных домах». Однако полный текст эпизода свидетельствует, что кружок Шугарта посещал еще в студенческие годы лишь сам мемуарист и он упомянут только потому, что в дом Достоевского в Графском переулке приходили знакомые Ризенкамп-фа по этому кружку швейцарцы фон Чуди и Фрей, служившие на фаб-рике Шугарта.

С. 138. …Максимилиан фон Гейне (брат поэта)… — Доктор медицины Максимилиан (Иванович — в русской традиции) Гейне в первой половине 1840-х гг. служил врачом в Строительном учили-ще Главного управления путей сообщения и публичных зданий (см.: Нистрем К. Адрес-календарь санкт-петербургских жителей… Т. 2. С. 515). Подробнее о нем см. комментарий К. А. Баршта (Лит. памят-ники. С. 689).

С. 138. …профессор Хоменко, товарищ мой… — Скорее всего, имеется в виду рано умерший от холеры ученик К. К. Зейдлица — Александр Моисеевич Хоменко (1810–1848), окончивший с золотой медалью Медико-Хирургическую академию; в первой половине 1840-х гг. адъюнкт, позднее ординарный профессор академии (см.: Нистрем К. Адрес-календарь санкт-петербургских жителей… Т. 2. С. 141; также см.: Ларинский Н., Абросимов В. Забытые немцы // UZRF.ru — Портал учреждений здравоохранения РФ [Электронный адрес]. URL: http://uzrf.ru/ publications/istoriya_i_bolezni/zabytye-nemcy/).

С. 138. …живописец и скульптор Андерсон… — По-видимому, имеется в виду шведский подданный живописец Клоф Андерсон, проживавший в доме № 37 купеческой жены Варвары Борисовой по 3-й линии Васильевского острова (см.: Нистрем К. Книга адресов С.-Петербурга на 1837 год. СПб., 1837. С. 1289).

С. 138. …брат известного естествоиспытателя и туриста фон Чуди… — Иоганн Якоб фон Чуди (von Tschudi; 1818–1889) — швейцарский натуралист и путешественник; в 1838 г. совершил по-ездку в Перу, где находился в течение пяти лет, изучая флору Анд; позд-нее посетил Бразилию и другие страны Южной Америки. Мемуарист

155


упоминает его младшего брата Фридриха фон Чуди (1820–1886), в дальнейшем ученого (зоолога и агронома) и политического деятеля, члена большого совета кантона С.-Галлен, члена швейцарского сове-та сословий (см.: Энциклопедический словарь / Изд. Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. СПб., 1903. Т. 39, кн. 77. С. 11). В энциклопедическом словаре «Ф. М. Достоевский и его окружение» (Т. 2. С. 396), не упо-миная о брате-естествоиспытателе, С. В. Белов указывает на другое лицо, данные о котором почерпнуты им из «Петербургского некропо-ля» В. И. Саитова, — Иоанн фон Чуди (? — 9.7 1855). Однако для та-кой идентификации лица не приведено никаких оснований.

С. 138. …писатель Г. Фрей… — В энциклопедическом словаре С. В. Белова «Ф. М. Достоевский и его окружение» (Т. 2. С. 367) без каких-либо обоснований в качестве знакомца Ризенкампфа и Досто-евского указан Карл-Генрих Фрей (1808–1894), произвольно аттесто-ванный «писателем», фамилию которого составитель обнаружил в «Петербургском некрополе» В. И. Саитова (Т. 4. С. 337). Более осно-вательно предположение К. А. Баршта (см.: Лит. памятники. С. 690), что это мог быть Адам Людвигович (Леонтьевич) Фрей, в 1838– 1842 гг. обучавшийся на филологическом факультете Дерптского университета, который в 1843 г., не закончив полный курс обучения, выдержал экзамен на звание домашнего учителя и переехал в Петер-бург, где с 1845 г. преподавал латинский язык в евангелическо-лю- теранском училище св. Анны (прописная Г. перед фамилией в таком случае должна прочитываться как Г<осподин>). Однако при ближайшем рассмотрении и этот вариант приходится исключить, поскольку из текста Ризенкампфа следует, что, наряду с фон Чуди, Фрей представ-лен в воспоминаниях как один из двух «швейцарцев», с которыми Достоевскому затруднительно было общаться по-французски, из-за чего и возник описанный мемуаристом конфликт. Таким образом, при-ходится констатировать, что это лицо остается нам неизвестным.

С. 138. …незабвенный друг мой Станислав Осипович Сталев-ский. — Сведений об этом лице, как и об упомянутом далее его дяде Гр. Солтане, не обнаружено.

С. 139. …брату известного петербургского фортепианного мастера из Риги, Кёлеру. — Несмотря на то что Кёлер аттестован ме-муаристом как известный петербургский мастер, специалиста с такой фамилией в столичных справочниках 1840-х гг. не обнаружено. Существовал фортепьянный мастер Келберер, чье заведение находи-лось в Фонарном переулке, в доме наследников купца Гейнриха Зон-дермана, № 10 (соврем. № 9) (см.: Цылов Н. Городской указатель, или

156


Адресная книга врачей, художников, ремесленников, торговых мест, ремесленных заведений… С. 480). Возможно, Ризенкампф спутал его с имевшим практику в Северной столице позднее, в 1860-х гг., фор-тепьянным мастером Карлом Келером, чье заведение находилось в Михайловской улице, в доме Дворянского собрания, № 2 (см.: Все-общая адресная книга С.-Петербурга, с Васильевским островом, Пе-тербургскою и Выборгскою сторонами и Охтою: В 5 отд. СПб., 1867–1868. Отд. IV. С. 222). В таком случае более позднее имя заслонило в памяти мемуариста более раннее.

С. 139. …к занятию денег у ростовщика. На Выборгской сто-роне по 2-й Солдатской улице жил тогда отставной унтер-офицер Маслов… — В пересказе О. Ф. Миллера фамилия ростовщика опуще-на, что исключало возможность комментария. Восполненный текст по-зволяет вполне определенно указать на отставного унтер-офицера Родиона Ефимовича Маслова, который жил в собственном деревян-ном домике (однако не 3-х, а 2-хэтажном) на Выборгской стороне, по адресу: 2-я Госпитальная улица (2-й Солдатской в Петербурге не существовало, это ошибка памяти мемуариста), № 155 (См.: Цылов Н. Атлас 13-ти частей С.-Петербурга… Л. 371. С. 150). Соврем. адрес: участок дома № 32 по Астраханской улице. Судя по всему, Маслов явился прототипом ростовщика Маркова, «что на проценты дает» (1; 77), к которому в романе «Бедные люди» также на Выборгскую сторону идет Макар Алексеевич Девушкин. Атлас Цылова позволяет даже установить, где располагалась будка полицейского-грубияна, к которому с вопросом обращается герой, — в Сахарном переулке, на том самом месте, где от него отходила 2-я Госпитальная улица.

С. 139. …бывший прежде приемщиком мяса у подрядчиков во 2-м Сухопутном госпитале. — 2-й Военный сухопутный госпиталь располагался также на Выборгской стороне, в начале Самсониевского проспекта (ныне Военно-клинический госпиталь Военно-Медицин- ской академии; адрес: Большой Сампсониевский просп., № 1, угол Пироговской набережной, № 1–3). Принадлежащие ему здания нахо-дились также в Сахарном переулке, 3-й Госпитальной улице и в Синя-винском переулке, непосредственно против того места, куда другим своим концом выходила 2-я Госпитальная улица. Значит, ростовщик Маслов (см. предшеств. примеч.) построил себе домик, как и указы-вает Ризенкампф, непосредственно рядом с теми местами, где он ра-нее подвизался в качестве приемщика мяса.

С. 139. …отправился к Доминику ужинать. — Первый в Петер-бурге кафе-ресторан на парижский манер (с 1841 г.; ранее кондитер-

157


ская — с 1838 г.), получивший у горожан название по имени владель- ца — итальянского мастера кондитерского цеха Людвига-Доминика Риц-а-Порта (1810–1860); располагался на Невском проспекте, в доме лютеранской церкви св. Петра и Павла. К. А. Баршт указывает совре-менный адрес «популярного кафе „Доминик“» — Невский просп., дом № 24 (Лит. памятники. С. 697). Исторический адрес в 1830–1850-е гг. — Невский проспект, дом № 27.

С. 140. В начале марта я был откомандирован к Ораниенба-умскому госпиталю… — В изложении О. Ф. Миллера был указан лишь месяц 1844 года, в который мемуарист покидает Северную сто-лицу: «В марте доктору Ризенкампфу пришлось оставить Петербург». Полный текст позволяет уточнить время и причину отъезда.

С. 141. Патон оканчивал перевод «Истории польского восста-ния» Смиттена... — Ризенкампф ошибочно называет Смиттеном русского историка немецкого происхождения Фридриха фон Смита (von Smitt; 1787–1865) — автора «Истории польского восстания и войны 1830 и 1831 гг.», вышедшей в 1839 г. в Берлине на немецком языке (подробнее см. комментарий К. А. Баршта: Лит. памятники. С. 691). Упомянутый Ризенкампфом Оскар Петрович Патон (1823–1893) — однокашник Достоевского по учебе в Главном инженерном училище (выпущен прапорщиком из верхнего офицерского класса в 1843 г.), позднее полковник в отставке, русский консул в Ницце (да-та смерти Патона уточнена по изд.: Дмитрієнко М. Ф., Томазов В. В. Матеріали до генеалогії Патонів // Український історичний журнал. 2008. Вип. 6. С. 183–195).

Подгот. текста, вступ. статья и примечания Б. Н. Тихомирова

Публикация подготовлена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ). Проект 18-012-90019 Достоевский «Нерешенные вопросы научной биографии Ф. М. Достоевского: новые печатные и архивные источники».158

http://history.org.ua/JournALL/journal/2008/6/13.pdf

ПРИГЛАШЕНИЕ К СПОРУ

И. И. Евлампиев

ТОЛСТОВСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ЕВАНГЕЛЬСКОЙ ИСТОРИИ

ИСКУШЕНИЙ ХРИСТА КАК КОММЕНТАРИЙ К ПОЭМЕ

О ВЕЛИКОМ ИНКВИЗИТОРЕ ДОСТОЕВСКОГО

1 Поэма о Великом инквизиторе до сих пор остается одним из

самых загадочных фрагментов творчества Достоевского. Хотя сущест-вует немало попыток ее интерпретации, само их разнообразие свиде-тельствует против того, что существует согласие в понимании общего смысла поэмы в контексте философского мировоззрения Достоевского.

При всей относительной краткости поэмы она имеет достаточно сложную внутреннюю структуру и включает несколько очень разных элементов, поэтому для ее правильной оценки важно обратить вни-мание на тот элемент, который является ее идейным центром. Это, безусловно, евангельская история искушений Иисуса Христа, по от-ношению к которой Достоевский решился на достаточно смелый эксперимент: он по-своему перерабатывает евангельский текст, его событийную канву. Это можно объяснить тем, что традиционная бо-гословская интерпретация этой истории оставляет ее загадочной и внутренне противоречивой, хотя конфессионально ангажированные библеисты и делают вид, что им всё здесь ясно. Комментаторы счи-тают, что главный смысл истории искушений — в предоставлении

© И. И. Евлампиев, 2018

Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского фонда фун-даментальных исследований (РФФИ) по проекту № 18-011-90003.

161

И. И. ЕВЛАМПИЕВ

нам, обычным людям, примеров того, как нужно бороться с искуше-ниями, встречающимися в нашей жизни; при этом утверждается, что Христос мог бы «одним дуновением» прогнать и уничтожить дьявола вместе со всеми его хитростями, но он «подпускал» его к себе подобно тому, как при обучении приемам спортивной борьбы опытный учи-тель подпускает явно слабого противника и борется с ним как будто он равный ему только для того, чтобы показать ученикам все известные ему приемы.1 Такая интерпретация означает, если договорить всё до конца, что Христос и дьявол устроили своего рода «театр» в пустыне: дьявол делал вид, что он в состоянии реально победить Христа, а Христос делал вид, что между Ним и дьяволом возможна реальная борьба, хотя оба при этом понимали, что никакой реальной борьбы нет, а есть что-то вроде «игры в поддавки». Имея в виду очевидную неудовлетворительность такого понимания истории искушений Хри-ста, можно предположить, что Достоевский художественно «переде-лывает» евангельский сюжет не столько для того, чтобы противопо- ставить свое видение этого фрагмента его каноническому смыслу (хотя это тоже здесь присутствует), сколько для того, чтобы придать ему цельный внутренний смысл, которым этот фрагмент вообще не обладает в своем исходном виде.

Таким образом, общепринятое церковное толкование истории искушений Христа вряд ли может существенно помочь пониманию смысла поэмы о Великом Инквизиторе; гораздо большее значение имеют те подходы, которые резко расходятся с церковной версией этой истории и нацелены на выявление неочевидного, скрытого содержания в ней. Именно такой характер носит интерпретация Л. Н. Толстого, содержащаяся в его работе «Соединение и перевод четырех Еванге-

1 Например, в известном комментарии к Евангелиям А. П. Лопухина читаем: «Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Справедливо заме-чают, что в условном „если“ здесь не выражается диаволом сомнения в достоинстве Христа как Сына Божия. Если бы диавол сомневался в этом, то не мог бы предлагать Христу совершить такое чудо, как превращение кам-ней в хлебы. Таким образом, слова диавола имели возбуждающий смысл. Ты (как Раб, олицетворение раба-человека) почти умираешь с голоду, но Ты не должен умереть, потому что и Тебе Самому, и мне хорошо известно, что Ты — Сын Божий. Ты недавно открыто признан Сыном Божиим во время крещения, для Тебя, поэтому, нисколько не трудно позаботиться о Себе. Тебе нужно сказать только слово и эти камни, которые Ты видишь, тотчас сделаются хлебами» (Толковая Библия, или Комментарии на все книги Св. Писания Ветхого и Ново-го Завета / Под ред. проф. А. П. Лопухина: В 7 т. М., 2009. Т. 6: Четвероеванге-лие. С. 81–82). 162

ТОЛСТОВСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ЕВАНГЕЛЬСКОЙ ИСТОРИИ…

лий», написанной в основном в 1880–1881 гг. (то есть почти в то же время, когда Достоевский писал роман «Братья Карамазовы»). Она почти не привлекала внимания исследователей, хотя, как нам кажет-ся, является чрезвычайно важной для понимания оснований религи-озных учений Толстого и Достоевского.

Почти общим местом как русской философской литературы начала ХХ в., так и современной исследовательской литературы яв-ляется тезис о полной противоположности философских мировоззре-ний Достоевского и Толстого и в особенности их представлений о христианстве. Однако, на наш взгляд, расхождения и противоречия во взглядах двух великих мыслителей относятся только к внешним и поверхностным формам выражения идей. Если же говорить о самом глубоком уровне понимания, Достоевский и Толстой оказываются очень близкими по своим воззрениям. Они оба выступали критиками исторического христианства и церковной традиции и в равной степени пытались восстановить то истинное, подлинное, исходное христиан-ство, учение самого Иисуса Христа, которое преследовалось Цер- ковью как ересь на протяжении всей истории и которое только иска-женно и неполно отражено в Евангелиях и в других канонических памятниках. Сопоставление интерпретаций истории искушений дает наглядную иллюстрацию близости исходных принципов понимания христианства Достоевским и Толстым, конечно, при заметном разли-чии и оригинальности некоторых деталей.

В своем толковании истории искушений Христа Толстой ста-рается не выходить за пределы того, что заключено в тексте Евангелий; он выявляет именно возможный смысл самой евангельской истории, который раньше не был замечен из-за господства догматических сте-реотипов, а не «додумывает» за гипотетических авторов Евангелий, что могло бы означать всё случившееся с Христом. Интерпретация Достоевского в силу ее художественного, творческого характера идет гораздо дальше, писатель вносит в эту историю новые смыслы и до-полнительные сюжетные мотивы, которые вряд ли можно считать содержащимися в ней — хотя бы в силу лаконичности евангельского текста. В этом смысле раскрыть сюжетную и идейную логику этой истории в варианте Достоевского гораздо сложней, чем понять доста-точно простое толкование Толстого; но, с другой стороны, приняв во внимание интерпретацию Толстого, можно более просто и естест-венно усмотреть те смыслы, которые вносит в эту историю Достоев-ский, ведь общие контуры понимания писателями этого важнейшего фрагмента Евангелий совпадают.

163


Приступая к исследованию Евангелий, Толстой внимательно изучил и церковную традицию их толкования, и новейшие богослов-ские интерпретации, полученные в рамках научно-критического ана-лиза древних текстов, начатого протестантскими библеистами тю-бингенской школы. Сочинения последних стали в XIX в. отправной точкой для формирования по-настоящему объективного и научно обоснованного понимания Евангелий и христианского учения как такового. Толстой использует в своем труде большие фрагменты из книги «История текстов Нового Завета» (1842) немецкого историка Э. В. Е. Ройса, который был в ту эпоху одним из влиятельных иссле-дователей Евангелий, близких к тюбингенской школе. Самый боль-шой фрагмент рассуждений Ройса, используемый Толстым в своей книге, посвящен как раз истории искушений Христа. Здесь особенно ясно видно, что точка зрения Ройса, то есть новейшей протестантской библеистики, очень важна для Толстого, и он во многом опирается на нее. Вероятно, влияние новейших немецких исследований имело место и в отношении взглядов Достоевского на христианство, хотя здесь оно не столь очевидно и не столь значимо. По крайней мере эта про-блема еще требует специального исследования; выявление сходства интерпретаций евангельского сюжета Достоевским и Толстым может стать основной для ее решения.

Для Толстого первостепенное значение имела содержащаяся в книге Ройса констатация несовместимости истории искушений Христа с догматическим христианством, более конкретно — с идеей божественности Иисуса Христа: «...мысль об искушении Бога <...> представляется нам идущей вразрез с основными понятиями религии, достойной этого названия, и тем не менее как раз в евангельских тек-стах говорится, что искушение было целью пребывания Иисуса в пус-тыне. Отсюда мы заключаем, что рассказ, содержащийся в рассмат-риваемых нами евангельских текстах, в том виде, в каком мы имеем его, несовместим с догматами или официально признанным понятием божественности Христа. Добавим еще, что это следствие особенно вытекает из того, что диавол предлагает Христу поклониться ему. По церковному богословию, Христос, то есть второе лицо троицы, создатель диавола и всего, что существует. Диавол знает это более, чем кто-либо другой. Его предложение представляется поэтому не только кощунством, но и прямо непостижимой глупостью»2.

2 Ruess, Eduard Wilhelm E. Die Geschichte der heiligen Schriften des Neuen Testa- ments. Halle, 1842. S. 179–185 (цит. по: Толстой Л. Н. Соединение и перевод четырех Евангелий // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1957. Т. 24. С. 71). 164


Дальше Ройс обозначает одно из возможных направлений раз-решения возникающих противоречий: «...наше религиозное чувство отказывалось бы допустить, чтобы искушение, т. е. склонение ко злу, могло оказать на Иисуса какое-либо влияние; мы признали бы иску-шение скорее чем-то мимолетным и преходящим, чем-то представ-ляющимся его уму в виде вопроса, подлежащего решению, в виде гипотезы. В самом деле, если бы зло могло не то чтобы затемнить на мгновение ясность его ума или затуманить временно его нравствен-ное сознание, а просто промелькнуть, как тень, перед его глазами, оставив на себе на минуту его внимание, — понятие о его безуслов-ной святости, являющееся необходимым элементом христианской веры, неизбежно подверглось бы сомнению, или, вернее, оказалось бы явно противоречивым; это настолько верно, что уже некоторые из древних отцов Церкви держались того мнения, что события у храма и на горе не были действительно происходившими, ибо иначе при-шлось бы допустить, что Иисус поддался до некоторой степени ис-кушению, хотя и остановился в решительную минуту. Современные писатели заходят далее и, отрицая объективную и внешнюю реаль-ность всей этой истории, хотят видеть в ней лишь внутренний и субъективный факт, эволюцию мысли Иисуса, расходящееся созер-цание своих целей и средств, только лишь драму его души»3.

Сам Ройс решительно не согласен с таким направлением ин-терпретации истории искушений, поскольку она не просто расходится с буквальным смыслом текста, но при внимательном продумывании приводит к еще большему отклонению от церковно-догматической точки зрения. Ведь в этом случае сомнения в своем предназначении переносятся в душу самого Иисуса Христа, а «диавол» оказывается частью его внутренней сущности. Но именно по этому пути идет Толстой, и не исключено, что как раз книга Ройса и мнения других новейших интерпретаторов Нового Завета подсказали ему этот метод понимания.

Прежде всего Толстой заключает, что текст Евангелий свиде-тельствует против реальности дьявола и за то, что через этот образ выражены сомнения, живущие в самом Иисусе. «Если бы писатель представлял себе лицо, он бы хоть что-нибудь сказал о нем, о его виде, о его действиях, а тут, напротив, ни одного слова нет о самом лице. Лицо искусителя упоминается только ровно настолько, насколько нужно выразить мысли и чувства Христа. <...> Очевидно, писатель

3 Там же. С. 72.

165


с простыми приемами хочет выразить мысли Иисуса. Чтобы выразить мысли, надо заставить говорить его, но он один. И писатель заставляет говорить Христа с самим собою, и он называет один голос голосом Иисуса, а другой — то дьяволом, т. е. обманщиком, то искусителем»4.

Таким образом, самый общий смысл истории искушений за-ключается в том, что здесь изображены сомнения Иисуса Христа в своем предназначении и в правильном понимании своего после-дующего служения. В этом смысле совершенно не случайно искуше-ния (сомнения) изображены в Евангелиях сразу после того, как Иисус принимает крещение (собственно говоря, очищение водой) от Иоанна Крестителя и осознает свое призвание быть проповедником совер-шенно новой религии, дающей людям спасение. Смысл его сомнений непосредственно связан с содержанием того учения, которое Он должен принести людям. Именно в понимании сути учения Христа Толстой радикально расходится с церковной традицией и, соответственно, по-другому, чем она, интерпретирует историю искушений (сомнений) Иисуса.

По Толстому, Иисус является прямым наследником Иоанна Крестителя, именно Иоанн открывает Ему важнейшую истину, не по-нятую ни одной прежней религией: Царство Божие уже пришло на землю, но оно совсем не таково, как это представляется правоверным иудеям. Его приход не связан с прямым вмешательством всемогущего Бога в земную жизнь, не сопровождается радикальным преображени-ем всей земной действительности. Царство Божие скорее в человеке, чем в мире, и чтобы войти в него, нужно осуществить трансформа-цию собственной жизни: оставить низшую, плотскую жизнь и перей-ти к жизни духовной. Именно открытие особой бесконечной сферы духа, в которую человек может войти только отрекаясь от полного подчинения плотской жизни, и является главным религиозным по-ложением нового учения. Эту сферу можно назвать «Богом», но это не имеет принципиального значения, ведь в данном случае Бог не имеет того антропоморфного облика, который имеет Бог иудаизма. В ко-нечном счете для человека самое главное — это возможность и необ-ходимость мистического изменения своей жизни, осуществление «рождения свыше», чтобы войти в указанную сферу и стать не плот-ским, но духовным человеком, то есть носителем божественного на-чала. Служение Иисуса и заключается в том, что Он, будучи исходно

4 Там же. С. 73. 166


обычным человеком, осуществляет такую мистическую трансформа-цию своей жизни, входит в духовное, божественное бытие и учит людей тому, чтобы они совершили то же самое вслед за Ним.

Сомнения, которые посещают Иисуса в начале его служения и которые символически выражены в евангельской истории искуше-ний, касаются исключительно отношений плотской и духовной жизни в человеке. Первое искушение Толстой считает наиболее очевидным в своем смысле, но и наиболее важным, поскольку оно определяет понимание двух других искушений. В Евангелии от Луки первое ис-кушение описано так: «Иисус, исполненный Духа Святого, возвра-тился от Иордана и поведен был Духом в пустыню. Там сорок дней Он был искушаем от диавола и ничего не ел в эти дни, а по прошествии их напоследок взалкал. И сказал Ему диавол: если Ты Сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом. Иисус сказал ему в ответ: напи-сано, что не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом Божиим» (Лк. 4: 1–4).

А вот как это место выглядит в свободном переводе (интер-претации) Толстого: «Тогда Иисус, исполнившись духа, пошел от Иордана в пустыню. И там его испытывал искуситель. И был Иисус в этой пустыне 40 дней и не ел ничего и отощал. И приступил к нему искуситель и сказал: если ты сын Бога, то скажи, чтобы камни эти стали хлебами. А Иисус ответил: Написано: человек жив не хлебом, но всем тем, что исходит из уст Бога (духом»)»5. Толстой справедли-во считает, что внесение в перевод Евангелий понятий позднейшего ортодоксального богословия незаконно и искажает его смысл. Ника-кого «Духа Святого», как одной из ипостасей Троицы, в Евангелиях быть не могло, на деле в начале этого фрагмента имеется в виду, что Иисус, осознав реальность сферы духа (Бога), исполнился духом, то есть из плотского человека стал духовным и именно поэтому не ел сорок дней, полностью пренебрегая плотским началом. Но в конце концов он «взалкал», то есть осознал, что невозможно считать плотское на-чало несущественным, понял, что требования этого начала нужно хотя бы минимально удовлетворять. Здесь его и посетило первое со-мнение: если плотское начало и его требования все-таки значимы, если с ними всегда приходится считаться, то можно ли стать подлин-но духовным человеком, можно ли полностью принять в себя боже-ственное начало? Вопрос «диавола» в этом случае нужно понимать

5 Там же. С. 61–62. 167


не как призыв к чуду, а как издевательскую констатацию зависимо-сти человека от плотского, телесного начала. И ответ Иисуса в этом случае, считает Толстой, совершенно логичен: «...Иисус отвечает не на то, почему он не делает хлеб из камней, а на тот смысл, который лежит в словах: Покоряешься ли ты требованиям плоти? Он отвечает: Человек жив не хлебом, а духом»6. Это не значит, что Христос при-знает плоть призрачной и вообще не имеющей никакого значения; но он убежден, что человек, который по-настоящему полно войдет в сферу духа, то есть соединится с Богом, получит какое-то удовлетворение и для плоти, даже не заботясь специально о ней, ведь плоть полностью подчинена духу. Нельзя делить свою жизнь между запросами духа и плоти, это приведет к тому, что плоть победит дух, нужно полностью отдать себя духу, тогда и плоть получит свое.

Второе искушение (третье в варианте Евангелия от Луки) про-должает логику первого. «И повел Его в Иерусалим, и поставил Его на крыле храма, и сказал Ему: если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз. Ибо написано: ангелам своим заповедает о Тебе сохранить Тебя; и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему в ответ: сказано: не искушай Господа Бога твоего» (Лк. 4: 9–12). Толстой категорически отвергает наиболее явный и по-верхностный смысл намерения «диавола» в этом случае — призыв совершить чудо, как и в первом искушении. Под «диаволом» в обоих случаях нужно понимать, по Толстому, голос плоти в самом Иисусе. Если Иисус не признал господства плоти в Себе в первом искушении, то она предлагает Ему вообще не считаться с ней, предлагает Ему признать себя полностью духовным человеком; а если плоть совсем неважна, то можно продемонстрировать ее иллюзорность, несущест-венность, бросившись с храма: полностью духовному человеку это не может принести вреда. Но Иисус отвергает это рассуждение: плот-ская жизнь — это все-таки жизнь, а жизнь от Бога и есть сам Бог, поэтому нельзя пренебрегать ею и в форме плотской жизни, нужно только правильно понимать иерархию ее форм. Кроме того в отказе Иисуса броситься с крыла храма заключена мысль о собственной от-ветственности за свою жизнь и за свое положение в мире: «На то, что голос плоти говорит, что он не верит в Бога, если бережет себя, он отвечает: Нельзя испытывать своего Бога. На то, что голос плоти говорит, что если бы он верил в Бога, он бы бросился с храма, чтобы

6 Там же. С. 75. 168


отдаться ангелам и избавиться от голода, — он отвечает тем, что он не укоряет никого за свой голод, как укоряли израильтяне Моисея при Массе. Он не отчаивается в Боге, и потому ему и не нужно испы-тывать Бога, и легко переносит свое положение»7.

Но «диавол», являющийся голосом плотского начала в Иисусе, не смиряется и продолжает возражать Ему (искушать Его). Он считает, что Иисус все-таки признал значение плоти, отказавшись броситься с крыла храма, поэтому предлагает Ему принять ту истину, по кото-рой живут все обычные люди: только плоть важна и только ей следу-ет служить. Если Он примет эту истину, то успокоится и получит все блага и удовольствия, которые заключены в плотском начале и его запросах. Именно этот смысл, по Толстому, метафорически выражен в третьем искушении, в словах «диавола» о том, что он подарит Иисусу все царства мира, если тот покорится ему. «Голос плоти как бы заставил Иисуса признать могущество ее и неизбежность жизни плот-ской, и потому он и говорит: Все эти твои надежды на Бога и уверен-ность в нем — всё это слова, а на деле ты не ушел и не уйдешь от плоти. Такой же ты сын плоти был и есть, как и все люди. А сын плоти, так почти ее и работай ей. Я — дух плоти. И он показывает Иисусу царства мира: Видишь, что я даю тем, кто служит мне. Почти меня, работай мне, и тебе то же будет»8. Но Иисус отвергает и это искуше-ние-сомнение и отвечает словами из Второзакония: «Господа, Бога твоего, бойся и ему одному работай» (Втор. 6: 13).

В результате, в интерпретации Толстого история искушений оказывается выражением важнейшей религиозной и жизненной про-блемы, с которой сталкивается каждый человек: что выбрать в каче-стве пути жизни и смысла жизни — следование запросам плоти, ма-териальным интересам, делающим человека подобным животному, или целям духа, ведущего к преображению человека в существо, об-ладающее божественным началом и божественным предназначением. Поскольку «диавол» в тексте Евангелий, повествующих об искуше-нии Христа, есть только внутренний голос плоти в Иисусе, который никуда не исчезает даже после того, как Иисус отвергает его аргу-менты, Толстой парадоксальным образом отрицает, что история иску-шений заканчивается победой Иисуса над «диаволом». Он видит здесь выражение вечной и неустранимой противоположности двух миро-воззрений и двух представлений о пути жизни. «Победы нет ни с той,

7 Там же. С. 78. 8 Там же. С. 79.

169


ни с другой стороны; есть только выражение двух противоположных друг другу основ жизни. И ясно выражена и та, которую отрицает Иисус, и та, которую он избрал. Оба хода рассуждения поразительны тем, что философские системы, системы морали, религиозные секты, различные направления жизни в тот или другой исторический период имеют в основе только различные стороны обоих этих рассуждений. В каждом серьезном разговоре о значении жизни, о религии, в каж-дом случае внутренней борьбы отдельного человека повторяются всё те же рассуждения этого разговора диавола с Иисусом или голоса плоти с голосом духа»9.

Такая высокая оценка истории искушений Толстым позволяет нам совершенно естественно перейти к поэме о Великом инквизиторе и к изложенной там версии того же фрагмента Евангелий. Ведь Дос-тоевский похожим образом характеризует эту историю, считая, что она является абсолютным выражением глубочайших человеческих устремлений, высшей формой религиозного понимания жизни. При-веденная выше оценка Толстого удивительно похожа на суждение, вложенное Достоевским в уста Великого инквизитора: «Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и аб-солютным. Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно це-лое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические проти-воречия человеческой природы на всей земле. Тогда это не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что всё в этих трех вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более» (14; 230).

При такой абсолютной оценке вопросов, которые задает Иисусу евангельский «диавол», нужно признать, что и в тексте Достоевского этот персонаж не может пониматься буквально, под этой маской ока-зывается спрятан какой-то гораздо более значимый «голос». Обратим внимание на то, как он называется в романе Достоевского: страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, великий дух, вековеч-ный и абсолютный ум, страшный и премудрый дух, могучий дух и т. д. Так его называет Великий инквизитор, то есть автор поэмы, Иван Карамазов, тем не менее приведенные определения заставляют думать,

9 Там же. С. 79–80. 170


что сам писатель видит в этом «голосе» некую весьма фундаменталь-ную силу бытия.

В изложении главного, второго искушения Достоевский, по-добно Толстому, намекает, что искушение было формой сомнения, одолевавшего Иисуса. Чтобы подчеркнуть это, он даже модифицирует евангельский текст. Слова «диавола» из Евангелии от Луки, обращен-ные к Иисусу, перенесенному на фронтон храма, весьма лаконичны и прямы: «…если Ты сын Божий, бросься отсюда вниз». Условный характер предложения можно понять как сомнения «диавола» в том, что Христос является сыном Божьим, но, конечно, не как сомнения самого Иисуса. Достоевский заменяет это предложение гораздо более сложными, и эта замена очень показательна: «Если хочешь узнать, Сын ли Ты Божий, то верзись вниз, ибо сказано про Того, что ангелы подхватят и понесут Его, и не упадет и не расшибется, и узнаешь тогда, Сын ли Ты Божий, и докажешь тогда, какова вера Твоя в Отца Твоего...» (14; 232–233). В этом варианте сам Иисус Христос пред-ставлен сомневающимся в том, является ли Он сыном Божьим, иску-шение и заключается в частности в том, что Он может попытаться «проверить» свое божественное происхождение, прыгнув с храма.10 Дальше в тексте Достоевского происходит еще более радикальное отклонение от традиционных церковных представлений. То объясне-ние, которое Великий инквизитор дает сомнениям Христа, заставляет предположить, что Он не просто сомневается в своей божественной природе, но и вовсе не является Богом: «О, Ты понял тогда, что, сде-лав лишь шаг, лишь движение броситься вниз, Ты тотчас бы и искусил господа, и веру в него всю потерял, и разбился бы о землю, которую спасать пришел, и возрадовался бы умный дух, искушавший тебя» (14; 233). Он не Бог, а человек, который, обретя подлинную веру, вместе с ней обрел божественные способности, стал причастным бо-жественной жизни. Дальше Великий инквизитор сравнивает Иисуса с остальными людьми, и это сравнение уже не оставляет сомнения в том, что по своей природе Иисус ничем не отличается от других, превосходя их только в решимости следовать по пути веры и по пути

10 Парадоксальная модификация евангельского образа Христа в тексте Досто-евского уже была замечена и детально проанализирована Б. Н. Тихомировым, который обратил особое внимание на мотив в монологе Инквизитора неполно-го знания Христом Бога-Отца; см.: Тихомиров Б. Н. Христос и Истина в поэме Ивана Карамазова «Великий инквизитор» // «...Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком»: Статьи и эссе о Достоевском. СПб., 2012. С. 92–124.

171


единения с Богом, точнее, обретения Бога в себе: «Но, повторяю, много ли таких, как Ты? И неужели Ты в самом деле мог допустить хоть минуту, что и людям будет под силу подобное искушение? <...> О, Ты знал, что подвиг Твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя Тебе, и человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде» (14; 233). Само на-звание «подвиг» для деяния Иисуса свидетельствует о том, что он является человеком, который достиг божественного состояния в ре-зультате почти невозможных в земной жизни усилий.

Таким образом, можно заключить, что в понимании образа Иисуса Христа, как он показан в евангельской истории искушений, Достоевский и Толстой полностью единодушны: Иисус — это человек, демонстрирующий возможность для каждого достичь божественного состояния, хотя бы в отдельные моменты своей земной жизни. И как всякий человек, он понимает непостижимую высоту своих устремле-ний: он испытывает сомнения в возможности достичь состояния со-вершенства и достаточно долго оставаться в нем. Как правильно кон-статировал Э. Ройс, при таком перенесении искушений Иисуса внутрь его души, эта история оказывается несовместимой с догматическим учением Церкви. Но именно такую модель понимания выбирают оба русских писателя.

Присматриваясь внимательнее к некоторым деталям двух ин-терпретаций истории искушений, можно подумать, что они все-таки различны, причем по весьма принципиальным мотивам. Ведь Досто-евский подчеркивает именно аспект чуда и в самом факте искушений и в содержании каждого из них в отдельности, то есть как раз тот мотив, который Толстой категорически отвергает. Тем не менее общая логика истории искушений, выстраиваемая Достоевский, вполне со-ответствует интерпретации этого сюжета в книге Толстого.

Первое искушение Достоевский объясняет как призыв к чуду ради того, чтобы дать людям бесспорный идеал существования. Вопрос «умного духа» (евангельского «диавола») Великий инквизитор пере-дает в такой форме: «„Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми рука-ми, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для челове-ка и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послуш-

172


ное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку свою и прекра-тятся им хлебы Твои“. Но Ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил Ты, если по-слушание куплено хлебами?» (14; 230). Достоевский весьма далеко уходит от того, что можно непосредственно усмотреть в тексте Еван-гелий, но, как кажется, здесь совсем отсутствует и тот смысл, кото-рый в этой истории нашел Толстой — сомнения Иисуса в полном превосходстве духа над плотью.

Тем не менее проследим, как дальше эта тема развивается в тексте романа. Великий инквизитор говорит, что Христос не после-довал совету «умного духа» и потребовал от людей подлинной сво-боды и свободной веры, которая ничего не обещает в награду. При-нимая сторону «умного духа» в его споре с Христом, Инквизитор утверждает, что человек не готов к той степени свободы, которую в нем предполагает Христос и поэтому он пойдет не за ним, а за не-ким «духом земли», который восстанет на Христа и привлечет людей тем, что даст хлеб взамен свободы: «...знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на Тебя дух земли, и сразится с Тобою, и победит Тебя, и все пойдут за ним, восклицая: „Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!“ Знаешь ли Ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. „Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!“ — вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя и которым разрушится храм Твой. На месте храма Твоего воздвигнется новое зда-ние, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня...» (14; 230).

Здесь достаточно очевидно, что «дух земли» — это олицетво-рение плотского, материального начала человека, которое противо-стоит свободной вере Христа и которое настолько мощно и влия-тельно, что способно подчинить всю цивилизацию своей власти и направить к своим целям. Таким образом, смысл спора «умного духа» с Христом, точно так же как и смысл всего первого искушения, — в борьбе духа и духовной жизни, к которой призывает Христос, с плот-ским началом в человеке и с жизнью, полностью подчиненной мате-риальным интересам. Такое понимание смысла первого искушения в поэме о Великом инквизиторе совпадает с его интерпретацией в книге Толстого, но только Достоевский гораздо дальше уходит от текста Евангелия, он сразу обобщает проблему до противоположности двух форм веры и двух путей цивилизации. Толстой же, оставаясь ближе

173


к буквальному смыслу текста, видит в нем проблему противостояния плоти и духа в самом Христе (как человеке, а не Боге) и лишь как следствие — проблему выбора правильного пути жизни. Отметим, что в своем описании искушений Христа Толстой использует немно-го странный термин «дух плоти» для обозначения некоего разумного начала, которое внушает людям необходимость полностью раство-риться в плотской жизни, этот «дух плоти» вполне соотносим с «ду-хом земли» из текста Достоевского.

Продолжая рассуждать о том, к чему стремятся обычные люди, Великий инквизитор признает, что идеал «хлеба», всеобщей сытости, удовлетворения всех плотских желаний все-таки не дает окончатель-ного успокоения человеку; человек так устроен, что хочет какой-то цели помимо «хлеба», хочет на что-то направить свою свободу, ино-гда даже вопреки своим собственным интересам и против идеала всеобщей сытости: «Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё были хлебы» (14; 232).

Смысл второго искушения, по Достоевскому, и связан с этой потребностью человека что-то сделать со своей свободой, понятой в самом содержательном, духовном смысле, как свобода выбора между добром и злом, свобода совести, свобода преследовать высшие, ду-ховные ценности. Для большинства людей, утверждает Великий инкви-зитор, соглашаясь здесь с «умным духом», эта высшая свобода обре-менительна, они не хотят преследовать никаких высших целей, даже если ощущают в себе наличие этой потребности. Поэтому для них самый логичный и простой выход — отречься от свободы и подчи-ниться целям и смыслам, которые им навязывают извне. Но просто отказаться от свободы человек не может, это ведь центральный эле-мент его сущности: он хочет сохранить видимость свободного выбора даже в своем отречении от свободы. Поэтому он хочет, чтобы его увлекли, подчинили с помощью чего-то, чему он не сможет сопро-тивляться, пусть даже ценой обмана. Второе искушение как раз пока-зывает, как можно подчинить совесть людей и лишить их свободы, добиться беспрекословного подчинения. «Есть три силы, единствен-ные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, — эти силы: чудо, тайна и авторитет» (14; 232). Из этих трех сил чудо оказывается са-мым главным фактором связывания свободы, именно к демонстрации

174


чуда призывает «умный дух» Христа во втором искушении. Пытаясь понять смысл предложения «диавола» прыгнуть с храма ради доказа-тельства своей веры и своего права вести людей, Великий инквизитор вспоминает крики людей на Голгофе, которые призывали Христа совершить еще большее чудо. «Ты не сошел со креста, когда кричали Тебе, издеваясь и дразня Тебя: „Сойди со креста и уверуем, что это Ты“. Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить че-ловека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной» (14; 233).

Как мы помним, Толстой в своей интерпретации второго ис-кушения прямо отвергал вероятность того, что его нужно понимать как призыв к чуду. В словах Великого инквизитора именно этот при-зыв выдвигается на первый план, причем здесь этому чуду придано необычно большое значение — оно приравнивается к гипотетической возможности для Иисуса сойти со креста! Несмотря на кажущуюся противоположность этих двух версий искушения, в них не так трудно найти сходство. Ведь Великий инквизитор, угадывая мысли своего пленника, констатирует, что Он и не мог совершить чуда, к которому его призывал «умный дух»; еще раз напомним слова, которые он го-ворит Иисусу: «...тТы понял тогда, что, сделав лишь шаг, лишь дви-жение броситься вниз, Ты тотчас бы и искусил Господа, и веру в Него всю потерял, и разбился бы о землю, которую спасать пришел, и воз-радовался бы умный дух, искушавший Тебя» (14; 233). Второе иску-шение — это своего рода проверка Иисуса на его «божественность», или, еще точнее, это откровенное издевательство «умного духа» над человеком, которого стали считать Богом, но который сам понимает, что он не Бог, и знает, что если прыгнет с храма, то разобьется как любой человек. Это соответствует тому, что обнаружил во втором искушении Толстой: невозможность полностью пренебречь плот-ским, низшим началом в человеке и смирение перед жизнью, которая есть Бог и которую человек, не являющийся Богом, не имеет права отвергать ни при каких условиях. В церковной интерпретации второ-го искушения Христос, безусловно, понимается как Бог, поэтому Его отказ от предложения «диавола» прыгнуть с храма вовсе не означает, что Он не смог бы совершить это чудо, Он свободен в своем реше-нии. В версиях Достоевского и Толстого ситуация иная: Христос знает, что не может совершить этот поступок, это чудо без того чтобы не погубить себя и свое дело, поэтому слова «умного духа» являются по сути издевательством, а не реальным предложением, предпола-гающим свободный выбор.

175


В этом контексте и третье искушение в интерпретациях Досто-евского и Толстого приобретает общие черты. Формально они сильно отличаются: у Толстого это еще один «аргумент» плотского начала в человеке за то, чтобы Христос признал его значение и получил все блага, вытекающие из принятия его целей; у Достоевского это выра-жение неизбежного итога несвободной веры — она подменяется вла-стным авторитетом. Но если мы примем, что в центре всей истории искушений стоит представление об Иисусе Христе как обычном че-ловеке, который осознал, что Бог может прийти в мир только через него, через его предельные усилия явить в себе божественное начало, то в обоих версиях третьего искушения обнаруживается общий смысл: понимая бесконечную сложность высшей цели жизни — становления Богом, человек может проявить слабость и отказаться от этой цели, удовлетворившись ее иллюзорными имитациями, доступными в зем-ной жизни, — материальными удовольствиями и благами в варианте Толстого и властью над людьми и материальным миром в варианте Достоевского.

Таким образом, в интерпретации Достоевского три искушения оказываются так же логично связанными друг с другом, как и в ин-терпретации Толстого. Здесь нужно видеть демонстрацию ложного пути человеческого развития, противоположного тому истинному пути, который предлагает людям Иисус Христос. При этом, чтобы три ис-кушения выстроились в логичную последовательность, само учение Христа и истинный путь жизни, который он провозглашает, необхо-димо понимать иначе, чем это принято в церковном учении. Если Христос — «полноценный» Бог, второе лицо Троицы, история иску-шений становится либо маргинальной, несущественной в структуре Евангелий, либо вообще противоречивой и непонятной. Если же Иисус — обычный человек, осознавший величайшую религиозную истину о том, что Бог — это глубина его собственной сущности и что только от его предельных усилий зависит, явится ли Бог в мире, то по-следовательность трех искушений — это изображение трех величай-ших соблазнов, уводящих человека с пути истинной, духовной жизни, с пути, на котором он обретет Бога в себе: во-первых, он может пол-ностью погрязнуть в плотских интересах и потребностях, во-вторых, он может решить, что вся ответственность за его жизнь и реализацию ее высших целей лежит на некоем высшем всемогущем существе (как это принято в иудаизме), в-третьих, он может поверить, что вопло-тить главные цели жизни можно через материальное человеческое

176


единение и средствами материальной земной жизни (в форме госу-дарства). Подлинное христианство, подлинное учение Иисуса Христа, в понимании Достоевского и Толстого, требует безусловного преодо-ления этих соблазнов: человек должен оставить плотские заботы и войти в подлинную духовную жизнь, чуждую плотских интересов; он должен перестать надеяться на благого Отца, который всё устроит в его жизни, — в себе самом, в бесконечной и загадочной глубине своей сущности он должен искать силы для реализации высших целей жизни; наконец, он должен перестать видеть в материальной цивили-зации и в материальном прогрессе основание единой жизни людей и понять, что его духовная жизнь не подчинена законам, свойствен-ным материальному миру, и не может быть ничем ограничена.

Таким образом, можно сделать вывод о совпадении главных принципов интерпретации истории искушений Христа в текстах Дос-тоевского и Толстого. Однако вполне достаточные для констатации этого сходства проведенные выше рассуждения не достаточны для полного понимания всех смыслов, заложенных Достоевским в поэму о Великом инквизиторе. Один из главных мотивов поэмы заставляет нас очень далеко уйти от евангельской истории и затронуть важнейшую проблему религиозного учения Достоевского — проблему бессмертия.

2 Присмотримся внимательнее к странному противоречию, возни-

кающему в поэме о Великом инквизиторе в связи с обсуждением проблемы чуда, точнее роли чуда в религиозной вере.

Прежде всего нужно отметить, что хотя проблема чуда и про-тивостояние свободной веры и веры, основанной на чуде и авторитете, имеет исток в Евангелиях, та форма, которую этой проблеме придает Достоевский, в большей степени связана с его собственным весьма необычным пониманием христианства, а не непосредственно с Еван-гелиями и тем более не с церковным христианством. Самая очевид-ная тема поэмы — отказ Иисуса Христа от той формы религиозного убеждения, которую Инквизитор считает единственно подходящей к психологии обычных людей и поэтому единственно эффективной: с помощью «тайны, чуда и авторитета». Поскольку именно чудо играет главную роль в этой триаде, можно сказать, что Христос не хочет основывать свое учение и свой авторитет среди людей на чудесах, на демонстрации того, что принятие Его учения может дать людям «чу-десную» власть над миром и своей судьбой. С этим хорошо согласу-ется вывод, к которому мы пришли выше при анализе первого и второго

177


искушения: Христос в этих ситуациях не только не хочет совершить чудо, но он даже и не может его совершить, поскольку он — обычный человек, лишь на некоторое время поднявшийся до божественного состояния; в это смысле предложения: «вели этому камню сделаться хлебом» и «бросься отсюда (с крыла храма) вниз» — выражают толь-ко насмешку «диавола» («умного духа» в поэме о Великом инквизи-торе) над человеком, который возомнил себя Богом.

Но этой совершенно очевидной (главной!) идейной линии по-эмы противостоит прямо противоположная. В самом начале поэмы, в «авторском» введении, которое излагает Иван, говорится о религи-озном кризисе, который переживает человечество, и одним из при-знаков этого кризиса признается утрата веры в чудеса: появились ереси, которые «стали богохульно отрицать чудеса» (14; 226). В по-следующей сцене появления Иисуса Христа на площади в Севилье Иван описывает, как от прикосновения к Христу исцеляется слепой старик; затем, в кульминации своеобразного пролога поэмы, Христос воскрешает семилетнюю девочку, которую в белом гробике вносят в Севильский собор. Именно после этого, когда народ окончательно узнает Его, по приказу Великого инквизитора Христа хватает стража и уводит в темницу, где происходит главная часть поэмы — странное общение двух людей, один из которых не говорит ни слова, хотя Его собеседник проницательно угадывает Его мысли и сам отвечает за Него на все заданные вопросы. Именно здесь Инквизитор обвиняет Христа в том, что Он отверг самый надежный способ укрепить веру — чудеса. Особенно ярко эта тема звучит во втором искушении: «Так ли создана природа человеческая, чтоб отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих оставаться лишь со свободным решением сердца? О, Ты знал, что подвиг Твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя Тебе, и человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде. Но Ты не знал, что чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и Бога, ибо человек ищет не столько Бога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдов-ству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником. Ты не сошел со креста, когда кричали Тебе, издеваясь и дразня тебя: „Сойди со креста и уверуем, что это Ты“. Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свобод-ной веры, а не чудесной» (14; 233).

178


Как мы видим, Инквизитор признает чудо в качестве абсолют-ного основания веры — не только веры в божественную природу и в предназначение Христа, но и веры в Бога как такового. Христос же отвергает чудо, считая его формой «принуждения» к вере, он хочет сохранить полноту свободы человека и хочет свободной веры, а не вы-нужденной. Но пролог поэмы и особенно сцена воскресения девочки полностью ломает идейную «драматургию» второго искушения: ведь, согласно главной линии объяснения этого эпизода в романе, отказ Христа прыгнуть с храма — это отказ от совершения чуда своего спасения, то есть он должен быть примером отрицания любого чуда как основы веры. Зачем же тогда дано изображение чуда воскреше-ния девочки Христом? Как объяснить столь разительное несоответст-вие, возникающее в логике поэмы о Великом инквизиторе?

Нам кажется, что наиболее естественное решение этого проти-воречия подсказано самим Достоевским в приведенных только что словах Великого инквизитора. В них противопоставляется два «уров-ня» чудес: собственно чудеса, выражающие самые главные религиоз-ные истины и служащие обоснованием этих истин, и, так сказать, «псевдочудеса», «сочиненные» людьми для успокоения своей совес-ти, но не несущие каких-либо значимых истин. Последние Инквизи-тор отрицает, считает их вредными для религиозного сознания, а первые, наоборот, насущно необходимыми для укрепления людей в вере. Можно предположить, что такое же разделение чудес на важ-ные и неважные свойственно и Христу, но Его понимание важных чудес, определяющих суть веры, конечно, не совпадает с тем, как их видит Инквизитор. Именно важные чудеса он не хочет совершать, поскольку это ограничит свободу людей; по отношению же к осталь-ным чудесам Христос, вероятно, занимает нейтральную позицию: поскольку они не могут ограничить свободу людей, Он вполне может совершать их. Если принять эту логику, то придется заключить, что ни исцеление слепого, ни даже воскрешение девочки не являются важ-ными чудесами в глазах Иисуса, именно поэтому он совершает их, несмотря на то что не хочет сделать чудо основой своей веры.11

11 Любопытно, что Толстой, дойдя в своей интерпретации Евангелий до истории воскрешения Лазаря, решительно возражает против того, чтобы считать акт воскрешения человека самым явным свидетельством в пользу того, что тот, кто его совершает, — Бог: «...положим, мы <...> скажем, что воскресение есть проявление могущества Бога. Если так, то вместе с могуществом Бога мы не-вольно думаем и о мудрости его и не можем не спросить себя: зачем он вос-

179


К числу важных чудес, несомненно, не относится и спасение при прыжке с храма, в связи с этим может показаться, что выстроен-ная нами логика ничуть не помогает преодолеть обозначенное выше противоречие. Ведь Инквизитор формулирует за Иисуса Христа Его принцип свободной веры, не основанной на чуде, именно после Его отказа прыгнуть с храма. Но здесь нужно иметь в виду, что Инквизитор приписывает Христу собственные представления о чуде и он может не знать (как станет ясно ниже, все-таки знает), что для Христа кате-гория «важных чудес» имеет совсем иное содержание, чем для него самого. Мы должны предположить, что под настоящим, важным чудом Христос понимает нечто весьма необычное, не совпадающее с тем, что по этому поводу думают обычные люди.

Достоевский, конечно, хотел, чтобы проницательный читатель понял сложные идейные перипетии поэмы о Великом инквизиторе, поэтому он должен был дать ключ для разгадки тайны того высшего чуда, которое может связать свободу людей и которое именно поэто-му Христос не хочет для них совершить. Хотя на протяжении десятка страниц, которые занимает поэма о Великом инквизиторе в романе «Братья Карамазовы», слово «чудо» появляется несколько десятков раз, одно его упоминание явно выделяется из общего ряда, поскольку в нем впервые противопоставляется свободная вера и вера, основан-ная на чуде, а само чудо описано так, что возникает сомнение в уме-стности применения этого термина. Особенно показательно, что это вообще первые слова Инквизитора, обращенные в Христу: «Имеешь ли Ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из ко-торого Ты пришел? <...> …нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей сво-боды, за которую Ты так стоял, когда был на земле. Всё, что Ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, пол-торы тысячи лет назад» (14; 228–229).

кресил Лазаря, а не Ивана и Петра; и зачем он воскресил Лазаря, а не сделал того, чтобы у Лазаря выросли крылья или две головы? И мы должны признать-ся, что в этом действии Бога вместе с могуществом не выразилась мудрость. / Сказано, что Иисус воскресил Лазаря затем, что он пожалел сестер; это что-то не божеское. <...> Я человек, что же мне через 1800 лет доказывать то, что Бог, в виду десятка людей, 1800 лет тому назад будто бы воскресил человека. Я был бы рад этому верить, если бы я видел, а то я не видел. Что бы Богу вос-кресить человека, да и оставить его жить до сих пор? Ему бы ничего не стои-ло» (Толстой Л. Н. Соединение и перевод четырех Евангелий. С. 496–497). 180


Здесь чудом, ограничивающим свободу веры людей, признается рассказ о «тайнах» того мира, из которого пришел Христос. Если бы Достоевский разделял традиционные христианские воззрения, носи-тельницей которых выступает Церковь, это суждение было бы невоз-можно счесть оправданным. «Церковно-догматический» Христос после смерти соединился с Богом-Отцом и навеки пребывает в божествен-ном бытии, в Царствии Небесном. С точки зрения церковных пред-ставлений невозможно объяснить, почему знание об этой перспективе посмертного существования может ограничить свободу людей, — скорее наоборот, это должно способствовать свободному принятию веры людьми. Да и вообще, было бы крайне странным считать рас-сказ о Царствии Небесном (о Небесном Иерусалиме), который был дан в Откровении Иоанна Богослова и затем многократно воспроиз-водился и разъяснялся в томах догматического богословия, чудом, превосходящим акт воскресения мертвого! А ведь именно так полу-чается в логике рассуждений Инквизитора, вполне адекватно выра-жающих мысли Иисуса.

На современном уровне исследования мировоззрения Достоев-ского, кажется, уже невозможно серьезно утверждать, что его рели-гиозные взгляды полностью соответствуют догматическому учению Церкви. На деле, Достоевский был критично настроен против исто-рического христианства, в своем творчестве он пытался восстановить истинное, первоначальное учение Иисуса Христа, искаженное в цер-ковной традиции. Позже по этому же пути пошел Лев Толстой, и тот факт, что в представлениях двух писателей об истинном христианстве обнаруживается много общего, свидетельствует в пользу того, что им удалось выполнить поставленную перед собой сложнейшую задачу: показать, каким на самом деле было учение Иисуса Христа.

В подлинном учении Христа нет речи о Царствии Небесном, посмертное существование человеческой личности выглядит совсем не так, как представляют себе церковные христиане. Как уже говори-лось, главным тезисом этого великого учения, раз и навсегда покон-чившего с наивными антропоморфными представлениями о Боге, характерными для язычества и иудаизма, является представление об Иисусе Христе как о человеке, демонстрирующем всей своей жизнью, что Бог — это бесконечная и загадочная глубина сущности человека, которую человек может и должен явить в себе, чтобы на неко-торое время и частично стать божественным, совершенным сущест-вом, оставаясь при этом человеком. В такой версии христианства

181


не столько идея Бога, сколько идея бессмертия становится центром всего учения. Ведь являясь единственным носителем божественного начала, человек не может быть радикально смертным, продолжение его существования после смерти является бесспорным фактом. С другой стороны, не являясь «актуально» Богом, он не может после смерти обрести то вечное и абсолютное бытие, какое предполагается в цер-ковной (по сути, иудейской) идее Царствия Небесного. Получается, что именно знание о том, каково посмертное существование человека, является главной тайной и загадкой в истинном христианстве Досто-евского и Толстого. Именно это и имеется в виду в словах Великого инквизитора о чуде, которое Христос не хочет совершить, чтобы не отнимать свободу у людей. Осталось только понять, что конкретно может принести людям это чудо и почему оно лишает их свободы.

Здесь важно прояснить, какую религиозную позицию выража-ет Великий инквизитор, кого Достоевский прячет под этой «маской». Согласно общепринятой точке зрения, это католицизм, однако, на наш взгляд, это не так; в поэме Достоевский затрагивает гораздо более важные проблемы религиозного сознания, чем противостояние от-дельных конфессий, здесь речь идет о подлинной сути учения Иисуса Христа, которое было радикально искажено в историческом христи-анстве и в христианской Церкви как таковой, вне зависимости от ее разделения на конфессии. Именно общую позицию Церкви и выра-жает Великий инквизитор.

Может показаться, что этому утверждению противоречат сло-ва Великого инквизитора «мы не с тобой, а с ним» (14; 234); при всей критичности отношения Достоевского к исторической Церкви, кажется невозможным, чтобы он всю ее объявил следующей за дьяволом, а не за Христом (хотя по отношению к католицизму в его творчестве можно найти подобные суждения). Однако нужно учесть, что «диа-вол» из евангельской истории искушений Христа претерпевает суще-ственную трансформацию в тексте Достоевского; как уже отмечалось выше, он становится некоей фундаментальной силой бытия, обозна-чающие его термины «умный дух» и «абсолютный ум» несут совсем другой смысл, чем термин «диавол». Здесь нам снова может помочь точка зрения Толстого: как мы помним, он считает, что евангельский «диавол» — это на деле голос плоти в Иисусе; Достоевский понимает этого «персонажа» точно таким же образом, но только он дает ему более богатую художественную разработку. «Умный дух» — это земной, плотский разум человека, который не видит и не желает видеть ду-

182


ховной сферы и предлагает человеку полностью положиться на по-знание материального мира, чтобы, используя его законы, обеспечить себе максимум материального благополучия и комфорта. По сути, «умный дух» из поэмы о Великом инквизиторе — это не что иное как современный «научный разум», который с эпохи Просвещения и до наших дней определяет развитие западной цивилизации. Он и явля-ется главным антагонистом Христа, поскольку сводит бытие челове-ка к материальной сфере, а все цели — к материальному комфорту; именно об этом главном враге Христа говорит Великий инквизитор: «На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня...» (14; 230). Эта «страшная Ва-вилонская башня» — современная цивилизация, всецело уповающая на научно-технический «прогресс».

Позиция Великого инквизитора (исторической Церкви) в этом контексте оказывается позицией соглашательства с «научным разу-мом» и «цивилизацией» ради благополучия и спокойствия миллионов слабых людишек, не способных не только следовать за Христом, но даже понять его учение. «Ты обещал им хлеб небесный, но, повто-ряю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным? И если за То-бою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, ко-торые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но любящих Тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных?» (14; 231). Христос, действительно, поступает жестоко, требуя от лю-дей отречения от материального благополучия и «цивилизации», в той форме, как она ныне существует, но он не может поступать иначе, ведь вхождение в духовную сферу, переход к духовной жизни несо-вместим с тем образом жизни, который человечество ведет на протя-жении последних столетий. Вновь мы можем констатировать совпа-дение взглядов Достоевского и Толстого в этом важном пункте их учений. При этом толстовская позиция критики научно-технического прогресса и современной цивилизации широко известна и единодуш-но подвергается осуждению, в то время как в идейной структуре «Братьев Карамазовых» этот пункт не рассматривается как сущест-венный. Однако понять смысл поэмы о Великом инквизиторе без этой принципиальной идеи невозможно.

183


С другой стороны, Великий инквизитор понимает, что даже полностью забыв о сфере духа, погрузившись в материальные инте-ресы, человек не может совсем подавить в себе стремление к чему-то высшему, к высшей осмысленности жизни, ведь в этом устремлении заключается его свобода, — свобода по отношению к материальному миру невозможна, в мире господствует строгий детерминизм, на-стоящая свобода есть только в сфере духа. К чему же придет человек, осознавший в себе стремление к высшему смыслу, но не представ-ляющий с достаточной ясностью к чему он стремится? Эту ситуацию Достоевский описал в рассказе «Приговор», где вывел героя, в кото-ром проснулась жажда осмысленности жизни, но который продолжает верить «умному духу», научному разуму. В результате он кончает с собой, так как перед ним неизбежно встанет главное препятствие, делающее невозможным осмысленность жизни, — смерть. В рамках мировоззрения, которое порождает научный разум, эту проблему решить невозможно. В этом Инквизитор и видит свою роль, роль всей той религиозной традиции, которую он представляет: даже по-давленная и скованная свобода живет в человеке и рождает жажду духовной осмысленности жизни, но эта жажда не может найти удов-летворения из-за мысли о смерти. Чтобы успокоить совесть человека и окончательно нейтрализовать его свободу, Инквизитор совершает величайшее «чудо» для людей — он обещает им, что после смерти они обязательно обретут окончательный и вечный смысл, обретут Царст-вие Небесное. Устранив тем самым главную проблему человеческого бытия, Инквизитор и его соратники снимают с людей бремя ответст-венности за свою судьбу, и люди превращаются в «младенцев», на-слаждающихся своей животной жизнью. «И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угас-нут во имя Твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они» (14; 236).

В этих словах Великого инквизитора заключена не только вся суть поэмы Ивана Карамазова, но и главный пункт учения Иисуса Христа — его подлинного учения, который был «исправлен» Инкви-зитором для успокоения совести слабосильных людишек. Было бы

184


несправедливо считать Инквизитора выразителем католицизма, ведь по отношению к католицизму Достоевский был весьма суров, он не признавал в нем почти никакой религиозной истины, не считал, что в нем сохранилось хотя бы относительное понимание учения Христа. Великий инквизитор представлен в романе совсем по-другому — гораздо трагичнее и серьезнее. Он очень точно и глубоко понимает подлинное учение Христа и не следует за ним только из-за того, что не верит в способность людей реализовать те высокие требования, которые перед ними ставит Иисус. Он слишком сочувствует людям, и поэтому готов пойти на обман, только бы успокоить их, самым про-стым способом удовлетворить их желание высшей осмысленности жизни — всё ради того, чтобы избавить от страданий, связанных с бесконечной сложностью реальных поисков высшего смысла. Самый верный способ такого успокоения и заключается в том, чтобы «ма-нить их наградою небесною и вечною», то есть пообещать после смерти Царствие Небесное. Это и есть то высшее чудо, которое не хочет совершить для людей Иисус Христос и которое ради их спокойствия совершает Инквизитор, то есть совершает христиан-ская Церковь, которую он олицетворяет.

Инквизитор был верным учеником Христа, и он остался тако-вым на всю жизнь, об этом Христос свидетельствует своим поцелуем в финале поэмы; он прекрасно знает учение Христа, знает, что по-смертное бытие человека открыто, непредопределено, никому не дано знать, что его там ждет; но именно эта открытость нашего метафизи-ческого будущего является основой нашей абсолютной свободы. Человек призван найти в себе Бога и стать Богом; хотя он никогда не сможет до конца реализовать это свое стремление, он призван дви-гаться к совершенству. Смерть прерывает это движение, однако не ликвидирует его и не лишает человека достигнутых в земной жизни результатов; в новой сфере своего бытия он должен будет продол-жить свое движение к совершенству, основой для него будет уже до- стигнутое в предшествующей жизни. Но кто из людей готов не только свою земную жизнь подчинить цели божественного совершенства, но и в бесконечной последовательности всё новых и новых форм жизни служить высшему предназначению человека? Инквизитор не верит в способность людей идти по этому пути; и он избавляет людей от этой «тяжкой» доли, обещает, что они сразу и без усилий получат после смерти окончательное совершенство и высший смысл сущест-вования. Тем самым он губит людей, поскольку, отрекаясь от высшего

185


предназначения, они опускаются до животного существования и в но-вой форме бытия, которую обретут после смерти, их ждет не совер-шенство, а еще большая деградация. Это Инквизитор и признает в своих словах о том, что «за гробом они обрящут лишь смерть». «Смерть» в данном случае это не абсолютное прекращение существования, а ме-тафора такой деградации, которая делает личность поистине «ни-чтожной», ничего не значащей в бытии. Ведь Инквизитор понимает, что людей ждет очень разная доля в посмертном бытии: «...если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они».

Так понятая идея бессмертия помогает окончательно разре-шить все противоречия, связанные с понятием чуда в поэме о Вели-ком инквизиторе. Поскольку единственный способ снять с человека бремя ответственности за свою вечную судьбу и за свою абсолютную свободу в отношении этой судьбы — это обещать ему обретение со-вершенства и вечности без усилий и борьбы, только это обещание и может выступать в «споре» Христа и Великого инквизитора в каче-стве «высшего чуда». Христос отказывается совершить это «чудо», требуя от людей усилий и борьбы, как в этой жизни, так и в беско-нечной перспективе посмертного существования, а Инквизитор (то есть Церковь) совершает его, сочувствуя людям, успокаивая их совесть, но тем самым губя их. По отношению к этому «чуду» все остальные чудеса, о которых говорится в поэме, оказываются не столь значи-мыми и поэтому вполне допустимыми с точки зрения Христа. Более того, они даже необходимы для демонстрации силы Его учения. Ведь человек, поднявшийся в своем стремлении к совершенству к божест-венному состоянию, должен обрести и часть божественного всемо-гущества, то есть получить способность совершать чудеса, недоступ-ные ему в состоянии несовершенства. Чудеса, которые совершает Христос, в том числе воскресение девочки, свидетельствуют о том, что он дальше всех прошел по пути совершенства, но поскольку он все-таки не стал окончательно Богом, не все возможные чудеса и не во все моменты жизни ему по силам — именно эта внутренняя драма Иисуса, драма столкновения божественного могущества и челове-ческой слабости, выражена во втором искушении, как оно передано Достоевским в поэме о Великом инквизиторе.

Подводя итог, можно сказать, что в той версии истории иску-шений, которую мы находим в поэме о Великом инквизиторе, при-сутствуют два достаточно разных идейных слоя. Первый непосредст-венно связан с евангельским текстом, обнаруживаемые здесь смыслы очень близки к тем, которые в том же тексте находит Толстой в своей

186


интерпретации Евангелий. Второй порожден художественной фанта-зией Достоевского и не имеет прямых оснований в новозаветных тек-стах, но так как содержащиеся здесь идеи, прежде всего идея бес-смертия, составляют суть подлинного христианского учения, которое Достоевский восстанавливает, очищая от привнесенных Церковью ложных идей (подобных идее посмертного Царства Небесного и идеи грехопадения, заимствованным из иудаизма), они могли присутство-вать и даже должны были присутствовать в древнейших евангель-ских текстах, которые еще несли подлинное учение Христа и еще не были «исправлены» церковными редакторами. Это предположение подтверждается тем, что в дошедших до нас известнейших апокрифи-ческих памятниках раннего христианства (Апокриф Иоанна, Евангелие от Фомы, Евангелие от Филиппа и др.) мы находим идею бессмертия не в ее церковном варианте, а именно в том, который принимает Дос-тоевский.12 Можно только удивляться, как Достоевский сумел сквозь сохранившиеся и весьма неполные тексты Евангелий увидеть их древ-нейшие полные оригиналы и выразить их глубинный смысл в своих произведениях.

Хотя второй идейный слой текста Достоевского не имеет ана-логов в книге Толстого, посвященной интерпретации Евангелий, если мы возьмем религиозное учение Толстого во всем его объеме, то найдем полное совпадение и в этом аспекте.13 Толстой придает идее бессмер- тия точно такое же содержание, какое эта идея имеет в текстах Дос-тоевского (не только в поэме о Великом инквизиторе). Можно при-вести несколько его характерных высказываний на эту тему. «Жизнь есть увеличение любви, расширение своих пределов, и это расшире-ние совершается в разных жизнях. В теперешней жизни это расширение представляется мне в виде любви. Это расширение нужно для моей внутренней жизни, и оно же нужно для жизни этого мира. Но жизнь моя может проявляться не в одной этой форме, она проявляется в бесчисленном количестве форм. Мне видна только эта»14. «Душа после смерти перестает быть душою и, оставаясь духом — божествен- ной сущностью, становится чем-то другим, таким, о чем мы судить

12 Подробнее см.: Евлампиев И. И. Неискаженное христианство и его первоис-точники // Соловьевские исследования. 2017. № 4(52). С. 126–132. 13 Подробнее см.: Евлампиев И. И. О философских основаниях религиозных учений Ф. Достоевского и Л. Толстого // Достоевский и мировая культура. СПб., 2017. № 35. С. 289–312. 14 Толстой Л. Н. Дневник 1895 г. // Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 53. С. 74.

187


не можем»15. «Не готовиться к будущей жизни, а жить жизнью само-довлеющей духа, для к<оторого> нет смерти. Это то же, что гото-виться к жизни будущей»16.

Выразительное совпадение представлений, касающихся такого принципиального пункта христианского учения, как идея бессмертия, лишний раз доказывает, что Достоевский и Толстой пришли к одному и тому же образу истинного христианства. А поскольку Толстой выразил понимание истинного христианства с гораздо большей яс- ностью и последовательностью (хотя одновременно и более прямо-линейно, без некоторых важных деталей), то его представления во многих случаях можно рассматривать как весьма полезный «коммен-тарий» к сложным и многозначным представлениям Достоевского.

В книге «Соединение и перевод четырех Евангелий», интер-претируя притчу об овцах и добром пастыре из Евангелия от Иоанна и особенно обращая внимание на странный отказ Иисуса Христа пря-мо признать себя Христом, Мессией (см.: Ин. 10: 24–30), Толстой кратко формулирует свое понимание образа Иисуса Христа. Нам ка-жется, что этот фрагмент можно считать абсолютно точным объясне-нием главной мысли, выраженной Достоевским в поэме о Великом инквизиторе: «Евреи умоляют Иисуса открыть им, Христос ли он. Они видимо страдают так, как страдали и страдают многие прежде и теперь, сомневаясь в том, что Христос есть второе лицо троицы, и боясь одинаково отвергнуть то, чему верят миллионы и исповедуют как истину веры, без которой нельзя спастись, и признать ложь за истину. Они умоляют Иисуса облегчить их душу, вывести из мучи-тельного сомнения. И что он отвечает им? Продолжает поговорку об овцах и говорит: что он и отец — одно, но не отвечает на их во-прос ни да, ни нет, не разрешает их мучительного сомнения, и не их одних, но всех нас, миллиардов людей, живших после него. Если он был Бог, то как же мог всемогущий, всеведущий, всеблагий Бог не знать всех тех страданий, которые примут и те евреи, и мы с миллиардом людей, мучимые сомнениями и лишенные спасения? Он не мог не по-жалеть их и нас. И ему стоило только сказать: да, я Бог, и евреи и мы были бы блаженны.

Но не только Бог, если он был святой человек, но и не только святой человек, если он был просто человек, если бы он был даже злой обманщик, он, зная всю бездну зла, которое произойдет от этого

15 Толстой Л. Н. Дневник 1897 г. // Там же. С. 174. 16 Толстой Л. Н. Записная книжка № 3, 1897–1898 гг. // Там же. С. 324. 188


189

сомнения, не мог не сказать тогда да или нет: да, я Христос, мессия; нет, я не мессия. Но он не сказал ни того, ни другого. И все евангели-сты прямо записали это, записали именно эту жестокость его, если он был Бог, как понимает церковь; это уклонение его, если он был чело-век, как понимают историки. Он не сказал им ни того, ни другого, а повторил яснее, сильнее то, что он прежде говорил.

Объясняя, кто он такой, что он такое, и во имя чего он учит, и в каком смысле он Христос, избранник, помазанник Божий, и в ка-ком смысле он не Христос, он сказал: я и отец — одно. Он ответил всё то, что мог; он не мог ответить иначе, потому что он признавал себя Христом, избранником Божиим, но не в том смысле, в котором понимали слово Христос, мессия — иудеи. Если бы он сказал им, что он Христос, они бы поняли в нем пророка, царя, но уже не могли бы понять того, чем он исповедывал себя человеком, вознесшим в себе разумение жизни для того, чтобы освятить во всех других это разу-мение. Если бы он сказал им, что он не Христос, они бы лишены были того истинного блага, которое он проповедывал людям, и это была бы неправда, потому что он чувствовал себя Христом, избранником Бо-жиим. Он сказал им прежде, что он пришел от пославшего его отца, что он только творит волю этого отца, что он только пастух, указы-вающий дверь овцам, что он дает жизнь вечную тем, которые верят ему, и что отец людей — Бог ведет их к нему, и что он и отец — одно, т. е. что он — разумение»17.

17 Толстой Л. Н. Соединение и перевод четырех Евангелий. С. 486–487.

Г. Н. Крапивин*

РОБЕР БРЕССОН, АНДРЕЙ ТАРКОВСКИЙ И ОТВЕТ ЛЬВА ТОЛСТОГО НА ПОСЛАНИЕ ДОСТОЕВСКОГО

В данной статье предпринята попытка показать элементы творчества Робера Брессона, Андрея Тарковского и Льва Толстого, связанные с особенностями осмысления глобальных замыслов Дос-тоевского, воплощенных в романах «Преступление и наказание» и «Идиот». Но так как первые двое — гении кинематографа, а послед-ний — классик мировой литературы, то результатами этого осмысле-ния явилось создание самостоятельных произведений («Карманник», «Наудачу, Бальтазар», «Сталкер», «Фальшивый купон»), в которых присутствует глубинный диалог авторов с Достоевским. Главная цель исследования — реконструировать скрытую полемику, главным об-разом Толстого с Достоевским. Но обо всем по порядку.

Принято считать, что Робер Брессон в своей жизни сделал две экранизации по произведениям Достоевского — «Кроткая» и «Четыре ночи мечтателя». В литературной и научной среде эти фильмы инте-реса не снискали. Их было принято упоминать в докладах среди прочих экранизаций малой прозы Достоевского. На мой взгляд, творчество Брессона незаслуженно оставлено на периферии внимания филоло-гов, хотя дает уникальные возможности для проникновения в худо-жественный мир Достоевского. Из тринадцати полнометражных фильмов французского классика мирового кино восемь так или иначе имеют отношение к произведениям русского писателя.

Сначала слово самому Брессону: «До сих пор я нашел только двух писателей, с которыми мог бы согласиться: Жоржа Бернаноса — не в полной мере, не во многом, и, конечно, Достоевского. Мне бы хотелось, чтобы источник моих фильмов был во мне самом, а не в лите-ратуре. Но даже если я делаю фильм по Достоевскому, я стараюсь обойтись без литературщины. Пытаюсь подобраться к чувству са-мого автора и отобрать то, что не противоречит мне самому. Я ставлю фильм не для того, чтобы показать произведение Достоевского. Когда

© Г. Н. Крапивин, 2018

190

РОБЕР БРЕССОН, ТАРКОВСКИЙ И ОТВЕТ ТОЛСТОГО…

мне попадается книга вроде „Дневника сельского священника“, я отби-раю в ней то, что сам могу чувствовать. То есть то, что я сам мог бы написать»1.

По сути здесь Брессон говорит, что из всех писателей соглаша-ется только с Достоевским. Он работает не с литературными произ-ведениями как таковыми, а с отдельными идеями Достоевского — как он их чувствует и понимает. В одних фильмах он использует его сюжет, в иных — в качестве основы берет произведения других авто-ров: Жоржа Бернаноса — «Дневник сельского священника» (1936), «Новая история Мушетты» (1937) и Льва Толстого — «Фальшивый купон» (1904), — но накладывает на них трансформированные идеи Достоевского. Так, любимые фильмы Андрея Тарковского «Дневник сельского священника» (1951) и «Наудачу, Бальтазар» (1966) обна-руживают связь с романом «Идиот»; «Карманник» (1959) и «Деньги» (1983) — с «Преступлением и наказанием»; «Мушетт» (1967) и «Крот-кая» (1969) — с «Кроткой»; «Четыре ночи мечтателя» (1971) — с пове-стью «Белые ночи»; «Вероятно, дьявол» (1977) — с романом «Бесы». Причем открыто заявленными фильмами по произведениям Достоев-ского являются лишь уже упомянутые «Кроткая» и «Четыре ночи мечтателя».

В марте 1965 г., в период съемок ленты «Наудачу, Бальтазар», режиссер сам снялся в документальном фильме-интервью «Неиз-вестный Брессон» с молодым литератором Франсуа Вейерганом, причем вопросы себе он написал сам. Когда речь зашла о главном герое еще не законченной работы, осле по имени Бальтазар, Брессон вдруг открыл роман Достоевского «Идиот» и прочел фрагмент об осле, который своим криком разбудил Мышкина. Сам режиссер не говорит, что эти два осла как-то связаны, но надо знать его манеру излагать свои мысли и на экране, и в речи. Несколько ранее в этом фильме-интервью Брессон сказал: «Мне удается самое трудное, — не показы-вать вещи, а только намекать на них»2. В интервью же Полу Шредеру он говорил: «Если фильм снабжает зрителя достаточным количест-вом примет, причины он выведет сам»3. По сути в своих заявлениях 1 Шредер, Пол. Вероятно, Робер Брессон. Интервью 1976 года // Киноведческие записки. 2000. № 46 [Электронный ресурс]. URL: http://www.kinozapiski.ru/ru/ print/sendvalues/607/ (дата посещения 10.11. 2018). 2 Документальный фильм «Неизвестный Брессон» (реж. Ф. Вейерган, 1965). Запись с экрана (3-я мин.) [Электронный ресурс]. URL: https://www.youtube subsearch.com/videos/KX95sUCLM-Y (дата посещения 10.11. 2018). 3 Шредер, Пол. Вероятно, Робер Брессон. Интервью 1976 года.

191

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%B8%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B5%D0%B4%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B5_%D0%B7%D0%B0%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0%BA%D0%B8

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D0%B8%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B5%D0%B4%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B5_%D0%B7%D0%B0%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0%BA%D0%B8

https://ru.wikipedia.org/wiki/2000

http://www.kinozapiski.ru/ru/print/sendvalues/607/

http://www.kinozapiski.ru/ru/print/sendvalues/607/

https://www.youtubesubsearch.com/videos/KX95sUCLM-Y

https://www.youtubesubsearch.com/videos/KX95sUCLM-Y

Г. Н. КРАПИВИН

Брессон дает понять, а в фильме почувствовать, что за судьбой ослика Бальтазара стоит невероятная глыба романа Достоевского! Ни боль-ше ни меньше! И такое присутствие гениального русского писателя ощущается в большинстве его фильмов.

Но мы сейчас остановимся на двух, имеющих непосредствен-ное отношение к роману «Преступление и наказание». Это «Карман-ник» и «Деньги».

Хотя «Карманник» и является своеобразной экранизацией «по мотивам» романа со схожей сюжетной линией, не каждому удается разглядеть в нем присутствие Достоевского. Это самостоятельное произведение, действие которого происходит в конце 50-х гг. ХХ века (на момент съемок Брессону 58 лет). Его главный герой — не крова-вый убийца, а карманный вор, которого роднит с Раскольниковым сходство философских убеждений о вседозволенности «избранных». Конечно же, Родион Романович, лишивший жизни старуху процент-щицу Алену Ивановну и сестру ее Лизавету, не чета Мишелю, пеку-щемуся лишь о содержимом кошельков своих клиентов, однако и тот и другой убеждены в своем превосходстве над окружающими, а сле-довательно — «право имеют». Помимо этого убеждения их роднит и то, что оба нарушают закон из-за денег. Только Раскольников, потрясен-ный содеянным и пребывающий в постоянном страхе разоблачения, спешит избавиться от них как от главной улики, даже не помышляя воспользоваться награбленным, а Мишель, наоборот, пользуется «ре-зультатами своего труда», поддерживает больную мать, за которой ухаживает соседка Жанна, героиня фильма, не занимающаяся, однако, в отличие от своего прообраза Сони Мармеладовой, проституцией. Фильм лишен романного накала, в нем нет ни одного убийства или самоубийства. Даже естественная смерть матери Мишеля вынесена за кадр. Но режиссер будто ведет нас за руку по зыбкому песку сю-жетных совпадений и расхождений с великим романом, показывая извечность человеческих трагедий. «Дело не в том, чтобы показывать вещи, а в том, чтобы ощущать их. Заставлять людей чувствовать то же, что и я сам. Самое важное и самое реальное — мой способ чувство-вания и его передача другим»4.

То, что действие фильма происходит в современной Брессону действительности, позволяет ему трансформировать убийцу в кар-манника, смягчив таким образом само преступление. Раскольников не мог совершать карманные кражи не только в силу своего характера.

4 Там же. 192


Эта профессия требовала высокой воровской квалификации, которая, при наличии определенного таланта, достигалась путем длительных тренировок. С незапамятных времен карманники, в отличие от убийц, были элитой воровского мира, а в России того периода — крайне ма-лочисленны из-за ограниченного поля деятельности, требующего плотного скопления народа, желательно обеспеченного. Большинство краж совершалось в церквях, а сами карманники чаще всего были членами воровских шаек. Все это для Раскольникова, «не привыкшего к толпе и бежавшего всякого общества» (6; 11), было неприемлемо. Для преступного обогащения ему оставалось только ограбление с убий-ством, требующее не специальной подготовки, а лишь решимости убивать. Но всё это было бы банально без идейной подоплеки. Эпизод с подслушанным в трактире разговором студента и офицера дает осно-вание полагать, что, идя на убийство старухи процентщицы, Расколь-ников оправдывает себя намерением «восстановить справедливость».

Брессон оберегает своего героя от подобных идейно-нравствен- ных коллизий. Переживания Мишеля гораздо скромнее. Он вообще другой. Вступает в преступное сообщество, почувствовав опасность, бежит в Англию, где, подобно Алексею Ивановичу из «Игрока», спускает все деньги на женщин и азартные игры. Однако, несмотря на это, нас не покидает ощущение сложного взаимодействия Мишеля с героем Достоевского. Как будто режиссеру удалось затеять разговор не со зрителем, а с автором романа. Зритель присутствует при этом в качестве стороннего наблюдателя, чье рефлектирующее сознание дистанцировано от диалога художников.

Эта отстраненность от зрителя особенно восхищала Андрея Тарковского. Вот что он говорит в документальном фильме «Путь к Брессону» (1983): «Такая независимость своего творчества от мне-ния зрителя и критика стала для меня символом поведения режиссера перед лицом публики».

Но в чем же суть этого разговора режиссера с Достоевским? В вышеупомянутом фильме-интервью Брессон говорит о кинемато-графе, что «это новый язык, который может привести к открытиям». Как мне представляется, Брессон, делая «открытие», ставит перед собой цель — используя доступные ему средства, улучшить не роман (что в принципе невозможно), а его главного героя и убедить в такой возможности самого Достоевского. Режиссер «улучшает» образ Рас-кольникова, используя современные условия, которые позволяют Ми-шелю не стать убийцей. Вот авторское пояснение в начале фильма: «Это вовсе не детектив. Автор хотел изобразить историю честного

193


юноши, по слабости своей ставшего вором». Невольно вспоминается строчка Бродского (из «Писем римскому другу»): «Но ворюга мне милей, чем кровопийца».

Значение брессоновской попытки «улучшения» трудно пере-оценить. Она поднимает планку для режиссеров, экранизирующих Достоевского, на совершенно особый уровень. Как кажется, единст-венный, кому в полной мере удалось последовать за идеей Брессона, был другой гений мирового кино — Андрей Тарковский. Связь этих режиссеров несомненна. Еще в 1976 г. своими любимыми фильмами Тарковский называл «Дневник сельского священника» и «Мушетт», а любимым режиссером — Робера Брессона: Брессон своим творче-ством, сказал он, «сумел возвысить кинематограф до высот соседст-вующих, более старших видов и жанров искусств» («Путь к Брессо-ну»). А вот что Тарковский говорит о своих собственных задачах: «Моя цель — вывести кино в ряд всех других искусств. Сделать его равноправным перед лицом музыки, поэзии, прозы и т. д.»5.

Любопытны почти идентичные высказывания обоих режиссе-ров о снимавшихся у них актерах. Из фильма-интервью «Неизвест-ный Брессон»: «Почему вы называете своих актеров моделями? — Брессон: Потому что я не хочу называть их ни актерами, ни исполни-телями, так как они таковыми не являются. Они существа, с которы-ми я обращаюсь как с бесценными сокровищами». Тарковский же на вопрос: «Вы что актеров за людей не считаете?» — ответил: «Нет, они для меня ВСЁ» (из воспоминаний Э. Радзинского). В докумен-тальном фильме «Путь к Брессону» режиссер Луи Маль говорит: «Казалось, на съемочной площадке никто не понимал, что он делает». Как мы помним, многие работавшие с Тарковским в один голос утверждали, что никто не знал, что же они играют и каковы истинные замыслы режиссера.

«Следует найти и выработать принцип, по которому можно было бы действовать на зрителя индивидуально, то есть чтобы то-тальное изображение стало приватным. (В сравнении с литературным образом, живописным, поэтическим, музыкальным.) Пружина, как мне кажется, вот какая — это показать как можно меньше, и по этому меньшему зритель должен составить мнение об остальном целом. На этом, на мой взгляд, должен строиться кинообраз»6.

5 Тарковский А. А. Мартиролог: Дневники 1970–1986. [Флоренция]: Междуна-родный институт имени Андрея Тарковского, 2008. С. 107. 6 Там же. С. 81. 194


Тарковский вобрал в себя не только метод Брессона, но и его сверхзадачи. Как мне кажется, в полной мере их воплощение удалось ему в фильме «Сталкер» (1979), представляющем собою «прикровен-ную экранизацию» романа «Идиот», где режиссер, избегая сюжетных перекличек, выстраивает тонкую психологическую параллель своего героя с князем Мышкиным.

Известно, что Тарковский всю свою творческую жизнь хотел снять «Идиота», но как-то не сложилось. Одна из последних записей в книге «Мартиролог: Дневники 1970–1986», косвенно касающаяся этих намерений, датируется 1983 г. В ней Тарковский цитирует письмо руководства Госкино президенту Экспериментального центра кинематографии Дж. Граццини: «Ознакомившись с адресованной Госкино СССР копией Вашего письма режиссеру А. Тарковскому от 6 июня с. г., хотел бы сообщить Вам, что киностудия „Мосфильм“ настаивает на выполнении обязательств, которые А. Тарковский взял на себя ранее, заключив с ней договор на написание сценария фильма „Идиот“. В связи с этим представляется, что Тарковскому следовало бы урегулировать в Москве свои деловые отношения с этой студией. <…> Петр Костиков, заместитель председателя Гос-кино СССР, Москва, 4.VIII. 83 г.»7.

Читая дневники Тарковского, опубликованные в «Мартироло-ге», я отметил, что отношения режиссера с романом «Идиот» и идеей его экранизации складывались очень неоднозначно с самого начала:

1 февраля 1973 г. «Возникла идея. Поставить „Идиота“ для телевидения, 7 серий!

Цвет. Но для этого необходимо говорить с Лапиным, без посредни-ков и без лишних чиновников. Идея недурна!

„Идиот“ — несколько серий для телевидения. Фильм о Достоевском. „Отец Сергий“ — тоже для TV. Поставить „Идиота“ было бы совсем неплохо. Получилось бы

7 серий. Сейчас надо придумать заработок»8. 15 февраля 1973 г. «Перечитал „Идиота“. И почему-то идея постановки его

для меня как-то поблекла и увяла. Мне почему-то было скучно его читать»9.

7 Там же. С. 508. 8 Там же. С. 84–85. 9 Там же. С. 87.

195


25 декабря 1974 г. «Верно ли, что я стремлюсь к „Идиоту“? Не превратится

ли экранизация в иллюстрацию моих принципов, которые будут неорганичными на фоне структуры самого романа?»10.

19 марта 1975 г. «Два дня тому назад был у Ермаша. „Сталкер“ одобрен (три

мелких замечания). Заявка на „Идиота“ тоже принята»11. 10 мая 1976 г. «Когда меня „разрешат“. Мне скучно будет снимать „Сталкера“, хотя я знаю как. Мне скучно будет снимать „Идиота“. Я хочу истины собственной»12. 7 сентября 1976 г. «Лариса приехала в среду. Договор на „Идиота“ заключен, аванс выплачен»13. 28 мая 1977 г. Таллин «Снимать трудно, непонятно как. Бойм пьет. Если я не расста-

нусь с ним до конца работы, то уж никогда с ним не встречусь. Гоша (Рерберг. — Г. К.) тоже. Несерьезные, мелкие, лишенные самолюбия люди. Инфантильные выродки. Дебилы»14.

16 апреля 1979 г. «Может быть, есть смысл заняться эстонским сценарием —

все-таки деньги. Ермаш настаивает на „Идиоте“. Надо во что бы то ни стало делать в Италии „Путешествие“. <…> А „Сталкер“, кажется, получился самым лучшим из всех моих фильмов. Коля Ш<ишлин> и Станислав К<ондрашов>, по-моему, не поняли. Наверное, не могут поверить в мою наглость и находятся в недоумении.

Ответить на телеграмму из Ташкента. Попросить Аркадия пе-ределать финал»15.

12 января 1981 г. «А что делать с договором на „Идиота“? Надо найти дого-

вор и посмотреть, сколько я получил в качестве аванса»16.

10 Там же. С. 128. 11 Там же. С. 153. 12 Там же. С. 156. 13 Там же. С. 163. 14 Там же. С. 175. Рерберг вспоминал, что Тарковский не знал, как и что сни-мать. На женскую роль претендовала его жена Лариса Кизилова (Тарковская), против которой была вся съемочная группа. 15 Там же. С. 204. 16 Там же. С. 310. 196


То есть, судя по всему, несмотря на заключенный договор, Тар-ковский отказался от прямой экранизации «Идиота». Вероятно, он по-нял, что уже на уровне сценария фильм будет намного слабее романа, а Тарковский привык, чтобы его работы в художественном отноше-нии превосходили экранизируемые произведения («Иван» Богомолова, «Солярис» Лема, «Пикник на обочине» Стругацких). «Идиот» Досто-евского оказался неподъемным для экранизаций и театральных по-становок. На мой взгляд, не было ни одной совершенной экранизации этого романа. В частности, 10-серийный фильм В. Бортко с прекрас-ными актерами получился только сюжетным и не затронул скрытых глубин романа, я уже не говорю о криптотекстах.

Отдельного разговора заслуживает фильм «Дневник сельского священника» — своеобразная «прикровенная экранизация» некоторых идей, порожденных романом Достоевского. В этом фильме Брессон совершенно не затрагивает сюжетную линию «Идиота». По такому же принципу была создана и лента «Наудачу, Бальтазар». Эти идеи и метод Тарковский взял на вооружение и по-своему великолепно реализовал.

Не побоюсь высказать мнение, что в трех последних фильмах Тарковского («Сталкер», «Ностальгия» и «Жертвоприношение») не просто присутствуют глубинные реминисценции из романа «Идиот», но режиссер пытался, посредством главных героев, развить и улуч-шить образ князя Льва Николаевича (в рамках задачи, определенной в письмах к Майкову и Соне Ивановой). Главные герои этих фильмов (как и князь — «рыцарь бедный» Мышкин, «защитник» красоты в рома-не «Идиот») тем или иным способом пытаются спасти мир, словно тоже руководствуясь фразой: «Мир спасет красота». В «Жертвопри-ношении» Александр, в молодости игравший на сцене князя Мышки-на, с этой целью сжигает свой дом. В «Ностальгии» образ Мышкина просматривается в двух главных героях. Принимаемый за безумного, Доменико во имя спасения других сжигает себя, в то же время рус-ский писатель Андрей Горчаков, пронеся горящую свечу через бас-сейн, умирает от сердечного приступа. В этом случае Тарковский применяет от обратного описанный нами ранее прием Достоевского с раздвоением образа17, но идет еще дальше и в итоге делает его еди-ным. Горчаков и Доменико по сути одно целое и в конце фильма вос-соединяются в смерти и в зеркальном отражении (Янковский в зеркале

17 См.: Крапивин Г. Н. Но так ли уж он «смешон»? // Достоевский и современ-ность: Материалы ХХХ Международных Старорусских чтений 2015. Великий Новгород, 2016. С. 112.

197


вместо себя видит Эрланда Юзефсона). Это единение подчеркивает поразительная формула «1+1=1» (на старых газетах в доме, где про-исходит встреча Горчакова и Доменико), в которой, по моему мне-нию, единица как целое (результат сложения двоих, казалось бы, со-вершенно разных людей) равна двум (взятым поодиночке).

Но всё же наиболее удачным и органичным воплощением ге-роя Достоевского, на мой взгляд, получился образ Сталкера, из вто-рой, окончательной версии фильма. Он (в исполнении Кайдановско-го), как ни один другой в мировой культуре, и внешним обликом, и беспомощностью, и неспособностью не помочь, и тонкостью миро-восприятия воплощал всё лучшее, чем мы привыкли наделять Льва Николаевича Мышкина (а может быть, и превышал князя в этих ка-чествах). К тому же, пять лет тюрьмы, да и сама профессия, лишаю-щая права на ошибку, приближают его к опыту самого Достоевского. Заметим, что изначально за скрытую основу образа Сталкера Тарков-ский хотел взять отнюдь не Мышкина, а Моллоя Сэмюэля Беккета, при этом роль сыграть самому:

25 декабря 1974 г. «Совершенно гармонической формой для меня сейчас мог бы

быть фильм по Стругацким: непрерываемое, подробное действие, но уравненное с религиозным действом, чисто идеалистическое, то есть полутрансцендентальное, абсурдное, абсолютное. („Моллой“ С. Бек- кета.) Схема жизни человека, стремящегося (действенно) понять смысл жизни. И самому сыграть. Не рухну ли я под тяжестью двух аспектов? Ах, интересно! <…>

(Взять «Моллоя» для Стругацких)»18. То есть намечалась идея соединить в одном фильме два совер-

шенно разных литературных произведения. В дальнейшем Беккет был заменен Достоевским. То есть Моллой был заменен на Мышкина, а «идея» снять «Идиота» иначе родилась во время работы.

Любопытно, кого Тарковский планировал на главные роли в так и не состоявшейся прямой экранизации «Идиота». Настасью Филип-повну должна была играть Маргарита Терехова. Анатолий Солоницын выступил бы в роли рассказчика-Достоевского. Это проверенные, любимые актеры режиссера. Но на роль князя Мышкина Тарковский планировал Александра Кайдановского, который у него ни разу не сни-мался! И вот в «Сталкере» он приглашает Кайдановского (с амплуа

18 Тарковский А. А. Мартиролог: Дневники 1970–1986. С. 128–129. 198


белогвардейского офицера и человека, готового ответить ударом на любое оскорбление) на роль грубого негодяя, напоминающего Идиота из подготовительных материалов к ранним редакциям романа, кото-рый в окончательном варианте трансформируется в тончайшего, ра-нимого человека, так похожего на героя Достоевского из канониче-ского текста романа!

Вот что пишет Татьяна Хорошилова об исполнителе роли Сталкера:

«Кайдановский настороженно относился к тому, что Тарковский из него вытаскивал то, чего сам Саша в себе не любил и не хотел ни-кому показывать. В „Сталкере“ было заложено зернышко, которое он ото всех прятал, — какая-то неземная, вселенская, сверхчеловеческая внутренняя доброта. На грани юродства. Князь Мышкин, а Саша считал себя личностью сильной, динамичной, киплинговской»19.

История создания фильма «Сталкер» очень похожа на историю написания романа «Идиот». Как мы помним, Достоевский уничтожил весь первоначально написанный текст, поняв, что роман может стать «посредственным» (282; 239). Скорее всего, за время, проведенное в работе над ним, у Достоевского сформировалась «идея», как (ис-пользуя не изначально присутствовавшую в замысле шекспировскую модель, а тему «Дон-Кихота») сделать роман гениальным. Нечто по-хожее произошло и с Тарковским. Фильм переснимался три раза. Первые натурные съемки фильма под названием «Машина желаний» в Исфаре (Таджикистан) были прекращены из-за начавшегося земле-трясения. Натура для продолжения съемок была найдена в Эстонии, недалеко от Пярну, на реке Яхве (сцены вне «зоны» снимались непо-средственно в Таллине). Фильм был практически завершен, но пленка с почти полностью отснятым материалом испортилась при проявке. Как ни горевал Тарковский по поводу утраченного первого варианта фильма, сколько бы трагедий ни пришлось пережить и ему, и Георгию Рербергу, Александру Бойму, Шавкату Абдусаламову, да и многим другим участникам тех съемок, но позднее в глубине души, думаю, режиссер втайне радовался своей выстраданной находке.

Вот что пишет сценарист Аркадий Стругацкий: «Значит, так, — произнес он [Тарковский] уже деловито. —

Поезжай в Ленинград к своему Борису, и чтобы через десять дней у меня был новый сценарий. На две серии. Антураж не расписывайте.

19 Российская газета. 2004. 17 декабря. 199


Только диалоги и краткие репризы. И самое главное: Сталкер должен быть совершенно другим. — Каким же? — опешил я. — Откуда мне знать. Но чтобы этого вашего бандита в сценарии и духу не было!

Я вздохнул, помнится. А что было делать? <...> Мы написали не фантастический сценарий, а сценарий-притчу

<…>. В Зону за исполнением заветных своих желаний идут модный Писатель и значительный Ученый, а ведет их Апостол нового веро-учения, своего рода идеолог.

Я вернулся в Таллин ровно через десять дней. <...> Лицо его [Тарковского] ничего не выражало, только усы то-

порщились, как всегда, когда он был погружен в свои мысли. <…> Затем сказал, глядя поверх наших голов: „Первый раз в жизни у меня есть мой сценарий“»20.

Из воспоминаний Бориса Стругацкого: «А<ркадий> Н<атанович> был с ним на съемках в Эстонии.

И вот он вдруг, без всякого предупреждения, примчался в Ленинград и объявил: „Тарковский требует другого Сталкера“. — „Какого?“ — „Не знаю. И он не знает. Другого. Не такого, как этот“. — „Но какого именно, трам-тарарам?!“ — „Не знаю, трам-трам-трам-и-тарарам!!! ДРУ-ГО-ГО!“... Это был час отчаяния. День отчаяния. Два дня отчая-ния. На третий день мы придумали Сталкера-юродивого. Тарков-ский остался доволен, фильм был переснят»21.

«Юродивый», «Апостол», «мессия» — налицо все предполагае-мые положительные качества Мышкина, так сочетаемые с записями Достоевского: «Князь Христос» (9; 246), «Князь. Юродивый?!» (9; 200). Вот материал, с которым можно было работать. Для Тарковского это была настоящая удача, ведь созданием второго варианта «Сталкера» ему удалось не только «воссоединить» свой фильм с великим рома-ном Достоевского, но и, следуя опыту Брессона, «улучшить» образ его главного героя, воспринимаемого большинством в качестве «по-ложительно прекрасного человека», то есть лучше которого и быть никого не может. Такая задача была посложнее, чем сделать из убий-цы карманника.

20 Стругацкий А. Каким я его знал // Стругацкий А., Стругацкий Б. Собр. соч. В 11 т. СПб., 2001. Т. 11: Неопубликованное. Публицистика. С. 421–423). «Борису пришла в голову идея: дать в фильме нечто вроде нового мессии» (Там же. С. 369). 21 Стругацкий Б. Н. Комментарии к пройденному: 1969–1973. «Пикник на обо-чине» (фрагмент) [Электронный ресурс]. URL: http://www.tarkovskiy.su/texty/hr-stalker/Boris.html (дата посещения 10.11. 2018). 200

http://www.tarkovskiy.su/texty/hr-stalker/Boris.html

http://www.tarkovskiy.su/texty/hr-stalker/Boris.html


Существует видеозапись, где Тарковский, рассуждая о литера-туре, достаточно определенно высказывает свое мнение о Мышкине: «Герой — это не какой-то сверхчеловек, а героем художественного произведения оказывается Башмачкин из „Шинели“ Гоголя, князь Мышкин Достоевского, Раскольников, Германн Пушкина. Непонятно, так сказать, если вдруг поставить… Герой? Ну какой же герой, собст-венно, Мышкин, или Раскольников, убивший старуху-процентщицу? Или Башмачкин, мелкий чиновник, у которого украли шинель? Или князь Лев Николаевич Мышкин, не вполне нормальный человек?»22.

Видимо, как «положительно прекрасный человек» Мышкин Тарковского не совсем устраивал.

Как мне кажется, Тарковский в «Сталкере» глубоко и тонко использует аллюзии на пушкинскую «Сцену из Фауста» (как Досто-евский в «Идиоте» — на пушкинского же «Рыцаря бедного»), организо-вав свою «комнату» как пространство, обладающее возможностью исполнять желания (у Пушкина это прерогатива беса). На примере Брессона Тарковский не только понял, как можно, используя сюжет Стругацких, воплотить заветную идею Достоевского, но по уровню постановки задачи превзошел своего учителя. На мой взгляд, только Брессону и Тарковскому удалось в своих фильмах обращаться непо-средственно к Достоевскому так, как будто он был их консультантом или даже сорежиссером. Другие непрямые экранизаторы, переносившие произведения Достоевского в современное им время, даже такие, как Акира Куросава («Идиот», 1951), Лукино Висконти («Белые ночи», 1957), Бернардо Бертолуччи («Партнер», 1968), лишь отталкивались от сюжетов и идей писателя, а диалог вели с эстетами-зрителями, искушенными критиками, единомышленниками по кинематографу (путем использования киноцитат), но только не с Достоевским.

Вспоминает ассистент Тарковского Марианна Чугунова: «Я после всей этой истории со „Сталкером“ убедилась в том,

что Андрею Арсеньевичу было нужно очень много времени, чтобы замысел формировался внутри. Чтобы его не запускали, давали какие-то паузы <...>. В конце концов ведь Андрей Арсеньевич переделал сце-нарий под требования Рерберга (уже изгнанного с картины. — Г. К.), но никогда в этом не признавался»23.

22 Фильм «Московская элегия» режиссера А. Н. Сокурова (Ленинградская студия документальных фильмов, 1988). 23 Документальный фильм «Рерберг и Тарковский: Обратная сторона „Сталкера“ (Реж. И. Майборода, 2009). Запись с экрана (37-я –40-я мин. 2-го часа) [Элек-

201


По свидетельству Чугуновой, во время съемок Тарковский пе-ресматривал фильмы Брессона «Наудачу, Бальтазар», «Мушетт», «Дневник сельского священника».24

Кстати, судя по записям в «Мартирологе», Брессон и Тарков-ский встречались минимум четыре раза. Но Тарковский не пишет, о чем они говорили. Возникала ли в разговорах интересовавшая обоих тема Достоевского, для нас так и осталось тайной.

Теперь остановимся подробнее на фильме «Деньги» (1983) и посмотрим, как Брессон ощутил и воплотил на экране замысел Тол-стого — взять за основу своей повести «Фальшивый купон» роман Достоевского «Преступление и наказание». Погружение режиссера в этот роман Достоевского не закончилось постановкой «Карманника». В своем последнем фильме «Деньги» Брессон вновь вернулся к транс-формации образа Раскольникова (но уже не в сторону улучшения) и позволил своему герою Ивону, совершая пять убийств, с лихвой вос-полнить «недоработки» Мишеля. Без хорошего знания текста опре-делить присутствие Достоевского в фильме практически невозможно. Только в финале данный крупным планом взмах топора (обухом) над беззащитной женщиной, так похожей на Лизавету, и явно восходя-щее к роману признание Ивона намекают на то, что скрыто стоит за этим фильмом.

И тут начинается самое интересное. В открывающих фильм тит-рах заявлено, что он снят по мотивам повести Льва Толстого «Фаль-шивый купон» (1904). Выходит, Брессон объединил произведения двух титанов русской классики? Отнюдь нет, он только следовал за-явленному сюжету.

Вот что мы читаем в повести Толстого о действиях его героя Степана Пелагеюшкина:

«Уж убить, так обоих. Пропел второй петух. Делать, так теперь, а то рассветет. Нож он приметил с вечера и топор. Он сполз с печи, взял топор и нож и вышел из кухни. Как раз он вышел, и за дверью щелкнула щеколда. Мещанин вышел в двери. Он сделал не так, как хотел. Ножом не пришлось, а он взмахнул топором и рассек голову. Мещанин повалился на притолоку и наземь.

тронный ресурс]. URL: https://www.youtube.com/watch?v=BETS6nIHQB8 (дата посещения 10.11.2018). 24 Георгий Рерберг — Марианна Чугунова — Евгений Цымбал. Фокус на бесконеч-ность. Разговор о «Сталкере» // Искусство кино. 2006. № 4 [Электронный ресурс]. URL: http://old.kinoart.ru/archive/2006/04/n4-article20 (дата посещения 10.11.2018).

202

https://www.youtube.com/watch?v=BETS6nIHQB8

http://old.kinoart.ru/archive/2006/04/n4-article20


Степан вошел в горницу. Матрена вскочила и в одной рубахе стояла у кровати. Степан тем же топором убил и ее.

Потом зажег свечу, вынул деньги из конторки и ушел»25. Так были совершены первые убийства. А вот как рисует Толстой

образ Марии Семеновны, за которым проглядывает тень Лизаветы: «…Мария Семеновна, сморщенная, худая, пятидесятилетняя

женщина, одна только содержала всех <...>. И, как это всегда бывает, на нее же наваливали все дела, какие нужны были, и ее же все трое и ругали и даже бил зять в пьяном виде. Она все переносила молча и с кротостью…»26

Ночью, прокравшись в дом, Степан Пелагеюшкин убивает (хотя и ножом) всю семью Добротворовых, и Мария Семеновна, как и Ли-завета, не оказывает убийце сопротивления: «…она не подняла рук, не противилась и только прижала их к груди и тяжело вздохнула»27. Однако Степан, потрясенный именно ее убийством, не выдерживает и, подобно Раскольникову, делает признание:

«К вечеру другого дня он поднялся и пошел в кабак. Насилу добрел до кабака и стал пить. <…>

В кабак пришел урядник. — Ты чей будешь? — спросил его урядник. — А тот самый, я вчерась у Добротворова всех перерезал»28. Сравним признание Степана с заявлением Раскольникова: «— Это я... — начал было Раскольников. — Выпейте воды. Раскольников отвел рукой воду и тихо, с расстановками, но

внятно проговорил: — Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизаве-

ту топором, и ограбил» (6; 410). Выходит, Брессон не придумал, а лишь увидел и заострил вни-

мание на присутствии Достоевского в повести «Фальшивый купон»? Зачем же Толстому понадобилось такое скрытое цитирование важ-ных моментов «Преступления и наказания»?

Как мы помним, Достоевский и Толстой, будучи современни-ками и имея общий круг знакомых, не только ни разу не встречались на протяжении всей жизни, но и не состояли в переписке. Однако так ли

25 Толстой Л. Н. Фальшивый купон // Собр. соч.: В 22 т. М., 1983. Т. 14. С. 161. 26 Там же. С. 161–162. 27 Там же. С. 171. 28 Там же. С. 172.

203


безупречно последнее утверждение? В ноябре 2011 г. на конференции «Достоевский и мировая культура» в С.-Петербурге я выступал с докла-дом «Штрихи к портрету главного героя. Разговор с Толстым», где высказал гипотезу, что Достоевский при помощи криптотекста вклю-чил в роман «Идиот» некое послание специально для Толстого. Клю-чом к криптотексту явилось полное совпадение имени и отчества ге-роя романа с именем и отчеством Льва Николаевича. Чтобы раскрыть смысл этого послания, нужна статья, равная по объему настоящей. Мне же сейчас достаточно обозначить сам факт скрытого обращения одного писателя к другому. Расчет автора «Идиота» был на то, что Толстой обязательно прочтет роман «Идиот» и не сможет не заме-тить в тексте ключевых точек, понятных только ему. Я же использо-вал прием прочтения романа глазами Толстого.

Сейчас всех заинтересованных читателей я отсылаю к своей статье «Штрихи к портрету главного героя», где обозначены и про-комментированы важнейшие элементы повествования в романе «Иди-от», которые должен был, по замыслу Достоевского, особенно остро воспринять Лев Толстой как обращенные лично и только к нему.29 Для большинства достоевсковедов такой подход к тексту «Идиота» явился полной неожиданностью. Тем не менее И. Л. Волгин опубли-ковал мою статью в сборнике материалов Московского симпозиума 2012 г. Однако и тогда мало кто поверил в саму возможность шифро-ванного послания, и основной вопрос, который задавали коллеги, был: «А зачем это потребовалось Достоевскому?» (как будто если мы не в состоянии ответить на этот вопрос, то и сама проблема сущест-вовать не может). Для меня же главным было: понял ли Толстой, что Достоевский обращается именно к нему, понял ли смысл послания и как его воспринял?

Как мне тогда казалось, Толстой проигнорировал или сделал вид, что не заметил этого тайного обращения. И вот своим фильмом Брессон сделал интересную подсказку. Великий режиссер естественно не знал про скрытое послание автора «Идиота», но абсолютно точно ощутил присутствие Достоевского в повести Толстого. При внимательном анализе повести «Фальшивый купон» становится очевидным, что Толстой не только увидел обращение Достоевского, но и ответил ему, используя тот же самый прием.

29 См.: Крапивин Г. Н. Штрихи к портрету «главного» героя // IV Междунар. сим-позиум «Русская словесность в мировом культурном контексте»: избранные доклады и тезисы / Под общ. ред. И. Л. Волгина. М., 2014. С. 396–407. 204


Как я уже указал, в «Идиоте» первый ключ — имя заглавного героя Лев Николаевич — появляется на восьмой странице. В повести Толстого имя и отчество Достоевского прописано в первой строке!

«Федор Михайлович Смоковников, председатель казенной палаты, человек неподкупной честности, и гордящийся этим <...> вернулся из палаты в самом дурном расположении духа»30.

Этим совпадением Толстой словно бы намекает на ответствен-ность Достоевского за все последствия событий, произошедших с героями (и не только). Показательно и то, что Смоковников (какая говорящая фамилия!) представлен ярым атеистом. Заметим, что к мо-менту завершения Толстым повести (1904) Достоевский уже двадцать три года как умер. История более чем интересная.

Работу над «Фальшивым купоном» Толстой начал в 1880 г., то есть еще при жизни Достоевского, но закончить не успел. Получает-ся, что все эти годы он вынашивал замысел ответа и, видимо, хотел, чтобы читатели его восприняли. В середине повести сигнал первой строки подкрепляется приведенными выше фрагментами, перекли-кающимися с «Преступлением и наказанием». А далее следует про-странный нравоучительный ответ Достоевскому, отчасти обладающий признаками палимпсеста, о том, что мелковато у него в «Преступле-нии и наказании» и надо писать иначе, развивая линию перерождения убийцы в истинного христианина. Лев Николаевич со свойственной ему прямотой как бы говорит Достоевскому, что не нужно было мо-рочить голову читателям смакованием разных художественных хит-росплетений, а ясно и четко показать весь тернистый путь к правед-ной жизни, как это делает сам Толстой, в чем, по его мнению, читатель более всего нуждается.

Еще одна сцена из повести, об убийстве крестьянами Петра Николаевича, напоминает о некоторых обстоятельствах смерти отца Достоевского.31 Учитывая насыщенность текста «Идиота» события-ми из биографии Толстого, которые он не мог не заметить, и реми-нисценции из «Преступления и наказания», такое совпадение не мог-ло быть случайным.

Привлекло внимание еще одно совпадение. Среди «неизданных» текстов Толстого есть короткий рассказ под названием «Бедные люди», датируемый 1907 г.32 Это, по сути, пересказ стихотворения Виктора

30 Толстой Л. Н. Фальшивый купон. С. 137. 31 См.: Там же. С. 162–164. 32 См.: Толстой Л. Н. Бедные люди // Собр. соч. Т. 14. С. 299–301.

205


Гюго «Les pauvres gens» (1840–1850-е гг.). Тем не менее само назва-ние рассказа заставляет не только вспомнить о первом романе Досто-евского, но и невольно сравнить эти произведения. Действительно, на фоне ужасов, представленных в рассказе, «бедность» героев Досто-евского кажется надуманной. Создается впечатление, что с обли-чающей прямотой Толстой демонстрирует свое превосходство над художественностью Достоевского.

Подобный случай «посланий» через произведения в литерату-ре не единственный. В аналогичной ситуации оказались, к примеру, также не знакомые лично Владимир Набоков и Гайто Газданов. С. А. Кибальник в книге «Гайто Газданов и экзистенциальная традиция в русской литературе» посвятил этой переписке целую главу «Газда-нов и Набоков». Вот что он пишет: «Как ни трудно себе представить, что между Газдановым и Набоковым в реальности только вначале имела место заочная симпатия двух так никогда и не познакомив-шихся блестящих литературных талантов, а затем состоялась на-стоящая „интертекстульная дуэль“, ничуть не менее кровавая, чем у Достоевского с Тургеневым, тем не менее, это именно так. Причем в данном случае метафора „дуэль“ более чем уместна: ведь, в отличие от Тургенева, никак не отреагировавшего на „Кармазинова“, Набоков ответил Газданову на Вольфа „Максимовичем“»33.

В данном высказывании нас интересует не только «интертек-стуальная дуэль» Набокова и Газданова, но и напоминание о жесто-чайшей пародии на Тургенева, сделанной Достоевским в романе «Бесы». Заметим, что прототип Кармазинова ни у кого не вызывает сомнений, а возможность обращения к Толстому в тексте «Идиота» кажется невероятной. Но подобный способ общения Достоевского с оппонен-тами не ограничивается Тургеневым и Толстым. В той же работе С. А. Кибальника мы находим следующее замечание: «Излишне гово-рить и о том, что далеко не все письменные свидетельства о литера-туре русского зарубежья сохранились, не все нам доступны и далеко не все опубликованы. Например, о пародии Достоевского на Гоголя в „Селе Степанчикове и его обитателях“ известно только одно свиде-тельство (А. А. Краевского), тогда как пародийные парафразы из Го-голя бросаются в глаза почти с каждой его страницы»34.

33 Кибальник С. А. Гайто Газданов и экзистенциальная традиция в русской ли-тературе. СПб., 2011. С. 273–274. 34 Там же. С. 274. 206


Однако умерший в 1852 г. Гоголь так и не узнал о созданной на него пародии, чего не скажешь о Н. Н. Страхове. Обратимся к другой работе С. А. Кибальника «К разгадке одной писательской диффама-ции: (Почему Н. Н. Страхов оклеветал Ф. М. Достоевского?)» — о воз-можных мотивах обвинения Достоевского в «ставрогинском грехе» (в письме Страхова Толстому от 28 ноября 1883 г.):

«Образ Ракитина — это именно жесточайший и в то же время достаточно прозрачный для хорошо знавших Страхова людей (а в осо-бенности для самого Страхова) памфлет против него. Вдобавок при более детальном сравнении героя с его прототипом мы увидим, что в образе Ракитина к отличительным чертам и деталям биографии Страхова примешиваются особенности личности некоторых других литераторов»35.

То есть образовался некий «клуб» русских писателей, задетых за живое Достоевским в текстах его произведений. Тургенев не отве-тил на пародию в «Бесах» (по крайней мере, такой ответ пока нигде не зафиксирован), Страхов свою обиду сублимировал в пасквиль на Достоевского, и только Толстой использовал в качестве ответа текст своего произведения.

Заметим, что последние двое состояли в дружеских отношениях и вели оживленную переписку. Для нас наиболее интересны два письма: уже упомянутое письмо Страхова с клеветой на Достоевско-го и ответ на него Толстого. В обоих фигурирует третий член назван-ного «клуба» — Тургенев.

Вот что писал Страхов 28 ноября 1883 г.: «Написал несколько страниц об Тургеневе (для Руси), но неужели Вы ничего не напишете? Ведь во всем, что писано, такая фальшь, холод! А я с ним помирился — хоть и не имею права так говорить: не знал его почти вовсе»36.

И вот как через неделю, 5 декабря, ответил Толстой: «Книгу Pressencé тоже прочитал, но вся ученость пропадает от

загвоздки. Бывают лошади — красавица: рысак, цена 1000 рублей, и вдруг

заминка, и лошади-красавице, и силачу — грош цена. Чем больше живу, тем больше ценю людей без заминки. Вы говорите, что поми-рились с Тургеневым. А я очень полюбил. И главное, за то, что он был

35 Кибальник С. А. К разгадке одной писательской диффамации: (Почему Н. Н. Страхов оклеветал Ф. М. Достоевского? // Вестник Томского государствен-ного университета. 2018. № 55. С. 199. 36 Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым: В 3 т / Изд. Общества Толстов-ского музея, СПб., 1914. Т. 2. С. 309–310.

207


без заминки, и маштачок без заминки свезет, а то рысак, да ни-куда на нем не уедешь, если еще не завезет в канаву. И Pressencé и Достоевский — оба с заминкой. И у одного вся ученость, а у другого весь ум и сердце пропали за ничто. Ведь Тургенев и переживет Достоевского. И не за художественность, а за то, что без заминки»37.

Заметим, оба знают о параллели Тургенева и Кармазинова и оба превозносят его над Достоевским. Думаю, то, что Достоевский ис-пользовал в отношении к ним схожий прием, для них тоже не тайна. Понятно, в какую канаву это может завести. Их роднит чувство об-щей обиды. Отсюда и неприятие Толстым художественности Досто-евского, и то высокомерие, которое сквозит как в этом письме, так и в «Фальшивом купоне».

Остается один неразрешенный вопрос: понял ли Толстой, о чем пытался говорить с ним Достоевский в «Идиоте», а потом и в «Бе-сах»? Ведь если Тургенев и Страхов удостоились криптопародии, то с Толстым все значительно сложнее. Но это тема уже другого иссле-дования.

37 Толстой Л. Н. Собр. соч. Т. 19. С. 25–26. 208

ДОПОЛНЕНИЯ К КОММЕНТАРИЮ

Б. Н. Тихомиров

ИЗ КОММЕНТАРИЕВ К ПРОИЗВЕДЕНИЯМ ДОСТОЕВСКОГО

Дополнения, уточнения, исправления

Два года назад по решению Редсовета альманаха к традицион-ным рубрикам издания была добавлена еще одна — «Дополнения к комментарию». Ее появление было обусловлено начавшимся в 2013 г. изданием нового академического Полного собрания сочине-ний Ф. М. Достоевского — исправленного и дополненного. По замыс-лу Редсовета в публикациях новой рубрики должны накапливаться материалы, прежде всего примечания к публикуемым текстам писа-теля, но не только, по тем или иным причинам оставшиеся за рамками нового академического издания, но представляющие несомненный на-учный интерес как для специалистов, так и для всех интересующихся наследием великого русского писателя. Наряду с дополнениями в узком смысле слова, то есть примечаниями к тем значимым реалиям текстов Достоевского, которые остались не прокомментированными в академи-ческом издании, в материалах рубрики печатаются уточнения и ис-правления наиболее грубых комментаторских ошибок, встречающихся, к сожалению, как в построчных, так и статейных примечаниях нового Полного собрания сочинений Достоевского. Настоящая публикация является второй и продолжает первую, которой в № 34 альманаха была открыта новоучрежденная рубрика.1 К разделам «Дополнения» и «Уточнения и исправления» теперь добавлена еще одна, не менее

© Б. Н. Тихомиров, 2018

1 Предшествующую публикацию см.: Достоевский и мировая культура. СПб., 2016. № 34. С. 219–256.

211

Б. Н. ТИХОМИРОВ

значимая — «Текстология». Публикаторы нового Полного собрания сочинений сделали немало важных уточнений и исправлений в тек-стах Достоевского по сравнению с тем, как они были напечатаны в 1-м академическом издании. В ряде отношений изменились сами подходы к подаче текстов классика отечественной и мировой литера-туры. Однако далеко не всегда эта работа проведена последовательно и доведена до конца. Дискуссионные вопросы текстологии произведе-ний Достоевского, опубликованных в вышедших томах нового издания, также становятся предметом рассмотрения в материалах рубрики.

ДОПОЛНЕНИЯ

«Бедные люди»

Т. 1. С. 93.2 Увидел наконец я издали дом деревянный, желтый, с мезонином вроде бельведера ~ Маркова дом. (Он и есть этот Мар-ков, маточка, что на проценты дает.) — В письме от 3 августа Макар Алексеевич сообщал Вареньке о ростовщике, которого ему рекомен-довал Емельян Ильич, что тот «на Выборгской живет» (ПСС2. 1; 87).3 А. Е. Ризенкампф в своих мемуарах вспоминал, что в декабре 1843 г., за год до начала работы над «Бедными людьми», к ростовщику на Выборгской стороне по причине полного безденежья обращался и сам Достоевский. Однако во фрагменте мемуаров Ризенкампфа, ко-торый был включен в биографию писателя, подготовленную в 1883 г. О. Ф. Миллером, содержавшиеся в рукописи фамилия и адрес ростов-щика были опущены. В автографе Ризенкампфа это место читается так: «Обстоятельства сложились так, что пришлось обратиться к экстрен-ной мере — к занятию денег у ростовщика. На Выборгской стороне по 2-й Солдатской улице жил тогда отставной унтер-офицер Маслов, бывший прежде приемщиком мяса у подрядчиков во 2-м Сухопутном госпитале. Здесь Маслов нажил капитал и выстроил трехэтажный дом. Он отдавал до глубокой старости деньги под заклад. Но закладов

2 Здесь и далее как адрес комментируемого места указываются том и страница изд.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 35 т. 2-е изд., исправленное и до-полненное. СПб., 2013–2016. Т. 1–6 (издание продолжается). В случаях уточнений и исправлений существующего комментария указываются (через запятую) как страница основного текста, так и страница примечаний. 3 При цитировании 1-го академического издания (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972–1990) указание на том и страницу предваряет аббревиа-тура ПСС1. Цитирование 2-го издания маркируется аббревиатурой ПСС2. Ссылки на оба издания — ПСС1, 2. 212


у Федора Михайловича не было» (Наст. изд. С. 139). Можно с боль-шой степенью вероятности предположить, что ростовщик Маслов, с которым общался сам Достоевский, явился прототипом ростовщика Маркова, к которому также на Выборгскую сторону ходил Девуш-кин. Справочник 1840-х гг. позволяет уточнить данные об этом лице: «Маслов Родион Ефим<ович>, отст<авной> ун<тер>-оф<ицер>», проживавший в собственном 2-этажном деревянном домике № 155 во 2-й Госпитальной улице на Выборгской стороне (См.: Цылов Н. Атлас 13-ти частей С.-Петербурга с подробным изображением набе-режных, улиц, переулков, казенных и обывательских домов. СПб., 1849. Л. 371. С. 150). Этот справочник позволяет уточнить свидетельство Ризенкампфа: дом ростовщика был не 3-х, а 2-хэтажный и находился не на 2-й Солдатской (такой улицы не было в Петербурге, это ошибка памяти мемуариста), а на 2-й Госпитальной (ныне Астраханской) улице. Также см. след. примеч.

С. 93. …и ведь знал, что Маркова дом, а спросил-таки будоч-

ника — чей, дескать, это, братец, дом? — Указанный в предшеств. примеч. Атлас Цылова позволяет также установить, где располагалась будка полицейского-грубияна, к которому с расспросами обратился Макар Девушкин, — в Сахарном переулке, у забора сахарного завода Штиглица, на том самом месте, где от него отходила 2-я Госпиталь-ная улица, менее чем в пятидесяти саженях от дома Маслова (Там же. Л. 370, 371; полицейская будка отмечена специальным значком).

С. 103. Это какая-то дрянь, а не люди, просто дрянь; так себе,

только числятся, а на деле их нет… — В ПСС1 это место не проком-ментировано, в ПСС2 оно также не получило самостоятельного при-мечания, а лишь подверстано к другому, более раннему комментарию, где по поводу слов Девушкина: «…выходит такая дрянь, что убереги меня Господи!» (ПСС2. 1; 29) — указывается, что здесь имеет место «аллюзия на характерную особенность стиля Н. В. Гоголя», и в каче-стве примера, со ссылкой на наблюдение В. Е. Ветловской, сделанной по другому поводу, приводится цитата из комедии «Тяжба»: «Вся дрянь, какая ни есть на душе — у него на языке» (ПСС2. 1; 684). Однако в этом примере речь идет о «внутренней дряни» в человеке, что не имеет отношения к пассажу Девушкина из более позднего письма, в ко-тором также содержится гоголевская реминисценция, но отсылающая на этот раз к тексту поэмы «Мертвые души», где, торгуясь с Чичико-вым, Собакевич говорит: «Другой мошенник обманет вас, продаст вам

213


дрянь а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор». Чичиков в ответ замечает, что нет необходимости исчислять все достоинства мужиков, поскольку «это всё народ мертвый». «Да, конечно, мерт-вые, — сказал Собакевич, как бы обдумавшись и припомнив, что они в самом деле были уже мертвые, а потом прибавил: — Впрочем, и то сказать: что из этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? мухи, а не люди» (Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1994. С. 96–97).

С. 104. Сердца у них каменные; слова их жестокие. — Образ «каменного сердца» генетически восходит к библейской Книге про-рока Иезикииля; ср. обетование Господа о возвращении иудеев из рассеяния: «И придут туда (в землю Израилеву. — Б. Т.), и извергнут из нее все гнусности ее и все мерзости ее. И дам им сердце единое, и дух новый вложу в них, и возьму из плоти (то есть выну из тела. — Б. Т.) их сердце каменное, и дам им сердце плотяное, чтобы они ходили по заповедям Моим, и соблюдали уставы Мои, и выпол-няли их; и будут Моим народом, а Я буду их Богом» (Иез. 11: 19). Здесь образ «каменного сердца» является метафорой души человека, отпавшего от Бога. В последующем творчестве Достоевского образ камня не однажды используется в схожем значении для характери-стики человеческой души, пребывающей без Христа, вне Христа; ср., например, слова Мармеладова из подготовительных материалов (ПМ) к «Преступлению и наказанию»: «Не верят в Христа только те, кото-рые потребности в нем не имеют <...> и которых душа подобна камню неорганическому» (ПСС1. 7; 88).

«Двойник»

Т. 1. С. 251. Конечно, об испанских серенадах и о шелковых лест-ницах нечего уже было думать… — Также: Т. 3. С. 107. …а если ко всему этому намекнете на шелковую лестницу, на испанские серена-ды и на всякий этот вздор… — Ближайшим образом в этих строчках содержится аллюзия на стихотворение А. С. Пушкина «Я здесь, Ине-зилья…»; ср.:

Ты спишь ли? Гитарой Тебя разбужу. Проснется ли старый, Мечом уложу.

214


Шелковые петли К окошку привесь... Что медлишь?.. Уж нет ли Соперника здесь?..

(Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1974. Т. 2. С. 242). Первая строч-ка стихотворения («Я здесь, Инезилья…»), как указал еще П. В. Анненков, воспроизводит начальный стих «Серенады» Б. Кор- нуолла (см.: Сочинения Пушкина / Изд. П. В. Анненкова: В 6 т. СПб., 1855. Т. 1. С. 311). С большой степенью уверенности здесь можно видеть отсылку и к поэзии А. де Мюссе, с которой также генетически связано пушкинское стихотворение. О знакомстве Достоевского с твор-чеством Мюссе, «известного и прекрасного поэта» (ПСС2. Т. 2. С. 366), свидетельствует парафраз строк из стихотворения «Андалузка» в тексте «Маленького героя» (см.: Там же. С. 721, примеч.). Героиня поэмы Мюссе «Дон Паэз» (1828) — одна из тех, кто умеет «сбросить с золо-того балкона шелковую лестницу». А в поэме «Порция» (1829), в кото-рой «сцена ночного свидания» привлекла Пушкина «живостию не-обыкновенной» (Пушкин А. С. Собр. соч. Т. 6. С. 313), любовник стоит под окном героини «и вот уже на шелковую лестницу его влечет рука, трепещущая от радости» (см.: Дмитриева Н. Л. «Испанские и италь-янские сказки» Мюссе и «Болдинская осень» Пушкина // Пушкин и его современники: Сб. науч. трудов. СПб., 2005. Вып. 4 (43). С. 316).

«Роман в девяти письмах»

Т. 1. С. 263. …хотел было уже насильно тащить в танц-класс… — Друг Достоевского барон А. Е. Ризенкампф, вспоминая Петербург первой половины 1840-х гг., писал: «…для так называемой jeunesse dorée [золотой молодежи, фр.] существовали еще танцклассы с шпицбалами: Марцынкевича, Бурé, мадам Кестениг, Рейхардта и пр.» (Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 180–181). Комментарий к этому свидетельству мемуариста находим у бытописателя Северной столицы И. Пушкарева, который называет три из четырех танц-классов, упомянутых Ризенкампфом: «Луизы Кессених (у Ризенкампфа — Кестениг. — Б. Т.) напротив здания Новой Голландии, в доме Трувеллера. Марцынкевича в доме Мещанского общества (на Фонтанке. — Б. Т.), близ Чернышева моста. Бури (у Ризенкампфа — Бурé. — Б. Т.) по Перинной линии в доме Кро-халева» (Пушкарев И. Описание Санкт-Петербурга и уездных городов

215


Санкт-Петербургской губернии: В 4 ч. СПб., 1841. Ч. 3. С. 151). Также см.: Наст. изд. С. 151.

«Слабое сердце»

Т. 2. С. 94. Нужно признаться, что он был неловок с женщи-нами, даже очень неловок, даже однажды случилось, что… Но это потом. — Вопреки обещанию повествователя, этот мотив не получа-ет в повести дальнейшего развития. Возможно, он имеет латентный автобиографический подтекст — содержит намек, внятный только близкому окружению Достоевского, на инцидент, который в начале 1846 г. случился с самим писателем в петербургском светском сало-не, когда, по свидетельству Д. В. Григоровича, с ним, «представлен-ным на вечере у Виельгорских красавице г-же Сенявиной, сделалось от волнения дурно» (Ежемесячные приложения к «Ниве». 1901. № 11. Стб. 393).

«Чужая жена и муж под кроватью»

Т. 2. С. 136. Пуля найдет виноватого! — Усеченный вариант русской народной пословицы (см.: Снегирев И. М. Русские народные пословицы и притчи. М., 1848. С. 346). Полный вариант зарегистриро-ван в сборнике В. И. Даля: «Стреляй в куст, пуля виноватого найдет» (Даль В. И. Пословицы русского народа: В 2 т. М., 1984. Т. 1. С. 40). Так герой Достоевского характеризует случайность, благодаря кото-рой любовная записочка жены упала именно на его голову.

«Маленький герой»

Т. 2. С. 367. …ступай сюда, ко мне, и садись ко мне на колени. — Этот же мотив тождественно повторен в ПМ к неосуществленному замыслу «Житие великого грешника» (1869–1870); ср.: «Театр. „Сядь ко мне на колени“» (ПСС1. 9; 132). Наброски к «Житию…», как ника-кому другому произведению Достоевского, насыщены автобиогра-фическими аллюзиями на события детских и юношеских лет писате-ля. Это наблюдение позволяет предположить, что названный мотив восходит к реальным подростковым воспоминаниям автора «Ма-ленького героя».

«Дядюшкин сон»

Т. 2. С. 423. И пре-ори-ги-нальный был этот поляк: выдавал себя за графа, а потом оказалось, что он был какой-то кухмистер. —

216


Этот мотив восходит к «наделавшему много шума скандальному слу-чаю, сильно взволновавшему (в 1840-х гг. — Б. Т.) петербургское об-щество, — о подмене (при закладе ростовщику. — Б. Т.) драгоценной булавки неким поляком красавцем Крысинским, выдававшим себя за графа, а потому имевшим вход в лучшее петербургское об-щество, но оказавшимся в конце концов лакеем князя Радзивилла» (Александр Васильевич Сухово-Кобылин: Некролог // Ежегодник императорских театров. Сезон 1902–1903. Приложение 3-е. С. 66). А. В. Сухово-Кобылин использовал это событие при построении сюжета своей комедии «Свадьба Кречинского» (1854, опубл. 1856). Некото-рые исследователи выражают сомнение в реальности истории Кры-синского (см.: Рассадин С. Б. Гений и злодейство, или Дело Сухово-Кобылина. М., 1989. С. 69, 71, 118). Однако аллюзия на нее в тексте повести «Дядюшкин сон», с абсолютной точностью описывающая ситуацию Крысинского (может быть, за одним незначительным исклю-чением: лакей / кухмистр), подтверждает достоверность приведенного свидетельства (также см.: Вольф А. Хроника петербургских театров с конца 1855 года до начала 1881 года: В 3 ч. СПб., 1884. Ч. 3. С. 11).

С. 482. Ну да, про На-по-леона. ~ Конечно, не держи его на цепи, он опять бы на людей стал бросаться. — Отзвук фольклорно-легендарных представлений, отразившихся также в «Мертвых ду-шах» Н. В. Гоголя; ср.: «„А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?“ Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка <…> что Наполе-он есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром» (Го-голь Н. В. Собр. соч. Т. 5. С. 188).

«Униженные и оскорбленные»

Т. 3. С. 473–474. …у него есть особенная слабость ~ он не конфу-зится и преспокойно повторяет разные чужие мысли, слышанные им на днях от кого-нибудь из литераторов, которым он верит и чье суждение уважает. ~ он силится подробно изложить мне одну ли-тературную мысль, слышанную им дня три тому назад от меня же, и против которой он, три дня тому назад, со мной же спорил, а те-перь выдает ее за свою ~ он известен этой невинной слабостью между всеми своими знакомыми. — Для современников в этой иронической характеристике легко узнавался издатель «Отечественных записок»

217


А. А. Краевский. О том, что, не обладая достаточным критическим чутьем, Краевский направо и налево повторял мнения близких к нему литераторов, знал почти весь Петербург. В фельетоне «Петербург-ский литературный промышленник» И. И. Панаев, выведя издателя «Отечественных записок» под именем Петра Васильевича, так изо-бразил эту его повадку:

«— Это славная вещь, что вы не толкуйте, серьезное произве-дение, — говорил он, — тут виден талант, и наблюдательность, и по-эзия… Славная, славная вещь!

— Ничего тут нет, — возражал ему хладнокровно литератор, — произведение это самое посредственное, — и доказывал ему очень ясно, что в этом произведении нет ни таланта, ни наблюдательности, ни поэзии…

— Нет, нет, как можно, — повторял Петр Васильевич, — пол-ноте — это прекрасная вещь…

Но обыкновенно через месяц, а иногда и ранее, нимало не смущаясь, об этом самом же произведении и тому же самому лите-ратору слово в слово повторял его мнение, выдавая его за свое собственное. Такие комические сцены повторялись беспрестанно» (Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1950. С. 342–343).

«Скверный анекдот»

Т. 5. С. 12. Женится, ваше высокородие… — Несмотря на на-меренный жест, который делает Пралинский, «немного распахивая свою дорогую шубу, чтобы городовой мог заметить значительный орден на шее», тот первоначально всё же не вполне понимает, с кем имеет дело. Согласно Табели о рангах, «ваше высокородие» — уставное обращение к чиновникам V класса (статским советникам), в то время как герой — действительный статский советник (чин IV класса) и к нему нужно обращаться: «ваше превосходительство». После слов Пралинского: «Я генерал над тем самым местом, где Пселдонимов служит» — городовой поправляется: «Точно так, ваше превосходительство».

С. 13. …изумил его этот же самый Пселдонимов ~ своей просьбой жениться. — В XIX в. в Российской империи необходи-мым условием бракосочетания являлось разрешение на брак граж-данским и военным чиновникам от их начальства, «удостоверенное письменным свидетельством» (Свод законов Российской империи издания 1857 года. СПб., 1857. Т. 10, ч. 1: Законы гражданские. С. 2. 218


Глава первая «О браке между лицами православного вероисповедания»; отделение первое «О вступлении в брак». Ст. 9). Объяснялось это и необходимостью подчинить личные интересы подданных служебным, и опекой над служилым людом, возможность которого содержать семью — жену и детей — возникала не сразу, а с определенного воз-раста и должностного положения. За брак, заключенный без такого разрешения, чиновники подвергались дисциплинарному взысканию.

С. 31. …простирал объятия всему человечеству и всем своим подчиненным… — По наблюдению Н. А. Кашурникова (см.: Кашурни- ков Н. А. Ранний Достоевский: Литературные связи. СПб., 2013. С. 30), эта реплика внутреннего монолога Пралинского (данная в форме не-собственно-прямой речи), представляет собою прозаический парафраз строк из стихотворения А. В. Кольцова «Разуверение» (1829); ср.:

Да! жизнь не тό, чтό говорили Мои мне книги и мечты: Ее недаром заклеймили Печатью зла и суеты. Сначала искренно встречая И утро дня благословляя, Я в мире всё благословлял… Дитя! я ласки расточал, Я простирал мои объятья Ко всем с любовию, как братьям! Пришла пора, узнал и я Совсем не тό, что прежде снилось, Чем сердце юное пленилось, О чём так сладко думал я…

(Стихотворения Кольцова. С портретом автора, его факсимиле и статьею о его жизни и сочинениях, писанною В. Белинским. Изд. Н. Некрасова и Н. Прокоповича. СПб., 1846. Приложения. С. XII; ср.: Кольцов А. В. Полн. собр. стихотворений. Л., 1958. С. 70). Приведен-ная цитата целиком может быть отнесена к главному герою рассказа как сжатая формула его нравственно-психологического сюжета.

«Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже»

Т. 5. С. 201. …пожелала посмотреть крокодила, показываемого за известную плату в Пассаже… — «Необыкновенное событие», положенное в основу сюжета повести, приурочено Достоевским

219


к 13 января 1865 г. До сих пор еще не было отмечено, что в конце 1864 — начале 1865 г. в петербургском Пассаже на Невском проспекте действительно проходила подобная демонстрация экзотических жи-вотных, о чем можно судить по следующему газетному объявлению: «ВЫСТАВКА КРОКОДИЛОВ. В Пассаже, в нижней галерее, в № 42, можно видеть два КРОКОДИЛА-ВЕЛИКАНА, самые большие, до сих пор в Европе показанные; равным образом и другие звери, между коими значительное число вновь привезенных попугаев и обезьян. Кормление крокодилов бывает по четверкам [так!] и воскресеньям в 6 часов. Здесь же продают и покупают попугаев, обезьян и ракови-ны» (С.-Петербургские ведомости. 1864. 29 дек. № 305. С. 1196; Голос. 1865. 2 янв. № 2). Сам Достоевский, комментируя позднее в «Днев-нике писателя» 1873 г. обстоятельства возникновения замысла повести, сообщал, что «тогда в Петербурге в Пассаже какой-то немец за деньги показывал крокодила» (ПСС1. 21; 26). Однако конкретных сведений, подтверждающих это, исследователями обнаружено не было.

УТОЧНЕНИЯ И ИСПРАВЛЕНИЯ


Т. 1. С. 44–45, 689. Старик Покровский ~ был ужасно любо-пытен ~ являлся иногда в нетрезвом виде. — В примечании ПСС2 сообщается, что «по мнению А. Е. Ризенкампфа <…> одним из прото-типов старика Покровского был „брат фортепианного мастера Келле-ра“…». Этот комментарий основан на недоразумении. Ни в кратком варианте мемуаров барона Ризенкампфа, напечатанных в 1883 г. в изложении О. Ф. Миллера, ни в полном тексте, публикуемом по авто-графу в настоящем выпуске альманаха, имя Покровского не упоми-нается. Ризенкампф сообщает лишь о том, что «Федор Михайлович терпеливо выслушивал его [Келера] рассказы о столичных пролета-риях» и «кое-что из келеровского материала отразилось потом на романах „Бедные люди“, „Двойник“, „Неточка Незванова“ и т. д.». Вопроса о прототипах мемуарист не касается; да и странно было бы в качестве прототипа «старика Покровского» выдвигать «молодого человека» и «вертлявого <…> немчика», как характеризует Келера Ризенкампф (Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 190; также см.: Наст. изд. С. 138–139).

220


С. 100, 697. …старая няня Ульяна рассказывает про старое время или страшные сказки про колдунов и мертвецов. — В приме-чании ПСС2 высказано вполне правомочное предположение, согласно которому прототипом няни Ульяны «была Ульяна Ивановна Чебота-рева, коллежская секретарша, рано овдовевшая, около шести лет служившая няней в семействе Достоевских». Эта версия о прототипе аргументирована ссылкой на исследования: Федоров Г. А. 1) Фроловна и Ульяна // Лит. Россия. 1987. 20 ноября. № 47; 2) Московский мир Достоевского. Из истории русской художественной культуры XX века. М., 2004. С. 64. Однако, поскольку в работах Г. А. Федорова отсутст-вуют указания на архивные источники, на которых исследователь основывал приведенное свидетельство, в новейшем комментарии к роману «Бедные люди», вышедшем в академической серии «Лите-ратурные памятники», эта точка зрения оспорена. Отождествив «ста-рую няню Ульяну» из воспоминаний Вареньки со «старой Фролов-ной», упомянутой героиней в этом же эпизоде, К. А. Баршт выдвинул иную версию: «Прототипом няни Вареньки Доброселовой, Ульяны Фроловны, послужила Алена Фроловна (ум. в 1850-е), няня самого Достоевского, сыгравшая в его воспитании исключительно важную роль <…>. По мнению некоторых исследователей, ее фамилия была Крюкова <…> однако это предположение остается спорным» (Дос-тоевский Ф. М. Бедные люди / Изд. подготовил К. А. Баршт. М., 2015. С. 587). Обращение к архивным документам, еще в 2008 г. введен-ным в научный оборот И. Л. Волгиным, позволяет поставить все точки над i в спорном вопросе. Это исповедные ведомости церкви св. Петра и Павла при московской Мариинской больнице. Начиная с 1825 г. в них среди прислуги отца писателя, штаб-лекаря Михайлы Андреева Достоевского, фигурирует «отпущенная на волю дворовая девка Елена Фроловна Крюкова», позднее именуемая «мещанкой», а с 1827 г. — и коллежская секретарша (за другие годы — титулярная советница) «вдова Ульяна Иванова Чеботарева». В 1832 г. первой из них 57, а второй 65 лет (ЦИАМ. Ф. 203, оп. 747, ед. хр. 1013, л. 499; ед. хр. 1089, л. 674; ед. хр. 1194, л. 308; см.: Волгин И. Л. Семья Достоевских как социальный организм // Достоевский и современность: Материалы XXII Международных Старорусских чтений 2007 года. Великий Нов-город, 2008. С. 281–290). Таким образом, в семье Вареньки Добросело-вой, как и в семье Достоевских в пору детства автора «Бедных людей», действительно, было две пожилые служанки — Фроловна и Ульяна, которые, как верно указано в ПСС2, и упомянуты в тексте романа.

221


«Двойник»

Т. 1. С. 165–166, 739. …уже перебежал, не замечая того, весь свой путь по Фонтанке, перешел Аничков мост ~ поворотил в Ли-тейную ~ увидел своего незнакомца на повороте в Итальянскую ули-цу. — В примечании ПСС2 сообщается, что Аничков мост — «одно-типный с Измайловским и Семеновским мост через Фонтанку на Невском проспекте». Применительно к времени действия повести «Двойник» (1845 год) это устаревшие сведения, которые закрывают возможность полноценного комментирования данной петербургской реалии. Семь однотипных мостов через Фонтанку, среди которых Измайловский, Семеновский и Аничков, действительно, были построе-ны в 1780-е гг., предположительно по проекту инженера Ж.-Р. Пер- роне (ныне из них сохранились только мост Ломоносова и в пере-строенном виде Старо-Калинкин). Однако в 1841 г. старый Аничков мост был разобран и в 1841–1842 гг. на его месте был построен новый. Маршрут Голядкина от дома Берендеева к себе в Шестилавочную улицу, на котором у него происходит встреча со своим двойником, у Достоевского в высшей степени не случаен и оказывается дополни-тельной (хотя и скрытой) мотивировкой возникновения темы двой-ничества. Это именно тот случай, когда, по замечанию Д. С. Лихачева, город оказывается «соавтором» писателя (см.: Лихачев Д. С. Достоев-ский в поисках реального и достоверного // Лихачев Д. С. Литература — реальность — литература. Л., 1984. С. 44–59). На этом маршруте, который первоначально идет по набережной Фонтанки, герою, один за другим, встречаются мосты-двойники: Измайловский, Обуховский, Семеновский, Чернышев. Затем мотив двойничества подхватывается и усиливается скульптурным оформлением Аничкова моста, для укра-шения которого в 1841–1843 гг. П. К. Клодтом были отлиты четыре бронзовые скульптурные группы на тему «Укрощение коня». Но пер-воначально они представляли собой не четыре разные композиции, динамически развивающие общую тему ( как в настоящее время), а две пары тождественных фигур, отлитых с двух моделей и постав-ленных попарно на западной и восточной стороне моста (в первоначаль-ном варианте более отчетливо просматривалась ориентация П. К. Клод- та на античные изваяния близнецов Диоскуров). В таком виде эти скульптурные группы украшали мост до 1850 г., когда были установ-лены четыре разные сюжетные композиции. Таким образом, в сере-дине 1840-х гг., идя через Аничков мост, герой Достоевского дважды проходил между повторяющимися парами бронзовых изваяний. Нако-

222


нец, значимой оказывается и встреча Голядкина со своим двойником на углу Литейного проспекта и Итальянской (ныне Жуковского) ули-цы: в этом месте в Петербурге находится левый (если стоять лицом к фасаду) флигель Мариинской больницы для бедных (построена в 1803–1805 гг. архитектором Дж. Кваренги), точной копией («двой-ником») которой является построенная одновременно с петербург-ской, но открытая немного позднее (в 1806 г.) Мариинская больница для бедных в Москве, в которой служил врачом отец писателя и в левом флигеле которой жила семья Достоевских. В последнем случае мотив «двойничества» имеет глубоко личный, автобиографический характер и обнажает сокровенные источники творческого процесса писателя (см.: Федоров Г. А. Петербург «Двойника» // Федоров Г. А. Москов-ский мир Достоевского. С. 194–210).

«Роман в девяти письмах»

Т. 1. С. 263, 758. …не в клубе ли вы Соединенного общества на бале? — В примечании ПСС2 достаточно подробно представлены исто-рия и характеристика Соединенного общества. Дополнительно надо указать, что весной 1845 г. Соединенное общество было переимено-вано в Благородное танцевальное собрание, которое, однако, некото-рое время по привычке называлось горожанами старым именем. Клуб Соединенного общества располагался в это время на Невском про-спекте, в доме полковницы Ольги Энгельгардт, № 33 (соврем. № 30). Однако в 1847 г., когда вышел в свет № 1 «Современника», в котором был опубликован «Роман в девяти письмах», Благородное собрание (быв. Соединенное общество) квартировало уже на Литейном про-спекте, в доме штабс-ротмистра И. Пашкова, № 38 (соврем. № 39) (см.: Столетие С.-Петербургского Благородного собрания 10 мая 1883 года. СПб., 1883. С. 63–64, 67, 69).

«Ползунков»

Т. 2. С. 73, 638. Зане, сказал один литератор: И дым отечест-ва нам сладок и приятен! — В примечании ПСС2 читаем: «Эти слова Чацкого („Горе от ума“, д. 1, явл. 7), в свою очередь, являются цита-той из журнальной редакции стихотворения Г. Р. Державина „Арфа“ (1798): „Отечества и дым нам сладок и приятен“…» Выделенные мною слова являются локальным дополнением комментатором ПСС2 текста своих предшественников. Лапидарное примечание ПСС1 (1; 474)

223


было абсолютно точным; вставки редакторов ПСС2 привели к пута-нице. У читающего обновленное примечание однозначно должно сложиться впечатление, что а) в журнальной редакции державинского стихотворения наличествовал вариант «Отечества и дым…» (на это прямо указывает цитация этой строчки через двоеточие) и что б) Гри-боедов якобы использовал в своей комедии инверсированный вариант этой строки: «И дым отечества…» Однако это отнюдь не так. При-веденный комментатором ПСС2 вариант «Отечества и дым…» явля-ется не ранним, журнальным, а наоборот — вариантом позднейших изданий «Арфы». Грибоедов же, действительно, вкладывает в уста Чацкого (а герой Достоевского повторяет его слова) текст Державина по журнальной публикации «Арфы» (Аониды. 1798–1799. Кн. 3. С. 14): «И дым отечества нам сладок и приятен». Приводить в комментарии позднейший вариант этой строчки (в придачу выдавая его, наоборот, за ранний) не было никакой необходимости.

Дополнительно же можно отметить, что упоминание Ползун-ковым в предшествующей фразе «родных очагов» («…если вы тоже, как вам попадется служить в губернии, не погреете рук… на родном очаге») заставляет предполагать знакомство Достоевского также и с античным источником державинского образа — «Письмами с Понта» Публия Овидия Назона (Книга I. 3. Руфину, стих. 33–35): «…даже Улисса / Стало с чужбины тянуть к дыму родных очагов [fumus de patriis focis, лат.]. / Всех нас родная земля непонятною сладостью манит…», — где в свою очередь присутствует реминисценция знаме-нитого образа из первой песни гомеровской «Одиссеи»: «…Но, напрас-но желая / Видеть хоть дым, от родных берегов вдалеке восходящий, / Смерти единой он молит» (Гомер. Одиссея / Пер. В. А. Жуковского. М., 2000. С. 6. (Сер. «Литературные памятники»)). Ср. у Достоевско-го также в «Петербургской летописи» (1847): «…не уступает в сла-дости древнему дыму отечественных очагов» (ПСС1. 18; 11). Под-робнее см.: Мальчукова Т. Г. Достоевский и Гомер: (к постановке проблемы) // Новые аспекты изучения Достоевского: Сб. науч. трудов / Под ред. В. Н. Захарова. Петрозаводск, 1994. С. 11–14.

«Слабое сердце»

Т. 2. С. 83, 647. …в своей превосходнейшей партикулярной паре… — В «чиновничьих повестях» 1840-х гг. «партикулярная па- ра» — неоднократно обыгрываемая знаковая деталь, обозначающая уро-вень достатка персонажа. В рассказе друга Достоевского Я. П. Буткова,

224


так и названном «Партикулярная пара» (1846), губернский секретарь (чин XII класса) Петр Шляпкин не только не может позволить себе приобрести «партикулярную пару» («черный фрак со всеми к нему принадлежностями»), но и говорит о ней как о вещи, «самой недо-стижимой ни для какого чиновника одной с [ним] канцелярской сте-пени» (Бутков Я. П. Повести и рассказы. М., 1967. С. 182). Стоимость «партикулярной пары» (от 20 до 30 руб. серебром) равняется жалова-нью Шляпкина за три-четыре месяца. «…Чиновники, не имеющие возможности приобрести „партикулярную пару“», упоминаются так-же в рассказе Буткова «Первое число» (1846; см.: Там же. С. 114). Здесь одним из таковых является коллежский секретарь (чин X клас-са) Евтей Беда (см.: Там же. С. 118). Наличие в гардеробе коллежско-го регистратора (чин XIV класса) Васи Шумкова «превосходнейшей партикулярной пары» — это, несомненно, результат прежних благо-деяний его начальника Юлиана Мастаковича.

«На европейские события в 1854 году»

Т. 2. С. 396, 728. Что жаль вам ~ Порты златорогой. — В при-мечании ПСС2 дано краткое пояснение, что Порта — это принятое в XIX в. официальное название правительства султанской Турции. Однако предложенная этимология эпитета «златорогой» — «от фор-мы религиозного символа мусульман — полумесяца» — вызывает сомнение. Порта (также Оттоманская Порта, Блистательная Порта, Высокая Порта) (от фр. porte, ит. porta — дверь, врата) именовалась так по названию ворот в центре Стамбула, ведущих во двор великого визиря, который располагался на месте впадения пролива Босфора и залива Золотой Рог в Мраморное море. Отсюда и поэтическое на-именование Порты — златорогой.

«Униженные и оскорбленные»

Т. 3. С. 212, 648. …в Альнаскары записался… — В примечани-ях ПСС1 сообщалось, что «Альнаскаров [так!] — отставной мичман, персонаж комедии Н. И. Хмельницкого (1789–1845) „Воздушные зам-ки“ (1818), имя которого стало нарицательным для обозначения лег-коверного мечтателя» (3; 534). Корректируя это примечание, я в свое время указал, что Альнаскар — заглавный герой стихотворной сказки французского поэта XVIII в. Бартелеми Эмбера (B. Imbert «Alnascar», 1771), опубликованной в его сборнике «Небольшие рассказы или стихо-творные новеллы», появившемся в Париже и Амстердаме в 1774 г.

225


В России свободные переводы сказки Б. Эмбера были опубликованы И. И. Дмитриевым («Воздушные башни», 1794) и П. П. Сумароковым («Альнаскар», 1802). С этого времени имя Альнаскара как легкомыс-ленного мечтателя стало нарицательным, следствием чего явилось появление и мичмана Альнаскарова в комедии Н. Хмельницкого (см.: [Тихомиров Б. Н.] Примечания // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 18 т. М., 2004. Т. 4. С. 527–528). Очевидно, не приняв мою точку зрения (и без упоминания моего комментария), составителем приме-чаний в ПСС2 предложена другая версия: «Альнаскар (ан-Наскар) — персонаж сборника средневековой арабской народной литературы „Тысяча и одна ночь“, чье имя после появления первого русского перевода „Тысячи и одной ночи“ (с французского: 1763–1774), стало нарицательным…» Б. Эмбер, действительно, переложил в стихах сю-жет арабской сказки из «Тысячи и одной ночи». Но в настоящем комментарии речь должна идти о генезисе имени, а не сюжета. В этой связи отмечу, что в ранних переводах XVIII в. «Тысячи и одной ночи» имя героя этой сказки Алнашар (Тысяча и одна ночь: Арабские сказки / Перевод с французского. Иждевен. книгопрод. Семена Никифорова. М.: В вольной тип. А. Решетникова, 1796. Ч. 4. С. 173; Ч. 5. С. 58–59). Таким образом, имя Альнаскара «нарицательным» стало в русском языке именно после переводов восточной сказки Б. Эмбера.

С. 493, 660. Там сказано: прощайте всем врагам своим. — В при-мечании ПСС2 комментатор делает отсылку к словам Христа из Нагор-ной проповеди: «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благослов-ляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5: 44). Однако в этой цитате нет слов о прощении — мотиве, столь значимом для психологическо-го сюжета Нелли. Точнее будет привести слова Спасителя из 6-й главы евангелиста Луки, содержащей сокращенный вариант Нагорной про-поведи: «Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд. Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете» (Лк. 6: 35–37). Легко заметить, что Нелли контаминирует стихи 35-й и 37-й из приведенного фрагмента. По наблюдению Б. Н. Тихо- мирова, контаминация эта обусловлена психологически. Смысл эпи-зода заключается в том, что, и зная заповедь Спасителя, маленькая

226


героиня Достоевского оказывается не способной и сознательно отка-зывается ее исполнить. Тем более она не способна даже адекватно воспринять слова о необходимости любви к врагам. Замена любви прощением, о котором говорится в соседнем стихе, происходит здесь бессознательно и совершенно естественно» (Тихомиров Б. Н. Досто-евский — «гениальный читатель» Священного Писания: (Задачи и принципы комментирования библейских интертекстов писателя) // Что и как читали русские классики? (От круга чтения к стратегиям письма): Коллективная монография. СПб., 2017. С. 170–171).

«Скверный анекдот»

Т. 5. С. 408. В статейных примечаниях ПСС2 сообщается: «В 1919 г. осуществил постановку по рассказу Достоевского „Сквер-ный анекдот“ петроградский Эрмитажный показательный театр (ре- жиссер — Ю. П. Анненков)». — Неверно. Постановка планировалась, но не состоялась. «Получив в 1919 году в свое распоряжение сцену Эрмитажного театра в Петрограде, Анненков намеревался сам поста-вить там „Скверный анекдот“. Но после премьеры (21 сентября 1919 г.) и пяти представлений созданного по мотивам притчи Л. Н. Толстого спектакля „Первый винокур“ <…> театр был закрыт по инициативе М. Ф. Андреевой. Поставить еще раз (после постановки в 1914 г. в теат-ре им. В. Ф. Комиссаржевской, в которой Анненков выступал в роли сценографа. — Б. Т.) „Скверный анекдот“ тогда не удалось» (Обу-хова-Зелиньская И. «Скверный анекдот» Достоевского в театральных постановках и иллюстрациях Ю. Анненкова // Искусствознание: Жур-нал по теории и истории искусства. 2014. № 3/4. С. 335). Также см. письмо Ю. Анненкова В. Сахновскому от 14 октября 1923 г.: «…в 1919 г. я должен был ставить „Скверный анекдот“ в Питерском Эрмитажном Показательном театре и подготовил свою собственную инсценировку …. Дело прошлое, Эрмитаж лопнул … постанов-ка моя не осуществилась, а инсценировку мою (отпечатанную даже на машинке!) я потерял!» («Ручаюсь за исключительный эффект»: Переписка В. Г. Сахновского и Ю. П. Анненкова. 1918–1923 // Мнемо-зина: Документы и факты из истории отечественного театра XX века. М., 2009. Вып. 4. С. 319).

С. 41, 414. …выпить такую чашу желчи и оцта… — В приме-чаниях ПСС1, 2 указано, что оцет — это уксус и в приведенных словах усмотрена аллюзия на евангельский эпизод поругания Христа на

227


Голгофе, но соответствующая цитата приведена по-русски в сино-дальном переводе: «И пришедши на место, называемое Голгофа, чтò означает „лобное место“, дали Ему пить уксуса, смешанного с жел-чью…» (Мф. 27: 33–34). В результате возникает впечатление, что Достоевский по непонятной причине причудливым образом дефор-мирует язык евангельского рассказа. Однако в церковно-славянском переводе этот стих выглядит так: «Даша ему пити оцет с желчию…» При восстановлении славянской формы фразеологизма скорее можно увидеть, что писатель создает контаминацию типа амплификации, как бы накладывая с целью усиления один на другой два евангельских фразеологизма; ср.: «Иисус сказал в ответ: <…> можете ли пить чашу, которую Я буду пить <…>?» (Мф. 20: 22); «неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?» (Ин. 18: 11). При осознании читате-лем созданной Достоевским контаминации двух семантически одно-родных библеизмов скорее может возникнуть необходимая здесь пи-сателю ассоциация с крестными страданиями Христа.


С. 206, 551. — Да и бесполезно вспарывать, — спокойно при-бавил я, желая отвлечь Елену Ивановну поскорее домой, — ибо наш милый Иван Матвеич, по всей вероятности, парит теперь где-нибудь в эмпиреях. — В ПСС1 это место было оставлено без примечания. Возможно, оно показалось комментатору вполне понятным: обще-культурная метафора означает, что Иван Матвеич умер, находится на том свете. Стоило, пожалуй, только отметить, что буквальное зна-чение входящего в это выражение слова «эмпирей» вступает в коми-ческое противоречие с нахождением в этот момент героя повести в утробе пресмыкающегося. А для этого дать необходимую справку: Эмпирей (от др.-греч. ἔμπυρος — огненный) — в античной натурфило-софии одна из верхних частей неба, наполненная огнем; в «Божест-венной комедии» Данте — бесконечная область, населенная душами блаженных, созерцающих Бога. Как будто по этому пути и пошли комментаторы ПСС2, указав: «Эмпирей (греч.) — область блаженства неземного существования», — однако вслед за этим совершенно па-радоксально предложив немыслимое пояснение: «Здесь: бесплодная фантазия, рассуждение об отвлеченных вопросах». Чья фантазия?! Чье рассуждение?!! Ведь для героев повести в этот момент Иван Матвеич, проглоченный крокодилом и еще не подавший голоса из его чрева, мертв. Почему уже и «бесполезно вспарывать». «Теперь

228


капут нашему Ивану Матвеичу!» — чуть ранее не слишком почти-тельно высказался повествователь. Приходится констатировать, что предложенный в ПСС2 в качестве дополнения к ПСС1 комментарий вступил в вопиющее противоречие с контекстом!

С. 228, 554. …наскучив кухнею Бореля и –ского клуба… — В ПСС1 это место было прокомментировано весьма лапидарно, но вполне точно: «Борель — владелец дорогого ресторана в Петербурге, славившегося изысканной кухней» (5; 396). В ПСС2 комментарий первого издания дополнен: «Ж. Борель — владелец дорогого ресторана в Петербурге на Малой Морской улице, славившегося изысканной кухней». Ини-циал владельца ресторана подставлен правильно: его имя было Жан-Жозеф Жюль Борель (см., например: Адресная справочная книга для купцов. СПб., 1861. С. 88). Но вот располагалось заведение Ж. Бореля вовсе не на Малой Морской. В указанном справочнике можно прочи-тать, что сам Борель жительствовал в 1-й Адмиралтейской части в доме Руадзе, № 18 и содержал кафе-ресторан по тому же адресу. Дом Марии Федоровны Руадзе был широко известен в Петербурге начала 1860-х гг. Здесь размещалась знаменитая «зала Руадзе», где проходили литературные вечера и ставились любительские спектакли. В частно-сти, именно здесь 14 апреля 1860 г. в сценах из комедии Гоголя «Ре-визор», поставленных при участии знаменитых столичных литерато-ров, Достоевский играл почтмейстера Шпекина. В повестке, которой его приглашали на репетицию, был указан и адрес залы Руадзе: «на углу Большой Морской и Кирпичного переулка, вход с Мойки» (Лит. наследство. М., 1973. Т. 86. С. 14). Если концертная зала Руадзе, находившаяся в этом огромном доме, располагалась со стороны на-бережной Мойки (№ 63; соврем. № 61), то ресторан Бореля — со сто-роны Большой Морской улицы (№ 18, соврем. № 16). Этот адрес ука-зывают многие петербургские справочники 1860-х гг. (см., например: Всеобщая адресная книга С.-Петербурга, с Васильевским островом, Петербургскою и Выборгскою сторонами и Охтою : В 5 отд. СПб., 1867–1868. Отд. IV. С. 213). Из них также можно узнать, что в 1865 г. (год написания «Крокодила») дом принадлежал уже не М. Ф. Руадзе, а купцу 2-й гильдии Ивану Кононову (см.: Червяков А. П. Путеводи-тель по С.-Петербургу. СПб., 1865. С. 221; Справочный указатель по С.-Петербургу. СПб., 1865. С. 41). Адрес ресторана Бореля можно найти и в современных краеведческих изданиях (см., например: Бройтман Л., Краснова Е. Большая Морская улица. М., 2005. С. 82, 90).

229


Дополнен в ПСС2 комментарий ПСС1 и сведениями в отноше-нии «–ского клуба»: «Возможно, речь здесь идет об Английском клу-бе, также располагавшемся на Малой Морской». Предположение о клубе в принципе представляется верным. Из десятка клубных заведе-ний столицы в середине 1860-х гг. на –ский оканчиваются названия Английского, Купеческого и Служительского клубов (см.: Червяков А. П. Путеводитель по С.-Петербургу. С. 267–278). Причем кухней из них славился именно старейший, основанный еще в XVIII в. Английский клуб. Как писал современник, в Английском клубе «не бывает ни музы-кальных, ни танцевальных номеров; члены большею частью проводят время за зеленым (карточным. — Б. Т.) и обеденными столами. Кухня Английского клуба славится. Ныне общие обеды бывают в нем по понедельникам, средам, четвергам и субботам» (Михневич Вл. Петербург весь на ладони. СПб., 1874. С. 229). Но вот только распола-гался Английский клуб в 1860-х гг. отнюдь не на Малой Морской улице. В середине 1860-х гг. его адрес: на Караванной улице, в доме А. Эйх- лера (быв. Татищева), № 10 (см.: Червяков А. П. Путеводитель по С.-Петербургу. С. 267). До того как в 1859 г. переехать на Караван-ную улицу почти тридцать лет Английский клуб помещался в Деми-довом переулке, в доме полковника А. Г. Демидова (соврем. адрес: пе-реулок Гривцова, № 1, угол набережной Мойки, № 64). На Малой же Морской улице (тогда она, впрочем, официально именовалась Ново-Исаакиевской), в доме К. Кюзеля (соврем. № 17), Английский клуб находился лишь в самые первые годы своего существования — в 1770–1774 гг., то есть почти за сто лет до времени действия в повести «Крокодил». См.: Столетие С.-Петербургского английского собрания, 1770–1870: Исторический очерк. Воспоминания. Список старшинам. Списки почетным членам. СПб., 1870. С. 8–10; также см.: Санкт-Пе- тербург: Энциклопедия. СПб.; М., 2006. С. 40–41).

ТЕКСТОЛОГИЯ


Т. 1. С. 38. …дождь, гнилая осенняя изморось, непогода, сля-коть… — Также: С. 57. …изморозь секла и колола лицо… — В при-жизненных изданиях романа «Бедные люди» в обоих приведенных случаях употреблен вариант «изморозь», сохраненный в публикации ПСС1 (1; 27, 45). В ПСС2 в первом случае «изморозь» заменена на «изморось», причем в текстологической преамбуле это редакционное исправление не оговорено (то есть квалифицировано публикаторами

230


как «явная опечатка»?); во втором случае написание «изморозь» ос-тавлено без исправления. Насколько основательны и как коррелиру-ют два этих решения? Слово «изморось» означает «очень мелкий дождь», а у слова «изморозь» словарь регистрирует несколько значе-ний, в числе которых — «осадки в виде снежной крупы», «влажный холодный воздух» и «дымка испарений в холодную сырую погоду» (Большой академический словарь русского языка. М.; СПб., 2007. Т. 7: И–К. С. 152). Причем из приведенных составителями словаря приме-ров явствует, что изморозь вполне может сочетаться с дождем: «Всё небо было покрыто сплошными темными облаками, из которых сыпа-лась весенняя изморозь — не то дождь, не то снег» (М. Е. Салтыков-Щедрин. «Господа Головлевы»); «Лил дождь, сыпала изморозь, за- зимье» (В. Крестовский [Н. Д. Хвощинская]. «Обязанности»). При та-кой системе значений в контексте: «Голова его мокла от дождя <…> изморозь секла и колола лицо» — вполне возможно употребление слова «изморозь», особенно при условии, что действие происходит «в глубокую осень, в конце октября месяца» (ПСС1. 1; 45; ПСС2. 1; 56). Однако и в контексте: «…дождь, гнилая осенняя изморозь, непогода, слякоть…» — также вполне может быть употреблено слово «измо-розь» — в значении «влажный холодный воздух», «дымка испарений в холодную сырую погоду». Таким образом, и в первом случае для исправления «изморозь» на «изморось» не обнаруживается достаточ-ных оснований.4 Также см. ниже текстологический комментарий к рассказу «Елка и свадьба».

«Как опасно предаваться честолюбивым снам»

Т. 1. С. 303. Между тем наяву / Всё обычною шло чередой… — Опубликованный в альманахе «Первое апреля» (1846) коллективный фарс Н. А. Некрасова, Д. В. Григоровича и Достоевского «Как опасно предаваться честолюбивым снам» написан вперемежку стихами и прозой. Произведению в целом предпослан эпиграф из «Ундины» Фр. де ла Мотт Фуке в переводе В. А. Жуковского, который в ПСС1, 2

4 В новейшем академическом издании романа «Бедные люди» публикатор К. А. Баршт, учитывая только одно значение слова «изморозь» — «ледяные наросты на деревьях», последовательно заменяет его на слово «изморось» по всему тексту «Бедных людей» (см.: Достоевский Ф. М. Бедные люди / Изд. подгот. К. А. Баршт. М.: Ладомир; Наука, 2015. Сер. «Литературные памятники». С. 21, 39, 90 и 517, примеч.). Такую замену можно принять, исходя из контек-ста, лишь для третьего случая из письма Макара Девушкина от 11 сентября, как это сделано и в ПСС1, и в ПСС2: «…утром была небольшая изморось, как будто сквозь сито сеяло» (ПСС1. 1; 95; ПСС2. 1; 113).

231


оставлен без комментария (см.: Тихомиров Б. Н. Из комментариев к произведениям Достоевского // Достоевский и мировая культура. СПб., 2016. № 34. С. 224–225). Первая глава фарса, автором которой, очевидно, был Некрасов, написана в стихотворной форме; вторая глава, созданная, по-видимому, Григоровичем, — в прозе. И прозаическому тексту предпосланы две стихотворные строчки, помещенные публи-каторами ПСС1, 2, вслед за цифровым номером главы («II»), в правом верхнем углу — на месте, традиционно используемом для эпиграфа.

Илл. 1

В отличие от эпиграфа из «Ундины» в переводе Жуковского этот «эпиграф» не сопровожден указаниями ни на автора, ни на на-звание текста. В примечаниях ПСС1, 2 он также оставлен без коммен-тариев. Тем не менее данный казус требует рассмотрения не в разделе «Дополнения» (как в случае с «Ундиной»), а в разделе «Текстоло-гия». Почему? Потому что это ложный эпиграф, ставший таковым по недосмотру публикаторов академического издания. Напечатанные в ПСС1, 2 на композиционном месте, предназначенном для эпиграфа, на самом деле две приведенные строчки должны были быть напечатаны по центру страницы, поскольку представляют собою не что иное, как продолжение стихотворного текста первой главы:

Вот на днях я поеду в Москву И гостинец тебе дорогой Привезу…»

II Между тем наяву

Все обычною шло чередой…

232


Глава первая представляет собою волнующий героя, титуляр-ного советника Блинова, сон. Действие второй главы разворачивается наяву. Границу между сном и явью соавторы и подчеркивают, пере-неся полторы заключительные стихотворные строчки во вторую главу и продолжив изложение в прозаической форме: «Но события таковы, что их решительно не видится необходимости воспевать стихами».

В альманахе «Первое апреля» полторы стихотворные строчки, перенесенные во вторую главу, напечатаны так, что нет никакой воз-можности принять их за эпиграф. В частности, вторая строка «Все обычною шло чередой…» смещена не к правому, как в публикациях ПСС1, 2, а к левому полю, будучи напечатанной практически без от-ступа. Кроме того, подлинный эпиграф — из «Ундины» — напечатан гораздо более мелким кеглем, в то время как два стиха в зачине вто-рой главы, естественно, — тем же кеглем, что и вся первая стихо-творная глава (см.: Первое апреля: Комический иллюстрированный альманах, составленный из рассказов в стихах и прозе, достоприме-чательных писем, куплетов, пародий, анекдотов и пуфов. СПб., 1846. С. 81, 83).5 Как возник описанный ляпсус в ПСС1, сказать затрудни-тельно.6 Но можно категорически заключить, что публикаторы ПСС2 механически и не критически воспроизвели решение 1-го издания. Объявленная в редакционной вступительной статье к ПСС2 «фрон-тальная сверка» всех публикуемых текстов с первоисточниками в дан-ном случае вызывает серьезное сомнение.

«Чужая жена и муж под кроватью»

Т. 2. С. 132. Неужели ты не помнишь, Коко? ~ господин в еното-вой шубе, которого называли Коко. — Во всех прижизненных изда-ниях «Чужой жены…» с 1848 по 1866 г. в приведенных случаях «коко»

5 В публикации ПСС1, 2 последнее различие оказалось невилированным, так как и эпиграф из «Ундины», и тексты стихотворных глав напечатаны одним и тем же кеглем (более мелким, нежели прозаический текст). 6 Этот текст исправно напечатан в изд.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. худож. произведений / Под ред. Б. Томашевского и К. Халабаева. М.; Л., 1930. Т. 13. С. 481 (также см.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. Петроза-водск, 1995. Т. 1. С. 379). Ложный эпиграф впервые появился, по-видимому, в изд.: Фельетоны сороковых годов: Журнальная и газетная проза И. А. Гончарова, Ф. М. Достоевского, И. С. Тургенева. М.; Л., 1930. С. 319; также см.: Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. М., 1948. Т. 5. С. 558. Скорее всего в ПСС1 ошибочная композиция текста перенесена из последнего издания.

233


пишется не с прописной, а со строчной буквы.7 Это обусловлено тем, что «коко» здесь — не имя собственное героя, которого зовут Иван Андреевич, или Jean, но — интимное домашнее наименование, восхо-дящее к французской идиоме «mon petit coco» — цыпленок, цыпочка. Прописная буква появилась здесь впервые8 в ПСС1 и была некрити-чески перенесена в ПСС2.

«Елка и свадьба»

Т. 2. С. 176. День был пасмурный, начиналась изморось… — Во всех прижизненных изданиях в этой фразе употреблено слово «измо-розь», однако и в ПСС2, и в ПСС1 (2; 100) оно исправлено на «изморось», причем в текстологической преамбуле это исправление не оговорено, то есть написание «изморозь» рассматривается публикаторами как «явная опечатка». Первая встреча повествователя с героями рассказа — Юлианом Мастаковичем и его будущей невестой — произошла «на-кануне Нового года» и «ровно лет пять назад» (ПСС2. 2; 171) по отно-шению к финальному эпизоду. Значит, и венчание происходит где-то в конце декабря — первых числах января. Поскольку одно из значе-ний слова «изморозь» словарь определяет как «осадки в виде снеж-ной крупы» (Большой академический словарь русского языка. М.; СПб., 2007. Т. 7. С. 152), то для исправления авторского написания нет никаких оснований. Также см. выше текстологический коммен-тарий к роману «Бедные люди».

«Белые ночи»

Т. 2. С. 178. СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАН. — Во всех без исклю-чения прижизненных изданиях «Белых ночей» с 1848 по 1865 г. — САНТИМЕНТАЛЬНЫЙ РОМАН. Согласно инструкции по лингвистиче-скому оформлению текста, принятой при подготовке ПСС1 (автор Г. М. Фридлендер), если орфография воспроизводимого источника отражает иное, отличное от современной нормы произношение слова, то такой орфографический вариант сохраняется в тексте академиче-

7 В журнальной публикации слова: «…которого называли коко» — отсутствуют (см.: Время. 1848. № 1. С. 58). 8 В предшествующих научно подготовленных изданиях строчная буква в слове «коко» сохранялась (см.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. худож. произведений / Под ред. Б. Томашевского и К. Халабаева. Т. 1. С. 422–423; Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 10 т. М., 1956. Т. 1. С. 603). 234


ской публикации неизменным. В данном случае в ПСС1 (2; 102) по какой-то причине это правило не было соблюдено, и публикаторы ПСС2 сохранили в жанровом подзаголовке «Белых ночей» текстоло-гическую непоследовательность своих предшественников. Это тем менее объяснимо, что, например, в «Записках из подполья» и в ПСС1, и в ПСС2 трижды сохранено написание через «а»: «…сантименталь- ностью-то, пожалуй, не много возьмешь»; «…изумился моей вче-рашней сантиментальности с Лизой»; «…о ограниченность этих „поганых сантиментальных душ“!» (ПСС1. 5; 156, 164, 166; ПСС2. 5; 174, 183, 186).

С. 186. …не подумайте, что я так легко назначаю свидания… Я бы и назначила, если б… — Во всех прижизненных изданиях во втором предложении присутствует отрицательная частица «не»: «Я бы и не назначила, если б…» Можно предположить, что в ПСС1 (2; 109) это не замеченная публикаторами опечатка. Но повторение этой опечатки в ПСС2 уже свидетельствует о недостаточно тщательной сверке публикуемого текста с первоисточниками.

С. 210. Я вас обоих сравнила. — Случай однотипный с двумя предыдущими: вновь опечатка ПСС1 (2; 131) тождественно повторена в ПСС2. Во всех прижизненных изданиях: «Я вас обоих сравнивала».

«Маленький герой»

Т. 2. С. 364. Казалось, что это был праздник, который с тем и начался, чтоб никогда не кончиться. — Ни в одном из прижизнен-ных изданий «Маленького героя» с 1857 по 1866 г. в данной фразе нет подчинительного союза «что»: «Казалось, это был праздник…» Перед нами вновь (как и в предшествующих примерах из «Белых ночей») опечатка ПСС1 (2; 268), тождественно повторенная в ПСС2. Качество сверки публикуемого текста с первоисточником здесь также под вопросом.

С. 389. Как она будет смотреть на меня?.. / Я всё ожидал, что она опомнится, хватится потерянного, воротится по следам своим. — В публикации ПСС2 вторая фраза («Я всё ожидал…») нача-та с абзаца. Такая композиция текста не подтверждается ни одним прижизненным изданием и отсутствует в ПСС1 (2; 290–291), где это сплошной текст.

235


С. 392. Мне хотелось закрыть руками лицо и тотчас бежать, но она взглянула на мои цветы так, как будто совсем позабыла, что я пошел набирать их. / Машинально, почти не глядя, протянула она руку и взяла мой подарок… — Вновь, вопреки данным всех прижиз-ненных изданий, вторая фраза («Машинально, почти не глядя…») начата с абзаца. Такая композиция текста отсутствует и в ПСС1 (2; 293–294), где это также сплошной текст. Возможно, ошибка возникла механически по недосмотру в процессе сканирования текста 1-го изда-ния и его последующей вычитки, поскольку в обоих случаях ложные абзацы появились в тексте ПСС2 на том месте, где в ПСС1 находится граница смежных страниц.

«Дядюшкин сон»

Т. 2. С. 514. …князь совсем уж потерял память, бредил, про-сил Каллиста Станиславича спеть ему какой-нибудь романс… — Весьма показательный случай, когда публикаторы ПСС2 отказались от правки, предложенной их предшественниками в ПСС1. В последнем прижизненном издании «Дядюшкиного сна», взятом за основу в ака-демической публикации, фраза действительно читается так, как напе-чатано в ПСС2 (см.: 1866. С. 175)9. Публикаторы ПСС1 сделали в этом тексте редакционное исправление согласно с чтениями ОЗ и 1860: «Но, несмотря на латынь, князь совсем уж потерял память, бредил, просил Каллиста Станиславича спеть ему какой-то романс…» (2; 395).10 Логика этой правки в текстологической преамбуле ПСС1 не объяснена (см.: Там же. С. 510), но вполне понятна. Кругозор читате-ля шире, чем кругозор персонажа (доктора Каллиста Станиславича): мы понимаем, что князь — и это трогательная черта! — просит, что-бы ему спели тот самый романс, который тогда (в сцене, когда князь сделал предложение) пела ему Зина. Но врач не понимает, о каком романсе идет речь, поэтому для него это какой-то (непонятно какой) романс. Все эти смыслы пропадают с заменой на «какой-нибудь», то есть любой, всякий романс. Разрушение смысла, исчез-

9 Здесь и далее используются условные сокращения, принятые в ПСС1, 2: ОЗ — «Отечественные записки» (журнал); 1860 — Достоевский Ф. М. Сочинения: В 2 т. М.: Изд. Н. А. Основского, 1860; 1865 — Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. СПб.: Изд. Ф. Стелловского, 1865. Т. 1–2; 1866 — То же издание. СПб., 1866. Т. 3. 10 Аналогичное исправление текста 1866 по ОЗ и 1860 сделано также в изд.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. Петрозаводск, 1997. Т. 3. С. 177, 855. 236


новение подтекста как раз и подсказывают, что эта замена не автор-ская. Не уловив логику своих предшественников, публикаторы ПСС2 приняли формальное решение — канонизировали испорченный текст 1866. И это обернулось смысловой потерей.

Приведенный пример имеет далеко не частный характер. Он, с одной стороны, обнаруживает, что текстологам ПСС2 далеко не всегда понятна логика принятия решения их предшественниками, что нарушена преемственность между двумя академическими изданиями. А это, в свою очередь, обусловлено тем, что ни в печатном аппарате ПСС1, ни в сборниках «Достоевский: Материалы и исследования», задумывавшихся как «спутники» ПСС, ни, судя по всему, в архиве академической группы Пушкинского Дома по изданию Достоевского во многих случаях не отражены, не зафиксированы мотивы, которы-ми руководствовались публикаторы ПСС1, принимая то или иное решение в сложных текстологических ситуациях.

С. 517. Ее взгляд небрежно скользнул по его лицу и тотчас же

обратился на какого-то другого. — Такой вариант тождественно напе-чатан как в ПСС2, так и в ПСС1. (2; 517). Однако это странное чтение не подтверждается ни одним прижизненным изданием, включая 1866 (С. 180), где читается: «Ее взгляд небрежно скользнул по его лицу и тотчас же обратился на кого-то другого». Это, конечно же, оплош-ность публикаторов ПСС1, оставшаяся неисправленной в ПСС2.

«Весенняя любовь»

Т. 3. С. 497, 661. 23 ноября [Было: июня] — Идея повести, ко-торую, впрочем, можно сделать началом романа. — В примечании ПСС1, 2 читаем: «Наброски планов повести, на второй странице полу-чившей название „Весенняя любовь“, записаны в разное время. Пере-делка первоначальной даты „23 июня“ на „23 ноября“ вызвана была, по-видимому, тем, что основная часть записей была сделана 23 нояб-ря <…> а 23 июня был зафиксирован только самый первоначальный проект плана». С предложенной интерпретацией хронологии набро-ска невозможно согласиться. Ее можно было бы принять лишь в том случае, если бы исправление даты было сделано над строкой или текст по тексту, однако анализ автографа, в котором исправление сделано в той же строке, по ходу письма, свидетельствует об одно-временности исходной записи и правки.

237


Илл. 2

В придачу текстологический анализ не дает оснований выделять в автографе «первоначальный набросок» и «основную часть запи-сей»: весь текст на странице с очевидностью записан за один присест. Сказанное позволяет интерпретировать первоначальную дату «23 июня» как механическую описку, сразу же исправленную Достоевским, и дати-ровать весь первоначальный набросок 23 ноября <1859 г.> (приписки на полях, сделанные другими чернилами, датированы 7 января <1860 г.>).

«Записки из подполья»

Т. 5. С. 158. …который еще с утра всё ждал от меня выдачи жалованья, но по гордости своей не хотел заговорить первый… — В журнальной редакции выделенное место, в котором речь идет о слуге героя повести Аполлоне, читалось иначе: «…но, по грубости своей, не хотел заговорить первый» (Эпоха. 1864. № 4. С. 317). Правя текст «Записок…» для собрания сочинений 1865–1866 гг., Достоевский сделал замену: «…но, по глупости своей, не хотел заговорить пер-вый» (1865. Т. 2. С. 208).11 Таким образом, ни в одном прижизненном издании «Записок из подполья» нет варианта «но по гордости…». Это — редакционное исправление ПСС, сделанное, согласно указа-нию в текстологической преамбуле, публикаторами академического издания «по контексту» (ПСС1. 5; 374; ПСС2. 5; 479)12. Указанный

11 Тождественно («…но, по глупости…») это место читается и в отдельном издании: Записки из подполья, повесть Ф. Достоевского. Новое просмотренное издание / Издание и собственность Ф. Стелловского. СПб., 1866. С. 79). 12 В текстологической преамбуле ПСС2 в подстрочном примечании сделана ссылка на точку зрения Б. В. Томашевского, который первым предположил, что вариант «по глупости» — «вероятно, опечатка», и апеллировал к «контексту» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. худож. произведений. Т. 4. С. 486). 238


«контекст», однако, является не ближайшим, но отделен от рассмат-риваемого места несколькими десятками страниц. Варьируя приведен-ную ранее характеристику Аполлона, Подпольный говорит: «Я положил не говорить ему об этом и даже нарочно молчать, чтоб победить его гордость и заставить его самого, первого, заговорить о жалованье» (ПСС1. 5; 168; ПСС2. 5; 188). «Контекст» этот, если признать, что это контекст, не имеет, однако, императивного характера. Никакого тек-стуального противоречия между тем, что в первом случае герой гово-рит о «глупости» Аполлона, а во втором — о «гордости», которое непреложно требовалось бы снять, нет. Текстологу хотелось бы, чтобы герой был последователен и в обоих случаях говорил о «гор-дости». Но нет никаких оснований приписывать автору повести по-добное художественное решение. Такая редакционная правка «по контексту» — это дурной симптом в академическом издании, кото-рый не может быть иначе расценен, как текстологический волюнта-ризм. Более того: так называемый «контекст» может быть расширен и тогда обнаружится, что в логике Подпольного парадоксалиста гор-дость Аполлона и его глупость оказываются теснейшим образом взаимосвязанными. «Я скажу тебе, палач, сам, — кричит чуть далее герой своему слуге, — для чего ты приходишь сюда: ты видишь, что я не выдаю тебе жалованья, сам не хочешь, по гордости, поклониться — попросить, и для того приходишь с своими глупыми взглядами меня наказывать, мучить и не подозр-р-реваешь ты, палач, как это глупо, глупо, глупо, глупо, глупо» (ПСС1. 5; 169–170; ПСС2. 5; 190). При учете этого контекста (выделенные слова), напротив, появление в первом случае в издании Стелловского в качестве указания на мотив поведения Аполлона слов «по глупости» представляется вполне есте-ственным и уж точно делает вполне произвольной догадку текстоло-гов ПСС, что здесь имела место ошибка наборщика, не разобравшего правку Достоевского, или даже что «обдернулся» сам писатель, наме-реваясь написать одно, а написав совсем другое. Таким образом, нет никаких оснований выводить это место из общего правила подачи тек-ста в ПСС1, 2, где за основу принято издание «Записок из подполья» в 1865. Поэтому единственно приемлемым вариантом необходимо признать: «…но, по глупости своей, не хотел заговорить первый».13

13 Интересно, что петрозаводские текстологи также поставили под сомнение аутентичность варианта «по глупости своей», но в отличие от коллег из ПСС вернулись здесь к варианту «Эпохи»: «по грубости своей» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. Петрозаводск, 2005. Т. 6. С. 61). Однако

239



Т. 5. С. 201. КРОКОДИЛ. НЕОБЫКНОВЕННОЕ СОБЫТИЕ, ИЛИ ПАССАЖ В ПАССАЖЕ ~ и что из этого вышло. — В журналь-ной редакции повесть не имела первого заголовка и называлась «НЕ-ОБЫКНОВЕННОЕ СОБЫТИЕ ИЛИ ПАССАЖ В ПАССАЖЕ ~ и что из этого вышло. СЕМЕНОМ СТРИЖОВЫМ доставлено» (Эпоха. 1865. № 2. С. 1, отд. паг.). Каково происхождение первого заголовка в окончательном тексте — «Крокодил»? В текстологической преам-буле как ПСС1, так и ПСС2 сообщается, что в академическом издании повесть «печатается по тексту 1865». Однако при обращении к ука-занному изданию обнаруживается, что принятого в ПСС1, 2 варианта названия в нем нет. В основном корпусе тома повесть названа прак-тически так же, как в журнале «Эпоха»: «НЕОБЫКНОВЕННОЕ СОБЫТИЕ ИЛИ ПАССАЖ В ПАССАЖЕ ~ и что из этого вышло», с усечением журнального подзаголовка «СЕМЕНОМ СТРИЖОВЫМ доставлено», который был опущен вместе с «Предисловием редакции» и «Письмом неизвестного сочинителя к Ф. Достоевскому». Заглавия «Крокодил», предшествующего старому, журнальному названию, здесь нет (см.: 1865. С. 156). Откуда же его взяли публикаторы ака-демического издания? Можно предположить, что из общего Оглавле-ния, помещенного на последней странице тома, где, однако, читаем: «Крокодил. Необыкновенное событие в пассаже» (1865. С. 257). Подчеркну: не «Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже», а в сокращенном виде: «Необыкновенное событие в пассаже».

Здесь перед публикаторами встает непростая текстологическая дилемма. Необходимо выбирать либо один, либо другой вариант на-звания. Ибо контаминации признаны недопустимыми для изданий ака-демического типа. Однако в ПСС1, 2 принято название, не имеющее соответствия ни в одном из двух указанных публикаторами при-

и такое решение тоже нельзя признать обоснованным. В отличие от ПСС1, 2, где «по глупости» рассматривается как опечатка или описка, в «Канонических текстах» чтения «Эпохи» и 1865 «по грубости» / «по глупости» зарегистрирова-ны в разделе «Варианты» (Там же. С. 593), то есть оба квалифицированы как авторские. Однако аргументы, в силу которых принято решение предпочесть более ранний вариант позднейшему, не приведены. Более того, в текстологи-ческой преамбуле «Канонических текстов» исправление указанного места по тексту «Эпохи» вообще не отмечено, что нарушает правила, принятые в самом издании, и делает появление в основном тексте раннего варианта «Эпохи» вполне произвольным. 240


жизненных изданий повести. Что же это, как не пресловутая конта-минация?

Так может показаться, и более того — так следует из данных, приведенных в аппарате обоих академических изданий. И всё же при-вычное для нас название «Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже» имеет законное право на существование. Укажу в этой связи, что такой вариант названия принят и в альтернативном ПСС издании: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. Петрозаводск, 2005. Т. 6. С. 111.

Однако здесь это отнюдь не контаминация! Дело в том, что в «Канонических текстах» в текстологической преамбуле указан еще один источник текста: «Отдельное издание: Крокодилъ или Необыкно-венное событiе в Пассажѣ. Ф. М. Достоевскаго. Новое просмотрѣнное изданiе. Изданiе и собственность Ѳ. Стелловскаго. СПб.: Тип. Ѳ. Стел- ловскаго, 1866. 51 с.» (Там же. С. 678). Это отдельная книжечка. И ее библиографическое описание, как и положено, дано публикаторами «Канонических текстов» по титульному листу, где название напеча-тано в сокращенном варианте, уже знакомом нам по Оглавлению 2-го тома Полного собрания сочинений Ф. Стелловского. Но при на-чале повести, на 3-й странице отдельного издания, название повторено, и теперь уже в пространном варианте: «КРОКОДИЛ. НЕОБЫКНО-ВЕННОЕ СОБЫТИЕ или ПАССАЖ В ПАССАЖЕ, справедливая по-весть о том, как один господин, известных лет и известной наружности, пассажным крокодилом был проглочен живьем, и что из этого вы-шло». В текстологической преамбуле «Канонических текстов» указано, что в петрозаводском издании за основу взято отдельное издание, где единственно и соединены новое заглавие «КРОКОДИЛ» с полным ста-рым: «НЕОБЫКНОВЕННОЕ СОБЫТИЕ или ПАССАЖ В ПАССАЖЕ». И здесь, в отличие от ПСС1, 2, этот выбор строго мотивирован гра-мотно составленной текстологической преамбулой.

Широко распространено представление, что отдельные книж-ки произведений Достоевского печатались в 1865–1866 гг. с того же набора, что и тома Полного собрания сочинений в издании Ф. Стел- ловского.14 Однако это не вполне так. Скажем, в отдельном издании

14 Так, например, Б. В. Томашевский, введя наряду с журнальными публикация-ми в перечень источников «Записок из подполья» и «Крокодила» как 1865–1866, так и отдельные книжечки, вышедшие в издательстве Стелловского, затем дважды отметил: «Два последние издания тождественны» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. худож. произведений. Т. 4. С. 475, 476). Однако, будучи последователь-

241


«Записок из подполья» (СПб., 1866) отсутствует, например, пространное авторское примечание к первой части «Подполье», имевшееся в жур-нальной публикации и тождественно воспроизведенное в публикации повести в составе 2-го тома (факт, также не отраженный в ПСС1, 2 в разделе «Варианты»). Таким образом, отдельные издания произве-дений Достоевского, напечатанные Ф. Стелловским, являются нема-ловажным источником текста и должны были бы полноценно учиты-ваться при подготовке академического издания, как это сделано в петрозаводских «Канонических текстах».15 Тогда, надо думать, не возникало бы недоразумений, как в случае с названием повести «Крокодил».

ным, Томашевский, упустив из поля зрения новый вариант названия «Крокоди-ла», появившийся в отдельном издании, воспроизвел как в Оглавлении, так и на шмуц-титуле сокращенное название по 1865: «Крокодил, необыкновенное событие в Пассаже». 15 В вышедших томах ПСС2 (Т. 1–5) в текстологических преамбулах учтено лишь отдельное издание повести «Записки из подполья»: среди источников текста при указании на 2-й том издания Ф. Стелловского (1865. Т. 2. С. 193–228) пуб-ликатором в скобках указано: «То же: Достоевский Ф. М. Записки из подполья. СПб.: Изд. Ф. Стелловского, 1866» (ПСС2. Т. 5. С. 479). Однако, как отмечено выше, разночтения этого издания в сводке «Варианты» здесь не отражены.242

РАЗЫСКАНИЯ

А. И. Роговой

РАЗЫСКАНИЯ О СЕСТРАХ МИХАИЛА ДОСТОЕВСКОГО, ОТЦА ПИСАТЕЛЯ

Памяти Анатолия Бурака посвящается

Как известно, отец будущего писателя Михаил родился в мно-годетной семье священника Андрея в селе Войтовцы Брацлавского уезда Подольской губернии и после отъезда в 1809 г. в Москву, утра-тив связи с родней, по всей видимости так и не узнал о судьбе своих сестер, хотя занимался их поисками. «Главный историограф» семьи А. М. Достоевский, младший брат писателя, сообщал в мемуарах: «Из разговоров отца с матерью я усвоил себе то, что у отца моего в Каме-нец-Подольской губернии, кроме родителей его, остался брат, очень слабого здоровья, и несколько сестер, что после окончания курса на-ук и, вообще, сделавшись уже человеком и общественным деятелем, отец мой неоднократно писал на родину и вызывал оставшихся род-ных на отклик, и даже, как кажется, прибегал к печатным о себе объ-явлениям, но никаких известий не получил от своих родных»1.

Другое свидетельство, которое приводит тот же мемуарист, при-урочено к марту 1859 г., когда А. М. Достоевский познакомился в Ме-литополе с тамошним городничим Цезарем Лаврентьевичем Кавецким и его женой — из рода Достоевских! Только в 1890-х гг., работая над своими воспоминаниями, Андрей Михайлович описал эту встречу со своей кузиной, имя которой до сих пор оставалось неизвестным.2

© А. И. Роговой, 2018

1 Достоевский А. М. Воспоминания. СПб., 1992. С. 29.2 См.: Волоцкой М. В. Хроника рода Достоевского. 1506–1993. М., 1933. С. 43. Дан-ный текст не вошел в публикацию «Воспоминаний А. М. Достоевского»; см. авто-граф: РО ИРЛИ. Ф. 56. Оп. 1. Ед. хр. 1. С. 600–601 (здесь фамилия — Ковецкий).

245

А. И. РОГОВОЙ

Двадцать лет спустя после этого события, в начале декабря 1879 г., уже сам Ф. М. Достоевский получил письмо из затерянного на Подолии местечка Жабокрич от некой Надежды Евфимовны Глем-боцкой, которая назвала себя его двоюродной сестрой!

«Вот моя родословная: я дочь Евфимия Лимановского, посва-тавшего одну из шести дочерей деда Вашего, протоиерея г. Брацлавля Подольской губернии Андрея Достоевского, — писала она. — Опи-шу состав этой семьи подробнее: у деда Вашего было шесть дочерей: Анна, Фотина, Констанция, Фекла, Мария и Лукерья — моя мать и два сына: Лев и Михаил — Ваш отец. При жизни нашего деда три дочери его вышли замуж: Анна за священника Гутовского, Фотина за военного (фамилии которого не помню) и Констанция за управ-ляющего Соколовского, остальные же дочери перешли под попече-ние дяди нашего, священника с. Войтовец Льва Достоевского и впо-следствии вышли замуж: Мария за священника Гузикевича, Фекла за священника Черняка и Лукерья — моя мать — за чиновника Лима-новского. Отец же Ваш, Михаил Андреевич Достоевский, при жизни еще отца уехал в Петербург и, как мне говорила моя мать (Ваша тетя), служил там доктором. Мой отец служил в Каменец-Подольске чи-новником, вскорости умер и оставил меня с матерью в крайней бед-ности (мне было тогда 7 лет). Мы переехали в Винницу поближе к родным и жили с одного лишь скудного пенсиона отца и с податков родных. Перед смертью матери я вышла замуж за сельского диако-на Глембоцкого; но увы! Жила с ним не долго: он скоро умер; со смертью его я лишилась последней поддержки моей жизни…»3

Кажется, что о сестрах отца писателя здесь дана исчерпываю-щая информация: в письме не только перечислены дочери священника Андрея, но и сообщается, за кого они вышли замуж. Но, как показали наши находки в архивах, в письме Н. Глембоцкой имеется немало неточностей и умолчаний. Начнем с того, что в перечислении сестер нет никакой системы: если по старшинству, то первой родилась Фо-тина и первой же она вышла замуж. Календарное же имя матери Н. Глембоцкой имело другую форму… Наши (совместно с москов-

3 Оригинал письма хранится: РО ИРЛИ. Ф. 100. № 29675. Его текст был частич-но опубликован еще М. В. Волоцким (см.: Волоцкой М. В. Хроника рода Достоев-ского. С. 44–45). Полностью с устранением ошибок и купюр опубликовано в сб.: Достоевский: Материалы и исследования. СПб., 2001. Т. 16. С. 406–408. Подгот. текста Н. Ф. Будановой и Н. Н. Богданова; вступ. статья и примеч. Н. Н. Богданова. 246

РАЗЫСКАНИЯ О СЕСТРАХ МИХАИЛА ДОСТОЕВСКОГО

ским коллегой Н. Н. Богдановым) изыскания позволили уточнить многие интересные детали.

Все сестры отца писателя родились в селе Войтовцы Брацлав-ского уезда Подольской губернии (теперь Липовецкий район Вин-ницкой области Украины), где священствовал их отец Андрей Досто-евский. Когда их старший брат Михаил, отец будущего писателя, уехал на учебу в Москву, то родственные связи, как уже было отме-чено, прервались. Судьба сестер Михаила Достоевского не была лег-кой, ибо они остались наполовину сиротами после смерти в 1805 г. их матери Анастасии, бабки писателя. Тем не менее одинокий отец Андрей Достоевский, а потом его сын-наследник Лев, дядя писателя, сумели всех выдать замуж… Характерно, что большинство из них стали попадьями (по утверждению Н. Глембоцкой — трое, но далее это свидетельство будет уточнено). Начнем с тех, кого выдал замуж еще отец — Андрей Достоевский.

Старшая дочь Достоевских Фотина появилась на свет в 1783 г. По архивным документам удалось установить забытую Н. Глембоцкой фамилию военного, за которого ее тетка около 1803 г. вышла замуж, — Яворский. Когда в 1804 г. у них родилась дочь Елена, то их с матерью в Войтовцах приютил Андрей Достоевский (отец, по-видимому, был где-то в походах и мог не знать о рождении малютки).4

В 1788 г. в семье Достоевских родилась вторая дочь — Анна. Ее супругом стал «сын священнический» Василий Андреевич Гутов-ский (родился ок. 1784 г.) — священник Троицкой церкви «на Моро-зовке» в местечке Линец Липовецкого уезда Киевской губернии (со-временный районный центр Ильинцы Винницкой обл.). По клировым записям установлено, что он «в семинарии не обучен», в 1802 г. по распоряжению Липовецкого духовного правления «был определен в причетническую должность местечка Линец церкви Свято-Троиц- кой и 1806 года марта 30 дня произведен в диаконы», а рукоположен в священники к приписной церкви Рождества Богородицы в пред- местье Ольшанка 7 апреля того же года митрополитом Киевским и Галицким Серапионом (предположительно, это и был год женитьбы). По видимому, он отличился в грозный для Отечества год, за что по-лучил в 1812 г. бронзовый крест на Владимирской ленте. О высоком авторитете мужа Анны Андреевны свидетельствует тот факт, что

4 Государственный архив Хмельницкой области (ГАХО). Ф. 315. Оп. 1. Д. 6865. Л. 211. Годы рождения сестер М. А. Достоевского здесь и далее приводятся нами по исповедальным ведомостям Войтовецкой церкви за 1806 г.

247


по Высочайшему манифесту от 30 августа 1824 г. В. А. Гутовский был избран духовным депутатом 3-й Линецкой части.5

Третья дочь Андрея Достоевского, Констанция, была послед-ней, которую крестили по униатскому обряду (в 1793 г.). Она вышла замуж «за управляющего Соколовского»6. К сожалению, пока не уда-лось отыскать место, куда ее увез муж (хотя мы просмотрели записи о двух десятках носителей этой популярной в Подольской губернии фамилии). Проводились поиски и в материалах Киевской губернии. Сейчас проверяются линии Соколовских из Животовской Поповки Липовецкого уезда, села Ризина Уманского уезда и управляющего звенигородской помещицы Солтыковой. Но пока безрезультатно. И возникает вопрос: нельзя ли посчитать мужа Констанции управляю-щим помещика Соколовского? Тогда нужно будет изучить окружение Севастиана Соколовского: он до 1830 г. был владельцем села Новая Гребля под Винницей, вокруг которой селились и Достоевские.7

В 1820-х гг. младший брат Лев, унаследовавший приход отца в Войтовцах, выдал замуж трех младших своих сестер.

Начнем с самой младшей — Феклы (род. в 1801 г.), судьба ко-торой до наших изысканий считалась более или менее известной: ее будто бы, по свидетельству из письма Н. Глембоцкой, увез дашевский священник Иван Черняк (на самом деле в 1823 г., на момент женить-бы, он еще не был священником и происходил из другой местности). Иван Стефанович Черняк (родился около 1796 г.) учился в Киевской духовной семинарии, но за какой-то проступок в 1820 г. был оттуда исключен. Некоторое время состоял в клире митрополита Серапиона, а 2 декабря 1823 г. новый митрополит Евгений рукоположил его в диаконы Рождественско-Богородицкой церкви села Журжинцы Звени-городского уезда (где через год у пары появился на свет первенец — сын Петр). 28 сентября 1827 г. Чигиринским епископом Мелетием Иван Черняк был хиротонисан в священники Преображенской церкви местечка Белая Церковь Васильковского уезда. По резолюции митро-полита Евгения от 25 мая 1834 г. он уже служит в Линцах при Рожде-ственской церкви, а с 18 ноября 1839 г. новый митрополит Филарет переводит И. С. Черняка после смерти 14 октября тамошнего священ-

5 Центральный государственный исторический архив Украины, Киев (ЦГИАК). Ф. 127. Оп. 1009. Д. 326. Л. 117. 6 См. выше письмо Н. Е. Глембоцкой. 7 См.: Похилевич Л. Сказание о населенных местностях Киевской губернии. Б. Церква, 2005. С. 77, 293, 367. 248


ника Иоанна Левицкого в Рождественско-Богородицкую церковь села Кальник (всё того же Липовецкого уезда Киевской губернии).

Супруги имели десять детей. Заслуживает быть отмеченным, что их младшая дочь Олимпиада, жена кальницкого священника Ва-силия Войнарского, была бабкой известного генетика Ф. Добржанско- го. В конце 1858 г. И. С. Черняк умер в Кальнике, почти на семь лет пережив свою жену из рода Достоевских (Фекла Андреевна ушла из жизни 11 декабря 1851 г.).8 Их потомки ныне живут в Виннице и в США. Линия этих родственников Ф. М. Достоевского в настоящее время наиболее разработана, и о них подробно рассказано во второй части нашей с Н. Н. Богдановым книги «Родословие Достоевских: в поисках утерянных звеньев».9

Обнаружены нами сведения и о семье еще одной младшей до-чери — Марии (род. в 1798 г.). Уточнены данные о ее муже, которого Н. Е. Глембоцкая именовала «священником Гузикевичем». В действи-тельности он оказался сыном дьячка Михайловской церкви села Ми-хайловка Винницкого уезда Подольской губернии Ивана Федоровича Гудзикевича. Его имя — Михаил (род. ок. 1796 г.). Судя по клировым записям, он «обучался при родительском доме». Духовную карьеру М. И. Гудзикевич начал в 1819 г. пономарем в местечке Тыврове. После женитьбы на Марии Андреевне Достоевской он в 1823 г. был рукоположен архиепископом Подольским и Брацлавским Ксенофон-том в диаконы церкви Рождества Богородицы в местечке Ивангород Гайсинского уезда. 18 октября 1825 г. тем же иерархом Михаил Гуд-зикевич переведен в Успенскую церковь села Бронницы Могилевского уезда. А 8 марта 1833 г. он получил место поближе к родительскому дому — в Рождественско-Богородичной церкви села Хижинцы Вин-ницкого уезда. Однако, возможно, по причине отсутствия должного образования чета Гудзикевичей ударилась «во все тяжкие». Это дошло до самого Синода, который 28 июня 1836 г. распорядился выслать их в Полтавскую епархию как людей «поведения неодобряемого», коим вменяются в вину «пьянство, скверны и драки с разными лицами», причем в них замечены оба супруга.10

8 ЦГИАК. Ф. 127. Оп. 1009. Д. 948; Оп. 1011. Д. 1778. Л. 325 об.; Д. 1784. Л. 172; Д. 1795. Л. 331 об. О смерти Феклы см.: ЦГИАК. Ф. 127. Оп. 1012. Д. 2695. Л. 182. 9 См.: Богданов Н. Н., Роговой А. И. Родословие Достоевских: В поисках уте-рянных звеньев. М., 2010. С. 129 и след. 10 Клировые ведомости Винницкого уезда за 1836 г. (Государственный архив Хмельницкой области (ГАХО). Ф. 315. Оп. 1. Д. 7413. Л. 346 об.).

249


Так не в Полтавской ли губернии будущий городничий Мели-тополя Цезарь Кавецкий нашел свою жену? Впрочем, это могло слу-чится и под Винницей, ибо фамилия Кавецких встречается в актовых записях Вороновицкого костела около тех же Хижинец. Но более вероятна альтернативная точка зрения, которая нашла отражение в одном из недавних наших исследований.11 Дело в том, что свиде-тельства Н. Глембоцкой о Гузикевиче и наши новые архивные наход-ки о чете Гудзикевичей противоречат рассказу А. М. Достоевского о встрече с кузиной в Мелитополе. Может быть, мемуарист просто не расслышал или запамятовал подлинное отчество Марии Достоев-ской и общался с дочерью не Марии Андреевны, а Марии Ивановны! Дело в том, что нам известна еще одна Мария Достоевская — двою-родная сестра попадьи из Хижинец! Только отчество ее не Андреевна, а Ивановна и она дочь старшего брата деда писателя, тоже священни-ка, Ивана Григорьевича Достоевского, родившаяся в селе Скала Ли-повецкого уезда около 1783 г.12

Мы начали с письма Н. Е. Глембоцкой и закончим дополнением к биографии ее матери — последней в нашем повествовании сестры Михаила Достоевского. Родилась она в тех же Войтовцах, свидетель-ствуют архивные документы, в 1795 г. и стала шестым ребенком в семье Достоевских. С мужем Евфимием Лимановским она имела по меньшей мере двух детей. Но мужа отдали на военную службу, и по указу консистории от 17 августа 1835 г. назначили опекунов «се-мейству отданного в военную службу дьячка Евфимия Лимановско-го»13. Вот вам и «чиновник Лимановский»!

До недавних пор не было известно, о каких упомянутых в письме Н. Глембоцкой родственниках, живущих около Винницы, шла речь, пока не удалось найти упоминание о Гудзикевичах в Хижинцах (юж-нее Винницы). Но последние были вынуждены по указу консистории отправиться в Полтавскую губернию, и Гликерия (таков календарный вариант ее имени) оказалась в глухом селе на окраине Винницкого уезда: в причте Ивано-Богословской церкви села Мончинцы, к которой с 1843 г. также была приписана Михайловская церковь села Нападовка.

11 См.: Богданов Н. Н., Роговой А. И. Об одном спорном вопросе в родословии Ф. М. Достоевского // Генеалогический вестник. СПб., 2011. Вып. 40. С. 40–43; то же: Достоевский и мировая культура. М., 2013. № 30, ч. 1. С. 455–460. 12 Государственный архив Житомирской области (ГАЖО). Ф. 146. Оп 1. Д. 2214. Л. 13–14. 13 Ведомости о церковнослужителях Винницкого уезда за 1835 год (ГАВО. Ф. 506. Оп. 1. Д. 142. Л. 68 об.). 250


251

Здесь же и окончилась ее жизнь, о чем свидетельствует клиро-вая запись: «Бывшая в этом притче просфорня Гликерия Лимановская сего 1861 года месяца августа 17 дня умре…» За ней присматривал ее 29-летний сын Николай Евфимович Лимановский — заштатный дьячок Успенской церкви села Россоши при местечке Красном Ям-польского уезда.14 А через восемнадцать лет его сестра Надежда Глембоцкая из местечка Жабокрич Ольгопольского уезда написала Достоевскому известное письмо, данные из которого о сестрах отца писателя нам удалось здесь исправить и дополнить.

Мы не смогли найти никаких следов автора письма в докумен-тах по Ольгопольском уезду, а вот в Винницком сыскался 20-летний диакон Михайловской церкви села Рыжавка Даниил Филиппов Глем-боцкий, ее предполагаемый муж. В 1850 г. он фактически исполнял обязанности священника, должность которого была вакантная, и шел под первым номером в клировом списке.15 О ранней смерти диакона Глембоцкого мы знаем из того же письма его жены к Достоевскому с просьбой о помощи. Получила ли Надежда Евфимовна испраши-ваемую помощь, нам неизвестно, но нам она дала путеводный компас для архивных разысканий, результаты которых представлены в на-стоящей статье.

14 Клировые ведомости Винницкого уезда за 1836 г. (ГАХО. Ф. 315. Оп. 1. Д. 8546. Л. 345 об.). 15 Клировые ведомости Винницкого уезда за 1850 г. (Там же. Д. 2810. Л. 221 об.).

Т. Г. Станина*

КУЗНЕЧНЫЙ ПЕРЕУЛОК, № 7 Соседний дом при Достоевском и сегодня

Сегодня в средствах массовой информации широко и по-разному освещается судьба Литературно-мемориального музея Ф. М. Достоев- ского в свете предстоящего празднования 200-летия со дня рождения писателя. Музей, который тоже в 2021 г. готовится отметить свое 50-летие, давно вырос из тех помещений, в которых ему приходится существовать. А рядом, в непосредственной близости, расположена площадка, которая могла бы стать частью музейного пространства в случае строительства нового здания. На этом месте, между бранд-мауэрами домов № 5 и № 9 по Кузнечному переулку, за исключением последних сорока пяти лет, всегда стоял дом. На карте Санкт-Петер- бурга 1828 г. отмечено небольшое каменное строение прямоугольной формы, вытянутое вглубь двора. Также подтверждает наличие здания нумерация в табели от 1822 г. Дому присвоен № 248, а участок земли числится под № 250. Точная дата строительства дома пока не обна-ружена. Первая подробная «опись с оценкою каменного дома» сохра-нилась в деле Санкт-Петербургского Кредитного общества о залоге имущества, принадлежащего почетному гражданину, купцу 3-й гиль-дии Михаилу Флегонтовичу Яковлеву, торговавшему мебелью в Гос-тином дворе.1 Оценку домовладения проводила комиссия, в состав которой входил архитектор. Был составлен подробный перечень тех-нического состояния здания, который включал этажность строения, материал стен и подвалов, характер отделки, количество окон, дверей, печей, наличие подсобных помещений, стойл для лошадей, санитарно-технических приборов. 10 марта 1864 г. имущество М. Ф. Яковлева было оценено в 39 тысяч рублей и заложено сроком на 25 лет и 8 ме-сяцев. На тот момент домовладельцу Яковлеву принадлежал дом ка-менный трехэтажный на подвалах, с двумя флигелями дворовыми в четыре этажа. Квартир одиннадцать (при следующих домовладель-цах их будет двенадцать и тринадцать).

© Т. Г. Станина, 2018

1 О нем см.: Справочная книга о лицах, получивших на 1865 год купеческие свидетельства по 1 и 2 гильдиям. СПб., 1865. С. 409. 252

КУЗНЕЧНЫЙ ПЕРЕУЛОК, № 7

Предыдущие домовладельцы также были купцами 3-й гильдии: в 1820–1830-е гг. Гаврило Дмитриевич Базаров2; в 1840-е Степан Ва-сильевич Макаров, торговавший сукном в Чернышовом переулке3, ко-торый владел домом и в середине 1850-х гг.4 Именно при Макарове в соседнем доме купца К. Ф. Кучина в начале 1846 г. поселился моло-дой Достоевский, переехавший сюда из Графского переулка.

С конца 1850-х гг. домом владел уже упомянутый М. Ф. Яков- лев.5 Его домовладение было недолгим. 28 февраля 1868 г. дом с зем-лей с публичного торга был продан надворному советнику Ивану Осиповичу Главинскому. Новый хозяин дооборудовал дом ватеркло-зетами, к шести имевшимся устроил еще пять и перезаключил дого-вор на водоснабжение дома. На этом все реформы были закончены. Предыдущий договор на подключение к сетям вновь созданного по Высочайшему указу от 10 октября 1858 г. Санкт-Петербургского Общества водопроводов был заключен 28 апреля 1865 г. Работы по прокладке водопровода обошлись М. Ф. Яковлеву в 302 рубля. Кстати, владевший соседним домом № 5 по Кузнечному переулку купец Клим Кучин от прокладки нового водопровода отказался, написав на предложенной смете, что для него это слишком дорого. И только при домовладельце купце 2-й гильдии Фридрихе Якове Клинкостреме в 1871 г. вода в дом пришла по новым трубам.

Продолжая тему водоснабжения, хочется рассказать курьезный случай, произошедший с И. О. Главинским. «Дворник помянутого дома крестьянин Павел Иванов 8-го сего августа (1868 г. — Т. С.) в 9 часов вечера носил воду общества ведрами напротив в дом Беккера (№ 8. — Т. С.), в мелочную лавку, но был пойман с двумя ведрами воды. При оном находится десятник по работам общества Федор Григорь-ев. Ведры и коромысло отобраны и находятся при Владимирском

2 См.: [Аллер С.] Указатель жилищ и зданий в Санктпетербурге, или Адресная книга… / Издал Самуил Аллер на 1823 год. СПб., 1822. С. 66, 248; [Аллер С.] Руководство к отыскиванию жилищ по Санктпетербургу, или Прибавление к адресной книге… / Издал Самуил Аллер. СПб., 1824. С. 22; Нумерация домов С.-Петербурга. СПб., 1836. С. 18 (2-я паг.). 3 См.: Нистрем К. Адрес-календарь санкт-петербургских жителей, составленный по официальным данным и сведениям: В 3 т. СПб., 1844. Т. 1. С. 136; Т. 3. С. 342. 4 См.: Путеводитель: 60,000 адресов из Санкт-Петербурга, Царского Села, Пе-тергофа, Гатчина [так!] и проч. СПб., 1854. С. 147 (1-я паг.); С. 26 (2-я паг.). 5 См.: Адресная и справочная книга для купцов. СПб., 1861. С. 353; Описание улиц С.-Петербурга и фамилии домовладельцев к 1863 году / Сост. Н. Цылов. СПб., 1862. С. 169.

253

Т. Г. СТАНИНА

водоеме»6. Нарушение одного из пунктов договора, а именно «ни под каким предлогом не отпускать получаемую от Общества воду в дру-гие дома»7, обошлось г-ну Главинскому в 25 рублей штрафа. И это при том, что за снабжение водою помещений и поливку мостовой перед домом оплата составляла 43 рубля в год.

Следующей хозяйкой дома № 7 в Кузнечном переулке стала жена штабс-капитана Александра Ивановна Фирсова, купившая его у г-на Главинского 19 апреля 1877 г. Через два года она перезаложила дом в Кредитном обществе и в свою очередь благополучно продала. Письмо от старшего нотариуса содержит следующую информацию: «11 июля 1879 года по купчей крепости имущество Фирсовой А. И. перешло во владение С.Петербургского 1-й гильдии купца Иоанна Кузьмича Горлова»8.

Владение домом Фирсовой — Горловым интересно только тем, что в соседнем доме № 5 в это время, с 5 октября 1878 г., жил с семьей Федор Михайлович Достоевский. И. К. Горлов, не справившись с вы-платами Кредитному обществу, сначала был уведомлен Правлением о назначении имущества в продажу и о сроках торга. Но торги не со-стоялись, так как нашелся покупатель и «заложенное в С.-Петербург- ском Городском Кредитном обществе имущество Горлова перешло во владение СПб. 2-й гильдии купца Юрия Гиршовича Гринфельда. О чем есть купчая крепость, утвержденная Старшим Нотариусом 17 августа 1881 года»9.

Чертежи, хранящиеся в архиве, которые дают представление о доме и участке земли в этот период, датированы 1882 г. В правом верхнем углу отчетливо читается фамилия «Гринфельд»10. Известно, что дом № 5, в котором находилась последняя квартира Достоевского, перестраивался в 1882 г.11 Наличие чертежей двух фасадов на один период времени, когда в Кузнечном переулке жил Достоевский, позво-лило мне сделать небольшую реконструкцию, представленную ниже.

С противоположной стороны улицы хорошо видна была строгая красота обоих домов, построенных в стиле позднего классицизма.

6 ЦГИА СПб. Ф. 573. Оп. 1. Д. 647. Л. 8 7 Там же. Л. 7 8 ЦГИА СПб. Ф. 515. Оп. 1. Д. 876б. Л. 38. 9 Там же. Л. 47. 10 Там же. Оп. 4. Д. 2255. Л. 1, 2. 11 См.: Архитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX — начала XX в. / Сост. А. М. Гинзбург и Б. М. Кириков. СПб., 1996. С. 77. 254


Илл.1

Ю. Г. Гринфельд мало отличался от предыдущих домовладель-цев. В архивном деле подшита «Справка по займу Ю. Г. Гринфильда» от 14 февраля 1884 г. с приклеенной в левом нижнем углу вырезкой из газеты. В публикации сообщается: «От Правления С-Петербург- ского Городского Кредитного общества объявляется, что по неплате-жу обществу долга назначено в продажу, на основании параграфа 70, имущество СПБ 2-й гильдии купца Юрия Гиршовича Гринфильда, оцененное в 86 240 рублей. Капитального долга на нем числится 57 448, 71 руб. и недоимки по Кредитному обществу 2 319, 96 руб., кроме недоимки по городской управе. Торг будет производиться в СПБ Городской управе при члене правления Кредитного общества 15-го, а переторжка 21 марта 1884 года»12. Не менее интересен еще один документ от 15 марта 1884 г. Это отзыв члена оценочной ко-миссии П. Котова: «По поручению Правления мною осмотрено сего числа имущество с.-петербургского купца Ю. Г. Гринфельда, состоя-щее Московской части 2 участка по Кузнечному переулку № 7. При сем оказалось, что означенное имущество находится впусте и квар-тиры жильцами не заняты, вследствие чего и доходу с них в настоя-щее время никакого не получается»13. Незадолго до этих событий, а именно 2 ноября 1883 г. от Гринфельда съехал очередной наниматель, коим являлось Товарищество «Табачная Фабрика Братьев Эгиз и Кº»,

ко-миссии П. Котова: «По поручению Правления мною осмотрено сего числа имущество с.-петербургского купца Ю. Г. Гринфельда, состоя-щее Московской части 2 участка по Кузнечному переулку № 7. При сем оказалось, что означенное имущество находится впусте и квар-тиры жильцами не заняты, вследствие чего и доходу с них в настоя-щее время никакого не получается»13. Незадолго до этих событий, а именно 2 ноября 1883 г. от Гринфельда съехал очередной наниматель, коим являлось Товарищество «Табачная Фабрика Братьев Эгиз и Кº»,

12 ЦГИА СПб. Ф. 515. Оп. 1. Д. 876б. Л. 47. 13 Там же. Л. 56.

255


оставив заявление следующего содержания: «Честь имеем заявить, что фабрика с сего числа прекращает свои действия, и потому воды на будущее время потребуется только для одного дворника»14.

В Торговом листе от 15 марта 1884 г. указаны фамилии участ-ников аукциона: Славинский и Булацель. Но самое интересное слу-чилось во время переторжки 21 марта. Поручик Василий Булацель вел торг с Хаей Вениаминовной Гринфельд. Если принять во внима-ние, что на торгах первоначально заявленная цена в 60 090 рублей постоянно поднималась, пока Булацель не прекратил торг, то остается загадкой, зачем жене Гринфельда понадобилось таким образом вы-купать имущество мужа. Два года спустя после неудачной попытки приобрести дом № 7 в Кузнечном переулке поручик Булацель станет обладателем соседнего дома № 5. Видимо, это место чем-то притяги-вало его.

Х. В. Гринфельд оказалась самой умелой домовладелицей. В 1888 г. ей удалось перезаложить дом на тридцать шесть лет, без капитальных перестроек. В деле Кредитного общества сохранился отзыв на осмотр дома Х. В. Гринфельд от 17 марта 1888 г., согласно которому «…после оценки дома в 1879 году изменений не последо-вало. Дом в прочном состоянии и простоит 36 лет»15.

К 1897 г. в доме появилось двенадцать ванн с раковинами, и не-которые квартиры имели по два ватерклозета. Хозяйка, ставшая к этому времени вдовой, переехала с Итальянской улицы в свой дом в Куз-нечном переулке. Она занимала квартиру во втором этаже, состоящую из восьми комнат. Доходы от дома постоянно росли, и увеличивалась рыночная стоимость дома. Хае Вениаминовне удалось в течение двадца-ти лет своевременно оплачивать кредиты, и только 10 июля 1904 г. дом по купчей крепости перешел во владение купца 1-й гильдии Иосифа Моисеевича Качурина. Представляет интерес справка из Общества взаимного от огня страхования: «30 сентября 1914 года в недвижи-мом имуществе И. М. Качурина по Кузнечному переулку, дом 7, за-страхованному по полису № 1703 и состоящем залогом в Санкт-Пе- тербургском Городском Кредитном обществе произошел пожар, причи-нивший убыток в сумме 205 рублей»16. Видимо, пожар мог послужить причиной перестройки дома архитектором Абрамом Берлиным.17

14 ЦГИА СПб. Ф. 573. Оп. 1. Д. 647. Л. 30. 15 ЦГИА СПб. Ф. 515. Оп. 1. Д. 876б. Л. 95. 16 Там же. Л. 180. 17 См.: Архитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX — начала XX в. / Сост. А. М. Гинзбург и Б. М. Кириков. СПб., 1996. С. 48. 256


Второй пожар произошел 2 мая 1918 г. в недвижимом имуществе наследников И. М. Качурина. Сам Качурин умер 2 января 1917 г. Иму-щество его было оценено в 84 500 рублей и разделено между наслед-никами в лице вдовы его Роси Ицковны и детей: Льва, Григория, Мейлаха, Исидора, Давида, Александра, Бориса, Исаака Иосифови-чей Качуриных, Рахили Иосифовны, по мужу Зухер, и Софии Иоси-фовны, по мужу Ожиговой. Символично, что семья с такими библей-скими именами стала последней в череде собственников небольшого участка земли и дома № 7 в Кузнечном переулке.

Илл. 2

Дом, пережил Великую отечественную войну и был разобран за ветхостью уже после открытия Литературно-мемориального музея Ф. М. Достоевского, то есть уже после 1971 г. Сохранилась фотогра-фия, на которой виден фасад дома № 7 рядом с отремонтированным зданием Музея (илл. 2).

Проект капитального ремонта дома № 5, где расположен Му-зей, разрабатывался в 1968–1969 гг. в мастерской Института «Гипро-театр» архитектором Г. В. Пионтеком. На чертежах и развертках ви-ден фасад дома № 7 в качестве части общей концепции развития

257


и реконструкции всего Кузнечного переулка. Почему в течение соро-ка пяти лет эта лакуна не была заполнена ничем, кроме нескольких кустарников, остается загадкой. Попытка благоустроить этот двор была предпринята администрацией района в 2007 г. В рамках заключенно-го государственного контракта был разработан Проект № П-112 «Ре-конструкция объекта „Кузнечный переулок между домами 5/2 и 9/27“ с благоустройством прилегающей территории». Право выполнить проект благоустройства двора выпало ООО «Дорпроект». В четырех томах была представлена «территория Достоевского». Одним из приня-тых проектных решений было устройство обособленного пространст-ва, ограниченного каменным забором высотой 1,5–2,0 м, увенчанным ажурной решеткой, с возможностью выхода из Музея через дверной проем, сделанный в брандмауэре. Существующие сегодня зеленые насаждения исчезали. На их месте появлялась площадка с памятником Достоевскому скульптора А. А. Архипова, мостики в стиле «а-ля Льви-ный мостик», гравийные дорожки, газоны и клумбы. Площадь, задей-ствованная в проекте, — 640 м2. Музей имел возможность получить пространство для проведения своих акций и перформансов. Кризис 2008 г. помешал реализовать этот замысел. Но идея прирастить пло-щадь Музея витала в воздухе.

В качестве альтернативы предыдущему проекту свое видение преобразования этого участка было представлено мною в дипломной работе в 2013 г. Легкая стеклянная конструкция, пристроенная к брандмауэру здания музея, служила новой входной зоной, обеспечи-вающей доступ для всех посетителей музея, в том числе инвалидов. В 2016 г. была предпринята очередная, на мой взгляд, вполне удачная попытка переосмыслить пространство вокруг здания, дав новый им-пульс развитию Музея в преддверии 200-летия со дня рождения Дос-тоевского. Идея строительства нового корпуса между домами № 5 и № 7 прорабатывается Архитектурной мастерской «Евгений Гераси-мов и партнеры», имеющей огромный опыт проектирования зданий в историческом центре Петербурга. Новое здание позволит по-иному организовать входную зону, выделить отдельное помещение для про-ведения семинаров и образовательных программ, расширить фондовые, экспозиционные и выставочные площади, оборудовать Музей лифтами, что позволит людям с ограниченными физическими возможностями пользоваться всеми предоставляемыми услугами, и, наконец, органи-зовать пространство для музейного магазина сувениров и кафе.

258

РЕЦЕНЗИИ

К. Н. Отева

В ПОИСКАХ ГЕРОЯ: РОМАН ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»

НА ПЕТЕРБУРГСКОЙ ТЕАТРАЛЬНОЙ СЦЕНЕ (2012–2017)

Современную театральную жизнь невозможно представить без имени Достоевского. В этом смысле показательна репертуарная кар-тина Санкт-Петербурга: спектакли по мотивам произведений Досто-евского идут на сценах Александринского театра («Литургия Zero», 2012; «Преступление и наказание», 2016), БДТ им. Г. А. Товстоногова («Игрок», 2015; «Кроткая», 2018), «Мастерской» («Братья Карамазо-вы», 2015; «Иван и черт», 2015; «Идиот. Возвращение», 2010; «Преступ-ление и наказание. Девять дней Родиона Романовича Раскольникова», 2017), Небольшого драматического театра («Братья Карамазовы», 2016; «Преступление и наказание», 2012), Театра на Васильевском («Веч-ный муж», 2017) и на других сценических площадках города. Столь же часто имя писателя встречается и в театральной афише Москвы.

Интерес режиссеров к Достоевскому отчасти объясняется же-ланием привлечь в театр зрителей: его имя — своего рода знак, а иногда, по выражению Л. И. Сараскиной, даже «бренд»1, обещающий публике постановку в определенном этико-эстетическом ключе — с философ-

© К. Н. Отева, 2018

Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ) в рамках проекта «Достоевский в медий-ном пространстве современной русской культуры», № 18-012-90003 1 Сараскина Л. И. Музыка, которая не умирает: Достоевский как бренд, миф и клад // Сараскина Л. И. Испытание будущим: Ф. М. Достоевский как участник современной культуры. М., 2010. С. 269.

261

К. Н. ОТЕВА

скими размышлениями и утонченным психологизмом. Кроме того, есть и мировоззренческие причины обращения театра к произведени-ям писателя: попытки показать образы Достоевского на сцене связа-ны с острой тоской современной культуры по героической личности, способной на бескорыстный и самоотверженный поиск истины. Испы-тывая кризис героического, искусство нашего времени обращается к классике XIX в., надеясь там обнаружить персонаж, в связи с кото-рым можно серьезно и без скепсиса говорить о нравственных про-блемах и духовных поисках. При этом современной культуре тяжело дается грандиозный человеческий масштаб героев, созданных Досто-евским в романах Великого пятикнижия. Именно поэтому мы часто видим, как в театре глубина образа героя, которую требует от режис-сера и актера обращение к Достоевскому, наполняется сложившими-ся вокруг произведений писателя интерпретационными штампами и мифами. Понаблюдать за тем, как происходит поиск героя Достоев-ского в современном театре, можно на примере трех спектаклей по-следнего времени по роману «Преступление и наказание».

Спектакль «Преступление и наказание» В. В. Сквирского в 2011 г. начинался с учебных студенческих этюдов актерского курса Л. Б. Эрен- бурга, а в 2012 г. перешел на профессиональную сцену Небольшого драматического театра. Элементы абсурда и подчеркнуто игровое отношение к сюжету произведения позволили режиссеру достичь максимального остранения, высвечивающего традиционные пути осмысления романа в гуманитарной мысли, и выйти к непосредст-венному и живому диалогу с текстом.

Чтобы добиться эффекта прочтения романа «как в первый раз», режиссер не только не пытается уйти от общеизвестных шаблонов, но и, напротив, выпячивает их. Всем героям постановки свойственно, по выражению театрального критика А. Волошиной, «легкое <…> окарикатуривание»2: вместо сложности и глубины образов Достоев-ского — одна-две яркие черты, доведенные до абсурда. Жанр спек-такля, обозначенный как «лекция для споспешествования как-нибудь всему человечеству», намекает на школьную традицию в изучении романа, с ее упрощающим выделением «главных идей» произведе-ния. Например, Соня в постановке НДТ «ангелоподобна до идиотиз-ма»3, Разумихин влюблен до безумия, Мармеладов до того пьян, что

2 Волошина А. Жизнь и мнения: Ф. Достоевский. «Преступление и наказание» (спектакль на основе этюдного материала, актерский курс Л. Б. Эренбурга, вы-пуск 2011 года, БИИЯМС) // Петербургский театральный журнал. 2012. № 3 (69). С. 84. 3 Там же. 262

«ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ» НА ПЕТЕРБУРГСКОЙ СЦЕНЕ

не держится на ногах. Спектакль откровенно пародирует сложившие-ся в массовом сознании представления о романе. Так, например, миф об умном следователе, поймавшем в ловушку нервного преступника, визуализирован через гротескный жест: Раскольников попал рукой в мышеловку и, корчась от боли, пытается незаметно освободить пальцы, разговаривая в то же время с Порфирием Петровичем. Миф о неорганичности эпилога в сюжете «Преступления и наказания» обыгран в комедийной сцене: не желая делать признание и искупать вину страданием, Раскольников пытается утопиться и прыгает в воду, привязав к шее чемодан камней, с криком: «Как в книге не будет!» Но ручка чемодана рвется, и оставшийся в живых герой от безысход-ности вынужден пройти путь своего литературного прототипа.

Режиссер с первых минут спектакля подчеркивает, что между современными читателями и романом стоит полуторавековая история его интерпретации. Постановка открывается монологом лекторши, которая одновременно и читательница русской литературы, ищущая в ней смысл жизни, и тип «подпольного человека», разочаровавшего-ся в спасающей силе классики. Регулярные появления на сцене лек-торши деконструируют театральную иллюзию непосредственного участия зрителей в трагедии Раскольникова, разворачивающейся здесь и сейчас, и переносят фокус внимания на устойчивые формы, которые процесс чтения романа обрел в современной культуре.

Надо оговорить, что спектакль в НДТ представлен в разных составах. В данном случае речь идет об исполнении роли Раскольникова Даниилом Шигаповым. Несмотря на свободное обращение с текстом Достоевского, в работе этого актера есть внутренняя логика, которая связывает его эксцентричного героя как с самим романом, так и с исто-рией его осмысления в XX в.

Поскольку жанр, в котором работает театр Л. Б. Эренбурга, включает в себя элементы фарса и буффонады, в создании образа героя на сцене особую важность приобретает жестикуляция. Рас-кольников Шигапова раскрывается через гротескно-преувеличенные жесты жалости и брезгливости. Актер обыгрывает школьную тради-цию интерпретации романа, которая видит в Раскольникове, с одной стороны, героя, не способного выносить чужое страдание, а с другой — идеолога, пытающегося переустроить жизнь по своей теории.

Раскольников в постановке НДТ — теоретик гуманизма, ото-рвавшийся от реальной жизни. На протяжении всего спектакля он пытается спасать других и с преувеличенной до нелепости готов- ностью бросается на помощь окружающим, хотя его никто об этом

263

К. Н. ОТЕВА

не просит: комично ловит пьяного Мармеладова, который не держится на ногах, а когда умирающего героя приносят домой, берется руково-дить врачом и священником. Помимо неспособности пройти мимо чужой беды, Шигапов показывает и другую сторону альтруизма Рас-кольникова — покровительственно-снисходительную. Герой не только помогает людям, но и поучает их, указывает, как надо жить. Остро-умный ход в актерской работе Шигапова заключается в том, что он неожиданно вскрывает в центральном образе «Преступления и наказа-ния» травестированные черты, напоминающие об образе князя Мыш-кина: Раскольников пытается устраивать жизнь других, не вполне при этом понимая, в чем они нуждаются. При постоянно случающих-ся в спектакле обмороках и припадках Раскольников берет на себя функции лекаря. Он стучит по спине подавившегося Свидригайлова и строго, как ребенку, говорит ему: «Плюйте, плюйте!» Когда Разу-михину падает на голову что-то тяжелое, жестом заботливого родителя отряхивает ему волосы, заботливо расспрашивая: «Цел?.. Болит?» Герою спектакля можно адресовать тот же упрек, что в романе «Идиот» Ганя высказывает Мышкину: «Да что вы, князь, доктор, что ли?» (8; 89). Попытки Раскольникова спасать других одновременно и тро-гательны, и навязчивы; герой Шигапова наделяет гуманиста Расколь-никова сниженными и доведенными до абсурда чертами Мышкина-идиота, который, по замечанию Аглаи, думает, что он проживет «ум-нее всех» (8; 53).

Помогая людям, Раскольников в то же время ставит себя от-дельно от них. Лейтмотивом образа Шигапов делает жесты отряхи-вания, как будто Раскольников боится запачкаться житейской грязью. Он брезгливо вытирает об одежду руку, случайно к кому-то прикос-нувшись, долго отмывается от брызг крови в сцене, когда умирает Мармеладов, постоянно поправляет одежду, приглаживает волосы. Даже при последней речи Катерины Ивановны Раскольников плачет, продолжая механически отряхивать пальто.

Спектакль открывает в образе Раскольникова детскую и даже инфантильную составляющую — оборотную сторону его теоретизи-рования. Оторванность героя-идеолога от жизни делает его уязвимым и беззащитным, с ним постоянно случаются нелепые происшествия: он то ударяется обо что-то, то попадает в мышеловку, то режет палец, то его бьют Свидригайлов и Заметов. Так, например, в карнавализи-рованной сцене знакомства со Свидригайловым явившийся в каморку Раскольникова визитер выдрал его за уши за то, что тот притворялся

264


спящим. Раскольников выглядит напуганным и присмиревшим, трет уши и опасливо отстраняется от обидчика жестом маленького ребен-ка. В гостях у матери он встает на стульчик, чтобы декламировать гостям стихи. Точно так же в другой сцене герой поднимается на стул, чтобы рассказать миру о своей теории: он указывает пальцем в зал, широко разводит руки в стороны, как проповедник перед тол-пой. Заговорив об идее, Раскольников принимает на себя настолько надменный вид, что, повернувшись спиной к Порфирию Петровичу, подставляет ему руки, как лакею, чтобы тот надел на него пальто. Но следователь неожиданно подходит к Раскольникову спереди и наде-вает на него пальто как смирительную рубашку, возвращая зарвавшего-ся мечтателя с небес на землю. Так Раскольников-теоретик скомпро-метирован своей очевидной незрелостью и наивностью, ребяческим непониманием реальной жизни и сложных человеческих отношений.

Спектакль В. В. Сквирского проблематизирует героичность Рас-кольникова: вместо титанической личности актер играет самолюби-вого, ранимого и инфантильного мечтателя. Так представленный ге-рой Достоевского созвучен эпохе: образ, созданный Шигаповым, кажется убедительным и, несмотря на утрированно-комическую ма-неру игры, живым. Отказ от героизма позволят актеру создать обая-тельного Раскольникова, вызывающего у публики симпатию и даже сочувствие, но — ценой отказа от колоссального масштаба человека из романаДостоевского.

Главным смысловым нервом, на котором держится напряже-ние спектакля, становится противоречие между искусственным и на-стоящим: умственным теоретизированием и жизнью, с одной стороны, и готовыми школьными шаблонами и личностным чтением романа — с другой. Спектакль насыщен этюдными зарисовками из нелепой, но трогательной жизни героев: влюбленная Лизавета танцует с сол-датом, Пульхерия Александровна укутывает промокшего сына одея-лами, Порфирий Петрович играет в карты с любимым племянником. Раскольников Шигапова пытается поставить себя выше этого челове-ческого мельтешения, однако стихия жизни и его постепенно втяги-вает в поток нелепой, но настоящей повседневности. Режиссер спектак-ля полемизирует с Достоевским, отказываясь делать Раскольникова центром художественного мира, и симпатии зрителя поровну распре-деляются между тем, кто бунтует против несправедливости жизни, и теми, кто просто движется в ее потоке. Работа Сквирского проникнута скепсисом по отношению к самому феномену выдающейся личности.

265

К. Н. ОТЕВА

Поэтому и в финале мы не видим рождения нового человека, кото-рый, по словам Порфирия Петровича, станет «солнцем» (6; 352), зато видим обретение Раскольниковым любви и жалости к Соне.

Думается, такое прочтение романа «Преступление и наказа-ние» обусловлено «интонационно-ценностным контекстом»4, кото-рый произведение Достоевского обрело в искусстве XX в., особенно в западном кинематографе. Фигура Раскольникова стала знаковой в интеллектуальных поисках европейского кино: образ преступника-идеолога, который испытывает свою избранность, нарушая непре-ложный этический закон, вошел в число устойчивых экранных архе-типов XX в. Преступление как идеологический эксперимент — сю-жет целого ряда культовых картин, таких как «Веревка» (1948) А. Хичкока5, «Карманник» (1960) Р. Брессона6, «Преступление и про-ступки» (1989) В. Аллена и его же «Матч-поинт» (2005)7. Сюжет «Преступления и наказания» так, как его осмыслил западный кине-матограф, связан с изображением фатальных изменений в душе вы-дающегося человека, переступившего черту, однако не подразумевает его финального раскаяния и воссоединения с миром.8 Персонажи

4 Выражение М. М. Бахтина, с помощью которого ученый метафорически опи-сывал обретение произведением искусства новых смыслов в процессе чтения и интерпретации: «В произведение входит и необходимый внетекстовый кон-текст его. Произведение как бы окутано музыкой интонационно-ценностного контекста, в котором он<о> понимается и оценивает<ся> (конечно, контекст этот меняется по этапам восприятия, что создает новое звучание произведе-ния)» (Бахтин М. М. Рабочие записи 60-х — начала 70-х годов // Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. М., 2002. Т. 6. С. 429). 5 О связи этой картины с романом «Преступление и наказание» см., например: Roh- mer E., Chabrol C. Hitchcock: The First Fourty-Four Films. New York, 1979. P. 99–101. 6 Образ Раскольникова как прототип главного героя картины «Карманник» Р. Брессона рассматривал Т. Пиполо; см.: Pipolo T. Triumphs оf the Will: Pick- pocket // Pipolo T. Robert Bresson: A Passion for Film. Oxford, 2010. P. 123–152. 7 Л. И. Сараскина интерпретирует фильм «Матч-поинт» как историю Раскольникова, который смог совершить преступление без раскаяния; см.: Сараскина Л. И. Фантом раскаяния Родиона Раскольникова в киноадаптациях романа Достоев-ского «Преступление и наказание» // Кино в меняющемся мире. Часть вторая. М., 2016. С. 85–87. 8 В качестве исключения можно назвать героя картины Р. Брессона «Карманник», который чувствует потребность выйти за пределы своего индивидуализма че-рез обретение любви к Жанне, хотя М. Фрайзер, анализируя фильм, ставит под сомнение психологическую достоверность финала. См. об этом: Фрайзер М. Экранизация Достоевского: «Карманник» Брессона // Дергачевские чтения — 2011. Русская литература: национальное развитие и региональные особенно-сти: Материалы X Всерос. науч. конф. Екатеринбург, 2012. Т. 1. С. 324. 266


этих фильмов доводят до предела теорию Раскольникова, сделав все-дозволенность центром своей личной идеологической программы. Спектакль Сквирского откликается на мысль, внесенную в прочтение романа Достоевского искусством и историей XX в.: ощущение из-бранности по отношению к серой массе обывателей позволяет гени-альному герою-теоретику не испытывать чувства вины. Гуманисти-ческий пафос постановки заключается в снижении образа великого человека и утверждении ценности обыкновенной жизни невыдаю-щихся людей.

В отличие от постановки Небольшого драматического театра Александринский театр и «Мастерская» предлагают абсолютно серь-езные, лишенные иронического остранения прочтения образа Расколь-никова, однако накопленный культурой шлейф оценок и штампов заслоняет на сцене текст Достоевского и не позволяет режиссерам и исполнителям центральной роли найти героя, отвечающего ожида-ниям эпохи.

А. Виднянский, представивший в 2016 г. эпический пятичасо-вой спектакль «Преступление и наказание» в Александринском театре, пытается показать на сцене полифонический мир романа Достоевско-го, со множеством звучащих в нем голосов и развернутых сюжетных линий. Ошеломляющая своей эклектичностью работа венгерского режиссера в театроведческом сообществе вызвала противоречивые отзывы: одни критиковали ее за тяжеловесность режиссерской конст-рукции9, другие горячо хвалили за попытку уйти от привычных форм постановок по Достоевскому с их изощренным психологизмом и ме-лодраматизмом и поставить интеллектуальный10, религиозно-фило- софский11 спектакль. В пространстве «Преступления и наказания» А. Виднянского возникает целый ряд интересных попаданий в образы Достоевского: аскетичная подвижница Соня (А. Блинова), трагикоми-

9 См.: Вольгуст Е., Дмитревская М. Полифонический гул: Диалог о премьере // Петербургский театральный журнал. Блог. 16.09.2016 [Электронный ресурс]. URL: http://ptj.spb.ru/blog/polifonicheskij-gul-dialog-opremere/ (дата обращения: 10.11.2018). 10 Например, Н. С. Скороход пишет: «В работе этого ансамбля нет ни на грош мелодрамы, герои „умозрительны“ в самом благородном смысле этого слова. Холодный „умственный“ Достоевский наконец-то появился на петербургских подмостках» (Скороход Н. Евангелие от топора // Петербургский театральный журнал. 2016. № 4 (86). С. 20). 11 Об этом см.: Юрьев А. Евангелие против топора // Proscaenium. Вопросы театра. 2017. № 1/2. С. 44–51.

267

К. Н. ОТЕВА

ческий буффон Порфирий Петрович (В. Коваленко), харизматичный соблазнитель Свидригайлов (Д. Лысенков). Но при этом образ Рас-кольникова в исполнении А. Поламишева кажется пустым, не напол-ненным никаким личностным содержанием. Актер воспроизводит на сцене огромные фрагменты текста, звучащие в его исполнении как иллюстрации к хрестоматийным школьным формулировкам. Театраль-ный критик Е. Вольгуст так выразила ощущение отсутствия цен-трального героя, рождающееся в процессе просмотра работы Вид-нянского: «В сегодняшнем спектакле для меня его [Раскольникова]… нет. Поразительно, но он кажется тенью, бледным отсветом практи-чески всех, кто рядом»12. В критических работах даже звучала мысль о том, что некоторое ощущение пустоты и ненаполненности образа Раскольникова — часть режиссерского замысла. Так, Н. С. Скороход утверждала, что Раскольников А. Поламишева — своего рода нарра-тивная функция спектакля, позволяющая многогеройному миру «Преступления и наказания» повествовать свои истории и быть услы-шанным: актер «и не должен играть Раскольникова каким-нибудь — сверхчеловеком, неврастеником или героем-любовником — это сверх-чувствительный слушатель, собирающий отовсюду сигналы»13. Как бы мы ни интерпретировали бледный образ, созданный А. Поламишевым: как непопадание актера в текст романа или как сознательный отказ от психологической глубины персонажа, — неизменным остается тот факт, что бунт Раскольникова и его героический поиск воскресения не возможны в рамках театрального эксперимента А. Виднянского, хотя в том же художественном пространстве возможна героическая миссия Сони.

В 2017 г. в театре «Мастерская» прошла премьера моноспек-такля А. Гаврюшкина «Преступление и наказание: Девять дней Ро-диона Романовича Раскольникова». Режиссер концентрирует дейст-вие вокруг религиозно-философской проблематики произведения — в том ее виде, как она понимается в массовом читательском сознании. Как пишет театральный критик Г. Брандт, постановка «ведет нас все-ми протоптанными по роману кинотеатральными тропинками, при-чем переходя от одной к другой напролом»14.

12 Вольгуст Е., Дмитревская М. Полифонический гул: Диалог о премьере. 13 Скороход Н. С. Евангелие от топора. С. 18. 14 Брандт Г. Красота мир, может, и спасет, а спектакль — нет // Петербургский театральный журнал. Блог. 17.02.2017 [Электронный ресурс]. URL: http://ptj.spb.ru/ blog/krasota-mir-mozhet-ispaset-aspektakl-net/ (дата обращения: 10.11.2018). 268


Пытаясь создать христианскую мистерию о человеке, в сердце которого «дьявол с Богом борется», режиссер начинает спектакль с ко-локольного звона: первая сцена показывает Раскольникова на катор-ге, он читает в луче лампадки главу о Лазаре. Далее умиротворенным тихим голосом он описывает берег реки и светлую улыбку Сони — зрителям сразу гарантировано финальное воскресение Раскольникова, его дальнейшие терзания получают очевидную моральную оценку: герой оступился, но снова вернулся на правильный путь.

Этапы преступления и наказания Раскольникова в исполнении Ф. Климова выглядят как сценические иллюстрации к школьному прочтению романа. Весьма буквально показаны метания героя перед убийством: он много ходит, машет руками, хватается за голову, вне-запно вскакивает, снимает и одевает шапку, кидает ее в зеркало. Пытаясь удержаться от преступления, Раскольников с молитвой опускается на колени, однако покаянный жест переходит в ораторский: разводя руки широким движением, будто обращаясь к толпе, он говорит о том, что ценой одной жизни он мог бы спасти сто тысяч других жизней. Решив-шись на убийство, Раскольников воздевает руки крестообразно, как будто показывает, что не старуху идет убивать, а самого себя. Ударив топором Лизавету, он гасит лампаду. Признаваясь Сонечке в убийстве, тянется рукой к маленькой лампочке, потом кричит, что Сонечка тоже грешница, раз «себя убила», — и отталкивает от себя лампочку. Смысл этой детали очевиден: Соня несет свет веры, тогда как Раскольников отвергает предложенное ему спасение через покаяние и смирение. То, что задумывалось как символы: звон колоколов, свет лампады, зеркала, в кругу которых мечется герой, отшатываясь от двойников-отражений, — звучит почти аллегорично. Несмотря на то что зрители час и пятнадцать минут слушают исповедь Раскольникова, его образ остается нечетким и неуловимым. Вместо индивидуальной, хоть, может быть, даже и спорной режиссерской и актерской интерпретации героя Достоевского — набор узнаваемых стереотипов, связанных с романом «Преступление и наказание». Интересно то, что в образе Раскольни-кова, как он создан в спектакле «Мастерской», очень мало ощутима актерская индивидуальность: возникает ощущение, что в главной роли мог быть любой другой исполнитель с подходящей фактурой — личность актера не может проявиться под давлением стереотипного понимания Раскольникова, сложившегося в массовой культуре.

Современный театр обращается к роману «Преступление и на-казание» в поисках героя, который был бы включен в работу над

269

К. Н. ОТЕВА

270

осознанием смысловых и ценностных проблем нашей эпохи, но не вы-держивает высоты человечности, заданной в произведении, поэтому работает не с самим текстом Достоевского, а с его интерпретациями. Симптоматично то, что подлинный диалог с классикой, который не под-меняется формальной игрой с узнаваемыми сюжетами и конфликтами, происходит в спектакле Небольшого драматического театра на пути снижения героической высоты образа Раскольникова, как он присут-ствует в романе.

А. В. Тоичкина

ДОСТОЕВСКИЙ В БДТ: ПОСТАНОВКА «КРОТКОЙ»

8 марта 2018 года на сцене БДТ в Каменноостровском театре состоялась премьера спектакля «Кроткая» по одноименному рассказу Достоевского. Автор инсценировки, режиссер-постановщик и испол-нитель — Валерий Ивченко. Необходимо отметить, что Достоевский в настоящее время является одним из самых востребованных авторов в современном российском театре. Драматические постановки по произведениям писателя ставятся в разных театрах, их перечисление могло бы занять немало места, а интерпретация спектаклей составила бы целое самостоятельное исследование. Для нас же важно ответить на вопрос, чем важна и что дает нам постановка в БДТ знаменитого шедевра Достоевского Валерием Ивченко.

Сам Достоевский определил жанр произведения как «фанта-стический рассказ» и снабдил его предисловием от автора, в котором указал на основной сюжет произведения: «Дело в том, что это не рас-сказ и не записки. Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, „собрать свои мысли в точку“. Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, что говорят сами с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает дело, уясняет себе его. Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он несколько раз противуречит себе, и в логике, и в чувствах. Он и оправдывает себя, и обвиняет ее, и пускается в посторонние разъяснения: тут и грубость мысли и сердца, тут и глубокое чувство. Мало-помалу он действительно уясняет себе дело и собирает „мысли в точку“. Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядоч-ным началом его. Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого» (24; 5). Сюжет произведения состоит в уяснении правды героем через воспоминания

© А. В. Тоичкина, 2018

271

А. В. ТОИЧКИНА

и носит сугубо внутренний характер. Речь идет о пути к покаянию, который в финале приводит героя к глубокому внутреннему измене-нию ума и души: герою открывается истина о нем самом. Сложность постановки этого рассказа Достоевского состоит во внутреннем (а не внешнем) характере действия. Исполнителю роли героя (офицера и ростовщика в одном лице) необходимо прожить на сцене путь воспо-минания/покаяния героя и провести этим путем за собой зрителя. Валерий Ивченко чрезвычайно внимательно вчитывается в текст Достоевского. С темой покаяния связаны такие замечательные его роли в известных постановках БДТ, как «Борис Годунов» А. С. Пуш- кина и «Черное и Красное» (по «Калхасу» А. П. Чехова). Он не просто передает рассказ о событиях жизни своего героя, о трагической по-пытке выстроить им свой мир. Он глубоко проживает в слове героя трагедию человека, который хотел осчастливить свою избранницу, а может быть, как Фауст Гете (тема «Фауста» для произведения Дос-тоевского чрезвычайно значима), и целый народ, и потерпел трагиче-ское фиаско. Фактически в спектакле Валерий Ивченко смог вопло-тить не столько коллизию драмы семейной жизни, сколько трагедию неспособности человека устроить рай на земле.

На сцене перед нами железная кровать – та самая кровать, ко-торую офицер/ростовщик купил жене после ее покушения на него. Эта кровать по необходимости превращается то в калитку дома, то в разделительную полосу, то напоминает тюремные нары «пригово-ренного к смерти» персонажа. Герой Валерия Ивченко в одном испод-нем мучительно, слово за словом, исповедует историю: свою и Крот-кой. Наверху икона Божьей Матери. С этой иконой Кроткая вошла в мир офицера/ростовщика. С ней же она выбросилась из окна, когда поняла, что в мире героя она больше жить не может. Сложность по-становки этого рассказа Достоевского, которую отмечал еще Сартр, состоит в том, что всё произведение состоит из одного монолога героя. Спектакль идет 2 часа 50 минут. Текст Достоевского проигрывается на сцене практически без сокращений. И конечно, в такой ситуации достаточно трудно удержать внимание зрителя. В постановке найде-но удачное решение: часть текста в исполнении Валерия Ивченко звучит с экрана (необходимо отметить успешную работу художника-постановщика и видеохудожника Марии Шеметовой). А на экране перед нами офицер/ростовщик в мундире (обозначающем столь цен-ную для него систему координат общественной иерархии) за столом с зеленым матерчатым покрытием рассказывает, спорит, доказывает,

272

ДОСТОЕВСКИЙ В БДТ: ПОСТАНОВКА «КРОТКОЙ»

273

не соглашается и говорит, говорит, говорит… Сюртук перекочевыва-ет и на сцену. Костюм — символ условностей общественной иерар-хии — необходим герою для уяснения себе лжи и правды его жизни. Надетый на исподнее, перед лицом трагедии самоубийства любимого человека, он обнаруживает сущностную бессмысленность превозно-симых форм внешней человеческой жизни.1 Музыка Александра Кнайфеля вплетается в монолог героя, мучительно и неизбежно во-влекая его в бескомпромиссный суд над собой.

В финале спектакля Валерий Ивченко, в соответствии с замыс-лом Достоевского, аллегорически приподнимает героя. Момент про-зрения истины, собственной вины в гибели Кроткой, освобождает героя от пут связывающих его гордости и самолюбия. И вот он, его душа, словно птица, расправляет свои светлые крылья…

Валерий Ивченко сам так охарактеризовал смысл коллизии рассказа Достоевского: «На вопрос Творца к Адаму, почему он пре-ступил заповедь и вкусил от запретного плода, Адам, указав на Еву, ответил: „Это она дала мне его“. Оба были выгнаны из Рая и обречены на страдание. Назвав своих героев Он и Она, Достоевский обозначил их родословную. На первых страницах рассказа „Кроткая“, названного автором „фантастическим“, Достоевский вывел на сцену и третьего участника библейской трагедии, разыгравшейся в Раю. Он и Она бе-седуют о романе Гете „Фауст“. Она — несостоявшаяся гувернантка шестнадцати лет. Он — изгнанный из полка за трусость и ставший закладчиком офицер сорока одного года»2.

Спектакль «Кроткая», поставленный Валерием Ивченко по одно-именному рассказу Достоевского, вопиет о духовной трагедии чело-века и человечества, неспособного к покаянию, неспособного к люб-ви. И этим спектакль чрезвычайно важен для нас, ибо в нынешнее время искусство уже начало забывать о своем духовном призвании, о необходимости обнаружения духовных язв человека и человечест-ва, их врачевания. Валерий Ивченко в своем служении остается верен именно этому призванию искусства.

1 Художник по костюмам — Лариса Конникова. 2 Премьера. По повести Ф. М. Достоевского «Кроткая» // Большой драматиче-ский театр имени Георгия Александровича Товстоногова [Электронный ресурс]. URL: https://bdt.spb.ru/спектакли/кроткая/ (дата посещения 10.11.2018).

https://bdt.spb.ru/%D1%81%D0%BF%D0%B5%D0%BA%D1%82%D0%B0%D0%BA%D0%BB%D0%B8/%D0%BA%D1%80%D0%BE%D1%82%D0%BA%D0%B0%D1%8F/

П. Е. Фокин*

СПЕКТАКЛЬ «БЕСЫ» В БЕРЕЗНИКАХ

Березниковский драматический театр поставил спектакль по роману Достоевского «Бесы». Премьера состоялась 24 марта 2018 г.

Уверен, большинство читателей даже не подозревает о суще-ствовании Березников. Тем более Березниковского драматического театра — БДТ, к слову сказать. А вот профессионалы-критики его знают и с вниманием следят за его работой.

Березники — крупный промышленный центр в Пермской об-ласти, преемник знаменитых соликамских промыслов Строгановых и Демидовых. Возник и сформировался в советское время — во всей полноте советской инфраструктуры. В том числе — культурно-про- светительской. Театру в этом году исполнилось 80 лет. Увы, послед-ние двадцать лет он занимает помещение бывшего Дома культуры со всеми вытекающими отсюда техническими ограничениями. Но кол-лектив отличный. Молодой директор — Юлия Белоусова. Молодой худрук — Андрей Шляпин. Работоспособный актерский состав — среднего возраста. С желанием серьезно и самоотверженно работать, чему лучшее подтверждение — новый спектакль.

Для его постановки Андрей Шляпин пригласил своего земляка, молодого актера и режиссера Иркутского академического драматиче-ского театра им. Н. Н. Охлопкова Дмитрия Акимова. Достоевский для Акимова — главный писатель последних пяти лет. За плечами Аки-мова яркая роль Парфена Рогожина в спектакле Иркутского театра по роману «Идиот» (режиссер Г. В. Шапошников), инсценировка и постановка камерных спектаклей «Брат Иван» на малой сцене Иркут-ского драматического и «Брат Алеша» с учащимися Иркутского теат-рального училища по роману «Братья Карамазовы». «Бесы» — пер-вая крупная самостоятельная работа Акимова в качестве режиссера. И можно только поздравить его с таким мощным дебютом.

Конечно, спектакль не лишен огрехов. Можно предъявлять претензии по отдельным эпизодам режиссерской работы, есть за что зацепиться — и по праву. Это не шедевр. Шедевр, по ряду обстоя-тельств, в Березниках и невозможен. И, по правде говоря, не нужен.

© П. Е. Фокин, 2018

274

СПЕКТАКЛЬ «БЕСЫ» В БЕРЕЗНИКАХ

Ведь Искусство, на самом деле, не для искусства. Шедевр — это слишком эгоистично и узко. Спектакль «Бесы» в Березниках важнее, чем шедевр. И общее впечатление он оставляет очень сильное.

Отличный кастинг. Все актеры на сто процентов попадают в об-раз. Ни в ком не сомневаешься. И все отдаются своему образу до конца. Даже немного страшно под конец становится — ведь эти молодые люди принимают в себя и проживают судьбы бесов и их жертв — Ставрогина (Денис Ярыгин), Петруши Верховенского (Дмитрий Под-дубный), Кириллова (Алексей Колупанов), Шатова (Евгений Любиц-кий), Марии Лебядкиной (Надежда Алёночкина), капитана Лебядкина (Андрей Кирпищиков), Федьки Каторжного (Василий Гусев), Марьи Шатовой (Ольга Любицкая), Лизы Тушиной (Мария Сидорова), Мат-реши (Татьяна Алёночкина).

Спектакль о Ставрогине — о гибели вне Бога. Начинается и завершается он в келье старца Тихона (Анатолий Бутор). По сути — это расширенная до романной версии «Исповедь» Ставрогина. Акимов практически убрал всю «старшую линию». И не только потому, что иначе спектакль растянулся бы на весь день. (Генеральша Ставрогина (з. а. РФ Татьяна Гладенко) и Степан Трофимович Верховенский (Вя-чеслав Беляков-Нестеров) появляются только в первом акте, да и то почти вынужденно — без них никак не получилось бы построить сюжет. Впрочем, без Степана Трофимовича можно было и обойтись, коль его концептуальная функция полностью редуцирована.) «Отцы» Акимову сейчас просто не интересны. Он ставит не политический памфлет, не историческую хронику, а религиозную драму. Точнее трагедию. И попадает в цель.

Зрители — а их полный зал, и три четверти — молодые люди в возрасте 20–30 лет, обоих полов — смотрят спектакль с неутоми-мым напряжением все три с половиной часа, и благодарно, стоя при-ветствуют актеров, несут им скромные, но искренние букеты, обсуж-дают между собой, делятся впечатлениями и мыслями в сети. Вот случайно подслушанная в антракте реплика из разговора двух деву-шек: «Не могу пока сказать, пойду ли на этот спектакль третий раз» — это во время третьего показа. Одна зрительница сказала: «Хорошо, что этот спектакль вышел после выборов». — «А что, — спросил я, — вы бы голосовали иначе?» — «Нет, голосовала бы так же, но...» Она так и не смогла объяснить своего «но». Однако эта реплика и это «но» только подчеркивают актуальность спектакля и то, что театру уда-лось создать что-то очень нужное и своевременное.

275

П. Е. ФОКИН

Этот спектакль, безусловно, важное, может быть, рубежное собы-тие в жизни и театра в целом, и каждого отдельного актера (в спек-такле задействована практически вся труппа). Ведь ролей масштаба Гамлета и Офелии в традиционном репертуаре на всех не наберешь, а у Достоевского даже проходной персонаж — «принц датский». И пусть в других спектаклях актеры будут по-прежнему играть роли иных задач и возможностей (каких-нибудь леших или зайчиков-белочек), у каждого из них в запасе будет «свой Гамлет», а значит, их актерская судьба уже состоялась.

Но спектакль этот — событие и для города. Это интеллекту-альный и духовный вызов. И, как кажется, город готов его принять. Во всяком случае, наличие в культурном пространстве районного промышленного центра одного из самых масштабных текстов Досто-евского, предъявленного ярко и яростно, не может не воздействовать на его духовный облик. Он будет тревожить, вопрошать, требовать.

А если быть до конца последовательным, то «Бесы» в Березни-ковском драматическом театре — это событие национального мас-штаба. И вовсе не театрального лишь свойства.

276

СОБЫТИЯ

ПАМЯТИ КАРЕНА АШОТОВИЧА СТЕПАНЯНА (1952–2018)

15 сентября 2018 г. телефоны звонили не умолкая, а в социаль-ных сетях в Интернете, как цепная реакция, множилась и разраста-лась скорбная весть: в Москве на 67-м году жизни скоропостижно скончался Карен Ашотович Степанян, наш товарищ, коллега, крупней-ший современный исследователь Достоевского, основатель и главный редактор альманаха «Достоевский и мировая культура», вице-прези- дент Российского общества Достоевского, национальный представи-тель от России в International Dostoevsky Society (IDS). В это невоз-можно было поверить!

279

ПАМЯТИ КАРЕНА АШОТОВИЧА СТЕПАНЯНА

Карен Степанян родился 20 февраля 1952 г. в Ереване. В 1974 го-ду окончил филологический факультет Ереванского университета, защитив диплом по петербургской поэме Достоевского «Двойник». Уже с этого времени автор «Преступления и наказания», «Идиота», «Братьев Карамазовых» стал не только важнейшим предметом его научных исследований, но также и главным духовным ориентиром. Достоевский привел Карена Степаняна (в крещении Александра) к вере, Церкви, Богу. Духовное наследие великого христианского художника и мыслителя было для него одним из важнейших критериев жизнен-ных, бытийных ценностей.

Сразу после окончания университета Карен Степанян посту-пил в аспирантуру Института мировой литературы им. А. М. Горького (ИМЛИ АН СССР) в Москве, где в 1978 г. защитил кандидатскую диссертацию на тему «Типы и функции повествователей в романах Ф. М. Достоевского и У. Фолкнера». После окончания аспирантуры десять лет работал в «Литературной газете», вначале в отделе литера-тур народов СССР, позднее — редактором и обозревателем отдела лите-ратуроведения. Был лауреатом премии «ЛГ» 1981 г. С 1982 г. член Союза журналистов. С 1993 г. член Союза российских писателей.

В 1988 г. Карен Степанян перешел на работу в журнал «Зна-мя», где до конца жизни являлся заведующим отделом критики, членом Редколлегии журнала. Здесь он курировал историко-культурные, ме-муарные и архивные публикации, и, по слову его коллег по журналу, «его редакторская мета — в каждом из номеров „Знамени“, вышед-ших за последние десятилетия». В 1995 г. он стал лауреатом премии журнала «Знамя» за публикацию «Армения, конец XX века, весна 1995. Пост».

С 2014 г., не оставляя работы в «Знамени», К. А. Степанян за-нимался научно-исследовательской работой в ИМЛИ им. А. М. Горь- кого; с 2018 г. он — ведущий научный сотрудник этого академиче-ского института.

С середины 1980-х гг. Карен Степанян — непременный участник ежегодных конференций «Достоевский и мировая культура» в Ле-нинграде (С.-Петербурге) и «Достоевский и современность» в Старой Руссе. С этого времени изучение им духовного наследия великого русского писателя осуществлялось особенно интенсивно. Погруже-ние в мир Достоевского органично и естественно сопрягалось у Ка-рена Степаняна с выработкой глубокого и последовательного христи-анского мировоззрения.

280


В мае 1991 г. Карен Степанян явился одним из организаторов Российского общества Достоевского (РОД), созданного на учредитель-ном собрании, прошедшем в Доме-музее Ф. М. Достоевского в Старой Руссе. С 1996 г. он — вице-президент РОД. А в 2001 г. на XI Симпо-зиуме IDS в Баден-Бадене был избран национальным представителем от России в этой всемирной организации исследователей Достоевско-го. Симпозиумы IDS, начиная с 1971 г., проводятся раз в три года, и Карен Степанян был участником этих авторитетных научных фо-румов в Гаминге (Австрия, 1995), Нью-Йорке (1998), Баден-Бадене, Женеве (2004), Будапеште (2007), Неаполе (2010), Москве (2013) и Гранаде (2016). Кроме того, он участвовал в конгрессах достоевистов в Тиба (Япония, 2000), Барселоне (2006), Пекине (2010), неоднократ-но выступал с докладами на Международных симпозиумах «Русская словесность в мировом культурном контексте», которые в Москве с 2001 г. проводит Фонд Достоевского.

С 1993 г. Карен Степанян являлся главным редактором альма-наха «Достоевский и мировая культура», который возглавлял на про-тяжении четверти века. Благодаря его таланту и самоотдаче альманах стал одним из наиболее авторитетных мировых изданий, посвящен-ных Достоевскому. На его страницах за прошедшие годы опублико-вали свои работы две сотни исследователей из нескольких десятков стран. Когда в 2018 г. альманах разделился на два самостоятельных сотрудничающих издания (см. статью «От редактора» в настоящем выпуске), Карен Степанян стал главным редактором московского ежеквартального филологического журнала «Достоевский и мировая культура», выходящего под эгидой ИМЛИ им. А. М. Горького. Увы! он успел подготовить и выпустить только первые два выпуска этого из-дания. Номер 4-й ежеквартальника, который теперь возглавила Татьяна Касаткина, посвящен его памяти, воспоминаниям коллег и друзей…

В 1992 г. вышла в свет первая книга Карена Степаняна «Дос-тоевский и язычество: (Какие пророчества Достоевского мы не ус-лышали и почему?)» — не только исследовательская, но и страстно публицистическая. Одним из центров притяжения научного интереса К. А. Степаняна многие годы была проблема творческого метода Дос-тоевского. В 2002 г. он явился инициатором Круглого стола, организо-ванного в ИМЛИ им. А. М. Горького РАН: «Проблема „реализма в высшем смысле“ в творчестве Достоевского». А в 2005 г. вышла в свет его фундаментальная монография «„Сознать и сказать“: „Реа-лизм в высшем смысле“ как творческий метод Ф. М. Достоевского».

281


Через два года, в 2007 г., на тему, вынесенную в подзаголовок этой монографии, Карен Степанян блестяще защитил докторскую диссер-тацию.

Последнее десятилетие было особенно плодотворным в научной деятельности К. А. Степаняна. Одна за другой вышли в свет фунда-ментальные монографии ученого, посвященные важнейшим аспектам изучения духовного наследия великого русского писателя: «Явление и диалог в романах Ф. М. Достоевского» (2010), «Достоевский и Сер-вантес. Диалог в большом времени» (2013), «Шекспир, Бахтин и Дос-тоевский: герои и авторы в большом времени» (2016). Наряду с этими академическими трудами Степанян выступал в печати и как популя-ризатор науки о Достоевском — в книгах, обращенных к молодым читателям, студентам и школьникам: «Путеводитель по роману Ф. М. Достоевского „Преступление и наказание“: Учебное пособие» (2014), «Путеводитель по роману Ф. М. Достоевского «Братья Карама-зовы»: Учебное пособие» (2018).

Кроме перечисленных монографий Карен Степанян явился ре-дактором и составителем сборников научных трудов «Достоевский в конце ХХ века» (1996) и «XXI век глазами Достоевского: перспек-тивы человечества» (2002). Им также подготовлены специальные сборники для подросткового читателя «Достоевский — детям» (2000, 2010, 2018). В общей сложности Кареном Степаняном опубликовано свыше 150 статей, посвященных жизни и творчеству автора «Бедных людей», «Двойника», «Идиота», «Бесов», «Братьев Карамазовых».

Безвременная кончина Карена Ашотовича Степаняна — огром-ная, невосполнимая потеря для отечественной науки о Достоевском. Члены Редсовета альманаха «Достоевский и мировая культура» вы-ражают искреннее соболезнование родным и близким покойного, глубоко скорбят вместе с ними.

Редсовет

P. S. Летом 2019 г. в Бостоне (США) должен будет пройти XVII Симпозиум Международного общества Достоевского. Карен Степанян планировал принять в нем участие. При рассмотрении его заявки Оргкомитет единогласно принял решение о включении докла-да К. А. Степаняна в Программу Симпозиума. Доклад этот, увы, уже никогда не будет произнесен, не состоится и дискуссия с острыми вопросами и репликами коллег, без чего не обходилось ни одно вы-ступление Карена. Но сохранились тезисы доклада, посланные на

282


рассмотрение Оргкомитета. Помещаем их здесь как последнюю реп-лику замечательного ученого в том содержательном полилоге отече-ственных и зарубежных достоевистов, в котором на протяжении по-следних трех десятилетий одним из наиболее заметных голосов был голос Карена Степаняна.

МЕСТО «ЖИТИЯ ВЕЛИКОГО ГРЕШНИКА» В ТВОРЧЕСКОЙ БИОГРАФИИ ДОСТОЕВСКОГО

Тезисы

Пребывание Достоевского заграницей и активный интерес к за-падноевропейской религиозной живописи, основанной главным об-разом на том, что евангельская история происходит здесь и сейчас, несомненно повлияли (в числе прочего) на замысел романа «Идиот» — о приходе «князя Христа» к людям. Но Мышкин, в отличие от мно-гих исторических Божьих посланников, переходит не от мирского ума к священному безумию, а от клинического безумия к «главному уму», а от него — обратно к клиническому безумию, терпя пораже-ние в противостоянии с миром. Достоевский высоко ценил свой ро-ман. Но понимал, что главная задача — показать, «при полном реа-лизме», путь современного человека к восстановлению образа Божия в себе, не решена. Поэтому еще до окончания работы над романом «Идиот» возникает замысел «Жития великого грешника» — «притчи об атеизме» (291; 44) (Замысел, известный под названием «Атеизм» я рассматриваю как первоначальную стадию этого замысла.) Герой этого будущего грандиозного цикла романов должен был, начиная с детского возраста, переболеть почти всеми грехами человечества (опускаясь порой почти в самую «бездну», становясь почти что анти-христом), найти пути преодоления их и стать «будущим человеком» (9; 133). То есть одним из тех, из кого, по упованию Достоевского, призвано состоять будущее «счастливое человечество». Осуществить этот замысел Достоевскому полностью не удалось, но не потому, что, как считает ряд исследователей, ему не свойственно было показывать становление человека. Напротив, главный хронотоп всех великих романов его — время как пространство спасения, потенциально от-крытое для каждого: кто-то из его героев по свободной воле проходит этот путь, кто-то отвергает.

283


Возможно, полного осуществления замысла «Жития…» в 1870-е гг. не произошло не только по причине нехватки времени, отпущенного Достоевскому судьбой, возникновения новых планов, но и потому, что эта «главная идея» его («всё, для чего я жил» — 291; 93–94) к тому времени еще недостаточно в нем «высказалась», пол-ный «синтез» «художественной и поэтической идеи» (291; 24) еще не был достигнут. В этом отношении важно проследить не только связи замысла «Жития великого грешника» с «Бесами», «Подрост-ком» и «Братьями Карамазовыми», что уже проделано многими ис-следователями, но и остающиеся пока вне поля зрения (за редкими исключениями) многочисленные переклички с «Дневником писате-ля». В докладе предпринята попытка их анализа.

Обилие автобиографических деталей в замысле «Жития…» указывает: в метафизическом пути героя этого цикла романов Досто-евский видел отражение собственной духовной эволюции, особенно в 1840-е и послекаторжные годы. Возращения атеиста к вере и новые сомнения, «падения» и «восставания» должны были происходить у героя «Жития…» всякий раз на новом онтологическом уровне, «снимающем» предыдущий, но открывающем новые противостояния pro и contra, как это было и с самим Достоевским. Не случайно «глав-ный вопрос» «Жития…», «которым мучился [он] всю [свою] жизнь», Достоевский в письме к А. Н. Майкову от 25 марта / 6 апреля 1870 г. определяет как «существование Божие» (курсив мой. — К. С.). Несо-мненно, это имеет отношение к творческому методу Достоевского — «реализму в высшем смысле», ибо реализм этот предполагает изоб- ражение действительности в полном метафизическом объеме, что невозможно без разрешения «главного вопроса» (недаром, к примеру, Достоевский подчеркивал, что планирует выставить в «Житии…» не идеализированно-вымышленного, а реального, «действительного» архиерея Тихона).

284

ББК 83.3(2Рос=Рус) Д 70

ISSN 1561-2031

Литературно-мемориальный музей Ф. М. Достоевского в Санкт-Петербурге

ДОСТОЕВСКИЙ И МИРОВАЯ КУЛЬТУРА Альманах № 36

Главный редактор Б. Н. Тихомиров

Составители номера Н. Т. Ашимбаева, Б. Н. Тихомиров

ЛИТЕРАТУРНО-МЕМОРИАЛЬНЫЙ МУЗЕЙ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО

191002 Санкт-Петербург, Кузнечный пер., д. 5/2. Тел.: (812) 5714031; факс: (812) 7642144.

Е-mail: [email protected]; www.md.spb.ru

ИЗДАТЕЛЬСТВО негосударственное учреждение культуры

«СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК» Санкт-Петербург, наб. р. Фонтанки, д. 34

E-mail: [email protected]

Художественная и техническая редакция: В. В. Уржумцев Верстка: Г. Ф. Груздева

Корректура: Е. Г. Миронова

Отпечатано в типографии ООО «Издательский Дом ПремиумПресс»

Санкт-Петербург, ул., Оптиков, д. 4 Тел. +7 (812) 339-73-00

Подписано в печать 21.11.2018 Формат 60х90 1/16, печать офсетная, объем 18 печ. л., тираж 300 экз.

Заказ № 2474.

Достоевский и мировая культура. Альманах № 36 ·...

Documents