№3(2016)

Учредитель и редакция журнала : ООО «Витпостер»

Главный редактор: АВРУТИН Анатолий Юрьевич

Редакционная коллегия:

Àíàòîëèé ÀÍÄÐÅÅÂ, Ãëåá ÀÐÒÕÀÍÎÂ, ïðîòîèåðåé Ïàâåë ÁÎßÍÊÎÂ, Àëåêñåé ÂÀÐÀÊÑÈÍ, Èâàí ÃÎËÓÁÍÈ×ÈÉ (Ìîñêâà), Ñâåòëàíà ÅÂÑÅÅÂÀ, Íèêîëàé ÊÎÍßÅ (Ñàíêò-Ïåòåðáóðã), Âÿ÷åñëàâ ËÞÒÛÉ (Âîðîíåæ), Âëàäèìèð ÌÀÊÀÐÎÂ, Ãëàí ÎÍÀÍßÍ (Ìîñêâà), Âèêòîð ÏÅÒÐΠ(Ðîñòîâ-íà-Äîíó), Âàëåíòèíà ÏÎËÈÊÀÍÈÍÀ, Åëåíà ÏÎÏÎÂÀ, Èâàí ÑÀÁÈËÎ (Ìîñêâà), Âàëåðèé ÑÄÎÁÍßÊΠ(Íèæíèé Íîâãîðîä), Âëàäèìèð ÑÊÂÎÐÖΠ(Ñàíêò-Ïåòåðáóðã), Àëåêñàíäð ÑÎÊÎËÎÂ, Ñåðãåé ÒÐÀÕĘ̀ÍÎÊ, Þðèé ÔÀÒÍÅÂ, Èâàí Ù¨ËÎÊΠ(Âîðîíåæ)

МИНСК

ÈÇÄÀÅÒÑß Ñ 2007 ÃÎÄÀ. Ñ 1999 ÏÎ 2006 ÂÛÕÎÄÈË ÏÎÄ ÍÀÇÂÀÍÈÅÌ «ÍÅÌÈÃÀ ËÈÒÅÐÀÒÓÐÍÀß»

Ë È Ò Å Ð À Ò Ó Ð Í Î -ÕÓÄÎÆÅÑÒÂÅÍÍÛÉ ÆÓÐÍÀË

СОДЕРЖАНИЕ ПОЭЗИЯ НИКОЛАЙ НАМЕСТНИКОВ. Пели звёзды по ночам. Стихи ........... 3

ПРОЗА ЕЛЕНА ТУЛУШЕВА. Близнец. Рассказ ................................................ 7

ПОЭЗИЯ ВЛАДИМИР СКВОРЦОВ. Русская матрица. Стихи .......................... 11

ПРОЗА АЛЕКСЕЙ ЯШИН. Новые мытари. Рассказ ...................................... 14

ПОЭЗИЯ НИКОЛАЙ ПЕРЕЯСЛОВ Но слышал я: есть в этом мире Бог... Недописанная поэма ..... 27

ПРОЗА ВАЛЕРИЙ ХАТЮШИН. Не изменяй себе. Рассказ ....................... 30

ПОЭЗИЯ ВЛАДИМИР ФЁДОРОВ. Африканская тетрадь. Стихи .................. 43

ПРОЗА ЯКОВ ШАФРАН. Два рассказа ...........................................................47

СЛАВЯНСКОЕ БРАТСТВО ПРОЗА РУССКОЯЗЫЧНЫХ ПИСАТЕЛЕЙ БОЛГАРИИПРОЗА РУССКОЯЗЫЧНЫХ ПИСАТЕЛЕЙ БОЛГАРИИ ............... 52

НЕЗАБЫВАЕМОЕ БОРИС ГАНКИН. Единственность. Стихи .......................................... 63

ПОЭЗИЯ СЕРГЕЙ ПРОХОРОВ. Наследство. Стихи ......................................... 68

СЛАВЯНСКОЕ БРАТСТВО МИХАСЬ БАШЛАКОВ. И будет дождь звенеть. Стихи ................. 71

ПРОЗА ОЛЕГ БАЖАНОВ. Секретарша. Рассказ ............................................ 76

ПОЭЗИЯ ЯН БРУШТЕЙН. Планета Снегирь. Стихи ........................................... 85

СВЕТЛАНА ЛЕОНТЬЕВА. Ключи от Царьграда. Стихи ................ 90

ВЕРА ГРИБНИКОВА. Задыхающиеся деревья. Стихи .................... 99

АЛЕКСАНДР ДИВЕЕВ. Звезда моя. Стихи .................................... 100

ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ ВЛАДИМИР БОНДАРЕНКО. Гений Севера ................................... 104

КРИТИКА ВЯЧЕСЛАВ ЛЮТЫЙ. Трава молодая. Русская почва в поэзии Светланы Сырневой ..................................114

ГЛЕБ АРТХАНОВ. Моцартианства синий пламень, или За пределами вещественности ....................................................................129

ЧАСОВНЯ Протоиерей ПАВЕЛ БОЯНКОВ. Мой Минск . ................................ 136

АРМИЯ СЕРГЕЙ КЛИМКОВИЧ Оперативная. Из цикла «Военные рассказы» ............................... 145

НЕВЫДУМАННОЕ СЕРГЕЙ КРЮКОВ. Наградные часы. Рассказ .............................. 151

Издание безгонорарноеАдрес редакции: 220039, г. Минск, ул. Чкалова, 38/1, тел. 220-20-40.Для писем: 220005, г. Минск, ул. Гикало, 18-18. E-mail: aavrutin1@gmail.comСтильредактор Г. В. Ширкина.Журнал зарегистрирован в Министерстве информации РБ.Свидетельство о регистрации № 1348 от 03.05.2010.Подписано в печать 15.06.2016. Формат 70х100/16. Бумага офсетная. Усл. печ. л. 12,16. Уч.-изд. л. 9,50.Тираж 1000 (1-й з-д 1–115) экз. Зак. № 268. Цена договорная.

Издатель ООО «ВИТпостер». Свидетельство о государственной регистрации издателя,

изготовителя, распространителя печатных изданий №1/98 от 02.12.2013.

Отпечатано в типографии ООО «Бизнесофсет».ЛП № 02330/70 от 17.06.2015.

Пр. Независимости, 95/3-7, 220043, г. Минск.Тел./факс: (017) 280 13 80 E-mail: boprint@tut.by

© «Новая Немига литературная», №3, 2016

Николай Владимирович Наместников родился в 1962 году в Витебске. Окончил филологический факультет Витебского государственного педагоги-ческого института имени С.М. Кирова. Работал учителем русского языка и литературы в средней школе № 7 и в средней школе № 34 города Витебска.

Автор сборников поэзии «Забытые небеса» (2000 г.), «На распутьях ве-тров и дорог» (2004 г.), «Листопад исповедальный» (2008 г.), «Время яблок» (2015 г.). Стихи переводились на белорусский, украинский и болгарский языки.

Живет в Витебске.

Николай НАМЕСТНИКОВ

ПоэзиЯ

Пели звёзды по ночамÊÀÈÍ

Пройду сквозь дождик, не замечая холодных капель,в рябую осень, навстречу кленам, судьбе навстречу.Никто не спросит: «Скажи мне, Каин, где брат твой, Авель?»А если спросит – пройду тихонько и не отвечу.

А в парке – вечер. А в парке – ветер. А в парке – лужи.А в парке мокрый сентябрь дымится в остывших кронах.А в парке можно хоть до рассвета бродить и слушать,как на тропинках о чем-то хрипло кричат вороны.

Метнутся тени к реке с обрыва пугливой чайкой.Туман накроет града и веси, как мирный атом.На берег сяду, вздохну тихонько, наполню чаркисебе – и небу, себе – и ветру, себе – и брату.

Потянет горьким субботним дымом с глухих окраин.С небес холодных, как со штандарта, звезда сорвется…А где же Авель? – Ответит небо: «Он там, где Каин.Ищите – лучше. Зовите – громче. И отзовется!»

4 Николай Наместников

* * *В окошко мотылек устало бьется,ползут ночные тени по стене.Старуха неожиданно проснется,себя увидев девочкой во сне.

А за окошком ночь. Темно и глухо.Лежит, не может ничего понять.Вдруг вспоминает, что она – старуха.И снова начинает засыпать.

* * *Звезда упала в чистую криницу,а поутру девчонка из селалишь зачерпнула пригоршней водицы – и в юном чреве сына понесла.

Мать голосила, словно по убитой,отец за вожжи брался сгоряча…– Мария! – на полях шумело жито.– Мария! – пели звезды по ночам.

Она слова обидные терпелаот кумушек-соседок у вороти с материнской нежностью смотрелана белый округлившийся живот.

И плыл лугами сладкий запах мяты,и шелестели ивы у воды.Уже кружили ангелы над хатой,уже волхвы готовили дары.

Но вся округа замолчала жутко,когда, звеня колесиками шпор,в своей хрустящей кожаной тужуркеприезжий Ирод в хату к ним вошел.

Они блестели, новенькие шпоры,как хорошо начищенный пятак.А после было полчаса на сборыи слово непонятное – кулак.

И был вагон. Дорога. Дом казенный.Лохматые овчарки на цепи.Кружила казахстанская поземканад холмиком в заснеженной степи.

И кто-то плакал под барачной крышей.И зори кровью красили снега…Ненужный миру маленький мальчишка,простишь ли нас? Простим ли мы себя?

ÏÓÒÜ

Этот путь, где нельзя оглянуться,сжав травинку в зубах на ходу.Здесь качаются лунною ртутьючудо-яблоки в сонном саду.

Здесь тревожно чернеют аллеии, ночной разорвав полумрак,точно раны Господни, алеютязыки одичавших собак.

Этот путь из сквалыжных сквореченза насмешливой синей звездой.И бессмысленно конным и пешимотправляться вдогонку за мной.

Здесь не курятся мирра и ладан,здесь горят власяница и медь.И чеканные строки балладыздесь не смогут сердца обогреть.

Но идешь за судьбою капризной,огонечек завидя вдали,по дорогам безмолвной Отчизны,что светла, словно храм на крови.

ÁÐÀÒÜß

Июльским солнцем день насквозь прожарен.Поет над полем жаворонок-птах.Мальчонка Авель и мальчонка Каинмалину собирают на валах.

И запах лета, молодой и пряный,в плетенках лубяных на луг несут,где их отец в рубахе полотнянойустало правит оселком косу.

Погодки, а посмотришь – как двойняшки.Всегда вдвоем. Не разольешь водой!Чумазые шкодливые мордашкии родинки под верхнею губой.

По пальцам сок малиновый стекает.Лениво солнце катится в зенит.А кто тут Авель и который Каин – узнать еще им это предстоит…

5Пели звёзды по ночам

ÁÀËËÀÄÀ Î ×ÓÄÅ

История печальна и проста:она хотела сына от Христа,юродивая девка из местечка…

А над местечком плыли облака,шумела за церковкою река,и в зарослях густого лознякана солнце росы таяли, как свечка.

Она хотела доли и любви.Как возле речки пели соловьии песнями ей душу истерзали!– Любимый мой! – уста ее шептали,искусанные в муке до крови.И поп, и ксендз ее из храмов гнали.Жалеть жалели, но не допускали в законные владения свои…

Тянулась лет пустая череда.В реке сменились русло и вода.Дымились звезды над худою крышей.История печальна и проста:она хотела сына от Христа.Она его звала. А он не слышал.

Ей голову повысеребрил снег.– Эй, дурочка! – кричали дети вследи доставали трубочки с горохом.– Любимый, где ты? – слышалось в ответ,и лился от нее смиренный свет,и небо отзывалось кротким вздохом.

Однажды в блике солнца на волнепривиделся ей светлый лик на дне,годами в сердце бережно хранимый.Она любила своего Христа,она к нему шагнула вниз с моста,успев тихонько выдохнуть:– Любимый…

А вечером у душного шинкашумели два заезжих рыбака,клянясь, что час назад в тумане белом,в такое же все белое одет,как посуху, шел кто-то по водеи чье-то тело положил на берег.

Пошли к реке. И около рекизастыли потрясенно мужики:светясь, как будто соткана из молний,она лежала в свадебном венце,и столько было счастья на лице,что даже соловьи и те замолкли…

…Да придет чудо в суетные дни!Любовь – безумью вечному сродни,она горит в душе средь лжи и худа.Она – как светлый Господа покров.Пока над миром царствует любовь – творится чудо.

* * *Однаждыпод холодный звон мечей,как повествуют давнишние руны,пришел Христос на земли кривичейи скинул власть усталого Перуна.

На капищах погашены огни.Седых жрецов уводят на закланье.Перун промолвил тихо:– Не распни…На этом обрывается сказанье.

* * *Над стаканами с горьким виномдве старухи-еврейки запели,словно что-то напомнить хотелиза внезапно притихшим столом.

Незнакомый мотив повели,точно свет неземной излучали,обреченные пчелки печалипосреди беспечальной земли.

Две еврейки потерянных лет,две старинных подруги-соседки,как листва на сентябрьской ветке:дунет ветер – и их уже нет…

6 Николай Наместников

ÄÎÐÎÃÀ

Роилось небо голубыми звездами,копытила дорожный снег лошадка.Ночь накренилась, злая и морозная,все чувства выстужая без остатка.

Судьба опять, насмешливо прищурившись,дорогу предлагала покороче…А на дуге испуганной пичугоютревожно заливался колокольчик.

Луна дымилась тусклою полушкою,гостинец освещая еле-еле.И кто-то на тулупчик снег отрушивалс косматых лап невыспавшихся елей.

И волчья песня, все еще далекая,по всей округе разливалась эхом……Хотя бы раз такой ночной дорогоюя должен обязательно проехать!

ÑÀÄ

Ты садишь сад. Ты просто садишь сад.На глине, черноземе и подзоле.Кровавятся от заступа мозоли,а в перспективе – яблоки висят.

Вчера был дождь. Сегодня будет град.Но саженцы твои зазеленеют.…А яблоко? От Бога ли? От змея?Ты садишь сад. Ты снова садишь сад.

ËÈÑÒÎÏÀÄ

Деревья в парке шепчутся и светятся,шурша листвой на тысячу ладов.Молоденькая девочка-буфетчицасалфетницы снимает со столов.

И как оберегающая магия,что все еще пропасть ей не дает,поблескивает скромно брошка маминана выцветшем халати ке ее.

Они давно сроднились, точно кровники,знакомые мне брошка и халат.Спустясь на паутинке с пестрой кровельки,ей постучит в окошко листопад.

Куда ты с ним, наивная, несмелая,накинув плащик старенький, летишь?Такая маленькая вся, такая светлая – за листопадом и не разглядишь…

ÆÅÐÒÂÀ

В урожайный, голодный ли годношу кроткую вскинешь на плечи:кто ягненка Ему принесет – будет Богом особо отмечен.

Брызнет теплая –из-под ножа – кровь на руки твои и дорогу.Кровь, особенно если свежа,почему-то угодная Богу…

Совершая старинный обряд,вдруг припомнишь далекие были:кто для Господа резал ягнят,упомянуты в Библии были.

И на пир созывали гонцы,и веселью ничуть не мешалипотускневшие очи овцыв опустевшей холодной кошаре.

Елена ТУЛУШЕВА

ПрозА

Своя ношаСвоя ноша

То, что Елена Тулушева – заметное явление в нашей молодой прозе, это бесспорно. Речь может пойти только о жизненной и творческой базе, на которой держится ее явный успех. Об успехе говорят публикации в серьезных литературных журналах и толика премий. Серьезная девушка, пишущая о серьезных вещах. Врач по образо-ванию, работала во Франции и США. Ни образование, ни кругозор, ни культура еще никому не мешали излагать письменно свои мысли и видеть мир. О мыслях сказал не случайно, потому что еще Пушкин полагал, что основой прозы является мысль, мысль и мысль. И сколько бы мне ни говорили, как важно в прозе плотное цветастое слово, я вслед за «нашим всем» буду думать, что без мысли и ворох пейзажей, и под-свеченных уходящим солнцем далей будет для читателя мертв. Но и словом Тулушева тоже владеет с такой уверенностью, которая предполагает не вымученные и приоб-ретенные возможности, а подлинность таланта.

...Как часто под сурдинку глобальной жизни погибают, барахтаясь в повседневном море неблагополучия, люди. И, собственно, зачем Елена, молодая и, видимо, успеш-ная женщина, о них пишет? Строчи себе романы «про красивую жизнь», с дороги-ми квартирами и гоночными автомобилями, а лучше сценарии на телевидение, где тоже бывает мрачновато, но зато везде такие легкие к исполнению драки, стрельба и убийства! Нет, тянет свое, хорошо знакомое трагичное и для многих сокровенное. Суровое детство? Трудная юность? А может быть, это самое загадочное русское свойство – справедливость? Тяжелую ношу взвалила на себя Елена Тулушева, впро-чем, это наша, русская ноша, а своя ноша, как известно, не тянет.

Сергей Есин,профессор Литературного института им. А.М. Горького

8 Елена Тулушева

БЛИЗНЕЦ

РАССКАЗ из цикла «Подъезд»

– Пошел на хрен! Я тебя с лестницы спущу!– Мы на улице, дурень!– Вон, я сказал!– Олежка-сыроежка! Ты же знаешь, ничего ты мне не сделаешь. Мы ж родные

люди.– Вот и сделаю, урод! Я тебя... – Олег замахнулся огромным разбухшим кула-

ком. Спешащая навстречу девушка, пискнув, метнулась к дороге.– Чего людей пугаешь, болван? Ой, ты глянь, как вылупилась на тебя, – вот

умора! – он начал гоготать во все горло, тыча пальцем в прохожую. – Ща глаза вывалятся от ужаса!

– Больной! – бросила девушка и засеменила на звонких каблуках по другой дорожке.

– Как она тебя, а? Получил?– Пошел к черту! – злобно прошипел Олег.– А чего ждать? Давай прямо сейчас? Как мужики! Ну же, давай! – он начал

махать кулачками перед носом у Олега, ехидно посмеиваясь.Олег старался не поднимать головы, он шел знакомым маршрутом, периоди-

чески громко сплевывая под ноги. Перед глазами мелькали грязные лужи, при-липшие жвачки, сморщенные окурки.

– Пройдемся по двору? Вон спиногрызы орут – давай распугаем! – он состро-ил уродливую гримасу. – Ну давай, весело будет! Помнишь, как в прошлый раз они разбежались по домам, как только мы подошли к площадке? А мамашки, мамашки-то! Своих слюнявых кривоножек подхватили и давай в коляски сажать! А те орут, не поймут, что такое!

Олег повернул за угол дома и двинулся к проспекту, прочь от стыдливых вос-поминаний о площадке.

– Стой! Ты куда? Эй!– Сам знаешь!– В магазин?! Опять за старое! Давай лучше погуляем! Пожалуйста, я буду хо-

рошо себя вести! А в магазине сейчас народу – туча! Все будут на тебя пялиться, а ты боишься!

– Ни хрена я не боюсь!– Оле-е-ежка, я ведь по-хорошему прошу: не ходи в магазин. Я ж не отстану.

Помнишь, как в прошлом месяце тебя охранники вытолкали? И милицией угро-жали.

– Я те покажу! Только попробуй! Измочалю! – Олег не удержался и пнул ногой куда-то в воздух. Группа соседских мужиков, пьющих у гаража, покосились на него и отвернулись.

9Близнец

– Мазила! – звонкий смешок забулькал истерическими переливами. – И не стыдно тебе так с родным братом! Тем более, я тебя младше!

Олег остановился у дверей магазина в нерешительности. Народ бесконечным потоком заходил внутрь, периодически задевая его. Безразличные толчки напом-нили ему о метро. Голова начала кружиться, а подступающая тошнота уже за-полняла горло. В метро он не был уже несколько лет. В последний раз пришлось выйти на остановку раньше, когда он заметил, что очкастая тетка начала нажи-мать кнопку связи с машинистом, косясь на него. И весь вагон смотрел, кучкуясь у выходов.

– Ну зачем тебе пить? Ты матери обещал бросить, – услышал Олег въедливый дотошный голос. Матери он, конечно, обещал, но она давно не верит. Навещает раз в неделю, принося частями его пособие по инвалидности. Боится, что пропьет сразу. Она не понимает. Не понимает, что не пить уже нельзя.

– Отвали, тогда и брошу!– Родной мой, я тебя не оставлю. Мы ж близнецы! – ехидная улыбка озаряла

его лицо.– Оставишь, урод! Сам знаешь! – Олег заметил любопытные взгляды. Злость,

смешиваясь со страхом, подкатывала, грозя разразиться новым приступом.Он развернулся и помчался к светофору. Обратный отсчет зеленого света по-

торапливал. Вот и осталось два шага до серой палатки. Знакомый армянин ску-чающе смотрел из окошка.

– Две. Большие. Как обычно, – руки Олега судорожно выудили из карманов мятые купюры. Армянин неспешно исчез в глубине. Брат стоял, злобно скалясь.

Армянин вынырнул, поставив на прилавок две двухлитровые пластиковые бутылки. Не дожидаясь, пока продавец пересчитает деньги, Олег трясущимися руками отвинтил крышку и жадно приклеился к горлышку. Теплое пиво пенилось, ускользая струйками по его щетинистому подбородку.

Армянин брезгливо наблюдал:– Может, заесть возьмешь? Хлеба возьмёшь?Олег залпом выпил половину бутылки, громко выматерился от облегчения

и посмотрел по сторонам.– Ну что, урод, свалил?! Вали-вали, пока цел! – прокричал он куда-то вверх.Армянин, качая головой, поспешил закрыть окно палатки. Олег озирался, ска-

лясь гнилой улыбкой. Брата не было. Он пихнул в полуоторванный карман непо-чатую бутылку, а вторую крепко прижал к себе: пробка куда-то улетела.

Добравшись до подъезда, он взглянул на детскую площадку. Та гудела, смея-лась, жила воскресной жизнью. Ему захотелось швырнуть туда бутылкой, чтобы всё вмиг утихло. Отвратительный детский визг эхом отдавался в голове. Несчаст-ный случай... Он бы давно забыл, если б не они... Если б не их мерзкий крик. Он залпом влил в себя остатки пива, вторую бутыль он допьет дома. А когда протрез-веет, уже настанет вечер, и они замолчат, тогда можно будет и ночь как-нибудь протянуть.

Поднявшись к квартире, заплевывая лестницу, он завистливо замер возле со-седской двери. Как бы хотел он жить в той квартире. Пусть и в однушке, но с ок-нами на проспект. Что угодно, лишь бы не слышать детский крик! Прошло уже больше двадцати лет, а эти звуки всё не смолкали. Если бы не этот крик тогда, он

10 Елена Тулушева

бы услышал и успел на помощь. Он бы спас брата. Он бы успел... Не он, так кто-то другой. Если б только кто-то услышал...

В квартире ему на миг привиделось, что брат тут. Он не сразу сообразил, что смотрит на свое отражение в зеркале. Они были абсолютно одинаковыми. Только шрам, который брат схлопотал в шесть лет, прыгая с крыши гаража, только эта маленькая полоска возле рта отличала их. Брат всегда был неугомонным, стреми-тельным, все нёсся куда-то. Мать шутила, что если б первым в родах шел брат, то не понадобилось бы кесарево сечение. Это Олег никак не хотел рождаться. Он всегда тормозил. Он и тогда не пошел с братом к люкам. Струсил. Если бы пошел, ничего бы не случилось. А он остался на площадке и ничего не услышал из-за не-угомонного детского крика.

Олег стянул грязные ботинки и доплелся до окна. Он прислонил к стеклу фа-нерную доску, недавно найденную на помойке, притащил с дивана старые по-душки и плед, поплотнее завалил подоконник и задернул шторы. В комнате стало тише. Сейчас ему плевать, но когда он начнет трезветь, крики заполнят кварти-ру, с издевкой разлетаясь эхом по углам. И тогда брат вернется. Сядет напротив и уставится брезгливо и жалостливо. А Олегу нечего будет сказать. Он и сам себя ненавидит. Он уродлив и убог в своем отражении. Брат выглядит лучше. Он выглядит так, как Олег лет пятнадцать назад, когда лекарства еще помогали. Интересно, если бы они не были близнецами, в каком бы облике приходил его брат? Тем десятилетним пацаном? Ведь фантазия не смогла бы додумать, каким он бы вырос, останься в живых. Но судьба посмеялась. Олег видел брата в своем отражении, знал все его черты.

Когда-то ему очень хорошо подобрали таблетки, и брат не приходил лет семь или восемь. Олег жил почти как нормальный подросток. Даже школу закончил на домашнем обучении. Он мог выходить на улицу один, только обходил стороной детские площадки. Теперь все эти психиатры нужны были лишь для продления инвалидности. Их лекарства больше не действуют. Брат уходит только тогда, ког-да Олег пьян. Он объяснял это безмозглым врачам на комиссии в психдиспансере. Они только качали головой и утешали мать.

Олег включил погромче телевизор, нашел какой-то ужастик и безразлично уставился в экран. Ему бы только рассчитать вторую бутылку так, чтобы не про-трезветь до вечера. А там и ночь.

Русская матрица

Владимир СКВОРЦОВ

ПоэзиЯ

* * *Как звучат слова неудержимо: благородство, Родина, народ!Совесть не зависит от режима, гордость не родится в недород.

У великих слов – единый корень, в них фундамент из одних пород!Триедины в радости и гореблагородство, родина, народ.

Даже слово русское – природа с тем же корнем, в том же узелке!Русский дух и русская порода матрицей таятся в языке.

ÕÀËÀÒ

Пучина ссор кипела, как прибой,и солью слёз разъел семью разлад.Ушла жена за новою судьбой,оставила свой старенький халат…

Пылится он. И, как засохший цвет,утратил свой весёлый аромат.В нём ни тепла, ни жизни больше нет…Вдруг омертвел нечаянно халат!

Мне ли забыть, как жадно я ласкали целовал супругу и халат…Под ним когда-то сын мой созревал,он без отца. А в чём он виноват?

В своей квартире я забыл покой:компании здесь курят и шумят,и пиво пьют с копчёною треской,и руки вытирают о халат!

Войдёт однажды новая жена,на всё хозяйка бросит строгий взгляд –и первое, что сделает она, –помоет пол, порвав чужой халат.

ÑÅËÜÑÊÈÉ ÏÎÝÒ

Весь в стихах, в ладонях строки, рой метафор в голове, афоризмы, как сороки, бойко скачут по траве…

Пьян слегка, и нос в сметане, а вчера был как орёл! Видно, ездил ночью к Тане, время весело провёл…

12 Владимир Скворцов

ÐÎÄÍÛÅ ÊÐÀß

Нет на родине малой курорта – лишь болота, леса и вода…Ни дорог, ни тепла, ни комфорта, только тянет, как в пропасть, туда!

Я полмира объехал, пожалуй, много бед и невзгод пережил.Всюду снилось, как речка бежала и над пожнями ястреб кружил.

Я душою своей в дни печали босоного ступал на угли…Сны о детстве меня выручали, в чёрных днях Божий свет берегли.

Я в деревне бываю всё реже, в сердце милые дали храня…И седого, как юношу прежде, что-то манит в родные края…

* * *Искал я старое селенье, нашёл пустырь и лебеду…Там, словно сердцу в утешенье, светилась лилия в пруду.

Иваны, Яковы и Маши – ушли в иную параллель…Осиротели сёла наши – страны великой колыбель.

И в понедельник, и в субботу – у тишины один куплет…И если есть в округе кто-то, то местных жителей там нет.

Я шёл с тоской исповедальной, понять пытаясь на ходу: кому в глуши с надеждой тайной там светит лилия в пруду?!

ÏÎÂÎÄ ÂÛÏÈÒÜ

Слух приятели пустили, что я умер.Просто жуть!В дом с бутылками входили – проводить в последний путь.

Возмущалась тётка Валя:– Рано пить за упокой!Все притихли, мне кивая:– Что же нам теперь, домой!?

Я сказал:– Вы ей не верьте!Надо сесть и помянуть, ведь с рождения до смертиу людей – последний путь!

ÏÐÈÇÍÀÍÈÅ

Я дружу с небесной лирой, но откроюсь вам сполна:жизнь мне сделали счастливой мама, папа и жена.

Боль познал и жизни реверс, горечь пил и шёл ко дну…Бог дарил спасенье через маму, папу и жену.

Я всегда счастливым буду, не пугает седина, ведь в моей душе повсюду мама, папа и жена.

Пусть порой я жил беспечно, словно мчался на коне, благодарен буду вечно маме, папе и жене.

13Русская матрица

ÐÎÂÅÑÍÈÖÀ

Спит монета-ровесницана ладони моей.Я смотрю – и не верится:одногодки мы с ней?!Покорёжена, мятая,вся черна и горька…И попалась, проклятая,у пивного ларька.

Отсверкала строптиваяу хапуг и рвачей…Ты, как я, несчастливая.Я, как ты, был ничей.Мы для всех – лишь прохожие,нам приятель – любой…Грех сказать, но похожиесудьбы наши с тобой.

Нас терзали и мучили,но достоинств печатьбыли мы не наученыза гримасой скрывать. Кроме всякого прочего,мы во всём – пацаны,и считали заносчиво,что нам нету цены.

Жизнь на место поставилабез большой суеты,так какого же дьяволаты черней черноты!?Ты, как пчёлка, старательнособирала из рукзлой нектар обывателей,наглецов и ворюг…

Всякий, даже ничтожество,взял тебя – и владей!На лице твоём крошечномвсе пороки людей!Я – не лучше уродина,но кривляюсь при том,что храню верность Родиневсем горбом, как гербом!

* * *Мне веселей день ото дня!И как же мне не веселиться:Пускают слухи про меняПолузнакомые физлица.

Какое счастье жить, когда С тобой друзья – не лизоблюды! Здесь пожурят, но без суда,И поцелуют – не иуды.

Схватил бы в руки я кинжал – И сам себя убил, паршивец,Когда б меня «зауважал»Самодовольный нечестивец!

ÏÎÝÒ ÆÈÂ¨Ò ÍÀ ÍÅÁÅÑÀÕ

Глебу Горбовскому

Залив «Столичную» в живот, о землю шаркая ногами,на небесах поэт живёт и только мучается с нами.

Он – раб небес. Его здесь нет. И не терзай поэта взглядом.На небесах живёт поэт, а все уверены, что рядом…

Алексей ЯШИН

ПрозА

НОВЫЕ МЫТАРИ

РАССКАЗ

Опальный профессор Игорь Васильевич Скородумов, душой отдыхая от зим-не-весенних боевых операций против него, массированно организованных доб-рыми кафедральными и факультетскими коллегами, полюбил раз в неделю-две заглядывать на огонек к пригородному Прокофьичу с супругой Тихоновной и на-логоплательщиком котом Мичманом. Во-первых, хотя и седьмая вода на киселе, но какой-никакой родственник им: брат Витька́, мужа их дочери Веры; во-вторых, в пригороде, уже двадцать лет как лишенном всякой промышленности, дышалось легко зимой и летом, а главное – здесь была сведена к нулю вероятность встретить лицом к лицу кого-либо из этих самых коллег. Тем более, не ездили по поселко-вым дорогам крупные университетские чиновники на «меринах» с самыми блат-нющими номерами. Хотя они-то как раз никакого участия в импичменте Игоря Васильевича не принимали, но на всякий случай при встречах в коридорах адми-нистративного главного корпуса руку, как прежде, заслуженному профессору не протягивали, ограничиваясь безличным кивком головы. Скородумов их понимал,

Яшин Алексей Афанасьевич – главный редактор ордена Г.Р. Державина Всероссийского литературно-художественного и публицистического журнала «Приокские зори», член Союза писателей СССР, Союза писателей России и Белорусского литсоюза «Полоцкая ветвь», член Правления Академии рос-сийской литературы, лауреат литературных премий им. Л.Н. Толстого (дваж-ды), М.Ю. Лермонтова, Н.А. Некрасова, А.С. Грибоедова, А.П. Чехова, В.В. Маяковского, Валентина Пикуля, Александра Фадеева, Ярослава Смелякова, Вениамина Каверина, «Белуха» им. Г.Д. Гребенщикова, им. Симеона По-лоцкого и «Московского Парнаса», кавалер орденов «М.Ю. Лермонтов» и «Владимир Маяковский», доктор технических наук, доктор биологических наук, профессор Тульского государственного университета.

15Новые мытари

не обижался, даже – как в том стокгольмском синдроме – сочувствовал. Непросто быть-стать чиновником!

Кстати, о блатных номерах, по поводу которых с завидным постоянством начинает верещать телеящик и даже волнуются думские фракции: то рекомен-дуют гаишникам отдавать их только коммунальным мусоровозам, то вообще изъять... Возникают и радикальные варианты, например, разрешить тем же га-ишным управлениям торговать такими номерами с выпиской квитанций, чеков и прочей финотчетности.

...Когда, еще совсем недавно, проректоры и начальники отделов здоровались с Игорем Васильевичем при встречах за руку, называя его гордостью университе-та, и если таковая происходила перед парадным входом в главный корпус, через который вступали в храм науки только высшие чины, имевшие ключи-карточки, подъезжавшие на специальную шлагбаумную стоянку в своих авто, то Скороду-мов фамильярно восхищался номером, составленным из одинаковых цифр и букв.

Хозяин авто от похвалы разливался в неофициальной улыбке, любовно по-хлопывал свою «ласточку» по тонированному боковому стеклу и отвечал просто и однообразно: «Друг на день рождения номерок подарил!»

Склонный по своим научным упражнениям к анализу, синтезу и обобщениям, Игорь Васильевич четко усвоил: русский народ любит дарить подарки, но каж-дый по своей епархии. Кто чем богат, желательно из чужого, из казенного котла. Поэтому гаишник в чине не меньше майора, собираясь на именины-крестины к полезному, даже в далекой потенции, человеку, прихватывает с собой жестянку с блатным номером, который он уже заранее «вбил в комп» на именинника. Потом дойдет дело и до крестника.

...Но более всего наш профессор сошелся с простым, но многомудрым работя-гой Прокофьичем в части любви к книжной мудрости. Где старику найти такого собеседника в полудеревенском пригороде? Это только у писателей-шестидесят-ников что ни деревенский мужик, так кладезь этой самой исконно-домотканой мудрости! И Игорю Васильевичу в страшном сне не приснится завести разговор на отвлеченно-историческую или философскую тему с коллегами – профессио-нальными «преподами», которые последнюю в своей жизни книгу прочитали на первом курсе института-университета, а говорить на своем суконно-училкинском языке умеют только о ЕГЭ, стобалльной болонской системе оценок, экзамена-ционных ведомостях и – со злобной завистью – о высоких зарплатах деканатских баб. О доходах более высоких университетских чинов опасливо помалкивают.

Так они еще несколько лет назад и нашли друг в друге уважительных собесед-ников. Особенно когда Прокофьичу досталась большая часть раритетных изданий из ликвидированной поселковой библиотеки. А Игорь Васильевич сам великий охотник до редкостных старопечатных книг, запах которых отдает вековой му-дростью.

В обычный будний день, чтобы застать дома только Прокофьича с супругой и котом, а то по выходным наезжает родня – оно приятно повидаться, но госте-приимная и тороватая Тихоновна локализует все общение у большого гостинного стола... так вот, в будний день недели, захватив из дома для показа Прокофьичу какую-нибудь редкую книжицу, а из соседнего голландского магазина «Спар» бутылочку акцизной, садится Игорь Васильевич на рейсовый автобус или на не-любимый им автолайн и через полчаса уже входит в незапертую калитку знако-

16 Алексей Яшин

мого дома, где его по летнему времени уважительным «мяу» встречает Мичман, развалившийся на солнышке обок крыльца.

Тихоновна подает в «кабинет» супруга, совмещающий библиотеку и поде-лочную мастерскую, закуску к акцизной и литровый заварной чайник. Больше не мешается, а тотчас появившийся «на огонек» Мичман располагается на своем стуле-полукресле и внимательно вслушивается в суть степенного разговора двух книгочеев.

Прокофьич деликатно не расспрашивает профессора о завершении его зимне-весенних злоключений, но Игорь Васильевич сам докладывает текущую диспо-зицию.

В Астану профессорствовать в Евразийском университете имени Льва Ни-колаевича Гумилева за двадцать штук «зеленых» он, конечно, не поехал. Даже не резко континентальный казахский климат и вынужденная временная отда-ленность от дома-семьи его смутили. Здесь дело в другом. Вконец осточертело ему преподавательство. Он и раньше читал лекции, стиснув (мысленно) зубы, вообще старался свести их к минимуму, «забивая часы» аспирантами-докто-рантами, членством во многих диссертационных советах. Теперь и вовсе обрыдло. Потом... сами студенты. Их университет давно уже увлекся вербовкой иностран-цев: настоящих и из бывшей советской Средней Азии. Их уровень школьной под-готовки и знания русского языка доводили до тихого помешательства и без того слабоуравновешенных училок – профессиональных преподов обоего пола. А что его ждет хотя бы и в русскоязычном Северном Казахстане? Тем более что в много-кратно переименованную* Астану сейчас съехалось все огромное чиновничество страны – сплошь этнические казахи. Соответственно, их дети и заполняют уни-верситетские аудитории. Русские же подданные возрожденного суверенного по-ловецкого** государства, как и в советское время, трудятся на рудниках и заводах, теперь работающих на западные демократии... Те из них, конечно, которые по каким-то причинам не смогли в девяностых перебраться в Россию.

Конечно, по опыту общения Игорь Васильевич знал, что студенты-казахи на голову выше – в прямом и переносном смыслах – среднеазиатских потомков чин-гизхановцев и индоарийцев-таджиков. Да и Прокофьич казахов похваливал: вви-ду высокого роста, крепкого телосложения, хорошей грамотности их в советское время, наряду с русскими, украинцами и белорусами, охотно брали на срочную во флот. «У нас на крейсере “Киров”, – вспоминал он с легкой ностальгией, – при общем парадном построении на палубе весь правый фланг сплошь казахским был. Хорошие ребята!»

Профессор охотно соглашался, но в голове держал, что именно в Алма-Ате в середине восьмидесятых годов, еще до прибалтов, началось первая антисовет-ская буза... Короче, раздумал он ездить на подработку в Астану и вообще куда-либо. Славны бубны за горами...* Со времен кочующих султанатов город назывался Акмолинском. В 1961 году он стал ге-ройским Целиноградом; в 1992 году стал суверенной Акмолой; в 1994 году туда перенесли столицу из Алма-Аты; через четыре года Акмола стала называться Астаной. – Прим. авт.** Некогда, во время учебы в Литературном институте им. А. М. Горького по рукам студенче-ской братии ходила только что изданная книга Олжаса Сулейменова, тогда главного казахского поэта и члена ЦК республиканского ВЛКСМ, под названием «Аз и Я» (читается как «Азия», но смысл иной: Аз – это русский, Я – казах). В ней автор обосновывает версию происхождения современных казахов от половцев. – Прим. авт.

17Новые мытари

Тем более – нет худа без добра даже в наше волчье время, – все как-то само собой «устаканилось», говоря инженерным языком молодости Скородумова. Остался он и в университете, лишь самую малость потеряв от прежней, тоже нищенской, зарплаты профессора; и любимое детище – журнал «Феномены разума: XXI век» – университетская типография продолжала тиражировать. Каби-нет его с полутора тысячами книг и журналов, со всей полудомашней инфраструк-турой также остался за ним. Но главное – никакого преподавательства! «Сбы-лась мечта идиота», – бормотал он порой с ухмылкой, слыша из коридора вопли среднеазиатских и ближневосточных студентов на гортанных родных языках и не менее громкие понукания вконец осатаневающих под конец учебного года «учи-лок»... обоего пола.

Самое существенное, что Игорю Васильевичу даже не пришлось прибегать к поддержке извне, не пустил он в ход малую, среднюю и большую «артиллерию». Здесь помогли декан их факультета и особенно его первый заместитель – все тот же Дмитрий Алексеевич, у которого некогда Скородумов почти год «отсиживал-ся», защищая первую докторскую диссертацию после ухода из НПО «Меткость». С которым участвовал и в зимней дачной эпопее с «кувалдометром».

Как судьба их вновь свела? – Да очень просто. Лет пять назад Дмитрия Алексеевича, как человека очень воспитанного, порядочного и заботящегося о своем коллективе, со всем его старорежимным набором совковых качеств выжили с должности гендиректора созданного его трудами департаментского информа-ционно-аналитического центра. Предчувствуя это, Дмитрий Алексеевич загодя защитил докторскую диссертацию, в части которой Скородумов был у него на-учным консультантом, и перебрался в кабинет замдекана.

Да и сам декан на том заговорщицком совете факультета, где Игоря Василье-вича опустили донельзя, не голосовал против него, но выбрал позицию Понтия Пилата: дескать, как коллектив решит... И даже в приватном разговоре после собрания для острастки покричал на бывшего коллегу: «Да ты надоел всем свои-ми...» Чем «своими», он не сформулировал, смяв концовку. Понятно, «чем свои-ми». Когда же Игорь Васильевич все же попробовал обрисовать ситуацию сговора против него, то декан брезгливо обрезал: «Да кому т-ты нужен!»

Скородумов никакой обиды на него не держал, понимая: как не быть Понтием Пилатом, умывающим руки, если на нем немалый факультет, много недоброжела-телей в городе и в министерстве. Никакого резона менять одного пострадавшего профессора, хотя бы и двойного, на десяток «училок», проголосовавших против, у него, как руководителя, нет. На вопрос же Игоря Васильевича о журнале и ка-ком-никаком «закреплении» в университете до лучших времен декан заверил, что «Феномены разума» надо и дальше издавать; он, дескать, уже говорил на эту тему с ректором. Насчет же «местечка, порадеть человечку» он перескочил на любимо-го конька, начал рассуждать на отвлеченные темы: вот, мол, возродим наш НИИ в составе университета, там и тебе достойное место найдется; знаю, преподавать ты не любишь, зато наука тебе хорошо дается... И далее в том же наклонении. Мечтательном.

Игорь Васильевич «отстоял» оставшиеся полмесяца своего профессорства, а затем поговорил с конкретным Дмитрием Алексеевичем. Тот сразу взял быка за рога и с помощью декана приискал Скородумову «зацепку»: какое-то ничтож-ное инженерное место, настолько ничтожное и ни к чему его не обязывающее, что

18 Алексей Яшин

название своей новой должности он не запомнил. Оклад еще более ничтожный, но к нему выхлопотали серьезную надбавку, как главному редактору издаваемого университетом журнала, да еще положенную ему надбавку за звание «заслужен-ного»... словом, почти как прежнее жалованье. Да еще прежний его завкафедрой почасовые время от времени подкидывает, поскольку Игорь Васильевич оставил за собой кафедральных аспирантов и научную работу. Все на рейтинг, как сейчас говорят, кафедры.

Кстати, переоформляясь с одной должности, преподавательской, на другую – служащих и сотрудников, Игорь Васильевич со смешанным чувством изумления, порой негодования, но и сарказма понял, как он отдалился за годы профессорства от реальной жизни.

Как условного препода-почасовика его тотчас отправили в тулуповский Боль-шой дом, то есть в областное управление МВД за справкой об отсутствии судимо-сти. Пояснили: уже год, как ото всех «вновь поступающих» в преподаватели всех видов обучения требуется такой документ. Выстояв в подъезде № 2 Большого дома большую очередь из вузовских и школьных преподов, соцработников и даже соискательниц мест уборщиц в детсадах, он попал-таки в нужную комнату, где у него забрали заполненную в очереди анкету и велели прийти за справкой через месяц. «Сразу две справки заказывайте, – понимающе посоветовала делопроиз-водительница, – может пригодиться, например, для совместительства, чтобы еще один месяц не ждать».

Так он и сделал. Кстати, знакомясь с анкетой, он прикинул: примерно такую он не раз заполнял, работая инженером в военпроме, на получение по линии КГБ справки для доступа к секретным и совсекретным работам и документам...

Но вот где поиздевались над ним вволю, так это в университетском отделе кадров. Если в профессорской должности он хотя и редко, но общался с кадро-виками преподавательского подотдела, где народ вежливый, то теперь им зани-малась дама из подразделения для сотрудников и служащих. При первом его по-явлении матёрая кадровичка, доселе много лет приятно улыбавшаяся, как всякая молодящаяся (в «пятьдесят лет выглядеть на тридцать пять» – из ТВ-рекламы), и здоровавшаяся при встрече, сугубо официально осведомилась о цели прихода и фамилии. Игорь Васильевич усмехнулся: почти два месяца женщины админи-стративного главного корпуса обсуждали, почти обломав языки, невероятную новость, в фантазийном неистовстве расписывая профессора Скородумова, эта-кого ухаря-купца, что только и делает весь рабочий день, как пьет самоварами водку, поет на весь учебный корпус лихие разбойничьи песни, матом шлет куда подальше добрых своих коллег – профессоров и деканатских девушек-женщин, в коридорах публично обнимает и тискает грудастых азиатских старшекурсниц, а устав от публичности, на час-другой запирается в кабинете с одной из своих аспиранток. Даже такую пикантную подробность сообщали друг дружке женщи-ны главного корпуса: этот охальник Скородумов требует, чтобы аспирантки не-пременно носили кружевное французское белье и склонялись к французской же специфике интимной близости...

Игорь Васильевич пояснил молодящейся Любови Геннадьевне цель прихода.– Так... – кадровичка сделала вид, что не знает Ф.И.О. проштрафившегося

бывшего профессора, и, обиженно поджав губки, продолжила: – Заполните анкету вновь поступающего на работу в университет, вот вам направление на медосмотр

19Новые мытари

в нашу поликлинику или по месту жительства, «бегунок» по разным отделам: техники безопасности, пожарной службы... там все написано, и...

Здесь Игорь Васильевич не сдержался:– Какая анкета? Какая поликлиника? Вы же прекрасно знаете, что я только что

получил трудовую книжку в соседней комнате. Возьмите у соседей мое личное дело, там все имеется! А профмедосмотр я прошедшей осенью проходил.

– Видите ли, – Любовь Геннадьевна сделала вид, что вспоминает его фамилию, не вспомнила, однако, – раньше вы профессором работали, поэтому как препо-даватель и проходили профосмотр. Сейчас же вы оформляетесь на инженерно-техническую должность, а там другие требования к состоянию здоровья. Ведь вам теперь придется заниматься со станками, оборудованием...

– ...Подъемными кранами, торпедными аппаратами, – съехидничал Игорь Ва-сильевич. – Вы, уважаемая Любовь Геннадьевна, прекрасно понимаете: никакими станками и оборудованием я заниматься не буду, а продолжу свои прежние дела: научную работу и редактирование журнала!

– Не знаю, не знаю. Может, вы и чем другим будете заниматься, – со значени-ем произнесла кадровичка, язвительно усмехнувшись, – но без медсправки я вас оформлять не имею права. До свидания!

На следующий день Игорь Васильевич, благо жил рядом с университетским городком, обегал все пожарные и иные службы, получил от скучающих, очень приятных старушек, бывших преподов-ассистентов, подписи и печати. Под конец отправился в университетскую же поликлинику.

Хорошо зная главврача Нину Тимофеевну, вошел в ее кабинет, протянул на-правление из отдела кадров, объяснил ситуацию. Та дружелюбно посмеялась и хо-тела уже написать на бланке разрешающее направление, но здесь, что-то вспом-нив, справилась:

– А вы, Игорь Васильевич, в последние год-два приносили бумаги из псих-диспансера и алкодиспансера?

– Да, Нина Тимофеевна, вроде как раньше не требовалось. Я ведь не первый год в университете работаю.

– Видите ли, уважаемый Игорь Васильевич, как говорили древние: «Все течет, все изменяется». Особенно в части руководства минобразования. Вот и циркуляр о диспансерах только-только подоспел. А это – приказ, который мы должны не-укоснительно исполнять. Увы... Кстати, вам еще повезло: на «выходе», как я кра-ем уха слышала на областной медконференции, указ предоставлять при приеме на работу справки из кожвендиспансера, госимущества, земельного кадастрового бюро и еще откуда-то... не запомнила. Так что Наталья Тихоновна, – Нина Тимо-феевна кивнула своей почтенной секретарше, – объяснит, где располагаются эти два диспансера, и – ждем вас со справками!

Наталья Тихоновна написала на случайной бумажке адреса – в разных удален-ных частях города, заметив:

– Направлений мы не даем. Они сами по компьютеру проверят и выдадут справки. Каждый диспансер – свою. Да, еще не забудьте для психдиспансера за-хватить военный билет.

Игорь Васильевич, понятно дело, никуда идти не собирался. Выйдя из поли-клиники, позвонил давнему знакомому – терапевту заводской поликлиники и уже через час имел на руках искомое. Даже восхитился, читая справку. Видно, тера-

20 Алексей Яшин

певт накануне был на «свадьбе у архиерея». Получалось так, что Игорь Василье-вич был годен ко всем видам трудовых свершений: от сварки под водой до мон-тажного верхолазанья. Даже Любовь Геннадьевна, ознакомившись со справкой, случайно вспомнила имя-отчество бывшего профессора.

Прекрасно понимал он специфику работы в вузе, переплетенную иерархию горизонтальных и вертикальных, как сейчас модно говорить, взаимоотношений, сложившихся за многие десятилетия традиций... Опять же сам контингент труже-ников высшего образования. Несколько странно смотрящийся со стороны.

Но доселе, до зимне-весеннего натиска на него, Игоря Васильевича все это мало касалось. Он знал свой «должностной шесток», в начальство не стремился, общение с коллегами сводил к минимуму. Иные дела, сугубо научные, довлели над ним. С сожалением тратил он немногие, слава богу, часы на ненавистное ему преподавательство.

Соответственно, и окружающий его народ – от матерых профессиональных преподов до бесчисленных служащих женщин главного корпуса – мало интере-совался странноватым профессором со множеством степеней, званий и наград. «Рядовым профессором» – как любили к месту и не к месту подчеркивать про-ректоры и высшая служилая часть учреждения.

И вот сейчас, когда его «опустили» донельзя, по вузовским меркам, Игорь Ва-сильевич (о, натура доброго русского человека!) испытывал болезненную почти что жалость при случайных встречах с прежде доброжелательными коллегами. Сколько он в жизни прочитал романов о бедолагах, впавших в коллективную немилость, но ведь многажды верно сказано: только проверив на себе, поймешь страдания библейского блудного сына.

Здесь проще всего было с проректорами и другим высшим служебным людом. Во-первых, Игорь Васильевич, как «рядовой профессор» по должности, с ними и ранее почти не общался. Опять же про шесток. Во-вторых, то, что теперь они при встречах во «властных коридорах» главного корпуса в лучшем случае задум-чиво-неопределенно кивали в четверть наклона высокооплачиваемой головы, а то и вовсе поворачивались к стене, с интересом рассматривая фотографию бывшего тулуповского губернатора с подписью: «Кандидат технических наук. Почетный доктор наук» (кстати, уже второй год находящегося под следствием), Игорь Васи-льевич воспринимал с понятием. С опальными нечего амикошонствовать!

...Сразу вспоминался кадр из недавно показанного по ТВ фильма-скороспелки о маршале Победы: как только Георгий Константинович волею Кукурузника по-менял мундир на штатский пиджак, так даже его бывшие подчиненные, по гроб жизни ему обязанные, начали обегать его как чумного...

Совсем просто и с теми десятью «добрыми коллегами», членами факультет-ского совета, что проголосовали против двойного профессора. Игорь Васильевич их просто навсегда вычеркнул из своей жизни и памяти. Так они, стервецы, не слыша от опального профессора дежурного «здрассьте», еще и обиделись на него смертельно! Дело в том, что Скородумов нарушил неписаный «кодекс училки», неважно, вузовской или школьной.

Суть кодекса в том, что хоть насмерть переругайся с кем-то на педсовете или деканском собрании, подсунь друг другу даже не свинью, но уголовно-пресле-дуемого хряка, однако на другой день при встрече будь добр раскланяться. Да еще и змеиную улыбочку изобрази!

21Новые мытари

Но вот где ничего не изменилось, так это во взаимоотношениях Игоря Василье-вича с «нижними чинами» университета: вахтерами, уборщицами, электриками и сантехниками. Они люди простые, русские, то есть на добро отвечают добром. А профессор Скродумов со всеми был отменно вежлив, полагал нужным переки-нуться при встрече парой-тройкой слов с себе на уме электриком Сергей Сергеи-чем, слабопохмельным водопроводчиком-канализатором Михайлой...

...И вообще Игорь Васильевич придерживался мнения: лучше с пастухом два часа проговорить, чем пяток минут с коренным университетским профессором. Первый великолепным народным русским языком (словарь Даля + многоэтажный беззлобный мат) охарактеризует всю суть нынешней жизни, которую городские жители слабо представляют. А вот слушать, даже пять минут, профессионального препода – все одно что комок ваты жевать.

Но болезненная жалость, чисто русское сострадание к типичному чеховскому персонажу, всякий раз пронизывала Игоря Васильевича при встречах с профес-сорами и доцентами других факультетов, а особенно со служащими женщинами главного и иных корпусов.

Преподы, ранее не упускавшие возможность остановиться, поздороваться, изобразив на лицах радость, с шапочно знакомым им знаменитым в универси-тете «четверным двойным», то есть двойным доктором, профессором, заслужен-ным и почетным – все «в квадрате», теперь, опасаясь скомпрометировать себя, либо кивали, но чаще, чуть усмехнувшись, отворачивались. Совсем нагло вели себя выдвиженцы, то есть молодцеватые доценты из тех, что в прежнее время к тридцати годам уже уверенно занимали вторые позиции в вузовских партийных, комсомольских и профсоюзных кормушках. Теперь же они не менее уверенно отирались ошуюю и одесную университетского начальства. При встречах они не-мигающе, в упор смотрели на штрафника, презрительно, как голливудские актеры в амплуа супермена, перекосив нижнюю челюсть. Зимой Игорь Васильевич вы-числял выдвиженцев по однотипным, лихо заломленным высоким шапкам-киве-рам. Вспомните схожий головной прибор «князя» Жоры Милославского из «Иван Васильевич меняет профессию»...

И их, вроде как нахальных, Игорь Васильевич понимал и даже сочувствовал им. Они, хваткие не умом, но чем-то его заменяющим, еще не осознали сложность запетлеванного пути выдвиженца без сколь-либо влиятельной «руки». Сколько им придется вылизать чужих, замызганных навозом сапог; не один десяток мел-ких и средних пакостей сделать; шея постоянно саднит и ноет от бесчисленных полупоклонов, а тут и геморрой – неизменный спутник многочасовых посиделок-обязаловок на конференциях и совещаниях по части выеденного яйца. И при этом все писано вилами по воде: можно чудом выскочить в помощники проректора или в завы подотдела какого-то менеджмента адаптации к чему-то, а можно (что бывает чаще всего) остаться в дóцентах до пенсии.

А женщины-девушки на секретарских и служащих должностях, что в бесчис-ленных управлениях, отделах и подотделах главного корпуса чинно сидят за свои-ми столами: в два-три ряда в помещении!.. Ох, женщины-девушки! Сидите вы всю свою, вечно молодую, жизнь по восемь часов с законным обеденным перерывом от 12.00 до 13.00 на жестких стульях, с годами деформирующих прелестнейшую округлость тела, сверяете и переписываете скучнейшие сводки, ведомости, цир-кулярные письма. А мысли ваши где витают? А где надо, не охальничайте, Игорь

22 Алексей Яшин

Васильевич! Это они раньше так смешливо укоряли много чего знающего профес-сора. А он, подписывая у эффектной (крашеной) блондинки Аллы некую второ-степенную бумагу, рассказывал, со ссылкой на Зигмунда Фрейда, что хронически сидячая работа постоянно вызывает прилив крови в тазовую область у женщин бальзаковского возраста, что, в свою очередь, постоянно держит их в состоянии сексуального возбуждения.

– ...Вот, Аллочка, вечером, наверное, охотно смотришь сериалы из современ-ной жизни, где в каждой серии не менее трех-четырех адюльтеров, причем все женщины из «офисных креветок», как сейчас говорят, то есть весь день сидящих перед «компом»?

– Да, Игорь Васильевич, смотрю: такая красивая жизнь! И любовь, конечно, если только стрелять ревнивцы под завязку серии не начинают.

– Вот-вот, офисная любовь по поводу и без него и сопутствующие трупы – все следствие фрейдовского либидо, усиленного приливом крови в тазовой области!

– Фи, Игорь Васильевич, все у вас как-то обыденно, прилив крови... А высокое чувство?

– Для высокого чувства нужен мужик с высоким банковским счетом. В дол-ларах, конечно, – опошляет игривую болтовню профессора и регистраторши по-жилая сотрудница с соседнего стола, воспитывающая двух внучек-безотцовщин...

Все было так безобязательно – мило, легковесно – и даже давало профессору некий заряд бодрости от пикировки с молодыми и грудастыми инспекторшами, секретаршами, учетчицами и особами, носящими неопределенное должностное название «специалист».

И все так скверно закончилось. Поскольку теперь у него, технического со-трудника вспомогательного подразделения университета, никаких дел в главном корпусе не имелось, то со служащими барышнями он встречался только на улице, в основном в пределах студгородка.

Издали завидев ту же Аллочку, секретаршу какого-нибудь проректора, «специ-алиста» из учебно-методического управления, любую другую женщину-девушку, Игорь Васильевич внутренне морщился, если не было возможности разминуться, ибо знал, что своим видом он вызывает в случайной визави серьезное душевное смятение. И вот неумолимо приближающаяся к нему навстречу та же Аллочка либо неестественно строго и официально произносит «здравствуйте, Игорь Ва-сильевич» – с логическим ударением на первом слове; либо же, полуотвернув испуганно-встревоженное лицо, едва заметно кивает, причем так, что непонятно: ему она кивает или проезжающей мимо мусороуборочной машине...

Слабо знающие опального процессора женщины и вовсе проходят мимо него, как мимо пустого места.

...Бедные вы, бедные рабыни нелегкой служебной жизни в университетском змеином гнезде!

На исходе первого летнего месяца Игорь Васильевич появился у Прокофьича озадаченно-веселый. Поздоровался с хозяином, передал Тихоновне «к обеду» бутылочку редкой сейчас «зубровки», причем белорусского производства, дураш-ливо потрепал за пушистый хвост налогоплательщика кота Мичмана.

– Однако, Прокофьич, еще раз аукнулось мне изгнание с профессорской долж-ности!

23Новые мытари

– Что такое? Опять доносы пошли? Ишь, народ какой ваш: пока не добьет до конца, не успокоится...

– Да нет, доносы, конечно, время от времени пишут. От этого никуда не де-нешься. Так исстари заведено в вузах. Настоящий препод-профи считает день из жизни потерянным, если не полается с коллегой или не «капнет» на кого: изустно либо письменно. А на меня теперь и сам бог велел: то завкафедрой покажется слишком раскрасневшимся (накануне, в воскресенье, загорал на городском пля-же в парке) мое лицо, то деканатская бабенка заподозрит некоторую матросскую развалистость в походке – это когда погода меняется и коленку левую ломит... Да мало ли что кому покажется! По привычке доносят декану, хотя я сейчас вроде как никому и не подчиняюсь. Пущай их душу отведут!

– Так что акнулось-то, Васильич?Скородумов вкратце напомнил Прокофьичу завершение той первой зимней

провокации: когда случился с ним в рабочем кабинете гипертонический криз из-за треволнений с лжесожжением любовно построенной дачи, вызвал он сразу «скорую» и «ментовскую» – чтобы сделать официальное заявление о телефонном терроризме.

Как и положено, менты, теперь уже в гордом полицейском именовании, при-были всей опергруппой первыми. Со скукой прочитав загодя написанное Иго-рем Васильевичем заявление, лейтенант с водянистыми глазами и злоугольными усиками вернул бумагу хозяину кабинета, почему-то порекомендовав отдать ее жене... Оба подчиненных сержанта паскудно загоготали, видно, вспомнив что-то веселое.

– Давайте-ка, гражданин профессор, проедемся с нами: лицо у вас слишком красное, двигаетесь неуверенно, в словах частите, так что все понятно: состояние среднего алкогольного опьянения с нахождением в общественном месте.

Сколько ни объяснял полицаям Игорь Васильевич, что у него гипертонический криз, а потом, хотя он и профессор, даже двойной, но все же не совсем идиот, что-бы, будучи выпившим, самому себе вызывать опергруппу, те, оправляя портупеи, торопили Скородумова на выход:

– Вот сейчас проедем в наркодиспансер, освидетельствуем; врачи и скажут: криз у вас или, так сказать, кризис неумеренного употребления... Одевайтесь, а то мы и в одном пиджаке доставим!

Зазвали из коридора двух лаборанток, приказав им подписаться свидетелями в акте фиксации нарушения. Но тут в кабинет уверенно вошли врач и медсестра прибывшей «скорой». Деловито померив давление и сняв кардиограмму, они так же молча-деловито отбили профессора у ментов и отвезли в больницу скорой по-мощи.

– Я уже, Прокофьич, как-то забывать стал все эти перипетии. Про ментов и во-все не думал, коль скоро не удалось им меня «освидетельствовать», так и взятки гладки. Тем более, есть эпикриз из больницы, где много написано про криз, но ни слова про «промилле».

– Ну, забыл и правильно сделал. Так человек устроен, – а тебе, как большому ученому, и вовсе это хорошо известно, – что долго он помнит о хорошем, но напрочь хоронит память о плохом. Если, конечно, он не злопамятный. Кстати, Васильич, похвастаюсь я. Надысь послала меня Тихоновна на наш поселковый

24 Алексей Яшин

базарчик: того-сего по хозяйству прикупить. Самой некогда было – тесто для пи-рогов на именины старшей внучки творила.

А в заднем, блошином ряду приметил незнакомую старушенцию с ворохом потрепанных книг. Просмотрел. Всякая чушь детгизовская, старые школьные учебники, а среди них – смотри, что нашел и за полтину бумажную купил!

И Прокофьич, светясь довольством и только что введенной в организм стоп-кой разгонной «перцовки», снял с полки для наиболее редкостных морских книг малого формата томик в обтрепанном матерчатом переплете. Игорь Васильевич развернул его на титульном листе и несколько разочаровался: то было обычное, стереотипное, двадцать какое-то по счету издание «Нового Завета» конца 1890-х годов в переводе с церковнославянского на русский. У него самого дома такой же имелся.

– Нет-нет, – правильно понял его сомнения Прокофьич,– ты штампик почти затертый в левом нижнем углу смотри!

Напряг профессор зрение и кой-как разобрал текст библиотечного штампика по старой орфографии. Следовало, что книга та относится к имуществу кают-компании линкора флота Его Императорского Величества «Императрица Мария».

– Ух ты! – Игорь Васильевич восхитился. – «Императрица Мария» не кано-нерка «Кореец». И какими судьбами это Евангелие занесло на тулуповский при-городный базар?

– Бывает, Васильич, бывает и не такое. Спрашивал, да та немой оказалась. Или придурялась на всякий случай. Кинул ей пятидесятку, забрал книжку и пошел малосольную селедку искать. Тихоновна особо мне про нее талдычила. А вот ин-тересно, Васильич, все апостолы Христа по молодости грешниками были, но по-том опамятовались и пришли к нему учиться. Тот же Павел, фарисей известный, Христа ругмя ругал; Матфей-евангелист мытарем служил...

– Извиняюсь, Прокофьич, перебью. Павел живого Христа и не видел, а учение его воспринял и по свету распространял уже после распятия и вознесения Иисуса. Что же касается Матфея, то сейчас и у нас в России его коллеги по первой, так сказать, профессии распространились чрезвычайно. Грядеши племя новых мыта-рей, будь не к ночи они помянуты. Я, кстати говоря, новых мытарей и имел в виду, говоря с порога, что аукнулось мое изгнание из профессоров. Давай-ка по второй под закусочку Тихоновны махнем для разговора.

Закончились-таки для Игоря Васильевича зимне-весенние правежи над ним со стороны объединившихся добрых коллег при занявших позицию Понтия Пилата администраторах. Обломав языки, несколько поуспокоились университетские девушки-женщины. А давний друг Дмитрий Алексеевич помог ему закрепиться в вузе. И профессор – двойной, но без таковой должности – Скородумов, несчаст-ливо-счастливо освобожденный от докуки чтения лекций потомкам Чингиз-хана и горских князей, снова вошел в обычный ритм трудовой жизни. Опекаемый им журнал, очередная книга многотомной монографии... все «устаканилось». Впро-чем, подобные термины декан рекомендовал ему не употреблять впредь. До новой левизны-правизны в «линии партии и правительства».

Да еще декан несколько смягчил правеж: «Полгодика подожди, Васильич, все ус... то есть успокоится, сходим на прием к ректору и, так сказать, восстановим статус-кво!»

25Новые мытари

Совсем успокоился опальный профессор, но тут-то и аукнулись события полу-годовой давности. Семнадцатого числа, как у него было принято, зашел он с утра в ближнюю к его университетскому корпусу сберкассу, на счет свой в которой он перечислял зарплату и недавно оформленную пенсию. Зашел снять обычную сумму на месячные домашне-хозяйственные расходы.

Но приятной молодости и наружности девушка-операторша в окошке №3 сбер-кассы огорошила знакомого клиента:

– Игорь Васильевич! Я, конечно, выдам вам нужную сумму, но... на ваш счет наложен арест. И из пенсионного фонда в этом месяце перечисления не было; также, наверное, наложен арест.

Поскольку Скородумов ошарашенно молчал, то девушка, улыбнувшись, успо-коила его:

– Да вы особо не беспокойтесь. Это сейчас у нас случается; наверное, какой-нибудь штраф забыли уплатить, а может, что по коммунальным платежам напу-талось? Я вот вам запишу адрес приставской службы по нашему району – сходите разберитесь.

Пока ждал автобуса, затем ехал до нужной остановки и искал, расспраши-вая всезнающих местных старушек, приставский «полуподвал со входом с торца дома», ему и в голову никакой штраф не приходил: дороги он переходил только на «зеленый», автомобиля отродясь не имел и так далее. На личного его кота, в отличие от Мичмана Прокофьича, никаких налоговых квитанций не присылали.

В пустынном по жаркому летнему времени приставском полуподвале Игорь Васильевич нашел нужную комнату, где его выслушали, нашли фамилию в ком-пьютере:

– За вами числится неуплаченный с декабря прошлого года административный штраф, выписанный нашим райотделом полиции, тогда еще милиции, за ложный вызов сотрудников полиции с малоубедительными доводами и нахождение в со-стоянии среднего опьянения в общественном месте.

«Все-таки достали менты-полицаи», – беззвучно пробормотал экс-профессор, а толстоватая приставша в старлейском звании докончила:

– Сумма штрафа – сто рублей; еще пятьсот – за приставское исполнение взы-скания...

– Послушайте, уважаемая, но ведь мне никакого извещения о штрафе не при-ходило…

– А их сейчас никто и не рассылает. Согласно положению, вы сами должны в пятидневный срок от момента наложения штрафа уплатить его через любой банк или почту, предварительно зайдя в отделение... послушайте (старлейша взглянула на экран монитора), Игорь Васильевич, дело прошлое и... копеечное, а у вас аре-сты на счет и на выплату пенсии, проще ведь заплатить?

Игорь Васильевич охотно согласился и еще с полчаса томился в коридоре, пока разомлевшая от жары приставша, бормоча про «зависшие» компьютеры, ходила по комнатам. В итоге она вынесла клиенту нужную бумагу:

– Вот по этой заплатите в любом банке шестьсот рублей. Квитанцию с отмет-кой нам принесете, тогда остальное объясню.

Через полтора часа Скородумов, запотев от езды туда-обратно в автобусах, снова отыскал в подвале давешнюю приставшу, вручил ей квитанцию об оплате.

На этот раз старлейша управилась минут за двадцать:

26 Алексей Яшин

– В сбербанк и в пенсионный фонд сообщение о снятии ареста ушло, но кто их знает: дойдут ли? Компьютеры у нас старые... случается, что и не доходят. Потому возьмите две наши справки и, на всякий случай, сами занесите в вашу сберкассу и обслуживающее вас отделение пенсионного фонда. Так-то надежнее!

На следующий день по утреннему свежаку Игорь Васильевич разнес-развез справки, где с них сняли копии, а оригиналы вернули, наказав на всякий случай хранить у себя до конца календарного года.

– Вот так-то, Прокофьич, общаться с новыми мытарями!– Нам не привыкать, Васильич. Сплюнь да забудь. Пошли на кухню. Тихонов-

на, судя по времени, уже обед сготовила. Сегодня у нас – бараний день: и харчо, и тушеное мясо с овощью. Намедни на нашем рынке баранину дешево продавали прямо с грузовика. Должно быть, краденую.

Налогоплательщик кот Мичман проводил внимательным взглядом хозяина и гостя, сладко потянулся, опустил усатую морду на вытянутые лапы и задремал. Что ему снилось? Может, и мытарства по уплате десятирублевого штрафа за вы-ловленную сверхлицензионную мышь. А через растворенную в гостиную дверь, из красного угла с иконы всех святых, что расположилась под образом Спасителя, на задремавшего Мичмана строго смотрел апостол Матфей. По первой профес-сии – древнеиудейский мытарь.

Николай ПЕРЕЯСЛОВ

ПоэзиЯ

Но слышал я: есть в этом мире Бог...Недописанная поэма

Николай Владимирович Переяслов – поэт, критик, прозаик, перевод-чик. Секретарь правления Союза писателей России. Действительный член Петровской академии наук и искусств, а также Славянской литературной и артистической академии в Варне.

Родился в 1954 году в Донбассе, окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Работал шахтёром, геологом, журналистом, директором Са-марского отделения Литературного фонда России, помощником мэра Москвы.

Автор 30-ти с лишним книг стихов, прозы, критики и поэтических пере-водов. Лауреат литературных премий имени Расула Гамзатова, Михаила Лермонтова, Велимира Хлебникова, святого благоверного князя Александра Невского, святителя митрополита Макария Алтайского и Большой литератур-ной премии России.

I.…Ну что ещё нам суждено прочестьтак быстро, как страницы наших буден,листая дни от «было» и до «есть»,и дальше – до мерцающего «будет»?

Летит судьба, как по ж/д экспресс,что нас везёт, спеша к аэропорту.В нём – наша радость, наши боль и стресс,стремленье к славе, счастью и комфорту.

В окне мелькают дали и года,там – города в туманных далях тают,бредут в луга колхозные стадаи виллы новых русских вырастают.

28 Николай Переяслов

Там жизнь меняет цель свою и лик,социализм сменив капитализмом,там блещет счастья мимолётный блик,скача, как луч, по тёплым лужам-линзам.

Там с плеч стекает, как давивший груз,вся тяжесть дней, где места нет надежде.Но никуда не исчезает грустьиз-за ошибок, сотворённых прежде.

Взгляну назад – и вспыхнет боль в грудиот груды слов и дел моих нечистых.Но жизнь прожить – не поле перейтитропой среди колосьев золотистых…

II. …Ну да, я слаб и вывалян в грехах,как глупая свинья в дорожной луже.Ну да, я раб, что заплутал впотьмахбез фонаря среди осенней стужи.

Ну да, я слеп, и мой хитон сыройвесь обветшал и то и дело рвётся.И горький хлеб, что я жую порой,мне так непросто в жизни достаётся.

Но слышал я: есть в этом мире Бог,и наша жизнь – это к Нему дорога.Он видит всё. Он в наказаньях строг.И всё ж без Бога – нам ни до порога.

Ну что мы можем в собственной тщетепеременить в своей судьбе и в мире?То в суете живём, то в нищете,не властны даже в собственной квартире.

День белым светом ломится в окно,залиты солнцем и дома, и скверы.А нам и в полдень на земле темно,если в душе потух светильник веры.

Приходит в мир весенняя пора,клубится пар над чернозёмом пашен.А мы и летом мёрзнем у костра,если в груди огонь любви погашен.

Что мы посеем – то мы и пожнём,что мы сошьём – то сносят наши дети.Мы не живём, а жвачку дней жуём,коль не молясь вершим деянья эти.

29Но слышал я: есть в этом мире Бог...

Прекрасен лист, трепещущий в лесах,прекрасен шпиль над белоснежным зданьем.Кто сердцем чист – тот будет в небесаходарен Богом ангельским сияньем.

Нам столько свыше запросто дано,что стыдно жить, трясясь над пятаками!Господь глядит, как на речное дно,на бренный мир, где мы снуём мальками.

Владеют нами суета сует,пустые страсти и томленье духа.Где сила денег – там тускнеет свет,где сила власти – там не встретишь друга.

В слезах и муках стонет шар Земной,от нашей крови – океан алеет. Я слеп и слаб. Но если Бог со мной –то кто меня на свете одолеет?..

III.…Взгляну вокруг – везде клубится смерть,равны в беде и марты, и июни. Из горних сфер взирает, словно зверь,на нашу Землю век, пуская слюни.

От горькой правды в венах стынет кровь.Судьба страшит всех близкою могилой. Но разве я один, когда любовьмне полнит душу огненною силой?

Живу, блюдя закон «Не укради»,под тяжесть ближних подставляю плечи.Я – не один. Со мной живёт в грудисвятая вера, что булата крепче……

Валерий ХАТЮШИН

ПрозА

НЕ ИЗМЕНЯЙ СЕБЕ

РАССКАЗ

Сейчас я пытаюсь расставить по порядку всё произошедшее, стараюсь вспом-нить, как и с чего это всё началось. Мне очень нужно поделиться тем, что я пере-жил, и осмыслить наконец случившуюся со мной невероятную историю. И я дол-жен к чему-то прийти, определить смысл случившегося, найти выход для себя в своей грядущей жизни.

А было так. Помню, почти месяц я не мог написать ничего путного. Свежие мысли почему-то перестали озарять мою голову. Я ни на чем не мог сосредото-читься, что для меня было очень странно – как будто бы мне подменили и голову, и сердце.

Вот и в тот день всё валилось из рук, за что бы я ни брался. А когда садился за письменный стол, то, глупо уставясь в окно, смотрел в одну точку и не способен был вытянуть из себя ни одной серьезной идеи, ни одной новой мысли. Однако я сильно не переживал, такое отупение со мной иногда случается.

Я открыл черновые записи месячной давности и стал их просматривать. Это были литературные воспоминания. Я решил их переписать начисто и причесать в них язык. Тут нужно сказать о том, что недавно я приобрел компьютер и теперь уже начисто не переписывал тексты от руки, а набирал на клавиатуре. Текст вы-свечивался на экране, и я мог быстро его править и изменять.

Мои литературные воспоминания могли кому-то не понравиться. В них было немало откровений, которые касались известных писателей и литературных функ-ционеров. И потому публикация этих воспоминаний происходила с большим тру-дом, редакторы всякий раз пытались их пригладить или сократить.

Я включил компьютер. И только лишь набрал первую фразу, как зазвенел теле-фон, стоящий на моем письменном столе. С досадой я снял трубку.

– Виктор Иванович? – спросил незнакомый голос.

31Не изменяй себе

– Да, слушаю, – холодно ответил я.– Вас беспокоят из Статистического отдела управы вашего округа. Мы хотели

бы задать вам несколько вопросов. Скажите, пож…Меня всегда раздражали эти опросные звонки, врывающиеся в дом, как прави-

ло, в самый неподходящий момент. И я перебил бесцеремонный голос:– Это вы мне лучше скажите, откуда вам известно, как меня зовут?– Виктор Иванович, у нас есть списки всех жильцов округа, – прозвучал спо-

койный ответ. – Итак, сколько…– Нисколько! – огрызнулся я, бросая трубку, и мысленно выругался: «Черт бы

их побрал!»Но когда вновь поднял глаза к экрану монитора, то с удивлением обнаружил,

что фраза, набранная мной до этого телефонного звонка, исчезла. «О, Господи, – произнес я вслух, – вот уже и компьютер начал глючить…»

Вздохнув, я заставил себя успокоиться и через несколько минут уже снова переносил на экран черновой текст своих воспоминаний.

Однако работать в этот день мне, видимо, было не суждено. Опять зазвонил телефон. «Надо было его отключить», – подумал я, но все же с кислой миной под-нял трубку.

– Извините за беспокойство, – пролепетал молодой женский голос. – С вами говорят из фирмы «Ростелеком». Вы пользуетесь междугородной телефонной связью?

– Ну пользуюсь. И что? – грубо сказал я.– Наша фирма может предложить вам свои услуги с льготными тарифами. Если

вы…Но я не дал ей договорить, отрезав:– Слушай, дорогая, предложи своей бабушке эти тарифы.Я встал из-за стола и выдернул вилку из телефонной розетки. Но когда, раз-

досадованный, вернулся назад, то был удручен еще больше: набранный текст с экрана опять исчез.

«Та-ак… – проговорил я с угрюмой безнадежностью. – Это уже серьезно…»И в это мгновение на экране монитора необъяснимым образом возникла бе-

гущая строка. Я впился в нее глазами, стараясь не пропустить ни одного слова. Бегущая строка гласила: «Не пиши больше никаких воспоминаний, а написанные не публикуй. Это в твоих интересах».

Если сказать, что я был поражен, то этого будет мало. Хотелось одновременно и хохотать, и материться. В сознание вонзился вопрос: «Что же это я за компьютер купил?»

Я подошел к окну, открыл форточку. В комнату хлынул холодный осенний воз-дух. Не боясь простудиться, стоял у окна и, вдыхая эту сырую прохладу, пытался взять себя в руки. Вдруг из динамика, стоящего на подоконнике и подключенного к компьютеру, послышался негромкий хрипловатый кашель: «Кхе, кхе…». По спине пробежал озноб. «Нет, надо выключить эту шарманку», – решил я, закрыв форточку и вновь садясь за стол.

– Постой, не выключай, – прозвучал чей-то гнусоватый голос из динамика.И в ту же секунду на экране монитора возникло изображение живого борода-

того лица, глядящего на меня сквозь очки в толстой черной оправе.

32 Валерий Хатюшин

Я оторопел и на какое-то мгновение потерял дар речи.Это заросшее немолодое лицо явно усмехалось надо мной, оно, в чем нельзя

было сомневаться, видело мою растерянность.– Не бойся, – с усмешкой заговорила компьютерная голова, – я тебе ничего

плохого не сделаю.– Ты кто такой? – еле выдавил я из себя.– Не бойся. Я только Наблюдатель, виртуальный голем или просто виртуол.

Мы можем общаться лишь при включенном компьютере. Если не возражаешь, давай переберусь на твой диван, а то через экран беседовать как-то не очень спо-дручно.

Голова осклабилась, показав короткие желтые зубы.– На диван?.. – ошарашенно переспросил я, ничего не понимая.– Ну да, – донесся до слуха гнусоватый голос позади меня.Я обернулся, ощущая в висках колотящееся сердце.На моем диване, закинув ногу на ногу, сидел бородатый субъект неопределен-

ного возраста в синем спортивном костюме и домашних тапочках.– Тебе чего здесь надо? – приглушенно пробубнил я с подавленным сердцем. –

Что за шутки такие?– Успокойся, успокойся, – он опустил закинутую ногу и почесал заросшую

шею. – Теперь это будет обычным явлением. Новая компьютерная разработка. Ты далеко не первый, к кому я прихожу: за многими наблюдаю. Моя задача оберегать вас, в особенности творческих людей, от ненужных мыслей и, вследствие этого, от опасных поступков. Я один из виртуолов-программистов нового поколения. Скоро в Глобальной Сети мы будем приставлены к каждому пользователю Интер-нета. Если тебе мой внешний вид не нравится, могу легко его сменить. Хочешь, буду во фраке с белой бабочкой, хочешь – в военной форме… Но вот так, – он погладил себя по ляжкам, – как-то по-домашнему, уютнее.

Он хрипло закашлялся, придерживая очки.– Извини, что-то с голосом у меня. Расстройство системы. Видать, у вас тут

кабель бракованный протянули. Надо будет прислать халдеев.– Каких халдеев? – не понял я.– Да ты их не пугайся. Они молчаливые. Придут, протестируют сеть и уйдут.

А то что-то мой голос мне не нравится.Он снял очки и взглянул на меня маленькими, округлыми и, как мне показа-

лось, фиолетовыми глазами.Я потихоньку начинал приходить в себя, ко мне возвращалась способность со-

ображать. «О, Боже мой, до чего додумались! Программисты хреновы… Наблю-дателя в дом втюрили… Этого еще не хватало…» Я уже с некоторым интересом смотрел на бестелесное бородатое чудище, сидящее на моем диване.

Он снова напялил очки.– Не ругайся, скоро нам спасибо скажешь за то, что мы убережем тебя от мно-

гих несуразностей. Давай-ка вместе подумаем, зачем ты кропаешь свои воспоми-нания дурацкие? Правду-матку хочешь открыть кому-то? Низвергнуть авторите-ты? Скомпрометировать известных людей – причем даже ушедших в иной мир? Зачем? Для чего тебе это надо? Желаешь прослыть умником, правдоискателем? Послушай меня, им там, в запредельном мире, и без того плохо. Таскают они свои

33Не изменяй себе

грехи-булыжники, и попросить за них или, как вы говорите, помолиться некому. А тут еще ты со своими откровениями, – бородатый виртуальный хмырь развел руками. – Короче, просят тебя поумерить свой пыл, ну, в общем, поостепениться немного, не лезть на рожон… Ведь хуже будет не столько им, сколько тебе…

– Мне? – я искренне удивился. – В каком смысле?– А в том смысле, дорогой Виктор Иванович, что и ты пойдешь вместе с ними

таскать свои булыжники. Грехи то есть. А их у тебя не меньше.– И кто же это просит?– Просит мое руководство – Глобальная Сеть. А мы лишь озвучиваем… – Вон оно как! – я усмехнулся. – Это что – новое всевышнее око?– Правильно соображаешь. – На заросшей физиономии застыла неприятная

желтозубая улыбка.Я уже немного осмелел и возразил ему с иронией:– Какие вы заботливые, однако…– Да-да, Виктор Иванович, именно так, заботливые.– И много вас, виртуолов бесцеремонных? – Уже много.– Это что, новая ипостась бесов, – совсем расслабился я, – теперь уже компью-

терных? Нагло врываетесь в дом, угрожаете…– Ни в коем случае, – он замахал руками, – нет, нет, мы не бесы. Выключи

системный блок, и меня не будет. Разве я тебе угрожаю? Оберегаю, Виктор Ива-нович, о-бе-ре-га-ю.

– Оберегает он… Ангел нашелся… Кстати, а имя у тебя есть?– Я же сказал – Наблюдатель. Только лишь Наблюдатель. Моя задача – попро-

сить, предупредить. Но есть и другие… Они ведут себя по-другому…Я поднялся со своего места и, приблизившись к дивану, тихо произнес:– Опять угрожаешь…– Напоминаю, – послышался голос за спиной.Я машинально оглянулся. Бородатая физиономия уже торчала на экране мони-

тора и ехидно ухмылялась. Диван был пуст.– Да-да, напоминаю, Виктор Иванович, что в скором времени к тебе придет

твоя старая знакомая.– Какая знакомая? – не понял я.– Неужели забыл? Ну как же?.. Ночь, коммуналка, белое платье в темном окне

на восьмом этаже…Я вновь содрогнулся. «Он и это знает», – мелькнуло в сознании.– Виктор Иванович, мы про тебя знаем всё. Потом к тебе придет Наставник,

а потом Судья…Мои нервы не выдерживали этого кошмара. Я готов был сорваться на крик.– Слушай, ты, виртуальный монстр, я ведь могу и разбить эту шарманку!– Уже не можешь. Без компьютера ты как без рук. Всё, дорогой, увяз. Ты те-

перь наш. И к тебе приставлен Наблюдатель.Быстрым шагом я подошел к компьютеру и нажал на кнопку выключения.

Экран погас, а в динамике, угасая, проскрипел хриплый кашель: «Кхе, кхе, кхе…»Я стоял, тяжело дыша, с гудящей головой, точно меня огрели оглоблей. «Да

что же это такое происходит? – спрашивал я неизвестно кого. – До чего мы до-

34 Валерий Хатюшин

жили! Всё, конец человеческой свободе. Теперь они приходят в дом и диктуют, что делать, что писать, что говорить… И всё про тебя знают… Это похлестче концлагеря… Наблюдатели…»

Обхватив голову руками, я рухнул на диван и закрыл глаза. В моей памяти всплыла картина тридцатилетней давности. Да, конечно, я ничего не забыл, по-тому что не помнить этого невозможно.

…Я сидел поздней ночью в своей одинокой маленькой комнате, когда в нашу коммунальную квартиру кто-то позвонил. Я сидел в долгом раздумье над но-вой повестью и этот звонок воспринял с раздражением. Мне очень не хотелось подниматься и открывать дверь, как я подумал, загулявшему соседу. Вздохнув, я встал и, про себя ругая всю соседскую пьянь, вышел в прихожую. Звонок вновь издал продолжительный дребезжащий звук – видимо, тот, кто был за дверью, по моему разумению, не собирался долго ожидать и желал быстрее разбудить хоть кого-то из нашей квартиры. Звон прекратился, как только я сделал первый пово-рот ключа в двери. Когда же с недовольным выражением лица я открыл дверь, то разозлился еще больше и подумал, что со мной, помимо всего, еще и поиграть решили: за дверью никого не было. И, главное, меня поразило то, что я не слышал ни удаляющихся шагов, ни какого-то шороха, когда открывал замок. Я вышел на площадку, посмотрел в лестничный пролет, вызвал лифт – все было пусто. В серд-цах чертыхнувшись, я захлопнул входную дверь квартиры, вошел в свою комнату и уже без желания уселся за письменный стол, пытаясь припомнить ту мысль, что мучила меня во время работы над рукописью. Однако настроиться на творческий лад уже не удавалось. Из головы не выходил этот злополучный звонок…

Наверное, на каждого человека, который ночью остается один в комнате и – пишет, читает или просто думает, – должно быть, на каждого очень неприятно действует колючий дверной скрип. Честно говоря, у меня аж мурашки по спине пробежали, когда дверь моей комнаты мерно заскрипела. «Нет, – подумал я, – се-годня я вряд ли смогу работать. Сколько раз я слышал этот скрип – и ничего, а тут даже вздрогнул… А ведь это все тот звонок, будь он неладен…»

Спать мне не хотелось – я выспался днем, потому что привык работать по ночам.

Я взял лежащую рядом какую-то книгу, желая немного отвлечься, успокоить нервы. И вдруг!.. Даже теперь помню, что прежде всего боковым зрением я ощу-тил на себе чей-то пронзительный взгляд. Я оцепенел, не решаясь повернуться в ту сторону, откуда он исходил. Еще не успев сообразить, что этот притягива-ющий взгляд исходил от окна, я услышал тихий стук в стекло. Так могли сту-чать только пальцами рук. С учащенно колотящемся сердцем я резко повернулся к окну. Но за ним висела темнота, и лишь где-то вдалеке тускло светились белые шапки уличных фонарей.

Я не мог ничего понять и с глазами, полными недоумения, сидел, неподвижно уставившись в ночное окно. «Уж не с ума ли я схожу?» – подумалось мне. От этой мысли похолодело под сердцем.

В квартире снова зазвенел звонок. Услышав его, я словно одеревенел. Под-няться уже не было сил. Даже пошевелиться было великим трудом, как во сне,

35Не изменяй себе

когда видишь опасность, хочешь бежать и не можешь – нет сил. Звонок прозвучал лишь один раз.

«Что за бесовщина! Я ведь, кажется, не сплю…» – дрожа всем телом, поду-мал я и закрыл глаза. Когда же я их открыл, то, ужаснувшись, в прямом смысле онемел. В окне во весь рост стояла женщина и невыносимо синими, широко рас-крытыми глазами в упор смотрела мне прямо в глаза. Ее взгляд пронзал меня насквозь. Она стояла не шевелясь в длинном белом платье, но ладони ее были прижаты к стеклу. Я видел вытянутые тонкие расставленные и совершенно белые пальцы, такое же бледное и довольно худое лицо с большими неморгающими глазами. В этот момент я вспомнил, что живу на восьмом этаже…

«Уж не смерть ли пришла ко мне? – мелькали в моем сознании лихорадочные вопросы. – Или, может, напоминание о ней – это видение?..» Прошло лишь не-сколько мгновений этого невыразимого явления, как белая женщина, очутившись в моей комнате, остановилась рядом со мной. От нее исходил жуткий холод. Я, дрожа всем телом, сидел перед ней и не решался пошевелиться. Она по-прежнему продолжала смотреть мне в глаза. И я не выдержал: собравшись с силой и реши-мостью, превозмогая физическую слабость и неимоверный страх, кое-как встал и отпрянул от нее в самый угол комнаты.

Она в первый раз улыбнулась.– Не пугайся так, – громко чистым высоким голосом произнесла белая женщи-

на. – Я не смерть твоя. Я твоя жизнь.– Ж-жизнь?.. – заикаясь, пробормотал я из своего угла. – Разве такое возможно?– Не только возможно, это происходит почти у каждого…– У каждого?.. Никогда не слышал…– Правильно. Об этом другим говорить нельзя, это чисто твое, очень личное.

Я – твоя сущность, данная тебе от Бога.– Что-что?.. – пораженный, не понял я.– Твоя суть, заданная Свыше. Или, проще говоря, Судьба. Почти все люди од-

нажды встречаются с глазу на глаз с собственной Судьбой. Вот наступил и твой час.

– Что тебе нужно? – прошептал я в ужасе.– Многое. Я знаю, ты не любишь свою Судьбу. Ведь так?Я боялся что-либо ответить, однако даже в таком состоянии понимал, что судь-

бу обмануть нельзя.– Да, не люблю, – опустив глаза, безнадежно пролепетал я.– Ты сказал правду, – она неподвижно стояла на том же месте. Лицо ее не выра-

жало ничего, громадные синие глаза будто выворачивали меня наизнанку, от них невозможно было что-то скрыть, они читали все мои мысли.

– Так и есть, ты не любишь меня, это правда. Ты всегда ругал свою Судьбу, и сегодня не спешил открыть дверь, когда я пришла к тебе.

– Ну и… зачем ты пришла?– Успокойся, – уже мягче сказала она. – Мы с тобой едины. До сих пор я обе-

регала тебя от многих несчастий, хотя и счастью не позволяла к тебе приблизить-ся… Мы прожили одну жизнь, и каждый твой шаг я вижу как теперь. Ты хотел выглядеть в лучшем свете, ты желал другой, блистательной жизни и уже прочил себе завидное будущее, но продолжал оставаться человеком без удачи, стремя-

36 Валерий Хатюшин

щимся многого добиться и так ничего пока и не достигшим. Во всех неудачах ты винил меня. А я вместе с тобой переживала все твои огорчения и потери. Многие женщины любили тебя, и лишь здесь ты сохранял верность себе, а значит, и мне. Ты страдал, порывая с ними, но догадывался о моем существовании, и я остава-лась на твоей стороне.

– Ты говоришь обо мне как о покойнике, – перебил я ее.– Теперь ты вступаешь в новую жизнь. До сих пор я проверяла тебя на проч-

ность, на верность мне. И, несмотря ни на что, ты не изменил Судьбе, ты верил в свою звезду, и она не угасла… До сегодняшнего дня я вела тебя за собой трудной, печальной дорогой. Мало ты познал на ней радости, часто бывал несправедлив к встречным, подчас жесток, скрытен, но все же ты шел за мной, не сворачивая на легкий путь. Я берегла тебя как могла, ты верил мне, и мы выжили. Самое трудное позади. Теперь я в твоей власти. Ты знаешь свой путь и уже с него не свернешь. Но запомни, теперь ты должен оберегать меня и всегда обо мне помнить. И я прошу тебя только об одном: никогда не изменяй своей Судьбе.

Ошеломленный, я застыл, прижавшись к стене, и пытался вникнуть в смысл слов этой сверхъестественной гостьи. Мы долго молчали, тревожно глядя друг на друга. Потом я, стараясь говорить спокойнее, спросил:

– А что мне нужно делать?– Оставаться самим собой. Первое – всегда быть честным. Не изменяя себе, ты

и Судьбе не изменишь.– Скажи, Судьба, – осмелев, проговорил я, – ты и дальше останешься рядом

со мной?– Да, теперь ты будешь чувствовать мое присутствие, я стану помогать тебе

в твоих делах, но, повторяю, они не должны идти против твоей совести. Ты до-стигнешь того, о чем мечтал, если будешь достоин своей звезды, если не изме-нишь самому себе.

– Но… наверное, никто другой не должен знать о тебе, – тихо промолвил я.Она усмехнулась.– Мы существуем только друг для друга. Ты один способен видеть меня и слы-

шать. Для остальных меня просто нет. У них своя Судьба. Что тебя еще волнует?Я заметил, что вполне справился с робостью, мое сердце билось ровно, и я уже

мог выдержать ее острый взгляд.– Если ты все знаешь, то скажи, буду ли я когда-нибудь счастлив в любви?Я очень удивился, когда она впервые за все время нашего разговора потупила

свои большие глаза. После секундной заминки, откинув с плеч свои светло-золо-тистые волосы, она грустно сказала:

– Я все знаю, но ничего тебе не скажу заранее. Помни, чему я тебя учила, это – главное…

– Судьба, могу ли я прикоснуться к тебе? – промолвив это, я уже сделал шаг вперед и пытался подойти к ней ближе.

– Нет! – вскрикнула она, и ледяной ветер заставил меня отшатнуться на преж-нее место. – Никогда не приближайся ко мне. – Ее глаза приняли зловещий зеле-ный оттенок. – От нашего прикосновения друг к другу мы оба погибнем. Ты – как личность, я – как твоя Судьба. Видишь – я меняюсь, когда начинаю раздражаться. Прошу, не вынуждай меня изменяться, ведь вместе со мной изменишься и ты…

37Не изменяй себе

Береги свою Судьбу, не рискуй ею понапрасну. Жить – это еще не главное для человека. Жить ты сможешь и без меня. Но что толку от такой жизни. А вот иметь Судьбу, быть верным ей до самой смерти – ради этого стоит жить. Я же не умру никогда, я – твой ментальный образ, живущий на земле.

– Как душа?– Нет. Душа уйдет в иной мир, а я останусь в этом, среди людей, как несконча-

емое напоминание о тебе…Я хотел еще о чем-то ее спросить, но в этот момент раздался стук в дверь моей

комнаты. Белая женщина отошла к окну. Стук повторился с большей настойчиво-стью. Подойдя к двери словно на ватных ногах, я ее слегка приоткрыл. В коридоре стояла пожилая соседка по нашей коммуналке – в мятом халате, из-под которого свисала ночная рубашка.

– Это ты звонил в квартиру? – сонным, хрипловатым голосом спросила она. – Да, долго не мог ключ найти, – придумал я тут же. – Потом нашел – в сумке.– А я смотрю – свет у тебя горит, значит, не спишь. Дай, думаю, спрошу. Моя-

то Любка, зараза оглашенная, до сих пор домой не явилась. Всё, небось, в диско-теке торчит. Чтоб ей там ноги поотрывали… Ладно, извини, что побеспокоила…

Я быстро закрыл дверь и повернулся к окну. Но белой гостьи там уже не было.До утра я не сомкнул глаз. Это невероятное, фантастическое «явление Судьбы»

стояло перед глазами и надрывало душу. «Что это было – сон или явь? – мучил я себя неразрешимыми вопросами. – И как теперь жить? Что же – взвешивать каждый шаг, обдумывать любой поступок, любое движение, чтобы, не дай Бог, не изменить «Судьбе»?

До утра я был в полной растерянности и каком-то парализующем недоумении. Мысли и вопросы накатывались бесконечным потоком. В конце концов, когда уже рассвело, я взял себя в руки: «Нет, нет, дорогой, остановись, так и вправду можно рехнуться. Живи как жил. Все нормально, не паникуй. Будь самим собой… А там – посмотрим… Бог даст, не пропадем…»

Во второй раз она пришла только через двадцать лет. За прошедшие годы она ни разу не напомнила о себе, хотя, конечно, сам я никогда не забывал о ее суще-ствовании.

Она пришла еще более неожиданно, нежели первоначально, – я даже не сразу понял, как это произошло. Я вдруг увидел ее в кабинете своей квартиры сидящей в кресле. Я вздрогнул, холодок прошел по всей груди, однако испуг был недолгим. Я быстро справился с собой, стараясь как можно хладнокровнее смотреть в ее большие глаза, потому что сразу узнал ее.

Платье на ней было таким же белым и длинным, как и прежде, и только черты лица заострились, немного потускнели, она стала старше. И в то же время ее глаза показались мне более спокойными, чем раньше, хоть на губах и застыл оттенок страдания.

Мы несколько минут молча, выразительно смотрели друг на друга. Я первым не выдержал этой гулкой тишины. Сев на стул возле письменного стола, тихо произнес:

– Ты приходишь, когда я тебя не жду…

38 Валерий Хатюшин

Она опустила глаза и посмотрела на свои бледные руки. Пальцы ее были таки-ми же тонкими, хрупкими и длинными, они лежали неподвижно на подлокотни-ках кресла. Я тихо добавил:

– Мне кажется, наша встреча произошла вовремя…– Не торопись…Она подняла на меня свои синие пронзительные глаза, отчего мороз пробежал

по коже. Я услышал, что ее голос стал более низким, нежели двадцать лет назад.– Ты хочешь сразу узнать причину нашей встречи. Не спеши. Она тебе из-

вестна.После минутной паузы она продолжила:– Ты наделал много непоправимого в своей жизни. Ты освободился от всего,

что тебе мешало, и вот – остался совсем один. Тебе плохо. Твою душу съедает тоска по потерянному. У тебя опустились руки, свет растаял в твоих глазах, ты стоишь на грани… отчаяния. Я могла бы прийти раньше, но тогда ты не познал бы всей своей печали…

В тот момент я все понял. На моем лице, наверное, не отразилось ни малейшего признака удивления.

– Что же мне теперь делать? Куда идти дальше? – Оставаться самим собой, ни о чем не жалеть, не бояться и не отчаиваться.Я закрыл лицо ладонями и тяжело вздохнул.– Но как мне быть со своим сердцем? Оно не может избавиться от этой страш-

ной муки, от этой заразы, отравившей мою кровь и сознание, от бесконечной, жуткой, ноющей тоски?! Я уже столько раз думал о смерти!

– Знаю. Успокойся. Я все знаю. Такова твоя природа. Ты никогда не станешь другим. Ты родился со своей тоской, и она не покинет тебя. Иначе ты был бы иным человеком, и яркие озарения не посещали бы твою душу. Поэт без этой муки, без обостренной тоски – пустой рифмоплет. Только то сердце, которое про-шло через страдания, потери и самопожертвования, приближается к истине. Это твой путь. И никогда не возвращайся назад в своей жизни. Никогда не восстанав-ливай сожженные мосты. Там – для тебя гибель.

Я слушал с закрытыми глазами, не отводя ладоней от лица, и один лишь вопрос сверлил сознание: «Господи, Господи, за что же это мне?..»

– Не мучай себя ненужными вопросами, – звучал ее голос. – С нашей первой встречи прошло двадцать лет. Уже тогда ты был верен своей Судьбе. Я просила тебя не изменять самому себе, и ты выстоял на своем пути, хотя было столько соблазнов, столько угроз, столько оправдывавших тебя обстоятельств… Ты раз-лучился со всеми, ты остался один, а значит – со мной… Более всего я ценю вер-ность. Верность себе…

Я опустил руки на колени и несколько иронично сказал:– А ты самолюбива…Затем после некоторой паузы проговорил:– Тебе легче. Но я – человек…– Ошибаешься, – она сжала в кулаки порозовевшие пальцы. – Мне не легче.

Дух страдает сильнее человека. Ты делал много ненужного, лишнего, отчего мог погибнуть, сорваться в греховность, во тьму, в корысть, погрязнуть в быту, в скан-далах, оказаться в тюрьме, тебя не раз могли просто убить… За тобой следят, тебя

39Не изменяй себе

преследуют и те, кто любит, и те, кто ненавидит. На тебя накладывали порчу, тебя окружали вампиры… Ты этого не знал. Я – знала и берегла. Ты часто забывал обо мне, а ведь я просила тебя помнить о своей Судьбе, не бросаться ею, не размени-вать на мелочь…

– Боже мой… – обреченно выдохнул я и опустил голову. – Как я устал! Я страш-но устал…

В комнате образовалась долгая тишина. На книжном шкафу стучал маленький будильник. Портреты писателей среди книжных полок грустно слушали наш диа-лог. Свет настольной лампы подчеркивал тонкие черты ее худого лица.

– Это пройдет. Ты восстановишься. Я пришла напомнить о себе. Тебе надо отойти подальше от больного прошлого, на время обо всем забыть, чтобы вновь всё вспомнить, находясь в другом качестве – духовно обновленным. Ты сможешь, я знаю…

Когда я поднял голову, ее уже не было.– Подожди, побудь еще минуту, – спохватился я. – Когда я тебя увижу, через

сколько лет?И вдруг возле самого уха ясно услышал легкий женский шепот: «Время про-

летит быстро…»

С того дня истекло еще десять лет. Виртуальный Наблюдатель, видимо, знал что говорил. И вот теперь я должен был жить в постоянном напряжении, в пред-вкушении скорой новой встречи с этой фантастической гостьей, назвавшейся Судьбой. Неподвластная здравому рассудку необъяснимость ситуации, ожидание неизвестно чего были для меня уже невыносимы. Несколько дней я не находил себе места в своей квартире, то и дело озирался по сторонам, напряженно реагируя на каждый шорох, на каждый подозрительный звук и даже на движение воздуха.

Я забросил работу, не включал компьютер и старался меньше находиться дома. Но долго так продолжаться не могло. Уже готова была, как говорят, «поехать крыша», и я бы точно оказался в психушке. Причем не помогали ни снотворное, ни успокоительные таблетки.

И тут я вспомнил про отца Владимира, служащего в Сергиевом Посаде, в Лав-ре, у которого не раз исповедовался и причащался. Я поехал к нему. Отстоял утреннюю службу, затем подошел к батюшке и попросил уделить мне несколько минут. Он согласился. Я поведал ему всё: и про компьютерного виртуола, и про белую женщину. Отец Владимир внимательно выслушал и отнесся к моему рас-сказу спокойно.

– Знакомая история, – с грустью взглянув мне в глаза, сказал он. – В последнее время подобные вещи стали происходить довольно часто. Работы нам прибави-лось…

– А что это такое? Что происходит? – не удержался я от вопроса.– Твоя белая женщина – это срединный дух, существующий между низшим

и высшим мирами. Это сохранившиеся бывшие языческие божества, утратившие духовную силу и значимость. Он, этот дух, и не бес, и не ангел. И хотя большого вреда от него может и не быть, все же не надо впадать в прелесть и в заблуждение, он способен толкнуть тебя на ложный путь. Прилепившись к человеку, он порой сопровождает его всю жизнь. Они, эти срединные духи, обуянные нереализован-

40 Валерий Хатюшин

ной гордыней, напускают на себя неимоверную важность, и человек начинает верить, будто они и вправду чуть ли не посланники Божии. Своей атаке они под-вергают, как правило, людей впечатлительных, склонных к воображению, легко открывающих души всему таинственному и фантастическому. Смотри, будь осто-рожен: если вы соприкоснетесь, то она, эта белая женщина, войдет в тебя и станет злым духом.

– Отец Владимир, – вновь задал я нетерпеливый вопрос, – так как же мне из-бавиться от них, от этих видений?

– У нас есть чин-последование молитв, – поспешил успокоить меня священ-ник. – Их надо совершать с соответствующими обрядами у тебя дома. Ну и квар-тиру необходимо освящать. Чтобы даже компьютерные големы не могли объ-являться. А то ты на самом деле сживешься с ними и душу свою потеряешь, сам в зомби превратишься. Это опасные вещи. Надо торопиться. Готовься. Накануне три дня постись, утром и вечером читай вслух «Отче наш».

Мы договорились о дне освящения квартиры.

На столе посреди комнаты стояли подсвечник с тремя зажженными свечами и кувшин со святой водой. Рядом лежали Евангелие и бронзовый настольный крест. Отец Владимир, облаченный в черную рясу, с большим крестом на груди совершал начальные молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй нас… Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе».

Батюшка приехал ко мне вечером на четвертый день после нашей встречи. Переоблачился, осмотрел квартиру.

– И в комнате, и на кухне, – строго сказал он, – должен висеть крест на стене и образ Спасителя. Над кроватью повесь икону Богородицы и своего Ангела. Обязательно. Враги рода человеческого Их не переносят. А наваждения твои – по грехам. Мало молишься, мало причащаешься, поддаешься страстям и пустым фантазиям. Грехов много накопил, вот и липнут к тебе демоны.

Он зашел в ванную, тщательно вымыл руки, затем подвел меня к горящим свечам.

– Исповедуйся.После моей исповеди, отпущения грехов и моего приобщения Святых Хри-

стовых Таин отец Владимир приступил к обряду освящения жилища. На всех четырех стенах комнаты и кухни он начертил елеем крест и после возгласа «Бла-гословен Бог наш…» начал молитвенное пение: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на не-беси и на земли, – громко произносил он. – Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

Я, захваченный важностью и торжественностью события, стоял не шелохнув-шись, как при своем взрослом крещении несколько лет назад. Душа моя облегчен-но радовалась, я физически чувствовал это облегчение, точно сваливались с души черные, липкие греховные наслоения.

«Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от вся-

41Не изменяй себе

кие скверны, и спаси, Блаже, души наша», – звучал низкий голос священника. – «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Госпо-деви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна; плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…» («…Избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна…» – повторял я про себя вслед за голосом бютюшки, и слова эти проникали в самую глубину души, потому что казалось мне в ту минуту, что нет ничего точнее и прямее этих слов по отношению ко всей моей жизни.) «Не приидет к тебе зло, и рана не при-ближится телеси твоему…»

Повернувшись ко мне спиной, отец Владимир произнес:– Господу помолимся. Повторяй за мной: «Господи, помилуй».– Господи, помилуй, – отвечал я, осенив себя крестным знамением.«Твое бо есть, еже миловати и спасати ны, – возглашал священник, – Боже

наш, и Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков».

Святой водой из кувшина, стоящего на столе, отец Владимир окропил четыре стены моей комнаты, а затем со словами «Благословляется дом сей помазанием святого елея сего, во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа» крестообразно ознаме-новал стены святым елеем там, где был начертан крест. Взяв подсвечник с горя-щими свечами, он поднес его к каждому начертанному на стенах кресту, «который есть щит, оружие против диавола и знамение победы над ним… печать, чтобы не коснулся нас ангел погубляющий», как сказано в Священном Писании. Вернув подсвечник на стол, отец Владимир произнес слова Христа из Евангелия от Луки: «Ныне пришло спасение дому сему, потому что и он сын Авраама; ибо Сын Чело-веческий пришел взыскать и спасти погибшее».

«Спасти погибшее» – отозвалось, как удар колокола, в моем сознании.После освящения квартиры отец Владимир еще долго совершал надо мной мо-

литвы чина-отчитывания, слова которых я слышал впервые и потому не запомнил. Я стоял перед ним на коленях, и слезы сами собой текли по моим щекам. Это были одновременно и слезы радости, и слезы горечи по моей недостойной, погрязшей в грехах прошлой жизни.

Когда всё закончилось и отец Владимир благословил меня на новую, чистую жизнь, я ощущал такую легкость во всем теле и такой свет в сердце, какие были только в детстве, когда я бежал по цветистому лугу босиком под ярким солнечным небом и казалось мне, что еще чуть-чуть – и я взлечу…

Отужинав с красным сухим вином, мы с батюшкой вышли в темную осеннюю прохладу. Минут пять мы шли до шумного, сверкающего огнями проспекта.

– Запомни, что я тебе сказал, каждые утро и вечер читай молитвы, два раза в месяц ходи на исповедь и причащайся, – продолжал наставлять он. – И не думай ни о каких видениях, забудь про них. Тогда и они про тебя забудут. А еще лучше – женись, я и обвенчаю. Сразу всё встанет на свои места.

На проспекте я быстро остановил частника и, заплатив ему, попросил отвезти батюшку в Сергиев Посад. Перед тем как сесть в машину, отец Владимир обнял

42 Валерий Хатюшин

меня по-отечески, потом тихо сказал: «Поздравляю. Живи с Богом. Всё будет хо-рошо. Приезжай на мою службу по праздникам».

Когда я возвращался к своему дому, холодный ноябрьский воздух мне казался горячим…

Несколько дней я прожил в полном покое. Виртуальный Наблюдатель боль-ше не давал о себе знать, хотя приходилось не раз пользоваться компьютером. Правда, продолжение литературных воспоминаний я пока отложил…

Комната моя украсилась образами Спасителя, Богородицы и православных святых. Над кроватью я повесил восьмиконечный крест, как велел отец Владимир.

Всё как будто бы установилось, уравновесилось в моей жизни, и душа, каза-лось, освободилась от муторной, давящей маяты.

Но вчера… Вчерашним вечером я стоял у незашторенного окна и, задумавшись над сюжетом нового рассказа, глядел во тьму. Я стоял так несколько минут, ни во что не вглядываясь, не различая никаких очертаний за окном, и не сразу ощутил этот взгляд, не сразу, приподняв голову, понял, что на меня смотрят из-за темного окна ее большие синие неморгающие глаза. Со спазмом в горле я непроизвольно отшатнулся назад. Передо мной все четче, все острее проявлялись бледные черты ее лица, белое платье и тонкие пальцы, прижатые к стеклу с обратной стороны.

Все чувства во мне замерли, и жуткий холод сковал мое тело.Мы долго смотрели друг на друга. Губы ее были плотно сжаты и выражали

страдание. Светло-желтые волосы спокойно лежали на плечах, словно воздух за окном был совершенно недвижим.

Но вдруг резким неожиданным толчком в меня ворвалось сильнейшее притя-жение, исходящее из ее пронзительных глаз, охватив непреодолимым желанием приблизиться к ней. Я сделал два шага вперед, приподнял руки и приложил ладо-ни к стеклу точно там, где были прижаты ее тонкие длинные пальцы. Наши руки разделяли всего несколько миллиметров оконного стекла.

Губы ее дрогнули, разжались, она что-то неслышно проговорила. Но по шеве-лению губ, мне кажется, я догадался, что она сказала: «Не изменяй себе». Из ее неморгающих глаз выплыли две синие слезы, медленно проскользили по бледным щекам и упали на белое платье, застыв там двумя синими пятнами.

Еще через несколько мгновений очертания этого белого видения начали посте-пенно размываться, делаться все тоньше, серее, незаметнее, пока совсем не рас-творились в черноте окна. Я опустил руки и прижался лбом к холодному стеклу. И я уже знал, что мы расстались навсегда.

Владимир ФЁДОРОВ

ПоэзиЯ

Африканская тетрадьÑÒÈÕÈ ÍÀ ÔÎÍÅ ÏÈÐÀÌÈÄ

В миражах раскалённого Нила,Где от зноя вскипают пески,В поднебесье взлетает могилаВсем законам земным вопреки.

Золотое звенит опереньеНа гранёной калёной скале,С высоты источая презреньеИстлевающим жалко в земле.

Я сомкну на мгновение очи,За спиною века промелькнут,И по лезвию света и ночиВ Гелиополь введёт меня Нут*.

Как случается с каждым поэтом,Не успею вкусить я побед, –Рассечённый завистливым Сетом**,Раскачусь по частям на весь свет.

Но в ответ запоёт пирамида,И, Осириса напрочь забыв,Соберёт меня вместе Исида,Поцелуем своим воскресив.

* Нут – богиня неба.** Сет – воплощение зла, бог пустыни и бури, убийца Осириса.

Я поводья сожму колесницыКони вскинутся, словно зверьё,И по воле прекрасной царицыРаспахнётся виденье моё.

Золотые протянутся нитиИз далёких волшебных времён,Мне улыбку пошлёт Нефертити,И ударит в плечо Эхнатон.

Замурлыкав негромко спросонок,Позабыв про века и бои,Сфинкс потянется, словно котёнок,И потрётся о ноги мои.

Поклонюсь я божественным теням,К пирамиде на миг припадуИ по каменным гулким ступеням К Ориону*** навечно взойду.

*** Орион – место обитания царственных душ до их нового воплощения.

44 Владимир Фёдоров

ÏÀÌßÒÈ ÍÈÊÎËÀß ÃÓÌÈ˨ÂÀ

«Каннибалы, звери, малярия!..»«Раскалённый африканский ад!..»Голосила вслед ему Россия,Призывая поскорей назад.

Но, даря поэту только милость, Африка, черна и весела,Так в него отчаянно влюбилась,Что от сотен зол уберегла.

Были беды Африки – не бедыПротив тех, что ждали за окном:Главные на свете людоедыОбрелись в отечестве родном.

Горькая Россия не узнала,Где зарыли ночью тайный гроб. Но во тьме его поцеловалаАфрика в пробитый пулей лоб.

* * *Состязанье длилось две недели.Расходилась воина рука.Мчались колесницы на пределе,И пронзали копья облака.

Против силы находилась сила,Против стати находилась стать.«Проиграй!» – любимая молила.«Проиграй!» – шептала утром мать.

Но звенели, разрываясь, нервы,Тяжелели мышцы, как свинец, –Был он назван в поединке первым,И украсил лоб его венец.

Семь ночей он пил вино и славу,А потом разбил кувшин о столИ, спасая от беды державу,К жертвеннику белому пошел.

Он смотрел с надеждою на небо,А не на жреца, что нёс кинжал.«Будет дождь. И будет много хлеба», –Только это людям он сказал.

ÀÁÈÑÑÈÍÈß

Над Россиею небо в инее,Катит стужа девятый вал,Только снится мне АбиссинияВ ожерельях багровых скал.

Закружу в ночномЧернотропе я,И опять оборвётся след:На планете есть Эфиопия,Абиссинии больше нет.

А ведь не было ни красивее,Ни таинственнее земли:Абиссиния, Абиссиния,Как тебя потерять могли?!

Потому и стезёю млечною,В этом царстве песков и львовТихо тенью блуждает вечноюНеприкаянный Гумилёв.

С чернокожею берегинею Буду вслед я за ним шагать И пропавшую АбиссиниюВ миражах и стихах искать.

И однажды холодно-синееНебо в полночь вдруг запоёт,И откроется Абиссиния,И меня к себе призовёт.

И когда дойду, обессилев я,До её сокровенных мест,Мне пожалует АбиссинияЗа усердие Южный Крест.

45Африканская тетрадь

ÄÀÃÎÌÅß

ÎÊÎØÊÎ ÁÎÃÀ

Туч разметая своры, Алый разинув зев,Солнце метнулось в горы,Как на добычу лев.

Это тебе не Лена –Долгих закатов дрожь, –В Африке ночь мгновенна,Как гильотины нож.

Мамбой* свилась дорога, Кольца крутя из тьмы,Только к Окошку Бога**

Всё же успели мы.

* Мамба – одна из самых ядовитых африканских змей.** Окошко Бога – природный феномен Южной Африки, площадка на краю Драко-новых гор, над гигантским каньоном реки Блэйд глубиной около тысячи метров. В хорошую погоду видимость здесь достигает 120-ти километров.

Древней террасы блюдоВынесло к бездне круч,Чтоб осиял нам чудоСамый последний луч.

Вспыхнула бесконечностьСкалами эполет,И распахнулась вечностьНа миллионы лет.

Глядя в Его окошко,Ангелов слыша клик,Богом я стал немножкоВ этот великий миг.

Скалит зубы дворец старинный –Самый чёрный оплот любви:Нету в мире надёжней глины,Чем замешана на крови.

Чтобы камни срослись навечно, Власть вождя оградив стеной,Гнали воины каждый вечерВерноподданных на забой.

Те не бились и не рыдали,Шли под сабли, смирив сердца,И безропотно умирали,Чтоб частицею стать дворца.

Чтоб летела по свету слава,Чтобы гордость бросала в дрожь,Чтоб цвела на крови державаИ от жира лоснился вождь…

Я застыл у стены, немея,Вспыхнул алым кровавый круг,И зловещая ДагомеяМне напомнила что-то вдруг.

Это небо в тяжёлой сини,Эта жертвенность ради стен –Не судьба ли моей России,Угодившей в имперский плен?

В алых башнях такая сила –Не возьмёт ни снаряд, ни стих!Сколько ты ради них сгубилаСамых верных сынов своих?!.

Эх, Россиюшка ты, Рассея,Путь твой горек и осиян, –Златоглавая ДагомеяНа солёной крови славян.

46 Владимир Фёдоров

ÀÔÐÈÊÀÍÑÊÀß ÑÞÈÒÀ

Прожигая переливы аметистового фронта,Над саванной расцветает незнакомая звезда,И апострофы жирафов над строкою горизонтаОтмечают ударенья, чтоб запомнил навсегда.

Фиолетовые кроны – вдоль мерцающей дороги.На груди Килиманджаро дремлет дикая гроза.Мы спускаемся в долину, как с небес спускались боги,И дорогу лепестками выстилают небеса.

Одинокие деревья, чтоб запомнил я навечно,Отмечают восклицанья этой сказочной земли,И летит над ними грифом за своей добычей вечер,И под ним рокочет эхом песня львиная вдали.

Пусть в реке рычащей Ма-р-р-а истекают вечной злостьюСаблезубые торпеды – крокодилы между струй.Но вздыхает слон влюблённо и спешит к слонихе в гости,И жирафиха жирафу дарит долгий поцелуй.

Затерявшись в этом мире, где смешались быль и небыль,Вместе с ними я сегодня леопардом в ночь уйду. Где-то там, пониже рая, Южный крест прочертит небоИ заменит на неделю мне Полярную звезду.

А потом мне будут сниться битвы, схватки и набеги,Но среди звериных хроник вдруг обнимет светлый сон:Отцветающих акаций фиолетовые снеги Тихо падают на плечи тёмно-бронзовых мадонн…

* * *

Здесь зажигают рыжие газели,Как женщины саванны, горячи,А женщины, вставая из постели,Мгновенно растворяются в ночи.

Я окунулся в этот мир особыйВ оправе крокодиловой реки,Где доброта целуется со злобой,И скалит нежность алые клыки.

Где шепчут травы древние кинафы,Удача обнимает жгучий страх,И шеями свиваются жирафыВ высокой страсти где-то в небесах.

Мерцают африканские мгновенья,Горбатится мираж, как старый слон…Мне кажется, я был тут от рожденьяИ мне всего лишь снился русский сон.

Я захлебнусь от ласки чёрно-синей,Я в кураже зайдусь от львиных ран, Но… пробужусь в отеческой России –В сугробах самой снежной из саванн.

Я позабуду Ма́ру и Ару́шу,Но каждой ночью будут в тайный час,Как две луны, навстречу плыть над бушемОгромные белки́ зовущих глаз.

Яков ШАФРАН

ПрозА

ДВА РАССКАЗА

ВстречаСтоял август. Было ни жарко, ни холодно – после всех перепадов температуры,

которыми изобиловало это лето, установилось нормальное по эту пору двадцати-четырехградусное тепло с солнечными днями и редкими – что весьма радовало горожан, загрустивших от еще недавно зарядившей на целый месяц непогоды, – дождями.

Деревья в парке были еще зеленые, но уже, конечно, не первой свежести – все же конец лета, – и уже кое-где виднелась желтая листва – следы климатических и иных неурядиц.

Веянье перемен в городе коснулось и старого парка. Преобразились аллеи – был положен хороший асфальт, установлены лавочки со спинками и красивые фонари.

По одной из таких аллей шла невысокого роста сухонькая старушка. Путь ей преградила стая привыкших к людям голубей вперемежку с воробьями, женщина остановилась, наблюдая за птицами, и, казалось, о чем-то задумалась либо что-то вспомнила. Легкий ветерок шевелил ее седые волосы.

Из соседнего кафе доносилась перебранка: женский сварливый голос и в от-вет – глухое мужское бубнение.

Яков Шафран – член Академии российской литературы, член Союза пи-сателей и переводчиков при МГО СПР, лауреат Всероссийской литературной премии им. Н.С. Лескова «Левша» (2013 г.), заместитель главного редакто-ра – ответственный секретарь литературно-художественного и публицистиче-ского журнала «Приокские зори», главный редактор альманаха «Приокских зорь» «Ковчег».

Живет в Туле.

48 Яков Шафран

Старушка, немного подумав, присела на краешек ближайшей лавочки. На ней были старая, потрепанная, но чистая и выглаженная одежда и такие же старые, сильно разношенные, но начищенные башмаки.

С другого края скамьи сидел молодой человек лет двадцати пяти с поникшей головой и потупленным взором. Лишь изредка он взглядывал на небо и по сторо-нам, вздыхая, и снова опускал голову.

– Что-то случилось, сынок?Он промолчал. «Ну нигде нет покоя! Кому я мешаю тут? Нет, нужно при-

стать!» – привычная волна раздражения нахлынула на него.– У тебя плохой глаз, сынок… – промолвила старушка.«Это что-то новенькое», – уже было собравшийся встать и уйти парень по-

вернулся и посмотрел ей в глаза. На него глядела глубокая и чистая, смиренная, ничем не смущаемая доброта. Ни единая жилка не дрогнула на чуть тронутом морщинами лице пожилой женщины. Он почувствовал, как раздражение стало куда-то уходить, растворяться и на душе стало немного спокойнее. Хотелось смо-треть и смотреть в эти лучистые глаза-озера. «Вот те и старушка», – подумал он и спросил:

– Бабуль, судя по всему, ты далеко не богата, я бы даже сказал, едва переби-ваешься. Небось, на одну пенсию живешь? Почему же ты такая добрая?

– Да, сынок, пенсия у меня небольшая. Еще подрабатываю уборщицей в одной организации, две комнаты мою за три тысячи. На жизнь хватает.

– А кем ты была… – хотел сказать: «в прошлой жизни», но передумал, – рань-ше, ну, короче, до пенсии?

– На фабрике работала, швеей.– Много же ты нашила…– еще раз оглядев ее, он сочувственно вздохнул.– Что делать, сынок, что есть, то есть.– Так отчего ж ты такая счастливая?– Быть несчастливой – себе дороже.– А здоровье-то как, мать?– Да как здоровье? Бывает, прибаливаю… Ты-то как сам? – Я-то?.. – он хотел отшутиться, спрятаться за внешнюю браваду, как часто

это делал со своими друзьями и знакомыми – сверстниками и не только, но вдруг сказал:

– Плохо мне, плохо, мать. Понимаешь, все валится из рук, за что ни возьмусь – в конце концов все рассыпается. Вот женился три года тому назад, двое детей – мал мала меньше, – а жена мне изменила, да так больно сделала… – парень глубоко вздохнул, мотнул головой, и в глазах его блеснули капельки слез. Но он сдержал себя. – Эх, да что там! Плачу́ алименты в ползарплаты. Сейчас вот сошелся с од-ной с ребенком, да что-то опять не ладится… Люди, что ли, такие злые стали?

– Ты знаешь, сынок, мне тоже когда-то было плохо: и муж был пьяницей, и на работе трудности, и в жизни всякое бывало – одним словом, не сладко приходи-лось. Но однажды я встретила человека. Мы работали на одном предприятии. Ему оставался год до пенсии, а мне тогда, дай Бог памяти, да, года тридцать два исполнилось. И вот как-то, когда мы стояли в очереди в заводской столовой, а вид у меня был не лучше твоего сейчас, он и говорит мне: «Думается, дочка, нам нуж-но поговорить». Я покочевряжилась немного, но согласилась – трудно было жить

49Два рассказа

в городе без отца и матери, без братьев и сестер, да и друзей, в хорошем смысле этого слова, не было.

После разговора с ним, а говорили мы по окончании смены долго, все у меня постепенно изменилось: и муж меньше пить стал, а потом и вовсе бросил, и на работе все вопросы стали проще решаться, да и настрой совсем поменялся.

– Что же он тебе такого сказал? – спросил молодой человек.– Сейчас все тебе расскажу, – спокойно ответила женщина. – А вначале вот что.

Этот мужчина давно-давно, в прежние не только для тебя, но и для меня времена, беседовал с одним древним монахом, который и поведал ему средство, в корне изменившее жизнь этого мужчины, а через него и мою.

– В чем же оно заключается?– в глазах парня постепенно на месте неизбывной тоски стали появляться интерес и затаенная надежда.

– А средство вот какое. Вспоминаешь кого-то – виноват ты в чем перед ним аль нет, говори про себя: «Прости меня! Благослови тебя Господь!» И везде, где бываешь, о чем бы ни шла речь, в душе держи: «Благослови Господь!» Если кто неуважительно али грубо что скажет или сделает – «Прости и благослови, Госпо-ди!» А по улице идешь, так со всеми мысленно здоровайся и проси на встречного благословения Божьего. Вот и весь секрет.

– А если навстречу мне вор идет или, того хуже, убийца, я что, тоже должен его благословлять?

– Не свое благословение давай – ты же не знаешь, кто он, – а проси на него Господнего. Он, Господь, разберется, кому что и сколько. А ты не суди, мы не можем судить – сами подсудные…

В парке было еще мало посетителей, и возле лавочки вновь собрались пти-цы. Пожилая женщина достала из сумочки мешочек с зернами и крошками хле-ба и принялась кормить птиц. Те сразу же стали ожесточенно драться за еду. Особенным проворством отличались воробьи – они ловко отнимали у больших и неповоротливых голубей еду. Но что это? Еще недавно дерущиеся за каждую крошку птицы присмирели и стали спокойно, не отбирая друг у друга, клевать что кому достанется. Парень удивился до глубины души, когда увидел, как воро-бей вполне дружелюбно уступил довольно большую крошку пристроившемуся рядом голубю.

Внутреннее состояние молодого человека продолжало исподволь меняться. Он чувствовал себя гораздо спокойнее и увереннее. В сердце его родилась еще маленькая, но с каждым мгновением крепнущая надежда.

Женщина помолчала, улыбнулась – его обдало волной света и тепла, исходя-щего от нее. Он прикрыл веки и так сидел некоторое время, прислушиваясь к себе, к происходящему внутри. Когда же открыл глаза, старушки рядом уже не было, лишь вдали виднелась ее стройная худощавая фигура, спокойно движущаяся по аллее старого городского парка.

Кроны деревьев, чуть качаясь от небольшого ветра, казалось, дружелюбно кланялись идущей.

50 Яков Шафран

В старом троллейбусеПровели наконец троллейбусную линию в Кривополье и открыли два марш-

рута. Жители вздохнули с облегчением – теперь в один конец города, к вокзалу, можно будет добраться не на дребезжащем и «долгоиграющем» трамвае (мы не берем в расчет маршрутки, так как большинство жителей района – рабочие, пен-сионеры, инженеры, врачи, учителя и студенты – пользуются в основном муни-ципальным транспортом), а в другой, до станции Южная и еще южнее, – вообще впервые без пересадок. Троллейбусы-то пустили, но самые что ни на есть старые, со страшным скрежетом и с разбитыми напрочь рессорами. Однако это не сму-тило мечтателей о «светлом будущем». Они стали грезить уже о маршруте в За-упье, но один из маршрутов, а именно «южный», вдруг почему-то отменили. Да, недолго длилась радость людей. Хотя по вокзальному направлению «старички», постанывая, катились с завидной точностью, по расписанию.

Вот в один из таких троллейбусов, после трудов праведных возвращаясь до-мой, Виталий и сел однажды, подумав: «Отчего удивляться этому старью, если сегодня на стройке сам видел, как воду для бетонно-половых работ везут в пла-стиковых бочках на погрузчике, несмотря на то, что водопровод был изобретен еще в Древнем Риме!» Но мысленно махнул рукой и хотел было по привычке за-дремать от усталости и городского смога в сочетании с неприглядностью – с какой стороны ни посмотри – транспортного средства, как тут…

Молодая женщина лет тридцати пяти, кондуктор, судя по сумке и прибору для регистрации проездных, сидела вполоборота к Виталию на одном из перед-них сидений, что против хода машины, спиной вперед, разговаривая, видимо, с подругой, такой же, как она, кондукторшей, но на отдыхе. Троллейбус, кряхтя рессорами, дребезжа стеклами и всем, что плохо держалось, ехал, заглушая звуки их речи, но смысл разговора можно было понять по обрывкам некоторых доле-тавших до Виталия фраз.

Чем-то необъяснимо интригующим – может быть, это были глаза, их форма, глубина и невероятная теплота и нежность, овал лица, улыбка или милая стрижка темно-каштановых волос, а может быть, тонкий, внимательно заинтересованный поворот головы, – веяло от нее. Было чувство, что она залетела из прекрасного, не похожего на нынешнее время, далёко или спустилась прямо с небес.

Чтобы как-то избавиться от наваждения, Виталий посмотрел в окно. Мимо проплывали обычные и давно знакомые городские пейзажи. Иногда привлекали внимание характерным для города Т. юмором вывески магазинов и фирм. Вот снова Виталий отвлекся на необычную рекламу, но боковым зрением уловил ее взгляд, посмотрел на нее, и снова выражение ее глаз притянуло и заворожило его. Их взгляды встретились и на несколько мгновений не могли оторваться друг от друга. Женщина взглянула в сторону подруги, но затем снова посмотрела на Виталия. Ее лицо, светящееся добротой, в то же время было тронуто неким на-летом тоски. Однако не покидало ощущение, что она все же счастлива каким-то внутренним спокойствием своего душевного мира. Все это струилось в сторону Виталия, и он, грешный, вдруг поверил, что эта волна нежности, добра, счастья и глубинного покоя предназначалась ему. Душа Виталия стала мягкой, в ней за-звучали – и слышал он теперь только их, а не привычные троллейбусные шумы –

51Два рассказа

лирические мелодии песен Анны Герман и Валентины Толкуновой, теплой ласко-вой волной окутавшие душу.

На миг – только на миг! – Виталий вообразил, что он не старый больной чело-век, который никогда и не был женским любимцем, а молодой блестящий муж-чина, и что может нравиться такой женщине, как эта прекрасная Незнакомка. А вдруг и для Виталия приготовлено свыше счастье, любовь, и это ее выражение глаз и невероятная нежность – только для него? Куда-то вдруг исчезли вся его хмурость, многолетняя печаль, неуверенность в себе, душу стало постепенно на-полнять ответное тепло, и стали вдруг рождаться особые слова, которые он ей обязательно скажет, обязательно, вот сейчас!..

А троллейбус тем временем уверенно приближался к пункту назначения. Оста-валось две остановки. Виталий уже было приподнялся, чтобы подойти к ней и, не-взирая на подругу и на соседей-пассажиров, сказать эти слова из самого сердца, из самых его затаенных уголков, но… вдруг чья-то жесткая рука – судьбы или чего-то там еще – надавила на плечо всем опытом прошлой жизни, чередой оши-бок и потерь, всей многолетней горечью из-за отсутствия ответного тепла, любви и счастья, всей многотонной неуверенностью и страхом разочароваться – что, если все это – визуальный и чувственный обман и не более того… и Виталий опустился на сиденье, вытер пот со лба и стал усиленно и внимательно смотреть в окно. Забрезживший было в душе свет погас, и лирические мелодии любви за-молкли.

«Ну конечно, обман!..»Вот и остановка. Не глядя на Незнакомку, Виталий деловито прошел к выходу.

Было ощущение, что все пассажиры смотрят на него. Боковым зрением Вита-лий увидел ее удивленно-потерянный долгий взгляд, которым она проводила его, и вышел.

Двери троллейбуса захлопнулись. Виталий стоял на остановке и смотрел на Незнакомку через стекло. Она смотрела на него. Троллейбус тронулся с места. Ее лицо пропало из поля зрения. Все вернулось на кру́ги своя. Привычно сутулясь и опустив глаза, Виталий пошел по многолюдной, но теперь пустынной для него улице.

Накрапывал кажущийся вечным и древним мелкий дождь. Ботинки хлюпали по лужам, вминая еще недавно блиставшие на деревьях золотом листья в осен-нюю жижу под ногами. Казалось, она простиралась до самого горизонта.

У нас в гостях писатели Болгарии

Славянское братствО

ПРОЗА РУССКОЯЗЫЧНЫХ ПИСАТЕЛЕЙ БОЛГАРИИ

Дорогие читатели прекрасной «Новой Немиги литературной»! Друзья!Писатель – а в данном случае не имеет значения, пишет он прозу или сти-

хи, – волею судьбы находящийся вдали от Родины, кажется, еще острее чув-ствует неразрывность своей связи с ней...

Любя всей душой родной русский язык и сохраняя свою российскую память о нем, «смакуя» его в своей повседневной жизни, передавая детям и внукам, под-держивая в близких и друзьях любовь к нему, мы невидимыми узами связаны с ним навеки – через годы и расстояния...

В октябре 2015 года мы, русскоязычные писатели, основали в Болгарии свой союз: СРПБ. Видимо, пришло время, и идея, созревавшая давно, наконец-то во-плотилась в жизнь! Все мы, члены нашей молодой организации, давно живем в этой стране, знаем – смею утверждать – ее традиции, искреннее, неконъ-юнктурное, братское отношение ее народа к россиянам. Знаем историю всех «волн» русской эмиграции в Болгарию: кстати, в начале 20-х гг. прошлого века тут было около 80-ти русскоязычных изданий! Даже этот краткий анализ объ-ясняет наше особое чувство долга, когда мы решили создать СРПБ.

Хотелось бы подчеркнуть, что огромную роль в принятии и осуществлении этого решения сыграла горячая поддержка наших друзей – соотечественников, проживающих за рубежом, причем «география» в данном случае охватывает страны от Австралии – через всю Европу – до Америки! Наши незабываемые встречи с ними, талантливейшими писателями и поэтами, в Переделкино, на Форумах русскоязычных писателей зарубежья – как мне хотелось бы назвать каждого из них поименно! – и послужили тем импульсом, который пробудил к жизни давно созревавшее желание у нас, осевших в Болгарии писателей и поэтов, объединиться и «послужить Отечеству на поприще Литературы и Русского языка» – как бы высокопарно это ни звучало...

Наш союз пока немногочисленный, но ведь дела зависят не от количества членов организации. Главное – все эти люди одаренные, очень разные по своему творческому стилю – но это и прекрасно, не правда ли? Ведь именно в много-образии рождается настоящая художественная палитра слова! Мы надеемся, что вам будет интересно познакомиться с нами...

Наталия Ерменкова,Наталия Ерменкова,председатель СРПБпредседатель СРПБ

53У нас в гостях писатели Болгарии

Наталия ЕРМЕНКОВА

ВОЙНА ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

РАССКАЗ

Наталия Ерменкова – председатель СРПБ, член Союза болгарских писателей, член Петровской акаде-мии наук и искусств, член Славянской литературной и артистической академии (Болгария), лауреат семи международных премий. Автор более десяти поэти-ческих сборников, среди которых «Леди Осень», «От-ражения», «Калейдоскоп» и др. Пишет на русском, болгарском и английском языках.

Посвящаю: моему отцу М.И. Стаханову – ветерану Великой Отечествен-ной войны, танкисту 2-го Белорусского фронта, участнику боев за освобождение Польши и Германии;моему свёкру М.Т. Ерменкову – болгарскому антифашисту, осво-бождавшему Сербию и Австрию;моей маме – девочке времен войны – труженице тыла;всем нашим соотечественникам, сражавшимся на полях – бое-вых и колхозных – за Победу; и всем людям Земли, кому посчастливилось не увидеть оскал Войны – не только безумной II мировой;а также моему деду В.С. Тихонову – жертве сталинских ре-прессий, любившему Россию и расстрелянному 08.01.1938 года...

Дед надел военный костюм. Слева и справа на мундире почти не было свобод-ного места: ордена, медали, орденские ленточки... Внук любил, когда дед «выхо-дил в свет» – тогда тот подтягивался, становился стройнее, моложе лет на десять, а то и больше. Военная форма шла ему необычайно: глаза деда, с возрастом не-много потускневшие, вдруг опять становились ярко-синими, молодыми. Взгляд был по-командирски строгим и всепонимающим. А вот будучи дома, он почти все время сидел на диване перед телевизором, нацепив на кончик носа очки, обычно захватанные пальцами, сколько их ни протирай, и, независимо от того, что там шла за программа, напевал – иногда потихоньку, а к вечеру, бывало, и почти во весь голос – песни времен их с бабушкой молодости.

Внука дед звал Викторка, хотя настоящее его имя было Иван, как дедова отца, но поскольку сына, родившегося после войны, дед назвал Виктором, в честь Побе-ды, то на склоне лет и внука стал кликать Викторкой: видимо, так ему было проще и приятнее. Иван не обижался: а что такого – это ж только дома... Деда он любил. Тот мог ссориться с кем угодно, когда был не в духе или когда его начинали отчи-тывать домашние за неаккуратность, за то, что спит до обеда, а по ночам «делает доклады» своим подчиненным в части... Родители спали за стенкой и часто не высыпались из-за этой ночной «военно-строевой подготовки»... Но вот Викторку-

54 Славянское братство

Ивана дед, в принципе скупой на похвалы и благодарности, всегда отличал: про-сил во время обеда порезать ему кусок мяса или даже котлету в тарелке – высшая степень духовной близости!..

Дед собирался на встречу ветеранов. С каждым разом их приходило все мень-ше, поэтому Иван последнее время почти не ходил с ним, хотя раньше именно он отвозил и привозил деда, иногда даже оставался на чаепитие или торжество по случаю праздника или чьего-то дня рождения. Ивану было странно, что дед будто не замечал этого убывания членов коллектива; ему же, хоть и знавшему этих стариков большей частью только в лицо и половину из них – по фамилиям, было больно недосчитываться кого-то, особенно часто последний год... Иван пы-тался найти для себя объяснение такого поведения деда – как-то оправдать его в собственных глазах: ну, старый дед уже, бережет себя таким образом от отрица-тельных эмоций. Или даже гонит намеренно эти образы из памяти – что-то вроде защитной реакции. Родителям Иван говорил, что занят, лекции, мол, экзамены на носу, поэтому он не может сам отвезти деда на встречу, но всегда находил кого-то из друзей для этого. Он сам был хорошим другом, надежным, поэтому проблем с тем, чтобы ему помогли с доставкой деда «туда-обратно», у Ивана не было.

Сегодня дед был в каком-то особенном настроении. Необычайно взволнован. И не только тем, что это встреча в клубе ветеранов была накануне Великой Побе-ды. Это само собой. Но дело было не столько во встрече и дате – Иван это почув-ствовал еще утром. Дед смотрел новости по телику, а потом несколько раз позвал: «Викторка, Викторка!» Иван вышел из своей комнаты и подошел поближе к деду: когда тот волновался, то даже со слуховым аппаратом плохо слышал.

– Что, дед?– Послушай-ка новости! Может, повторят: тут про Польшу что-то сказали,

да я не понял. Ребята какие-то на мотоциклах… – а что и почему, при чем здесь Польша?

– А, да я вчера смотрел, дед! Наши байкеры...– Кто? Это что за «вайкеры» такие?– Байкеры, дед, это значит – парни на мотоциклах. У них тоже, как у вас, свой

клуб есть. Так вот, они организовали Марш – ну, поехали то есть – от Москвы до Берлина, в честь праздника Победы. И хотели везде по дороге возлагать венки на могилах и к памятникам погибших наших солдат, во всех странах, через кото-рые едут. Ну, как по Дороге Памяти...

– Ай да молодцы ребята! Кто ж это придумал?– Да они и придумали! Они и в Крым ездили, когда он опять нашим стал.– Грамотная молодежь, – определил дед: высшая похвала! – Ну а Польша-то

при чем?– А при том, дед, что поляки – по распоряжению их правительства – на границе

Белоруссии с Польшей байкеров остановили, продержали там, вроде проверяли что-то, три часа, а потом вообще в Польшу не пустили.

– Это как же? Ведь Победа же?!– Я не знаю, дед. Гады, одним словом! Политика у них сейчас такая...– Политика, говоришь... Ай да сволочи! Неужели и спустя 70 лет такая сволота

еще есть там? – Дед не на шутку расстроился. Он захотел встать с дивана, но рука, опиравшаяся на подлокотник, дрожала, согнулась, он даже немного завалился на бок. Иван подхватил деда под локоть, тот выпрямился, сделал пару шагов.

55У нас в гостях писатели Болгарии

– Сынок, – так он обращался к Ивану только тогда, когда уж совсем было не-вмоготу и ему срочно требовалась поддержка – и физическая, и моральная. Дед стеснялся такого своего состояния, будто это было признанием слабости... – Сы-нок, Викторка! Да как же можно-то! Победителей – детей их, внуков – в страну не пустить, которую мы же, я же – освобождали?! Ох ты, Господи!

Дед направился в свою комнату – кабинет, в котором с трех сторон – вдоль стен и даже над дверью – были полки с книгами. Там он спал, а все остальное время просиживал в гостиной. Иван вёл деда. Тот опирался на руку внука, и внук чув-ствовал, как дрожит у него рука. Дед как был, в военной форме, улегся на диван, заправленный по-солдатски пледом.

– Ты, Иван, не ругайся, – вдруг назвал он внука по имени. – Я на чуть-чуть. На встречу не опоздаем. Минут десять полежу...

Дед никогда не принимал какие-то успокаивающие лекарства. Это просто не вписывалось в его образ. Поэтому Иван принес ему обыкновенный холодный чай – очень сладкий, как тот любил. Дед сделал пару глотков, выпрямился, сел и заговорил так, будто он давно написал рассказ о пережитом, а сейчас просто читал с листа:

– Ты думаешь, Иван, война в 45-м закончилась? Нет, сынок, нет!.. Победу мы встретили в Германии. Ну, отметили как надо с ребятами. От Рокоссовского пол-ковник нас поздравил. Бочку рома прикатили. И в лесу прифронтовом – как в пес-не – отметили! Ребята мои, что на фотографии ты видел, с которыми я до Гамбурга дошел, живы, слава Богу, были. Вот мы и радовались вместе: каждый про свою малую родину вспоминал. Мы же из разных мест – и курские, и тульские, и мо-сквичи, из Рязани были – да со всей России-матушки. Да только с возвращением нам повременить пришлось. Из Германии нас опять «за границу», как сейчас принято говорить, отправили – в Польшу. Там остатки недобитых националистов были.

Расположились мы лагерем в лесу, недалеко от деревни. Танки поставили. Сами – в палатках: что уж теперь в танках-то спать скрюченными, война же кон-чилась... Так мы думали. Да только – все не так оказалось. Не кончилась она, под-лая! Быстро мы это поняли, когда начали «пшеки» наших резать. То в деревню кто-то из ребят за продуктами пошел да не вернулся... То кто-то «отлить» отошел, да так потом его наши в кустах и нашли... Вот ужас-то был: Германию «пропаха-ли» – живы остались, а тут на тебе!

Ну, мы-то парни бывалые, сориентировались довольно быстро. Проволоку колючую вокруг лагеря протянули. Дежурства ночные, да и дневные, установи-ли. Потом и вышку поставили. Продержались так полтора года. Да-да, сынок, не удивляйся: много там сволочи было. Их же из-за границы бывшие наши «союз-нички» поддерживали. Быстро и они сориентировались, что им с нашим Союзом не по пути дальше... Польша им другая нужна была. Только вот полякам заду-маться надо было бы: а где же эти «великие защитники» раньше, в 38-м году-то, были, когда фашисты на Польшу напали и по всей стране концлагеря настроили, их евреев да поляков тысячами истребляли – ни женщин, ни стариков, ни детей не щадили?!

Много лютовали тогда польские националисты. Видимо, чувствовали свой близкий конец фашистские прихвостни и в бешенстве на нас из последних сил ки-дались! В лесу том много наших ребят осталось на веки вечные. Но мои приятели

ВОЙНА ГЛАЗАМИ РЕБЕНКА

ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ

Светлана СВЕТЛОВА-ТУРИАРЕ

56 Славянское братство

держались. Вот только курить постоянно хотелось. Продукты-то нам выдавали, спирт как-то тоже иногда доставали – какая солдатская жизнь без него? А вот с ку-ревом плохи дела были. Да тут повезло мне: наградили меня отпуском на десять дней. Ребята провожали – наказывали чемодан папирос привести!

Повидался я дома с родными, с друзьями – кто в живых остался... Рассказали друг другу, кто как войну прошел, как выживали... Проводили меня мои – «До скорого!» И вернулся я в свою часть. В Польшу. В тот проклятый лес. Я вернул-ся, а навстречу мне, Ваня, – гробы несут: побили поляки всех друзей фронтовых моих, с которыми я бок о бок до Гамбурга дошел. Войну прошли. Считай, всю Германию. Победили! А в польской земле лежать остались... Стоял я с чемода-ном – ни поставить, ни бросить, ни отпустить не мог...

Дед замолчал. И Викторка молча стоял перед ним, опустив плечи и голову. Что говорить? Слова тут бессильны. А дела – они важны. И главное дело – помнить и не давать забывать другим!...

– А знаешь, дед, ведь у новостей продолжение есть! – встрепенулся, вдруг вспомнив, Иван: – В Польше-то тоже байкеры есть! И они к белорусской границе приехали, объявили, что продолжат наш Марш Победы! Представляешь?

Дед удивленно взглянул, всматриваясь в глаза Ивана:– Неужто правда, Викторка? – Потом покачал головой: – Грамотная моло-

дежь...

Светлана Светлова-Туриаре – член СРПБ. Работа-ла переводчицей в советской миссии в Королевстве Йемен. Защитила диссертацию в МТУ, работала в Управлении дипкорпуса. На родине мужа, в Сомали, участвовала в создании сомалийской письменности. Автор ряда статей в военных журналах – на ита-льянском и сомалийском языках, – написанных во время прохождения обязательной военной службы в

сомалийской армии. Автор литературных произведений: «Сборник местных народных сказок и пословиц» на сомалийском языке и «Краткая история Сомали» на арабском языке, книг «Война глазами ребенка», «Дальний путь к спасению».

От автора: Приближается 9-е Мая 2000 года, и все разумное человечество готовится отметить 55-ю годовщину Победы над фашистской Германией.

Мы, русские, оторванные от своей Родины и живущие в Болгарии, тоже го-товимся и с трепетом ожидаем эту особенно памятную и дорогую для всех нас дату.

57У нас в гостях писатели Болгарии

Тогда, более полувека назад, на фронте сражались мой папа и его брат, мой дядя, а я была ребенком. Но война, бомбежки, эвакуация, затем возвращение в наш разбитый до основания Туапсе, город на Черном море, – все переживания, страдания и лишения навсегда запечатлелись в моей памяти. И вот я решила по-своему отметить этот полувековой юбилей – села и написала повесть «Война глазами ребенка».

...Мы идем с бабушкой за руку, она и я – маленькая будущая балерина. И обе мы абсолютно счастливы! Мы идем в нашу кондитерскую. Но что это? Почему суета, тревога, переполох? «Война? Какая война? С кем война?» – растерянно спрашивает бабушка. «Да с немцем, кажется. Надо обождать. Повторят по ра-дио!» – объясняет ей кто-то. «Домой! Скорее домой!» Она дергает меня за руку, и мы почти бегом пересекаем наш небольшой городок. Папа дома! Он обнимает бабушку, берет меня на руки. «Да это какое-то недоразумение, ошибка! У нас же мир подписан с Германией!» На его сильных руках я сразу успокаиваюсь: папа большой, он все знает. И что это все так разволновались? Завтра я снова пойду в свою любимую балетную школу.

Но ошибки не было. Война началась... Начались годы бед, страданий и неви-данного героизма всего народа.

Для меня она началась с музыки духового оркестра: мы провожали папу на фронт... Он и раньше уезжал и уплывал от нас, но эти проводы были совсем други-ми. В разговорах взрослых появились новые слова: война, фронт, мобилизация... Эти слова пока не имели своего конкретного и страшного смысла. На железно-дорожном вокзале играл духовой оркестр, и были даже танцующие пары. Цветы, музыка... Папа держит меня на руках и крепко прижимает к себе. А мне хочется вырваться и танцевать под этот старинный вальс, но бабушка непривычно стро-го обрывает меня. «Подержи ее, подержи ещё», – говорит она сыну. И я вдруг чувствую, что все это не так уж весело, что вокруг происходит что-то тревожное и серьезное. Да, женщины плачут, но моя бабушка – нет. Она стоит рядом с папой, прижавшись к нему. Она маленькая, и ее лоб касается его плеча. Лицо ее строгое, печальное, но спокойное. Она принимает удар молча и мужественно.

Папа – в военной шинели, и оттого он кажется каким-то незнакомым и даже чужим.

Вдруг все заволновались, толпа раскололась, мужчины бросились к вагонам, поезд тронулся... «Мама, береги Светочку! Ничего не бойтесь!» Папа прыгнул на подножку вагона. Все! Толпа осталась на перроне, как пораженная громом... Жены, матери, дети, старые родители... «Не может этого быть! Поедут и вер-нутся!» – сказал кто-то громко. Онемевшая толпа вздохнула и задвигалась. Все произошло так внезапно, что разум отказывался верить очевидному факту... Не-вероятно, но этот день сохранился в моей памяти навсегда...

58 Славянское братство

Ирина ЗАХАРИЕВА

ПРИЗВАНИЕ И СУДЬБА

ОТРЫВОК ИЗ БИОГРАФИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ

Ирина Захариева – член СРПБ, доцент, много лет была преподавателем Софийского универси-тета. Защитила докторскую диссертацию на тему «Пенчо Славейков и русская литература». У нее более 200 публикаций в болгарской и зарубежной печати. Автор восьми книг по проблемам литера-туры и литературоведения, среди которых: «Рус-ские поэты ХХ века: феноменальные эстетические структуры», «Аспекты формирования канона в рус-

ской литературе ХХ века», «Русский роман ХХ века: авторские опыты спец-ификации жанра» и др., – а также автор монографии-компендиума «Русский формализм и структурализм (Идеи и концепции двух методологических на-правлений в литературоведении ХХ века)».

Воронеж, Казань... Родственники, родители, первые впечатления.Обращаюсь мысленно к истокам своей жизни, и возникают первичные пред-

ставления. Для меня это черные таинственные знаки букв на светлом бумажном листе. В своем самом раннем возрастном периоде, протекшем в Воронеже, в доме Серафимы Аркадьевны (бабушки с маминой стороны), я неустанно требовала от окружающих, чтобы мне читали детские книжки. Воспоминание о первых кни-гах, прослушанных в исполнении взрослых чтецов, ведет за собой образ моей любимой воронежской бабушки. Женщина-домохозяйка, насквозь пронизанная духовностью, всю жизнь читала. Процесс чтения был и оставался для нее главным жизненным процессом. В годы войны она, вечно голодающая в эвакуации в Каза-ни, перечитывала старую поваренную книгу.

Много лет спустя, незадолго до смерти, бабушка тяжело переносила астму – задыхалась. Мы, двое внуков, тревожно следили за ее состоянием. Младший брат Боря спрашивал: «Бабушке лучше?» – «Да, ей лучше», – утешали ребенка. – «А она читает?» – «Нет, не читает». – «Значит, ей не лучше», – сокрушался внук. Для нас образ бабушки царит в ореоле, и волнение пробуждается во мне при вос-поминании об этой как будто обыкновенной, но великой, в моем воспоминании, женщине, и комок подкатывает к горлу.

...До сих пор живо во мне ощущение: какая-то невидимая рука ведет меня по дороге жизни.

...После пребывания в сталинских застенках папа еще семь лет отбывал ссылку в Норильске, пока в 1954 году не получил справку о реабилитации. Накануне это-го важного события он не пропускал вечера, чтобы не разложить пасьянс с един-ственным вопросом: «Когда Сталин умрет?» Мама рассказывала, что получив справку о реабилитации, папа разразился рыданиями и долго не мог успокоить-ся, повторяя в слезах: «...такая бумажка оправдательная после стольких лет горя

59У нас в гостях писатели Болгарии

и лишений! Уже и жизнь проходит!» Подрастающей дочери он внушал: «Не надо тебе идеологических дисциплин – занимайся техникой, геологией...». Но дочь на-стаивала на своем: «Хочу заниматься единственным предметом – литературой».

До 1947 года мы с братом знали папу только по рассказам мамы и по его сти-хотворным письмам-открыткам, обращенным напрямик к нам из неведомого за-полярного Норильска.

Помню изображение грустного полярного медведя на океанской льдине. Сти-хотворные строки, толкующие картинку, выдавали тоску отца по дому: «Скучно, одиноко... Льдины и вода./ Белому медведю чистая беда!/ Постарел несчастный. Трудно стало жить./ Думает-гадает: «Быть или не быть?». Писал отец нам и ве-селые назидательные письма-открытки, а маме отсылал нежные письма также со стихами собственного сочинения.

После ареста – не зная, останется ли он в живых, – обращался к маме из Соло-вецкого лагеря: «Женушка, голубка дорогая!/ Как я рельефно вновь переживаю/ Все прожитое вместе:/ Сначала Кривой Рог,/ Столкнувший нас, до тех пор не зна-комых,/ В дальнейшем Ленинград, Кавказ, Урал и Крым,/ Ты, дочь и сын./ Шесть слов, и слов простых./ А для меня в них жизнь./ И как бы я хотел последние три слова/ Сказать тебе, и доченьке, и сыну/ С концовкою: любимые мои!»

В письмах папа выражался поэтически. Когда родилась я, писал маме в Воро-неж из Свердловска: «Ты, я и она – триада, спаянная кровью и высшим порядком чувств...».

НИЩЕНКАРАССКАЗ

Эльвира БОЖИЛОВА

Эльвира Божилова – член СРПБ, активистка «Русского клуба» г. Софии. Поэтесса – у нее вы-шло четыре сборника стихов на русском языке, один на болгарском и один в переводе с болгарского на русский.

Девочка Тоня была шестым ребенком в семье. Несмотря на то что они жили не-вероятно бедно, она очень хотела учиться и старалась изо всех сил. Если бы дома хоть кто-нибудь помог ей по арифметике, она бы достигла неплохих успехов, но сама Тоня очень боялась цифр, ей трудно было справиться со счетом.

В их классе был один толстенький мальчик, ухоженный, с кудряшками, из обе-спеченной семьи. Он часто дразнил маленькую худенькую девочку за то, что она не справлялась с математикой и от нее постоянно пахло рыбой, обзывал ее обид-ными словами – «вонючка», «нищенка»... Однажды Тоня не выдержала, вскочила на парту, начала бить его маленькими кулачками по голове, дергать за прекрасные волосы и кричать: «Я не тупица, не дура, не нищенка!»

60 Славянское братство

На следующий день в класс явилась пышная мать мальчика – он-то особенно не пострадал, но вот испугался здорово! – и, вместо того чтобы выяснить ситуа-цию, в свою очередь наорала на девочку, повторяя те же обидные слова, что и ее сын, еще сделала и выговор учительнице.

Надо же было так случиться, что в тот же день в школу пришел инспектор. Он зашел в их класс, чтобы проверить подготовку учеников по немецкому языку. Дети так испугались, что не двигаясь сидели на своих местах, не поднимали рук, хотя учительница задавала вопросы и ждала ответов. Проверяющий уже был готов заявить учительнице, что она не справляется с преподаванием своего предмета, но тут с задней парты несмело поднялась маленькая фигурка – Тонечка. Сначала очень тихо, но потом все уверенней, она запела «Интернационал» на немецком языке. Потом, немного успокоившись, будто обретя уверенность, стала рассказы-вать наизусть целые темы уроков из учебника. Под конец девочка свободно раз-говаривала по-немецки с уже ободренной, успокоившейся учительницей.

Когда зазвенел звонок, потрясенный инспектор стал поздравлять учительницу и ее прекрасную ученицу, а класс вздохнул с облегчением. Только полный краси-вый мальчик с холеным личиком и в нарядной одежде остался стоять с понурой головой и густым румянцем на щеках. Ему вдруг стало стыдно за все ранее ска-занные незаслуженные слова в адрес бедной девочки Тони.

...А сейчас эта девочка Тоня – заслуженный ветеран, участница Великой Отечественной войны, пережившая блокаду, Антонина Викторовна Попова, член «Русского клуба» г. Софии в Болгарии.

Светослав НАХУМ

ЛОНА ИЗ ЦЕНТРАЛЬНОГО ПАРКАРАССКАЗ

Светослав Нахум – член СРПБ. Член редколлегии журнала «Пламя», член СБП, пресс-секретарь бол-гарского ПЕН-центра. Ассоциированный член Амери-канского ПЕН-центра. Автор повестей, рассказов и романа «Raptus». Писатель хорошо знаком россий-скому читателю: его книги переведены на русский язык. С. Нахум сотрудничает с международным фон-дом «Европейский форум», с литературными круга-

ми и журналом «Пегас» в Германии. Публикует рассказы и рецензии в виртуальной студии Френсиса Форда Копполы «Zoetrope». Роман «Raptus» переведен на русский, английский и немецкий языки. Начата работа над съемками фильма по этой книге – международное совместное производство Австралии, Великобритании, США, Канады.

Каждый вечер Лона шла в свой уголок нашего мира. Покорная и застенчивая, задумчивая, несколько грустная, она играла на скрипке в Центральном парке, по-ставив в ногах перед собой открытый футляр – для слушателей, для прохожих, для

61У нас в гостях писатели Болгарии

туристов. Больше всего она любила Вивальди. С его «Зимой», «Весной», «Летом» и «Осенью» и она сменяла свои времена года вместе с Центральным парком год за годом. Она выбрала для себя уголок возле памятника Шиллеру. И все твердила его слова: «Красота спасет мир ...» К сожалению, очень часто рядом с ней устраи-вались молодые рэперы, которые поднимали невообразимый шум, но, как ни странно, большинство прохожих предпочитали останавливаться возле них и там бросить несколько монет или целый доллар, а не у Лоны. Регулярно рядом рас-хаживал Чокнутый Чтец. Он знал наизусть целые поэмы, романы, фильмы, пьесы и выкрикивал тексты среди деревьев и пестрых групп прохожих, приезжающих сюда каждый день из разных стран, со всего мира. Фонтаны вторили ему и успо-каивали его боль. И сегодня Чтец не пропустил свою прогулку по парку. У него был стеклянный взгляд, который был устремлен всегда только вперед. В послед-нее время он задержался на Кафке. Вот сейчас он прошел, расставив руки, громко, неистово повторяя фразу из «Голодаря»:

– Мир действительно обманывал его, лишая заслуженной награды!Это был знак для Лоны, что она уже может уходить.Она убрала скрипку и отправилась в Вест-Сайд. Прогулялась вдоль Хадсона,

становилась на пирсе. Там был летний вечерний кинотеатр. Бесплатный. Показы-вали старый фильм – «Мыс страха». Она попала на сцену в фильме, где Роберт Де Ниро разделался с горничной, а Ник Нолти поскользнулся и упал в лужу крови, затем поскользнулся снова и весь с головы до ног вымазался в крови. Какие-то парни – придурки из публики – стали хохотать, выкрикивая : «Ну, ну, ну-ка, да-вай!» Видимо, кошмарная сцена действовала на них возбуждающе. Лона пожала плечами, покачала головой и ушла. А дальше на набережной были танцы. Ретро-танцы. Оркестр играл какую-то смесь джаза, чарльстона, рок-н-ролла и фокстро-та. Танцевали пары по крайней мере из трех поколений. Симпатичный парень пригласил Лону, и они закружились вместе со всеми. Гирлянды разноцветных лампочек освещали танцплощадку, по реке плавали блестящие корабли, Манхэт-тен сиял. Было весело. Лона успокоилась. Вернулась на метро, утешенная, в свою маленькую квартирку в Бруклине.

***Наступил день Четвертого июля. По дороге в Центральный парк Лона про-

шла так, чтобы увидеть салют. Подготовка была грандиозной. Тысячи людей стекались сюда со всех концов, тащили с собой одеяла и пакеты с бутерброда-ми, сумки-холодильники с напитками, барбекю, посуду, детей, собак и флаги. Большинство полицейских, охранявших мероприятие, были в приподнятом на-строении. Над головой кружили бдительные вертолеты. По реке Гудзон сновали патрульные катера, оснащенные даже пулеметами для борьбы с терроризмом. Бумажные американские флажки продавались по два доллара. Потом цена падала до одного. Лона добралась до своего уголка в Центральном парке и начала играть. И только теперь она заметила необычайное оживление на поляне напротив. Толпа зрителей, камеры, журналисты, прожекторы, подвижные лучи, огромный экран. И на нем появилась Бритни Спирс. Певицу устроили в биотуалете, полном... тем, чем полны все туалеты. Гигантским краном кабину подняли вверх, высоко в небо. Все начали считать: пять, четыре, три, один... В то же время со стороны Хадсона начали раздаваться взрывы салюта в честь Дня Независимости. Звуки смешались

62 Славянское братство

в общий бурный и бесшабашный хор, состоящий из исступленного рева толпы, буханья фейерверков, свиста петард, крещендо Бритни из микрофонов в летя-щем туалете. И он, этот сортир, теперь стремительно начал падать вниз прямо со Звездой в нем. За мгновение до соприкосновения с землей резиновые канаты на-тянулись, и кабина опять устремилась вверх. Из нее брызнул фонтан коричневого и желтого... Толпа заходилась в экстазе. Лона поняла, что сейчас не время играть Вивальди. Она беспомощно опустила смычок и скрипку. Мимо нее проходил Чок-нутый Чтец. Он снова продолжал цитировать Кафку, его «Голодарь»:

– «Потому что я никогда не найду пищи, которая пришлась бы мне по вкусу. Если бы я нашел такую пищу, поверь, я бы не стал чиниться и наелся бы до отвала, как ты, как все другие».

Лона расплакалась. Около нее в траве запели светлячки Центрального парка нежным шепотом детства. Появившиеся несколько белок приблизились к ней, но обнаружив, что еды нет, а есть только скрипка, разбежались обратно по соседним вязам. Лона по привычке проводила их взглядом, замутненным слезами, посмо-трела вверх на кроны деревьев и потом на небо. Сейчас оно было нависшим, без звезд, покрытое плотными темными облаками, которые смешивались с дымом от петард и впитывали в себя весь свет, идущий снизу. «Алчное небо», – подумала она. Одинокая красная ракета отделилась от россыпи фейерверков, закрутилась над Центральным парком, сверкнула над Лоной, потом полетела к заливу перед Манхэттеном и тихо погасла почти над Статуей Свободы.

Перевод с болгарского Н. Ерменковой

Борис ГАНКИН

НезабываемоЕ

Единственность

* * *Нальются яблоки. Поспеет малина-ягода. Потом лист покраснеет, пожелтеет и с веток смоется дождем. А там уж время подступает совсем иное. Сыплет снег. Все леденеет.

«Годы тают» – печально скажет человек. Он вновь закрутится в заботах…

Глядишь, весна недалека! Уходит солнце неохотно за кучевые облака. Снег напоследок заметался, улегся около домов…

Путь, что достался, что остался –загадкой посреди снегов…

* * *Вторая молодость мне вроде ни к чему. Мне бы прожить единственную старость достойно, чтобы все, что мне осталось, подвластно было сердцу и уму. Я повторенья жизни не хочу: спасибо за единственную!

Вроде, жизнь пронеслась в счастливом хороводе, подобная весеннему лучу. А то, что было и болей немало, что многого порою нехватало, – не страшно: было счастье мне дано.

Царапает метелица окно, а я нетерпеливо жду весну: апрель согреет ласкою сосну, по капельке повесит на иголках, – и я не буду тосковать нисколько по детству или юности моей, согретый ярким солнцем новых дней.

64 Борис Ганкин

* * *Сено сохнет – будто седеет.

Луг,с утра седой от росы,после звонкой песни косык полдню знойному побелеет.А нескошенный – зелен!

В теньке,на высокой траве зеленой,я на час засну, утомленный,две ромашки зажав в кулаке.

Мне приснятся роса и трава.

А проснусь после сладкого сна я –и закружится,как хмельная,вся седая моя голова...

Ясный полдень – как праздничный пир,карнавал в честь веселого лета.

Переполненный солнечным светом,как же молодседой этот мир!

* * *Худо ль на душе, легко ли, в радости живешь ли, в боли – все в стихах, словах, их вязи: там я не хитрил ни разу…

ÂÅ×ÅÐ Â ÑÒÅÏÈ

Голубые ковыли в свете позднего заката по степи меня куда-то незаметно повели. Там спокойная река изгибалась, как подкова, отражая шар багровый и пушинки-облака. Там легко дышалось мне, вспоминалось и мечталось, тени прошлого качались предо мною в тишине. Мне бы с милой в полумгле по степи вдвоем скитаться, в тихой речке искупаться, спать до зорьки в ковыле. Густо звезды расцвели, как положено ночами, и качались под ногами голубые ковыли…

ÌÈÕÀÉËÎÂÑÊÎÅ

В то время все было похожим, и все же все было иным.

Но солнце сегодня все то же, и те же туманы – как дым, над водами стелются тихо, а к полдню растают…Потом озера приветливо вспыхнут глубоким бездымным огнем. Разнежится Сороть под солнцем, согреются поле и лес. Раскованно сердце забьется: спокойно мне дышится здесь, где каждая ветка – как арка на входе в страну тишины, а в шелесте старого парка любимые строчки слышны…

* * *Что будет впереди?Какие дали,какие тени поджидают там?Куда так тороплюсь я по годам,захвачен жизнью и смущен едва литем, как летит стремительно она?Что будет впереди?..

Одно лишь ясно:что было раньше – было так прекрасно,что я уж сед,а жизнь – всегда весна.

65Единственность

* * *Расцветают не цветы – надежды. Этим нам и дорога весна. Там, где лишь сугробы были прежде, отряхнулась, ожила сосна. Появились, словно ниоткуда, робины – и песенки поют. Обрамляя дня живое чудо, крокусы на цыпочки встают. Потихоньку я иду по тропке, что у леса вьется на краю.

И строка, как жаворонок, робко запевает песенку свою…

* * *Сейчас мне кажется: и раньше, тебя встречая во дворе, я знал уже, что день вчерашний даст солнце завтрашней заре, и утро в счастье обратится, в сияние бездонных глаз, вдруг прокричит над нами птица – и сразу выдаст миру нас…

* * *Не принимай слова всерьез: они вниманья не достойны. Они бывают непристойно облиты солью наших слез. Не принимай всерьез слова, в которых – дерзость и уступки: они лишь жаркие дрова, сгоревшие в печурке-грубке. Остынет за минуту печь, и холодно на сердце станет.

Слова… Слова… Пустая речь. Но чем-то до глубин достанет. И ты их приняла всерьез, и ты им веришь почему-то. И соль твоих горячих слез меняет наши жизни круто…

ÇÈÌÍÈÉ ÂÅ×ÅÐ

Эти белые снежинки в мягком свете фонарей.

Эти милые смешинки в глубине твоих очей.

Этот редкий добрый вечер с пеленою облаков и укутавшая плечи россыпь звездная снегов.

Грудью, где тесно так сердцу, с наслаждением дышу. И тобою наглядеться в этот вечер я спешу, потому что точно знаю ненадежность тишины, потому что понимаю хрупкость снежной пелены.

И ценю мгновенье это, нынче даренное нам, где друг другом обогреты ты и я назло снегам, где не скажешь ты ни слова, но такое льешь тепло, что слова пылать готовы синей стылости назло…

* * *И все же с последней горы, и все же с последней вершины, с последней осенней поры под небом, пронзительно синим, мне кажется светлым мой путь, все встречи и все расставанья, и воздух, наполнивший грудь восторгами или страданьем.

Продлить бы опять и опять дни ясные и дождевые, у тихой реки постоять, пройти через склоны крутые. От теплой шершавой коры набраться тепла понемногу – и глянуть с последней горы с любовью назад, на дорогу…

66 Борис Ганкин

* * *Душистые валки травы в лугах принеманских широких. И ночью уханье совы. И костерок наш одинокий…

Июль нас баловал жарой, веселой тропкой и купаньем, а полуночною порой – прохладным ветерка дыханьем.

И звезды, и луна, и лес, и трав настой, густой, пьянящий, – дышали молодостью здесь и были счастьем настоящим.

* * *Вихри догадок.Идей круговерть.Жизнь удивительна.Великолепна.Хочется выкинуть чудо-коленце:Взять – да и в старости не умереть!

* * *Есть ли я иль нет меня – мир останется прекрасным. Брызнет кровь рябины красной в жар осеннего огня. Зашуршит листва дубов, клены золото разбросят, на лугу огнями – росы, в поле – обмолот хлебов. Кто-то отвернул лицо, кто-то весело смеется…

Все прекрасным остается, как во времена отцов.

* * *«Поэт – что малое

дитя…»

Борис Чичибабин

Мне весело играть словами и баловаться строчками. Леса разлились соловьями. Цветы морзянят точками. Зимою я играю в лето. А летом – в зимы вьюжные.

Мир был немым бы без поэтов, дарящих песни нужные. Из холодов цветы крутя, в метель и зимы снежные, поэт – что малое дитя, доверчивое, нежное…

* * *Выбор есть. И это – знак от Бога.

Выбор – в том, что каждая дорога, избранная мною и тобой, может завести в тупик однажды, но и к новым далям нас, отважных, тоже может вывести порой.

Выбор есть. Он – между тьмой и светом, между стужей зимней или летом с жаркими сияньями зари.

Он – между трудами и бездельем, Он – между печалью и весельем.

Выбирай. Внимательно смотри!

ÅÄÈÍÑÒÂÅÍÍÎÑÒÜ

Вот женщины спешат в толпе прохожих…

Внимательно я вглядываюсь в них: есть много женщин, на тебя похожих, но нет таких желанных и родных.

И остается для меня секретом, которому я сам дивлюсь подчас, твоя единственность в огромном мире этом,неповторимость голоса и глаз…

67Единственность

* * *На моей параллели сегодня – весна, и стихи, и душевные песни. На моей широте, потянувшись со сна, в мире с миром мне жить интересно.

Выхожу под весеннее солнце – туда, где под небом листва колыхнется, где река, сбросив в море кольчугу из льда, наконец-то свободно несется.

Прямо в сердце сошлись долгота с широтой, и на месте их пересеченья май твердит мне, что я и сейчас молодой, непоседливый, пылкий, весенний...

И, отбросив подальше годов скептицизм, я весне отдаюсь безоглядно. На моей параллели – весенняя жизнь, где по-майски светло и нарядно.

Сергей ПРОХОРОВ

ПоэзиЯ

Наследство

ÍÀÑËÅÄÑÒÂÎ

Крапива, лопух да ревень,Где раньше хлеба косили,Остались от той деревни –Кормилицы всей России.Бурьян на тысячи милей,Где мог золотиться колос.И чудится сердцу милыйРодины детства голос.И видится хата с краюДеревни, бегущей в небо.С мальчишками я играюИ бабу леплю из снега.А хлопья летят и таютПод скрип журавлей колодцев.И годы меня листают,Как ветер вихры колосьев.Давно уже нет деревни,Пустынно предков наследство:Крапива, лопух да ревень,Да сладкая память детства.

ÏÎÂÒÎÐÈÒÜ, ÏÐÎÒÎÐÈÒÜ

Взять и вдруг повторитьГеографию лет И опять проторить Все дороги след в след, По которым шагал, На которых устал. От судьбы в двух шагах, В двух шагах от Христа, Где летал, и плутал, И терял, и нашёл На обрывках листа Строк желтеющий шёлк, О такой же судьбе, Или чуть о другой О нелёгкой ходьбе По дороге крутой, Чтоб опять одарить Географию лет –Повторить, проторить,Слово в слово, след в след.

69Наследство

* * *Любовью, болью и стихами,А в целом, жизнью своей всейПо капле крови я стекаюИз ранок родины моей.Зимою, осенью, весною,В минуты горькие утратОни ещё саднят и ноютИ по ночам, и по утрам.Пора бы уж поставить точку,Свободно, радостно дыша,Но кровоточит, кровоточитНеравнодушная душа.

ÀÏÎÊÀËÈÏÑÈÑ

Птица лодочкой качнётся на волне,Выгибая крылышки для взлёта…Кто-то, вскрикнув, упадёт на той войне,Где по выжженной траве пройдёт пехота.И планета, робко вздрогнув на оси,Упадёт на чашу звёзд немым довеском…Будут дождик за Уралом мороситьИ греметь снаряды пушек под Донецком.

ß ÏÎ ÁÅËÎÌÓ ËÅ×Ó...

Вот бы жизнь набело –по минутам…Помечтаем о былом?О минувшем.Кадры старого киноперемелем,Всё, что пройдено давно,переменим.Лишь оставим по чуть-чутьот восторга.Я по белому лечуот востока.И ложится новый следпо безбрежью.Над изломом давних летпрежних.Там, где былью поросло,что кричало…Вот бы жизнь набело –всё сначала.

ÊÎÃÄÀ ß ÏÈØÓ

Когда я пишу, то как будто спешу На поезд, уже отошедший, Где слов запоздалых смолкающий шумПрощанья любви сумасшедшей.Скрипит по бумаге надрывно перо,Копируя суть расстояний.И жизнь тороплива, как шумный перронВстреч, проводов и расставаний.Скупые обрывки растаявших фразУносит житейское эхо.Ложится на лист из обрывков рассказ…Прочтётся ли кем-нибудь это?

ÊÀÞÑÜ

Когда я каюсь, а я редко каюсь(Не потому, что редко я грешу),Душою будто к небу прикасаюсь,Руками будто тучи развожу.И на душе становится теплее,И на земле становится светлей,И кажется, весь мир ко мне добрее,И кажется, что к миру я добрей.И всё вокруг: поля, река и чащи –Становится вдруг ближе мне вдвойне.Наверно, надо каяться нам чаще,Чтоб было больше светлых в жизни дней.

70 Сергей Прохоров

ÊÎÅ-×ÒΠΠǨÇÄÀÕ

Как по краешку неба, по жизни шагаюИ судьбе предлагаю пари,И погасшую в небе звезду зажигаю,А она, хоть умри, не горит.Сколько тлеющих звёзд на российских просторах,На обочинах жизненных тризн…Горевать о несбывшемся – дело пустое,Несерьёзный минутный каприз.А звезда, что упала и тут же сгорела, –Это просто Вселенский маневр.И порой не до звёзд, если делаешь дело,Если день обнажён, словно нерв.Как по краешку неба, по жизни шагаю –Удивлён, восхищён, обречён,И погасшую в небе звезду зажигаю,И сгораю под звёздным лучом.

ÏÐÎÑÒÎ ÆÅÍÀ

Стелит в постель простынь,В наволочках пух взбивает.Просто жена. Просто.Проще и не бывает.В кухне гремит посудой –Это уже привычка.В доме жена повсюду:В каждой дыре затычка.То заведет вдруг тесто,То сочинит вмиг стирку.Будто ей в доме тесно,Будто бы дел впритирку.Не устает, наверно,Каждой работе рада.Ей бы да муж верный –Большего и не надо.

ÂÅÒÅÐ ÐÎÄÈÍÛ

По дорогам пройденнымБродит ветер РодиныПоутру, по полудню,По ночной росе.Где следы оставлены,Как штрихи наскальныеБлижние и дальние,В средней полосе.Бродит неприкаянноПо кварталам каменным,По ступенькам скошенным,По вчерашним дням.В пустырях заброшенныхБродит, ищет прошлое,Угольками крошитсяВ искорках огня.

Михась БАШЛАКОВ

Славянское братствО

И будет дождь звенеть* * *

Белые лебеди, грустные птицы,Что ж вы кричите над тёмной водой?Что ж вы кричите, куда вы летитеЭтой холодной осенней порой?

Белые лебеди, лебеди белы…Я, как и вы, не могу без дорог,И над душою моей изболелой,Кажется, плачет навзрыд ветерок.

Так вот когда-то осенней пороюПлакал в берёзовой роще и я, А в небесах над моей головоюПтицы летели в чужие края.

Как же хотелось мне с птицами темиРьяно взлетать в неизвестную высь!.. Я не заметил, как дни пожелтели,Над головою моей пронеслись…

Я не заметил, как дни мои ветер,Словно листок, подхватил и унёс.Вот и блуждаю… А где-то на светеМама уставшая сохнет от слёз…

Я же к порогу никак не причалю…Дождь моросит над моею виной.От одиночества или печалиБелые лебеди плачут со мной.

ÑÈÍÈÉ ÑÎÍ

Приснится: синий дождьВот-вот из неба брызнет.Колышет синий СожСны светлые Отчизны.

Уныло у водыВесло без лодки стынет,И вьётся синий дымНад памятью, над синей.

Тускнеет синий бор,За горизонтом тает.Мерцающий костёрТак долго угасает.

И станет синей тень,Затинькает синица. Мне сине-синий деньВ ночи опять приснится.

И будет дождь звенеть(Ещё не скоро иней!)И в небесах синеть Лён синий, синий, синий…

72 Михась Башлаков

* * *Эта дорога осенняяЛистьями сплошь запорошена.Песня моя нераспевнаяВ небо дождливое брошена

И, словно птица унылая,Кружится с криками горькимиНад моей родиной милою,Над золотым пригорками.

Мается, плачется, бедная,В небе до полночи слышится,Словно она уж последняя,Словно другой не напишется…

ÇÀÏÀÕÍÅÒ ÄÛÌÎÌ ÑÈÇÛÌ

Запахнет дымом сизымВ застуженных полях.Прогорклая Отчизна,Куда ведёт твой шлях?

И днём, и стылой ранью – Ни песен, ни друзей.Как будто наказаньеНа перепутье дней.

Так и живём на свете:Всё плачем – не поём…И только в поле ветерЗаводит свой псалом.

* * *По лугам вечерним я брожу устало,Серебрятся росы, иволга поёт.А луна, как будто лодка золотая,Самой лучшей песней надо мной плывёт.

И туман над поймой, как костёр, дымится.Разожгли, наверно, в поле рыбаки.Тишина такая – хочется молитьсяПеред чистым ликом матушки-реки…

Не найти мне края лучше и дороже,О, моя родная, милая земля!И бежит куда-то звёздная дорогаЧерез лес и пашни, сонные поля…

* * *Я знаю: всё на свете переменится – И все мои грехи отпустишь ты.А в золотых лесах за НовобелицейСрываются и падают листы.

Они на стёжку плавно опускаютсяИ шелестят о чём-то, шелестят.Дни золотые эхом отзываются,Но не вернутся, дивные, назад.

А тишина такая, что не верится…Но главное – со мною рядом ты…А в золотых лесах за НовобелицейСрываются и падают листы.

* * *Ещё в кустах щебечут птицы:То переклик, то пересвист… Ещё под ивой светлолицейНе закружился жёлтый лист.

Ещё пока чарует летоСвоей зелёною косой,Но скоро осени приметыПридут, как дождик, полосой.

Пусть переменчива погода,Да что на осень нам пенять: Уже готовится природа Свои одёжки поменять.

* * *Ты – как пламя василькаВ этот полдень липкий.И поёт моя строкаОт твоей улыбки.

Так посмотришь – словно ножПолоснёт до боли.С красотой такою что ж На обмежке поля?

Чувства – их не удержать…Ах, моя зазноба!..Потянусь тебя сорвать – А сорви попробуй!

73И дудет дождь звенеть

* * *Вот так брести неведомо кудаСреди берёз по солнечной дороге, Кукушку слушать и считать года,Совсем забыв, что осень на пороге.

И быть в плену июльского денька,Что весь пропах настойкою лесною, Смотреть, как в синем небе облакаПлывут, как сны, над тихою землёю.

Мечтать, что впереди ещё стихи,Такие, что и раньше не слагались.Мне их читать у милой Терюхи,Малиною поспевшей наслаждаясь.

Потом брести неведомо куда Среди берёз по солнечной дороге, Кукушку слушать и считать года,Совсем забыв, что осень на пороге.

ÌÓÇÛÊÀ ÄÎÆÄß

Тёплый дождьПорой заката В кронахРадостно лопочет,Как пацан… И я когда-тоТак шептал вот:«Доброй ночи…»Был и яТаким же юнымИ, как дождь,Влюблённым рьяно…И звенелиСердца струныДивной МузыкойОргана…Ах ты, юность!..Где ты?Где ты?Отзвенела – И поникла…Звуки флейтыИль кларнета?..Вечер ПахнетЗемляникой… Пахнет дождьТой стёжкой узкой,Пахнет этимЦветом белым…И девчонкаВ белой блузкеНа меня глядитНесмелоТам, вдали,За рощей сонной,Где ночуют Детства блики…Дождь лопочетТак влюблённо…Вечер ПахнетЗемляникой…

ÏÅÐÂÛÉ ÑÍÅÃ

Первый снег – он словно гость случайный. Первый снег как исповедь, как тайна.

Первый снег над полем и над лугом,Первый снег летает белым пухом.

Первый снег – он чувствам не помеха.Первый снег – весны далёкой эхо,

Той весны, где всё, казалось, лучше.Первый снег – как слов немногозвучье.

Первый снег как музыка, как песня,Первый снег растает и воскреснет.

Первый снег… Вокруг так бело-бело…На душе как будто посветлело…

74 Михась Башлаков

* * *Миколе Шабовичу

Белые берёзки,Клёны золотые…Где вы, мои вёсны, Вёсны молодые?

Что ж вы отшумели,Облетели цветом,Словно сны-качелиЗолотого лета?

Вновь стою усталоУ знакомой рощи.Осень засыпаетСтёжки и дорожки.

Расставанья, встречи – Всё осталось в лете…Этот дождь не вечен, Как и всё на свете.

* * *Галине

Электричка пронесётся В направлении столицы,И душа слезой зальётся,Затрепещет, словно птица…

Что нашли, что потеряли,Мы и вспомнить уж не сможем…Помнишь, как-то мы гулялиНад вечерним тихим Сожем?

Как стога в лугах темнелиИ луна светила ярко? Помнишь сосны и качели,Что скрипели в старом парке?

Наши годы вдаль умчали,Словно эта электричка.О, как много мы желали!..Ах, мечты мои, сестрички!..

Что желать, когда не можешь?На душе теперь тоскливо.Там, за милым синим Сожем,Опустели наши нивы.

И хотя в лугах белеютДней грядущих силуэты,Вечереет, вечереет,Молодая песня спета…

Наше счастье уж далече,Не вернуть никак то время…На плече стожка за речкойВновь луна устало дремлет.

* * *А дожди, дожди – Слёзы серых дней – С каждым днём идутВсё сильней, сильней.

Ну, а я бредуПод дождём, чудак,Только в сумеркахГрустный лай собак.

А вокруг нигде – Ни пристанища.Только дождь стучит,Да по камушкам.

Потерял я чтоИ найду ль когда?И куда ведётЭтот путь, куда?..

75И дудет дождь звенеть

ÇÈÌÍßß ÒÈØÈÍÀ

Стукнет дятел по звонкой соснеТак, что бор медностволый проснётся, – И с верхушки посыплется снег,Светлым эхом земля отзовётся.

А потом – зимний плен тишины,Лишь над заревом красно-багровымНе умолкнут до самой весныФуги ветра в верхушках сосновых…

Эту музыку слушает бор,И ему уж без песен неймётся…А с небес на огромный простор Звёздный свет так пронзительно льётся…

* * *Юрию Фатневу

Катится дней унылыхЧёртово колесо…Многое позабылось.Только не всё, не всё.

Помню, стихи слагались…Помню, жила строка… Как я хотел прославить Имя своё в веках!..

Только всё зря, пожалуй: Некому нас читать…Боже, как всё достало! –Словом и не сказать...

Вновь на исходе лето,Скоро метели след…Были у нас поэты...Были... Теперь уж нет…

С белорусского перевёл Микола ШАБОВИЧ

ÌÓÇÛÊÀ ÍÅÇÂÀÍÀß

Ах, эта музыка незваная!Ну просто за душу берёт!И песня тихая, туманнаяЛуною по небу плывёт.

Плывёт в ту даль лучисто-синюю,Где тайны сонных берегов.Иль это песня лебединая,Иль, может, давняя любовь?..

Жизнь и судьба в одно ли свяжутся? – Дрожит упругая струна…Когда последняя, то кажется,Что всех прекраснее она…

Ах, эта музыка волшебная,Ах, эта песня для душиТак удивительно, так медленноЛуною выплыла в тиши…

Редакция журнала «Немига литературная» поздравляет лауреата Государственной премии Республики Беларусь, нашего

давнего друга Михаила Захаровича Башлакова с юбилеем и желает ему вдохновения, здоровья и новых книг.

Олег БАЖАНОВ

ПрозА

СЕКРЕТАРША

РАССКАЗ

Настоящему мужчине нужны две вещи: опасность и развлечение.Поэтому ему нужна женщина – это самая опасная игрушка.

Ницше

Произошло это, возможно, в городе Волгограде, а возможно, в Астрахани, хотя возможно, что и в Саратове, или даже в Самаре, короче, где-то на Волге.

Стояла зима.Алексей Жирков – интересный молодой человек, сидел в ободранном кабинете

перед длинным старым столом, за которым расположились три до неприличия блёклые девицы, примерно одного возраста с Алексеем – тридцати четырёх – тридцати пяти лет. Жирков ненавязчиво, время от времени поглядывая на них, думал о том, что истину глаголит народная молва о том, что москвички перестали заботиться о своей привлекательности, повсеместно занявшись карьерой и биз-несом. А зря. Даже этих, если накрасить, можно сделать похожими на женщин, – вздохнул Алексей и стал рассматривать стены вместительной неухоженной ком-наты. Всё-таки, – подумал он,– женщина – это больше произведение искусства, чем рабочая лошадь. Хотя – кому как… Но если все женщины превратятся в та-ких, что сидят напротив, зачем тогда рождаться мужчиной?

– Расскажите о себе! – потребовала самая несимпатичная из трёх девица с длин-ным носом, сидевшая посередине между своими подругами, и передала листок с напечатанным резюме рыжей стропиле справа. Рыжая – костлявая и веснушча-тая – вначале посмотрела на текст, потом уставилась на Жиркова бледно-зелёным лягушачьим взглядом.

Алексей вкратце, стараясь быть выразительным, пересказал свою автобиогра-фию. Излагал без запинки, потому что за последние три недели ему пришлось это проделывать уже раз двадцать перед разными начальниками и комиссиями,

77Секретарша

подбирающими кандидатов на вакантные должности. Причина была банальной: Алексей искал работу.

Причём работа ему была нужна не какая-нибудь, а приличная, чтобы и каби-нет, и подчинённые и чтобы тяжести не таскать. И всё по причине того, что не-давно получил Алексей долгожданный диплом о высшем образовании. До этого в его холостяцком архиве уже пылился один диплом об окончании техникума и несколько свидетельств о прохождении различных курсов по повышению ква-лификации. Правда, эти прошлые дипломы и свидетельства подняли жизнен-ный уровень Алексея не очень высоко: от сторожа на автостоянке и диспетчера в фирме по доставке грузов до заместителя начальника отдела доставки. И везде платили не то чтобы очень мало… не хватало даже на холостяцкую жизнь. Опять же – престиж. Заместителем начальника, оно конечно, лучше, чем сторожем, ста-туснее, но вот кабинета у заместителя начальника отдела своего нет. А уже у за-местителя директора – есть. И у директора есть. И у генерального… Ещё у них есть секретарши.

Алексей думал о том, что если бы у него появилась секретарша, то жизнь, мож-но было бы считать, удалась! Потому что секретарша – это статус в обществе, это уровень! Это положение! Вот, например, с трибуны на каком-нибудь собрании или конференции выступает какой-нибудь начальник, а вы так, мимоходом, у со-седа с права интересуетесь, есть ли у выступающего секретарша? И если есть – вы начинаете его уважать. А если окажется, что нет, – зачем он тогда полез на три-буну? Кому интересна его болтовня?! И друзьям, опять же, есть чем нос утереть: чай с лимоном в кабинет по звонку… или кофе... А она хороша!.. В короткой юбочке… Друзья оценивающе чмокают губами. Одно слово – уровень! Поэтому Алексей Жирков, скопив денег, и пошёл за высшим образованием в институт на платное отделение.

Бредя поздними вечерами домой, уставший от работы за день и убитый вечер-ними лекциями и зачётами, Алексей грезил о секретарше: какой она должна быть? Красивой и умной. И обязательно заботливой. Почему-то он был уверен, что когда его назначат директором, выберет её сам из нескольких десятков ногастых, груда-стых и неглупых претенденток. «А Вальку эту белобрысую с прошлой работы не возьму – слишком нос дерёт!» – подумал он о девице, что нравилась ему уже год, но отвергала все его ухаживания. Именно мысли о секретарше помогли ему про-держаться пять долгих лет, грызя ту науку, которую его мозг отказывался грызть и которую не желала принимать его душа. Ваяя каждый семестр произведения искусства и последнего слова техники – шпаргалки к экзаменам, потея, краснея и бледнея перед экзаменационной комиссией, проклиная тот день, когда посту-пил на платное отделение в юридический институт, и считая оставшиеся месяцы до получения диплома, он думал о секретарше.

И вот наконец институтская каторга осталась позади и диплом получен. Прав-да, синий. И с большой натяжкой на 3,3 балла. Но это обстоятельство совсем не смущало Алексея, теперь дорога к его мечте была открыта!

Это он так думал первую неделю, пока читал газетные объявления с пред-ложениями работы и ходил на собеседования. Через неделю его мечта о секре-тарше наполовину потускнела. Ещё через неделю поблёкла совсем. И вот сейчас перед тремя столичными девицами с внешностью его выцветшей мечты Алексей

78 Олег Бажанов

Жирков сидел с твёрдой уверенностью, что его снова вежливо отфутболят. И он морально уже был готов к этому. И заранее не обижался.

Но, то ли Господь сжалился над недалёким рабом своим, то ли наслал новое испытание, но через три дня после собеседования, когда Алексей пил дома пиво и уже не ждал благодати небесной, ему позвонили и пригласили приехать в Мо-скву на собеседование.

Испытывая душевный подъём и нервный трепет, Алексей на оставшиеся с по-следней получки деньги купил на рынке у вьетнамцев костюм и, взяв билет на поезд в плацкартный вагон, поцеловав маму, отправился в столицу.

Первой, кто встретил его в офисе компании, была та самая рыжая стропи-ла с лягушачьими глазами. Она представилась директором по развитию Лёлей Сержантовой и приняла гостя из глубинки как столичная хозяйка. Алексей, пре-исполненный достоинства и понимания своей значимости (выбрали из десяти кандидатов его одного), ходил в сопровождении рыжей по офисным коридорам и этажам, высоко подняв голову, пока его не пригласили на беседу к генеральному директору. Генеральный разговаривал с Алексеем сухо. Тому даже показалось, что упитанный мужчина в очках не одобряет выбора Лёли Сержантовой. С втоп-танным в паркетный пол самолюбием и упавшим ниже плинтуса настроением Алексей выполз из большого, богато обставленного кабинета в узкий коридорчик, тихо прикрыл за собой дверь и опустился на жёсткий диванчик. За красивой мас-сивной дверью осталась конопатая Лёля.

Та появилась минут через пять.– Ну как там? – с опасением поинтересовался Алексей.– Нормально, – бросила рыжая. – Пошли знакомиться с персоналом Управля-

ющей компании. В такую удачу было трудно поверить, но мечта о секретарше снова замаячила

на горизонте.

Домой Алексей возвращался преисполненный самоуважения, радостный и счастливый: его назначили исполнительным директором развлекательного цен-тра. Центр этот ещё только-только запускался, но директор уже был. Правда, с ис-пытательным сроком шесть месяцев. Но ведь директор!..

Сидя в салоне самолёта, который вёз его в родной город, не выпуская из рук выписку из приказа о своём назначении, Жирков всё ещё не мог до конца поверить в сбывающуюся мечту. Теперь у него обязательно будет секретарша!

События развивались стремительно. Когда Алексей вышел на работу, предста-вители московского отдела кадров подобрали уже почти весь персонал для соз-дающейся организации. Алексею Жиркову лишь в последние пару дней удалось принять участие в родовых муках предприятия.

Глядя на очаровательных молодых соискательниц ответственной должности и читая их резюме, Алексей мысленно представлял каждую в роли своей буду-щей секретарши. Были, конечно, такие, что более или менее соответствовали его внутренним ощущениям, но в каждой всё равно чего-то не доставало: то ноги не очень длинные, то талия не очень тонкая, то голос не тот. Короче, ни одна из претенденток не дотягивала хоть чуть-чуть и не могла вписаться в его стандарты полностью. Похоже, что ему нужен был идеал.

79Секретарша

Наконец, Жирков увидел то, что хотел, – на собеседование пришла высокая яркая брюнетка с фигурой Софи Лорен. Воля, мозг и весь организм Жиркова перестали сопротивляться с первой же секунды, как только девушка переступила порог кабинета.

– Здравствуйте! – расплылась в яркой белозубой улыбке вошедшая.Алексей кивнул головой, приходя в себя от увиденного. Подтянутая фигура,

красиво распущенные волосы, короткая юбка в обтяжку, стройные сильные ноги – всё говорило о том, что их обладательница, возможно, знавала настил подиума или шест стриптиз-клуба.

– Проходите, садитесь, – указал он рукой на стул возле своего стола. – Как ваше имя?

– Ева…– Как?!.. Беседа началась. Несмотря на внешность, брюнетка оказалась сообразительной

и, главное, имела опыт работы секретарём-референтом.«Ты – то, что надо!» – удовлетворённо думал Жирков по ходу всего разговора.

А вслух произнёс:– Мы берём вас с испытательным сроком.Красивые женщины лишают мужчин разума. При виде привлекательной кра-

сотки они прищемляют себе пальцы дверью, спотыкаются, несут чепуху, заикают-ся, пытаясь при этом произвести неизгладимое впечатление. Умственные способ-ности мужчины резко снижаются, когда в помещение входит красивая женщина. Задай им в этот момент простую задачку на логику – и они не смогут её решить. В отличие от мужчин, представительницы прекрасного пола в большинстве случа-ев проявляют удивительное хладнокровие к смазливым красавчикам. Жирков был мужчиной. И был хорош собой. Однажды он прочитал в каком-то журнале статью, в которой говорилось, что вид женского тела оказывает на организм мужчины такой же эффект, как и изображение отбойного молотка. Один американский психолог продемонстрировал группе исследуемых мужчин фотографии женщин в бикини, а потом фотографии строительных инструментов: молотка, перфорато-ра и т.д. Проводимое в это время сканирование мозга наглядно показало, что при взгляде на оба типа изображений у мужчин возбуждаются одни и те же нервные центры. Какие? Те, что отвечают за подготовку организма к действию. Жирков был готов к действию. Не думая о последствиях, он закрыл дверь кабинета на ключ. Ева была не против…

Эдику Нахлобучкину повезло в жизни всего один раз, и то в том году, когда он появился на свет. А появился он на свет во вполне обеспеченной семье. За год до этого его будущего отца назначили начальником в одной из подсистем МВД. Именно с доходной отцовской должности вся семья Нахлобучкиных продолжала стричь дивиденды уже много лет. Но везение Эдика на этом и заканчивалось.

В семь лет он пошёл не в обыкновенную школу, а в престижную гимназию, ко-торую с большим родительским трудом закончил через десять лет. Слово «труд» здесь применимо не в прямом значении. Если бы не генетическая лень, Эдик мог бы учиться лучше и сам. Но, как говорится, хочешь жить, живи как можешь. Или как умеешь… И Эдик, глядя на то, как живут родители, вертелся… как мог. Или

80 Олег Бажанов

как умел. А «вертеться» ему с его неограниченной тучностью и очень ограни-ченным кругозором было совсем непросто, и многому в жизни ещё надо было учиться, и многое познавать.

Работая над собой в этом направлении, юный, откосивший от армии и ино-гда посещающий лекции в институте, куда его пристроил отец, Эдик по клич-ке Мокрый Гусь – действительно похожий на откормленного вялого домашнего гуся, – столкнулся с проблемой личного характера: быть успешным мешали из-лишки жира и недостаток интеллекта. Пиво, диван и посещение ночных клубов не способствовали развитию каких-либо умственных и физических способностей, и мать с отцом уже все уши прожужжали любимому отпрыску, что с их достатком он мог бы найти себе умную подругу. Может, она сумела бы вытащить его из болота непролазной лени?

Теоретически для Эдика любая смазливая девица была хороша, однако такая затея пахла супружеским капканом. Это Эдик соображал даже своим невостребо-ванным интеллектом. А он мечтал повидать мир, испробовать кактусовую текилу в компании с настоящей негритянкой и реализовать себя в африканском сексе. Видя неспособность и нежелание любимого чада к активным действиям на се-мейном и карьерном фронте, родители урезали его в поставках карманных денег. Теперь нуждающемуся надо было долго клянчить или начинать зарабатывать самому.

Из прессы Эдик читал лишь «СПИД-инфо» из соседнего киоска, что на улице за углом, и смотрел программу «Дом-2» по зомбоящику.

Но однажды, после очередной своей высказанной просьбы и кукиша из папа-шиной лапищи, Эдик-Мокрый Гусь пошёл в киоск и приобрёл газету с говорящим названием «Работа для вас».

Найдя объявление о наборе администраторов в новый центр развлечений, На-хлобучкин младший, надев свой лучший костюм, отправился на собеседование. Конечно, не пешком. На совершеннолетие любящие предки подарили своей на-дежде и продолжателю рода Нахлобучкиных крутой «Мерседес».

При выезде из двора на проезжую часть внимание Эдика привлекла яркая брюнетка с фигурой, от которой не сразу можно было отлепить взгляд. Девушка стояла у края тротуара, явно поджидая маршрутное такси. Упитанный, прилично одетый Эдик сделал серьёзное лицо, выпятил грудь и остановил «Мерседес» возле красотки.

– Вам куда? – опустив стекло, лихо по-ковбойски поинтересовался он. Девушка нагнулась и с интересом заглянула в салон.– Мне к новому торговому центру, – сказала она.– Нам по пути. Садитесь. – Эдик всегда верил в свою удачу. – Денег не возьму.

Как вас зовут? – решил он взять сразу в карьер, как только автомобиль занял место в ряду движущихся по дороге машин.

– Ева, – представилась красотка. – А вас?– Эдуард. – Он постарался вложить в своё имя как можно больше веса и за-

гадочности.– Эдик? – уточнила пассажирка.– Можно и Эдик… – недовольно пробормотал он.– А вы зачем едете в торговый центр?

81Секретарша

– Да понимаете… – не привыкший к логическим упражнениям мозг подал пер-вый сигнал о перегрузке. Второй сигнал был подан, когда Ева расстегнула шубку и глаза Эдуарда забуксовали в её декольте.

– Так зачем вам в торговый центр? – Ева мило улыбнулась, видимо, зная силу и мощность своего оружия массового поражения.

Ничего другого в голову не пришло, и Эдик, громко сглотнув слюну и вытерев со лба выступивший пот, выдал правду:

– Предки послали на работу устроиться. Там развлекательный центр открыва-ется. Вот еду.

– И кем вы хотите работать, Эдуард?– А где нормально платят? Может, администратором?– Понятно. – Ева посмотрела на него с интересом. – Вы знаете, наверное, я смо-

гу вас отблагодарить.Эдик глубоко вдохнул и втянул выпятившуюся нижнюю губу. Её слова «я смо-

гу вас отблагодарить» не оставляли сомнений, как может отблагодарить его яркая молодая женщина. Он даже представил Еву в постели на четвереньках… И снова, громко сглотнув слюну, ладонью смахнул со лба так некстати выступающий пот.

– Я работаю секретарём у директора развлекательного центра, – продолжила красивая пассажирка, – и кое-что могу.

Эдик был наслышан о секретаршах и их профессиональных способностях, даже знал несколько анекдотов про них. Теперь он был просто уверен в своей счастливой звезде.

– Я провожу вас, – предложил он, припарковав «Мерседес» на стоянке торго-вого центра.

– Тогда – за мной! – Ева, соблазнительно покачивая бедрами, бодро зашагала впереди походкой модели с подиума. Эдик, вытирая о парадный костюм взмок-шие ладони, засеменил следом.

По протекции Евы Эдуард Нахлобучкин быстро прошёл собеседование у ди-ректора развлекательного центра и сел писать заявление о приёме на работу.

Настал день торжественного открытия нового развлекательного центра. Из Москвы прибыла делегация во главе с генеральным директором. Правой рукой у него была Лёля Сержантова, курирующая регионы.

Открытие прошло гладко. Уже далеко за полночь в ресторане развлекательно-го центра всё ещё продолжался праздничный ужин. Лёля Сержантова весь вечер не отпускала от себя Алексея, объясняя ему секреты управления большим кол-лективом в общем и женщинами в частности. Жирков делал вид, что слушает внимательно, а сам косил глаза в сторону своей секретарши Евы, за которой уха-живал генеральный директор. После каждого своего монолога и выпитого бокала рыжая Лёля подавала Алексею команду: «Наливай!» и подвигалась ближе. Он с удовольствием наполнял ей бокалы, ожидая скорейшего наступления высшей стадии опьянения своей начальницы. Но та, как назло, хмелела очень медленно.

Другим человеком, весь вечер наблюдающим за Евой, был Эдик Нахлобучкин. Его никак не оставляли эротические видения с Евой в постели.

Во второй половине праздничного ужина настроенный на одну тему и напря-жённо работающий в этом направлении мозг Эдика запеленговал, когда подвы-

82 Олег Бажанов

пившая Ева направилась в туалет. Эдуард пошёл следом, стараясь не упускать красотку из виду. Дамская комната оказалась занятой, и Ева не долго думая от-крыла соседнюю дверь со значком «М». Эдик всегда верил в свою удачу. Он за-скочил в ту же дверь и защёлкнул замок.

– Ну, ты чего? – поинтересовалась Ева, разглядывая в зеркале на стене своё лицо и подправляя ресницы.

– Я… я… я хочу тебя! – Он навалился всем весом своего немаленького тела и вдавил девушку в открытую дверку кабинки.

Он слюнявил ей щёки, одной рукой расстёгивая брюки, а другой познавая сладостную рельефность её девичьих тайных сокровищ. Теснота кабинки туалета была терпимой, но ему мешал не очень чисто выдраенный унитаз. Причём непри-лично пахнущий.

Эдик теоретически грамотно, так, как показывали в голливудских фильмах про любовь, полез всей пятернёй Еве в разрез юбки, но получил два вполне ре-альных и очень чувствительных удара коленом в промежность и один – кулаком в челюсть. Возбуждение как рукой сняло. Будто и не было вовсе. Теория не всегда совпадает с практикой.

Когда Эдик начал адекватно воспринимать окружающий мир, сидя с расстёг-нутыми штанами в позе мыслителя на немытом унитазе, его дама сердца уже удалилась.

На короткое время Алексей потерял Еву из виду и забеспокоился. Но она вско-ре вернулась на своё место. Они встретились взглядами. Девушка улыбнулась очаровательной улыбкой и чуть кивнула головой, показывая, что с ней всё в по-рядке. Цепкие глазки Лёли Сержантовой перехватили взгляд Алексея, устремлён-ный на секретаршу. Рыжая коровья физиономия стропилы сделалась лисьей.

– Я уже порядком набралась, – простонала Лёля. – Мне плохо. Алексей, от-везите меня в гостиницу.

– Я сейчас распоряжусь, – засуетился Жирков.– Нет, – простонала Лёля, – я доверяю только вам.Взглянув на Еву, Алексей не без сожаления поднялся из-за стола. Лёля Сер-

жантова повисла у него на плече.На такси они доехали до гостиницы. Алексею пришлось чуть ли не на руках

занести в номер бесчувственную столичную начальницу. Но как только он пере-ступил порог её номера, взгляд Лёли прояснился, глаза открылись, она втолкнула Алексея в комнату и закрыла дверь на ключ.

– А это зачем? – спросил Алексей, хотя уже догадался, что будет дальше.– Раздевайся! – приказала Сержантова.– Обязательно? – Алексей не пошевелился.– А ты думал, почему я тебя назначила директором? За какие такие твои заслу-

ги? Понравился ты мне. Понял? А теперь будешь отрабатывать должность и свою высокую зарплату. Возражения не принимаются. – Рыжая Лёля стала стаскивать с себя платье.

– Спокойной ночи! – сказал Алексей и направился к двери мимо раздевающей-ся Лёли. – Ключ дайте.

– Сюда иди! – это было сказано властно и с вызовом.

83Секретарша

– Лёля Юрьевна, – спокойно произнёс Алексей не оборачиваясь, – я вам очень благодарен за всё, но ключик дайте. Иначе я сломаю дверь.

– Не глупи! – Она в одном нижнем белье подошла сзади, притянула его к себе и прошептала в самое ухо: – Вот ключ. Но если уйдёшь, очень пожалеешь.

– Уже жалею! – Он взял из её руки ключ и открыл дверь. Затем посмотрел в пылающие злостью глаза начальницы. – Лучше мы завтра обо всём договорим.

– Пиши заявление по собственному желанию! – это было брошено в его уда-ляющуюся спину.

Жирков не учёл две вещи: женщина – существо не очень мирное, а в мести и в любви женщина – варвар больший, чем мужчина.

На следующий день, по причине воскресения и дождя со снегом, Эдик На-хлобучкин сидел дома в плохом настроении и строил планы, как отомстить этой стерве Еве. Он зализывал раны. Больше моральные, чем физические. Хотя про-межность ощутимо болела.

Звонок по мобильному телефону оторвал его от сладких грёз, в которых его папа забирал Еву в милицию, а в камере её, связанную, жестоко насиловал Эдик Нахлобучкин.

– Эдуард? – произнесла трубка женским голосом.– Да? – осторожно ответил он.– Это Лёля Юрьевна Сержантова.– А-а! Здрасьте, Лёля Юрьевна! – Эдик изобразил в голосе радость, потому что

знал, что начальству нужно угождать.– У тебя «Мерседес» на ходу?– На ходу, Лёля Юрьевна.– Приезжай на работу. Разговор есть. Жду через час. – Она отключила свой

телефон.Голос ласковый, – подумал он.Предчувствия его не обманули. Столичная начальница встретила Эдика при-

ветливо и, сидя за столиком в кафе, предложила разделить с ней компанию. – Как ты смотришь на то, чтобы возглавить это заведение? – неожиданно спро-

сила она.– Я?.. – чуть не поперхнулся кофе Эдик.– Да. Ты.– Почему я?– Потому, что у тебя представительный вид, ты из хорошей семьи, отец за-

нимает высокую должность. В институте учишься. Машина у тебя престижная.– А как же директор? – Эдик был польщён. Но боялся.– Кто? Жирков? – Рыжая Лёля скривилась в болезненной усмешке, не сумев

побороть эмоции. – Мы его переводим. Так согласен?– Я согласен! – поспешил заверить Эдик-Мокрый Гусь, опасаясь, что столич-

ная начальница передумает.– Пиши заявление! – приказала она.Потом Сержантова заставила Эдуарда везти её в ресторан. Там она пила без

меры, неприлично шутила, щипала Эдика за все места, обзывая «жир-трестом», и часто выходила на улицу курить. Эдуард сидел на стуле, как пригвождённый

84 Олег Бажанов

инквизицией еретик, потому что не знал, как себя вести в такой ситуации. Шутки и выходки пьяной женщины пугали, а пить он не мог, так как был за рулём, и не потакать капризам тридцатипятилетней начальницы он тоже не мог – очень хоте-лось стать директором, потому что давно уяснил, что иметь кабинет и секретар-шу – это действительно круто!

После очередного перекура возвратилась пьяная Лёля. И вновь принялась за Эдуарда:

– У моей бабушки был кот по кличке Эдвард. Правда, сдох позже бабушки, тварь вредная. Это я про кота. Похож на тебя – такой же толстый. Я буду называть тебя Эдвардом. А то как-то мелко для директора: Эдик – педик… Ты не против?

– Ладно, – пожал плечами Эдик.– Тогда наливай!..– А вы классная, когда выпьете! – решил он сделать осторожный комплимент. – И ты классный, когда я выпью...

Эдуард Нахлобучкин, отныне наречённый Эдвардом, лежал и смотрел в белый потолок гостиничного номера. Удивительно, но сейчас в нём открылись способ-ности к логическому мышлению. Он размышлял о своей несчастной жизни. «Ну почему, – думал он, – для того чтобы чего-нибудь достичь, нужно чем-то жертво-вать?» Эдуард покосился направо. Рядом на подушке лежало с закрытыми глазами рыжее веснушчатое лицо. От лица несло тяжёлым перегаром. «Стоит ли долж-ность директора развлекательного центра таких мучений и унижений? Стоит ли она того, чтобы, просыпаясь, пугаться по утрам?» Но мысль эта вышла какой-то обречённой и тусклой, как и перспектива всей его дальнейшей жизни.

– Ты куда? – поинтересовался Алексей, выходя из директорского кабинета и закрывая его на ключ.

– Я тоже ухожу, – сказала Ева, собирая в сумку свои вещи из стола в приёмной.– Но тебя никто не увольняет.– Ты считаешь, что я смогу работать с этим бараном Нахлобучкиным? – Ева

посмотрела на Алексея так, что его следующий вопрос вырвался сам собой:– Ты со мной?– Если не прогонишь…

Из торгового центра они вышли на улицу, взявшись за руки.– Знаешь, – сказал он ей, – ты очень похожа на мою мать: такая же красивая

и решительная!О том, что нет никого краше мамы, знают все маленькие мальчики. Большие

мальчики об этом тоже догадываются, но предпочитают молчать, лишь стараются поселиться поближе к родительскому дому. А так как начиная с определённо-го возраста быть маменькиным сынком считается неприличным, мужчина ищет спутницу жизни почти такую же классную, как и его мать. Психологи говорят, что у мужчин срабатывает рефлекс и они «западают», в первую очередь, на женщин с чертами лица, напоминающими маму. А если избранница к тому же готовит так же хорошо, как мама, счастью мужскому не бывает предела…

Ян Борисович Бруштейн родился в 1947 г. в Ленинграде. Юность про-шла в Пятигорске. Работал в газетах, на телевидении, преподавал в вузе. Кандидат искусствоведения. Стихи и рассказы печатались в «Литературной газете», журналах «Юность», «Знамя», «Дружба Народов», «Волга», «Дети Ра», «Зинзивер», «Сибирские Огни», «Крещатик», «День и Ночь», «Зарубеж-ные записки», еженедельнике «ОБЗОР» (США), в сборниках, альманахах и интернет-изданиях, переведены на английский, польский, украинский и бело-русский языки. Автор многих поэтических книг.

Член Союза российских писателей и Союза писателей XXI века. Живет в Иваново.

Ян БРУШТЕЙН

ПоэзиЯ

Планета Снегирь* * *

Когда я по лунной дороге уйду,Оставив и боль, и любовь, и тревогу,По лунной дороге, к незримому Богу,Искать себе место в беспечном саду,По лунной, по млечной... И легок мой шаг,Пустынна душа, этим светом омыта,По лунной дороге, вовеки открытой,Легко, беспечально, уже не спеша,Уже не дыша… И мой голос затих.Два пса мне навстречу дорогой остывшей,И юный – погибший, и старый – поживший,И белый, и рыжий. Два счастья моих.

И раны затянутся в сердце моем,Мы вместе на лунной дороге растаем –Прерывистым эхом, заливистым лаем.И всё. Мы за краем. За краем. Втроем.

86 Ян Бруштейн

СЕВЕРА ́ 1. ÐÅÊÀ ßÍÀ

Там, где мамонты ворочаются в мерзлоте,Там, где древним змеем тёзка моя течёт.Сотням тысяч оленьих горячих телПотеряет счёт обмороженный чёрт.

Как давно я выжил в этих местах:Лена, Яна, Индигирка и Колыма.По воде идёт онемевший страх, Это дышат в спину зима и тьма.

Что-то молодость моя молчит подо льдом,Где прошедшая жизнь – по воде круги...Мы по ранней шуге катерами идёмОт посёлка Северный до Усть-Куйги.

Выгибает реку хан-рыба таймень,Впереди как небыль – аэропорт.Заглуши мотор и веслом табань,На прощанье спирта плесни за борт.

Ледяная крупа мне стучит в окно,Спирт из фляги рухнет туда, в живот...Только Северный сгинул давным-давно,Ну, а Усть-Куйга – ничего, живёт.

2. ÅÍÈÑÅÉÑÊÎÅ

Расскажу, как я не мог прибиться к берегу:Енисей меня крутил-вертел отчаянно,И спина его была от пены белая,И осталась позади тоска причальная.А я сломанным веслом, дуря, размахивал,Песни пел и слёзы лил разменной мелочью.От Игарки ельник мне, сойдя с ума, кивал,Я бы Богу помолился – не умел ещё.Как я спасся, как я выгреб, как лежал в траве,Как товарищи вливали водку в глотку мне,Всё забыл, остались только крохи жалкие,Стариковские мои огни болотные.И увидеть не помогут ни одни очки,Как несёт меня тугой поток на лодочке, Как висит вся жизнь моя на тонкой ниточке,Как бежит мой друг по берегу в пилоточке...

87Планета Снегирь

3. ÊÈÐÏÈ×ÍÛÉ ÇÀÂÎÄ

Когда колёса долбят: «Ухта, Инта, Воркута...»,Кому охота ехать в гиблые эти места?Но саднит моя память, до боли свербит, дерёт:Стучат, кричат колёса про старый кирпичный завод.

В тридцати километрах от этой твоей Воркуты,Где горят мосты, где снега чисты, а дома пусты,Где речка Юньяха до дна застыла в пространстве густом,Лежит мой родич, еврей – под святым православным крестом.

Их в тридцать восьмом уравнял трибунал, побратал расстрел – Пятьсот мужиков, пятьсот затоптанных в землю тел.Не выдалось сгинуть моей родне на большой войне,Потом за всех мой отец отвоевал вдвойне.

Как стоял я, вчерашний солдатик, и плакал о том...Как хватал этот горький воздух обветренным ртом... И северный ветер выл, и каменный воздух стыл –И горели мосты, но снега оставались чисты.

4. ÃÐÈÃÎÐÈÉ

Бывший вор Григорий (знаю, бывших воров не бывает)Жил в забытом балке на границе тундры и леса.По наколкам на сморщенной коже читалась судьба кривая,А якутская малица, как от парши, облезла.

Сколько лет ему было – двадцать пять, пятьдесят или триста...Он ушёл от людей, прислонился к зверью и деревьям.Не боялся морозов, полярных ночей и риска,И казалось – он вырос здесь, словно коряга, древний.

Бывший вор Григорий свалил по снежку оленя,Под балком вырыл погреб, набил его льдом и рыбой.Только чая и хлеба, да махорки для зимней лениНе хватало ему... «Солдатики, вы помогли бы!»

Я его приручал, как шального полярного волка,Пил чифирь, слушал байки, и он становился добрее. Угощал пацанов на морошке настоянной водкойИ всё шутки шутил про морозоустойчивого еврея.

Уезжали, когда эта тундра от края до краяСиним, красным цвела, словно вынырнула из мрака...Бывший вор Григорий (да, бывших воров не бывает)На пороге стоял, желваками играл, не плакал.

88 Ян Бруштейн

5. ØÀÌÀÍ

Говорил мне шаман Мандаров Алдан,Стрельнув папиросу, глядя в упор:– Ты пришёл к нам, солдатик, плати же дань:Бутылку спирта и «Беломор».Он священный огонь кормил с руки,Он камлал, и на всё доставало сил,Ел с ножа оленину, пил из реки,И рычал, и чайкою голосил.А за что сидел он, зачем увезли...Просто так, без дела, не упекут!Да ещё загнали на край земли,В беспредельный город, чужой Усть-Кут.На щеках Алдана – зарубки лет,Но бесшумен бег и тугой кулак,И такого второго шамана нетНа великом озере Укулях.Здесь железная рыба подземных рек,Белый конь и навеки седой орёл,Здесь не выживет разве что человек...– Да зачем он нужен! – Алдан орёт.И кричит шаман, словно птичий хор,У него для этого свой резон...И срывается с места наш вездеход, И как будто падает за горизонт.

6. ÏËÀÖÊÀÐÒÍÎÅ

Единственный из проклятого родаПлевал в колодец и не дул на водуИ никому не верил на Земле.Он заплатил за батю-полицая...Не разглядел тогда его лица я В плацкартной ненасытной полумгле.

Он говорил, не мог остановиться,И бился голос, как слепая птица, –Казалось, что расколется окно.Он говорил о лагере, о воле,И я, пацан, объелся этой болиИ словно бы ударился о дно.

89Планета Снегирь

Цедил слова он, бил лещом по краюНечистого стола. И, обмирая, Смотрела злая тётка на него.Он пиво пил, и нервно цыкал зубом,И тётке говорил: «Моя голуба...Не бойся, я разбойник, а не вор!»

Он растворился в городке таёжном,И все зашевелились осторожно,Шарахаясь от дикого гудка.И пили водку, хлеб кромсая ломкий,И только мама плакала негромко,И говорила: «Жалко мужика...»

7. ÏËÀÍÅÒÀ ÑÍÅÃÈÐÜ

Планета называется Снегирь.Вокруг двух солнц – Урала и Кореи –Она несется, плавясь и шалея,Вдоль по Оби и в круге ЕнисеяВо всю свою немыслимую ширь.Над ней два спутника с повадками зверейИ рыба Бийск с раскосыми глазами,Шаманы с расписными голосамиИ бубнами из шкур нетопырейУходят в подпространство, как в запой.

Я там делился спиртом и тоской И гнус кормил в тайге под Верхоянском,Где вспарывает белое пространствоНад каждой переписанной строкойУпряжка золотых моих собак.

Планета называется Не-Враг.Сказал бы – Друг, но помню эту стужуИ третий страх, просящийся наружу,Когда у вездехода сорван трак.

Он третий и последний. Первых дваМне помогла осилить голова.

Планета по прозванию Снегирь,С тобой не совпадет моя орбита.И розовые перья все побиты,И медный полюс, вытертый до дыр...

Мне бы уехать. Завтра же. В Сибирь...

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ПоэзиЯ

Ключи от Царьграда

* * *

Наше время – медленной улиткойв вечность ускользающий багрец.Если сердце – бусинкой на ниткепосреди иных живых сердец!

Если сердце этого достойно,птичкой малой совершив разбег,сколько лет прошло, но также больномне от фразы: «Вещий князь Олег…»

Неразумным мстить вдвойне нелепо,непонявшим, что они творят.Всем открыта: солнцу, зною, ветру –изначально родина моя!

Не исправить и не опровергнутьголыши обуглившихся бус,лишь принять, как сказано, на веруполушёпот из всевышних уст.

И когда касаешься устами,током бьёт, приблизишься едва,всё равно они на пьедестале,в летопись втеснённые слова!

Змей обвил ольшаник по-над склоном,грудь обвил Олегова коня,ядовитый плющ самовлюблённый внутрь прополз, где камень и броня.

Ничего-то больше им не надо!Скользкий и кровавый день прошёл.Каплею вмороженною ядабусинка, где сердце, словно шёлк…

Прошлое всегда мне было ближе,княжий щит и жёлтый свет меча.Плачьте, плачьте, люди, о таких же,жизнь свою отдавших, как с плеча…

91Ключи от Царьграда

ÁÀËËÀÄÀ

Ах, пой, соловушка, и те, кто иже с нами!Гнездо твоё под ветками, у камня, – оно почти что славный Третий Рим!Груба основа, но земля под ним!Упруги корни, полумрак чуть влажный,забудь про тех, что жадны и продажны,ты пой, соловушка. О нет, мы не устали.Не перережут горло, что из стали.Я узнаю тебя – на сердце шрам!Твой славный Рим не подлежит паденью,он сцеплен плотно, в нём такой же шарм,дворцы и парки с томною сиренью.И ты меня узнал – на сердце шрамы!Мы обменяли наши мелодрамына пение из окон школьных лет.Сквозь нас протянут целый Белый свет,не расщёплённый, жгучий, пеленоюприкрыты веки. Канет в Лету Троя,и центр земли как будто ввысь взовьётся,посланницею гаснущего солнца.Иные земли и иные дали –их горла тоже сделаны из стали,не перережет варвар – ножик крив!Ах, пой, соловушка – мой Константин Великий,в тени берёз, на ветках бурых ив.Иеремии сказано так в книге:кувшины с виноградом и виномв земле хранятся. Клювиком зернопроело пашню. Песня – это сон,ты пой, соловушка!Твой Рим – не Вавилон…

* * *Там коврик цветастый. Там радости весть.Там много любви и свободы!– Откройте мне дверь!Проживала я здесьв мои безмятежные годы!И сколько по улицам вдоль сентябрябродить мне ещё одиноко?Вся память моя – две берёзы, скамья,упрямая, тихая тропка.Звоню в домофон. Никого. Ничего.А было так много, поверьте,такое бесчисленное большинство:открытка от папы в конверте,иконка в цветочках лазоревых вся,часы на комоде с кукушкой,все в рюшках, цветочках, там шторы висят,там блеск новогодних игрушек!Там сдобою пахнет!Вы люди иль нет?На улице ветрено, стыло!…Я пачку купила тогда сигарет,хотя никогда не курила.Я выпила водки, хотя я не пью,гранёный, холодный стаканчик.Никто не поймёт эту горесть моюи что для меня она значит.Мне окна смотрели устало в глаза –я жадно гляделанавстречу!…О, как ты чиста, золотая слеза, –как женщина, Родина, вечность!

92 Светлана Леонтьева

* * *…И расщепилось на добро – добро,

а зло – на зло, как Белый свет, старо!

О, как вам там, где мир был сотворён?Вам, изначальным, как глубокий сон!Вам, изначальным, как полдневный стон!Вам, изначальным, где текут векапеском сквозь пальцы, как сквозь лист строка?Вам, у истоков заповедей всехпознавшим сладкий, что коврига, грех?Вам, созданным из плоти налитойпосле светил и тверди в день шестой?Что райский сад,как Гефсиманский садсвоей великой правдою объят.Долина Кердон там, в тени олив? – что кожи срыв, что кинуться в обрыв,о, Гефсимания! Твоя иная власть,о, как возвыситься здесь можно, как упасть!За тридцать сребреников – кожу рвут – предатьи вниз, где бездна, кинуться, где падь!О, как мне больно, горестно вдвойне,уста жжёт поцелуй Иуды мне!Мне кожу рвёт – ладонь полна монет,сквозь тень олив протянут Белый свет,вплетён Марии Магдалины гребешок.И вечер был. И утро. И ещёкакой-то между временем просвет,и мы, как дети те, которых нет!Мы – тень глагольной рифмы и олив,нам всем туда, где линии обрыв,где из разодранной гортани звук игрив –то ли свирель, иль дудочка, иль горн.Сад масленичный – он со всех сторон,и он течёт сквозь пальцы много лет,как сквозь песок весь этот Белый свет.Там, на базаре, где в толпе столицты – музыкант-мальчишка худолиц,ты – попрошайка, камень сторожишь,ты – слеп, ты – грозен, тих, как будто мышь,ты изначален, как изгибы крыш,ты тоже на устах моих горишь!Разодрана гортань у мира вся,не докричаться! Сломана слеза…А далее, как дым в тени олив,остался шаг – поберегись! Обрыв!

93Ключи от Царьграда

* * *Отпрошусь, как с урока на волю,у земных отпрошусь я обид,у сердечной, наплаканной боли,и у сфинксов, и у пирамид.

Годы жадно летели по кругу,отпрошусь у пустых и плохих,снег, из века двадцатого тугозахлестнув моё горло, утих…

Исчезающий след человека…Отпрошусь у своих я следов!Снова снег из двадцатого векапёсьим дыхом разжаться готов.

Лямки рвутся, шнурки и канаты,окна стянуты нынче в квадрат,птицы те, что от неба отъяты,сумасшедшие крики родят.

Всех – из клеток, капканов из яви,всех – наружу, навечно, навстречь,блудным сыном, что дом не оставил,берегущим, чего не сберечь!

* * *Ю.П. Кузнецову

Нет, не могу я! Не секи лицо,не рви когтями город, дождь осенний!Дворняга прячется тихонько под крыльцо,и звуки прячутся трамвайных песнопений.Но дождь стучит мне по плечам, груди,в кармане шарит, словно безбилетник.Мы – дети улиц, выросли, гляди,стальными стали, может, на две трети.Так обточил нас дождь – до белизны!Омыл до островерхоньких лопаток.Я путь прошла мгновенный до жены,и этот путь был под тобою – краток!Я так не открывалась площадям,ни солнцу, ни восторгу, ни мужчине…Целуй меня, бери меня! Отнынепощады нет! И мне не по годам –убежище. Течёт с ресничек тушь.И бесконечность ничего не помнит,когда б не дождь, как небозванный муж,до памяти не сбил бы подоконник.И он уйдёт, чтобы сберечь мечту,и будет за безумным горизонтомлететь с последним выкриком во рту,наполовину полуэхом стёртым.

* * *

Разве, родной, в чистом виде корысть –словно бы вишня в вине?Я, не моргнув, отдала б тебе жизньвсю, что отмеряна мне!

Всю, сколько можешь в горсти унести,жарко горящую нить!Помнишь, водилось на Древней Русишкурой куницы платить?

Камушки круглые, талеры ижёлтых ракушек число.… Я без твоей умираю любвигорестно, преданно, зло!

Эх, новгородской копейки металлили жеребья куски!Разве мой откуп безудержно малв нежном касанье руки?!

Плечи в пупырышках, босы ступни,шкура медведя у ног,чем отплачу за разлучные дни,переступив за порог?

Чай заварила, варенье да мёд,клюква, брусники настой.Всё! И взамен надо мной небосводсиний и золотой…

Как я умею – до родинок, всётело твоё целовать!Нас от разора, быть может, спасётв белых перинах кровать!

Что меня держит в твоём январежгуче, ревниво, до слёз?Слов о любви серебро – в серебре,чистое золото грёз…

94 Светлана Леонтьева

ÏÐÎÄÀÍÍÛÉ ÄÎÌ

Тебя, где жарко билась я челом,где в календарь вносила я пометки,я продаю тебя сегодня, дом,хранить который завещали предки...

Где Красный угол – фотографий ряд,и где душа моя витает легче пуха!

...А ждёт-пождёт меня престольный град,вместилище серебряного духа.

Я продаю, как будто предаю,как будто Пётр, я отрекаюсь трижды!

Узнаю всё про жизнь теперь своюи красный свет на сердце я нанижу,как будто нить на катышки рядна!Прощай, мой дом, прости меня, коль сможешь!

Кому теперь такая я нужна?Калашный ряд, встречая, насторожен!

Да бог с ним!Не об этом нынче речь.Я продаю, как будто цепь срываю!Не надо по утрам топить мне печь,и сухостой не жечь мне к Первомаю...

Оковы прочь! Никто ворота мнене вымажет ни дёгтем, ни сурьмою.Так проживу! Легко. И в тишиневлюблюсь, пожалуй, нынешней зимою!

Другие будут люди и дома,вокзал, базар, платочки, сарафаны.Удача в дверь мне постучит самаи синей птицей прокричит нежданно!

Я продаю – приобретаю ли?Я предаю или клянусь быть верной?Иль отдираю с кожей от земли,рождаюсь вновь из океанской пены?

Мой колыбельный, маленький, родной!Бревенчатый! Последний раз целуюя твой порог! И твой закат льняной!И дождика бубенчатость хмельную!

95Ключи от Царьграда

* * *Пока выдумывал мир флейту и стекло,закат стекал на руки и предплечья,ты знаешь, так мне было тяжело,что я ушла тогда бы с первым встречным!

Не думай, что ты избранный, о нет!А звуки флейты, что случайный выстрел,что отраженье, где багряный свет,но ты мне стал, как миф, таким же близким!

На миг, на год, на век – не разберу!Там, в комнате, все греческие боги,и твой олимп рассыпан по ковру,весь звучный ряд такой же босоногий…

С ума сойти? Иль волю сердцу дать?Молчи, молчи про судьбы и знаменья!Звучал весь мир на флейте без труда,и стеклодув одушевлял виденья.

И вскидывалась скрипка на плечо,и распрямлялось небо спозаранку.И было холодно. И сразу горячотам, в комнате, похожей на беглянкуиз времени. Да что там время! Изземель, морей, людских собраний, улиц.Звучания садились на карнизтакие сонные, что вовсе не проснулись!

Никто не избранный из нас – ни ты, ни я!И мне ни в чём нужды нет разбираться.Но горло флейты – горло соловья!Но звуки флейты обожгли мне пальцы!

Вера Петровна Грибникова родилась в 1959 году в посёлке Селижарово Тверской области. В 1977 году приехала в Тверь. Всю жизнь отработала на Тверском электрическом транспорте – 33 года водила трамвай.

В 2000 году была принята в Союз писателей России. Три года была се-кретарём Тверской областной писательской организации. Автор нескольких поэтических сборников. Неоднократно побеждала в различных литературных конкурсах: «Посадская Лира» (Сергиев Посад), «Душа моя, как птица» (Мо-сква), «Золотое перо» (Москва). Отмечена именным кубком в конкурсе «На-дежды лира золотая», который проводился в Нью-Йорке в 2003 году (число участников конкурса составляло 41 157 человек). Живет в Твери.

Вера ГРИБНИКОВА

ПоэзиЯ

Задыхающиеся деревьяÑÓÅÒÀ

Суета, суета – проторённая тропка:Пылесос да плита, постирушка да штопка.Из рассвета в закат, будто лошадь по кругу:Магазины, детсад да упрёки супруга.

В зеркала не гляжу (вид не нравится что-то)И привычно кружу: кухня – ванна – работа …Не уйти от забот, что нахлынули скопом,И не сбиться на трот*, всё галопом, галопом!

За верстою верста. Ох как финиш далече…Суета, суета… не упасть бы под вечер. За делами дела бесконечные длятся.Не смотрюсь в зеркала.Всё равно восемнадцать!

* Трот – медленная рысь.

97Задыхающиеся деревья

ÕÐÎÌÎÉ ÏÅÒÓÕ

Городом захваченная в плен, По тебе, село моё, тоскую.Убежать бы от угрюмых стенВ нашу избу светлую, родную.

В домоткано-кружевной уют,С тёплой печкой, с духом каравая.Там проворно ходики снуют,На секунды вечность разбивая,

И сверчок выводит свой мотив,Прозорливый кот гостей пророчит.Всех своих соперников затмив, Зорьке льстит хромой горластый кочет.

Ох как я серчала на него!«Колченогим лихом» обзывала.А теперь желаннее всего,Чтобы голосил он, как бывало.

Пусть бы сны дробил, мешая спать,Всё смелей и громче раз от раза.Но отсюда мне не убежать – Стража неприступна и стоглаза.

Уж который год в полночной мглеПлачет память светлыми стихамиОттого, что продан дом в селеИ петух тот съеден с потрохами.

С запоздалой нежностью в грудиВсё шепчу я крикуну хромому:«Ну хотя бы в этот сон приди,Прокричи мне весточку из дому!»

 ÐÅÀÍÈ ÌÀÖÈÈ

Г.Б.

Отзовись на оклик мой,Он уже не повторится.Обретает небо птицу,Наречённую душой.

Медприборы-сторожаПонапрасну длят неволю.Отзвенела песня боли,И мгновения дрожат,Обрываясь в никудаГулкой медленной капелью,Чтоб за чьей-то колыбельюСнова выстроить года.

Наплывают миражиПрошлых лет и лица… лица…А капель ещё сочится…Ты обиды не держиИ шагни за ту межу,Что разлад провёл меж нами.Птица хлопает крылами!Торопись! Я ухожу!

Чуть помедлишь, и ужеНе успеем повиниться.Я твою жалею птицу! – Тяжко с камнем на душе…

Вот и выпрямил чертуСамописец виновато.Всё же белые халатыЗатевают суету.

Как тревожны голоса…Стены призрачны и зыбки…Сквозь печаль твоей улыбкиВзмыла птица в небеса.

98 Вера Грибникова

ÂÑÒÐÅ×À

Преднамеренно ль, случайно льПодарило лето вдругНеразгаданную тайнуНежных губ и сильных рук.

Прикоснуться к тайне этойНам доверено двоим.И хочу я быть одетойЛишь в объятия твои.

В небесах, светясь лукаво,Кружат звёздочки гурьбой.Ох и сладкую отравуМы отведали с тобой…

Не ищи противоядья,Избавленья не просиИ сквозь терний многорядьяЭту тайну пронеси.

За окном ласкает ивыВетер лёгким взмахом крыл.Заалел рассвет стыдливоИ разлукой пригрозил.

На столе оплыли свечи.Обрели печаль слова.Ты вздыхаешь: «Время лечит…»Я вздыхаю: «Чёрта с два…»

Зазвенела где-то пташка.Тает утренний туман.А на вешалке рубашкаОбнимает сарафан.

ÀÂÃÓÑÒÎÂÑÊÎÅ

Жадно, как вишнёвое варенье,Облизали сумерки закат.Вызрело светил столпотворенье,Обещая щедрый звездопад.

В ночь порхну безумно молодоюИ в копне соломой уколюсь.С первой оборвавшейся звездоюСамым сокровенным поделюсь.

И второй звезде, и третьей тожеПовторю заветное опять.Звездосей. Соломенное ложе…Будто годы повернули вспять,

И разлукой горькой, многолетнейНе терзала души нам беда,И коварно выношенной сплетнейНас не разлучали никогда.

Пусть мороз в причёсках партизанитИ глаза давно в силках морщин.Август – не апрель, едва ль обманет.Вот он рядом, лучший из мужчин.

Видно, не спалили в одночасьеМы сердцами выстроенный мост,И сегодня обретенье счастьяУтвердилось росчерками звёзд.

Млечный путь бахвалится удоем,Помогая звёздной ворожбе.…Сердце оборвавшейся звездоюНа ладошку просится к тебе.

ÌÀÑÒÅÐÈÖÀ

Переделала дела, протянула нить в иголку,Плавно песню повела,(не привыкла втихомолку).

Грёзой высветлило взор, Ожила иголка в пальцах,И мелодии узор продолжается на пяльцах.

Завиточек, лепесток… Под руками чаровницыПолотняный лоскуток скоро в чудо превратится.

Славя женскую судьбу гладью радужного шёлка,На холсте творит волшбупесня, вдетая в иголку.

99Задыхающиеся деревья

 ÃËÓÁÈÍÊÅ

Анюта, здравствуй! Вздумала прилечь? Иль не вставала? Донимают боли? Дровишек я принёс. Протопим печь. Поведаю, что деется на воле:Коварно припасённые тузы Истратила зима, и, слава Богу,Дожили до берёзовой слезы. Теперь авось воспрянем понемногу.

Пошлёт весна спасателей отряд:Крапиву, сныть, – порадует хвощами.И твой огромный терем, в аккурат, –Ты слышишь, Анна, – весь пропахнет щами.Прогонишь ты хворобу за порог, Умоешься росою в поле чистом…Позиции сдавать не вышел срок. С болезнью, Аня, надо, как с фашистом.

Ведь говорил: «Ко мне переходи». В скворешнике моём куда теплее.Степан бы нас не осудил, поди. Там не ревнуют, Аня, там – жалеют…Пей сок-то, пей! К берёзкам на поклонЯ снова прогуляюсь на опушку.Не скоро доберётся почтальон В заброшенную нашу деревушку:

Лошадушек в колхозе извели. И сам колхоз давно хрипит на ладан.Да что нам эти горькие рубли? Ни магазина, ни аптеки рядом.Одна отрада – лужи у ворот. Теперь, подобно птичьей веренице,Знакомый дачно-кочевой народ Потянется к оттаявшей землице.

Воспрянет вновь деревня на сезон, Возрадуется слышимо и зримо.И ты крепись, Анюта, не резонСдаваться, пережив такую зиму.Не бормочи, что подошла пора, Ишь, в одиночку собралась куда-то!Ты – боевая наша медсестра, И ты не смей, не смей бросать солдата!

Я дружбу фронтовую не забыл. Она не тонет, Ань, и не сгорает.Страна нас загнала в глубокий тыл, Но до сих пор мы на переднем крае.…Покуда над округой тишина. Лишь ручейков да пташек волхованье.И длится трижды клятая война. Для нас двоих. Война – за выживанье.

ÁÐÀÒÜß ÑÒÀÐØÈÅ

Задыхающиеся деревья,Узники кварталов городских,Вам бы за околицу деревни,Где и ночь тиха, и полдень тих.

Там прозрачны и целебны росы,Ветку тронь и подставляй ладонь.Не визжат безумные колёса,Не плывёт бензиновая вонь.

Люди обрекают вас на муки,Заточив у городских дорог:По весне обрубят ваши руки,Летом уготовят едкий смог...

Вот какая адская опека – На культяшках чёрная листва.Мученики атомного века,Братья по планете – дерева.

Мудрые заложники терпенья,Вы стоите в чаде и пылиМолчаливой армией спасеньяБезрассудных детушек земли.

Александр Алексеевич Дивеев родился в 1951 году в деревне Ундольщи-но Кистендейского (ныне Ртищевского) района Саратовской области. Слу-жил в ГСВГ в ракетной части. Выпускник экономического факультета СЭИ. Работал в финансовых структурах, руководителем отделения миграционной службы. Составитель первого сборника стихов ртищевских авторов «Цветы и пепел». Автор поэтических книг «Звезда Антарес», «Плащаница Души», «На кресте любви». Публиковался в журналах «Волга–ХХI век» (Саратов), «Природа и человек. ХХI век» (Москва), «Странник» (Саранск), альмана-хах «Стрежень» (Тольятти), «Литературный Саратов». Серебряный лауреат Национальной литературной премии «Золотое перо Руси-2014». Живёт в г. Ртищево Саратовской области.

Александр ДИВЕЕВ

ПоэзиЯ

Звезда мояÒÛ ÓÕÎÄÈØÜ ÂѨ ÄÀËÜØÅ

В дорогое окошко мне теперь уже не достучаться.А зелёная краска, словно листья, пожухла на раме…Я сюда вырывался – Боже праведный, каюсь! – нечасто,Говорил, улыбаясь: «Вот и я! Не ждала? Здравствуй, мама!»

Вечер тихий приветил тишиною за отчим порогом.Старый пруд и деревня в звёздном свете опять утонули…Ты уходишь всё дальше по дороге, где ходят и боги.Я в сомненьях терзаюсь: «В жизни вечной тебя догоню ли?»

Предназначено роком мне во мгле долгих лет раствориться,В изумленье ль с обрыва полыхнуть огнегривым болидом, – До последнего дня я в одиночестве буду молиться,Чтобы светел был путь твой в тёмном холоде царства Аида.

… На невзгоды не сетуй. Бренной жизни поток быстротечен.Всё же счастлив ты, если осознал в сонме грусти и гама,Что живёшь-то всего-то ради светлой единственной встречи,Ради слов несказанных: «Вот и я! Не ждала? Здравствуй, мама!»

101Звезда моя

ÂÑÒÐÅ×È ÌÀÍÎÊ

В бездонном безмолвии светлого мракаИщу твою душу в мерцании звёзд…Прости меня, мама, прости, что не плакал,Тебя провожая на горький погост.

Не мог же, как искру, зажечь я слезинку, –В душе бы снедаемый вспыхнул пожар.И с детства знакомой до боли тропинкойЯ бледный, как саван, за гробом шагал.

Я думал о ласточке, в сени впорхнувшей.За нею следили, почти не дыша.И я, на мгновенье от горя очнувшись,Смотрел, как с тобою прощалась душа.

Венки. Табуретки. Ногами к востокуПоставили гроб. Кто-то взял молоток.И не было мне ещё так одиноко,Но встречи опробован нашей манок.

Ты только не жди, береги свои силыИ не беспокойся в небесной дали…Минуты прощанья… Я бросил в могилуГорсть разных монет и пригоршню земли.

Ах, мама! Я знаю, что будет непростоТебе из неведомых тайных мировСмотреть, как сутулясь стою на погостеВ немом окруженье оград и крестов.

В бездонном безмолвии светлого мракаИщу твою душу в мерцании звёзд…Прости меня, мама, прости, что не плакал,Тебя провожая на горький погост.

ÑÂÅÒ ËÀÌÏÀÄÊÈ

Глаза закрою – мнится мне:Изба. Под низкой маткоюТихонько зыбка в тишинеКачается лампадкою.

В истоке хлопотного дняИ ноченькой бессонноюТам мама смотрит на меняБожественной иконою.

Там ножками смешно сучу.Сосу с пристрастьем пятки яИ – «ма-ма, ма-ма» – лопочуСлова такие сладкие!

А горько как: «Не забывай…» –Шепчу девчонке милой я.И слово чёрное: «Прощай!..»Над маминой могилою…

Устал в иллюзиях парить,Всё в мире ложью мазано.Как трудно, Боже, говорить,Когда уже всё сказано.

Пред тем как вырвусь из цепейЗемного притяжения,Лишь не забыть бы у людейМне попросить прощения…

В избе небесной – свой порог,Путь Млечный – мглистой маткою,А месяц-зыбка, видит Бог,Качается лампадкою…

ÏÀÌßÒÜ

Вечер… нить… веретено…Кот… цветок алоэ…Клуб… индийское кино…Счастливы герои…

Шорох… тихие шаги…Ветра тайный шёпот…Блеск серебряной реки…Аромат укропа…

Чувств беспечных детский всхлип…Сердца трепетанье…Стук в окошко… двери скрип…Первое свиданье…

Память… вид издалека…На столбе афиша…Двадцать коп. из кошелька…Стук в окошко…Слышишь?

102 Александр Дивеев

ÇÂÅÇÄÀ ÀÍÒÀÐÅÑ

Когда, случалось, тело и душаПо жизни неприкаянно скитались – Из бездны тишины, чуть-чуть дрожа,Смотрела на меня звезда Антарес.

Через туманы Млечного ПутиОна мерцала, как желал Создатель…Звезда моя, свети же мне, свети,Судьбы моей Божественная Матерь.

Я ощущаю с юных лет душой,Звезды холодным светом опалённый,Что я рождён под странною звездойДалёкого созвездья Скорпиона.

Давно покинул звёздный я порог…Случалось, шёл по жизни спотыкаясь.А было – брёл и вовсе без дорог,Любя-страдая, ненавидя-каясь!

Не упрекну Антарес никогда.И, глядя ввысь, шепчу обожествленно:«Благодарю, заветная звезда,За доброту и нрав твой непреклонный».

Когда в последний раз я упаду, Уставясь в синий купол небосклона,В моих глазах увидите звездуДалёкого созвездья Скорпиона.

И, разрезая темь и синеву,На блеск светил сапфировых не зарясь,Я в мареве межзвёздном уплывуК звезде с прекрасным именем Антарес.

Через туманы Млечного ПутиОна мерцает, как желал Создатель…Звезда моя, свети другим, свети,Души моей Божественная Матерь.

ÑÒÀÐÛÉ ÄÎÌ

Всё тебе непривычно кругом.Осмотрись. Улыбнись. Не спеши.Ты вошла осторожно в мой дом,Старый дом одинокой души.

Ставни окон, как веки, открой.Здесь не смерть – летаргический сон.Здесь давно не живёт домовой, Как и я – всё скитается он.

Серых дум облака разгони.Ты поплачешь потом, а покаПаутину повсюду смахниБедным веником из полынка.

Окна тёплой водою умой.Приберись. Отдохни. И, как знать,Может быть, не случайно, в трюмоГолубую увидишь тетрадь.

И на росной забытой заре,После светлых бессонных часов,Как в Дивеевском монастыре,Окунись в мой источник стихов.

Ранним утром, халатик надев,Ты сойди потихоньку с крыльцаИ послушай щемящий напевРазвесёлого прежде скворца.

Этой грустью прошита вся Русь.Не пугай ты его, не тревожь.Я сюда никогда не вернусь,Да и ты – погостишь и уйдёшь…

103Звезда моя

ÕÐÓÑÒÀËÜÍÛÉ ÀÂÃÓÑÒ

Не ругай меня, что снова я пою о звёздах синих, – Без меня им, может, грустно в бесконечных небесах.Время катится беспечно, но зачем-то я и нынеИмена их повторяю наяву и в лучших снах:

«Вега, жёлтая Капелла, белый Сириус, Антарес,Как рябина – Бетельгейзе и Полярная звезда…»За плечами годы шепчут: «Отлюбилось, отмечталось…»Звёзды ясные мигают: «Утечёт всё, как вода…»

Ты прости меня, что реже о тебе я вспоминаю, – Прежних чувств не растревожат ни жалейка, ни свирель…А вокруг хрустальный август, и, в безмолвии сгорая,Рыжей осени в угоду льётся звёздная капель.

Если чёрной лунной ночью затрепещется сердечко,Сон увидишь ты прекрасный – не смотри его, проснись,Выйди из дому тихонько, прислонись к берёзе-свечкеИ на звёзды голубые, улыбнувшись, помолись.

В срок печальный кану в вечность, в бренной жизни намытарясь,Веря в то, что надо мною будут ластиться всегдаВега, жёлтая Капелла, белый Сириус, Антарес,Как рябина – Бетельгейзе и Полярная звезда…

ÁÓÊÅÒ

Дуют ночью и днём в бабузелы* противные ветры.Кто-то будет опять выбран звёздами и награждён.Ты в огромный клубок обещала смотать километры –Нашу встречу связать и судьбе положить на поклон.

Это будет весной или, может, пылающим летом.Как фужер, разобью я на счастье душевный покой,И к вокзалу приду, и расстанется бабка с букетом, –Вдруг мой сбудется сон: неожиданно встречусь с тобой.

Только нам суждено в непорочных объятиях слиться,Словно рельсам вдали, без улыбок, мурашек и слов…И, уткнувшись в букет, улыбнётся светло проводница:«Мне ещё никогда просто так не дарили цветов».

* Бабузел – рожок, издающий монотонный, не очень приятный звук.

ГЕНИЙ СЕВЕРАГлава из книги «Игорь Северянин»

Владимир БОНДАРЕНКО

Литерат уроведениЕ

Игорь Северянин весь пронизан Севером. От своего псевдонима, откровен-но говорящего о северном происхождении поэта, до воспетых им северных рек. Впрочем, он и всю жизнь свою прожил на Севере, родился в Петербурге, лет до девяти жил с родителями в Гатчине, затем с отцом уехал в Череповецкий уезд. Там, в лотарёвской усадьбе Сойвола, на берегу северной реки Суда, он и прожил до 1903 года.

Родился Игорь Северянин в Петербурге 4 (16) мая 1887 года в семье капита-на I-го железнодорожного батальона (впоследствии полка) Василия Петровича Лотарёва. Мать – Наталья Степановна Лотарёва, урождённая Шеншина (дочь предводителя дворянства Щигровского уезда Курской губернии Степана Сер-геевича Шеншина), по первому браку Домонтович (вдова генерал-лейтенанта Г.И. Домонтовича).

Среди его предков и поэт Афанасий Фет (Шеншин), и, предположительно, историк Н.М. Карамзин. Впрочем, и Шеншины, и Домонтовичи дали немало слав-ных представителей России.

После кончины первого своего мужа Наталья Степановна вскоре познакоми-лась с молодым офицером Василием Лотарёвым и вышла за него замуж. У Игоря Лотарёва была и старшая сестра от первого брака матери.

Как позже писал в стихах Игорь Северянин:

По-своему прекрасно. Зою,Что старше на двенадцать лет,Всегда я вспоминаю нежно.Как жизнь её прошла элежно!Её на свете больше нет,О чём я искренне жалею:Она ведь лучшею моеюВсегда подругою была.…

105Гений Севера

Мать с ней жила в Майоренгофе, –Ах, всякий знает рижский штранд! –Когда с ней встретился за кофеУ Горна юный адъютант.Он оказался Лотарёвым,Впоследствии моим отцом;Он мать увлёк весенним зовом,И всё закончилось венцом.

О первых годах жизни поэта известно мало. Тем более жизнь родителей не сложилась, и в 1897 году отец, оставив жену со старшей дочерью, взял с собой сына, и они уехали в Череповецкий уезд. Там и подрастал будущий поэт, на се-верной природе, в имении своей тётки Елизаветы Петровны Лотарёвой Сойвола на реке Суда, километрах в тридцати от Череповца. Недалеко от Сойволы позже было выстроено и имение дяди Игоря Владимировка, где сейчас находится лите-ратурный музей Игоря Северянина.

Учился он, и надо сказать – плохо учился, четыре года в Череповецком ре-альном училище, которое так и не закончил. Директором училища был в то вре-мя милейший князь Б.А. Тенишев, которого Игорь Северянин всегда вспоминал с удовольствием, в отличие от самой учёбы, которую не любил.

Для всех секрет полишинеля, Как мало школа нам даёт.Напрасно, нос свой офланеля,Ходил в неё я пятый год:Не забеременела школаМоим талантом и умом,Но много боли и уколаПринёс мне этот «мёртвый дом»,Где умный выглядел ослом.Убого было в нём и голо, –Давно пора его на слом!..

Невзлюбив учёбу, юноша страстно полюбил богатую природу Севера и при-страстился к рыбной ловле. Именно в имении Сойвола подрастающий Игорь при-вык к дальним пешим походам, к рыбалке. Рос на воле и на воде диким под-ростком. Отец всегда был занят и в отъездах, тётка всё ему позволяла, тут не до учёбы, столь ненавистной ему:

Ту зиму прожил я в деревне,В негодовании зубряВсё то, что все мы зубрим зря.Я алгебрил и геометрил.Ха! Это я-то, соловей!О счастье! Я давно разветрил «Науки» в памяти своей…

Вот и занялся сложением стансов, забросив учебник за забор. Думаю, эта яв-ная недообразованность во всём мешала ему всю жизнь. Проучился всего четыре года, да ещё и оставался на второй год. Так и недоучившись в реальном училище, уехал с отцом в 1903 году на Дальний Восток, в Дальний и Порт-Артур, но и там

106 Владимир Бондаренко

долго не протянул, поссорился с отцом и в одиночку в самом конце 1903 года от-правился из Порт-Артура к матери в Гатчину. Но именно на Дальнем Востоке, решив взять себе псевдоним, выбрал Игорь-Северянин, как единое целое, как Мамин-Сибиряк, Новиков-Прибой. Но об этом в отдельной главе.

Всё-таки псевдоним Северянин он взял из любви к русскому северу. Да и сти-хи начал писать тоже на севере. Уехав с отцом в Порт-Артур, в октябре 1903 года Игорь писал, вспоминая уже на всю жизнь любимые места:

ÑÎÉÂÎËÑÊÀß ÁÛËÜ

– Я стоял у реки, – так свой начал рассказСтарый сторож, – стоял и смотрел на реку.Надвигалася ночь, навевая тоску,Все предметы – туманнее стали для глаз.И задумавшись сел я на камне, смотряНа поверхность реки, мысля сам о другом.И спокойно, и тихо всё было кругом,И темнела уже кровяная заря.Надвигалася ночь, и туман над рекойПоднимался клубами, как дым или пар,Уж жужжал надоедливо глупый комар,И летучая мышь пролетала порой.Вдруг я вздрогнул… Пред камнем теченье рекиМчало образ Святого Николы стремглав…Но внезапно на тихое место попав,Образ к берегу, как мановеньем рукиЧьей-то, стало тянуть. Я в волненьи стоял,Я смотрел, ожидал… Образ к берегу плылИ, приблизившись к камню, как будто застылПредо мной. Образ взяв из воды, я рыдал…Я рыдал и бесцельно смотрел я в туманИ понять происшедшего ясно не мог,Но я чувствовал ясно, что близко был Бог, –Так закончил рассказ старый сторож Степан.

(18 октября, порт Дальний на Квантуне)

И это написал шестнадцатилетний подросток, воспитанный в православной вере и влюблённый в родной Север. В окрестностях Череповца (теперь это Во-логодчина), в северных лесах и на берегах северных рек, впервые явилась ему его Муза («Лесофея»), отсюда и поздний псевдоним поэта – «Северянин». Много лет спустя, уже в эмиграции, он воскрешал в стихах места своего детства, и всегда при этом звучала в них ностальгическая нота: «О Суда! Голубая Суда! Ты внучка Волги! Дочь Шексны! Как я хочу тебя отсюда!» («Роса оранжевого часа»).

Я проехал по всем северным местам жизни поэта, начиная от Череповца и за-канчивая литературным музеем Северянина во Владимировке. Ездил и в Сойво-лу, но после строительства водохранилища старую Сойволу подтопило, и дом, где жил Игорь Северянин, не сохранился. Сам прошёлся по берегам холодной северной реки Суды, покатался на лодке. Да и жил в имении Владимировка в том самом доме, где какое-то время у своего дяди жил и Северянин. Мне для написа-

107Гений Севера

ния книги всегда надо поставить себя на место героя: когда писал о Лермонтове, жил в Тарханах и Пятигорске; писал о Бродском – жил то в деревне Норенской, то в Венеции, побывал и в Америке; вот и сейчас езжу по местам Игоря Севе-рянина – то в Гатчину и мызу Ивановка, то в эстонскую Тойлу и Усть-Нарву, то забираюсь в череповецкую глушь, где до сих пор в этой самой Владимировке нет ни водопровода, ни канализации, живут, как в каменном веке. Газ продают по всему миру, а сама Россия на треть не газифицирована, незачем русских при-общать к цивилизации.

В 2002 году в Череповце вышла книга В. Минина «Усадьба “Сойвола”», впро-чем, и сам краевед живёт там же, где мы с ним мило и пообщались. Как считает Минин: «Теперь известны все четыре памятных места на череповецкой земле, о которой Игорь Северянин тосковал в Эстонии. Усадьба и фабрика тёти Елизаве-ты Петровны Журовой на Андоге, притоке Суды. Город Череповец, где на здании бывшего реального училища установлена мемориальная доска поэту. Дом М.П. Лотарёва во Владимировке, где уже 6 лет существует литературный музей поэта. Посёлок Сойволовское – родниковое место его поэзии».

Позже поэт вспоминал: «С 1896 г. до весны 1903 г. я провёл преимущественно в Новгородской губернии, живя в усадьбе Сойвола, расположенной в 30 верстах от Череповца...» (И. Северянин. «Уснувшие весны»).

Шексна моя, и Ягорба, и Суда,Где просияла первая любовь,Где стать поэтом, в силу самосуда,Взбурленная мне предрешила кровь

На Суде он провёл своё детство, стал поэтом, спустя сорок лет на Россони и Нарове он закончил свою жизнь. Так и вижу его мальчиком с удочкой в руках и позже уже зрелым мужчиной всё с такой же удочкой в руках. Менялись только северные реки.

Все любители поэзии Северянина едут со всей России в единственный литера-турный музей его имени в имении Владимировка. Старинный двухэтажный дом, построенный дядей поэта в 1899 году. Многие думают, что в этом сохранившемся с дореволюционных времён массивном двухэтажном доме поэт и жил. На самом деле это не так. И, по уверениям краеведа Минина, во Владимировке у своего дяди поэт появился чуть ли не после возвращения из Порт-Артура.

Как пишет сам поэт в поэме «Падучая стремнина»:

К концу Поста приехал из именьяВ столицу дядя Миша по делам.Он пригласил меня к себе поехатьВстречать совместно Пасху. Вся семья,За исключеньем дочери замужней, Моей кузины Лили, собралась В усадьбе. Я любил край Новгородский, Где отрочество всё мое прошло.И с радостью поехать согласился...

И было это в апреле 1906 года, уже после его дальневосточной поездки. Вита-лий Николаевич Минин считает, что это был его первый приезд во Владимировку, мол, ранее никогда поэт о ней не вспоминал. Но после моих поездок и в Сойво-лу, и во Владимировку не могу поверить, что подросток сам ли или же с отцом

108 Владимир Бондаренко

или тётушкой ни разу не побывал у своего дяди, построившего свой могучий дом всего-то километрах в тридцати от Сойволы. Даже на лодке можно было доплыть. Тем более, дядя Михаил Петрович племянника любил и потом не раз помогал ему в жизни. Даже когда в годы учёбы в Череповецком училище мальчик Игорь ездил из Череповца домой, он мог бы завернуть в гости к дяде, прямо по дороге. И неужели он ни разу не ездил со своей тётушкой в гости к Михаилу Петровичу Лотарёву?

Первой поселилась на Суде его тётушка, владевшая в Череповецком уезде обширными имениями, а заодно и картонной фабрикой. Когда её брат Василий Петрович Лотарёв поссорился с женой, он тоже решил с сыном податься в се-верные края. Тем более, к тому времени военный инженер Лотарёв уже вышел в отставку и имел кое-какие сбережения. Задумав вместе с сестрой построить новую бумажную фабрику на Суде, вложил все свои капиталы в строительство. Оснастил всё новейшим импортным оборудованием, но начался кризис, спроса не было, и Василий Петрович за гроши продал всю фабрику удачливому дельцу, который и развернул производство. Картонная фабрика работала и в советские годы, но в связи со строительством водохранилища была закрыта.

Получается, что мы с отцом поэта коллеги по профессии, я тоже по первой про-фессии инженер-бумажник и хорошо знаю все северные бумажные комбинаты. Знаю, что окружало Игоря в его детские годы, какие запахи шли от целлюлозного производства. Вот он и уплывал подальше на лодке или уходил в лес, собирая ягоды. Рос таким диким природным мальчишкой – на лодке уплывал подальше на речные просторы или же на лошадке уносился в череповецкие «прерии», начи-тавшись Фенимора Купера. Книги он читать очень любил, а вот учебу презирал.

Череповец, уездный город,Над Ягорбой расположон,И в нём, среди косматых бород,Среди его лохматых жён,Я прожил три зимы в Реальном,Всегда считавшемся опальнымЗа убиение царяВоспитанником заведенья,Учась всему и ничему(Прошу покорно снисхожденья!..).Люблю на Севере зиму,Но осень, и весну, и летоЛюблю не меньше. О пореО каждой много песен спето.

На годы учёбы в Череповце отец вызвал из Петербурга мать поэта. Счастью не было предела, но учиться своенравный подросток всё равно не желал. После второго класса он был оставлен на второй год. Другое дело, учинить какую-нибудь проказу, затащить, к примеру, жеребёнка на второй этаж дома…

Я про училище забыл,Его не посещая днями;Но папа охладил мой пыл:Он неожиданно нагрянулИ, несмотря на все мольбы,

109Гений Севера

Меня увёз. Так в лету канулСчастливый час моей судьбы!А мать, в изнеможеньи горя,Взяв обстановку и людей,Уехала, уже не споря,К замужней дочери своей.

Свою северную жизнь позже поэт описал в поэме «Роса оранжевого часа». Как вспоминает Минин: «...Ныне на Суде есть поселок Сойволовское. Теперь это дач-ное место. ... Но Северянин дал ещё и поэтические приметы своей духовной ко-лыбели. Рассказывая об усадьбе, он говорит, что «был правый берег весь олесен». В описываемом месте Суды таковым он остаётся до сих пор. И еще плёсо реки здесь расположено с запада на восток, так что огромный шар утреннего солнца, выкатываясь из-за леса, заливает оранжевым светом и зеркальную водную гладь, и прибрежные луга в каплях росы. Такую картину наблюдал юный рыбак Игорь Лотарёв. Вот откуда поэтический образ – «роса оранжевого часа»...».

Нынешние дачники из Сойволовского и знать не знают ни про какого Северя-нина. Хотя до музея во Владимировке всего час езды.

Название усадьба Сойвола получила от речки, по берегам которой размеща-лись приписанные фабрике леса. Дом для новой усадьбы, громадный, двухэтаж-ный, закупили в помещичьем имении на реке Колпи, сплавили его в разобранном виде. Об этом доме сохранились мрачные легенды, ходили слухи, что в нём жило семь сестёр-помещиц, убивавших своих новорожденных детей. «Они детей своих внебрачных бросали на дворе в костёр, а кости в боровах чердачных муравили». Затем дом перекупила помещичья пара, вскоре кончившая жизнь самоубийством. И вот в таком доме мальчик Игорь жил один на втором этаже, по ночам он дрожал от страха, ему чудились привидения и покойники. Днём он отдыхал на природе. Катался на лыжах, на лодках, на лошадях, ходил в одиночку в дальние походы.

Имение Владимировка брат Василия Петровича Михаил Петрович начал строить лишь в 1899 году по такому же типу, как была построена Сойвола. Есть в книге Минина и подборка цитат Игоря Северянина, посвящённых любимой Суде. В стихах он много раз называл точный адрес своей поэтической колыбели. И какими только словами не ласкал свою судьбоносную реку: «лучезарная Суда», «русло моего пера», «моя незаменимая река», «прозрачно-струйная»... За стреми-тельность течения он сравнивал Суду с быстроногим оленем. Северянин любил её олесенные берега, но знал он и Суду-трудягу:

С утра до вечера кошовникПо Суде гонится в Шексну...

или:За ними «тихвинки» и баржиСпешат стремглав вперегонки...

или:И вновь, толпой людей рулима,Несется по теченью вниз,Незримой силою хранима,Возить товары на ТавризПо Волге через бурный Каспий,Сама в Олонецкой родясь...

110 Владимир Бондаренко

Уже забыв о первых питерских годах жизни, юный Игорь рос как коренной северянин, жил природной стихийной жизнью. С одной стороны, детство поэта было более чем благополучно: роскошный двухэтажный дом, лодка, своя лошад-ка. С другой стороны, он практически рос как сирота, никем не контролируемый, и остро чувствовал своё одиночество. Думаю, если бы не любовь к поэзии, он бы ушёл в революционеры. Игорь Северянин пишет в поэме «Роса оранжевого часа»:

Завод картонный тети ЛизыНа Андоге, в глухих лесах,Таил волшебные сюрпризыДля горожан, и в голосахУвиденного мной впервыеБольшого леса был призывК природе. Сердцем ощутивЕё, запел я; яровыеЯ вскоре стал от озимыхУмело различать; хромыхСобак жалеть, часы на псарнеС борзыми дружно проводя,По берегам реки бродя,И всё светлей, всё лучезарнейВселенная казалась мне.Бывал я часто на гумне,Шалил среди весёлой дворни,И через месяц был не чуждЕё, таких насущных, нужд.И понял я, что нет позорнейСудьбы бесправного раба,И втайне ждал, когда трубаНепогрешимого ПротестаВиновных призовёт на суд,Когда не будет в жизни местаДля тех, кто кровь рабов сосут…

Подрастал готовый революционер. Конечно, ему не позавидуешь, при живых отце с матерью рос он практически с тёткой, занятой своим бизнесом, как в чужом доме. И уже тогда родилась какая-то затаённая ненависть к городу как чужо-му. Северный Маугли со временем вдруг стал всеобщим любимцем горожан, но втайне-то он их всегда не любил и презирал.

Ты, выросший в среде уродской,В такой типично-городской,Не хочешь ли в край новгородскийПрийти со всей своей тоской?Вообрази, воображеньяЛишённый, грёз моих стези,Восторженного выраженьяПричины ты вообрази.Представь себе, представить дажеТы не умеющий, в борьбе

111Гений Севера

Житейской, мозгу взяв бандажиНаркотиков, представь себеЛеса дремучие верст на сто,Снега с корою синей наста,Прибрежных скатов крутизнуИ эту раннюю весну,Снегурку нашу голубую,Такую хрупкую, больную,Всю целомудрие, всю – грусть…Пусть я собой не буду, пустьЯ окажусь совсем бездарью,Коль в строфах не осветозарюИ пламенно не воспоюВесну полярную свою!

Нет, так до сих пор никто и не понял смысл поэзии Игоря Северянина, по-настоящему любящего лишь северную природу и простых северных людей. Да и в творчестве его всем известные поэзы о грезерках составляют только малую часть. До сих пор иные поклонники поэта, приезжая в Череповецкий район в гости к Северянину, путают имение тётки поэта, его крёстной матери, прозванное «Сой-вола», с сохранившимся и поныне имением дяди во Владимировке, где и располо-жен сейчас литературный музей Игоря Северянина. Крестьянка Спирина некогда служила во Владимировке в усадьбе Михаила Петровича Лотарёва, она писала еще в 1995 году И.В. Лотарёвой: «Когда читаю о И. Северянине и усадьбе М.П. Ло-тарёва, недоумеваю, почему усадьбу называют “Сойвола”. Хотелось бы знать, почему усадьбе в д. Владимировка дано название другого населенного пункта, на-ходящегося в нескольких километрах от этого дома, вниз по течению реки Суды. Пока были живы старые люди, узнавала. Никто из них не слышал, чтобы усадьба М.П. Лотарёва называлась «Сойвола». А моя мама, работая у вашего деда почта-льоном, заявляла, что когда приходили письма на имя Лотарёва, то на конверте был указан адрес: “Новгородская губерния. Череповецкий уезд, станция Суда, усадьба Владимировка, его сиятельству инженеру-технологу М.П. Лотарёву”».

Любителям поэзии Северянина надо не полениться и от имения Владимировка проехать или пройти до поселка Сойволовское, посмотреть на истинно северянин-ские места.

Но как же проводил я времяВ присудской Сойволе своей?Ах, вкладывал я ногу в стремя,Среди оснеженных полейКатаясь на гнедом Спирютке,Порой, на паре быстрых лыж,Под девий хохоток и шутки, –Поди, поймай меня! шалишь! –Носился вихрем вдоль околиц;А то скользил на лёд реки;Проезжей тройки колоколецЗвучал вдали. На огонькиШёл утомлённый богомолец,И вечеряли старики.

112 Владимир Бондаренко

Ходил на фабрику, в контору,И друг мой, старый кочегар,Любил мне говорить про пору,Когда ещё он не был стар.Среди замусленных рабочихИмел я множество друзей,Цигарку покрутить охочих,Хозяйских подразнить гусей,Со мною взросло покалякатьО недостатках и нужде,Бесслёзно кой-о-чём поплакатьИ посмеяться кое-где…

Всё-таки хоть почти сиротой он жил, но в барских, помещичьих условиях. Были у него своя лошадка, своя лодка…

Увы, без родительского внимания, но в достаточно привольных условиях про-вёл свою юность Игорь Лотарёв. Учёбой не занимался, но на девушек обращал самое пристальное внимание. После чисто детских влюблённостей в баронессу Дризен или в тридцатипятилетнюю Аделаиду Константиновну, уже повзрослев, он страстно влюбился в свою кузину Лилю, чуть постарше его. И сколько бы Лиля ни внушала ему, что никаких объятий и слияний тел или душ у них нет и не может быть, оставив надежды лишь на сестринскую любовь, Игорь по-прежнему был увлечён своей кузиной.

Жемчужина утонков стиля,В теплице взрощенный цветок,Тебе, о лильчатая Лиля,Восторга пламенный поток!Твои каштановые кудри,Твои уста, твой гибкий торс –Напоминает мне о ЛувреДней короля Louis Quatorze.Твои прищуренные глазы –…Я не хочу сказать глаза!.. –Таят на дне своем экстазы,Присудская моя лоза.

Кончилось это тем, что когда его отец, завербовавшись на работу в пароход-ство в Порт-Артур, повёз своего сына через Москву, где в это время и состоялась свадьба Лили, Игорь хотел кончить жизнь самоубийством. Хорошо, что не полу-чилось. А дальше уже – длиннющее путешествие на поезде с отцом через Урал, Сибирь и Дальний Восток, запомнившееся ему на всю жизнь.

Я видел сини Енисея,Тебя, незлобливая Обь,Кем наша «матушка Рассея», –Как несравнимая особь, –Не зря гордится пред Европой;И как судьба меня ни хлопай,

113Гений Севера

Я устремлён душою всейК тебе, о синий Енисей!Вдоль малахитовой Ангары, Под выступами скользких скал,Неслись, тая в душе разгары; А вот – и озеро Байкал…Святое море! Надо годыТам жить, чтоб сметь его воспеть!

Заканчивается эта поэма, посвящённая его детству на русском севере, «Роса оранжевого часа», уже после феерического бала на крейсере «Рюрик» в Порт-Артуре, возвращением из китайских портов в родные места на Гатчине, где его ждала мама. И он мчался через весь Дальний Восток и Сибирь, сбежав от отца к далёкой родине своей:

Чтоб целовать твои босыеСтопы у древнего гумна,Моя безбожная Россия,Священная моя страна!

Семнадцатилетний подросток, вернувшись к концу 1904 года в Гатчину, взма-теревший, обретший жизненный опыт и некую толику цинизма и иронии, уже прекрасно понимает своё Дао, свою творческую суть – быть русским поэтом, и более никем.

Но гений русского поэта выкован был в северных реках, и нигде больше.

Вячеслав ЛЮТЫЙ

КритикА

ТРАВА МОЛОДАЯ

Русская почва в поэзии Светланы Сырневой

1. ПочваГоворя о почве в поэзии, стоит для начала уяснить, что, собственно, имеется

в виду. Речь идёт о приметах исторических, бытовых и психологических – это самые общие обозначения сторон интересующего нас предмета. Подобные знаки и черты окрашены родовым чувством художника, каким бы оно ни было: нацио-нальным, ментальным, наконец, просто семейным. Маленькие предпочтения, едва уловимая теплота в голосе, сострадание и жалость к памяти. Или к тому, что уже становится памятью, прямо на глазах... Но скажем определённей, аналитически сухо: это интонация, выбор предметов, нравственная оценка и принцип одухо-творения.

И если мы именно таким образом углубимся в толщу поэтической ткани, то нам станет ясно, почему одна творческая фигура истинно русская, а другая – только советская, тогда как третья – отчётливо клановая. И пусть характеристи-ки, которые мы затем соединим с именами поэтов, кажутся, на первый взгляд, вполне внешними, поверхностными. На деле же каждая из них обладает своей последовательной логикой и, что очень важно, собственным пространством су-ществования, в котором – и строго вычерченная топография, и отобранная то-

Эти бедные селенья,Эта скудная природа –Край родной долготерпенья,Край ты русского народа!...Удручённый ношей крестной,Всю тебя, земля родная,В рабском виде Царь НебесныйИсходил, благословляя.

Фёдор Тютчев

...что мне – покорная родина? Разве скажу!

Светлана Сырнева

115Трава молодая

понимика, и не редактируемый путеводитель по всем достопримечательностям, жизненно необходимым этому творцу. Так, Высоцкий окажется выразителем вненациональной советской почвы, Окуджава – корпоративно-интеллигентской, а, скажем, Твардовский – певец, в первую очередь, почвы русской, советской – уже пото́м, как бы в качестве хроникального уточнения.

Понятие национальной почвы, как самое широкое, в состоянии вобрать в себя все иные укоренения: и замкнуто-интеллигентские, и семейные, и сугубо менталь-ные – что реально и происходит в последние годы, кажется, со всем советским. Однако не всякое советское может раствориться в русском. Очень часто наше на-циональное начало исподволь сопротивляется и не впускает в свои пределы того или иного «чужака». С течением времени подобная несоединимость становится вполне наглядной.

Впрочем, отталкивание национального и вненационального вовсе не умаляет обаяния, которое сопутствует тем или иным стихам. Речь идёт только о движении их во временно́м потоке и об их способности сохранить себя в людском сознании. Именно потому клановое и ментальное – явления краткие: их опора чрезвычайно временна. Скажем, поэзия Высоцкого сегодня жива и востребована в значитель-ной мере в силу того, что советское ещё не ушло окончательно из нашей жизни, а находится в состоянии длящегося распада, тогда как национальное ещё не впол-не обрело себя, оно медленно и мучительно самоопределяется.

Творческие имена из разных «почвенных ареалов» не спорят друг с другом, им достаточно сохранить свою собственную привлекательность. Но вот что приме-чательно. Художники вненациональные, как правило, делают всё, чтобы не рас-твориться в культуре и сохранить факсимильный отпечаток личного творчества. Национальные же творцы стремятся напитать собою почву, их взрастившую. А если при том сотрутся их портретные черты – что ж, это достойно сожаления и горьких слёз, но земля жива, и на ней вновь взрастёт молодая трава. Подобное утешение обладает уникальным качеством: оно обращено ко времени и живёт в нём, соединяясь с прошлым и надеясь на будущее. И здесь внутренняя сила и неслучайность художника по своей сути – национального.

Оговорив предварительно самые общие контуры нашего рассуждения, обра-тимся к имени, которое станет его художественным центром: Светлана Сырнева.

2. АвторСреди современных поэтов, хранящих верность национальной почве, имя Свет-

ланы Сырневой обладает некоей отдельностью. Причиной тому – сложность вос-приятия её стихотворений как целостного художественного мира, в противо-положность широко распространённому в поэзии образному пунктиру мира внешнего. У Сырневой взаимопроникновение пейзажа, людской доли, личного жизненного пути и глубоко экзистенциального, невыразимого до конца собствен-ного сердечного переживания доведено, кажется, до крайней степени. Переводя взгляд с одного поэтического предмета на другой, почти невозможно определить, где кончается контур первого и начинаются пределы второго. И потому, говоря о сырневских стихах, так трудно выделить в них какую-то одну мысль или одно чувство: узнавая в них только себя, читатель забывает обо всём остальном. По существу – он забывает об авторе, представляя его лицо исключительно на свой лад и в связи со своими литературными привычками. Разумеется, так происходит очень часто и со многими другими поэтами, однако в случае со Светланой Сырне-вой такое изначально заданное прочтение носит характер постоянства.

116 Вячеслав Лютый

Не узнанный и не понятый до конца художник всегда склонен к горечи. Его слово звучит в каком-то ином, как видно, недоступном для общего слуха «частот-ном интервале». И потому мотив душевной невыразимости, столь знакомый нам по тютчевскому «Молчанию» («Silentium!»), закономерно стал одним из главных в творчестве Светланы Сырневой:

Живо слово нетленное,живо, пока молчу.

Так, не привлёк к себе литературно-критического внимания опубликованный в 1997 году в журнале «Лепта» её шуточный роман в стихах «Глаголев», посвя-щённый как будто художественно низкому предмету – богеме. Однако стихот-ворная повесть о поэте местного значения вовсе не так проста, как может пока-заться при её беглом чтении, загодя настроенном на непритязательную «хохму». Там есть строфы, в которых с грустной улыбкой говорится о вещах нравственно и житейски трудных, почти философских. Кроме того, роман является поистине полигоном поэтических характеров, бытовых коллизий и обыденных интонаций. Такой опыт для поэта просто бесценен. Этот художественный дневник прошлых «литературных» лет написан Сырневой с любовью и иронией. Считать его вещью принципиальной в корне неверно. Замечательное значение «Глаголева» – в «ве-сомом пустяке», без которого не было бы в стихах поэтессы ни вдохновенных признаний, ни оголённого в своей сути её разговора с Небом, с Богом. Тут прове-рялась свобода поэтической речи, нащупывались её допустимые для автора пре-делы. Что примечательно: в «Глаголеве» все коллизии, кажется, вполне понятны и искушённому читателю, и читателю с поверхностным литературным зрением. И судьбы человеческие здесь так ярко и кратко выписаны, что «лабораторным», сугубо вспомогательным опусом это произведение назвать никак нельзя.

Тем не менее, «Глаголев» словно падает в пустоту. Для одних в нём недостает романной формы. Другие, горячие поклонники лирических стихов Сырневой, се-туют, что потрачено много времени на «ненужную» большую вещь. Третьи видят в повествовании только «забавные» места. И никто не остановил свой взгляд на горестных словах главного героя романа, которые отчётливо перекликаются со всем творчеством поэтессы:

Впервые Глаголев у Богахотел бы с тоскою спросить:зачем же Ты дал мне так многои как в себе это носить?...зачем, не имея ни в чём неуспеха,я сам себе нынче укор и помеха,и нет мне покоя нигде?

К настоящему времени Светлана Сырнева выпустила семь поэтических сбор-ников: «Ночной грузовик» (1989), «Сто стихотворений» (1994), «Страна равнин» (1998), «Сорок стихотворений» (2004), «Новые стихи» (2006), «Избранные стихи» (2008), «Белая дудка» (2010). Ей присуждено несколько престижных литератур-ных премий, она награждена Пушкинской юбилейной золотой медалью. Её стихи постоянно публикуются на страницах многих российских журналов и альманахов. И всё-таки...

Персонажи её стихотворений чрезвычайно разнообразны по своей роли в зем-ных событиях. В одном можно угадать «сидельца» сталинских лагерей, в другом

117Трава молодая

прочитывается образ сирого горемыки, а третья – женщина с неудавшейся личной судьбой, с разбитым сердцем... Строгий ум заподозрит в подобном круговороте действующих лиц нечто театральное и для поэтического произведения – искус-ственное. Смена масок – это ведь как смена личин в душе автора. И потому ли-рический герой или героиня в стихах Сырневой недостаточно откровенны, и перед нами, похоже, художественная игра.

Однако упускается из виду речевая интонация, значение которой в поэзии огромно, даже – основополагающе. Ни в одном случае Сырневу невозможно ули-чить в психологической фальши и деланности голоса. Именно голос поэтического рассказчика есть связующее звено всех человеческих историй, которые живут на страницах сырневских книг. И ещё – постоянное соизмерение частной судьбы – с Небом, с небесной, духовной задачей.

Впрочем, эта последняя, метафизическая примета вдруг оказывается весомым поводом для очередного литературного упрёка.

Неразрывные нити между землёй и небом пронизывают, кажется, любое сти-хотворение Светланы Сырневой. Всё вокруг одухотворено: и поле, и дом, и дорога, и материнская ласка, и дерево у окна, и ветер, и снег, и бушующая вода, и пере-мены к плохому и хорошему, и переход от дня к ночи и от темноты к свету... За видимой реальностью стои ́т другая, невидимая, но от того не менее значимая и куда более властная над тобой, нежели обыденность, – плотная, рациональная, горькая и конечная. Однако если ты привык жить размеренно и земные след-ствия выводить исключительно из земных причин, подобная картина мира – не для твоих глаз и не для твоего уха. Твой тщательный ум придумает для неё соответствующее название: «метафизическое болото» – и назовёт тупиковым этот художественный путь. Хотя для высокой русской поэзии он уже два столе-тия является духовной традицией и важнейшим признаком нашей национальной литературной почвы.

3. МифВ разговоре о произведениях поэта сто ́ит с самого начала уяснить для себя

некое правило понимания художественного высказывания автора. Это освободит нас от многих почти дежурных дидактических сетований при рассмотрении от-дельных поэтических строк. А также даст возможность представить образ автора объёмно и даже противоречиво, но никак не плоскостно и однозначно. В первую очередь речь идёт о необходимом сопряжении отдельных авторских слов и мыс-лей – с фигурой целостной, состоящей из множества проговорок и переживаний, во вторую очередь – о сопряжении с внешним миром, который насыщен поступ-ками и событиями.

У Светланы Сырневой есть одно чрезвычайно примечательное стихотворение, которое вполне можно счесть едва ли не ключевым для её поэтического харак-тера. Оно открывает книгу «Страна равнин» (1998), хотя написано значительно раньше: «Даже там, в темноте, через толщу земли...». На первый взгляд, автор выписывает духовный облик «катакомбного человека» – будь то первохристи-ане или хранители православной традиции в советской России. Многие детали и черты в стихотворении нам, кажется, прямо говорят именно об этом. И здесь необходимо понять, что для Сырневой куда важнее реальных указателей – при-меты духовные, потому что именно они определяют отношение автора к миру и отношение автора к самому себе.

Перед нами – катакомбные «хранители», от лица которых ведёт речь лири-ческая героиня, и «строители-созидатели», действующие во внешнем мире (их

118 Вячеслав Лютый

характеристики есть видимая противоположность свойствам людей, скрывшихся «под толщей земли»).

Малые числом сёстры и братья – «их деды детьми в катакомбы ушли» – в сво-ём глухом затворе «весну различать научились». Они не винят никого в своей участи, не сетуют на судьбу, делят меж собой «ежедневное бремя труда» и пони-мают друг друга без слов. Единственная их задача – не умереть, «беречь, и ды-ханием греть, и спасать, и держаться друг друга». Им «доступны веселье и смех», они сильны, но и «закрыты для всех, неделимая чёрная каста».

Мы сильны. Наши очи привыкли во мгле.Но, из недр выходя безоглядно,Мы совсем не умеем ступать по земле –И, в смятенье, уходим обратно.

Сдержанность и самоограничение, страдание и мужество, – у «хранителей» много самых похвальных качеств, но нет одного главного: внутренней свободы. Здесь изначальная духовная задача съедает человека, который думает о себе как о единственном носителе драгоценной правды и не желает делиться ею ни с кем. Вот приметы его аскезы: «мы весну различать научились» (нет радости, но есть знание); «надменный, не плакался, мучась» (нет простоты сердца, но есть «умное» чувство долга); «нам доступны веселье и смех» (нет непосредственности, но есть рациональность размышления о движениях души)...

Весь этот сюжет словно бы рассказывается тому, кто ничего не знает о «под-земном затворе» и находится наверху. Кто же он, собеседник «хранителя»? «О, сестра!» – восклицает героиня, и всплеск её чувств говорит об искренности слов и о мучительности её переживания. Такие эмоции не в почёте у жителей ката-комб. И если в рассказе о стоицизме «затворников» вдруг появляется мука – это свидетельство кризиса «подземного царства». Ведь мучения сердца – не от того только, что «огонь или хлеб и вода в подземелье» бесценны – «когда бы вы зна-ли!». Совсем нет: душе не хватает жизни, её цветущего буйства и радости, её широты и непредсказуемости. Именно поэтому «хранители истины» выходят из недр «безоглядно».

И наконец, смысловой ключ стихотворения: «ничего мы не создали» – «мы совсем не умеем ступать по земле» – «мы... в смятенье, уходим обратно». Чув-ство смятения здесь кажется первым непосредственным откликом на земную, верхнюю и солнечную, реальность. Так, теперь уже почти отчётливо, проявля-ется конфликт: герметичное знание истины против живой жизни, категориче-ское неучастие в строительстве дома на песке – и, как следствие, утрата само ́й способности к созиданию. Здесь же современный разлом живой жизни – на её смысл и самоё жизнь. Как справиться русскому человеку со всем этим горестным разъединением основ? Особенно жёстко этот поэтический монолог напоминает читателю о нынешней эпохе – времени предательств и компромиссов, времени стоицизма и личного мужества. Трагические страницы отечественной истории всякий раз ставят русского человека перед напряжённым и ответственным ду-ховным выбором: какая дорога верна, где живой путь, в отличие от схематичного маршрута...

Вместе с тем, необходимо отдавать себе отчёт в том, что перед нами – поэти-ческий миф, обладающий универсальностью, и всякие прямые ассоциации здесь весьма относительны: в чём-то похоже на реальность, а в чём-то – нет. Словно дуновение ветра донесёт вдруг до тебя горьковатый дым пепелища, а потом – всё как обычно, нет ничего тревожащего.

119Трава молодая

В этом сюжете главная саморазрушительная черта катакомбных жителей – герметичность их затаённого существования. Избранность членов секты пре-секает возможность воссоединения как с другими, не подземными, жителями, так и с самой жизнью, неправильно текущей, по их разумению. Этот идейный оттенок мифа более всего заботит Сырневу. Как, сохраняя драгоценную тради-цию, не остаться в прошлом, не превратиться в её архаического и недееспособно-го стража? И так ли уж не правы те, кто радостно принимает жизнь во всём её многообразии, очень часто – многообразии жестоком? Речь идёт о личном выборе и о способности привить духовно беднеющему миру утраченные им бесценные нравственные свойства.

Кроме того, страдательное восклицание «О, сестра!», адресованное женщи-не-наперснице (не брату, не отцу, не матери, не прохожему, не чужаку...), объ-единяет в говорящем и облик подземной послушницы, которая изливает свою измученную душу лирической героине, и психологические черты творческого «я» автора, знакомые нам по многим иным сырневским стихотворениям.

Так душевная рана поэта становится видна внимательному глазу читате-ля. Русский человек на распутье – словно дерево с обнажившимися корнями и страстным желанием физического движения. Это конфликт кроны и корней, когда закипел древесный сок.

4. СудьбаМногие стихотворения Светланы Сырневой трудно характеризовать вскользь:

плотность смыслов соседних строк чрезвычайно велика, и потому всякое выбо-рочное цитирование становится не более чем поверхностной иллюстрацией того или иного умозаключения критика. Любопытно, что в сырневских произведе-ниях ядро смысла находится в поле как минимум двух строк, а это обстоятель-ство практически исключает афористичность. С другой стороны, сколь часто мы встречаем в сегодняшней поэзии «тёмные» поэтические высказывания, трудность понимания которых, по существу, обусловлена лишь искусственным нагромож-дением предметов и бесконечной сцепкой художественных ассоциаций автора... Напротив, в поэзии Светланы Сырневой все значительные предметы одухотво-рены, а не только осязаемы, к тому же – у каждого предмета есть строго своё пространственное место. Тогда как ассоциации вполне предметны и неслучайны, во множестве своём они связаны с русской природой и русским пейзажем и, что чрезвычайно важно, накрепко связаны с судьбой человека.

Судьба – именно это Сырневой важно понять в человеке. Меньше, чем очерк судьбы, она не станет высвечивать в своём стихотворном повествовании. И пото-му миф для неё – естественное художественное пространство, поскольку именно миф «берёт» человека как судьбу. И закономерно, что мифопоэтические сюжеты в изобилии разбросаны по всему творчеству поэтессы (помимо раздела «Лишь мифы…» в книге «Сто стихотворений», 1994).

В стихах Сырневой очень часто рядом с мыслью о Судьбе с прописной буквы, которую можно кратко определить как значение и духовный смысл человеческой жизни, выводится очень точно, с отчётливыми деталями, судьба житейская – её принято обозначать словом «удел». Несовпадение этих судеб, а порою их вопию-щая «вилка» приводит к трагизму нашего земного существования.

И у каждого столба,и у каждого заборачья-то брошена судьба,словно плащик без призора.

120 Вячеслав Лютый

В стихотворении «По дороге плетётся машина...» выведен характер совер-шенного простеца, покорного своему уделу. На комьях мёрзлой глины в кузове грузовика сидит «мужичонка... глаза бестолковые щурит» и для тепла курит, «папироску упрятав в кулак... но согреться не может никак».

Он доволен минутой покояи к тычкам притерпелся давно.Как же с ним сотворилось такое,что куда ни вези – всё равно?

«На безлюдной глухой переправе» машина опрокинется, и мужичка «раздавит опрокинутый под гору воз» замёрзшей глины, из которой, по преданию, до начала времён был слеплен человек. Заметим, глиняный человек был затем одухотворён. У Сырневой косная материя, тяжёлая и мёртвая глина убивает человека, уже и так сломленного холодным распорядком каждодневных забот. Его младенческая душа, так и не понявшая, для чего она приходила на землю, «в рай вознесётся на златом херувимском крыле». И уже там она сможет вкусить всё что хочет: «ей позволится досыта плакать и позволится пить допьяна». Плакать – как ребёнку, это изначально; пить допьяна – как беспутному взрослому, это единственная ус-военная жизненная наука. Душа попросила бы в раю чего-нибудь ещё – но, увы: она не знает, о чём ещё можно просить. Вот она, пресловутая «вилка» Судьбы и удела. Отсутствие смысла в движении по жизни – и, как результат, «бестолко-вое» незнание себя, мира, надмирного Неба. Над этим можно горевать и об этом можно рассуждать, однако незлобивая душа, несомненно, достойна жалости, хотя бы одной пролитой слезы – читателем, поэтом-соглядатаем, любым милосердным человеком...

В этом сюжете определённо есть сниженные черты мифа, но и реальность здесь равноправно присутствует, более того – именно из неё и вырастает миф. Складывается впечатление, что русская жизнь насквозь пронизана мифологиче-скими токами, что она перегружена моделями, по которым можно или же нельзя выстраивать бытие. Оглянувшись на исторический путь России, поневоле при-дёшь к этой мысли.

5. Движение

Шелест и шум по равнине пустойходят и места себе не найдут.Словно бы полем, поляной, рекой,небом и космосом, всеми и всяневосполнимо утрачен покой,и ни на что опереться нельзя.В час рокового смещенья эпохсущее общий находит язык:шум несмолкающий, трепет и вздох,долу клоненье и сдавленный крик.

Странное и, кажется, необъяснимое чувство непокоя исподволь присутствует практически в любом стихотворении Светланы Сырневой.

Если в центре поэтического сюжета рисуется человеческая судьба, то она не-пременно дана в своём наиболее драматическом движении.

Бессмысленная смерть и бессмысленная жизнь («По дороге плетётся маши-на...»)... Безлюбовно и расчётливо оставленный отчий кров («Через реку тебя

121Трава молодая

перевезёт паром...»)... Отречение сына священника от рода своего («Сельский ве-чер, звон пасхальный...»)... Самозабвенное выполнение солдатского долга («Песнь о сохранившем знамя»)... Примечательно, что ни в одной строке мы не встретим тут прямой авторской оценки происходящего. Только сопереживание, сомнение, печаль, вопрошание.

Если перед нами в стихотворении возникает природная картина, то она ма-стерски «схвачена» в самый переломный момент смены времён года. Грозный ледоход («Тесно ли дремучим берегам...»), первый снег, покрывающий усталый город («Господи, пошли снег...»), мартовская талая очистительная вода («Март»), осеннее время утрат («Когда в осенней тишине...»)... Эти и многие другие стихи Сырневой до предела насыщены ожиданием срыва событий, предчувствием ново-го, которое отменит старое.

Если действие стихотворения происходит днём, то он уже почти всегда за-вершён и в пространстве разлит сумеречный свет («В час закатный стоят над безлюдьем полей...», «После ливня выдался закат...»). Но когда на дворе ночь – это полуночный час, тёмное ночное дно, и предчувствие рассвета едва уловимо. Во мгле угадывается какое-то далёкое и грозное движение, чуть слышатся гул и невнятный шум – но и светится одинокое окно, и блеснёт фарами случайный тряский грузовик, и как будто длится дорога, конца которой не видно...

Оцепенелая пустошь! Ты цельным, единым пластомнаглухо спишь, и тебя добудиться нельзя –или же движешься с бурей в пространстве пустом,третьего нет: либо спишь, либо движешься вся.

Сырнева поразительно легко и на редкость органично увязывает вместе боль-шое и малое, метафизически общее – и предметно-конкретное, зримое, обиход-ное. «Дерево, угол соседнего дома – а дальше ни зги...». Взгляд за окно с рез-кой отчётливостью выделит сирое земное, а за плотной завесой мглы каким-то надмирным, внезапно поднявшимся над кронами и над домами зрением увидит таинственный русский простор, у которого своя громадная жизнь, едва понятная человеку и лишь в ничтожной степени терпеливо послушная ему. И к этим бес-крайним пространствам загадочно подсоединена русская душа, а вместе с нею – и скромный русский дом.

Поэзию Светланы Сырневой причисляют к отечественной неореалистической школе. Любовно и точно прописанные предметы, которые сопутствуют нам с дет-ства и хранят тепло рук наших родителей... Родные стены, на которых едва за-метны давние щербины, и с каждой из них связана какая-то особая история... Природа, увиденная через трепещущую травинку или одинокое дерево-великан... Житейское, пустяковое, сиюминутное – и всепоглощающее... Всё это составляет саму материю человеческого существования, её плоть, её сочную, как у осеннего плода, мякоть. Осторожного и бережного касания достойна каждая вещь, а ли́ца, которые смеются и плачут, – в особенности.

Но ветер, сквозящий «по равнинам пустым... полынную сушь теребя»... Но – морозное дыхание судьбы, что затягивает инеем «три побледневших лица», при-никших к оконному стеклу... Но Русь, «где даже бессмысленный знак отчётливый смысл несет»... Неореализм тесен для этого неизъяснимого второго, оно много больше, чем мир человека, и живёт словно бы над ним и вокруг него.

Поэзия Светланы Сырневой согрета земным теплом и выстужена «осенним» дуновением бытия. Она не вписывается в рамки какой-то одной современной ху-

122 Вячеслав Лютый

дожественной школы и занимает своё место: отдельное и невероятно одинокое. Такой удел есть скорбное правило для всех русских поэтов-духовидцев.

6. УсталостьУ Сырневой есть очень яркий образ простой в своих заботах, размеренной

жизни, в которую не проникают высокие словесные символы и куда не доходит даже «посланный на землю свет луны».

«Донная жизнь», вставшая по углам, – отношение поэтессы к ней двояко. То Сырнева видит в ней основу необъятной, медленной и раздумчивой русской повседневности, на которой вытканы зигзаги отечественной истории, то она об-речённо пытается вырваться из вязкого пространства обыденности, которая не позволяет её душе взлететь над землёй и окинуть взором всю русскую равнину.

Характер её лирической героини скорее созерцательный, нежели деятельный, и это всё объясняет: внутренне сосредоточенная душа требует свободы. Потому ей так близок ветер – «сам учитель себе, сам себе господин, сам себе утешитель и врач». Он вьётся над полями и рощами, залетает в людское жилище и волшебно видит всё, что происходит внизу и рядом. Его таинственное зрение охватывает и настоящее, и прошедшее, и пейзаж, и судьбу человеческую – это зрение «сер-дечное». Оно до предела насыщено состраданием и лаской, печалью и благо-дарностью. Щемящие детали самоотверженной и скудной русской жизни ясно встают перед умственным оком читателя, и он неизбежно проникается чувствами автора – невидимого соглядатая происходящего.

Скачет телега по стылой стерне,стоя отец погоняет коня.Мама в слезах наклонилась ко мне –Это в больницу увозят меня....Как вам досталось, родные мои:холод, болезни детей, нищета.Только и было, что ноша семьи,только и было – и жизнь прожита.Это древнейших времён ремесло – дыры латать у скупого огня –к вам от родителей ваших пришло,а через вас просочилось в меня.……………………………………...........................Им досталось местечко в углу фотографии.Городские-то гости – те мигом настроились,а они, простота, всё топтались да ахали,лишь в последний момент где-то сбоку пристроились.Так и вышли навеки – во всей своей серости,городским по плечо, что туземцы тунгусские.И лицом-то, лицом получились как неруси,Почему это так, уж они ли не русские.……………………………………...........................Поле безлюдное, полдень и зной,Тихие, чуткие шелесты ржи.Чудится: в поле, где нет ни души, кто-то присутствует рядом со мной.

123Трава молодая

Словно бы тонкий навес из стеклав поле незримо откинут, и вотобъединился с землёй небосводили протока меж ними прошла.……………………………………...........................Добрый путник! Порою закатнойты не слышишь ли там под землёйотголоски беседы невнятной,шевеление жизни живой?Там почудятся кровли строений,очертания старых оград.Отворяются тёмные сени,тени тёмных старух скользят.И старик, закурив папиросу,на завалинке возле окнадолго правит ненужную косу,и звенит, и звенит она.

Все поэтические наблюдения Сырневой отличает одна принципиально важная для её творчества и духовного самочувствия черта. И предметный мир, и метафи-зическое пространство, которые поэтесса столь естественно «укладывает» в сти-хи, в свою очередь не подвластны её человеческой воле: она не в силах изменить ни одной роковой случайности или поворота судьбы, помочь страждущему или тоскующему, вернуть уходящее или хоть чуть-чуть приостановить мимолётное. Её рука, протянутая для участия, словно призрак, проницает вещи, людей, со-бытия... Это тяжкая для сердца доля: слышать «жизни тихую речь», чувствовать себя частью любимого всей душой русского мира – и понимать, что ты – не действующее лицо, ты – свидетель. Тебе под силу парение в нематериальном «воздухе», твоё зрение легко видит сквозь толщу земли, для тебя не существует понятий «далеко» и «близко» – всё доступно, только протяни руку. Но рука, увы, бесплотна.

И везде тебе путь! Никому не понять,отчего ты всечасно хотелледяную свободу свою поменятьна людской приземлённый удел.

И тогда становится понятно, почему одинокий ветер – «накопитель своих не-удач», а сквозное понятие для многих стихотворений Сырневой – усталость:«тяжкой усталости, долгих невзгод сколько скопилось? за сколько веков?»; «и устали они до того, что уже не считают ни дней и ни лет, и не ждути не просят уже ничего»; «...душу ты не жалей, не тревожь: безвозвратно она утомилась»; «...скройся, отстань и усталое сердце не рань»; «город вечной усталости многих...»; «...время томатов и яблок... для сердца усталого отдых. Чистую воду несут в успокоенных вёдрах, полные вёдра усталому сердцу не бремя»; «лёг бы и ты в эту пору, уснул – душу усталую больше не трогай...»; «и лишь календулы цвели ...как современники души невосполняемо усталой»...

124 Вячеслав Лютый

Как и всякий большой поэт, Сырнева не может не чувствовать груз мира на своих плечах. Но русский мир как будто отяжелел и устал от самого себя. И пле-чи опускаются, и всё больше сил необходимо прилагать для того, чтобы в твоём лице, в твоей до предела напряжённой фигуре он не лишился, быть может, глав-нейшей своей опоры и устоя, – ведь затем и даны тебе Божественным промыслом талант художника и зоркий дух.

Помогать великому целому всем существом своим – это стоическая, муже-ственная задача, она сродни христианскому подвигу во имя любви и веры. Но что же делать печальной душе с горькой невозможностью изменить малое, напоить живой водой всех умирающих от непомерного труда русской жизни, мечущейся между небом и землёй?

Мучительное противоречие духа и души – важнейший нравственный признак поэзии Сырневой. В этом чуть ли не противостоянии побеждает то одна сторона, то другая. Иные сырневские стихи пронизаны почти визионерством, другие – на-поены нежностью, жалостью, теплотой слова и жеста. А небожительница-муза в стихотворении «В твоих краях цветёт сирень...», напротив, получает едва ли не отповедь – ничего подобного категорически не найти в современной поэзии:

И муза со своих высотне так ли в дольний мир взирает?Покуда чувство к ней дойдёт –оно до остова сгорает.Что ж муза! Перейдя предел,очерченный для божьих тварей,люби постылый свой удел,копи печальный свой гербарий.

Так в поэтическом характере Светланы Сырневой умещаются, взаимно споря, два до крайности обострённых желания, два стремления: к высокому и вольному Небу – и к Земле, тёплой и родной.

7. РусскиеВникая в художественный мир стихотворений Светланы Сырневой, мы не

можем обойти вниманием и то, что принято называть русским характером. Этот необъяснимый двигатель поступков и чувств человека, не отделяющего свою жизнь от судьбы русской земли – в самом органическом и почти осязательном, животрепещущем смысле слова «судьба», легко обнаруживается и в поступках лирической героини – или, скажем определённей, творческого «я» поэтессы.

Даже перевоплощаясь в облик того или иного персонажа стихотворного сю-жета, Сырнева сохраняет в чужом портрете собственные узнаваемые черты, а точнее – свою мимику в движениях его лица, свою интонацию в словах его речи. Впрочем, и в авторских замечаниях прочитываются интонационные цитаты мыслей и чаяний оживлённых ею героев. Тут, разумеется, возникает обширное поле для разнообразных упрёков в адрес поэтессы: Спаситель не может солгать; в раю нельзя ощущать себя «как на чужбине»; не херувимское это дело – пре-провождать в рай душу «мужичонки»; на небесах «разомлевшая душа» никак не сможет «пить допьяна»... Однако перед читателем – обиходные, во многом сниженные и стёртые народные представления о духовном устроении человека и мира. К тому же – беспощадно обкатанные то мертвящими волнами атеизма,

125Трава молодая

то мусорным прибоем «рынка»... Таков русский характер, напитанный мутной житейской водой.

Но есть и нечто другое, никому в других землях не понятное и ни на что не похожее. Русская метафизика живёт в каждой клетке тела и в каждом движении души здешнего человека. На словах – книжных и потому от простого сознания куда как далёких – она покажется совершенной схоластикой. Но явленная оче-видно – в поступке, в жесте, в само ́м проживании человеческой жизни, – она словно бы говорит со всяким, кто готов её услышать, и уже затем он сам свиде-тельствует перед всем остальным миром.

Висок подперевши,до ночи самой:вдаль посмотреть – и томиться,внутрь заглянуть – и рыдать.

Томление русского сердца и вопрошание русского ума – вот, пожалуй, корень всех событий нашей истории, как «хороших», так и «плохих». Тут и Стенька Разин вспомнится, и Пушкин, и Александр Матросов, и богач, жертвующий на строительство православного храма... Жизнь и смерть, в русском понимании, это только часть чего-то большего, внутри которого – и время, и пространство, и все события сразу, одномоментно: примерно таков образ христианской Вселенной. С ним связаны понятия жертвы и милосердия, понятия греха и духовного слу-жения. Малыми частями они входят в душу человека, и она старается увязать свои догадки и чувствования в одно целое, мучается от несказанности Великого, разрывается между логикой своего ума и откровениями своего сердца.

Что для русского – умереть?О, не более чем заснуть.Ибо жизнь ему – то тесна,то неслыханно широка,и ему потребны векадля его короткого сна.

Наша равнинная природа в своей скромности и затаённости как-то непости-жимо связана с сокровенной глубиной русского характера, с его тягой к созерца-тельности и святости. Совсем не случаен у Сырневой удивительный по простоте и смысловой ёмкости эпитет к слову «родина»: «...что мне покорная родина?», в котором слышится и отзвук крестного страдания Христа, и кротость, и молчали-вая мука. И потому так уместен здесь облик и характер человека, сосредоточен-ного на внутреннем переживании, скупого на слова и словно бы слитого воедино с окружающим его пейзажем: деревьями, птицами, зверями.

Так неразгаданны все, кто нем,все, кто огня сторонится,кто постоит и уйдёт ни с чеми, зарыдав, схоронится. Где, по какой жестокой цененами, людьми, покупаетсяправо прожить с травой наравнеи ни в чём не раскаяться?

126 Вячеслав Лютый

Тут поэтесса использует художественный и смысловой пунктир, который, безусловно, требует от читателя интуиции и тонкого поэтического слуха. Но у Сырневой есть и исключительно отчётливый портретный рисунок современни-ка – стихотворение «Патриот». При всех внешних отличиях, в главном – в соот-ношении себя и родины, прожитой жизни и её духовного итога – эти два сюжета определённо совпадают. Приведём последнее стихотворение почти целиком, по-тому что в нём, помимо очень важной и горестной событийной канвы, есть су-щественнейшая грань русской и православной жизни: поражение, которое даёт невидимое начало всему новому.

Возле чёрного Белого дома стоять,и родных потерять, и друзей хоронить,холостого нагана сжимать рукоятьи железную волю у сердца хранить.Через строй полицейских знамена нести,согласиться на муки, на жизнь в нищете,и свободу изгоя себе обрести,и священное право – страдать на кресте....И за Язова звать, и от Лебедя млеть,и на Глазьева ставить, но снова – не он!Понемногу состариться, долго болетьи упасть в одиночество, в немощь и в сон.Не подняв головы, проходить по дворам,где в грязи этажи и подъезды в крови.Как последнюю милость найти себе Храми очиститься в нём для великой любви.Так до самого дна эту чашу испить,обретая гармонию жизни земной.И вздохнуть, и портрет президента купить,и повесить его у себя за спиной.Ты его не вини, уходящий во тьму,не чини ему, смертный, земного суда.Ибо молится он – и простится ему,а тебя всё равно не поймут никогда.

В старые времена разбойник порою становился монахом, а чуть позже – иной революционер превращался в глубоко верующего монархиста. Перейдя от жесто-кой схватки к тихой, уединённой молитве, борец за правду земную, за справед-ливость и честь все силы свои оставшиеся направил на христианское терпение, на молитвенное слово, которым только и спасётся Россия – и уже теперь он по-нимает её именно как Святую Русь. Эти переливы национального характера за-кономерны, если видеть в русском человеке душу, облечённую промыслительным поручением. И тогда наш традиционный вопрос: а зачем? – который повергает в смятение иноплемённый ум, – вдруг оказывается главным и в частной жизни, и в государственной, и, тем более – в жизни творческой.

Всё убито, и не о чем плакать уже,и отнято остатнее слово твоё.Но зияет великая рана в душе,и бесшумно свобода заходит в неё.

127Трава молодая

8. ПриродаПрирода – ещё один герой поэзии Светланы Сырневой. Природная жизнь

в приметных и мельчайших её изменениях постоянно присутствует в стихотво-рениях поэтессы. Драматические коллизии, столь свойственные именно человече-ским взаимоотношениям, у Сырневой отталкиваются от наблюдений природных.

Опадающая, «печальная» осенняя ива, кажется, пришивает небо к земле сво-ими летящими листьями, и с каждым годом «небо пришитое» всё сильнее давит на героиню, поскольку именно через неё и происходит это «сшивание» – плотного земного и воздушного небесного...

«Поле ржаное и лес на краю, как бы познавшие ценность свою, сильно и воль-но в пространстве стоят», – потому что они непостижимо для ума человеческого осознают благодать жизни, а властное их самостояние есть и благодарность Соз-дателю, и утверждение живого...

«Проживу, как поляна в бору или – как муравейник в овраге, с их невиди-мой на миру малой долею тихой отваги»... Поразительно естествен у Сырневой психологический параллелизм природы и человека. Это не только неотъемлемая часть её поэтики, но и редчайшая для современного художника способность ви-деть окружающий мир как органическое целое. И потому очень часто природные события служат духовным толчком для лирической героини. Она словно вписана в природный контекст изначально, но, размышляя, отдаляется от него и как бы становится рядом с природой, собеседуя с ней.

У Сырневой человеческое жильё – дома, поля, дороги – теплится внутри при-родного пейзажа, они как будто взаимно слиты и не спорят друг с другом. Но вот – деревня заброшена, и неистовая природная сила, «жизнью своей с верхом полна», покрывает «белокипящей» черёмухой опустевшие дворы, околицы, тро-пинки... Взгляд героини полнится не только горькой печалью, но и восхищением. Полнота и неукротимость природной жизни влечёт Сырневу. В непокорно раз-росшемся красном осеннем шиповнике она видит знак упрямой русской судьбы, которую не сломать и не выполоть из родной земли:

Но краснеют на ветках плодыпо великим твоим берегам. Мы, Отчизна, ещё поживём,не сломали нас ветер и дождь.В запустении грозном твоёместь ничейная тайная мощь.

Одухотворяя «цветок неудобиц, канав придорожных», «узловатый и горький» цикорий, Сырнева сопоставляет его природное существование с образом русского бытия – тяжкого, жестокого, но и чистого, почти детского:

Быть может, достоин он участи лучшей,но русской земли это навек услада –на стебле из проволоки колючейрасцвесть лепестками небесного склада.

Так русская почва как духовное понятие соединяется с образом отчей земли, которая и кормит, и поит, и учит, и вдохновляет. Эту землю можно потрогать, обнять, прижаться горячей щекой к её вольной и прохладной молодой траве...

Светлана Сырнева – часть большого русского мира, который берёт своё начало в небесах, а потом уходит в самую глубь земную. Её талант напитан могучими

128 Вячеслав Лютый

земными соками и высветлен христианским милосердием. Какая бы дума ни тя-готила поэтессу, эти координаты её творчества – святость и Россия – неизменны.

Сгодиться Отчизне в тот день её чёрный, когда ни сказать и ни крикнуть иначекак только лишь выпрямить стебель упорныйи, молча поднявшись, себя обозначить.И путник, проснувшись, покинет жилище,И утренний ветер навстречу подует.И путника спросят: чего же ты ищешь?И путник ответит: траву молодую.

9. ЕдинствоИ, наконец, последнее – о русской почве, о Светлане Сырневой и о каждом из

нас.Через землю, которую мы любим и чтим... Через родовое чувство, которое

переполняет нашу память и полнит нашу кровь... Через чувство правды, которое неизъяснимо, но которое, словно поводырь, ведёт нас в кромешной тьме сегод-няшнего богоотступничества, – через всё это вместе и через малые его части, рассыпанные в мире и ждущие соединения воедино, порою даже не подозревая об этом, – мы все друг у друга есть. И такое наше тайное единство, о котором мы тоскуем, не зная, что уже обладаем им, – залог победы света над тьмою, духа над прахом, высоты над низостью.

Поделиться…

МОЦАРТИАНСТВА СИНИЙ ПЛАМЕНЬ, ИЛИ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ВЕЩЕСТВЕННОСТИ

Заметки о книге Алексея Филимонова «Бабочка судьбы: Избранные стихотворения» (Санкт-Петербург, изд- во

«Гамма», 2015)

Глеб АРТХАНОВ

КритикА

Из каких мест явилась в нашу скудельность эта древняя скитальческая душа? Залетела ненароком в наши люциферические долы или во сне поменялась места-ми с чьей-то летучей душой? И теперь пытается вспомнить лучезарно-прозрач-ные ландшафты своих странствий и рассказать нам и о них, и о тех сверкающих невиданных хищниках, что охотятся там за этими лучистыми существами.

Ведь долгожданные строфы эти написаны не человеком вовсе, и не для челове-ка, и не о человеческом. Семикрылый даймон сложил их – посланник параллель-ного человечества, о котором так зримо поведал Даниил Андреев, сам, видимо, родом из тех же мест, как, впрочем, и Моцарт или, явно к примеру, Вениамин Блаженный.

Что, если я всего лишь проводникНеясных звуков к зрячести и свету,А там, внизу, далёкий мой двойникПытается осмыслить службу эту?..

Мир даймонов, как мы помним ближе всего из Андреева, а также из некоторых других авторов подалече, опередил нашу цивилизацию в своём развитии, утратил разделение на расы и национальности, обрёл единство этническое, культурное и, кажется, языковое. И посылают их сюда с некоей миссионерской целью: про-светить нас, смягчить наши нравы, озарить нас светом любви.

130 Глеб Артханов

Я создаю язык,И строю, и ваяю,Вытачиваю зыкИ буквы закаляю.

Дизайнер и кузнец,Возделыватель неба.Сгущается свинецДля проблесков Денеба,

Собравшего из тучПодобье манны – звуки,И синей бездны луч,Не ведает разлуки

Со словарём души,Даруя исцеленьеМатерии – пиши Во снах глагол прозренья.

Трудно заподозрить Моцарта в проявлениях только истинно немецких чувств, именно тевтонских, сугубо национальных идей и представлений. Моцарт – для всех и всем понятен – всем, у кого отверсты духовные очи и слух. (Духовность этого порядка не имеет отношения к институту церкви или какой-либо её отрас-ли.) И как Моцарт не немецкий исключительно музыкант, как Набоков не русский только поэт (и уж не английский!), так и Алексей Филимонов не русский только, не сугубо национальный поэт, а всечеловеческий, но и особенно в силу русско-сти – всечеловеческий.

И знаменательно, что явился этот чистый дух нам, русским! Ибо только мы ныне сохраняем и удерживаем, и способны раскрыть на практике идею всечело-веческой общности, ненасильственного человеческого всеединства.

Учите внеязык,Он вам поможет в бездне – Так будущности крикОсвобождает песни

О воле тишины, О пламени всезнанья.За дерзость вы должныУмерить покаянье

Преобразившим ночь,Раскинувшую сети,И бездну превозмочьГлаголами бессмертья.

И знаменательно, что поэт является нам сейчас, а не 30 лет назад, при пол-ном тогдашнем засилье во всех сферах жизни. Тупоголовые партийцы тогда и не «увидели» бы, не «заметили» бы, а ещё, того пуще, упекли и затоптали бы, как всех вышепоименованных и других бессчётных вестников и страстотерпцев.

Сей чистый дух, не обременённый никаким ещё грехом, не воплощавшийся ещё никогда в нашем заблудшем человечестве, не спускался ещё никогда и не спу-

131Моцартианства синий пламень...

стится в наши нижние инфернальные области, в наши преисподние, так горестно нами обжитые, так нами досконально изученные по достоверным свидетельствам и Достоевского, и Блока, и Гоголя, и иных наших страдальческих гениев. Но дух сей и не в наших только срединных глиняных пространствах обретается. Он здесь небольшой только частью своего телесного естества, и земля ему наша пока ещё чужда, и брезжится она, и сквозится, и не трогает души его крючьями и кольями человеческих жалких страстей и пороков. И за нашей обыденностью и сквозь неё прозревает он те нижние области, от которых и на наших лицах отсвечиваются языки пламени и которые искажают постепенно с течением жизни наши детские лица и превращают их в зрелости в те перекошенные физиономии, что нас окру-жают.

Видится мне, что более всего автор черпает из высоких миров. Поэтому наш мир у него предстаёт зачастую в некотором стеклянистом флёре, в хрустальных гранях, в отблесках зеркал, будто смотрит он на нас сквозь гранёную хрусталь-ную сферу, и даже не одну, скорее сквозь все девять мировых хрустальных сфер. Такое зрение позволяет ему выхватывать самую суть явлений: будь они физиче-ские, психические или какие-либо иные. Таким образом он «снимает пенки», по выражению Кастанеды, с молока сознания, работает с чистым огнём за пределами вещества.

Как дышать эфиром, самой сутью эфира?Как нам воспринять творения этого чистого сознания, скитающегося в семи-

зеркальных отблесках истины?Похоже, надо бы и нам, «потребителям», «реципиентам искусства», попытаться

стать почище. Обычному читателю (и обыкновенному писателю) это вряд ли под силу. У них такая безвоздушная чистота поэзии вызовет в лучшем случае скуку, а то и раздражение, если не банальную злобу. «Лучше малое праведнику, паче богатства грешных многа» (Псалтирь пророка Давида, Пс. 36, ст. 16).

Ангелы с неба нисходятЗа соисканьемЖертвенной плоти,Или стихами.

Вечными думамиО безвозвратном.Нежными, юными,Кто не запятнан.

Или:

Тень падает быстрее птицы,И люди ропщут на меня,Зачем я в бездне воплотитьсяУспел – до синего огня?

Оттуда смотрит не свидетель – Переступивший вне оков – Чьи тени брезжат вне событийСквозных земных материков?

132 Глеб Артханов

Кто вычислил крыло отвеса?И арка в воздухе парит, Прохладой памятного лесаОт снов разящих защитит.

И ещё более знаменательно, что только в Питере мог поэт воплотиться и про-явиться, если, конечно, для вящей пользы его низвели, а не на погибель. И то и другое здесь вполне вероятно. Здесь весьма зримо сталкиваются обе рати: одна в белых ризах, другая в чёрной шерсти. В ночном небе над Нарвской заставой видел я как-то проплывающего серого змия, воплощённого в облаке: с тупым ры-лом, с чешуйчатым туловищем и рваными крыльями. Он медленно плыл с запада на восток, поворачивая ко мне короткую шею. Я хоть и выдержал его взгляд, но отошёл от окна – от греха подальше. А днём, если нет ветра, над Питером плывут облачные бородатые мужики ликами вверх. Их бывает много, они разной величи-ны, но все лежат на спине, сложив руки, и смотрят в небо.

Кто лапу наложил На землю без названьяИ тянет трубы жилИз нашего молчанья?

Угрюмые стихиКак новобранцы голы,Но входят в кровь грехиИ мышцы льют глаголы.

Инспектор теневойСадов и вдохновения,Я видел саван твойИ мотылька вне тленья.

Да и сам город, в своей вечности, в своей безбрежности сродни гранёной сфе-ре, дробящей в отражения и промельки нашу реальность. Серебристый воздух, перламутровое мерцающее освещение – в любое время суток, в любое время года. Гранёная медь куполов, запредельная пустынность и тишь многолюдия, перелив-чатая чернота вод, сумрачные мужчины с блёклыми лицами, затаённые женщи-ны, тайно желающие любви, ищущие, но не обретающие её, тщетно срывающие свой неутолённый голод резкими бессильными взмахами…

Питерскую сыплющуюся с неба слякоть разбавляют солью и перцем тысячные толпы праздных приезжих, а те из них, что осели здесь временно, добавляют в жижу под ногами куски рахат-лукума и халвы. Варяжский кряжистый белёсый сумрак таится в белой темноте греческих портиков и в глазницах сфинксов, вы-страивая вертикаль всерусской вековой удали, а непрерывные ветры, мятущиеся то с запада на восток, то, одновременно, с востока на запад в многоярусных небе-сах, продувают евразийскую пустошь струистой вековой горизонталью. Русь несёт на себе свой эфирный крест со средокрестием на Валдае и Московии, крест, склеи-вающий собой все языки, все племена метельным пением давидовых псалмов.

И надо всем этим смятенным движением реет, реет недвижно наш крылатый вестник, оборачиваясь то смеющимся крылатым гением у нашего правого плеча, то сонмищем сумеречно веселящихся молчаливых бабочек, осыпающих на нас золотую пыльцу, перепархивающих из одного сна в другой сон во сне и в третий

133Моцартианства синий пламень...

сон сна во снах… из одной белой книги в другую белую книгу в книге, складывая вековечную Книгу книг…

И блаженны мы, читающие эти строки!Ему, обретающемуся только частью своего естества в нашем мире, а большей

частью «вне» нашего мира, приходится прозревать «в» нашу дольную персть, в золу и сажу. Из «вне» в «в» создавать мерцающий «вневизм». При помощи блистательной игры словами можно ли обозначить и облегчить нашу душноватую участь? Игры, находящейся всё-таки, по-хлебниковски, за пределами магистраль-ного движения темноватой нашей поэзии? И отчего же происходит такая игра? От избытка ли молодеческой силы, от недостатка ли словесного кирпича, от его недоработанности в том смысле, что не достаёт ему пока небесной лёгкости тер-минов и понятий, или от ребяческой тяги слепить из кубиков нечто небывалое? Или от желания посыпать-таки наши головы не пеплом, а бриллиантовой пылью?

Не настало ли уже время соединить внешнее и внутреннее во всеобъемлющий сияющий «всеизм», который позволит слить воедино все веяния и достижения всех отраслей поэзии, всех философий и мистик, всех наук и практик жизни в единый животрепещущий организм? Тогда: «восстань, пророк, и виждь, и внемли»!

Но, с другой-то стороны, это всего лишь мои личные тихие чаяния, и могу ли я грубо судить о той алхимии, что невидимо претворяется, превоплощается в не-досягаемом душевном составе небесного пришельца?

Ему, как, впрочем, и всем нам – скудельнопишущим, – пришлось-таки вы-учить наш насущный разговорный стиховой язык. Пришлось полюбить его, как солдату приходится «полюбить» свой автомат. Сколько в книге посвящений! ссы-лок! аллюзий и прямых цитат! Сколько тайных и явных ассоциаций, дуновений: от арамейских пустынных холмов до наших еловых лесов и бирюзовых нив. Ко-нечно, всегда несколько обескураживают стихи о стихах, искусство об искусстве, но здесь всё это – из иного пространства.

Лист воскресенья, напоиВиной осенней,Мои не спят поводыри:Рубцов, Есенин.

И по аллее побредут,И вздрогнет встречный,И листья звонкие падутРоссии вечной.

Не собирай сейчас листы,Они как пламя –Так бестелесны и чистыПоэты с нами.

Или:

Здесь терния – терцины Сгорающего ада,Где Данте двуединый,Свидетелем распада

134 Глеб Артханов

На сон и синеву,Провидел души грешных,И я во тьме плывуЛадьёю безутешной,

Чтоб вызволить егоИ возвратить для рая.Но нет здесь самого – Лишь Данте тень до края…

И ещё многое, многое другое…

Читая и перечитывая некоторые верлибры, представляется вдруг, что автору очень удалась бы и проза – ёмкая, но о главном; проникновенная, как поэзия Ана-толия Аврутина; вызывающая сдавленные рыдания, как Вениамин Блаженный, и – гордое рыдание, как марш «Прощание славянки». Но может быть, она уже и есть где-то, эта проза, где-нибудь в хлебниковской наволочке.

– Пожалуй, я возьмусь за перевод… –Он молвил, и внезапно посветлело,Да, полегчало будто в атмосфере,Наполнилось кафе вечерним солнцем,И оживились разговорыСклонившихся над бедною едой.Мы о цене едва договорились,И третью часть он получил авансом.

О русской православной принадлежности поэта нужно упомянуть особо. Имя Алексей с греческого означает «заступник», «помощник» (Божий, добавлю я), а фамилия Филимонов с греческого же – «любимый» (Богом). Как бы мы к этому ни относились, для нас, пишущих, каждое слово весомо, каждое слово – это Божие слово, ибо лишь оно одно и «было вначале», и, может быть, и в конце останется только одно слово Божие. Здесь пристанище всякому скитальцу и страждущему, здесь благодать сильному и слабому. И хотя духовность может иметь не одно тол-кование, мы понимаем её именно как русскую православную духовность. Такое наше положение открывает нам возможность взаимодействовать с самой сутью невидимого мира и с самыми лучшими явлениями мира зримого. Судить об этом качестве автора можно не только по многим стихам, но и по косвенным признакам: по внешней благообразности, по тихим жестам и верным поступкам, по вдумчивой речи, не приемлющей лишних слов, по общему смиренно-возвышенному облику поэта, по исходящему от него свету в прямом физическом смысле…

Вода на РождествоПохожа на бессмертье,Кристаллами светлоОблекшая созвездья.

А на Крещенье всяКак срез колодца бездны,В безбрежье вознеся,Она раскроет звезды.

135Моцартианства синий пламень...

На Пасху отсвет в нейСвободы и познанья,Вино волшебных днейИ звёздный путь дерзанья.

И ещё:

– Свой крест возьми,Неси за Мной,Ты был с людьми,Теперь иной.

Ты сон и явь,И высота,Стопы направьК лучам Креста.

Ко Мне взойдиИз тлена лет.Тень позади,Теперь ты – свет.

Мой Минск

Протоиерей Павел БОЯНКОВ

ЧасовнЯ

Я родился и вырос в Минске, но настоящим минчанином себя не считаю. Мои отец и мать, как многие и многие другие, приехали сюда сразу после войны. Но всей многоцветной истории этого города они не знали и знать не могли. По этой ли только либо по разным другим причинам, но коренными минчанами я признаю лишь тех, кто родился и вырос в Минске довоенном.

Один из таковых, известный историк и книжник Леонтий Дмитриевич, где-то в самом начале 80-х годов показал мне дореволюционный фотоальбом «Виды Минска». Это для меня, без всякого преувеличения, явилось серьезнейшим откро-вением. А еще большим откровением, даже потрясением, стали тогда фотографии разрушенных минских православных храмов. До самого последнего времени Со-ветской власти эти фотоснимки были почти полностью запрещены.

У каждого из нас, минчан, свой Минск, город былых руин и нынешних солнеч-ных проспектов. Он беспрерывно растет, и на месте деревянных, отживших свой век домиков возносятся многоэтажные громады. И вот когда мы складываем вещи и переезжаем на новые квартиры, хочется помянуть добрым словом наши старые дома и улицы, где жили наши родители, которых уже нет с нами, где произошли события, которым уже никогда не повториться, где каждый метр земли, каждое дерево несут в себе память о людях, с которыми столкнула тебя жизнь.

Слонимская и Уфимская, Пензенская, Полоцкая, Тифлисская улицы – так называемый «залинейный» район. Каштаны и липы, клены и березы и сады, сады, сады... Весною расцветала вся округа. Вместе с воспоминаниями детства и юности приходят на память тенистые, будто садовые аллеи, улицы, создававшие атмосферу настоящего душевного покоя. Теперь почти все это снесено и пере-планировано...

Можно ломать и переименовывать старые улицы, но для самого действенного покушения на историческую память нашего народа нужно было уничтожить его православные храмы.

Так было. Но, по милости Божией, теперь наступило другое время.

137Часовня

Рассматривая старые фотографии разрушенных церквей моего родного города, я не мог тогда даже предположить, что после всех горячих статей о разрушениях мне доведется самому строить в Минске храм. Но об этом все по порядку.

Старый и опытный священник как-то сказал мне: «Вам, молодым, повезло. В наше время только ломали. А вам, несмотря на все трудности и искушения, посчастливилось, по милости Божией, строить».

Поэтому мой Минск – это город православных церквей.

Пo приказу вождей атеизма*

Современные дороги все настойчивее приводят нас к православным храмам. Стала уже привычной картина: и в большие праздники, и в обычные воскресные дни у входа в Свято-Духов кафедральный собор – множество людей. Не каждому верующему удается пройти дальше притвора.

Кафедральный собор, церковь Александра Невского и церковь Марии Магда-лины на полтора миллиона минчан – таково положение сегодня. Правда, недалеко от Минска, в Сеннице, открылся храм, но места все равно не хватает.

Всегда ли так было? Для того чтобы ответить на этот вопрос, достаточно за-глянуть в альбом «Мiнск учора i сёння» (Мн.: Беларусь, 1988). Чем дольше всма-триваешься в старые фотоснимки, тем больше скорбишь об уничтоженных святы-нях – бесценных памятниках зодчества, тем больше понимаешь, до какой степени ожесточения может дойти общество, в котором на протяжении десятилетий вся-кая вольная мысль систематически душилась самыми разными способами.

Вот они – жертвы безжалостной борьбы с религией.Петро-Павловский собор (до XIX века – церковь Св. Духа). В 1936 году взор-

ван. Уже в наши дни на его фундаменте долго маячил пивной павильон. По-следний снесли в период массового похода за трезвость, а фундамент храма был законсервирован, как оказалось, навсегда.

Казанская (железнодорожная) церковь и часовня стояли на перекрестке ны-нешних Советской, Мясникова и Бобруйской улиц. Первоначально в 80-е годы XIX века было построено деревянное здание, затем в начале XX века рядом с ним возведена прекрасная церковь в византийском стиле. В 1936 году каменная цер-ковь и часовня были снесены, а деревянная сохранилась до конца 50-х годов, но в 1961 году была уничтожена и она.

Архиерейский дом и Крестовая церковь при нем. Их здания были частично разрушены, а частью перестроены при сооружении окружного Дома офицеров.

Часовня Александра Невского в сквере у драмтеатра им. Янки Купалы. По-строена в 1869 году после неудачного покушения студента Березовского в Париже на императора Александра II. Закрыта в 1922 году вместе с архиерейским подво-рьем, разрушена в 1936 году при прокладке трамвайной линии.

Деревянная церковь на Козыревском кладбище была построена в 1915 году в связи с большим притоком беженцев из западных губерний, оккупированных кайзеровской Германией. В начале 30-х годов являлась самой посещаемой цер-ковью, так как остальные были закрыты, а единственная действующая церковь

* Публиковалось отдельной статьей в журнале «Политический собеседник» (1990. №11. С. 26) и еженедельнике «Беларускае тэлебачанне i радыё» (1991. №36. С. 23) соответственно на русском и белорусском языках. Печатается почти без изменений.

138 Протоиерей Павел Боянков

Александра Невского на Военном кладбище в то время принадлежала так назы-ваемым «обновленцам». После ареста в 1933 году ее священников тихоновского направления церковь была закрыта и затем по невыясненным причинам сгорела в 1935 году.

Недалеко от этого места, в Дачном переулке, в 1943 году была построена дере-вянная Свято-Никольская церковь, которая просуществовала до 1961 года. Теперь на ее месте построен детский сад.

Женский Спасо-Преображенский монастырь XVII века. Располагался рядом с нынешним кинотеатром «Победа». Перестроен до неузнаваемости в 30-е годы, на короткое время был открыт для богослужений во время войны. В 1944 году его здание пострадало от пожара и после войны окончательно снесено.

Церковь для слепых. Просуществовала до 1929 года. Снесена при строитель-стве Дома правительства.

Церковь в д. Крупцы (сейчас находилась бы на территории микрорайона Вес-нянка), известная своей чтимой иконой Божией Матери. Разрушена в 1936 году.

Как видим, главная часть уничтоженных церквей приходится на так называе-мую «безбожную пятилетку», декрет о которой вступил в жизнь в мае 1932 года. Главным ее учредителем стал Е. Ярославский (Губельман). По этому плану, к 1 мая 1937 года на всей территории страны не должно было остаться ни одного (!) действующего храма. К счастью, этим зловещим планам не суждено было сбыть-ся, однако весь неповторимый облик Минска был грубо нарушен. Ведь помимо своего прямого назначения все перечисленные архитектурные сооружения, без преувеличения, по-особому украшали наш город.

Выход из создавшегося положения, по моему мнению, следует искать и в пере-даче верующим Екатерининской церкви, и в восстановлении церкви Св. Духа, и в строительстве новых храмов.

Это важно знать именно сейчас, когда все более отчетливым и всеобщим ста-новится сознание того, что возрождение нашего народа невозможно, просто несо-стоятельно без возвращения к духу и традициям Православия.

При подготовке этой публикации мне стало известно про существование со-всем недавно рассекреченных списков памятников, поврежденных и разрушен-ных во время Великой Отечественной войны на территории Белоруссии. Списки эти хранились в отделе по охране памятников архивного фонда Госкомитета по делам архитектуры при Совмине БССР (Госстрой БССР), они были составлены в 1947 году, в них упоминались приблизительно 300 объектов, и все они были представлены Германии для покрытия (оплаты) утрат. Тогда же были проведены обмеры и работы по первичной консервации памятников.

В последующие годы, однако, после принятия высокими инстанциями соот-ветствующих постановлений списки были пересмотрены и в них осталась только малая часть (около 40) памятников. Все остальные были сняты с учета как памят-ники, которые будто бы не имели ценности, и дальнейшая их судьба была неза-видной. Возможно, что они внезапно «утратили» ценность после получения за них твердой валюты с побежденных, возможно, кому-то из белорусских соратников Никиты Сергеевича Хрущева не давали покоя лавры воинствующих безбожников. Все возможно...

История разрушения памятников нашей истории и культуры еще ждет своих исследователей.

139Часовня

* * *Так я писал в 1990 – 1991 годах. Тогда все приведенные факты приходилось

собирать буквально по крупицам.Прошли годы, и теперь появилась прекрасная книга «Церкви и приходы Мин-

ска», вышедшая вторым изданием в 2001 году. Приведу из нее несколько впечат-ляющих цифр.

К началу 1913 года в нашем городе насчитывалось 24 православных храма, включая приписные, домовые церкви, а также часовни. В Минске в то время было около 107 тысяч жителей, и из них только около 39 тысяч православных. Вот и задумаемся...

Небесная заступница МинскаИкона эта, находящаяся по левую сторону от главного иконостаса Минского

Свято-Духова кафедрального собора, сразу привлекает к себе внимание. Богатое убранство, горящие лампады, множество свечей на подсвечниках, очередь моля-щихся, желающих приложиться к ней, – все это говорит об исключительной ее почитаемости.

Рассказ о ее многовековой истории не может не стать и повествованием об осо-бом, таинственном Промысле Божием, связанном с этой великой святыней.

Согласно церковному преданию, она была написана апостолом от 70-ти, еванге-листом Лукой и много лет находилась в Византии. Оттуда икона попала в Крым, в город Корсунь, когда сестра византийских императоров Анна, выходя замуж за киевского князя Владимира, в числе многих церковных реликвий привезла ее на Русь. Святой равноапостольный князь Владимир вывез ее из Корсуни и поме-стил в Киевской Десятинной церкви. С того времени прошло более тысячи лет...

Киев неоднократно подвергался разгрому со стороны кочевников, достаточно сказать, что от знаменитой Десятинной церкви остались сейчас одни развалины. Но Господь сохранил честную икону Своей Матери.

В 1500 году, во время взятия Киева крымским ханом Менгли-Гиреем, один из татар содрал с иконы драгоценный оклад и украшения, а затем бросил ее в Днепр. И вновь Господь чудесным образом сохранил нашу святыню. Через некоторое время она была найдена в нашем городе. Икона плыла по реке Свислочь, при-стала к берегу и была окружена необычайным светом. Торжественно перенесли ее в церковь Рождества Пресвятой Богородицы на Замчище. Было это 13 августа (по ст. стилю) 1500 года.

С начала XVII века после отпадения многих православных церквей в унию икона была перенесена в Свято-Духову церковь, находившуюся, как известно, на территории современной площади Свободы (недалеко от нынешнего Свято-Духова кафедрального собора). Тогда же, возможно, униаты произвели частичное под-новление иконы, одновременно увеличили формат образа за счет дополнительных досок. После перестройки Свято-Духовой церкви в Петропавловский кафедраль-ный собор (конец XVIII века) икона продолжала находиться там.

Многое повидал наш народ за эти годы. Нет теперь в Минске церкви Рож-дества Богородицы, в 1936 году был разрушен Петропавловский собор. Много

140 Протоиерей Павел Боянков

безвозвратно погибло при этом церковного имущества, икон, но снова Господь сохранил нашу чудную икону.

После 1936 года и до самой войны Минская икона хранилась на дровяном скла-де возле окружного Дома офицеров, находилась в совершенно неприспособленных для этого условиях, могла легко прийти в негодность, учитывая ее древность, но и в этот раз Промысел Божий не допустил гибели святыни.

После начала Отечественной войны набожная православная жительница Мин-ска Варвара Васильевна Слабко обратилась к немецким оккупационным властям с просьбой о передаче церкви имущества, хранящегося в упомянутом дровяном складе. Разрешение было получено. И вот под слоем пыли женщина увидела чу-десный лик Пресвятой Богородицы. Так вновь была обретена икона. Потребова-лась тщательная ее реставрация художником и иконописцем Г. Виером, которая подтвердила древнее происхождение образа. Затем икона была передана в Свя-то-Екатерининскую церковь (ныне Свято-Петропавловский собор на Немиге), где и находилась до конца 1944 года, т.е. до закрытия этой церкви. В 1945 году она была перенесена в кафедральный Свято-Духов собор, где пребывает до сего дня.

Глубоко поучительна для нас история этой чудотворной святыни... Сколько раз она могла безвозвратно погибнуть, но всякий раз оказывалась недоступной для врагов, воды, огня и всепоглощающего времени. Всякий раз Промысел Божий таинственно сохранял эту святую икону для нашего научения и спасения. Так Матерь Божия, покровительница нашего города (ведь не случайно она изображе-на в окружении ангелов на старинном гербе Минска), через свою икону видимым образом принимает молитвы и чаяния многих поколений минчан. И в наше не-легкое время беспрерывным потоком идут и идут к ней люди, молятся, ставят свечи, просят помощи и заступления с несомненной верой в спасительный Божий Промысел о всех нас.

И на мою священническую биографию Минская икона Божией Матери оказала свое таинственное воздействие. Напечатанная выше статья представляет собой мою первую в жизни проповедь, произнесенную в стенах Минского Свято-Духова кафедрального собора именно 26 августа 1991 года, т.е. в день обретения Минской иконы Божией Матери. После этого она многократно публиковалась как на рус-ском, так и на белорусском языках. (В частности, она вошла в состав «Беларускага праваслаунага календара на 1994 год».) Первую свою церковную награду – на-бедренник – я получил ровно через три года, 26 августа 1994 года.

Во время моего служения в кафедральном соборе я неоднократно был свиде-телем сетований нашего настоятеля (ныне покойного) протоиерея Геннадия Дзич-ковского на отсутствие до сего дня в богослужебной практике акафиста Минской иконе Божией Матери. Неужели в Минске не найдется человека, способного его написать?

От протоиерея Бориса Васильева (умер в 1994 году), старожила Минска и зна-тока местной церковной старины, я узнал, что он является автором такого ака-фиста, но его текст по различным причинам не был одобрен церковноначалием.

Между тем приближался 500-летний юбилей явления иконы. И я в конце 1998 года дерзнул взяться за этот труд.

Слово «акафист» в переводе с греческого языка означает церковный гимн, при исполнении которого нельзя сидеть, акафист имеет очень строгую форму

141Часовня

и структуру. Я же, грешный, трудился над ним и сидя, и лежа, а в конце – стоя на коленях, так как только в процессе работы понял собственное первоначальное легкомыслие и всю неподъемную тяжесть этой задачи.

Однако по неизреченной милости Матери Божией, а также при действенной помощи владыки Митрополита Филарета, моего семинарского наставника по церковнославянскому языку А.И. Турова и многих иных благочестивых цензоров многоболезненный труд сей был завершен и представлен вниманию православных верующих.

Да покроет же Матерь Божия своим честным покровом нас, грешных, всех тех, о ком мы дерзаем молиться, Богоспасаемый град Минск и всю страну нашу!

«Взбранная Воевода Победительная»Православные молитвы и песнопения содержат многие обращения к Божией

Матери: Богородица, Приснодева, Пречистая, Невеста Неневестная и целый ряд других. Но и к Ней же, Матери Божией, с молитвой о помощи в сражениях взы-вали и православные христолюбивые воины, преклоняя колени перед Ее иконами.

Так особенным образом была прославлена чудотворная Казанская икона Бо-жией Матери – настоящая «Взбранная Воевода Победительная», что в переводе с церковнославянского означает «Непобедимая предводительница воинов». Яв-ленная чудесным образом 8 июля (ст. стиль) 1579 года в городе Казани, эта икона сделалась для русских воинов настоящей Предводительницей.

Во дни Смутного времени, когда нашу землю (точно так же, как и теперь) терзали междоусобия и нестроения, Казанская икона в рядах ополчения Минина и Пожарского была принесена под стены захваченного поляками Московского Кремля. Матерь Божия явила тогда свою милость и заступничество, враг был повержен. В память этого события было установлено второе празднование Ка-занской иконы – 22 октября (ст. стиль), а на Красной площади был возведен Казанский собор (ныне восстановленный).

Минул век. В 1709 году, накануне знаменитой Полтавской битвы, император Петр I молился перед Казанской иконой, которая сопровождала русские войска. И вновь была одержана важнейшая победа.

Прошло еще столетие. В 1812 году, перед своим отъездом в действующую ар-мию князь М.И. Кутузов коленопреклоненно молился в Казанском соборе Санкт-Петербурга о спасении Родины. Медальон с изображением Казанской иконы славный полководец постоянно носил при себе. «Взбранная Воевода» оказала свое покровительство, и Россия была спасена. В благодарность за избавление от врага донские казаки все отбитое у захватчиков серебро пожертвовали в Казанский со-бор Санкт-Петербурга, где из него был отлит иконостас. Так было...

Наступил XX век. Неисчислимые беды обрушились на нашу землю. Но Ма-терь Божия, как и прежде, не оставила Свой избранный удел. Зимою 1941 года осажденный Ленинград был с крестным ходом обнесен Казанской иконой. И город выстоял.

142 Протоиерей Павел Боянков

Молебен перед Казанской иконой был отслужен и в Москве, а затем ее пере-везли в Сталинград, на правый берег Волги. И немцы не смогли сбросить наши обороняющиеся войска в реку.

И в дальнейшем Казанская икона сопровождала наши войска на всех важней-ших участках фронта. Возил ее образок в своей машине и Георгий Константино-вич Жуков, заслуживший в народе прозвание «Георгия-Победоносца». Ну разве не чудо, например, что Киев – мать городов русских – был освобожден именно 22 октября (ст. стиль), в день празднования Казанской иконы Божией Матери? Да, так было...

Наш рассказ о Казанской иконе не будет полным, если мы не упомянем и об од-ном из ее списков, сохраняющемся в Минском Свято-Духовом кафедральном со-боре. Престол правого (южного) придела нашего собора в 1968 году был освящен в честь Казанской иконы. Была некогда в Минске и церковь в честь этой славной иконы, но в годы атеистического лихолетья ее разрушили.

Таким образом, Казанская икона Божией Матери без преувеличения может считаться своей родной, «домашней» и для православных жителей Минска. Как и наши предки, мы нынче остро нуждаемся в заступничестве и предстательстве «Взбранной Воеводы».

Хра м-па мятникПостройка храмов-памятников, посвященных тем или иным важнейшим исто-

рическим событиям, получила на Руси широкое распространение. Храм Христа Спасителя и собор Василия Блаженного в Москве, Спас на крови в Петербурге и Покров на Нерли – одно простое их перечисление заняло бы много страниц. Храм превращал историческую память в память молитвенную, живую, озаренную светом поминальных свечей, через троекратное возглашение делал ее действи-тельно вечной. Один из таких храмов есть и в нашем городе.

Шумные улицы Минска и рядом – притихший зеленый уголок, умиротво-ряющий шелест листвы. Густые кроны деревьев укрывают памятники, кресты, могильные решетки. Мы с вами находимся на Военном кладбище, ставшем еще в 40-е годы XIX века местом захоронения военнослужащих, умерших в Мин-ском военном госпитале. Несмотря на то что впоследствии это кладбище приняло прах Я. Купалы и Я. Коласа, многих других видных деятелей государства, науки и культуры (нашлось пристанище даже для эсера-террориста И. Пулихова), для минчан оно все равно остается военным.

Здесь в честь победы в русско-турецкой войне 1877 – 1878 годов был сооружен храм-памятник. Построенный на месте старой деревянной церкви, он выдержан в традиционном для того времени византийском духе. Хранящийся в алтаре си-нодик начинается с имени «создателя святого храма сего раба Божия Иоанна...». Интересная деталь: сметная стоимость постройки составила тогда чуть больше 11 тыс. рублей.

Освящение нового храма во имя св. благоверного великого князя Александра Невского было совершено Преосвященнейшим Симеоном, Епископом Минским

143Часовня

и Туровским, 2 февраля (ст. стиль) 1898 года. После этой торжественной церемо-нии, на которой присутствовали генерал-губернатор и многочисленные высоко-поставленные военные, императору Николаю II была послана соответствующая телеграмма. В ответе сообщалось, что «Его величество с удовольствием выслушал депешу, сердечно благодарит всех за выраженные чувства».

При входе в центральный неф храма можно увидеть мемориальные доски с именами 118 воинов 30-й артиллерийской бригады и 119-го Коломенского полка, героически погибших под Плевной. За его алтарной частью расположено несколь-ко братских могил, обелиски, памятники. В качестве реликвий до сего дня тут бережно сохраняются полковые хоругви и походная церковь XIX века.

Минул век. Многое успел повидать храм, во времена воинствующего беспа-мятства довелось ему стоять и под замком. Но устоял храм – устояла и наша память. Его покойный настоятель протоиерей о. Виктор Бекаревич рассказывал о случае, когда во время Великой Отечественной войны немецкая бомба, пробив купол храма, упала перед алтарем, но не взорвалась... С той войны находятся на кладбище свыше пятисот захоронений офицеров, солдат и партизан, в том числе нескольких Героев Советского Союза.

Так своеобразно, но зримо и неразрывно храм соединил и освятил две эпохи, славные традиции освободителей Болгарии и воинов, положивших жизни за ос-вобождение Белоруссии от гитлеровского ига.

Казалось бы, что, отдавая дань подвигам, ратному труду, доблести, честной кончине, мы не должны делить их на своих и чужих. Однако на практике все обстоит несколько иначе. Проведенные относительно недавно «реконструкция и благоустройство» кладбища, на которые тогда были выделены весьма значи-тельные средства, вопреки ожиданиям не затронули его самой старой части.

Но ведь Русская Православная Церковь никогда не делила на своих и чужих всех воинов, «за веру и Отечество на поле брани убиенных», принося за них бескровную жертву и поминая их на панихидах. Одним из свидетелей такого органичного единства и является храм-памятник св. Александра Невского, что на Военном кладбище, встретивший свое столетие как никогда благоукрашенным и благолепным.

...Этот храм по-своему памятен и для меня. В нем 10 февраля 1991 года я был рукоположен в сан дьякона.

Хра м на Немиге…Летят годы. Казалось бы, совсем близкие к нам по времени события уже

успели стать историей.«Возродить храм на Немиге» – так в 1991 году была озаглавлена статья в ав-

густовском номере журнала «Политический собеседник».Передача православных храмов верующим далеко не всегда протекала гладко.

Но об этом – ниже.«На углу улиц Немига и Островского (бывшей Юрьевской) в окружении со-

временных сооружений расположилась уютная каменная церковь. В ее облике

144 Протоиерей Павел Боянков

угадываются архитектурные приемы, традиционные для Беларуси XVII века и позволявшие в то время использовать здание для обороны (термин «униат-ская архитектура» здесь явно неприемлем). Например, весьма символично,что обращенный к западу фасад фланкирован по углам башнями, словно опасность ждали именно оттуда...

Постройку церкви исследователи большинством голосов относят к 1611 – 1613 годам. Появившиеся в журнале «Уния» (1990. №2) утверждения о закладке на этом месте не позднее 1607 – 1608 годов униатской церкви не выдерживают критики, ибо прямо противоречат приведенным там же фактам. Могли ли униаты начать строительство на земле, являвшейся собственностью княги-ни Друцкой-Горской, без согласования с нею? А ведь она «враждебно восприняла унию и не хотела допустить существования на своих землях греко-като-лической церкви». Именно поэтому суды Речи Посполитой были вынуждены выносить решения о принадлежности храма в пользу православных, хотя их просто невозможно заподозрить в каких-либо симпатиях к ним. Путать эту церковь с униатской, находящейся в Замчище, также нет никаких оснований (это все равно, что спутать автобусно-троллейбусную остановку «Немига» со станцией метрополитена того же названия).

Возведенная на деньги православного братства, Свято-Петропавловская церковь впоследствии не раз подвергалась нападениям католиков и униатов. После присоединения Минской губернии к России храм был переименован во имя св. великомученицы Екатерины (небесной покровительницы царствующей тогда Екатерины II). Как справедливо отмечает автор статьи в «Вестнике белорусского экзархата» (1990. №4) Ф. Кривонос, храм этот является «глав-ной твердыней православной веры в Минске на протяжении двух столетий». В настоящее время в здании храма помещается архив литературы и искус-ства БССР и республиканский архив научно-технической документации.

Исполнился уже год с того момента, когда инициативная группа православ-ных минчан и членов Минского городского культурно-просветительного обще-ства «Русь» обратилась в различные инстанции (от Совмина и Верховного Со-вета БССР до городского и районного исполкомов) с ходатайством о передаче здания храма верующим. Хотя вопрос переезда архивов в новые помещения еще окончательно не решен, православная община Свято-Екатерининской церкви уже зарегистрирована и активно действует. С ноября прошлого года (1990 г. Первый акафист читал я, еще не будучи священником) по субботам и вос-кресеньям верующие во главе с настоятелем общины протоиереем о. Георгием Латушко читают у стен храма молебны и акафисты, осуществляется бла-готворительная деятельность. Недавно Мингорисполкомом принято решение о передаче Свято-Екатерининской церкви православной общине. Освящение церковного здания совершил патриарх Московский и всея Руси Алексий II.

Пришло время возродить Свято-Екатерининскую церковь – твердыню Православия!»

...Тревожный август 1991-го. Эта статья была подписана мною как старостой общины в сане священника. Но борьба на этом еще не закончилась. Поэтому по-явилась и вторая статья.

Окончание следует

Сергей КЛИМКОВИЧ

АрмиЯ

ОперативнаяИз цикла «Военные рассказы»

Проснулся Коля как обычно – в шесть часов. Позже солдату никак нельзя, распорядок дня не позволяет.

Как проснулись от крика дневаль-ного «Рота, подъём!», так и построи-лись на зарядку. Вышли на улицу. Про-хладно – вчера же гроза была, жара стала поменьше.

Побежали. Вел строй давний Коль-кин недруг – младший сержант Син-цов. Такая гадина, что не приведи Го-сподь. С солдатами нос задирает, а как увидит офицера, весь расплывается, как масло, хихикает мерзко, поддаки-вает, услужить старается. Морда! Он Кольке напоминал гигантского цы-пленка из «Роковых яиц» Булгакова – такой же длинный, нелепый с дряблым синим кадыком. Да еще при разговоре противно шепелявит…

Побежали как обычно вокруг скла-дов по длинной дороге, которая вела в автопарк. Зарядка на 50 минут. Спе-шить некуда. Синцов подгоняет, по-крикивает, важность показывает. Колька иногда вообще не понимал,

как он себя поведет в тот или иной мо-мент. Шарахается младший сержант из стороны в сторону, суетится, неумело строит из себя командира. Синцова мало кто уважает. Побаиваются из-за подлянок, которые он может устроить, но не уважают.

После пробежки потопали на ста-дион. Там немного подергались на тур-никах в спортивном городке, сделали зарядку.

Колян уже в казарме узнал, что Синцов сегодня вместе с ним в смену заступает помощником дежурного по связи. Младшего сержанта ставили редко вместе с дежурным.

– Ты, Синцов, вносишь разлад в природу, – как-то сказал ему в курил-ке капитан Завьялов, выслушав жало-бы младшего сержанта на то, как мало его ценят на технической зоне и оттого редко ставят на смену.

Смена на техзону была заветной целью любого солдата в полку, но не каждому фортуна улыбалась. У кого-то военно-учетная специальность ока-

146 Сергей Климкович

зывалась неподходящая, а у кого-то мозгов не хватало работать со связной техникой. Но ежели ты попал в приказ дежурной смены технической зоны, все, ты – солдатская белая косточка, аристократ в кирзачах.

Младшего сержанта Синцова упо-минали в приказе редко, и это его, ви-димо, весьма обижало, потому что сам он был очень высокого мнения о своем интеллекте и о своих профессиональ-ных навыках.

Назначали его редко потому, что вносил он в работу всей смены ненуж-ную суету, разводил панику на пустом месте и криками портил общую атмос-феру среди связистов. Из всех дежур-ных по связи нравился он только капи-тану Зеленому, считавшему, что Син-цов обладает «командирской жилкой». Колька не терпел младшего сержанта еще и потому, что тот взял за прави-ло досаждать именно ему придирками и докапыванием.

Вот и после завтрака, когда шли в строю, отбивая шаг, Синцов при-крикнул ехидно:

– Ременчик, ножку выше и четче шаг! Команда «рота» прозвучала! Осо-бое приглашение нужно?

Увлекшись, Синцов замешкался, когда на пути строя появился коман-дир полка.

– Смирно! Равнение на-право! – со-риентировался он все же.

И сразу после этого Старов, не от-нимая руку от козырька фуражки, по-здоровался.

Молчание в ответ казалось не про-сто дурацким – оскорбительным. Не столько для командира, сколько для солдат в строю. Дурак Синцов тоже молчит, никак не в состоянии запом-нить, что надо дать счет, или думает это ниже его достоинства.

Нестройное, опоздавшее, омерзи-тельно-разноголосое ответное привет-ствие довершило дело. Косяк, однако!

Позади звучат как приговор слова комполка: «Плохо, узел, плохо!»

Утро явно не задалось, подумал Коля. Все одно к одному. Внеплановы-ми строевыми занятиями узел связи на ближайшее время обеспечен. Благода-ря Синцову.

– Допрыгались? – прошипел он, бордовый от злости.

– Счет подавать научись, бесто-лочь, – отозвался кто-то в строю.

Младший сержант сделал вид, что не услышал обидное от старослужаще-го. Молодому вряд ли спустил бы…

Дежурная смена быстро хватает противогазы и вон из казармы. По-дальше от старшины и его приступов рабочего энтузиазма. Для дежурных смен на техзоне отдельный развод. Он обычно проходит на маленьком плацу позади здания радиобюро, где Колян служит радиотелеграфистом.

Командиром дежурных смен – майор Карякин. Дежурным по связи – капитан Неусыпов. Неплохой расклад. Было бы хуже, если бы капитан Зеле-ный. Младший сержант Синцов и ка-питан Зеленый – гремучая смесь. Горе дежурной смене. А так капитан Неусы-пов мог приструнить «командирскую жилку» Синцова.

По прибыти на техзону Колян сразу бежит в здание радиобюро за бараба-ном. По традиции именно радиотеле-графисты стучат в барабан во время развода дежурной смены. «Бей в бара-бан! Бей в бара-бан! Бей, бара-банщик, в ба-ра-бан!» – усердно выстукивает он немудрёный ритм, когда ДС идет строевым шагом к КДСу представлять дежурную смену.

Жарко. Колян становится осторож-но в тень здания, пока майор Карякин проверяет допуска. Неусыпов острит с другим майором из телефонистов. На техзоне, конечно, тоже дисципли-на, но хватка ее куда как слабее среди связистов-интеллигентов, для кото-рых прежде всего – дело, а потом уже уставно-строевые формальности. Ког-да у тебя обрыв на линии или какая-то неисправность с техникой, тут уставом

147Армия

перед носом не помашешь. Интеграль-ную схему командирским окриком не починишь. Вежливость и взаимоува-жение – тогда и дело будет спориться.

Допуска проверены. Карякин зачи-тывает приказ. Общая команда «напра-во». Кроме барабанщика. Колян снова стучит по барабану, провожая строй по плацу. Он немного сбивается, и Каря-кин отчего-то улыбается. После Колян пошел принимать дежурство у своего товарища ефрейтора Марфина.

Саня Марфин служил уже год и имел у сослуживцев репутацию се-рьезного, ответственного человека с обостренным чувством справедливо-сти. Шутил он редко, а если говорил, то всегда мало и по делу. Не сказать, чтобы Коля и Саня Марфин очень дру-жили, хотя жизнь их общая солдатская и вращалась вокруг радиобюро, прием-ников, позывных и таблицы дежурного радиста. Но они хорошо понимали друг друга и мирно делили смены в радио-бюро, осознавая свою незаменимость в полку. Радиотелеграфисты стояли на особом счету, заменить их было неко-му. Конечно, донести сообщение или приказ до командования полка можно по проводам. Однако натренированные уши радиотелеграфиста могли поймать в радиоэфире важное сообщение даже в том случае, если враг раскурочит все провода на свете и посбивает все спут-ники на орбите. На такой случай радио-телеграфистов готовили и берегли.

Коля, принимая дежурство, расска-зал все свежеиспеченные солдатские сплетни – чего нового придумал стар-шина, кто из офицеров уходит в от-пуск, как утром после завтрака строй облажался перед комполка из-за Син-цова, не подавшего счет. И предполо-жил, что комполка теперь отдерет на-чальника узла связи, а тот явно этого не забудет личному составу, совершив-шему это преступление.

– Синцов опять учудил? – задал риторический вопрос Марфин. У него были свои счеты к младшему сержан-

ту. Олежка Синцов мелко и подленько наябедничал капитану Зеленому про полуночное чаепитие с телеграфиста-ми. Была такая традиция в радиобю-ро – пить чай с чем бог послал ближе к полуночи, когда радист менял дан-ные ТДР (таблица дежурного радиста). Обычно заходили телеграфисты или секретчик-шифровальщик, в зависимо-сти от степени дружеских отношений. Невинные посиделки в радиобюро бе-сили Синцова в большей степени по-тому, что его никогда к чаю не звали.

В общем, то, что сержанту проща-лось в казарме, не прощалось на тех-зоне…

– Достал, однако, – солидно произ-нес Саня Марфин и нахмурился. Его посетила какая-то мысль, и было вид-но, что после тщательного обдумыва-ния он выскажет ее своему сменщику Кольке.

– После обеда поговорим, – по-обещал Саня и пошел догонять строй освободившейся дежурной смены.

Младший сержант Синцов обожал обходить с проверкой посты дежурных смен. Так как дежурный по связи порой оказывался очень занят, то в обход от-правлял своего помощника.

В радиобюро к радиотелеграфисту Ременчику он заглянул около полуно-чи. Колян как раз собирался идти к де-журному за новыми данными для ТДР. Синцову он был явно не рад.

– Так, понятненько, – сказал млад-ший сержант, подражая манере капи-тана Зеленого произносить многозна-чительно ничего не значащие фразы. – Как сегодня с чаепитиями? Надеюсь, больше нарушать порядок дежурных смен не будем? Когда прибудете за дан-ными, товарищ солдат?

– Вот, собирался, – буркнул Ко-лян, укладывая журнал и переносную таблицу ТДР в маленькую папку.

– Пыль не мешало бы проте-реть, – измывался Синцов, прохажи-ваясь вдоль ряда высоких радиоприем-ников Р-155. – И журналы наработки

148 Сергей Климкович

аппаратуры на свои места не мешало бы сложить. Надоела служба, солдат? Мигом из техзоны вылетите, если бу-дете…

Звук морзянки, нервно завибриро-вавший в динамике, стоявшем на радио-приемнике под жирным красным номе-ром «1», заставил Синцова осечься.

– Тихо! – прошипел Колян, бросаясь к приёмнику и увеличивая громкость.

– Что? Что? – испуганно спросил Синцов.

– Вызывают, не слышишь?! – отмах-нулся от него Коля, поспешно вытаски-вая из ящика стола бланки радиограмм и карандаши.

– Я-буква-жэ, я-буква-жэ, я-буква-же! – слышался в звуках морзянки на-стойчивый напев, призывавший к вни-манию подчиненную станцию, пред-ставителем которой в данный момент являлся Колян.

Главная станция с позывным «Гвардеец» давала о себе знать ред-ко, в лучшем случае два или три раза в год. И почти всегда она передавала оперативные радиограммы, важность которых не подвергалась сомнению, они неизменно вызывали переполох не только на узле связи, но и в полку. Если передача начиналась днем, то на радиобюро прибегало почти все на-чальство узла. Все буквально боялись дышать и неосторожным звуком поме-шать радисту. Не дай бог он пропустит, не расслышит в головных телефонах хоть одну букву или цифру, которые мчались в эфире через тысячи киломе-тров. В момент такой передачи самым важным человеком в полку оказывался именно он – радист.

Прозвучавший позывной и пригла-шение к приему радиотелеграммы не оставили сомнений в том, что «Гвар-деец» намерен передать что-то очень важное, о чем и дал понять Колян по-бледневшему Синцову, впервые при-сутствовавшему при таком почти ин-тимном действии, как общение в эфире двух радистов. Колян сердитым же-

стом приказал Синцову сесть на стул, замереть и не шевелиться. Младший сержант безропотно подчинился.

Коля придвинул к себе датчик Р-010 и ответил главной станции.

Из динамиков с раздражающе тре-вожным писком полились точки и тире.

На бланке радиограммы возникали ровные столбцы групп, состоявших из букв и цифр, расшифрованных Коля-ном.

Синцов пытался что-то комменти-ровать шепотом под руку, но получил в ответ такой угрожающий взгляд, что счел за благо замолчать и не лезть с во-просами.

Морзянка лилась сплошным пото-ком, делая едва заметные остановки в конце каждой переданной группы знаков.

И вдруг в радиобюро установилась тишина. Главная станция окончила передачу.

Колян, смахнув испарину, откинул-ся на спинку стула.

– Так что? Оперативная? Да? Важ-ная? Да? – суетливо подскочил к нему Синцов и выхватил бланк радиограм-мы. – Немедленно нести к дежурному! Потом оформишь!

– Стой! – крикнул Колян, но тщет-но – Синцов ринулся к двери с драго-ценным бланком в руках.

Через две минуты после того как Синцов унесся, командир дежурных смен разбудил начальника узла. Обе-спокоили также самого командира полка и начальника штаба, сообщив им, что младший сержант Синцов без промедления доставил оперативную радиограмму от «Гвардейца», приня-тую за несколько минут до полуночи. Начальство незамедлительно прибыло на пункт командира дежурных смен и нетерпеливо принялось ждать, когда секретчик-шифровальщик выудит из зашифрованного сообщения важную информацию.

Через несколько минут шифроваль-щик с обескураженным видом вышел

149Армия

из своей бронированной комнатки, держа в руках злополучный бланк радиограммы. Он принялся о чем-то шептаться с дежурным по связи, кото-рый менялся в лице с каждой секундой.

Оба они целую минуту молча раз-глядывали бланк. Синцов в это время старательно заполнял какие-то журна-лы. В мечтах он уже видел на своих по-гонах третью сержантскую лычку.

Мечтания его прервал дежурный.– Это та самая радиограмма? – спро-

сил капитан Неусыпов сдавленным го-лосом.

– Конечно! – улыбнулся счастливо Синцов. – А что?

Дежурный по связи вздохнул и пошел докладывать собравшемуся начальству.

– Товарищ полковник, – несколько замявшись, начал Неусыпов, – Игорь Иванович, принятая радиограмма – бессмысленный набор символов. Так говорит шифровальщик…

– Что такое? – нахмурился компол-ка, пыхтя от выпитого чая, и протянул руку. Он тоже осмотрел радиограм-му. – Кто принял?

– Рядовой Ременчик на смене в ра-диобюро.

– Идемте туда, – решительно под-нялся комполка, увлекая за собой всю полковую свиту, выдернутую ночью из постелей и с диванов.

Коля Ременчик, казалось, ничуть не удивился целой толпе высоких гостей, прибывших в радиобюро за полночь. Он, как полагалось, вытянулся и доло-жил без смущения и запинки.

– Ну, что, сынок, – грузно опустился на стул комполка и помахал бланком радиограммы, – расскажи-ка нам, что ты тут напринимал?

Коля бестрепетно взглянул на бланк и ответил спокойно:

– Это учебная радиограмма, това-рищ полковник.

– Учебная? А кто ее передал?– Старший радиотелеграфист Мар-

фин.

– Откуда передал? И для чего? – по-багровел комполка.

– Из класса подготовки, вот здесь – вторая дверь по коридору. А передал с датчика Р-010, к которому был под-ключен динамик здесь, на посту. Радио-телеграфисты так тренируются, това-рищ полковник. Уходить с поста я не имею права. Вот меня рядовой Марфин и тренировал. В обстановке, близкой к боевой, как говорят. Я ведь на смену хожу всего три месяца. Присутствовал при этом помощник дежурного по свя-зи младший сержант Синцов.

– Почему же ты, болван, доложил, что она «оперативная»?! – взорвался комполка.

– Никак нет, – покачал головой Ко-лян. – Такого доклада дежурному по связи не было. И в журнале учета опе-ративных радиограмм запись я тоже не делал.

– Дежурный! – заревел командир полка.

Капитан Неусыпов протиснулся сквозь начальственную толпу и отве-тил:

– Так точно, товарищ полковник, такого доклада не было. Не было, как выясняется, и команды на включение передатчиков… Радиограмму при-нес мой помощник, младший сержант Синцов.

– Синцова ко мне, сей же секунд!Посиневший от страха Синцов

предстал перед грозными командир-скими очами.

– Радиограмму вы принесли? – во-просил комполка.

– Так точно!– Вы доложили дежурному, что она

проходит как «оперативная» от глав-ной станции?

– Так точно, но…– Без «но»! Отвечайте точно! С чего

вы взяли, что она оперативная, това-рищ младший сержант?

– Я… я… – с трудом сглатывая, пы-тался говорить Синцов, – это же «Гвар-деец», это же срочно…

150 Сергей Климкович

– Какой балбес… – произнес кто-то тихо.

– Радиотелеграфист сказал вам, что это оперативная радиограмма, и дал вам расписаться в журнале за нее? Или вы начали выполнять роль экспедито-ра? И ко всему прочему экспедитора плохонького, который не знает правил приема и передачи по назначению за-регистрированных радиограмм? – не унимал гнев комполка.

– Но он сказал, что это станция…Командир взревел:– Из смены – вон! Сей же секунд.

Начальнику штаба утром же подгото-вить приказ на разжалование до рядо-вого и десять суток ареста на гауптвах-те этому герою! Дежурному по связи – выговор за то, что не разобрался, по-шел на поводу у недалекого младшего сержанта. К тому же мой сон чего-то да стоит... На этом все. А ты, сынок, тре-нируйся, тренируйся.

Вся толпа начальников, возбуж-денно переговариваясь, высыпала из радиобюро и поплелась к КПП – благо общежитие и офицерские дома распо-лагались прямо за забором.

Утром поникший и притихший Синцов – уже с пустыми погонами – от-правился на гауптвахту. И не нашлось в казарме никого, кто бы сочувственно пожал ему руку и пожелал скорейшего возвращения.

Единственно, кого жалели, это ка-питана Неусыпова, попавшего под горячую руку. Но все надеялись, что накануне очередного праздника от-ходчивый комполка снимет с него это взыскание.

Сергей КРЮКОВ

НевыдуманноЕ

НАГРАДНЫЕ ЧАСЫ

РАССКАЗ

Один из моих дядек по материнской линии, Иван Васильевич Мякишев, вер-нувшись с фронта, посвятил себя службе в «органах», в НКВД. Это дало ему со-лидное положение, авторитет среди родственников и знакомых и относительно неплохой достаток. Он был человеком умным, даже мудрым, и – при всей своей природной доброте – чрезвычайно строгим.

И люди зачастую обращались к нему за советом, а то и просто просили рас-судить их в спорных ситуациях. И дядя Ваня, тогда достаточно ещё молодой человек, степенно и рассудительно вникал во все сложные вопросы, никому не отказывая во внимании.

И однажды, когда на выходные дядя Ваня приехал из Москвы к родственни-кам в родную Каширу, авторитетного земляка попросили побыть арбитром на футбольном матче. Не последнюю роль здесь сыграло и то обстоятельство, что у строгого и солидного человека был атрибут, столь необходимый для футболь-ного судьи, а именно – часы.

Часы у дядьки были знатные. Командирские, наградные, с именной гравиров-кой. Гордость, а не часы! И относился он к ним бережно и трепетно.

И дядя Ваня, хоть и недолюбливал он беготню по полю, считая это занятие для себя несолидным, на уговоры согласился.

Поначалу всё шло лучше некуда. Судил он строго, но не придирчиво, и на игровом поле царили дисциплина и порядок. Тогда вообще игроки, как и люди в целом, относились друг к другу подобрее, времена были другие.

Прошёл первый тайм, закончился перерыв.Дядя Ваня дунул в свисток, начиная вторую половину игры. Раздались первые

удары по мячу. И тут произошло событие достаточно обыденное на футбольном

152 Сергей Крюков

поле, но приведшее к совершенно неожиданным последствиям. После очередного удара одного из игроков мяч срезался с ноги футболиста и угодил арбитру в руку. Да как раз в запястье, на котором и красовались на кожаном ремешке упомянутые наградные часы, предмет гордости и трепетного обожания.

Что, казалось бы, страшного! Такие часы изготавливались, как правило, проти-воударными, если даже не водонепроницаемыми.

Дядя Ваня провёл ладонью по стеклу часов, смахивая пыль от мяча, и поднёс часы к глазам. Потом поднёс к уху.

О ужас! Часы стояли. Дядька расстроился и, несмотря на уговоры игроков, ушёл с поля.

По приезде в Москву он первым делом направился в часовую мастерскую.Протянув часы мастеру и попросив посмотреть, дядя Ваня в волнении уставил-

ся в окно, наблюдая за прохожими.– На что жалуетесь, молодой человек? Спешат? Отстают?– Да после удара футбольным мячом совсем не ходят!Мастер смешливо хмыкнул:– Да чтобы часы ходили, их, молодой человек, иногда заводить надо!Дядькиной радости не было границ.

Но футбольные матчи судить он никогда уж больше не соглашался.