Содержание

Введение……………………………………………………………………….......2

Глава 1. Италия в биографии Цветаевой................10

Италия до Италии.....................................10

Детство: год в Нерви.................................15

М. Цветаева и С. Эфрон: итальянское путешествие 1912-го

года в контексте эпохи...............................28

Глава 2. Литературный образ Италии (круг чтения Марины

Цветаевой)...........................................44

Письма юной Марины Цветаевой П. Юркевичу в контексте

чтения романов Габриеле Д’Аннунцио...................46

Цветаева и роман Ж. де Сталь «Коринна, или Италия». . .55

Леонардо да Винчи и Савонарола в жизни и творчестве

Цветаевой (читая Мережковского)......................61

Два «Пленных духа»: Марина Цветаева и Микеланджело.. .66

Цветаева и Данте....................................77

Цветаева и

Калиостро……………………………………................................

...81

Глава 3. Джакомо Казанова в жизни и творчестве Марины

Цветаевой............................................86

«История моей жизни»................................86

«Романтика».........................................94

«Приключение»......................................108

«Феникс»...........................................126

Заключение.........................................143

Библиография........................................151

ПРИЛОЖЕНИЕ..........................................166

Введение

Тема «итальянского» в творчестве Цветаевой может

рассматриваться в контексте сразу нескольких широких

проблем, таких как «Цветаева и европейская культура»,

«русские писатели и Италия», «русско-итальянский

культурный диалог», а также «итальянский текст» русской

культуры.

В рамках первой проблемы на сегодняшний день

наиболее полно представлена тема «Цветаева и Чехия»1. В

статьях, собранных в чешских сборниках, можно выделить

несколько направлений: 1) русская эмиграция в Чехии в

1920-е гг.; 2) произведения Цветаевой чешского периода;

3) материалы Цветаевой в чешских архивах; 4) переводы1 Марина Цветаева и Чехословакия. Прага, 1993; Дни Марины Цветаевой. Вшеноры,2000. Прага, 2002; Марина Цветаева в Чехии. Путеводитель по местам пребыванияв 1922 – 1925 годах. Без года. Также было организовано несколько выставок:«Цветаева и Чехия» г. Вшеноры, 2000г.; «Чехия Марины Цветаевой» г. Санкт-Петербург, 2001 г.; «Прага Марины Цветаевой», г. Екатеринбург 2003г.

2

произведений Цветаевой на чешский язык. Сходным образом

развивается исследование темы «Цветаева и Франция»2.

Несмотря на наличие этих публикаций, затронутая в

них проблематика изучена пока недостаточно. Работ,

которые могли бы дать полное представление о восприятии

Цветаевой той или иной страны, ее национальных

особенностей, значении в системе цветаевских ценностей

и отражении в жизни и творчестве поэта, – крайне мало3.

Исследования сосредоточены, с одной стороны, на

уровне поиска нового материала, сбора биографических

фактов и введения их в научный оборот. С другой

стороны, предлагаются анализы произведений Цветаевой,

написанные в эмиграции. При этом исследователи не

ставят вопрос о том, как историко-культурные

особенности той или иной страны повлияли на поэтический

мир и собственно мировосприятие Цветаевой.

Что касается второй упомянутой нами проблемы, то

она все чаще привлекает к себе внимание исследователей4.2 Марина Цветаева и Франция. Новое и неизданное. М., 2002. О цветаевскойФранции см. также: Клюкин Ю. Цветаевский Париж // Марина Цветаева. Песньжизни. Un chant de vie: Marina Tsvétaeva / Actes du colloque international del’Université Paris IV. Paris, 1996. C. 77 – 102. 3 Напр.: Стенина Н.А. Марина Цветаева и Чехия: роман душ // Стихия и разум вжизни и творчестве Марины Цветаевой: Двенадцатая международная научно-тематическая конференция. М., 2005. С. 475 – 485; Клюкин Ю. Цветаевский Париж// Марина Цветаева: Песнь жизни. Un chant de vie: Marina Tsvétaeva / Actes ducolloque international de l’Université Paris IV. Paris, 1996. C. 77 – 102. 4 См., напр.: Италия и русская культура XV-XX вв. М., 2000; Меднис Н.Е.Венеция в русской литературе. Новосибирск, 1999; Кара-Мурза А.А. Знаменитыерусские о Венеции; Знаменитые русские о Флоренции; Знаменитые русские о Риме.М., 2001; Образ Рима в русской литературе. Рим, Самара, 2001; Россия иИталия. Вып. 1 – 4. М., 1993 – 2000; Хождения во Флоренцию. Флоренция ифлорентийцы в русской культуре. М., 2003. А также: L’Est europeo e L’Italia:

3

В изучении темы «Цветаева и Италия» мы наблюдаем

ситуацию, обусловленную тем фактом, что поэтесса не

жила длительное время и не написала никаких

произведений в этой стране. Исследователи

концентрируются на немногочисленных биографических

фактах5. Итальянская тема возникает также и при

обращении к цветаевскому театру6.

М. Мейкин в работе «Марина Цветаева: поэтика

усвоения»7 проанализировал цветаевскую пьесу

«Приключение» с точки зрения ее близости к источнику –

«Мемуарам» Казановы, однако представление образа

цветаевской Италии не входило в задачу автора.

Наиболее полно проблема влияния итальянской

культуры на творчество Цветаевой рассмотрена в работах

immagini e rapporti culturali: studi in onore di Pietro Cazzola, 1995; Irussi e l’Italia. A cura di V. Strada. MI, 1995; Viaggiatori e stranieri aVenezia. A cura di E. Kanceff e G. Boccazzi, 1987; Viaggiatori stranieri inLiguria. A cura di E. Kanceff, 1992; Passi, Passaggi, Passioni. Scrittori,poeti, artisti russi in Liguria nel corso di un secolo (1825-1925). A cura diA. Dokukina-Bobel, C. M. Fiannacca, 2001; Turgenev e l’Italia. A cura di A.Ivanov, 1987; Todeschini M.P. Russi in Italia dal Quatrocento al Novecento:bio-bibliografia descrittiva; 1997.5 См., напр.: Докукина А. «Нерви мое дорогое» // Борисоглебье МариныЦветаевой. Шестая международная научно-тематическая конференция. М., 1999. С.58 – 64. Далее: Докукина, 1999; Passi, Passaggi, Passioni. Scrittori, poeti,artisti russi in Liguria nel corso di un secolo (1825-1925). A cura diA.Dokukina-Bobel, C.M. Fiannacca, 2001. P. 90 – 109 Далее: Passi, 2001;Pessina-Longa H. Lettere da Bologna. Omaggio a Marina Cvetaeva e alla suapoesia. Bologna, 1988.6 См., напр.: Литвиненко, Н. РИПОСТ. Марина Цветаева (1892-1941) // Парадокс одраме: перечитывая пьесы 1920-1930-х годов. М., 1993. С. 154-189; Малова Т.«Седой венецианский лев» – Locus et nomen в творчестве Марины Цветаевой //Борисоглебье Марины Цветаевой. Шестая международная научно-тематическаяконференция. М., 1999. С. 247 – 255. Далее: Малова, 1999.7 Мейкин М. Марина Цветаева: поэтика усвоения. М., 1997. Далее: Мейкин, 1997.

4

Н.П. Комоловой8. Автор исследует близкое окружение

Цветаевой, анализируя тему и значение Италии в

творчестве поэтов и писателей цветаевского круга,

вовлеченных в русско-итальянские культурные отношения9.

Не остается без внимания биографический аспект10,

наблюдаются также элементы поэтического анализа11. В

заключительной версии работы исследовательница собрала

большую часть цветаевских упоминаний об Италии,

объединив биографические сведения с выдержками из тех

стихотворений Цветаевой, в которых встречаются

итальянские образы. К сожалению, ряд фактов и несколько

итальянских персонажей ускользнули от внимания автора.

В противоположность Н.П. Комоловой исследователь

Т. Малова сконцентрировалась исключительно на образе

Казановы. В статье «Седой венецианский лев» – Locus et

nomen в творчестве Марины Цветаевой»12 автор наметила

основные штрихи портрета цветаевского Казановы. Малова

8 Комолова Н.П. «Италийские сполохи» Марины Цветаевой // Комолова Н.П. Италияв русской культуре Серебряного века. М., 2005. С. 216 – 246. Далее: Комолова,2005.9 Комолова Н.П. Марина Цветаева в кругу «друзей Италии» // «Все в грудислилось и спелось». Пятая международная научно-тематическая конференция. М.,1998. С. 9 – 28.10 Комолова Н.П. Марина Цветаева и Андрей Белый (к истории итальянскогопутешествия Марины Цветаевой) // Борисоглебье Марины Цветаевой. Шестаямеждународная научно-тематическая конференция. М., 1999. С. 52 – 62.11 Комолова Н.П. «Италийские сполохи» Марины Цветаевой // Проблемы итальянскойистории. М., 1993. С. 122 – 143; Комолова Н.П. Итальянские мотивы втворчестве Пушкина и Цветаевой // А.С. Пушкин – М.И. Цветаева. Седьмаямеждународная научно-тематическая конференция. М., 2000. С. 177 – 189.12 Малова Т. «Седой венецианский лев» – Locus et nomen в творчестве МариныЦветаевой // Борисоглебье Марины Цветаевой. Шестая международная научно-тематическая конференция. М., 1999. С. 247 – 255.

5

приходит к выводу, что сюжет пьесы «Приключение» и

характер ее центрального персонажа «определяются не

местом действия, а мифологией «вечного образа»

Казановы»13. Сюжетные изменения «Приключения»

исследовательница связывает со стремлением Цветаевой

развить эту линию и показать в Казанове жизнь сердца и

«отсутствие души».

Анализу образов героев цветаевских пьес о Казанове

«Приключение» и «Феникс» посвящены также работы Р.

Войтеховича. В статье «История и миф в ранней

драматургии М. Цветаевой»14 прослежен общий метасюжет

цветаевских пьес 1918 – 1919 года. Окончательные

результаты наблюдений Р. Войтеховича представлены в

докторской диссертации «Психея в творчестве

М. Цветаевой: эволюция образа и сюжета»15. Героини пьес

о Казанове – Генриетта и Франциска – представлены

исследователем как «Музы» или «Психеи» Казановы:

Генриетта является «душой» героя, при этом представлен

подробный анализ ее образа, в то время как Франциска –

своеобразный «двойник» Генриетты.

Весьма ценные наблюдения на тему автобиографичности

цветаевских пьес сделала И. Шевеленко. В работе

13 Там же. С. 248.14 Войтехович Р. История и миф в ранней драматургии Цветаевой. Studia russicahelsingiensia et tartuensia VIII, История и историософия в литературномпреломлении. Тарту, 2002. С. 252 – 268. 15 Войтехович, 2005.

6

«Литературный путь Цветаевой»16 исследовательница

поставила вопрос о том, почему Цветаева в 1918-1919 гг.

обратилась в своем творчестве к XVIII веку. Она

отметила, что Цветаеву, в отличие от современников,

увлекали не соположения идеологического характера

(французская революция – русская революция). Ее

занимали проблемы легкомыслия и глубокомыслия,

«неуловимость и невнятность грозных предвестий

грядущего»17, «трагедия уничтожения и исчезновения с

исторической сцены определенных человеческих типов –

людей того культурно-психологического склада, который

определил целую эпоху, будь то Просвещение или

Модернизм»18. Цветаева ассоциирует дорогих ей людей и

себя саму с «породой» XVIII века, сущность которого

«жизнь» и «молодость», а также достойная встреча со

смертью. XVIII век становится для Цветаевой как

метафорой дореволюционной России, так и воображаемой

реальностью дореволюционной Франции, а все вместе –

неким Золотым веком, за гранью которого жизнь для

людей, принадлежащих его эпохе, – бессмысленна. В

истории XVIII века Цветаева находит своих «партнеров»

или двойников, создавая свою автомифологию

принадлежности «породе» XVIII века.

16 Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой. Идеология-поэтика-идентичность автора в контексте эпохи. М., 2002. 17 Указ. соч. С. 155. 18 Там же. С. 156.

7

В свете того, что в литературоведении до сих пор не

сложилось целостное представление о цветаевской Италии,

мы в настоящем исследовании ставим для себя следующие

задачи:

Уточнение фактов биографии поэта, из которых можно

почерпнуть сведения о впечатлениях поэта об

Италии, итальянском характере и отдельных

представителях итальянской культуры.

Анализ круга чтения Цветаевой, уточнение авторов и

персонажей, оказавших влияние на восприятие поэтом

Италии.

Анализ собственно цветаевских текстов, в которых

фигурируют итальянские авторы, персонажи или же

упоминается Италия.

Представление целостного образа цветаевской Италии

в контексте причастности поэта к русско-

итальянскому диалогу.

Отметим сразу, что мы не касаемся римской темы у

Цветаевой, так как ее Рим – это прежде всего Древний

Рим. Его исследование было бы уместно в работе,

посвященной Цветаевой и античной культуре,

предполагающей свой круг текстов, сюжетов, имен и свою

проблематику.

Рассматриваемые цветаевские тексты можно выделить в

две группы. При анализе первой группы мы основываемся

8

на конкретных свидетельствах об использовании того или

иного источника при создании собственно цветаевского

текста (например, «Приключение», «Феникс»). В подобных

случаях наша задача заключалась в сопоставлении текста-

источника с текстом Цветаевой и выявлении, с одной

стороны, заимствований, а с другой стороны, цветаевских

привнесений и особенностей.

Что касается второй группы текстов, по поводу

которой уместно говорить о скрытых контекстах и

подтекстах (например, «Пленный дух», ряд стихотворений)

в настоящей работе используется интертекстуальный

подход, достаточно популярный в цветаевоведении19. Мы

исходим из положения К. Тарановского о том, что все

элементы произведения требуют выявления мотивации,

которая «может лежать за пределами самого текста,

прежде всего – в ином тексте»20. Таким образом,

учитывая, что другой, мотивирующий, текст становится

подтекстом анализируемого произведения, скрытая цитата

рассматривается как разгадка непонятного текста.

Подобно тому, как для Тарановского определение круга

авторов, чьи тексты послужили «подтекстами» у

Мандельштама, стало ключом к описанию мандельштамовской

иерархии культурных ценностей и его модели мировой

19 См., напр., работы Р. Войтеховича, М. Боровиковой, Г. Дюсембаевой, Г.Петковой, Л. Кациса.20 Левинтон Г.А., Тименчик Р.Д. Книга К.Ф. Тарановского о поэзииМандельштама // Тарановский К. О поэзии и поэтике. М., 2000. С. 404.

9

литературы, – так и для нас выявление итальянских

персонажей и авторов, писавших об Италии, оказавшихся

актуальными для Цветаевой, означает восстановление

культурного концепта «цветаевской Италии».

Наше исследование построено на следующих

источниках: стихотворения, драматические произведения,

письма, дневники, записные книжки М. И. Цветаевой,

воспоминания членов ее семьи и современников, а также

произведения русских и зарубежных авторов, которые

затрагивают проблематику русско-итальянских

литературных связей или в которых предстает образ

Италии. Тексты, привлекаемые в качестве материала для

анализа и иллюстрации наших положений, фигурируют в

творческом наследии Цветаевой, прямо или косвенно

оказывая влияние на формирование ее творческой личности

или создание тех или иных произведений.

Под «итальянским» произведением мы имеем в виду

актуальный для Цветаевой текст русского или

западноевропейского автора об Италии, с упоминанием

итальянских реалий, в которых фигурируют персонажи-

итальянцы.

Цветаевское восприятие Италии складывалось как

благодаря личным контактам, напрямую, так и через

культурных посредников. Среди повлиявших факторов можно

отметить следующие: личные впечатления (во время двух

10

поездок в Италию), впечатления знакомых (например,

путешествие Белого и Аси Тургеневой). Немаловажную роль

играют также литературные источники, как русские, так

и западноевропейские, которые, в свою очередь, можно

разделить на исторические (мемуарные произведения,

«Путешествия», романы о реальных лицах и реальных

событиях)21 и на художественные (романы о реальных или

несуществующих лицах, построенные на вымышленных

событиях)22.

Присутствие Италии в творчестве Цветаевой может

быть прослежено на нескольких уровнях. Первый – это

биографический уровень. Второй уровень – рецептивный.

Речь идет о круге чтения Цветаевой и использовании

поэтом имен-символов, образов и мотивов итальянской

культуры в собственном творчестве. Здесь можно выделить

следующие аспекты:

– использование сюжетов, влияние стиля и идей какого-

либо автора «итальянского» произведения на Цветаеву;

– наличие прямых и скрытых отсылок к «итальянским»

текстам русских и западноевропейских авторов;

– упоминание того или иного автора или героя в

стихотворениях, пьесах, прозе, письмах, записных

книжках, дневниках Цветаевой.

21 Например, «Итальянские впечатления» Розанова, «Путешествие по Италии» Гете,«Мемуары» Казановы, воспоминания Князя де Линь и т.п.22 Например, «Воскресшие Боги» Мережковского, «Жозеф Бальзамо» Дюма, романы Д’Аннунцио, «Коринна, или Италия» Жермены де Сталь и др.

11

Отдельная глава посвящена известному итальянскому

авантюристу Джакомо Казанове. Неоднократные упоминания

и частое возвращение к его образу указывают на особое

место, которое занимает Казанова в жизни и творчестве

Цветаевой. Этому герою посвящено наибольшее количество

текстов, по сравнению с другими итальянскими

персонажами: Казанова является героем двух пьес и

нескольких стихотворений, фигурирует в записных

книжках, письмах, дневниковых записях23. Как и

рассматриваемые нами другие итальянские персонажи, этот

герой входит в жизнь Цветаевой благодаря чтению. У

образа Казановы большая история не только в русской, но

и в мировой литературе, поэтому нам важно понять

специфику цветаевского взгляда на этого героя.

В приложении приводится перевод тех мест из

«Мемуаров» Казановы, которые оказались наиболее

важными при разборе пьес «Приключение» и «Феникс» и не

знакомы большинству русскоязычных читателей.

Отсутствие полного текста «Мемуаров» Казановы на

русском языке послужило причиной для выполнения

вышеуказанного перевода, который включен в настоящую

работу.

23 С 1916 по 1919 гг. Казанова постоянно упоминается в записных книжкахЦветаевой. Она пытается понять характер героя, осмыслить основные этапы егосудьбы. Результатом размышлений над этим характером, цветаевскойинтерпретацией его становятся пьесы «Приключение» и «Феникс», а такженесколько стихотворений. Замысел третьей пьесы под названием «Лео» осталсянеосуществленным.

12

Перевод выполнен по следующему изданию: Casanova

Giovanni Giacomo. Storia della mia vita / G.G.

Casanova. – A cura di Carlo Cordiè. Roma: Casini,

1961-1963. – 4 v. Сверен по изданию: Casanova,

Giacomo. Mèmoires de J. Casanova de Seingalt écrits

par lui-même suivis des fragments des mèmores du

prince de Ligne / G. Casanova. – Nouv. Ed.

Collationnèe sur l’èdition original de Leiprick.

Paris, Garnier, s.a. 8 v. (Таня, это лучше сделать

сноской, на мой взгляд).

Стихотворения, пьесы и драматические произведения

Цветаевой цитируются по изданию: Цветаева М.И.

Собрание сочинений в 7 тт. – М.: Эллис-Лак, 1994-1995.

13

Глава 1. Италия в биографии Цветаевой

Италия до Италии

Знакомство Цветаевой с итальянской культурой

состоялось в раннем детстве. Иван Владимирович Цветаев,

ее отец, часто бывал в Италии и активно привлекал детей

к делу создания Музея Изящных Искусств24, одно из

значимых мест в котором занимала коллекция слепков

итальянской скульптуры. Музей был для дочерей Цветаева

младшим братом, почти живым существом. Благодаря музею

«идея Италии» у Цветаевой сформировалась еще до

посещения самой страны.

Летом 1933 г. у Цветаевой появляется замысел

создать своеобразный письменный памятник отцу и матери:

она пишет серию очерков о своем детстве, в которых

создается легенда о каждом члене семьи. Среди прочего –

три произведения, в которых просматривается влияние

деятельности отца на ее мировосприятие: «Музей

Александра III», «Лавровый венок», «Открытие музея»

(1933г.), – а также четыре маленьких текста на

французском языке, объединенных под названием «Mon

pere et son Musee» («Отец и его музей», 1936 г.). Что

касается непосредственно самого посещения Италии, то24 Так, например, после смерти матери М. Цветаева вела немецкую переписку отца.

14

основные сведения о пребывании семьи Цветаевых в Нерви

можно найти в очерке «Дом у старого Пимена» (1933 г.).

Валерия и Анастасия Цветаевы (нужно пояснить, кто

это) не раз заявляли, что Марина Ивановна в своей прозе

преобразила картину их детства, исказила образы

родственников и достаточно далека от правды факта.

Исследовательница-цветаевовед С. Ельницкая, разделяя

такую точку зрения, отмечает, что М. Цветаева создала в

своей автобиографической прозе «свою правду», и жизнь в

ее произведениях не столько «отражена», сколько

«преображена»: «Персонажи, населяющие цветаевскую

автобиографическую прозу <…> не реально существовавшие

люди, известные нам по биографии Цветаевой (при всей

узнаваемости в этих образах их прототипов), а именно

действующие лица ее художественного мира, созданные по

тем же законам ее мифотворческого мировосприятия <…>»25.

Для самой Цветаевой мифотворчество и есть вся

правда. Она сама подсказывает читателю мифологические

подтексты «Дома у Старого Пимена»: «И так как все –

миф, так как не-мифа – нет, вне-мифа – нет, из-мифа –

нет, так как миф предвосхитил и раз навсегда изваял –

25 Ельницкая С. Сеанс словесной магии: О скрытом сюжете в автобиографическойпрозе «Страховка жизни» // Марина Цветаева: Песнь жизни. Un chant de vie:Marina Tsvétaeva / Actes du colloque international de l’Université Paris IV.Paris, 1996. С. 270; см. также: Лебедева М.С. Правда бытия и художественныйвымысел в произведениях Цветаевой (автобиографическая проза М. Цветаевойсквозь призму «Воспоминаний» А.И. Цветаевой) // «Чужбина, родина моя!»Эмигрантский период жизни и творчества Марины Цветаевой. XI Международнаянаучно-тематическая конференция. М., 2004. С. 180 – 194.

15

все, Иловайский мне ныне предстает в виде Харона,

перевозящего в ладье через Лету одного за другим –

всех своих смертных детей» [V, с. 111]. Опираясь на

слова Тредиаковского о поэтическом мышлении, она видит,

«как вещь могла и долженствовала быть» [V, с. 519], а

вместе с вещью – человек или событие.

В. Швейцер и И. Кудрова26 отрицают наличие вымысла

в цветаевской прозе о детстве. Они видят в

автобиографических очерках Цветаевой своеобразное

исследование феномена поэта в ребенке.

Цветаева действительно основывается именно на

своих детских впечатлениях об отце и матери, Иловайских

и т.д. «Мое дело на земле – правда, хотя бы против себя

и от всей своей жизни», – говорит Цветаева [НСТ, с.

449].

Таким образом, В. Швейцер и И. Кудрова трактуют

понятие «факта» с точки зрения психологии, исходя из

цветаевского самосознания. «Факт» – не то, как «было»,

а то, как это «было для Цветаевой».

Нам кажется, что необходимо учитывать точку зрения

как сторонников одной позиции, так и другой. Конечно,

Цветаева перерабатывает имеющийся в ее памяти материал,

придавая ему достаточно заметную мифологическую

окраску, зачастую ошибаясь с датами, событиями, но лишь26 См. Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М., 2002; Кудрова И. Листья и корни // Звезда, 1976. № 4. Кудрова И.В. Почерк прозы // Кудрова И.В. Просторы Марины Цветаевой. М., 2003. С. 228 – 246.

16

с теми, о которых у нее нет достоверных сведений. Часто

она выявляет в описываемом человеке то, что не замечают

другие, что запало ей в память, и при этом стремится не

отступать от «правды» в том виде, в каком она ее

понимает.

Все это подводит к тому, что цветаевскую

автобиографическую прозу мы будем рассматривать не

только как результат художественного преображения

действительности, но и как фактический источник,

поскольку «факт» нам интересен прежде всего в том виде,

в каком он присутствовал в сознании поэта.

***

Из очерка «Музей Александра III» мы узнаем, что уже

с ранних лет Цветаева помогает отцу, ведя его немецкую

переписку (вплоть до 1913 г.): «К одиннадцати годам и я

втянулась в работу, а именно: по летам, когда мы все

съезжались, писала отцу его немецкие письма. (Отец

языки знал отлично, но, как самоучка, и пиша и говоря

именно переводил с русского. Кроме итальянского,

который знал как родной и на котором долгие годы

молодости читал в Болонском университете)» [V, с.

160]27.

27 О деятельности И.В. Цветаева в Болонье см.: Lettere da Bologna. Lecelebrazioni per l'VIII centenario dell'Università di Bologna viste da IvanCvetaev // Omaggio a Marina Cvetaeva e alla sua poesia. n. 3, 1988. A cura diPessina Longo Haisa.

17

Очевидно, что Цветаева была близко знакома и с

русской перепиской отца, доступ к которой, как и к

дневникам, она получила после его смерти. Но и ее

детских воспоминаний достаточно, чтобы понять, что

соприкосновение с процессом создания музея заложило те

основы восприятия Италии, которые сопровождали Цветаеву

во взрослой жизни.

Вот одно из таких воспоминаний: «Во дворе будущего

музея, в самый мороз, веселые черноокие люди

перекатывают огромные, выше себя ростом, квадраты

мрамора, похожие на гигантские куски сахара, под

раскатистую речь, сплошь на «р», крупную и громкую, как

тот же мрамор. «А это итальянцы, они приехали из

Италии, чтобы строить музей. Скажи им: «Buon giorno,

come sta?» В ответ на привет – зубы, белей всех сахаров

и мраморов, в живой оправе благодарнейшей из улыбок.

Годы (хочется сказать столетия) спустя, читая на листке

почтовой бумаги посвященную мне О. Мандельштамом

«Флоренцию в Москве» – я не вспомнила, а увидела тех

итальянских каменщиков на Волхонке» [V, с. 157]. Этот

отрывок перекликается с «Воспоминаниями» Анастасии

Ивановны: раскатистое «р» итальянской речи, которое у

младшей сестры возникло при воспоминании о Нерви (это

одно из ее первых впечатлений об Италии и оно звучит

звуком первой встречи с этой страной), у Марины

18

Ивановны связывается с Музеем: с до-встречей, с Италией

в Москве (итальянские каменщики – воплощение Италии).

Не случайно возникает у нее ассоциация со строкой

(строками) Мандельштама.

Мрамор всегда останется в сознании Цветаевой

олицетворением настоящей «породы», что отразится, в

частности, в стихотворении «Попытка ревности»:

После мраморов Каррары

Как живется вам с трухой

Гипсовой? <…> [II, с. 242]

Но при этом уже в детстве Цветаева замечает в себе

нелюбовь к скульптуре (несмотря на сильное увлечение

скульптурой со стороны отца)28.

***

Мы видим, что основа для восприятия Италии

закладывается в душу Цветаевой еще до посещения самой

страны, до чтения литературы об Италии, и заключается в

прикосновении к тем памятникам итальянской культуры,

которые составляли интерес для И.В. Цветаева, а это

прежде всего слепки со скульптур времени Римской

империи. Цветаева постоянно слышит слова «Италия»,28 В главке «Шарлоттенбург» Цветаева описывает процесс выбора слепка, которыйотец подарил ей и Асе за хорошее поведение, и признается: «По правде сказать,я не очень люблю скульптуру. Вот если бы отец предложил мне вместо двухслепков на выбор две книги <…>». И тем не менее выбирает Амазонку – «живоелицо меж всех этих бездушных красот!». Любовь к камню и нелюбовь к скульптуреу Цветаевой можно представить в виде следующей формулы, выведенной ею самой:любовь к материалу и нелюбовь к законченному, осязаемому образу.

19

«Рим», видит итальянских рабочих, трудящихся над

строительством музея. Однако отец был не единственным

человеком, способствовавшим знакомству Цветаевой с

Италией.

***

После смерти матери старшим другом сестер

Цветаевых становится Лидия Александровна Тамбурер,

урожденная Гаврино. Тамбурер, знакомая поэта Эллиса,

который постоянно бывал в цветаевском доме29, работала

зубным врачом. Встреча ее и Цветаевой, по всей

видимости, приходится на 1908 г. Незадолго после

знакомства Цветаева характеризует ее в письме Юркевичу

следующим образом: «зубоврачиха», «разочарованная

барыня слегка в декадентском вкусе» [VII, с. 716]. И

продолжает: «Нас с Асей она, не знаю за что, очень

любит и всегда рада всем нашим знакомым и друзьям. Ее

гостиную я зову «зверинцем», уж очень разнообразные

звери там бывают. Не ручаюсь, что это общество Вам

понравится, но посмотреть стоит. К<а>к полная

противоположность ей – у меня есть одна знакомая

эсдечка, смелая, чуткая, умная, настоящая искорка» [там

же].

Разумеется, нельзя не учитывать, что эта характеристика

дана в момент увлечения революцией, когда Цветаева еще

очень юна и далека от тех представлений о жизни,29 Об Эллисе и его влиянии на Цветаеву см. в главе «Цветаева и Данте».

20

которые сформируются у нее в 1920-е гг. В очерках об

отце, написанных в 1930-х гг., нет и следа этого

пренебрежительного тона, напротив, характеристика

Тамбурер идет в восторженно-восхищенном тоне.

В цветаевских очерках она упоминается то как

«обрусевшая неаполитанка», «итальянка» («Лавровый

венок», «Открытие музея»), то как «полуукраинка,

полунеаполитанка» («Отец и его музей»). В ее образе

акцентируются резкость жестов, искренность душевных

порывов, блеск глаз (непременная характеристика

страстной натуры). Все это видится Цветаевой как

проявление ее «итальянской» сущности: «сверкая глазами

и слезами», «седая огнеокая красавица» [V, с. 164], «с

отчаянием великих решений, схватив отца за рукав» [V,

с. 169], «предательским, воистину итальянским жестом»,

«со всей страстью восхищения» [V, с. 179] – так пишет

она о Тамбурер. Много раз подчеркивается ее красота,

порывистость: «<…> навстречу ему (И.В. Цветаеву – Т.Б.)

– явление очень красивой, очень высокой женщины,

красивой высокой дамы – с громадными зелеными глазами,

в темной, глубокой и широкой оправе ресниц и век, как у

Кармен, – и с ее же смуглым, чуть терракотовым

румянцем. <…> Лидия Александровна Т., урожденная

21

Гаврино, полуукраинка, полунеаполитанка – княжеской

крови и романтической души» [V, с. 178]»30.

Согласно «Воспоминаниям» Анастасии Цветаевой, речь

в этом эпизоде идет об Анастасии Модестовой, страстной

поклоннице И.В. Цветаева, дочери его покойного друга,

также полуитальянке, однако прямое указание М.

Цветаевой на Лидию Тамбурер заставляет нас отбросить

версию Анастасии.

В образе Лидии Александровны Тамбурер,

представленном в прозе Цветаевой 1930-х гг., отразились

представления поэта об итальянском характере. Ее

красота представлена как «итальянская красота»: блеск

огромных глаз (непременная характеристика страстной

итальянской натуры для Цветаевой), смуглый терракотовый

румянец. Акцентируются также резкость жестов,

искренность душевных порывов. Все это видится поэтом

как проявление «итальянской» сущности героини: живой,

открытой, страстной натуры. Этот образ сложился под

воздействием опыта Цветаевой, накопившегося к 1930-м

гг. и относящегося к уже существующим представлениям об

Италии. Рассмотрим, как постепенно, под влиянием разных

факторов, формировались эти представления.

30 Это не первый пример, когда Цветаева нарочито подчеркивает смешение двухкровей. Наиболее яркие примеры: акцентирование смеси еврейской и русскойкровей в Эфроне, польской и русской в себе.

Детство: год в Нерви

Первый раз Цветаева оказалась в Италии в связи с

болезнью матери: семья отправилась в местечко Нерви

близ Генуи (осень 1902 – весна 1903 г.).

Сведения о пребывании семьи Цветаевых в Нерви

немногочисленны. Основными источниками являются

воспоминания сестер – Анастасии и Валерии Цветаевых31. В

сводных тетрадях, записных книжках, письмах, некоторых

стихах, но в первую очередь в автобиографической прозе

(«Дом у Старого Пимена», «О Германии» (из книги «Земные

приметы») Марины Ивановны – воспоминания о Нерви также

нашли свое отражение 32.

Нерви осталось в сознании сестер Цветаевых на всю

жизнь. Помимо новых знакомств, которые способствовали

формированию характеров Марины и Аси, знаменательны еще

несколько фактов: первая встреча с морем, итальянской

природой, смертью.

Особенности Нерви как популярного в конце XIX –

начале XX века курорта для больных с легочными

заболеваниями, а затем и русской колонии, подробно

31 Цветаева А.И. Воспоминания. М., 2002. Далее: А. Цветаева, 2002. ЦветаеваВ.И. Записки. Культурный центр Дом-Музей Марины Цветаевой. Мемориальнаяквартира. Рукописный фонд. КП № 3191, часть 3. Далее: Записки.32 Вместе записи трех сестер Цветаевых о Нерви, а также некоторые материалы опребывании в Нерви семьи Иловайских оказались собраны в итальянскойпубликации А. Докукиной и С.М. Фьяннакки: Passi, 2001. P. 90 – 109.

описаны в уже упоминавшейся книге Н. Комоловой33 и в

статьях (в том числе на итальянском языке)

А. Докукиной34.

Городок этот начинает принимать первых иностранцев

примерно с 1863 года, после того как в середине XIX

века была замечена благотворность воздуха этого места

для больных туберкулезом: «Маленькое местечко с

изумительным воздухом, с температурой, о которой можно

только мечтать, с роскошью цветов и экзотических

фруктов – все это делает Нерви похожим на земной рай»35.

Иван Владимирович Цветаев с семьей (кроме сына Андрея)

прибывает в Нерви осенью 1902 года. О скорой поездке в

Италию Цветаев упоминает в письме Ю.С. Нечаеву-Мальцеву

от 27 сентября 1902 г.36, а его первое письмо из Нерви

датировано 20 ноября37. Он поселяется в «Pension Russe»,

открытом в 1898 году А. Мюллером на улице Capolungo

32/34.

Валерия Цветаева в своих воспоминаниях так

описывает обстановку цветаевских комнат в «Русском

пансионе»: «Наши три комнаты второго этажа выходили

окнами одни на улицу, другие в сад. Окна очень высокие,

открывались они от самого пола, как дверь. В жару можно

было заслонять их изнутри легкими деревянными темно-33 Комолова, 2005.34 Докукина, 1999; Passi, 2001.35 Докукина, 1999. С. 60.36 И.В. Цветаев создает музей. М., 1995. С. 178. 37 Там же. С. 184.

зелеными ставнями – жалюзи. Это давало приятную

полутень, прохладу и заглушало уличный шум. В саду, по

всему фасаду и под нашими окнами, проходила дорожка с

трельяжем из металлических брусьев, сверху и по стенам,

густо увитым вьющимися розами» <…>38. Эти окна вспомнит

и сама Цветаева в книге «Земные приметы»: «В темнеющей

итальянской комнате, где окна как двери – он [умирающий

немец Ревер – Т.Б.] учил нас с Асей бессмертию души»

[IV, с. 543].

В первый день после приезда Цветаевы посещают

кладбище Camposanto в Генуе, понравившееся девочкам

своими неказистыми гипсовыми статуями безвестных

художников «так сильно и искренне, что и Микеланджело

бы не помог»39. Жадное вылавливание пока что редких

знакомых слов из «звонкого цокота итальянской речи»

Анастасия Цветаева характеризует как «веселое

колдовство», которое становится одним из первых

развлечений по прибытии в Италию.

Анастасия в «Воспоминаниях» пытается воссоздать

свое детское восприятие Нерви: запахи, вкусы,

впечатления от людей. Она пишет о прошлом, как о

настоящем («ему шестнадцать лет», «он не умеет

драться», «не знает немецкого»)40. «Она стремится

передать всю распахнутость (открытость) детской души38 Записки. С. 106.39 А. Цветаева, 2002. С. 105.40 А. Цветаева, 2002. С. 107.

впечатлениям бытия и вследствие этого почти задушена

подробностями, которые ей с готовностью преподносит

щедрая память. <…> Она не просто вспоминает, а на наших

глазах будто переживает все заново – и с такой

радостной силой чувства, которой мог бы позавидовать

юноша»41. Валерия, напротив, вспоминает. Италия для нее

– далекое прошлое, но и в этом прошлом она – взрослая и

судит обо всем с позиции девятнадцатилетней барышни.

Вот как она воссоздает атмосферу первых дней приезда:

«Для нас, приезжих, непривычно, удивительно были

живость и музыкальность итальянцев. Поражало количество

уличных звуков, музыки, особенно музыки, всюду кругом.

По улицам ездили механические, заводные пианино,

бродячие эксцентрики с пением куплетов и танцами

разыгрывали какие-то комические сценки, нищая старуха

прекрасным звонким голосом пела арии из опер,

мандолинисты, певцы с гитарой – все эти бродячие

музыканты и артисты целыми днями ходили по садам отелей

и пансионов, пели в кабачках, тратториях и просто на

улице, под окнами высоких домов»42.

Впечатление об Италии как о стране пения, голоса,

музыки отразится и у самой Цветаевой. Однажды в

контексте размышлений о Казанове она заметит:

41 Кудрова И.В. Листья и корни // Звезда. 1976, № 4. С.42 Записки. С. 106 – 107.

«Музыкальность же его и стихотворчество – музыкальность

и стихотворчество всей Италии» [ЗК 1, с. 151]43.

***

«Сад наш кончался крутым скалистым спуском к морю,

берег завален был большими камнями, обломками скалы –

подойти к воде было трудновато. В первый же день

приезда Марина, поскользнувшись, очутилась в воде, в

башмаках и платье. Умению лазить по скалам Асю и Марину

научили неизменные их товарищи – двое мальчиков, дети

хозяина пансиона. Все свое свободное время проводили

они на скалах. Там было их воображаемое «разбойничье

гнездо»; Володя – младший из мальчиков – стал

«атаманом» и пошли у них игры одна другой

увлекательнее»44. С Володей девочки быстро подружились.

Он учился в итальянской школе и по-русски говорил с

некоторым затруднением. С ним сестры узнали «свободу»:

это был первый опыт разбойного бродяжничества и

протеста против родительского «нельзя». В первый же

день он показал им море совсем не таким, каким они

увидели его днем ранее с отцом: море отца было

«крошечно зажатой между каких-то неровностей пейзажного

рельефа» узенькой полоской и пахло дегтем гавани45, море

Володи – «нестерпимый блеск серебра и зелени, занявшей

43 Выделено нами – Т.Б.44 Записки. С. 107 – 108.45 Цветаева А., 2002. С. 104.

всю даль»46. Смотреть на море можно было с секретной

«маленькой Марины» – платформообразного выступа среди

скал.

Ребята стали неразлучны, иногда к ним присоединялся

и старший брат Володи – Жорж: «Тайком мы жжем костры,

жарим уже жаренные, унесенные с наших тарелок рыбки,

спрятанные под столом. <…> Еще более тайком мы учимся

от Володи и Жоржа – курению; это о ч е н ь противно, но

отставать от мальчиков нельзя…»47.

Марина быстро выучивает достаточно много

итальянских слов, интерес к итальянскому самоучителю,

которым пользуется Валерия, у нее не прекращается:

«Муся уже немного говорит по-итальянски – знает много

слов, очень много. Она уже пытается читать любимую

Володину книгу «Il Cuore» («Сердце»)48 из итальянской

школьной жизни»49.

***

Володя стал героем цветаевских стихотворений «На

скалах» и «Он был синеглазый и рыжий…». В обоих

стихотворениях (за название второго взята первая

строчка стихотворения «На скалах») появляются46 Там же. С. 108.47 Там же. С. 110.48 «Сердце» (ит.) – книга Э. Д’Амичиса – в русском переводе выходила несколькораз (напр., в 1892, 1898 1904 гг.) с названиями «Записки школьника»,«Школьный год», «Школьные товарищи», «Дневник школьника». С.Я. Маршакотмечает в этой книге «дидактичность», «слащавость», «фальшивую моралистику»и «скучную и неубедительную сентиментальность» (газета «ЛитературныйЛенинград». 1933, 10, 5 октября).49 Цветаева А., 2002. С. 110.

характеристики Володи, юного романтического героя-

бунтаря: «как порох», «товарищ стольких побед»,

«маленький герой», «маленький бандит», «Баярд» и т.д.

В стихотворениях превалирует романтический пейзаж,

скалы и море, разбойники и их спутница – Луна: «Уж ночь

опустилась на скалы,/ Дымится над морем костер», «Как

скалы заманчиво-сыры! /Как радостно пиньи шумят!», «Уж

в зеркале залива/ Холодный серп блестит» [I, с. 38].

Есть и легкий элемент любовного переживания: «Печально

ждет ответа/ Мой маленький моряк», «Сердечко просит

ласки, – / Тому виною март» («Он был синеглазый и

рыжий…») [I, с. 138]. Переживания героя даны

параллельно изображению романтического пейзажа: «Уж

открывает где-то/ Зеленый глаз маяк./ Печально ждет

ответа/ Мой маленький моряк» (там же).

На вопрос, поставленный в стихотворении «На скалах»

(«Но память о нем мы уносим/ На целую жизнь. Почему?»

[I, с. 38]) дают ответ сами Цветаевы: Анастасия – в

«Воспоминаниях», Марина – в самом стихотворении.

Встреча и общение с Володей – это не только первый опыт

«самостоятельности» и воли, романтическое очарование

новизны и необычности обстановки; воспоминание о нем –

это и появившаяся с годами ностальгия (тоска) по

детству и свободе.

Италия для каждого из семьи Цветаевых означала

свое: «Италия! Маме – страна ее выздоровления, Лере –

радование красотой неба, моря, молодостью и вдумчивость

в странные повороты судьбы; папе – с юности ведомая ему

страна древностей и ее памятников, которые он собирался

вновь посетить <…>. Нам – страна впервые обретенной

свободы на грифельных скалах над зеленью средиземных

волн, запах жженных пиний и «Фрутти ди маре», вкус

сорванного с ветки апельсина, горсти сушеного

винограда, <…> страна внезапно подаренного нам dolce

far niente (сладкого ничегонеделания)!»50

***

И.В. Цветаев с дочерью Валерией вскоре отправляются

в поездку по делам музея, а в «Русском пансионе»

появляются новые лица. Приезжает Вова Курдюмов,

влившись четвертым в тройку Марина – Ася – Володя, а

также эмигранты-революционеры В.А. Кобылянский и

А.И. Доброхотова. Общение с ними становится для ребят

источником таинственных слов и размышлений, а для

Марины и стихов (не сохранились). Марина получает заряд

«революционной заразы»: «Они говорят с Марусей как с

равной, интересуются ее стихами: она пишет стихи о них,

царских врагах, и она полна новой страсти, сердцем

50 Цветаева А., 2002. С. 111.

учуянной, в воздухе словленной: ненависть к тирану-

царю»51.

То, что для Марины и Аси было чудесной волей и

увлекательными приключениями, для взрослых, в том числе

для Валерии, показалось неуместным: «В условиях вольной

жизни в Нерви, они, что называется, «разболтались»,

игры перешли в затеи недопустимые и обидные для

окружающих. Все четверо ребят одичали, потеряли меру

вещам»52. Это стало ясно, когда отец и Валерия вернулись

после поездки по делам музея. Скоро, несмотря на то что

мать останется в Нерви, девочки будут отправлены в

Лозанну с «тетей», второй женой деда Мейна.

Анастасия Цветаева в своих воспоминаниях выделяет

Нерви как важнейший этап становления личности сестры.

Сама Марина Цветаева неоднократно возвращается к своим

детским впечатлениям о Нерви. В ответе на анкету (в

анкете) она охарактеризует этот период так: «10 лет –

революция и море (Нерви, близ Генуи, эмигрантское

гнездо)» [IV, с. 622]53, то есть встреча с природой и

стихией54.

51 Там же. С. 120.52 Записки. С. 131.53 Второе увлечение революцией Марина переживет в 1905 году в Ялте: этосовершенно невозможное для взрослой Цветаевой увлечение революцией вотроческие годы продлилось, по крайней мере, с 1902 (Нерви) по 1908 год(письма к Петру Юркевичу). 54 См. уже цитировавшиеся описания итальянской природы у Анастасии Цветаевой.Размышления М. Цветаевой о природе более подробно будут рассмотрены во второйглаве.

Нерви для Цветаевой становится своеобразной точкой

отсчета: здесь кончается Муся и начинается Марина: в

Нерви происходит цветаевское осознание себя. Не только

игры, в которых можно проявить свою самостоятельность и

почувствовать свободу, но и картины неизбежной и

медленной смерти никогда не померкнут в ее памяти.

Среди больных Цветаева выделила восемнадцатилетнего

Рейнгардта Ревера, скромного немецкого служащего,

который всей душой стремился в Италию, где и умер, в

Нерви. С Ревером Цветаева связывает свой первый опыт

«бессмертия души», первое впечатление от полета души «в

синь» – того полета, который станет кульминационным

моментом ее фольклорных поэм, центральной темой многих

стихотворений. «Кусочек бумаги над керосиновой лампой:

бумага съеживается, истлевает, рука придерживающая

отпускает и… – «Die Seele fliegt»55. Улетел кусочек

бумаги! В потолок улетел, который, конечно, раздастся,

чтобы пропустить душу в небо» [IV, с. 543].

Опыт понимания собственного долга для Цветаевой

также связан с Ревером. Его надпись в свой детский

альбом: «Tout passe, tout casse, tout lasse… Excepté la

sacrifaction d’avoir fait son devoir56», – Марина снова

связала с бессмертием души, с полетом: «От моего

Ревера до мирового Новалиса – один вздох. «Die Seele55 Душа улетает (нем.).56 Все проходит, все рушится, все надоедает… Кроме удовлетворения отвыполненного собственного долга (фр.).

fliegt» – больше ведь не сказал и Новалис. Большего

никто никогда не сказал. <…> Так, из детской забавы и

альбомной надписи, из двух слов: душа и долг – Душа

есть долг. Долг души – полет. Долг есть душа полета

(лечу, потому что должен)… Словом, так или иначе: die

Seele fliegt! «Ausflug». Вы только вслушайтесь: вылет

из… (города, комнаты, тела, родительный падеж).

Ежевоскресный вылет ins Grüne57, ежечастный – ins

Blaue58. Aether, heilige Luft!»! [IV, С. 545]59. На теме

полета души «в синь», в «Лазорь», стоятся цветаевские

поэмы «Молодец», «На красном коне», «Переулочки»60.

***

Глубокий след оставила в душе Марины еще одна

смерть, которая произошла в России, но осознать которую

Цветаевой пришлось именно в Нерви. Это смерть Нади

Иловайской, с которой и стало ассоциироваться у

Цветаевой Нерви.

Иловайские, родственники первой жены Ивана

Владимировича, услышав об успешном лечении и быстро

шедшем выздоровлении Марии Александровны, решили ради

больных той же болезнью детей – Сережи и Нади – ехать в

57 На природу (нем.).58 В синь, голубизну (нем.).59 Эфир, священный воздух (нем.). 60 Об этом см., напр.: Ельницкая, 1990; Коркина Е.Б. Лирический сюжет вфольклорных поэмах Марины Цветаевой // Русская литература. 1987. № 4. С. 161– 168

Нерви и вслед за Цветаевыми поселиться в «Русском

Пансионе».

Отношение Марины Цветаевой к семье Иловайских, к

Наде и к Нерви отчетливо прослеживается в очерке «Дом у

Старого Пимена». Именно Надя (Надя в Италии, Надя,

умирающая в России) стала центральной героиней очерка:

«Дорогие Сережа и Надя. Вижу вас весной 1903 года в

блаженном месте: генуэзском Нерви. <…> Мать Сережу

хранит, Надю – стережет. Вот они обе в ландо на

bataille de fleurs. Все цветы – ей, бумажные, с песком

(а может, и свинцом) горошины – матери. Разойдется

итальянец и запустит: в красотку – розой, в дракона –

дрянью. <…> Надя смеется, мать виду не подает, но после

первого же рейса вдоль «марины» велит кучеру повернуть

обратно – и невозвратно» [V, с. 127].

«Дом у Старого Пимена» Цветаева посвящает Вере

Муромцевой, гимназической подруге Нади Иловайской.

Цветаева переписывается с Муромцевой во время работы

над текстом, через тридцать лет после Нерви. Основная

часть переписки (1933 г.) посвящена уточнениям,

необходимым для написания очерка: Цветаева присылает

Муромцевой несколько набросков, обсуждает детали.

В письмах Муромцевой Цветаева дважды упоминает

bataille de fleurs – «битву цветов»: «Последнюю Надю я

помнила в Нерви – розу на гробах! – (все вокруг

умирали, она цвела) – Надю на карнавале, Надю на

bataille de fleurs» [VII, с. 237], «помню один Надин

роман – с тоже молодым, красивым и больным <…> и

«bataille de fleurs» помню, когда в Надю бросали

цветами <…>» [VII, с. 241].

Bataille de fleurs – традиционный майский праздник

в Нерви. Валерия фиксирует в дневнике подробности этого

дня: «Толпа все густеет и уже трудно идти. Со всех

сторон снуют мальчишки, пристают, навязывают вам

маленькие, тугие, твердые букетики темных фиалок в

кружке зеленых листьев. Это «пульки» для битвы цветов.

<…> Но вот наконец появились первые нарядные выезды:

открытая коляска убрана гирляндами цветов. Цветы в

руках сидящих в экипаже, цветы у кучера, и на упряжке,

и на лошадях. Одна коляска вся в розах, другая, в виде

лодки, вся в анемонах и т.д. <…> А вот и рекламные

трюки: экипаж битком набит какими-то унылыми, тощими

людьми, над ними плакат: «Едут в Нерви». Дальше фургон

с хохочущими толстяками, каждый раздут как шар; плакат:

«Они пожили в Нерви». Едут музыканты. В воздухе свист,

грохот, фанфары. Началась Битва Цветов: пошли в ход

«пульки», ими забрасывают друг друга в толпе и тех, кто

в экипажах. Серпантин, конфетти слепят и путают

всех…»61. О «горошинах» упоминает Анастасия – их, как и

цветы, кидают в толпу для шутки; так, доктор высыпает61 Записки. С. 112 – 113.

из окна целую кастрюлю этого гороха на головы

пациентам.

***

Тоска по умершей через несколько месяцев после

возвращения из Италии Наде стала для Марины Цветаевой

сильным испытанием. В этой боли она как бы заранее

переживала смерть матери. Надя была для нее

олицетворением молодости и жизни – и все же она умерла:

испугавшись успеха среди «неблагонадежных» молодых

людей, под предлогом дороговизны, мать увезла ее из

Италии в имение Иловайских «Спасское», где месяцем

раньше Нади умер и Сережа.

О смерти Нади Цветаевой рассказал отец: «Я ничего

красивее не видал <…>. С распущенными каштановыми

кудрями (умирала тяжело, и не могли расчесать), лицо –

розовое, улыбка...» [V, с. 128]. Портрет этой

прекрасной в смерти Нади, ее улыбку, Цветаевой не

виденную, она, очевидно, передает так, как представляла

себе много раз, «как это должно было быть»: «Спящая

красавица с старопименовской картины, ныне по-

настоящему – спящая, с тем же, тогда чуть-чуть лукавым,

ныне – знающим началом улыбки, или того, что нам, на

спящих глядящим, улыбкой кажется» (там же).

Постоянное повторение вместе мотивов красоты

(вплоть до совершенства) и загадочной застывшей улыбки

позволяют нам рассматривать портрет Нади Иловайской в

творчестве Цветаевой как своеобразную аналогию Джоконды

Леонардо да Винчи в литературе. Джоконда – чуть ли не

единственный памятник итальянского искусства, хоть и не

любимый, но актуальный для Цветаевой. Теме улыбки Моны

Лизы посвящено несколько страниц цветаевских

размышлений. С одной стороны, улыбка Джоконды для

Цветаевой является символом Абсолюта в искусстве, с

другой стороны – символом тайны гения: «<...> Джоконда

– абсолют, Леонардо, нам Джоконду давший, – великий

вопросительный знак. Но, может быть, Джоконда и есть

ответ Леонардо? Да, но не исчерпывающий. За пределами

творения (явленного!) еще целая бездна – Творец: весь

творческий Хаос, все небо, все недра, все завтра, все

звезды, – все, обрываемое здесь земной смертью» [IV, с.

514].

Цветаевские ассоциации Нади с цветами,

повторяющиеся сравнения ее с розой, с цветком

возникают, как представляется, из воспоминаний о

Bataille de fleurs: Надя в цветах той итальянской

весной. Это последнее воспоминание о живой Наде, из

которого и рождается ее образ в «Доме у Старого

Пимена».

Надя на итальянском празднике цветов предстает

некоей богиней радости и молодости, символом весны,

цветения. Такой остается она и после смерти: «Красавица

Надя, весна для каждого встречного, застывшая аллегорией

Весны, с бенгальским румянцем на персиковом. Живая

красавица, застывающая красавицей спящей» [V, с. 116].

Заметим, что аллегория Весны, воплощенная в

лирической героине, переплетясь с мотивом Италии,

возникает у Цветаевой и в стихотворении 1920 г. «Знаю,

умру на заре! На которой из двух…»:

Пляшущим шагом прошла по земле! — Неба дочь!

С полным передником роз! — Ни ростка не наруша! [I, с.

573]

Н.П. Комолова связывает этот образ с образом

картины Боттичелли «Весна»: «Образ, созданный в первых

строках стихотворения, весьма напоминает «Весну»

Боттичелли. Все точно: и «пляшущий шаг» идущей по лугу

Весны «с полным передником роз», из которого она

разбрасывает цветы, и ростки, пробивающиеся из-под

земли – навстречу Весне».62 Этот образ исследовательница

также связывает и с картиной «Рождение Венеры»,

отголоски которого она находит в цветаевском

стихотворении «Другие – с очами и с личиком светлым…»

(1920 г.).

62 Комолова, 2005. С. 232.

В упомянутых стихотворениях 1920 г. в одном случае

«Весна» отождествляется с радостью, беззаботностью и

молодостью, в то время как противопоставленный

лирической героине женский образ «других» в

стихотворении «Другие – с очами и с личиком светлым…»,

«беседующих с «италийским зефиром младым» [I, с. 557],

подан как образ нежной, беззащитной, мягкой девушки.

Этот образ, совмещающий в себе черты божественного и

человеческого, подобно Венере на картине Боттичелли

(«нежные цепкие путы» Н.П. Комолова связывает с

волосами Венеры, обвивающими ее стан) –

противопоставляется образу сильной женщины, почти

утратившей «традиционные» женские черты: «Как будто и

вправду – не женщина я!» (там же).

Через десять лет после написания стихотворения

«Знаю, умру на заре» Цветаева создает новый образ

«итальянской весны», воплощением которого, как мы уже

показали, становится для нее Надя Иловайская. Все

вышеперечисленные символы Нади (знаки, как говорит сама

Цветаева) поэт свяжет с Италией, с Нерви. Поэтому и в

описании Надиной подруги Веры Муромцевой также мелькнет

итальянский мотив: «<…> светловолосая, с глазами,

плачущими точно своим же цветом, с возрожденской

головкой, точно впервые ознакомившейся с собственным

весом, Вера Муромцева, ищущая слов и никаких не

находящая, кроме слез» [V, с. 128].

***

Переживая смерть Нади, Цветаева впервые

почувствовала границу, разделяющую смерть от жизни

размытой и несуществующей: «Когда я <…> узнала о

смерти Нади, первое, что я почувствовала, было – конец

веревки, оставшийся у меня в руке. Второе: нагнать,

вернуть по горячему еще следу. <….> Где же искать? В

Нерви, конечно, где я ее видела в последний раз, на

фоне лигурийского залива, под изгибом белой шляпы,

выгнувшейся из заворачивающего экипажа. И вот, как по

команде, – в Нерви. Обежав шагом колотящегося сердца

все виноградом крытые дорожки нашего сада с прямо на

голову свисающими лимонами и мандаринами, спустившись

на мою соименницу «марину» («Видишь, вот ты и

знаменитость! Везде твое имя написано», – смеясь, Надя

мне...) оттуда – в дом, сначала в их комнату, где они

вдвоем с Сережей кашляли: кто – кого, – потом в

столовую, где под Новый год пускали лодочки с

желаниями, и все они задумали одно, а она – другое, и

ничего не сбылось! Потом в монастырский дом, не

обнаружив ее нигде, обнаружив, что ее нет – везде, я

стала в тупик» [V, с. 129].

Результатом этого поиска и понимания станет корпус

цветаевской мемуарной прозы об ушедших 1930-х гг.

Цветаева воссоздаст родителей, друзей-поэтов на бумаге

такими, какими ей хочется их сохранить в памяти

читателей: отца – тружеником, мать – его неизменным

помощником и одаренной пианисткой, Надю – красавицей,

Волошина – неизменно отзывчивым другом и поэтом, Белого

– потерянным на земле «пленным духом».

***

Пребывание Цветаевых в Нерви в 1903 г. оставило

глубокий след в душе будущего поэта. Год, проведенный в

Нерви, действительно стал для нее переломным. Опыт,

полученный от жизни в Италии, помог Цветаевой очень

быстро повзрослеть и одновременно внутренне подготовил

ее к смерти матери. Ощущение свободы, первое увлечение

революцией, первый опыт видения смерти и первое

глубокое ее переживание в связи с утратой Нади

Иловайской – вот первые цветаевские итальянские

впечатления. Она неоднократно обращается к своим

нервийским воспоминаниям. О своей детской жизни в

Италии Цветаева упоминает в письме к Розанову63 и тут же

принимается за чтение его «Итальянских впечатлений»64.

Воспоминания о Нерви впоследствии перерабатываются

Цветаевой и используются как материал для нескольких

63 См.: VI, с. 122.64 «Начала читать Вашу книгу об Италии – прекрасно». – VI, с. 126.

очерков автобиографической прозы. Центральной фигурой

очерка «Дом у Старого Пимена» становится Надя

Иловайская, образ которой оказывается неразрывно

связанным с Италией, является ее воплощением.

М. Цветаева и С. Эфрон: итальянское путешествие

1912-го года в контексте эпохи

Вторая поездка в Италию – часть свадебного

путешествия Цветаевой и Эфрона; они проводят в Италии

около месяца (конец марта – середина апреля 1912 г.)65.

В этом путешествии есть много загадочного. Это

связано с тем, что мы располагаем очень небольшим

количеством материалов, позволяющих лишь восстановить

маршрут и пунктиром обозначить впечатление молодоженов

Эфрон от Италии 1912-го года. Значительную роль здесь

играют письма, предоставляющие основной материал.

Некоторое количество информации находим в записных

книжках и сводных тетрадях Цветаевой. Собрав и

воспроизведя все эти материалы вместе, мы попытаемся

приблизиться к образу цветаевской Италии в 1912 году и

найти его последующие отражения в жизни и творчестве

поэта.

65 Свадебный маршрут включал в себя также пребывание в Швейцарии (Базель),Германии (Фрейнбург, Кирхгартен), Париже.

В Италии Эфроны побывали в конце марта и апреле

1912-го года, их путь лежал в Сицилию. Сергей Эфрон на

протяжении всего путешествия регулярно писал сестрам.

Несколько писем напишет и Марина. 22-го и 24-го марта

Эфрон посылает письмо из Парижа с указанием писать в

Палермо. 29-го марта он и Марина уже в Италии, правда,

как следует из письма Вере Яковлевне, «во всех городах

Италии – <…> только от поезда до поезда» [НСИП, с.

127]. Что это за города – не уточняется: очевидно, они

не успевают за такое короткое время оставить никаких

впечатлений, кроме перемещения с вокзала на вокзал.

Первое более подробное письмо из Италии датировано

29 марта и отправлено из Неаполя. В нем Эфрон сообщает,

что два часа они были в Милане и за это время успели

посмотреть Миланский собор, который им не понравился,

так как еще были живы впечатления от Nоtre Dame (в

Париже они были всего 5 дней назад). В Миланском же, по

замечанию Эфрона, было «больше реставрации, холода и

темноты» [НСИП, с. 127]. Цветаева о своем кратком

пребывании в Милане вспомнит лишь однажды: 26 апреля

1920 г. она записывает в записную книжку сны, среди

которых «сон про какую-то станцию <...> возле Милана.

Слезаем с Алей. Зелень» [ЗК2, с. 110].

Про то, что Италия у Цветаевой по большей части

ассоциируется с зеленью, с природой, а не с итальянским

великим искусством, следует сказать особо. Сейчас нам

важно, что окрестности Милана все же запомнились

Цветаевой.

Из Неаполя, от которого Эфрон остался «не в

восторге», пара отправилась в Геную. Цветаева захотела

провести мужа по местам, где жила в детские годы, когда

еще была жива мать (после Италии пара побывала и в

Швейцарии, и Германии, среди прочих мест – в

Шварцвальде, еще одном уголке цветаевского детства).

30-го марта Сергей пишет Елизавете Яковлевне: «Мы

только что приехали в Геную. <...> Итальянская граница

была ночью. Какой-то человек с бляхой что-то спросил

меня по-итальянски. Я с достоинством ответил: «Non

capisco»66. В Nervi мы оставались недолго. Но каково же

было наше разочарование, когда мы из вагона увидели

небольшую серую полоску воды и нам сказали, что это

Средиземное море! Но это оказался только один залив

<...>» [НСИП, с. 128]. В этой строке Эфрон как будто

вторит за Асей и Мариной 1902-го года. Напомним, что

разочарование морем уже постигало сестер в этом же

месте. Однако и Марина, и Анастасия мечтали вернуться

в Нерви, и обе осуществили это желание. Анастасия – за

несколько дней до того, как туда вернулась Марина

весной 1912 г. Возможно, рассказ Анастасии о Нерви,

пробудил в Марине желание еще раз увидеть это место,66 Не понимаю (ит.).

всего через несколько дней после того, как там побывала

сестра. Однако об этой поездке мы знаем только из

письма Эфрона, сама Цветаева в автобиографических

очерках, где речь зайдет о Нерви, не упоминает этого

повторного посещения.

Первого апреля пара оказывается в Палермо, у цели

путешествия. «Сицилия во многом напоминает Коктебель, –

пишет Сергей Волошину. – Те же горы, та же полынь с ее

горьким запахом. Флора почти тропическая: пальмы,

кактусы, апельсинные и лимонные рощи. Много развалин

испанских и генуэзских замков. Есть развалины и более

древние. Вообще же здесь прекрасно <...> Проездом мы

видели разрушенную Мессину» [НСИП, с. 129].

У Цветаевой идет обратный процесс: в письмах из

Сицилии она не упоминает Коктебеля, зато по возращении

в Коктебель он станет напоминать ей о Сицилии. Пока же

она пишет Богаевскому: «Ах, Константин Федорович,

сколько картин Вас ждут в Сицилии! Мне кажется, это

Ваша настоящая родина. (Не обижайтесь за Феодосию и

Коктебель)» [VI, с. 101 – 102]. Цветаева сразу

воспринимает Сицилию как источник возможного

вдохновения, а первые впечатления от Сицилии – Пасха,

широта пространства и запах апельсиновых цветов: «Самое

лучшее в мире, пожалуй, – огромная крыша, с которой

виден весь мир. Мы это имеем. Кроме того, на всех

улицах запах апельсиновых цветов», – пишет Цветаева

Кожебаткину 4 апреля [VI, с. 101]. Об этой крыше есть и

в письме Волошину: «Мы живем на 4-ом этаже, у самого

неба» [НСИП, с. 130].

В письме Богаевским, отправленном из Катании,

Цветаева описывает пройденные и намечает будущие

маршруты: «В Палермо мы много бродили по окрестностям –

были в Monreale, где чудный, старинный бенедектинский

монастырь с двориком, напоминающим цветную корзинку, и

мозаичными колоннадами. После Сиракуз едем в Рим,

оттуда в Базель» [VI, с. 102].

Этот старинный монастырь Цветаева еще вспомнит

позднее в мельчайших подробностях (его дворик, дорогу,

ведущую к нему) и преобразит в миф: «Помню дорогу,

мощенную пластами, как реку – пластами – постепенную,

встречного осла с кистями и позвонцами, сопутствующие

холмы с одним единственным деревцем. <...> И монастырю,

в который мы шли (развалинам) и дороге, которой мы шли,

и дню, в который мы шли, – всему этому, очевидно, было

имя (иначе бы не было: который). А вот – память взяла и

забыла, переместила бренную (данную) дорогу, день, час

в совершенный: сновиденный мир» [НСТ, с. 116 – 117].

Как следует из письма Цветаевой, из Сицилии Эфроны

отправляются в Швейцарию через Рим. Письмо Эфрона из

Рима датировано 27-м апреля. Судя по всему, в Риме пара

пробыла менее одного дня: «в гостинице не остановились»

и, кроме того, «решили не осматривать его (Рим – Т.Б.)

совсем до тех пор, пока не будем в состоянии отложить

на это много времени» [НСИП, с. 130]. Этого так и не

произошло. Первая мировая война, а затем революция,

лишившая Эфронов средств на проживание, сделали поездку

в Италию невозможной.

В Сицилии времени было достаточно: «Мы осмотрели

Палермо с окрестностями, Катанию, Сиракузы (!!!),

Монреале, видели величайший действующий вулкан Этну,

<...> видели разрушенную Мессину! <...> У меня скрежет

зубовный от желания осматривать Рим! Но..............!

Да пойми это но, как хочешь <…>», – пишет Сергей сестре

[НСИП, с. 130]. Вероятно, это «но» означало, что

Эфронам так и не удалось осмотреть Рим, ведь они «так

устали от Сицилии, что еле ноги идут» (там же). Однако

присутствие в вечном городе уже само по себе давало

массу впечатлений: «голова идет кругом от всего, что

<...> я мог бы увидеть» (там же). В конце путешествия,

уже после Швейцарии, Эфрон подводит такой итог: «Тоска

все растет и растет! От заграницы я взял только

Шварцвальд да готику немецких городов. В Италию для

природы я больше не поеду – а для древнего Рима и

Италии Возрождения поеду непременно» [НСИП, с. 131].

Цветаеву же именно природа притягивала: годы спустя

она признается, что итальянская природа своею красотой

могла бы опустошить ее, если бы она «не населила ее

героическими тенями» [НСТ, с. 159].

Здесь мы, наконец, подходим к важнейшей

составляющей цветаевского восприятия Италии, в котором

она признается сама: «тени» прошлого, и «героические

тени» во многом определили ее ощущения от Сицилии, от

Италии и даже, как мы покажем впоследствии, повлияли на

маршрут самого путешествия.

Прежде всего скажем об одной «тени», которая

связала воедино мир реальности и мир теней. Эпизод, о

котором пойдет речь, становится одним из ключевых в

цветаевской поездке на Сицилию. Цветаева не раз

вспоминает его в записных книжках, в письмах, в очерке

«Пленный дух», пересказывает знакомым. Первая запись

возникает приблизительно в начале 1917 г. Воспоминание

это неожиданно и для самой Цветаевой: «И вдруг – как

молния – воспоминание о Сиракузах. Огромный, буйный,

черно-зеленый сад. Розы, розы, розы. И девочка лет

четырнадцати. Лохмы волос, лохмы одежд. – Лоскут

пламени. – Глухонемая. Бежит, бежит, бежит вперед по

узкой тропинке. (Слева спуск). Сердце бьется от ее

бега. И вдруг – встала. И вполоборота: рукой: Глядите!

Что-то белое в зелени. Памятник. Подходим. – August

von Platen. Seine Freunde» [ЗК1, с. 154].

До этого творчество Платена было Цветаевой не

знакомо, однако: «После этой сицилийской встречи прочла

его, от доски до доски!»67 В своих воспоминаниях Ю.

Иваск подчеркивает, что рассказ Цветаевой о Сицилии и о

Платене стал для него «изустным мифом», запомнившимся

на всю жизнь (отметим, что эта беседа Иваска и

Цветаевой состоялась в 1938 году, через 26 лет после

самого путешествия).

Немецкий поэт Платен оказывается для Цветаевой

проводником в Италию, но кроме того и связующим звеном

автобиографической канвы с литературным подтекстом

русско-итальянского диалога.

Этот же эпизод с девочкой и Платеном появляется в

«Пленном духе». Выясняется, что свадебное путешествие

было запланировано Цветаевой как «хождение по следам»

дорогих ей людей (теней прошлого и настоящего), а

главная цель путешествия – Сицилия – была выбрана

вслед за путешествием Андрея Белого и Аси Тургеневой,

побывавших в этом месте в 1910-м году.

С Асей Тургеневой Цветаева была близка в 1912-м

году и восхищалась ею: Тургенева должна была

иллюстрировать ее второй сборник «Волшебный фонарь»:

67 Иваск Ю. По материалам парижского дневника 1938 года // Марина Цветаева в воспоминаниях современников. Годы эмиграции. М., 2002. С. 297.

«Мое свадебное путешествие, год спустя, было только

хождение по ее – Аси, Кати, Психеи – следам. И та

глухонемая сиракузская девочка в черном диком лавровом

саду, в дикий полдневный, синий дочерна час, от

которого у меня и сейчас в глазах сине и черно,

бежавшая передо мною по краю обрыва и внезапно

остановившаяся с поднятым пальчиком: «вот!» – а «вот»

была статуя благороднейшего из поэтов Гр. Августа

Платена – August von Platen – seine Freunde – та

глухонемая девочка, самовозникшая из чащи, была,

конечно, душа Аси, или хоть маленький ее мой отрез! –

стерегшая меня в этом черном саду» [IV, с. 233 – 234].

Итак, приехав в Италию, Цветаева отправляется

«ходить по следам» Аси Тургеневой, художницы, Кати –

героини романа Белого, наконец, Психеи – Асиной души.

Предполагалось, что на Сицилии Белый проживет

длительное время, работая над второй частью романа

«Серебряный голубь». В других городах Италии Белый и

Ася не останавливались, лишь на день задержались в

Венеции. Приехав в Палермо, они остановились в «Hotel

des Palmes», где в свое время жили Вагнер и Мопассан.

Однако вскоре, из-за нехватки средств, пара

переселяется в Монреале – небольшой город, известный

удивительным собором с мозаиками. Здесь начинается

работа над первыми путевыми очерками: «Венеция», «От

Венеции до Палермо» и «Палермо». Долгие и безуспешные

поиски недорогого жилья привели к тому, что Белый и Ася

были вынуждены покинуть и Монреале. Они отправились в

более дешевый Тунис, из которого и вернулись в Россию.

Любопытно, что именно Монреале в связи с

путешествием Белого выступит у Цветаевой в очерке

«Пленный дух» синонимом брака. Это прослеживается в

эпизоде, в котором, рассуждая о нравах, царивших в

писательской среде 1910-х гг., Цветаева воспроизводит

свой разговор с Нилендером об отъезде Аси и Белого68.

Ася уезжала «в Монреале, да еще с любимым <...>» [IV,

с. 233] однако чуть не плакала, ибо статус жены

воспринимала как унижение и притеснение ее

независимости. Наградой за «все нами отвергнутые

Монреале» (там же), то есть браки, выступала любовь и

простота чувств. Интересно, что во время написания

«Пленного духа», около 1934 г., Цветаева ощущает ранний

брак несчастием и гибелью69.

Н.П. Комолова считает, что целью поездки Белого и

Аси на Сицилию было разрешение трех задач: им хотелось

пройти путями Эмпедокла, история которого была

популярна в интерпретации Гельдерлина, найти «ключ ко

всему», о чем говорит Гете в своем «Итальянском

68 Отметим, что в 1910 г. Цветаева отвергла предложение Нилендера.69 «Теперь скажу: ранний брак – пагуба. Даже со сверстником» (Письма к НатальеГайдукевич. C. 50). «Ранний брак (как у меня) вообще катастрофа, удар на всюжизнь» [VI, с. 413].

путешествии», а кроме того, испытать свои отношения и

решить, как жить дальше.

Цветаевскою же целью было повторение уже пройденных

путей: окунуться в картины прошлого, показать Сергею

Европу, мир своего детства и своей души. Их

путешествие, таким образом, слабо связано с исканиями

Белого, но через него все же встроено в определенную

традицию путешествий иностранцев по Италии.

***

В XIX веке поездка в Италию для обеспеченного

русского человека стояла на третьем или даже на

четвертом месте: чаще отправлялись в Париж, Германию

(Берлин или Мюнхен), Вену – и лишь затем в Италию. При

этом в Италии оказывались, прежде всего, люди

искусства. В основном, это были художники; из поэтов и

писателей в Италии побывали, например, Ф.И. Тютчев,

Н.В. Гоголь, Е.А. Боратынский, И.С. Тургенев. В 1890-е

годы настало время ученых: в Риме образовалась целая

колония русских археологов.

Пик путешествий русских деятелей культуры по Италии

приходится на 1890-1910-е годы. Образ прекрасной южной

страны, являющейся, кроме того, сокровищницей

художественных ценностей, на фоне мрачной русской

действительности оказался весьма притягателен для

поколения Серебряного века.

Результатом путешествий, как правило, являлось

опубликование по горячим следам путешествия книги,

суммирующей «итальянский опыт» автора. В зависимости от

интересов путешествующего это могло быть описание

страны и своих впечатлений на основе дневниковых

записей (Розанов70, Белый71, Волошин72); анализ

произведений искусства (Перцов73, Муратов74);

стихотворный цикл (Брюсов75, Блок76, Гумилев77);

философские размышления (Розанов78, Бердяев79); либо

художественное произведение (Мережковский80). Свои

«Итальянские впечатления» издал и Иван Владимирович

Цветаев.

Поездки Цветаева в Италию были многочисленны и

состоялись в 1875-76, 1878-1880 гг. («Путешествие по

Италии в 1875 и 1880 гг.» выходит в свет в 1883 г.), в

1888 г. (посылается на празднование 800-летия70 Путешествие – 1901 г. Книга «Итальянские впечатления», 1909 год.71 Путешествие – 1910 г. «Путевые заметки», 1922 год.72 Путешествие – 1900 г. «Журнал Путешествия». Впервые опубликован только в1990 г.73 Путешествие – 1897 г. Книги: «Венеция», 1905 г. и «Венеция и венецианскаяживопись», 1912 г.74 Путешествие – 1908 г. «Образы Италии», 1911 г.75 Путешествие – 1902 г. «Urbi et Orbi», 1903 г.76 Путешествие – 1909 г. «Итальянские стихи».,1909 г.77 Путешествие – 1912 г. Большинство «итальянских стихотворений» Гумилевазатем войдет в сборник «Колчан». 78 Вышеупомянутое произведение Розанова можно рассматривать также какфилософское.79 Путешествие – 1912-1913гг. «Смысл творчества», 1916 г.80 Первое путешествие – 1891 г. «Воскресшие Боги», 1900 г. Кроме того,путешествие в Италию совершили: И. Анненский (1890 г.), Вяч. Иванов (к. 1890-х гг.), М. Кузмин (1897 г.), О. Мандельштам (1910 г.), В. Ходасевич (1911г.), Б. Пастернак (1912 г.), С. Городецкий (1913 г.) и другие. Для многихитальянское путешествие стало поворотным моментом, что отразилось вдальнейшем творчестве.

Болонского университета, избирается его почетным

членом, оставляет о празднованиях воспоминания)81, 1889-

1890, 1903-1905, 1907-1909, 1911 гг. Италия для

Цветаева явилась, прежде всего, страной эпохи Древнего

Рима, хранительницей древних памятников, источником

развития искусства, скульптуры и архитектуры. Это четко

прослеживается в записках Цветаева, где описываются его

встречи с итальянскими учеными, посещение музеев и

археологических раскопок, различные памятники – именно

ими так «благословенна» Италия: «В октябре 1874 г. мне

выпало на долю счастье переехать Альпы и вступить в ту

благословенную страну, видеть которую для человека,

занимающегося изучением античного мира, всегда

составляет венец желаний», – пишет Цветаев82.

Действительно, прежде всего в Италию звало желание

ознакомиться с образцами классического искусства, найти

источник вдохновения в живописи Возрождения, увидеть

собственными глазами те места, где жили и творили

великие люди прошлого: «Путешествие в Италию для многих

– настоящее паломничество к святыням воплощенной

красоты, к божественной радости, – писал Бердяев в

статье «Чувство Италии», – <…> Италия для нас не

географическое, не национально-государственное понятие.

81 См.: Lettere da Bologna. Le celebrazioni per l'VIII centenariodell'Università di Bologna viste da Ivan Cvetaev // Omaggio a Marina Cvetaevae alla sua poesia. n. 3, 1988. A cura di Pessina Longo Haisa. 82 И.В. Цветаев создает музей. М., 1995. С. 29.

Италия – вечный элемент духа, вечное царство

человеческого творчества»83.

Те, кто сознательно и давно мечтали попасть в

Италию, основательно готовились к поездке, намечали

маршруты. Анализируя эту «подготовку», можно

проследить, что именно привлекало отправляющихся в

Италию, а также предпочтения отдельных

путешественников. Одним из основных пунктов подготовки

было штудирование карт и изучение книг об Италии, в том

числе записок европейских путешественников.

Важнейшим источником в этом списке стали:

«Итальянское путешествие» Гете (1817 г.)84, «Путевые

картины» Генриха Гейне (1826 г.), «Путешествие по

Италии» И. Тэна (1866 г.).

Для многих книга Гете явилась отправным пунктом для

будущей поездки. Так, например, о своем путешествии в

Италию Волошин мечтал еще с зимы 1900 года, когда в

Берлине начал внимательно изучать путешествие Гете.

Вскоре после прочтения книги он сообщает А.М. Петровой,

что «накупил себе путеводителей и усердно изучает их, а

20 января куплены уже и специальные «кожаные» штаны для

поездки по Италии.

А. Белый взял с собой «Итальянское путешествие» в

дорогу. В 1922 г., когда будут опубликованы его83 Бердяев Н.А. Чувство Италии // Философия творчества, культуры и искусства.Т. 1. М., 1994. С. 367.84 Путешествие Гете состоялось в 1786 – 1788 гг.

собственные «Путевые заметки», мы узнаем, что именно

«Итальянское путешествие» Гете ввело его в Италию и

Сицилию, и именно сквозь призму впечатлений Гете Белый

увидел Сицилию.

Без сомнения, Белый знал о знаменитых русских

путешественниках, посетивших Италию до него в XIX в.,

но он предпочел иную культурную традицию, ведущую к

Гете. У Белого не было определенного маршрута

путешествия по Италии, но была конечная цель – Палермо,

Сицилия. Ведь Гете считал, что «Италия без Сицилии

оставляет в душе лишь расплывчатый образ: только здесь

ключ к целому»85. Примечательно, что и Бунин отмечает

замечательность (знаменательность) своего прибытия в

Палермо в тот же день, что и Гете, но на столетие

позже86.

Гете всегда был культовой фигурой и для Цветаевой:

она его боготворила. Фраза Гете о том, что, только

побывав в Сицилии, можно понять Италию, не могла пройти

мимо ее внимания. Но поездка на Сицилию была и поводом

для письма обожаемой тогда Асе: «От Аси, год спустя,

уже не знаю откуда, прилетело письмо: разумное, точное,

деловое. С адресами и ценами. В ответ на мой такой же

запрос: куда ехать в Сицилию» [IV, с. 233]. Письмо это,

по всей видимости, не сохранилось, но адреса и цены

85 Гете И.В. Собрание сочинений в 10 тт. Т. 9. С. 126.86 То есть 3 апреля 1887 г. Благодарим за это наблюдение Н. Богомолова.

Палермо, как и трудности, с которыми столкнулись Белый

и Ася, но которые не отпугнули Цветаеву87, легко

восстановимы, благодаря письмам Белого Эллису и

Метнеру88.

Если Белый прямо обозначил свои итальянские искания

в «Путевых заметках»89, у Цветаевой мы не встречаем

ничего подобного. Пожалуй, Цветаева была чуть ли не

единственным русским поэтом, который не оставил

воспоминаний о своем путешествии в Италию. Возможно,

какие-то материалы просто безнадежно утрачены, но факт

остается фактом: цветаевского «Путешествия в Италию»

нет. Однако понять, какие впечатления от второго

путешествия и от по-новому увиденной Италии остались у

Цветаевой, мы можем благодаря нескольким более поздним

записям.

***

В 1914 г., когда Цветаева живет в Феодосии, в

записных книжках появляется запись, свидетельствующая о

том, что воспоминания об Италии у Цветаевой стали

связываться с Феодосией и Коктебелем: «Как чудно в

Феодосии! Сколько солнца и зелени! Сколько праздника!

Золотой дождь акаций осыпается. Везде, на улицах и в

садах, цветут белые. Запах fleur d'orange'a! – запах

87 Ее доходом в то время были проценты от материнского наследства.88 См.: Итальянские письма Андрея Белого // Archivio italo-russo II. A cura diDaniela Rizzi e Andrej Shishkin. Salerno, 2002. C. 129 – 141.89 См.: Белый А. Путевые заметки. Т. 1. Москва – Берлин, 1922.

Сицилии! Каждая улица – большая, теплая, душистая

волна. Сам цветок белой акации – точно восковой. И это

– как у fleur d'orange'a» [ЗК1, с. 63]. За несколько

месяцев до этой записи есть другая: «Караимская

слободка – совершеннейшая Италия. Узкие крутые улички,

полуразрушенные дома из грубого пористого камня, арки,

черные девушки в пестрых лохмотьях» [ЗК1, с. 40].

В 1914 г. воспоминания об Италии еще свежи и

конкретны, в 1919 г. образ Италии становится более

размытым, появляются ассоциации с розовым цветом: «У

меня сегодня была маленькая Италия: наша сосенка в

Борисоглебском переулке на фоне большого розового дома,

который я по близорукости принимала за зарю» [ЗК2, с.

35].

Дальнейшие записи Цветаевой об Италии появляются в

эмиграции. Цветаева живет на тот момент в чешских

Мокропсах. Чешская майская природа сильно контрастирует

с феодосийской и итальянской весной; в мае 1923 г. у

Цветаевой в письме к М.С. Цетлиной появляется запись:

«Другой (жизни – Т.Б.) не хочу. – Только очень хочется

в Сицилию. (Долго жила и навек люблю!)» [VI, с. 549].

Это первое признание в любви Италии, итальянской

природе – скорее, желание вернуть счастливые дни

молодости и безоблачного счастья, красоты и

беззаботности. Записи о Сицилии появляются и чуть

ранее, в цветаевских сводных тетрадях 1922 года.

Н.П. Комоловой было отмечено, что эти записи встроены в

контекст разочарования старой и возникновения новой

любви90: они находятся между черновиками будущих

«Флорентийских ночей», то есть между письмами к Вишняку

и записями о Пастернаке. Однако Н.П. Комолова не учла,

что название «Флорентийские ночи» письмам к Вишняку

дала не сама Цветаева, а Ариадна Эфрон.

***

Появление записей о Сицилии в 1922 г.

спровоцировано, скорее всего, близким общением Марины

Цветаевой с Андреем Белым в Берлине (зима 1922-1923

гг.), а также прочтением книги Белого «Путевые

заметки», вышедшей тогда же и воскресившей в памяти

Цветаевой былые дни.

Воспоминания Белого о путешествии в Сицилию

заставили Цветаеву обратиться к собственным

воспоминаниям, так и не написанным, и, возможно,

помогли осознать, что значит для нее Сицилия. Она снова

возвращается к уже найденным «сицилийским ассоциациям»:

сон, тускло-радужное, цветы и весна.

Подтверждением того, что Цветаева была хорошо

знакома с книгой Белого о Сицилии, служит и тот факт,

90 Комолова Н.П. Марина Цветаева и Андрей Белый (к истории итальянскогопутешествия Марины Цветаевой) // Борисоглебье Марины Цветаевой. Шестаяцветаевская международная научно-тематическая конференция. М., 1999. С. 52 –62. Далее: Комолова, 1999.

что именно в стихах 1923 г. у нее появляется Эмпедокл,

судьба которого горячо занимала Белого во время

итальянского путешествия. Судьба Эмпедокла стала для

Цветаевой метафорой любви, приведшей к гибели, что

отразилось в стихотворении «Расщелина»:

Сочетавшись с тобой, как Этна

С Эмпедоклом… Усни, сновидец!

А домашним скажи, что тщетно:

Грудь своих мертвецов не выдаст [II, с. 201].

Кроме того, воспоминания Цветаевой о Сицилии – это

и воспоминания о счастье, и возможность создания еще

одного мифа: «Думаю, что из всего, что на свете видела

и не видела, я больше всего люблю Сицилию потому, что

воздух в ней – из сна. Странно: Сицилию я помню

тускло-радужной, <...> знаю (памятью), что в ней все

криком кричит, вижу (когда захочу) бок скалы, ощеренный

кактусами, беспощадное небо, того гиганта без имени под

которым снималась: крайность природы, природу в

непрерывном состоянии фабулы, сплошной исключительный

случай, а скажут при мне: Сицилия – душевное состояние,

тусклота, чайный налет, сонный налет, сон. Запомнила,

очевидно, ее случайный день и час, совпавший с моим

вечным <…>» [НСТ, с. 116 –117].

Итак, Сицилия для Цветаевой к 1923 году стала

совершенным миром из сна, миром, воспоминания о котором

не стерлись, но угадываются лишь в намеках и символах:

весна, fleur d'orange, тускло-радужное. Поначалу

Цветаева связывает Сицилию с Флоренцией: «Сицилию я

помню Флоренцией, в которой никогда не была» [НСТ, с.

117]. Затем следует запись: «А м.б. только всего –

ранняя сицилийская весна» [там же].

Н.П. Комолова трактует эти записи, ассоциируя

названия «Сицилия» и «Флоренция» с чувством любви.

Таким образом, «ранняя сицилийская весна» связывается

ею с цветаевским увлечением А.Г. Вишняком, а

«Флоренция» – с любовью к Пастернаку91.

Исследовательница противопоставляет радужность высокого

чувства любви (Сицилия в дневниках) метафоре гибельной

страсти (образу Этны и судьбе Эмпедокла) в стихах92.

Подобная интерпретация представляется нам немного

натянутой.

***

Напомним, что Сицилия поразила Цветаеву богатством

своей природы. В то же время «Флоренция» уже с 1916 г.

имела для Цветаевой определенные коннотации: в

контексте поэтического диалога с О. Мандельштамом она

91 См.: Комолова, 1999. С. 58 – 59.92 Об этом также см.: Комолова Н.П. Марина Цветаева в кругу «друзей Италии» //«... Все в груди сплелось и спелось». Пятая цветаевская международная научно-тематическая конференция. М., 1998. С. 23 – 24.

стала восприниматься Цветаевой как «цветущий» и

«цветаевский», то есть «свой» город.

З.Г. Минц отмечает, что 12-я строка стихотворения

Мандельштама «В разноголосице девического хора»

(«Успенье нежное – Флоренция в Москве») отразилась в

цветаевском «После бессонной ночи слабеет тело» («И на

морозе Флоренцией пахнет вдруг»)93. С. Гардзонио видит в

мандельштамовском выражении «Флоренция в Москве» игру

слов, «в которой скрыто посвящение: Флоренция – город

цветов – город цветаевский»94. В сближении Москвы и

Флоренции у Мандельштама исследователь находит желание

«создать законченную поэтическую модель мира, в которой

индивидуальные элементы наполняются универсальным

значением и в которой образ города в разных своих

пространственных, культурно-исторических и

экзистенциальных аспектах в конечном счете достигает

валентности «сокращенной модели универсума» с ее

сакральным значением»95. Идея Флоренции, через мотив

цветения, присутствует как символ скоротечной красоты,

а образ Москвы представляет город-святыню.

Таким образом, в названии «Флоренция» для Цветаевой

скрещиваются несколько смыслов, которые пересекаются с

93Минц З.Г. Военные астры // Минц З.Г. Поэтика русского символизма. СПб., 2004. С. 315.94 Гардзонио С. Тосканские холмы: некоторые штрихи к теме «Мандельштам иИталия» // Гардзонио С. Статьи по русской поэзии и культуре ХХ века. М.,2006. С. 4995 Там же. С. 50.

ее впечатлениями от Сицилии: ощущение «своего» места

(связь с Москвой и собственной фамилией), тема природы

и цветения (впечатления от удивительной природы

Сицилии), тема вечного и преходящего (чувство вечности,

неизменности сицилийской природы и вневременности ее

архитектурных памятников), а в качестве подтекста

присутствует поэтический диалог с Мандельштамом.

***

Очевидно, радужное небо связывается у Цветаевой с

Сицилией, а небо вообще – с Италией. Подтверждение тому

находим в цветаевской записи 1919 г.: «Где дыра, а

сквозь дыру – синее небо, там Италия» [ЗК1, с. 264].

В мае 1920-го года упоминание о Сицилии появляется

в цветаевской записной книжке в контексте другой любви

(к НН.) и размышлений о природе, навеянных прочтением

«Коринны» m-me де Сталь, что отмечено в черновике

письма к НН. в записной книжке (запись от 16 мая): «Г-

жа де Сталь (Коринна) не чувствует природы, – все для

нее важнее, чем природа» [НСТ, с. 156]. Для Цветаевой

чувствовать природу важно, после долгих размышлений она

подытоживает: «Словом, от природы мне нужен уют

(дружить, camaraderie) – немецкая деревня! – или Пафос!

Ни того ни другого нет в русской природе. Но, думаю,

что итальянская меня так же бы опустошила, если бы я –

с места в карьер – не населила ее героическими тенями.

(Была же я в Сицилии! И рвалась же оттуда – дура! – в

свой детский Шварцвальд!» [НСТ, с. 159]. Это сожаление

– уже третье признание в любви Сицилии.

***

Как первое заочное знакомство с итальянской

культурой, так и первая итальянская поездка Цветаевой

примечательны тем, что оба эти «источника впечатлений»

были следствием семейных обстоятельств и родительского

выбора.

Не так было в случае со вторым путешествием в

Италию, осуществленным Цветаевой уже по собственному

решению в 1912-м году. После посещения Сицилии Италия

стала для Цветаевой своеобразным сновиденным идеальным

миром. Также можно говорить об устойчивых цветаевских

ассоциациях Сицилии с весной, зеленью, розово-радужным

цветом, любовью. Неоднократно чувства к человеку

вызывают у Цветаевой ассоциации с Сицилией.

Несмотря на то, что Цветаева не написала книги

своих впечатлений об Италии и ее воспоминания об этой

стране крайне разрознены, тем не менее мы можем

говорить о том, что Италия сыграла значительную роль в

жизни поэта и связывалась в ее сознании (как пребывание

в Нерви, так и пребывании в Сицилии) с наиболее

счастливыми моментами ее жизни.

Интересно то, что, в отличие от большинства поэтов

и писателей (Мережковских, Брюсова, Блока, Белого и

др.) – Цветаеву в ее поездке по Италии не заботили

«глобальные проблемы», такие как судьба культуры и

искусства, времени и цивилизации. В этом путешествии ее

не занимали и идеи о катастрофе культуры (хотя она

видела разрушенную землетрясением Мессину, будоражившую

умы других писателей, – это не вызвало в ней отклика).

Не искала она в поездке в Италию и открытий для

обновления собственного творчества, как это произошло у

многих, начиная с Гете и заканчивая Андреем Белым.

Ее поездка 1912 года в Италию имеет свою

специфику: она превратилась в «частный сюжет»

биографии, который так и остался частным сюжетом, не

выйдя в «глобальную проблематику», не найдя заметного

отражения в творчестве, но оставшийся светлым

воспоминанием в душе поэта.

Глава 2. Литературный образ Италии (круг чтения Марины

Цветаевой)

Чтение оказало существенное влияние на становление

Цветаевой как поэта. Это отчетливо прослеживается уже в

«Вечернем альбоме» и «Волшебном фонаре»96 и сохраняется

на всех последующих этапах творческого развития97.

«Простое и хотя бы приблизительное перечисление того,

что прочла Цветаева к восемнадцати годам, показалось бы

неправдоподобным по количеству и разнообразию. Пушкин,

Лермонтов, Жуковский; Лев Толстой и Степняк-

Кравчинский; немецкие и французские романтики; Гюго,

Ламартин, Ницше; Жан-Поль Рихтер; романы Чарской и

пьесы Ростана; Гейне; Гете, его сочинения и книги, с

ним связанные: «Переписка Гете с ребенком» Беттины фон

Арним (урожденной Брентано), «Разговоры с Гете»

Эккермана; книги, связанные с Наполеоном, в частности

его «Письма» к Жозефине»98.

96 См., напр.: Нине, Как мы читали «Lichtenstein», Книги в красном переплете, Памяти Нины Джаваха, Сказки Соловьева и т.д.97 См.: Щукина М. Марина Цветаева и Беттина фон Арним (о пометах Цветаевой,сделанной на полях ее личной библиотеки) // Вопросы литературы. № 4, 1996;Кертман Л. Душа, родившаяся где-то. Марина Цветаева и Кристин, дочь Лавранса.М., 2000; Кертман Л.Л. «Не понадобившийся Достоевский (мир Достоевского всудьбе и творчестве Марины Цветаевой) // Стихия и разум в жизни и творчествеМарины Цветаевой. Двенадцатая Международная научно-тематическая конференция.М., 2005. С. 141 – 149; Барышникова Т.Е. Чехов в поэтическом сознании М.Цветаевой // Стихия и разум в жизни и творчестве Марины Цветаевой.Двенадцатая Международная научно-тематическая конференция. М., 2005. С. 149 –157.98 Саакянц, 1997. С. 8

66

Анастасия Цветаева в своих «Воспоминаниях» называет

множество книг, которыми увлекалась Марина Цветаева в

детстве и ранней юности, подчеркивая необыкновенную

страсть сестры к чтению: «Уходя с головой (и выше

головы) в чтение, в страсть любить книги взамен людей,

зарываясь в них, как зверь в шерсть матери, она жила не

столько в доме нашем, сколько в том доме, где жил в

«Детстве» своем «Багров-внук», в семейной аксаковской

хронике, в переписке Беттины Брентано с Гете, Элоизы с

Абеляром, в парижской мастерской Марии Башкирцевой <…

>»99.

Отметим, что большинство названных произведений

создано на документальной основе. Их герои – реально

существовавшие люди, которые в известных

обстоятельствах становятся для Цветаевой дороже ее

современников. М. Щукина связывает страсть поэта к

произведениям документального характера с ее увлечением

романтизмом: «Любимыми жанрами Марины Цветаевой с

ранних лет были воспоминания, дневники, переписка.

Характерно, что эти периферийные жанры впервые

выдвинулись на литературную авансцену именно в эпоху

романтизма»100. Многие тексты Цветаевой отличаются

рефлексией над прочитанными произведениями. Высказанная

тем или иным автором мысль очень часто находит свое99 Цветаева А., 2002. С. 329. 100 Щукина, 1996. С. 308.

67

отражение в творчестве Цветаевой, а герои любимых книг

становятся героями цветаевского собственного

творчества.

В своих письмах, сводных тетрадях, записных книжках

она часто размышляет над тем или иным романом, мечтает

о той или иной книге, отмечает, что удалось, а что не

удалось достать, с какой книгой пришлось расстаться

(продать), а с какой не смогла и не сможет никогда.

***

Цветаевой было свойственно перерабатывать

прочитанное и создавать свой вариант того или иного

сюжета, каким он «должен был быть». Это применимо ко

всем жанрам, с которыми работала Цветаева. Большинство

героев ее стихотворных циклов, пьес, прозы – реальные

исторические лица или литературные персонажи.

При выборе текстов взяты за основу следующие

принципы. Во-первых, количественный: тот или иной

автор/персонаж упоминается как минимум дважды или

трижды, при этом Цветаева высказывается о нем в

развернутой форме. Во-вторых, качественный: следы

упоминаемых произведений на разных уровнях

прослеживаются в цветаевском творчестве достаточно

четко.

68

Письма юной Марины Цветаевой П. Юркевичу в контексте чтения романов Габриеле Д’Аннунцио

Габриэле Д’Аннунцио и его сочинения упоминаются

Цветаевой, в основном, в эпоху становления ее таланта.

Пик увлечения романами этого итальянского писателя

приходится на 1908-1910 гг. К 1920 гг. имя Д’Аннунцио

полностью исчезает из цветаевских записей. Отдельные

идеи и мотивы его романов встречаются уже в письмах к

Юркевичу 1908 г.

Письма к П. Юркевичу являются, по мысли И.

Шевеленко, «наиболее существенным источником для

характеристики внутреннего развития и интересов юной

Цветаевой»101. Проникновеннейшие строки писем посвящены

теме ожидания революции, хотя большинство цветаевских

рассуждений воспроизводят клише того времени (как

публицистические, так и революционные). Самые

пронзительные строки посвящены размышлению о словах: не

случайно Шевеленко называет начальный период в

литературном пути Цветаевой «любовь к словам».

Первое прямое упоминание Д’Аннунцио мы находим в

письме от 8 июля 1910 г.: «У меня к Вам, Петя, большая

просьба: пожалуйста, прочтите Генриха Манна «Богини» и

«Голос крови». <…> Если сравнивать его с кем-нибудь –

его, пожалуй, можно сравнить еще с D’Annunzio. Знакомы

101 Шевеленко, 2002. С. 19.

69

ли Вы с произведениями последнего? Если нет – будьте

хорошим мальчиком, прочтите его «Огонь», «Наслаждение»,

«Девы скал». <…> Поймите, я прошу только для Вас. Сама

я ведь читала эти вещи, и выгоды в том, что Вы их

прочтете, для меня никакой нет. <…> Читайте, Понтик,

Манна и Д’Аннунцио и, читая, вспоминайте меня» [VII, с.

731 – 732].

Отметим соседство имен Д’Аннунцио и Г. Манна.

Популярность обоих писателей, упоминания в публицистике

их имен в одном ряду, не могли не отложиться в сознании

Цветаевой, в то время активно читающей «массовую»

литературу.

Автор предисловия к полному собранию сочинений Г.

Манна издания 1909 г. В.М. Фриче отмечает

проитальянские настроения Манна и так характеризует

героев его романа «Диана»: «Цари биржи, финансовые

короли, эти собственники ежедневных газет кажутся Г.

Манну какими-то дальними родственниками итальянцев

эпохи Возрождения, духовными детьми великого

авантюриста и властителя Цезаря Борджиа, и как

Д’Аннунцио, с которым его часто сравнивали, с которым

он имеет при большом различии много сходства, которого

он, быть может, изобразил в лице поэта Марио Мальвольто

в повести «Пинно Спано», Генрих Манн любит делать

70

экскурсии в «золотой век» Ренессанса, черпать в нем

вдохновение, образы и настроения»102.

Трилогия Манна «Богини» неоднократно упоминается в

письмах Цветаевой к Юркевичу и Волошину (1908-1911

гг.). В одном из писем Цветаева подробно разбирает,

почему следует прочитать Манна: «У Манна так: едет

автомобиль, через дорогу бежит фавн. Все невозможное —

возможно, просто и должно. Ничему не удивляешься:

только люди проводят черту между мечтой и

действительностью. Для Манна же (разве он человек?) все

в мечте – действительность, все в действительности –

мечта. <…> Все – мечта и все возможно! Герцогиня это

знает. В ней все, кроме веры. Она не мистик, она

слишком жадно дышит апрельским и сентябрьским воздухом,

слишком жадно любит черную землю. Небо для нее –

звездная сетка или сеть со звездами. В таком небе разве

есть место Богу? Ее вера, беспредельная и

непоколебимая, в герцогиню Виоланту фон Асси. Себе она

молится, себе она служит, она одновременно и

жертвенник, и огонь, и жрица, и жертва. <…> Она

грешница перед чеховскими людьми, перед социал-

демократами, земскими врачами, – и святая перед собой и

всеми, ее любящими» [VI, с. 41].

102 Манн Г. Полное собрание сочинений: в 8 тт. Б/м., 1909 – 1910. Т. 1. С. VIII.

71

Итак, любовь Цветаевой к произведениям Манна, как

следует из вышеприведенного высказывания, зиждется на

двух составляющих: отсутствии черты между мечтой и

реальностью и утверждении жажды жизни (через образ

главной героини романа «Богини»).

В произведениях Манна и Д’Аннунцио высказываются

сходные мысли, близкие по духу юной Цветаевой: «Генриху

Манну точно доставляет огромное удовольствие

доказывать, <…> что на земле больше нет великих людей»,

– отмечает переводчик собрания сочинений. – «И он сам и

его героиня – герцогиня Асси встают перед вопросом:

«Где же настоящие люди, светлые, бескорыстные,

прекрасные, где жизнь, сверкающая в неувядающей красе,

бьющая полным ключом?»103. Герои обоих писателей

увлечены рассуждениями о мелочности сегодняшних людей и

тоской по прошедшим эпохам.

В романе «Огонь» Д’Аннунцио поэт Стелио, который

должен произнести речь перед собравшейся толпой,

восклицает: «Как все это жалко! <…> В зале Большого

Совета, на эстраде дожей, подыскивать метафоры, чтобы

растрогать эти тысячи накрахмаленных грудей!»104. В

романе «Девы скал» главный герой мучится мыслью, что он

вынужден жить в тот век, когда уже не за что умереть,

когда нет места подвигу. Он ищет опасности для тела и103 Манн Г. Полное собрание сочинений: в 8 тт. Б/м., 1909 – 1910. Т. 1. С. XII.104 Д’Аннунцио Г. Полное собрание сочинений: в 12 тт. М., 1910. Т. 1. С. 131.Далее ссылки на это издание: Д., номер тома и страницы.

72

страстей для сердца, чтобы отвлечься от этих мыслей:

«Часто после возвышенных размышлений, снедаемый

безумной жаждой испытания, я погонял своего коня,

перепрыгивал высокие ограды и, преодолев ненужную

опасность, чувствовал, что всегда и везде я сумел бы

умереть»105.

В записной книжке 1920-1921 г. Цветаева признается

в своей любви к опасности, которая характеризовала ее с

детства: «Что я еще люблю в природе: это превозможение.

Опасные переходы, («труднопроходимые места») в Альпах

11-ти лет!) – скалы, горы, 30-тиверстные прогулки, –

действенность! Чтобы все устали, а я нет! Чтобы все

боялись, а я перепрыгнула!» [ЗК2, с. 160].

Герой Д’Аннунцио завидует своим знаменитым предкам,

погибшим в боях, чьи кони по пояс тонули в крови; он

считает смерть в бою прекрасной, он чувствует в себе

эти древние силы, однако не хочет осуществить себя ни

на общественном поприще, ни в другой достойной цели, –

он просто не видит таковой и думает обратить свои

«энергичные порывы, такие бурные и пылкие,»106 в живую

поэзию, как нашептывает ему демоническое начало, веру в

которое внушил ему Сократ.

Героя Д’Аннунцио пленяют прекрасные речи,

вдохновляющие на подвиг и сражения, победы римских

105 Д., IV, с. 46.106 Д., IV, с. 23.

73

полководцев, но толпа, с которой он ведет мысленный

диалог, вопрошает: «А зачем это? В чем смысл, в чем

цена жизни? Для чего жить?»107

«Искания» поэта находят сочувственный отклик у

Цветаевой: «Если бы война! – пишет она Юркевичу

22.06.1908 г. – Как встрепенулась бы жизнь, как

засверкала бы! Тогда можно жить, тогда можно умереть!

Почему люди спешат всегда надеть ярлыки?» [VI, с. 19].

Осенью того же года она отмечает: «Нет больше

пороха в людях, устали они, измельчали, и не верю я,

что эти самые, обыкновенные и довольные, могли бы

воскресить революцию. Не такие творят, о нет! А м.б.

те, что творят, настоящие, нежные и глубокие, только и

существуют, что в сочинениях Вербицкой и «Андрее

Кожухове» Степняка. Можно бороться, воодушевляясь

прочитанным, передуманным (никакими экономическими

идеалами и настоящими марксистами нельзя

воодушевиться), можно бороться, воодушевляясь мечтой,

мечтой нечеловеческой красоты, недостижимой свободы,

только недостижимой!» [VII, с. 730].

В это время Цветаева переживает последний сильный

всплеск восхищения революцией, ее характеризует

безудержное стремление к романтическим идеалам в их

революционном проявлении. В письме от 28.07. 1908 г.

она наделяет своего адресата, П. Юркевича, всеми107 Д., IV, с. 33.

74

свойствами вожделенного героя: «Ваш тип – тип

смелого, чистого, самоотверженного борца – сходит со

сцены. <...> В Вас есть свойство, почти исчезнувшее, –

энтузиазм, любовь к мечте. А это много, скажу больше –

это почти все. Энтузиазм, стремление вверх, к звездам,

прочь от пошлой жизни, жажда простора и подвига – вот

что движет жизнь вперед, делает ее сверкающей,

сказочной. А жизнь должна быть сказкой... по смыслу (по

форме это редко удается)» [VII, с. 718]. По-видимому, в

одном из писем Юркевич высказал желание «отдать жизнь

за счастье других» – в ответ последовала реплика

Цветаевой: «Вы говорите: отдать жизнь за счастье

других. Я скажу: отдать жизнь за мечту» [VII, с. 719].

Через год эта мысль приобретает более ясные черты:

«Нет ничего реального, за что стоило бы бороться, за

что стоило бы умереть. Польза! Какая пошлость! Приятное

с полезным, немецкий педантизм, слияние с народом <…>

Гадость, мизерия, ничтожество. <…> – Это громкие слова!

– скажете Вы. Пусть громкие слова! Громкие красивые

слова выражают громкие, дерзкие мысли! <…> Я безумно

люблю слова, их вид, их звук, их переменность, их

неизменность. Ведь слово – все!» [VII, с. 730-731].

Цветаева не может воодушевиться никакими

материальными целями, ее единственной реальностью

оказываются «дерзкие слова» и «громкие мысли».

75

Непременным условием революционной борьбы является для

Цветаевой недостижимость ее цели, а самые лучшие люди

(и персонажи), по мысли поэта, боролись не за саму

революцию, а за «громкие слова», не за свободу, а за

звук слова «свобода». Цветаева постепенно приходит к

идее мечты, за которую можно пожертвовать жизнью, и эта

мечта воплощается в свободном слове: «Ведь слово – все!

За свободное слово умирал Джиордано Бруно, умер

раскольник Аввакум, за свободное слово, за простор, за

звук слова «свобода» умерли они» [VII, с. 731].

Свободное слово дорого и Д’Аннунцио. Для героя

романа «Девы скал» главный человек в жизни – это

Сократ, который сделал из своего Идеала «живой центр

своей сущности, вывел из него свои собственные законы

и, следуя им, <...> ритмично развивался в течение

долгих лет»108. Благодаря примеру Сократа мечта и

свобода художника становятся высшими ценностями героя.

Абсолютом, на который работает художник, является для

него Красота: «Защищайте Красоту! – призывает герой. –

Защищайте мечту, живущую в вас! Если теперь смертные

отказывают в славе и почести поэтам, <…> защищайтесь

насмешкой, если она более действительна, чем брань. <…>

Вы обладаете высшим искусством и высшей силой в мире –

Словом»109.

108 Д., IV, с. 16 – 17.109 Д., I, с. 35 – 36.

76

Цветаева верна этому призыву: в годы переписки с

Юркевичем ее характеризуют замкнутость, склонность к

иронии, резкому ответу, и, как мы уже отметили,

поклонение мечте и слову. Защищаясь от окружающих

насмешкой, она постулирует тем самым себя как поэта, не

понятого окружающими и следует романтическим идеалам

героев Д’Аннунцио.

В романе Д’Аннунцио «Огонь» поэт, произносящий

речь, вдруг чувствует в себе силу, способную

преобразить мир. Если до этого его угнетали ощущение

мелочности толпы и чувство своего подчинения ей, то

теперь он почувствовал силу слова. «Мне кажется, что

живая речь, непосредственно обращенная к толпе, должна

иметь целью исключительно действие, поступок. Только в

таком случае может гордый дух без ущерба для себя войти

в соприкосновение с толпой чувственной силой своего

голоса и жеста!»110 Все явления, его окружающие,

возвеличиваются мечтой, он попадает под власть образов

и слов, которые стекаются к нему отовсюду, «более

реальные и живые, чем люди»111. Поэт находится во власти

«пламенной атмосферы мечты», которая есть искусство.

Клаудио, герой романа «Девы скал», называет слово

«высшим искусством и высшей силой в мире». Однако мотив

110 Д., I, с. 32.111 Д., I, с. 5.

77

вечной Красоты Искусства соседствует у Д’Аннунцио с

мотивом призрачной и тленной красоты земных созданий.

Виоланта, наиболее прекрасная из трех дев, живущих

в заброшенном обедневшем поместье, поражает его

воображение своей идеальной красотой до такой степени,

что он не смеет оскорбить ее совершенство предложением

руки и сердца, он вдвойне ощущает величие этой красоты,

зная, что она должна погибнуть. Виоланта, сознающая

свою красоту, несет ее как проклятие и в ощущении

своего совершенства постоянно думает о смерти и о роке,

тяготеющем над их родом: «Я исчезну менее счастливая,

чем статуи, которые свидетельствуют о радостях жизни на

фронтонах разрушенных городов. Я растворюсь, навеки

забытая, в то время как они сохранятся, зарытая в сыром

мраке с корнями цветов»112.

Настроение романа Д’Аннунцио «Девы скал»,

основанного на теме рока, на мотивах красоты и тления и

пропитанного атмосферой ожидания или торжественного

присутствия смерти, гармонирует с направлением

цветаевских стихов этого периода, вошедших в сборники

«Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь». Нельзя не

вспомнить и более позднее стихотворение «Уж сколько их

упало в эту бездну» (1913 г.), продолжающее тему

собственной смерти.

112 Д., IV, с. 10 – 11.

78

Однако смерть в понимании юной Цветаевой не должна

быть напрасной, она должна нести в себе некую высшую

идею и быть примером для тех, кто хочет прожить яркую

жизнь. Наиболее привлекательным представляется

Цветаевой мысль умереть за прекрасную мечту. Тема

пламенной мечты перекликается с темой огня: «На кой она

мне черт, конституция, когда мне хочется Прометеева

огня» [VII, с. 731].

В письме от 22 июля 1908 г. Цветаева пишет: «Как

прекрасно иметь в себе огонь и тушить его!» – Я долго

над этим думала. Что можно ответить на такую вещь? К

чему гасить огонь? Гасить его не надо. А к чему

разжигать? Человек может погибнуть, если огонь вспыхнет

в нем слишком сильно. Горение могут вынести только

немногие избранные. <…> Лучше мученья, огненные, яркие,

чем мирное тленье. Но как убедить людей, что гореть

надо, а не тлеть. <...> Дерзость мысли, чувства, слова!

Говорить, не боясь преград, идти смело, никому не давая

отчета, куда и зачем, влечь за собой толпу...» [VII, с.

715].

Жажда сгореть в огне, прожить короткую, но яркую

жизнь, вести за собой народ и дерзко проповедовать

красоту и поэзию свойственна и героям Манна, и многим

героям отечественной литературы, включая персонажей

Горького. Метафора «огня» имеет богатую традицию в

79

исследовательской литературе, в том числе и в

цветаевоведении113.

Тема огня проходит сквозь весь роман Д’Аннунцио.

Огонь воплощает в себе город, где происходит действие:

Венеция охарактеризована как «пламя, скрытое под

пеленою вод»114. Главная героиня романа надеется

«подняться и удержаться в сфере огня, куда ее влекло

желание гореть и уничтожиться»115. Художник Джиорджионе

назван «Носителем огня» и Прометеем. Цветаевская мысль

о яркой и недолгой жизни, проведенной в неустанном

горении, очень четко проходит в романе «Огонь»,

являясь, по сути, ключевой мыслью произведения.

***

Еще одно возникновение имени Д’Аннунцио связано со

свадебным путешествием Цветаевой. Муж Цветаевой С.

Эфрон был также знаком с творчеством Д’Аннунцио; вполне

возможно, его обращение к этому автору было

стимулировано Цветаевой, однако впечатление Эфрона от

романов данного автора отличалось от цветаевского в

описанный нами период.

113 См., напр. Войтехович Р. К постановке проблемы Цветаева и Гераклит // Трудыпо русской и славянской филологии. Литературоведение. 4. Новая серия. Тарту,2001. С. 236 – 246; Кудрова И.В. Цветаевские лейтмотивы в пушкинской теме //А.С. Пушкин – М.И. Цветаева. Седьмая международная научно-тематическаяконференция. 9 – 11 октября 1999 г. Сб. докладов. М., 2000. С. 9 –15; о темеогня – см. с. 9 – 12.114 Д., I, с. 45.115 Д., I, с. 12.

80

Так, во время свадебного путешествия, описание

Италии, представленное в романах Д’Аннунцио, сыграло

свою роль, повлияв на восприятие Эфроном характера

жителей этой страны: «Современные итальянцы мне очень

не нравятся и с внешней стороны и по Д’Аннунцио» [НСИП,

с. 130]. Из этого замечания можно сделать вывод, что

Д’Аннунцио представил русскому читателю «внутреннюю

сторону» итальянца, которая в 1912 г. не была близка

Эфрону, при том что мысли персонажей романов писателя

могли быть все еще актуальны для Цветаевой.

Одновременно этот эпизод показывает, сколь велико было

влияние литературного произведения на мировосприятие

жизни в семье Цветаевых.

Одно из последних упоминаний об этом писателе мы

находим в записной книжке за 1920 г.: «Книга Comtesse

de Noailles «Domination» была бы чудесна, если бы

вместо Antoine была Antoinette. А так – нечто

оскорбительное в своем сиянии. <…> Какой-то привкус

D’Annunzio» [ЗК2, с. 143]. Имя Д’Аннунцио в

вышеприведенной фразе звучит несколько

пренебрежительно116. Цветаева, возможно, увидела

оскорбление в том, что главный герой показался ей

слишком положительным. В этот период у Цветаевой уже116 В дальнейшем Д’Аннунцио возникает совсем в другом контексте – в «Повести о Сонечке»: «И когда я с ним, наконец, за кулисами (знаю, что это ужасная пошлость, но всё пошлость, как только оно где, и скалы, на которых сидели девы Д’Аннунцио, тоже ничуть не лучше!)… за этими несчастными кулисами поцеловалась, я не чувствовала ничего, кроме одного: спасена!» (IV, с. 322).

81

сформировался тот комплекс идей, согласно которому

мужчина оказывается слабым и не достойным того, что

предлагается ему женщиной. Именно поэтому герои

Д’Аннунцио, часто воплощающие тип благородного и

идеального мужчины, перестали быть близки Цветаевой.

***

Романы Д’Аннунцио, являющие собой пример единого

стиля и разрабатывающие, в целом, одни и те же темы,

наряду с другими произведениями романтического

характера, в большом количестве прочитанными юной

Цветаевой, оказались созвучны образу мыслей будущего

поэта в описываемый период и способствовали

формированию в сознании Цветаевой культа мечты и слова,

жажду поклонения Красоте и Мечте, а также насытили

раннее творчество поэта мрачными темами, в частности,

темами юношеской смерти, тайны и рока.

Несмотря на то, что в скором времени отношение

Цветаевой к Д’Аннунцио изменилось, миф о поэте –

свободной личности, перенесенный на себя,

культивируемый в течение всей жизни и приведший

Цветаеву, по мысли И. Шевеленко, к гибели, зародился

уже в юношеские годы, в том числе, под влиянием идей

героев Д’Аннунцио, утверждавших: «… так как в мире

существует лишь одна истина – поэзия, то только тот,

82

кто обладает способностью ее улавливать и воспринимать,

– близок к тайне победы над жизнью»117.

Цветаева и роман Ж. де Сталь «Коринна, или Италия»

В цветаевском поэтическом наследии есть два

стихотворения, где фигурируют имена центральных героев

романа Ж. де Сталь «Коринна, или Италия». Однако

появление этих персонажей в стихотворениях Цветаевой

нуждается в комментарии. Сюжет романа де Сталь, хорошо

известный в XIX – нач. XX вв., незнаком современному

читателю. Почти забыта и фигура его автора. Тем не

менее, влияние этого произведения на Цветаеву

несомненно, оно прослеживается на психологическом

уровне и отразилось в ее творчестве.

Цветаева формирует свой собственный образ, активно

задействуя культурный контекст, сложившийся код.

Используя имеющиеся образы «вечных героев», она

примеряет разные маски: Мариулы, Марины Мнишек, подруги

Казановы Генриетты, Кармен и многие другие. Образ

Коринны – один из составляющих этого кода. На примере

двух стихотворений мы рассмотрим механизм

самоидентификации автора (Цветаевой) с чужим

литературным героем (Коринной). ***

117 Д., I, с. 50.

83

Роман «Коринна, или Италия», вышедший в 1807 г.,

появился как результат поездки Жермены де Сталь в

Италию и занимал сознание читателей довольно длительное

время.

Роман увлекал не только рассказом о судьбе

Коринны, но и описаниями Италии. Тема любви и тема

Италии глубоко связаны и развиваются в тексте

параллельно: читая эту книгу, можно совершить заочное

путешествие в Италию и словно увидеть все ее чудесные

пейзажи и памятники искусства, дань увлечения которым

отдали почти все европейские писатели. Но можно

совершить и экскурс в глубину человеческой души.

Коринна, показывающая Италию возлюбленному, стала для

де Сталь и ее читателей воплощением этой страны.

В характеристике Коринны принципиально важны два

момента: с одной стороны, она жительница своей страны,

с другой – талантливая поэтесса. Роман начинается с

того, что героиню венчают на Капитолии лавровым венком.

Отличительными ее чертами являются повышенная

эмоциональность, редкая непосредственная прямота в

выражении своих чувств и переживаний.

М.Н. Черневич, автор предисловия к русскому

изданию романа, отмечает, что в начале XIX века образ

Коринны прочно вошел в сознание русских читателей как

84

символ «одаренной женщины с возвышенной душой»118. Это

восприятие сохранилось и в начале двадцатого века, в

том числе и для Цветаевой.

Роман Жермены де Сталь Цветаева читала, по меньшей

мере, трижды: в 1916, 1920 и 1930 г. И каждый раз

прочтение этой книги находило отражение в ее записях,

каждый раз она заново переосмысливала ее.

В письме от 12 июня 1916 г. Елизавете Эфрон

Цветаева сообщает, что Анастасия читала вслух

«Коринну». Более развернуты записи 1920 года: «Mme de

Stael блистательна. Ее Коринна – умнейшая и

страстнейшая книга» [ЗК 2, с. 141]. Несколько раз

Цветаева повторяет: «Коринна m-me de Stael мне большое

утешение» [ЗК2, с. 145]; «и потом столько радостей: вот

Коринна m-me de Stael, например» [ЗК2, c. 167].

В июле 1916 г. написано первое цветаевское

стихотворение, в котором Коринна появляется под видом

лирической героини:

Искательница приключений,

Искатель подвигов – опять

Нам волей роковых стечений

Друг друга суждено узнать.

118 Черневич М.Н. Жизнь и творчество Жермены де Сталь // Де Сталь Ж. Коринна,или Италия. М., 1969. С. 404.

85

Но между нами – океан,

И весь твой лондонский туман,

И розы свадебного пира,

И доблестный британский лев,

И пятой заповеди гнев, –

И эта ветреная лира!

Мне и тогда на земле

Не было места!

Мне и тогда на земле

Всюду был дом.

А Вас ждала прелестная невеста

В поместье родовом.

По ночам, в дилижансе, –

И за бокалом Асти,

Я слагала Вам стансы

О прекрасной страсти.

Гнал веттурино,119

Пиньи клонились: Salve!120

Звали меня – Коринной,

Вас – Освальдом [I, c. 312-131].

119 Возница (ит.)120 Итальянское приветствие.

86

З.Г. Минц отметила, что «Коринна» Ж. де Сталь –

безусловно, близкое Цветаевой произведение»121.

Исследовательница предлагает автобиографическую

трактовку данного стихотворения, связывая историю

Коринны и Освальда с кратким романом Цветаевой и

Мандельштама. «Отнесенность параллелей к

мандельштамовско-цветаевскому диалогу, кроме любовной

ситуации, поддерживается идущими от «Коринны»

противопоставлениями вероисповедания героев», –

отмечает исследовательница122. Кроме того, звуковое

сходство имен «Марина – Коринна» и «Осип – Освальд»

задает дополнительные смысловые ассоциации.

С нашей точки зрения, это стихотворение можно

рассматривать как один из подступов Цветаевой к теме

недолгой, но глубокой любви двух очень разных, но

одновременно очень близких существ, которая затем будет

развита в драматическом цикле «Романтика». Героев

стихотворения разделяют непреодолимые препятствия:

различия обычаев их стран, поэтические занятия Коринны,

другая женщина.

Не только имена главных героев вызывают у читателя

ассоциации с произведением Де Сталь. Цветаева

воссоздает итальянскую атмосферу романа: упомянуты

121 Минц З.Г. «Военные астры» // Минц З.Г. Поэтика русского символизма. СПб.,2004. С. 315.122 Минц З. Г. Военные астры // Минц З.Г. Поэтика русского символизма. СПб., 2004. С. 315.

87

«пиньи», южные хвойные деревья, во множестве растущие в

Италии; красное вино, производимое в окрестностях

итальянского городка Асти. Кроме того, используются

итальянские языковые вкрапления: упомянут «веттурино»,

а также употреблено слово «Salve» в оригинальной

графике.

На частое использование Цветаевой иноязычных

выражений указал Е.А. Чиригин123. В частности, на

примере немецкого языка, он обнаружил в творчестве

Цветаевой ряд слов, полностью ассимилировавшихся с

русским языком на нескольких уровнях. Ученый также

выделил промежуточные единицы – не полностью

ассимилированные, но уже вошедшие в русский язык слова

(при этом Цветаева часто использует их в графике языка-

источника). Все это можно отметить и касательно

итальянского языка.

Как правило, Цветаева выбирает не самые

распространенные в русском языке заимствования. Так,

помимо стихотворения Цветаевой, мы находим употребление

слова «веттурино» лишь в немногих и, в основном,

переводных произведениях: например, в «Путевых

картинах» Гейне, «Путешествии в Италию» Гете, в

«Картинах Италии» Диккенса, из произведений на русском

123 Чиригин Е.А. «Немецкий язык в произведениях Марины Цветаевой» // На путяхпостижения Марины Цветаевой. Девятая международная научно-тематическаяконференция. М., 2002. С. 423 – 429.

88

языке – в воспоминаниях Смирновой-Россет о Гоголе.

Однако в русской поэзии это слово не распространено,

что еще раз подчеркивает цветаевскую индивидуальность в

использовании иноязычных вкраплений.

***

Второе стихотворение, навеянное прочтением романа

де Сталь, – «А в следующий раз – глухонемая»

появляется 7 апреля 1920 г. И снова лирическая героиня

называет себя Коринной. Смысловая окраска в

использовании имени Коринны остается прежней:

А в следующий раз – глухонемая

Приду на свет, где всем свой стих дарю,

свой слух дарю.

Ведь все равно – что говорят – не понимаю.

Ведь все равно – кто разберет? – что говорю.

<…>

Бог упаси меня – опять Коринной

В сей край придти, где люди тверже льдов,

а льдины – скал [I,

с. 518].

Коринна интересует Цветаеву прежде всего как

талантливая женщина-поэт, которая остается не понятой

окружающими. В этом образе Цветаева видит себя.

89

Это стихотворение мы относим к новому этапу

цветаевского творчества, в который она вступает к 1920-

му г. Уже написаны шесть пьес; на смену легкой

театральной куртуазности «Романтики» и «ролевых»

поэтических циклов, образу плаща и теме невозможной

любви приходят размышления о судьбе Поэта и России124.

Цветаева проводит параллели между Ж. де Сталь,

Марией Башкирцевой, Comtesse de Noailles и Беттиной фон

Арним: «Г-жа де Сталь (Коринна) не чувствует природы,

– все для нее важнее, чем природа. C. de Noailles

погибает от каждого листочка. C. de Noailles – здесь –

сродни Беттине. Г-жа де Сталь – Марии Башкирцевой»

[ЗК2, с. 155 – 156].

Сопоставление этих писательниц вполне объяснимо:

все они – одаренные множеством талантов женщины,

глубоко познавшие собственный характер и умеющие

анализировать события собственной жизни в своих

произведениях.

***

Возвращаясь к размышлениям Цветаевой о природе,

отметим, что ни природа Италии, ни многочисленные

памятники этой страны не близки ей так, как

«героические тени» прошлого. В итальянской природе

Цветаева находит силу, способную опустошить человека,

124 Так, напр., появляются циклы: Вячеславу Иванову, Ученик, Марина, Георгий и др.

90

силу, которой Коринна (г-жа де Сталь), по ее мнению, не

чувствует125.

Все дело в том, что при написании «Коринны» Ж. де

Сталь ставила себе совсем иные задачи, нежели

воспевание природы. В этом романе проявилось извечное

желание французской писательницы открыть своим

соотечественникам «душу» других народов и своеобразие

национальной культуры: «Всюду, куда ни бросала ее

судьба – в Англии, Германии, Италии, России – она

глядела, слушала, расспрашивала, стараясь проникнуть в

склад мыслей и чувств чужого народа, понять и осмыслить

своеобразие его национальной культуры. <…> Она

поставила проблему «местного колорита», столь важную

для романтиков»126.

В романе «Коринна, или Италия» не просто предстает

очень яркий образ итальянской женщины, тем более яркий,

что подан в контрасте с характером англичанки, в тексте

встает вся Италия – от Альп до Неаполя, с подробными

описаниями особенностей каждого региона, каждого города

и его жителей.

125 Особое чувство природы Цветаева считала признаком чуткой души: «ОКазанове: блестящий ум (вечные проекты, сердце вечно настороже п.ч. влюбовных приключениях Казановы – сердца столько же, сколько пола). Наконец –дух: вечная потребность в Тассо. И полное отсутствие души. Отсюда – полнейшеенезамечание природы. Музыкальность же его и стихотворчество – музыкальность истихотворчество всей Италии» [ЗК1, с. 151].126 Черневич М.Н. Жизнь и творчество Жермены де Сталь // Де Сталь Ж. Коринна, или Италия. М., 1969. С. 389.

91

Однако для Цветаевой этот аспект не важен. Более

того, важнейшие темы романа Де Сталь, такие как тема

итальянского искусства и истории, а также тема

национальной самобытности итальянцев прошли для нее

стороной.

Цветаева выделяет в романе де Сталь лишь несколько

тем: тему рока, тему несбыточной любви («встречи-

невстречи») и тему поэта. Обращаясь к образу Коринны и

отождествляя ее с лирической героиней своих

стихотворений (собой), Цветаева проводит параллель на

уровне ситуации, а также обменивается с Коринной рядом

характерных признаков. В обоих стихотворениях задается

автобиографическая линия, переплетающаяся с историей

героини романа Де Сталь.

Леонардо да Винчи и Савонарола

в жизни и творчестве Цветаевой (читая Мережковского)

Чаще других возникает в сводных тетрадях и записных

книжках Цветаевой имя Леонардо да Винчи. Отметим, что

живопись, архитектура, скульптура, никогда не были

близки Цветаевой. Им она всегда предпочитала искусство

слова: «Она любила слово-смысл и слово-музыку, любила

самою музыку, именно за их способность выражать чувства,

92

и была глубоко равнодушна к искусствам, пытающимся

проникнуть в них путем зримого их отображения»127.

Но среди творцов «зрительных» искусств у поэта

были свои предпочтения. Говоря о теме Творца и

Творения, а также о теме Абсолюта, именно Леонардо

Цветаева называет тем, кто стал живым символом эпохи

Возрождения: «Чье имя мы произносим, когда думаем

Возрождение? Винчи. Гений дает имя эпохе, насколько он

– она, даже если она этого не доосознает <…>» [IV, с.

331].

Воплощением Абсолюта в творчестве Леонардо является

его знаменитая Улыбка Джоконды. Цветаева использует это

для иллюстрации своей мысли о Творце и Творении:

«Возьмем Джоконду и Леонардо. Джоконда – абсолют,

Леонардо, нам Джоконду давший, – великий вопросительный

знак. Но может быть, Джоконда и есть ответ Леонардо?

Да, но не исчерпывающий. За пределами творения

(явленного!) еще целая бездна – Творец: весь творческий

Хаос, все небо, все недра, все завтра, все звезды, –

все, обрываемое здесь земной смертью» [IV, с. 514].

Цветаева считает, что обращаться к Великим

произведениям следует, если тебе нечего сказать самому,

если ты хочешь прикоснуться к Абсолюту. Но если ты сам

по природе Творец и хочешь не получать, а давать

127 Ариадна Эфрон. Самофракийская победа // Марина Цветаева в воспоминаниях современников. Годы эмиграции. М.: Аграф, 2002. С. 272.

93

ответы, – следует идти к первоисточнику, «в мир

нерожденный, несотворенный и жаждущий» [IV, с. 514], с

которого и писал свои произведения Леонардо, минуя

тысячи толкователей Улыбки Джоконды: «Между Джокондой

(абсолютном толковании Улыбки) и мною (сознанием этой

абсолютности) не только моя немота, – еще миллиарды

толкователей этого толкования, все книги о Джоконде

написанные, весь пятивековой опыт глаз и голов над ней

тщившихся. <…> Абсолютна, свершена, совершенна,

истолкована, залюблена. Единственное, что можно перед

Джокондой – не быть. – «Но Джоконда улыбкой –

спрашивает!» На это отвечу: «Вопрос ее улыбки – и есть

ответ ее». <…> Толковать Улыбку (Джоконду) ученым,

художникам, поэтам и царям – бессмысленно. Дана Тайна,

тайна как сущность и сущность как тайна. Дана Тайна в

себе» [IV, с. 515]. Улыбка Джоконды становится для

Цветаевой не просто Абсолютом – но символом тайны гения

в искусстве.

Размышления Цветаевой о знаменитой картине Леонардо

переходят в иную плоскость: это уже тема Поэта и

Критика, Творца и интерпретатора, столь важная для

Цветаевой.

***

Заметим, что Леонардо да Винчи является не только

известным деятелем эпохи Возрождения, но и литературным

94

персонажем одного из любимых произведений Цветаевой. Он

– главный герой романа Мережковского «Воскресшие боги.

Леонардо да Винчи».

В 1921 г. в письме М.С. Цетлиной Цветаева

признается: «Я Мережковского знаю и люблю с 16 лет,

когда-то к нему писала (об этом же!) и получила ответ,

– милый, внимательный, от равного к равному <…>» [VI,

с. 549 – 550]128. В том же письме Цветаева говорит о

том, что именно интонация произведений Мережковского

«убедительная до слов», о чем бы он ни писал «о Юлиане,

Флоренции, Рамзесе, Петре, Халдее ли» (там же), и

заставляет любить его произведения.

В стихотворении 1922 г. «Не приземист – высокоросл»

Цветаева причисляет себя к тем, кто окажется в «верхнем

городе» Леонардо:

Сплю – и с каждым батрацким днем

Тверже в памяти благодарной,

Что когда-нибудь отдохнем

В верхнем городе Леонардо [II, с. 95].

В романе Мережковского Леонардо развивает идеи о

двухъярусных городах миланскому герцогу Сфорца: «Он

[герцог – Т.Б.] заглянул в другой рисунок, план города

с двухъярусными улицами – верхними для господ, нижними128 Письмо Цветаевой и ответ на него Мережковского не сохранились.

95

для рабов, вьючных животных и нечистот, омываемых водой

множества труб и каналов, – города, построенного

согласно с точным знанием законов природы, но для таких

существ, у которых совесть не смущается неравенством,

разделением на избранных и отверженных.

– А ведь недурно! – молвил герцог. – И ты полагаешь,

можно устроить?

– О, да! – отвечал Леонардо, и лицо его оживилось. – Я

давно мечтаю о том, чтобы когда-нибудь вашей светлости

угодно было сделать опыт, хотя бы только с одним из

предместий Милана. Пять тысяч домов – на тридцать тысяч

жителей. И рассеялось бы это множество людей, которые

сидят друг у друга на плечах, теснятся в грязи, в

духоте, распространяя семена заразы и смерти. Если бы

вы исполнили мой план, синьор, это был бы прекраснейший

город в мире!..»129.

Н.П. Комолова предполагает, что мечта Цветаевой о

таком городе связывается с мечтой о встрече с мужем

(стихотворение написано накануне встречи после

трехлетней разлуки) и о душевном покое.

Однако словосочетание «батрацкий день» наводит,

скорее, на мысли, что, говоря об отдыхе в «верхнем

городе», предназначенном для избранных (а поэт,

несомненно, причисляет себя к таковым), Цветаева

129 Мережковский Д.С. Леонардо Да Винчи: Воскресшие боги. М., 2005. C. 105.

96

подразумевает заслуженный отдых после каторжных усилий,

которые ей приходится прилагать в борьбе за жизнь.

В творчестве Цветаевой фигурирует еще один человек

эпохи Возрождения, также являющийся героем романа

«Воскресшие боги»: Савонарола. Этот известный

флорентийский монах XV-го века пытался вернуть

Флоренцию к церковной жизни, согласующейся с библейским

учением. Он добивался очищения и обновления

католической церкви, прославившейся в то время

злоупотреблением должностями и развратной жизнью. Одной

из причин такой ситуации Савонарола считал искусство,

которое характеризовалось, с его точки зрения, излишней

откровенностью форм.

В тексте Мережковского Савонарола противопоставлен

Леонардо. Да Винчи горит новыми проектами, творит

гениальные произведения, исследует памятники

античности, что заставляет даже подозревать в нем

Дьявола, в то время как Савонарола – консерватор и

приверженец аскетических форм. Он сжигает произведения

искусства на костре, устраивая из этого зрелища

поучительную процедуру для таких, как Леонардо, и

бросая вызов человеческому гению (глава «Сожжение

сует»). В конце концов, Савонаролу самого, отлучив от

церкви, казнят на костре.

97

В стихотворении «Душа, не знающая меры» (1921 г.)

Цветаева сравнивает беспредельность собственной души с

душой Савонаролы:

Душа, не знающая меры,

Душа хлыста и изувера,

Тоскующая по бичу.

Душа – навстречу палачу,

Как бабочка из хризалиды!

Душа, не съевшая обиды,

Что больше колдунов не жгут.

Как смоляной высокий жгут

Дымящая под власяницей…

Скрежещущая еретица,

Савонароловой сестра –

Душа, достойная костра! [II, с. 19]

В этом стихотворении слышны отголоски одной из

любимых тем юной Цветаевой, которая уже звучала в

письмах к Юркевичу 1908-1910 гг. Это мысль о проживании

яркой, но короткой жизни, посвященной высокой идее, за

которую не жаль умереть. Позже эта идея в уже

переработанном виде выводит Цветаеву к более глобальной

проблеме: «безмерности» души, в общем, и безмерности

собственной души, души поэта, в частности.

98

Через два года после написания стихотворения «Душа,

не знающая меры», Цветаева снова вспомнит о Савонароле

в Записных книжках: «Наичистейшая жертва не ищет

поводов (огонь – дров). <...> Савонар<олов> костер

горит не деревом, а его, Савонаролы, жаждой. Жаждой,

которую никакой водой не потушить. Савонарола сам себя

сжег» [ЗК2, с. 278]. В этом же 1923 году написано

стихотворение «Что же мне делать, слепцу и пасынку…»,

где проблема безмерности души заявлена абсолютно

четко. «Безмерная душа» является признаком

уникальности, из-за которой ее обладатель становится

жертвой окружающих, не способных его понять.

Таким образом, в творчестве Цветаевой

прослеживается параллель, которую она проводит между

судьбой Савонаролы и судьбой поэта, в частности, с

собственной судьбой: «безмерная душа» поэта сгорает от

силы собственного дара и становится искупительной

жертвой для несения правды в мир.

Два «Пленных духа»: Марина Цветаева и Микеланджело

Среди ряда произведений русских писателей,

посвященных Италии, упомянув «Итальянские впечатления»

99

Розанова130, отдавая дань Мережковскому, Цветаева никак

не отмечает свою заинтересованность книгой П.П.

Муратова «Образы Италии», вообще не упоминает о ней.

Тем не менее исследовательницы И.В. Кудрова131 и

Н.П. Комолова132 отмечают, что взгляд Цветаевой на

Казанову обусловлен скорее вышеупомянутой книгой

Муратова, чем собственными «Мемуарами» Казановы.

Нам представляется, что особенно отчетливо диалог с

муратовскими «Образами Италии» наблюдается на материале

прозаического очерка об Андрее Белом «Пленный дух».

Название «Пленный дух» выстраивает перед нами

сложную цепь итальянских ассоциаций. Во-первых, это

название одной из глав вышеупомянутой книги Муратова.

Во-вторых, эта глава Муратова посвящена Микеланджело.

Таким образом, выстраивается сложная образная система:

Белый и Микеланджело – пленные духи;

Белый и Микеланджело – поэт и художник (творцы);

Белый – поэт, причастный итальянской культуре;

Белый – поэт, по духу близкий Цветаевой,

Микеланджело – творец и дух, близкий Цветаевой.

130 «Начала читать Вашу книгу об Италии – прекрасно» [VI, с. 126]. Письмо В.Розанову от 8 апреля 1914 г. 131 Кудрова И. Джакомо Казанова в «красной Москве» // Цветаева М. Конец Казановы. СПб., 2000. С. 18.132 Автор статьи отмечает, что близость образов Казановы у Муратова иЦветаевой приводят к мысли о предпочтении Цветаевой очерка Муратовапервоисточнику (то есть воспоминаниям самого Казановы). «Казанова Муратова нетолько авантюрист, но поэт, эрудит, человек, сделавший свою жизньискусством». См.: Комолова, 1998. С. 17.

100

Несмотря на акцентирующуюся в ряде прозаических

очерков нелюбовь к скульптуре Цветаевой очень близок

Микеланджело. Это имя является одним из ключевых среди

прочих, названных нами в этой главе. Это не выражено

явно: мы почти не встречаем прямого упоминания

Микеланджело в произведениях Цветаевой. Однако его

образ завуалированно присутствует в творчестве поэта,

прежде всего в виде диалога с П. Муратовым.

Микеланджело в течение всей своей жизни искал в

искусстве ответ на свои вопросы, но не нашел. Ни одно

его произведение не дошло до нас таким, каким было

задумано, завершенным. Таким образом, он не создал

абсолюта, но провел свою жизнь в мучительных поисках

такового. Именно этим, как нам представляется, он

завоевал особое отношение Цветаевой. Кроме того, удачно

подобранное Муратовым именно для главы о Микеланджело

словосочетание «пленный дух» понравилось Цветаевой как

формула для передачи трагической судьбы гения в

искусстве.

Словосочетание «Пленный дух», или «одинокий дух», в

контексте цветаевских писем наводит на мысль о том, что

изначально (1923 год) связываемое ею с Белым, оно

постепенно (1934 год) стало употребляться по отношению

к самой себе.

101

Цветаева часто сравнивает Белого с собой. Так, в

письмах 1923 г. А. В. Бахраху Цветаева пишет об

одиночестве Белого: «Он одинокое существо. В быту он

еще беспомощнее меня, совсем безумен. Когда я с ним, я

чувствую себя – собакой, а его – слепцом» [VI, с. 570].

Незадолго до этого в письме Р. Гулю: «Он – не небесный и

не земной, он – повисший. И изживающий постепенно все

пять чувств» [VI, с. 530]. Снова Бахраху: «Вы, кажется,

ласковы. Ему это так необходимо. У него никого нет, все

эти поклонницы – вздор. <...> «Быт»? Да, это такая

мерзость, что грех оставлять ее на плечах, уже без того

обременненных крыльями!» [VI, с. 581].

Очевидно, что Белый для Цветаевой является

воплощением гения. Однако словесная формула его

гениальности еще не найдена. Она появится в 1934 г. в

виде названия очерка о Белом – «Пленный дух».

С 1934 года, когда формула уже есть, Цветаева

начинает использовать ее в письмах по отношению как к

себе, так и к «родственным по духу» поэтам. Например, в

письме Ю. Иваску в марте 1934 г. (диалог с воображаемым

собеседником): «Есть (мне и всем подобным мне: ОНИ –

ЕСТЬ) только щель: в глубь, из времени, <…> В А-И-Д.

<...> – Но кто Вы, чтобы говорить « меня», «мне», «я»?

102

– Никто. Одинокий дух. Которому нечем дышать (и

Пастернаку – нечем. И Белому было нечем. Мы – есть. Но

мы – последние)» [VII, с. 386].

А. Штейгеру в 1936 году: «Я хочу с вами только

этого, только такого, никак не называющегося, сна

наяву, сна – во сне, войти вместе с вами в сон – и там

жить. Потому, что Вы тоже пленный дух, как я, – не дух

(духовность), а ein Geist: ein Gast» [VII, с. 575]133.

Итак, главные характеристики «пленного духа»,

сначала еще живого Белого, – «одинок», «повисший»,

«обремененный крыльями», «безумен», «беспомощнее меня».

Но «пленный дух» – не только одинокий, не только

беспомощный, не только крылатый, он – раздражающий всех

материалистов, назойливое пятно среди всеобщего

благополучия: «Думаю, Милюкову, которому, как

материалисту, все духи, а особенно «пленный», вроде

Белого, ничего на земле не умеющие – должны претить»

[VII, с. 450]. Таким образом, после написания очерка о

Белом у Цветаевой появляется сочетание «пленный дух» в

значении «тот, кто не как все», что фактически является

синонимом «тот, кто такой, как я».

***

Если обратиться к генеалогии образа, то такая

интерпретация довольно далека от «пленного духа»,

представленного впервые русской литературе Лермонтовым.133 Дух, гость (нем.)

103

В поэме «Демон» пленный дух не сам демон, но плененная

роковыми мечтами душа Тамары. Однако выбранное

Лермонтовым сравнение для мучений Амирана как раз

созвучно цветаевскому пониманию:

Ее тяжелое рыданье

Тревожит путника вниманье;

И мыслит он: «То горный дух

Прикованный в пещере стонет!»134

И только смерть приходит освобождением для

измученной души. Здесь мы подходим к основной идее

главы Муратова о Микеланджело и очерка Цветаевой о

Белом: к теме освобождения духа из материи.

Эта платоновская тема, появившаяся в лермонтовском

«Демоне» как тема освобождения души от тела, была

продолжена и развита в новом ключе Тютчевым в

стихотворении Ю.Ф. Абазе 1869 г. («Так гармонических

орудий»). Если во время звучания музыкальных

инструментов человек ощущает невозможность духа

вырваться из плена, то во время слушания пения

происходит освобождение:

В них что-то стонет, что-то бьется,

134 Лермонтов М.Ю. Демон // Лермонтов М.Ю. Сочинения: в 2 тт. М., 1988. Т. 1. С. 568.

104

Как в узах заключенный дух,

На волю просится, и рвется,

И хочет высказаться вслух...

Не то совсем при вашем пенье,

Не то мы чувствуем в себе:

Тут полнота освобожденья,

Конец и плену и борьбе...

Из тяжкой вырвавшись юдоли

И все оковы разреша,

На всей своей ликует воле

Освобожденная душа <...>135

***

По мысли Муратова, пленный дух был героем всех

произведений Микеланджело: «Соприсутствие духа и

материи стало постоянной темой его искусства и создание

одухотворенной формы – его вечной художественной

задачей. Человек сделался предметом всех его

изображений, потому что в человеческом образе

осуществлено самое полное соединение духовного и

материального»136.

Попытки Микеланджело изобразить момент соединения

духа и материи, момент рождения жизни, извлечение из

135 Тютчев Ф.И. Стихотворения. М., 1987. С. 138 – 139. 136 Муратов П.П. Образы Италии. М., 1999. С. 134.

105

материи (камня) плененной в ней жизни (формы) во многом

подобны исканиям символистов выразить жизнь в стихе.

Эти вслушивания Белого в материю слова очень точно

переданы Цветаевой: «Ничего: чего: черно. Ч – о, ч –

чернота – о – пустота: zero. Круг пустоты и черноты.

Заметьте, что ч – само черно: ч: ночь, черт, чара

<...>» [IV, c. 236].

И Белый, и Микеланджело видят одухотворенность

материи там, где другой не видит ничего, и для обоих

освобождение этой материи дается непостижимым трудом,

оба видят в себе обреченных на то, чтобы творить,

однако не находят гармонии в творчестве и своих

творениях: «В своих сонетах он (Микеланджело – Т.Б.)

говорит о бессмертных формах, обреченных на заключение

в земной тюрьме. Его резец освобождает дух не для

гармонического и по-античному примиренного

существования вместе с материей, но для разлуки с ней.

О невозможности этой разлуки, о крепости земного плена

как бы свидетельствуют необработанные куски камня,

вторгающиеся в совершенство его одухотворенных форм.

Чувство борьбы или изнеможения от напрасной борьбы

входит в творчество Микеланджело»137.

Кроме того, у Микеланджело не было возможности

осуществить свои замыслы, творить от души – он был

137 Муратов П.П. Образы Италии. М., 1999. С. 134.

106

вынужден исполнять чужие заказы и оставлять свои

собственные планы «на потом», которое не наступало

никогда.

В 1922 году Белый признается: «Я никогда не читаю

стихов. И никогда их уже не пишу. Раз в три года –

разве это поэт? Стихи должны быть единственной

возможностью выражения и постоянной насущной

потребностью, человек должен быть на стихи обречен, как

волк на вой» [IV, с. 245]. В этой фразе, мне кажется,

Цветаева немного переиначила слова Белого, точнее

совместила понятие Белого о поэте со своим: «обречен

как волк на вой» – очень цветаевский образ,

«возможность выражения и постоянная насущная

потребность» – высказывание вполне в духе Белого.

***

По мысли Цветаевой, главной бедой и трагедией

Белого был сам факт его существования в этом мире: «Он

не собой был занят, а своей бедой: не только данной, а

отрожденной: бедой своего рождения в мир. Не эгоист, а

эгоцентрик боли, неизлечимой болезни – жизни, от

которой только 8 января 1934 года излечился» [IV, с.

263].

Микеланджело, как и Белый, пленен пленом жизни.

Этот мотив, отмеченный нами выше как один из важнейших,

постоянно сопровождает образ «пленного духа» как у

107

Муратова, так и у Цветаевой. Как рабы Микеланджело в

росписи Сикстинской капеллы отказались от борьбы и

приняли порабощение, так сам Микеланджело принял

порабощение жизнью. Однако, по мысли Муратова, он «не

должен был знать печали, даже когда глядел прямо в лицо

смерти. Ей одной вверено освобождение духа из плена

жизни»138.

«Главная фокусная точка ее (Цветаевой – Т.Б.)

концепции – это тезис о тяжком несоответствии духа

Белого и его земного воплощения», – считает И.В.

Кудрова139. Однако как раз в земном воплощении Белого, в

том, как передается Цветаевой образ Белого,

подчеркивается его неземное происхождение: «То с перил,

то с кафедры, то с зеленой ладони вместе с ним

улетевшей лужайки, всегда обступленный, всегда

свободный, расступаться не нужно, <...> в вечном

сопроводительном танце сюртучных фалд <...> старинный,

изящный, изысканный, птичий – смесь магистра с

фокусником, в двойном, тройном, четверном танце:

смыслов, слов, сюртучных ласточкиных фалд, ног, о, не

ног! – всего тела, всей второй души, еще – души своего

тела, с отдельной жизнью своей дирижерской спины, за

которой – в два крыла, в две восходящих лестницы

оркестр бесплотных духов <...>» [IV, с. 237]. Именно138 Муратов П.П. Образы Италии. М., 1999. С. 136.139 Кудрова И.В. Марина Цветаева о поэтах и поэзии // Марина Цветаева. Пленный дух. СПб., 2000. С. 11.

108

таким он остался после смерти: «Так, а не иначе, тем же

шагом, в той же старой шляпе, с той же тростью,

оттолкнувшись от того же здания, по тем же мосткам и

так же перехода не заметив, перешел Андрей Белый на тот

свет. <...> На нас со страницы «Последних новостей»

глядит лицо духа, с просквоженным тем светом глазами»

[IV, с. 269].

В Белом Цветаева с самого начала акцентирует черты

«ангельскости», инакости: «От серебра же волос и серый

костюм казался серебряным, мерцающим. Серебро, медь,

лазурь – вот в каких цветах у меня остался Белый <...>»

[IV, с. 259]. В постоянно повторяющихся мотивах крыльев

и серебристости – соединение образа самого Белого с

образами из его творчества («Какой-то Андрей, у

которого есть серебряный голубь, а этот Андрей еще и

белый» [IV, с. 221], «лазурь» же предваряет появление

«Золота в Лазури», рукописи, потерянной Белым на

следующей странице [IV с. 260]140. По мере приближения к

развязке, смерти, эти черты «нездешнести» укрупняются,

в рассказе о последней встрече Белый уже становится

духом, отрывается от земли: «Думаю, что в этой поездке

я впервые увидела Белого в его основной стихии: полете,

в родной и страшной его стихии – пустых пространств

<...>. Рядом со мной сидел пленный дух» [IV, с. 266].140 Об использовании образов поэзии Белого в «Пленном духе» см.: Боровикова М.Андрей Белый в «Пленном духе» М. Цветаевой // Русская филология. 10. Сборник научных работ молодых филологов. Тарту, 1999. С. 105 – 112.

109

Однако этот «пленный дух» был одновременно и человеком,

поэтом, современником, перед которым Цветаева

испытывала странное благоговение. Это было благоговение

перед Поэтом, перед «несчастным величием» поэта: «Если

я не шла вслед, то только потому же, почему и близко

подойти не смела: по устоявшемуся благоговению моих

четырнадцати лет. Помочь ведь – тоже посметь. И еще

потому, что как-то с рождения решила <…> что все места

возле несчастного величия <…> уже заняты [IV, с. 239].

Точно так же благоговела она и перед несчастным

величием Микеланджело, не смея защитить его от

оскорбительных слов невежд: «Однажды, когда при мне про

Микель-Анджело сказали бифштекс и мясник, я также сразу

заплакала – от нестерпимого унижения, что мне (кто я,

чтобы...) приходится «защищать» Микель-Анджело. <…> Мне

стыдно защищать Микель-Анджело (одиночество) – оттого я

и плачу» [НСТ, с. 507]. Именно эта цитата выражает

полноту чувств Цветаевой к Микеланджело, ее отношение к

нему как к человеку и как к гению, благоговение перед

которым слишком велико. Но более всего это было

благоговением перед гордым одиночеством. Именно оно

помешало Цветаевой когда-то приблизиться к Блоку.

110

***

О Микеланджело как о «пленном духе» говорит не

только Муратов, но и Ромен Роллан в книге «Жизнь

Микеланджело», с которой Цветаева, скорее всего, была

знакома141.

По мысли Роллана, Микеланджело был пленен жизнью,

бытом, обязательствами перед семьей и заказчиками.

Характеристики персонажей Роллана и Цветаевой на

удивление схожи: «Не самое страшное остаться одному.

Страшно другое: остаться наедине с собой и быть с собой

в разладе, не уметь подчинять себя своей воле, мучиться

сомнениями, стараться побороть свою волю и только

убивать себя. Гению Микеланджело дана была в спутницы

душа, которая постоянно его предавала. Существует

мнение, что Микеланджело преследовал злой рок, не

позволявший ему завершить ни один из его великих

замыслов. Этот злой рок – сам Микеланджело»142.

Итак, Микеланджело Роллана характеризует

«мучительное несоответствие героического гения <…> не

умеющей желать воле и неукротимым страстям»143.

Отсутствие воли, постоянные сомнения, невозможность

совершить выбор – черты Белого, о которых предупреждает141 Ромен Роллан станет вторым мужем Майи Кювилье, с которой Цветаева сблизилась в 1912 – 1913г., во время пребывания в Коктебеле. 142 Роллан Р. Жизнь Микеланджело. Калининград, 2001. С. 20. Далее: Роллан, 2001.143 Роллан, 2001. С. 7.

111

Цветаева Бахраха: «Нужно держать его в руках, жужжать

ему в уши, чтобы он не отвильнул, не передернул. <...>

ЗАГОВОРИТЕ, ЗАВОРОЖИТЕ его, – иначе его не возьмешь!

Будьте его ВОЛЕЙ и возьмите на подмогу – мою» [VI, с.

618 – 620]. Речь идет о том, чтобы помочь Белому,

уговорить его перебраться в Прагу. Но Белый срывается:

по утверждению Цветаевой, он уезжает в Советскую Россию

в тот самый день, когда пишет ей отчаянное письмо с

просьбой найти комнату в Праге.

Белого преследуют вечные страхи, иногда приступы

безумия, что замечают все, даже маленькая Аля: «Не

слепой, а сумаcшедший. Очень тихий, очень вежливый, но

настоящий сумасшедший. Разве вы не видите, что он все

время глядит на невидимого врага?» [IV, с. 255]. Эта

навязчивая идея Белого о том, что за ним следят,

преследовала его постоянно144.

Письма Микеланджело, приводимые Ролланом, также

наполнены идеей страха: «Я постоянно настороже... Не

доверяйте никому, спите вполглаза...»145. Он также

называл себя безумным, люди дивились ему и даже боялись

его, его же собственные страхи служили поводом для

насмешек. Он бежал из Флоренции, когда должен был

укреплять ее, затем вернулся, Флоренция пала, и он

трепетал в ужасе перед расправой.

144 См. IV, с. 242.145 Роллан, 2001. C. 18.

112

В случае Микеланджело, как и в случае Белого,

сыграла свою роль эпоха. Мир позднего Возрождения

перестал ощущать гармоничность природы, после

проповедей Савонаролы и французского вторжения в Италию

у художников и поэтов развилось чувство мучительного

сомнения, страха, ощущение ухода земли из-под ног,

ненадежности мира. У поэтов же эпохи Белого

неприспособленность сначала к советскому, а потом к

эмигрантскому быту усилила ощущение трагичности жизни,

возможность писать почти исчезла, но появилась

постоянная необходимость борьбы за жизнь.

Микеланджело терпел нужду: «Я разут, раздет, терплю

всяческие лишения... Я живу в нужде и лишениях... Я

борюсь с нуждой...»146. «Горе художнику, чья мысль

отвлечена посторонними предметами, пока меня гложут

заботы, я не создал ничего хорошего»147. Примерно о том

же говорит Белый на вечере памяти Блока: «Я не могу

писать! Это позор! Я должен стоять в очереди за воблой!

<…> Я хочу есть на чистой тарелке, и чтобы не я ее мыл.

Я заслужил! Я с детства работал! <...> А я –

пролетариат. <...> Потому что на мне лохмотья» [IV, с.

240].

Микеланджело делал все ради своих произведений:

брался за все заказы, переходил из рук одного богача к

146 Там же. C. 14.147 Там же. C. 216.

113

другому, предавая своих друзей, тратя все свои деньги

на закупку мрамора для чужого памятника.

«Прельститель», «предатель», как скажет о поэте

Цветаева, потому что «у поэта над самым лучшим другом –

друг еще лучший, еще ближайший, которому он не изменит

никогда и ради которого изменит всем, которому он

предан – <...> предан, как продан, предан – как

пригвожден» [IV, с. 238].

***

Можно назвать еще многие фрагменты (моменты),

роднящие Белого и Микеланджело: неудачи в любви,

ощущение даром прожитой жизни, невозможность воплощения

своего замысла, давление извне, отвращение к

окружающему и к себе, увлечение духовными учениями.

В «Пленном духе» отчетливо видно увлечение

Цветаевой фигурой Микеланджело. В этом очерке

прослеживаются следы размышлений автора над книгой П.

Муратова «Образы Италии». Можно говорить о том, что

Цветаева осмыслила значение Микеланджело и увидела его

образ сквозь восприятие именно этого писателя.

Используя название главки из вышеупомянутой книги

Муратова, Цветаева породнила «своего» Белого с

«муратовским» Микеланджело. Она связала этих двоих

крепкими узами и изобразила Белого повторным

воплощением того же «пленного духа», которым был

114

Микеланджело. На примере Белого и «пленного духа» она

вышла к дилемме «гения и времени», поэта и художника

«вообще», еще раз заявив о трагическом несоответствии

художника и поэта эпохе, в которой им приходится

существовать.

***

Отметим, что большинство проанализированных нами

произведений и записей Цветаевой относятся к началу

1920-х гг. Это свидетельствует о том, что итальянская

культура наиболее актуальна для молодой Цветаевой.

Цветаева еще не отдалилась от мира детства, ей все еще

близки персонажи прочитанных в юности книг. После 1923

г. упоминания итальянских авторов и героев практически

исчезают. Из рассмотренных нами персонажей исключение

составляет Микеланджело, чей образ присутствует в

цветаевской прозе 1930-х гг. Однако он присутствует в

очерке «Пленный дух» завуалированно и его появление

обусловлено не итальянской тематикой, а внутренней

перекличкой, которую обнаруживает Цветаева между

образом Микеланджело в книге П. Муратова «Образы

Италии» и собственным видением Андрея Белого.

Цветаева и Данте

115

Одним из наиболее часто повторяющихся итальянских

имен в творческом наследии Цветаевой является Данте.

Упоминание Данте возникает в нескольких контекстах,

как-то: размышления о гении в искусстве; тема

судьбы/любви поэта; наконец, упоминаются отдельные

эпизоды «Божественной комедии» (например, сюжет о

Франческе и Паоло).

Данте – один из авторов, которые с раннего детства

были дороги Цветаевой. Анастасия Цветаева вспоминает

«Божественную комедию» в двух томах с иллюстрациями

Доре как одно из чудес детства, подаренного сестрам

Цветаевым матерью. Это – «книга, навсегда поселившаяся

в душе»148. Не случайно этот «детский» Данте возникает и

при рассказе Анастасии о второй поездке в Нерви,

связывая воедино два воспоминания из мира детства.

Рассказ матери о любви Данте к Беатриче,

приведенный Анастасией Цветаевой в «Воспоминаниях»149,

откликается через много лет в размышлениях Марины на

тему любви поэта. Говоря о любви, Цветаева вспоминает

Данте и Беатриче. По ее мысли, поэт должен отказаться

от своей возлюбленной: «Выдавайте ваших красавиц148 Цветаева А., 2002. С. 63149 «И вот, дети, у входа на такой же, как этот, мост в Италии Данте увиделидущую с подругами – Беатриче. Он знал ее с детских лет и любил, но онаказалась ему не живой женщиной, а видением – так высока была его любовь. Онстоял как будто каменный, как этот рыцарь, а она проходила и платья подруговевали ее, как будто ей поклонялись, – она была прекрасней и строже всех, –и все волнения Данте художник изобразил движением руки – к сердцу, никем втот миг не замеченный». Цветаева А., 2002. С. 180. Сравн. с культом ВечнойЖенственности у символистов.

116

подальше замуж, поэты! Чтобы ни один ваш вздох (стих)

не дошел, не вернулся – вздохом! Откажитесь даже от

снов о них. День их бракосочетания – ваш первый шаг к

победе, день их погребения – ваш апофеоз (Беатриче.

Данте)» [IV, с. 526]. Ибо только страдания, по мысли

Цветаевой, вызывают к жизни настоящую поэзию;

счастливый человек живет своим счастьем, поэтому ему не

до стихов.

***

Несколько раз имя Данте возникает в лирике

Цветаевой.

В стихотворении «Крик станций» перефразируется

цитата из «Божественной комедии» «Оставь надежду, всяк,

сюда входящий». Однако эта перефразированная цитата

употреблена в другом контексте: расстаются с надеждой

провожающие на вокзалах:

Крик станций: останься!

Вокзалов: о жалость!

И крик полустанков:

Не Дантов ли

Возглас:

«Надежду оставь!»

И крик паровозов [II, с. 227].

117

В сентябре 1923 г., когда пишется «Крик станций», в

черновых тетрадях Цветаевой находим и другое упоминание

Данте. Это – авторский комментарий одного из вариантов

стихотворения «Поезд жизни»:

А потом, на площадке, в сплошную тишь

Окунувшись: – на чей-нибудь окрик: Чего

стоишь?

Улыбнуться: А так… звезды…

(NB! Как у Данте) [НСТ, с. 50].

Любопытно, что воспоминание о звездах, которые

увидел Данте при выходе из Ада, отзовется в жизни

одного из любимых цветаевских героев: Казанова,

вырвавшись на свободу из тюрьмы Пьомбы, увидит ночное

небо и вспомнит Данте.

Цветаева назовет Данте в списке любимых авторов

Казановы в своей пьесе «Приключение». Тот же Казанова в

пьесе «Феникс» (1919 г.) пересказывает Франциске эпизод

из «Божественной комедии»: историю Франчески и Паоло.

Этого эпизода Цветаева еще раз коснется в письме к

Рильке (1926 г.): «Любовь ненавидит поэта. <…> В

глубине своей она знает, что не величава, потому-то так

властна, она знает, что величие – это душа, а где

начинается душа, кончается плоть. <…> И я всегда

118

ревновала к плоти: как воспета! История Паоло и

Франчески – маленький эпизод. Бедный Данте! – Кто еще

помнит о Данте и Беатриче? Я ревную к человеческой

комедии» [VII, с. 69].

Таким образом, история «любви плоти», которую

олицетворяют Франческа и Паоло, по мысли Цветаевой,

затмила историю «любви души», то есть Данте и Беатриче.

Однако ключ к появлению имени Данте и его

восприятию у Цветаевой, возможно, кроется в самом

первом упоминании Данте, в поэме 1914 г. «Чародей».

В «Чародее» главный герой разорван между Бодлером и

Данте, которые противопоставляются:

Я между Дьяволом и Богом

Разорван весь.

Две правды – два пути – две силы –

Две бездны: Данте и Бодлер! [III, с. 11]

«Чародей» – поэт-символист Эллис, первая любовь и

близкий друг Цветаевой, был вторым человеком после

матери, который открыл сестрам Цветаевым мир Данте.

Анастасия в своих «Воспоминаниях» прямо называет Данте

и Беатриче «мамины и Эллисовы» и добавляет –

«Маринины»150. Бюст Данте в комнате Эллиса как ее

150 Цветаева А., 2002. С. 488.

119

неотъемлемая часть появляется и в цветаевском «Пленном

духе».

Отметим, что Данте был очень важной фигурой для

символистов. Для них он оказался не просто именем, а по

мысли Л. Силард, «именованием, отмечающим эпохальные

события мировой культуры»151. В символистском

философском журнале «Труды и дни», просуществовавшем

недолго, но бывшим достаточно заметным и влиятельным,

был целый раздел, именуемый Danteana, открывшийся

статьей Эллиса «Учитель веры», где Эллис подытожил

общие идеи и установки символистов относительно Данте.

Путь Данте воспринимался Эллисом как великий

посвятительный путь истинного познания Истины. В

Беатриче же символистам виделась Вечная Женственность,

путеводитель героя-искателя и объект истинного

поклонения.

Несомненно, что Цветаева была знакома с текстами

Эллиса. Несмотря на то, что в ее творчестве не

прослеживается мысль о Данте-учителе, тем не менее

косвенные отклики идей Эллиса (а вместе с ним и других

символистов) связанных с Данте, все же обнаруживаются.

Прежде всего это уже упомянутое нами восприятие Данте

не как имени, а как символа эпохи и культуры.

Имя Данте является для Цветаевой одним из тех имен,

которые она называет, говоря об «абсолюте в искусстве».151 Силард Л. Герметика и герменевтика. СПб., 2002. С. 61.

120

При этом оно соседствует с именами Гете, Леонардо да

Винчи и Ариосто152.

Символисты обратились к Данте, задавшись целью

«пробудить такую систему ценностных представлений,

которая позволила бы поддержать идею иерархии

ценностей, без которых невозможна жизнь культуры»153. В

момент назревающего кризиса вследствие появления

множества дилетантов для символистов стала актуальной

проблема духовного аристократизма, приобретенного

волевым путем испытания и посвящения, а ее воплощением

стал Данте. Эту идею с некоторыми поправками горячо

подхватила Цветаева. Она выделила для себя два вида

аристократизма: природный (наследственный) и духовный

(достигнутый путем самосовершенствования и

самообразования). В 1919 г. эта идея найдет свое

воплощение в стихотворном цикле, посвященном А.

Стаховичу и в пьесе «Феникс», где воплощением духовного

аристократизма станет никто иной, как Джакомо Казанова.

Цветаева и Калиостро

Прежде чем перейти к разбору цветаевских

произведений о великом авантюристе Казанове, мы

152 См.: IV, с. 515.153 Силлард, 2002. С. 70.

121

коснемся еще одного имени, непосредственно с ним

связанного. Речь идет о графе Калиостро, современнике и

соплеменнике Казановы.

Увлечение образом Калиостро захватило Цветаеву

после прочтения книги Дюма «Записки Жозефа Бальзамо»,

которую ей подарил Волошин. Чуть позже он познакомит ее

и с «Мемуарами» Казановы. Однако первоначальное

впечатление, произведенное этими двумя книгами и их

героями, оказалось прямо противоположным: безудержная

влюбленность в книгу Дюма и полное неприятие Казановы.

Через несколько лет Цветаева вернется к «Мемуарам»

Казановы и переоценит их. Книга же Дюма останется одной

из любимых цветаевских книг и даже станет символом ее

связи с другом Волошиным.

В очерке «Живое о живом» Цветаева ассоциирует

первое прочтение романа Дюма и его продажу в 1932 г. с

приходом Волошина в ее жизнь и его уходом в смерть: «…в

веском обществе пятитомного Калиостро и шеститомной

Консуэлы… я вступила на коктебельскую землю» [IV, с.

181], и «11 августа в 12 часов пополудни скончался в

Коктебеле поэт Максимилиан Волошин, – то есть как раз в

тот час, когда я в кламарской лавчонке торговала

Бальзамо» [IV, с. 216]. Волошин приходит в жизнь

Цветаевой с этими книгами, их дарением, и уходит из

жизни вместе с ними.

122

Роман о Бальзамо-Калиостро понравился Цветаевой

сразу: «Кончила «Joseph Balsamo!» – Какая волшебная

книга! Больше всех я полюбила Lorenz’у, жившую двумя

такими разными жизнями. Balsamo сам такой благородный и

трогательный» [VI, с. 48], в то время как Казанова был

категорически отвергнут.

Причина притяжения к образу Калиостро-Бальзамо и

первоначальной нелюбви к Казанове, вероятно,

объясняется так: «Жозеф Бальзамо» – роман, в котором

элементы реальности столь плотно спаяны с вымыслом, что

различить и разделить их уже не возможно. Он

представляет собой художественное произведение с

приключенческими элементами и историческим колоритом.

Образ Лоренцы, прекрасной жены Калиостро, ненавидевшей

его наяву и страстно влюбленной в мужа в моменты

магического сна, как мы видим, особенно привлек

Цветаеву. Образы главных героев довольно далеки от

реальной жизни, как и сюжет в целом, несмотря на обилие

исторических аллюзий.

Меж тем «Мемуары» Казановы – совершенно иной жанр,

это документ эпохи, и его восприятие требует

соответствующей подготовки, а интерес Цветаевой к

подобной литературе проявится чуть позже, со временем,

когда уже был накоплен необходимый опыт и изменились

обстоятельства жизни.

123

Заметим, что реальные Казанова и Калиостро были

весьма схожи по сфере своей деятельности, и даже

встречались. Цветаева, внимательно прочитавшая все тома

«Мемуаров» Казановы, проигнорировала тот образ

Калиостро, который оставил в них Казанова.

Казанова видел Калиостро дважды: первый раз до его

известности как великого мага, затем через десять лет,

по свидетельству Казановы, тогда тот носил имя графа

Пеллегрини. Именно в этот второй раз он заслушался его

«до того, что впервые не обратил внимания на то, что

ел» [ЗК1, с. 151]. В первый раз будущий граф Калиостро

был еще просто сицилийцем Бальзамо. Жена его, которая

тогда звалась Серафима сопровождала его. Казанова

описывает эту пару следующим образом: «Выглядел он лет

на пять-шесть старше ее, ростом мал, крепко сбит, лицо

запоминающееся, исполненное отваги, наглости, насмешки,

плутовства, тогда как на лице жены его, напротив, были

написаны благородство, скромность, наивность, мягкость

и стыдливость»154. В это время Калиостро занимался

перерисовыванием гравюр, подделкой документов и

собиранием милостыни. Жена сопутствовала ему повсюду и

была его преданным другом. Однако не этот Калиостро

оказывается близок Цветаевой. Ее Калиостро в точности

копирован со страниц романа Дюма: «Такой благородный и

трогательный», загадочный, всезнающий, вездесущий, он154 Казанова Д. История моей жизни. М., 1990. С. 643 – 644.

124

становится плащом-призраком, носителем тайны, символом

связи с потусторонними силами и неким иным миром.

Связь Казановы и Калиостро также оказывается

отмеченной Цветаевой. Так, в пьесе о Казанове

«Приключение» упоминается плащ Калиостро. Таким

образом, подчеркивается сущность героини «Приключения»

Генриетты как существа, связанного с потусторонним

миром. В самом романе Дюма несколько раз возникает тема

плаща Калиостро. Калиостро неожиданно появляется под

видом незнакомца в плаще: «У двери стоял какой-то

человек, закутанный в плащ <….>»155. Лоренца приписывает

плащу своего мужа особую силу: «В складках его плаща

таилось какое-то необыкновенное мерцание, оно меня

ослепляло»156. Сам Калиостро, называя себя лжепророком,

говорит о том, что лишь после смерти ему «придется

сбросить плащ ухищрений и притворства»157. С плащом

связывает Дюма и волшебный сон Лоренцы: «Лоренца <…>

спала сладким и благотворным сном, окутавшим ее, словно

плащ, которым добрая мать укутывает своего

исстрадавшегося и наплакавшегося своевольного

ребенка»158. Таким образом, в романе Дюма мы встречаем

несколько разных плащей.

155 Дюма А. Записки врача. Жозеф Бальзамо. Т. 1. М., 1992. С. 505. Далее ссылкина это издание даются в тексте как: Дюма, с указанием тома и страницы.156 Дюма, I. C. 505.157 Дюма, II. C. 445.158 Дюма, I. C. 570.

125

Калиостро предстает человеком, окутанным загадочным

плащом, от которого исходит неведомая сила, и

одновременно плащ – это метафора маски, которой он

прикрывает свою истинную сущность.

***

Размышлениям над личностью Калиостро посвящены

несколько записей (заметок) из Записных Книжек

Цветаевой, где он снова появляется рядом с Казановой:

«Блестящий комплимент человеку? – О, Калиостро с

сердцем Казановы!» [ЗК1, с. 151]. Но никаких замыслов

пьес о Калиостро не возникает, возможно, именно потому,

что уже написан роман Дюма. Цветаева не любит писать на

уже обработанные другими авторами сюжеты, она любит

создавать свой вариант первоисточника, но быть при этом

первой, кто обратился к данному произведению. В

частности, она отмечает: «Две вещи я бы написала, если

бы они не были написаны: «L’Aiglon» Rostand (именно

Rostand) и «Der Abenteurer und die Sangerin»

Hoffmausthal’a – О Казанове! – (и именно

Hoffmausthal’a)» [ЗК1, c. 343]. В романе же Дюма ей

представляется все таким верным и правильным в

раскрытии характера Калиостро, что именно этот образ, а

не образ реального Калиостро, запечатляется в ее душе.

Он не нуждается в новой интерпретации, он целостен.

126

Лоренца Дюма так же далека от реальной Лоренцы, как

и Калиостро от реального Бальзамо. Дюма заставляет жить

ее разными жизнями, то есть обожать своего мужа под

действием гипноза и ненавидеть его наяву. Эпизод, в

котором Бальзамо гипнотизирует Лоренцу, находит свой

отголосок в пьесе Цветаевой «Метель»: «Бальзамо лишь

протянул руку, и, казалось, только силою своей воли,

почти не разжимая губ, произнес одно слово,

остановившее девушку: она внезапно замерла, пошатнулась

и, мгновенно уснув, упала на руки графа»159. В «Метели»

таинственный Господин усыпляет Даму:

(Положив ей обе руки на голову)

Так же – головкой к плечу…

Так же над бездною темной

Плащ наклонился к плащу…

– Юная женщина, вспомни! <…>

… (Тихонечко освободившись от нее, встает. Вздымая

голову – кому-то.)

Освободи! Укрепи!

Дай ей Свободу и Силу!

– Юная женщина, спи! [III, с. 371]

159 Дюма, I. С. 569. 127

Эта процедура напоминает одновременно лечебный сон,

в который Бальзамо вводил ясновидящую девушку Андреа и

который успокаивал и ослаблял ее боль.

Заинтересованность Цветаевой Калиостро остается на

уровне юношеского увлечения и не находит заметного

отражения в ее творчестве. Эта книга является для нее

значимой как знак связи с ее другом-Волошиным. Любовь к

Калиостро-Бальзамо в интерпретации Дюма Цветаева, по

собственному свидетельству, пронесла через всю жизнь и

перечитывала роман несколько раз: «И книга за книгой –

все пять томов Жозефа Бальзамо Дюма, которого,

прибавлю, люблю по нынешний день, а перечитывала всего

только прошлой зимой – все пять томов, ни страницы не

пропустив» [IV, с. 198-199]. Образ Калиостро появляется

в ее творчестве лишь в стихотворениях цикла «Плащ»,

возникая в период осмысления восемнадцатого века и

страстного им увлечения. Он обнаруживается и в момент

размышления над мемуарами Казановы в контексте пьес

цикла «Романтика» как олицетворение таинственности, что

потом находит отголосок в «Приключении», указывая на

неземную сущность возлюбленной Казановы.

128

Глава 3. Джакомо Казанова в жизни и творчестве Марины

Цветаевой

Одним из главных итальянских героев цветаевского

творчества стал Джакомо Казанова. Центральный персонаж

двух пьес – «Приключение» и «Феникс» – он появляется

также в нескольких стихотворениях, а замечания и

размышления над его личностью и характером во

множестве присутствуют в «Записных книжках» Цветаевой.

Первое, что следует сделать при обращении к теме

Цветаева и Казанова и что до сих пор не было сделано

исследователями, – со всей необходимой тщательностью

осуществить последовательное сопоставление текста

цветаевской пьесы «Приключение» с «Мемуарами» Казановы,

а также проанализировать основные тексты Цветаевой,

отразившие в себе рефлексию на тему Казановы.

Отсутствие последовательного анализа произведений

Цветаевой, в которых фигурирует Казанова, диктует

исследователю необходимость глубокого изучения

«Мемуаров» последнего. Все эпизоды из «Мемуаров»,

имеющие отношения к произведениям Цветаевой, ни в одной

работе достаточно подробно еще не рассматривались160.

160 Имеющиеся сопоставления текстов Цветаевой с текстом-источником непредставляются нам достаточно полными и не лишены некоторых неточностей.Основные работы: Эфрон А., Саакянц А. Комментарии // Цветаева М.И. Избранныепроизведения. М.-Л., 1965. Далее: Эфрон, Саакянц, 1965. См. также: Саакянц,1997; Мейкин, 1997; Войтехович, 2002.

129

«История моей жизни»

Чтобы понять, как складывался и приобретал свою

специфику образ Казановы в России в целом и в

произведениях Цветаевой, в частности, – следует

обратиться к изучению основного произведения Казановы,

озаглавленного им как «История моей жизни» и более

известного как «Мемуары».

Мемуары Казановы в своем подлинном виде появились

далеко не сразу: только в 1960-е годы. До этого,

начиная с первого французского издания, осуществленного

Ф. Брокгаузом в 1825-1829 гг., публиковалась

пользующаяся большой популярностью редакция Ж.

Лафорга161. Лафорг разбил рукопись Казановы на

двенадцать томов, обозначил главы, снабдив их

подзаголовками, переделал текст в соответствии с

требованиями французского языка своего времени, а также

с современными его эпохе вкусами. Он смягчил слишком

откровенные сцены, образы и выражения, назвал текст

«Мемуарами» и подарил ему жизнь. Именно «исправленный»

Лафоргом вариант был известен Цветаевой. 161 J. Casanova de Seingalt, Memoires du Venitien J. Casanova de Seingalt.Extraits de ses manuscripts originaux, 14 Vols. Paris, 1825 – 1829. До этого(1822 г.) в альманахе «Урания» были изданы фрагменты в переводе на немецкийязык (перевод В. Шюца), сокращенный перевод «Мемуаров» в 12 тт. на немецкомязыке вышел в 1822 – 1828 гг. Надо заметить, что сам Казанова «воспретилиздателю вносить в рукопись исправления, которые захочет сделать какой-нибудьнадутый педант» (Строев, 667).

130

Этот текст восхищал своим французским языком весь

XIX век, сделал Казанову известным, а заодно и заставил

сомневаться в подлинности его творения: «Сент-Бев

восхищался «прозрачно-легким стилем» венецианца, его

«аристократическим изяществом», Барбе д’Оревилли

утверждал, что Казанова столь же удивительно владеет

чужим языком, что и Антуан Гамильтон»162. Меж тем, по

словам Князя де Линя, знавшего Казанову в последние

годы его жизни, французский язык последнего был

«варварский, чудной, но стремительный и

притягательный»163.

Вскоре стало известно, что опубликована не

подлинная рукопись, а ее обработка, однако это не

уменьшило восхищения «Мемуарами»: «Несмотря на то, что

рукопись Казановы была «исправлена» рукой заурядного

литератора 20-х годов и что, таким образом, в печати

нет подлинного текста мемуаров, эта книга может служить

примером повествовательной прозы», – писал в 1911 г.

П. Муратов164.

При наличии большого интереса к личности Казановы

до сих пор не издано ни одного полного перевода

«Мемуаров» на русский язык. Нам пришлось подготовить

собственный перевод интересующих нас мест источника.

162 Строев А. Комментарии // Казанова Дж. Д. История моей жизни. М., 1990. С.669.163 Строев, 1990. С. 667.164 Муратов П. Образы Италии. М., 1999. С. 46.

131

Двенадцатитомный труд Казановы представлен на

нескольких языках, но только не на русском. И виной

тому не переводчики, а, скорее, неудачно сложившиеся

обстоятельства. Вот краткая история русских переводов.

Первым русским поэтом, проявившим интерес к

Казанове, был еще Пушкин165. В 1823 г. «Сын Отечества»

(т. 86-87) публикует отрывок из записок венецианца под

названием «Париж в половине XVIII столетия» (в переводе

с немецкого издания).

В 1861 г. эстафету подхватывает Достоевский,

публикуя в № 1 своего журнала «Время» фрагмент

«Заключение и чудесное бегство Жака Казановы из

венецианских тюрем (Пломб)». В 1874 г. «Русская

старина» (№ 9) предлагает читателям отрывок из

«Мемуаров», посвященный пребыванию Казановы в России

(пер. Д. Рябинина). Наконец, в 1887 г. выходит издание,

подготовленное В.В. Чуйко, самая большая публикация на

русском языке в этот период, включающая в себя рассказы

о странствиях Казановы в зрелые годы жизни (переиздание

– 1902г.). В 1901 г. К. Введенский публикует историю

любовных похождений Казановы в вольном пересказе.

Первое научное издание «Мемуаров», подготовленное

во второй половине 1920-х годов Б.И. и Г.И. Ярхо, М.А.

Петровским и С.А. Шервинским, так и не увидело света.

165 Рейсер С.А. Пушкин и «Мемуары» Казановы // Временник пушкинской комиссии на1976 г. Л., 1979.

132

Из запланированных десяти выходит только первый том (в

издательстве «Круг» 1927г.), включающий в себя первый и

часть второго тома «Мемуаров» с минимальными

сокращениями. Это повествование о детстве и ранней

юности венецианца. Судьба остальных переведенных частей

неизвестна, да и вышедшее издание сразу же попадает в

спецхран и становится раритетом.

В те же 1920-е годы в Берлине над переводом

«Мемуаров» трудится редактор «Воли России» Марк Слоним.

Издательство «Нева» в 1923 г. выпускает первый том

этого издания, после чего закрывается. О Казанове

забывают вплоть до 1990-х гг.

Интерес к Казанове в 1920-х гг., по всей видимости,

был отголоском увлечения «Мемуарами» в Серебряном веке.

Уже осмыслив их и включив в свой культурный багаж,

поэтам и переводчикам захотелось предложить русский

перевод «Мемуаров» и сделать тем самым этот памятник

доступным для всех. Если раньше этому мешала царская

цензура, считавшая «Мемуары» произведением слишком

вульгарным, чтобы переводить его на русский язык

целиком, а публика, желающая с ними ознакомиться, могла

без труда заказать оригинал, то советская цензура

постаралась лишить читателя не только перевода, но и

оригинала. Все издания «Мемуаров» на иностранных

133

языках, равно как и уже имеющиеся немногочисленные

русские переводы, попали в спецхран.

Казанова был слишком неподходящей фигурой для

Страны Советов, а описываемая им атмосфера

великосветской жизни при дворах разных государей

смущала бы умы еще больше, чем его любовные похождения.

Зато через шестьдесят три года про него вспомнили. В

России 1990-х гг. Казанова стал фигурой более чем

актуальной, и его любовные похождения в первую очередь

удостоились внимания переводчиков.

Говоря об интересе к Казанове в Серебряном веке,

нельзя не сказать об осмыслении его образа русскими

писателями. Не прошли мимо увлечения «Мемуарами» Блок,

Ахматова, Волошин и многие другие166. Особенно следует

отметить П. Муратова, который написал о Казанове в

своих «Образах Италии» (1911 г.) и посвятил ему одну из

новелл книги «Герои и героини» (М., 1918).

Книга Муратова «Образы Италии» стала основой

представлений об этой стране для его современников. Ее

появление обозначило еще одну страницу итальянского

текста в русской культуре. По мысли М.В. Серовой,

Муратов прописал в своей книге концепцию классического

искусства (его воплощением стало для Муратова

чинквиченто, искусство XVI-го века, иными словами,

эпоха Возрождения), которой увлеклись тогда многие166 См. Комолова, 2005. С. 229.

134

деятели культуры. В частности, ее использовал Н.

Гумилев, разрабатывая программу акмеизма: «В

муратовской характеристике чинквеченто воплощена если

не сама идея акмеизма, то во всяком случае близкое

акмеизму ощущение момента расцвета-заката, определившее

«акмеистическое» переживание культуры»167.

Схожесть образа Казановы у Муратова и Цветаевой уже

была замечена некоторыми исследователями. Н. Комолова

отмечает, что «образ Казановы в пьесе «Приключение» дан

в том же ключе, что и в книге П.П. Муратова «Образы

Италии» (1911 г.), весьма тогда популярной у читающей

публики. У Муратова Казанова не только игрок и

авантюрист, он поэт и эрудит, человек Возрождения,

превративший в искусство саму жизнь, но живущий уже в

иную эпоху»168. Это несоответствие Казановы его эпохе

Муратов выражает очень точно: «В фернейском госте,

одетом по французской моде и умевшем держать себя с

версальскими манерами, вдруг проглянул человек совсем

других времен и других душевных сил, в нем ожил один из

портретов итальянского Возрождения»169. Несоответствие

героя времени, в котором он живет, и его причастность

прошедшему, одним из символом которого он стал, – не

проходит мимо внимания Цветаевой. Однако смысл и167 Серова М.В. Об одном неучтенном «манифесте» акмеизма, или версияАхматовой // Некалендарный ХХ век: Материалы Всероссийского семинара 19-21мая 2000 года. Великий Новгород, 2000. С. 72 – 84.168 Комолова, 2005. С. 229.169 Муратов, 1999. С. 41.

135

контекст данного противопоставления герой – эпоха

совершенно иной: для Цветаевой Казанова – отражение и

выражение подлинного (в ее понимании галантного,

свободного, не скованного никакими рамками и

одновременно маскарадного, театрального, разыгранного)

XVIII-го века, века шпаги, плаща, любви, страсти.

Такого Казанову мы видим в «Приключении». В «Фениксе»

старый Казанова входит в конфликт со временем: мир

вокруг него изменился, но он живет еще по старым

законам, известным уже лишь ему одному. Он еще жив, но

уже являет собой некий остов XVIII-го века, вместе с

которым умирает (бежит из замка в метель). Не последнюю

роль в сюжете «Феникса» играют исторические параллели

(конец XVIII века – конец императорской России) и

биографический подтекст (бегство Казановы – смерть

Стаховича). Однако прежде чем перейти к анализу пьес,

обратимся к истории постижения Цветаевой «Мемуаров»

Казановы.

Обращение Цветаевой к фигуре Казановы (речь идет не

только о Казанове как о выбранном персонаже для пьес,

но и как об историческом лице, интерес к которому

зарождался постепенно, с моментами отталкивания и

притяжения) не было случайным и единичным.

С мемуарами Казановы Цветаеву познакомил Волошин в

1910 г. (уже практически после первой встречи он стал

136

советовать юной Цветаевой книги для чтения): «Первый же

том Мемуаров Казановы, с первой же открывшейся

страницы, был ему возвращен безо всякой обиды, а

просто: – Спасибо: гроты, вроде твоего маркиза, возьми,

пожалуйста170, – в чем меня очень поддержала мать

Максимилиана Волошина, Елена Оттобальдовна: «В

семнадцать лет – Мемуары Казановы, Макс, ты просто

дурак! – «Но, мама, эпоха та же, что в Жозефе Бальзамо

и в Консуэле, которые ей так нравятся… Мне казалось…» –

«Тебе казалось, а ей не показалось. Ни одной порядочной

девушке в семнадцать лет не могут показаться Мемуары

Казановы!» – «Но сам Казанова, мама, нравился каждой

семнадцатилетней девушке!» – «Дурам, а Марина умная,

итальянкам, а Марина русская. А теперь, Макс, точка»

[IV, с. 169].

Казанова, отвергнутый Цветаевой в 1910 году, через

восемь лет появляется у нее в стихотворении «Beau

tenebreux! – Вам грустно. – Вы больны» (январь 1918

г.). Затем в третьем стихотворении «Плаща» (апрель 1918

г.) он предстает в образе романтического красавца-

авантюриста рядом с Лозэном, еще одним цветаевским

героем, увлечение образом которого приходится на 1918

г. Они оба противопоставлены, но вместе с тем и связаны170 Через некоторое время после знакомства Волошин принес Цветаевой прочитатькнигу Анри де Ренье, «Встречи господина де Брэо» (Henri de Regnier «Lesrencontres de Monsieur de Breot»), которая вызвала у последней «неизъяснимоечувство брезгливости». Цветаева пересказывает сцену романа, где фигурируетгрот, в очерке «Живое о живом» [IV, с. 167].

137

с образом Калиостро (Плащи Казановы и Лозэна – «герои

великосветских авантюр», плащ Калиостро – «плащ-

чернокнижник», «плащ цвета времени и снов»). 15-го

декабря 1918 г. пишется стихотворение «А всему

предпочла», где снова упомянут Казанова.

С 25 декабря 1918 г. по 23 января 1919 г. Цветаева

работает над пьесой «Приключение», а в июле-августе

1919 г. – над «Фениксом» («Конец Казановы»). Сразу по

окончании «Феникса» задумывается «Лео», пьеса о дочери

Казановы. Однако этот замысел осуществить не удается и

Цветаева расстается с образом Казановы, однако он все

еще будет появляться в ее записных книжках вплоть до

1930-х гг.

Обращение Цветаевой к XVIII веку не случайно.

П. Антокольский отмечает: «В русской культуре и русском

искусстве тех лет обнаруживаются некоторые черты,

подводившие поэта к такому выбору».171 Так, устойчивое

увлечение этим периодом характеризует художников группы

«Мир искусства», поэтов: Кузмина, Белого и многих

других. Цветаева начинает с искусственной бутафорной

театральности, напоминающей живопись «Мира искусства»:

со статичных мертвенных образов «Червонного валета» – а

приходит к завуалированной псевдоисторичности

«Приключения» и «Фортуны».

171 П. Антокольский. Театр Марины Цветаевой // Цветаева М. Театр. М.,Искусство, 1988. С. 10.

138

И.В. Кудрова утверждает, что цветаевскому

погружению в восемнадцатый век способствовали

произошедшие в России изменения. Цветаева «создавала

свой мир, в котором, наконец, можно было дышать. Она

населяла его интересными ей персонажами, помещала в

необычные обстоятельства и жила в нем. Этот мир был ей

стократ интереснее того, о чем писали газеты и что

рядом с ней горячо обсуждали ее сослуживцы. Пряталась

ли она тем самым от времени? Однозначный ответ был бы

неверен. Конечно, она от него заслонялась, но скорее,

она воевала с этим ненавистным ей временем – на свой

лад»172.

Антокольский отмечает общую тенденцию у цветаевских

современников: стремление найти историческую параллель

обреченному русскому дворянству с Парижем 1790-х гг.

(эта мысль присутствует и у И. Шевеленко), но тут же

оговаривает, что Цветаеву увлекали не политические

параллели, а интересовал ее на самом деле роковой

поединок любви двух одинаково одаренных, но разных

существ, которых разделяет судьба, положение, возраст и

т.д. («Феникс», «Фортуна»).

Близка к позиции Антокольского и Т.Е. Малова,

которая интерпретирует «Приключение» как пьесу, сюжет

которой определяется мифологией вечного образа Казановы

172 Кудрова И.В. Джакомо Казанова в «красной Москве» // Цветаева М.И. КонецКазановы. СПб.: Азбука, 2000. С. 10.

139

и основная коллизия которой – «встреча и разминовение

предназначенных друг другу людей, которым никогда не

суждено быть вместе»173.

Все эти версии оказались подытожены в работе И.

Шевеленко174. По мысли исследовательницы, Цветаева, как

и большинство ее современников, взаимно проецировала

друг на друга современную ей революционную

действительность и эпоху Великой Французской революции.

Однако это не было соположением идеологического плана.

Как утверждает И. Шевеленко, и мы присоединяемся к

данному утверждению, собственную судьбу Цветаева

сближает с судьбами героев-авантирюстов XVIII века:

Казановы и Лозэна. При этом в пьесах уже нет того

затемнения стилистической игрой, которое мы можем

наблюдать в лирике этого времени. Цветаева читает в

истории приговор своим героям, которых сводит со сцены

само время, а вместе с ними и самой себе.

Самоидентификация с уходящим культурно-идеологическим

типом, сущность которого «жизнь», «молодость»,

«любовь», – многое определяет в творчестве Цветаевой

1918-1919гг. Она ищет в истории своих партнеров и берет

у них уроки жизни. «Именно любовь является идейным

средоточием цветаевского XVIII века; вокруг любви

вращается жизнь тех, кто представляет этот век для нее

173 Малова, 1999. С. 248. 174 Шевеленко, 2002.

140

и кто, уходя, безвозвратно уносит из истории саму

Любовь»175.

Основные записи Цветаевой о «Мемуарах» Казановы

находим в Записной книжке № 3 (1916-1918 гг.). Казанову

среди массы прочитанных мемуаров и книг XVII-го века

она определенно выделяет: «Я читала Gil Blas’a –

конечно, напоминает Казанову, но Казанова лучше! –

Читала недолго» [ЗК1, с. 448]. Или: «Мемуары маркиза дэ

Вальфон – очарование аристократизма вне личности…

Похоже на Лозэна176. – Похоже на всех тогда. – И до

ослепительности не похоже на Казанову» [ЗК1, с. 362]. И

Муратову Казанова тоже «ничем не напоминает души XVIII

века, суховатые, положительные французские души»177.

Именно в силу своей непохожести, исключительности

Казанова и привлекает Цветаеву. Прежде всего ей

интересна сама личность героя. Размышлениям над

характером Казановы она посвящает много времени.

Цветаева увлечена жизненной позицией Казановы:

поставить смыслом своей жизни любовь. Своих Лозэна и

Казанову Цветаева сопоставляет именно в их отношении к

любви.

Размышляя, почему XIX-му веку «Мемуары» показались

столь неприличными, что потребовали цензуры, а

175 Шевеленко, 2002. С. 157 – 158.176 Duc de Lauzen. Memoires du duc de Lauzen, ed. G. Heyli. Paris, 1880. 177 Муратов, 1999. С. 41.

141

фактически, переписки,178 А. Строев отвечает: «Потому

что это не традиционные мемуары государственного мужа

или писателя, где любовные увлечения – только фон. Как

в романе, любовь – один из высших смыслов существования

Казановы, она и делает его великим»179. Шевеленко

отмечает, что сосредоточенность Цветаевой на любовно-

эротической теме объясняется еще автобиографическим и

культурным контекстом: размышления о поле – это то, что

биографически (жизненно) актуально для Цветаевой в это

время. Герои-авантюристы XVIII века с их любовными

похождениями могли также занимать Цветаеву как

персонажи, чье поведение оправдывало ее собственное.

Кроме того, любого читателя Казановы, а особенно

такого, как Цветаева, должна была захватывать сама

энергия повествования: «Всякий писатель должен

приглядеться к тому, как удержана небледнеющая жизнь на

этих страницах. Каждый должен пройти через этот опыт

колоссальной повествовательной энергии. Рассказ

Казановы производит впечатление широкой быстро текущей

реки, которая неудержимо влечет воображение, хоть раз

отдавшееся ее волнам. Такие места, как побег, надо

читать одним духом. Среди этих быстрых, сжатых, крепко

178 Об этом см.: Соллерс Ф. Казанова Великолепный // Иностранная литература.2000, № 4. С. 212 – 259.179 Строев, 1990. С. 18.

142

сцепленных одна с другой строк некогда перевести

дыхание»180.

В противоположность этой повествовательной

насыщенности «Мемуаров» Цветаева предлагает в

«Приключении» поэзию намека и недосказанности, и чтобы

уследить некоторые подробности сюжета, необходимо быть

знакомым с оригиналом.

«Романтика»

Первую пьесу – «Червонный валет» – Цветаева пишет

в 1918 году, вслед за ней появляются «Метель»,

«Приключение», «Фортуна», «Каменный ангел» и «Феникс».

Есть свидетельства и о других незаконченных или

утерянных пьесах, записи о неосуществившихся

замыслах181. Написанные пьесы объединяются Цветаевой под

общим названием «Романтика», она планирует издать их

вместе182.

То, что рассматриваемое нами «Приключение»183

является первой частью дилогии о Казанове, а также

одним из звеньев пьес цикла «Романтика», имеющих общий

180 Муратов, 1999. С. 46.181 Есть отрывки из Пьесы о Мэри, посвященной С. Голлидэй, утеряна пьеса«Бабушка», в ЗК находим записи о замыслах пьес «Лео», «Нинон», оставшихсяненаписанными.182 Замысел Цветаевой остается неосуществленным, пьесы «Романтики» выходят изпечати под общей обложкой только в 1988 году. Речь идет об издании ЦветаеваМ.И. Театр. М., 1988.183 Впервые – «Воля России» (Прага. 1923. № 18-19). Написано зимой 1918-1919.

143

метасюжет,184– усложняет анализ пьесы, так как она

оказывается погруженной сразу в несколько смысловых

контекстов. Опустим пока автобиографический подтекст и

обозначим лишь текстовую основу пьес.

В каждой пьесе есть Он и Она; стержень замысла –

история предопределенной свыше любви двух разных, не

могущих быть вместе людей, однако любовь эта –

единственное центральное событие в жизни главного

героя. Схема сюжета довольно проста: встреча с

таинственной возлюбленной (возлюбленным), неизбежная и

внезапная разлука, знак, полученный от возлюбленного

через много лет, и новая встреча (возможно, в новом

образе).

Герой и героиня являются продолжением друг друга,

составляют пару, как луна и солнце, лед и огонь. Это

проявляется уже при характеристике персонажей в

ремарках: «Приключение» – Казанова – острый угол и

уголь, Анри-Генриетта – Лунный лед, Франциска в

«Фениксе» – дитя и саламандра (существо, которое

обладает способностью жить в огне). Один из героев

являет собой некое таинственное духовное существо,

посланника свыше, выполняющего функции защиты и/или

покровительства по отношению к другому, он обладает

184 Этот метасюжет подробно прослежен в работах А. Саакянц, Н. Литвиненко, Р.Войтеховича. Войтехович прослеживает в пьесах цикла «Романтика» инвариантныйсюжет как проекцию на историю Амура и Психеи.

144

способностями провидения и помогает другому осознать

истинный смысл жизни.

Произведения Цветаевой изобилуют символами, которые

переходят из пьесы или же из стихотворного цикла в

следующую пьесу или цикл, часто на уровне образа или

цитаты. Так создается подтекст, связующий пьесы

«Романтики» и их героев между собой.

Плащ – центральный и связующий символ всех пьес

«Романтики» – появляется уже в пьесе «Червонный

валет», характеры героев которой, игральных карт, едва

обозначены. А. Саакянц отмечает, что внешние моменты

фабулы этой пьесы Цветаева взяла из пьесы Блока «Роза и

Крест», опустив, однако, сложный философский

подтекст185.

Он и Она в «Метели» уже предвещают героев

«Приключения». Интересно, что «Приключение» Цветаева

начинает 25 сентября 1918 года, в день, когда только

что закончена «Метель». Сюжеты двух пьес в некоторой

степени схожи: двое героев – это две «платоновские

половины», которые когда-то где-то встречались (в ином,

более «правильном» мире) и оказались разлучены на земле

(в мире «искаженном», поверхностном)186. Героиня, «Дама185 Саакянц, 1997. С. 154. 186 Отметим, что схема сюжетов «Романтики» весьма схожа с сюжетом блоковской«Незнакомки». Здесь также важны мотивы неузнавания, припоминания, повторныхвстреч, диалог намеков, а героиня принадлежит иному, потустороннему миру. Тотже мотив припоминания и повторной встречи находим в эпиграфе к «Незнакомке»из «Идиота» Достоевского. О связи цветаевского «Червонного валета» с пьесамиБлока «Роза и Крест» и «Балаганчик» см.: Саакянц А. Романтический театр

145

в плаще», графиня Ланска, напоминает Генриетту

«Приключения» и Франциску «Феникса»: она «чуть

юношественна» и укутана плащом187. Однако в Даме

«Метели» нет той таинственности, того знания

происходящего и связи со сверхъестественным миром,

которое отличает Генриетту. В «Метели» ими наделен

таинственный Господин в плаще. В финальной сцене он

напоминает гипнотизера-Калиостро: возложив руки на

голову завороженной графине, он пытается вызвать в ее

памяти картину прошлого, где они уже сидели вот так же,

в плащах, прильнув друг к другу. Перед тем, как

удалиться, он усыпляет даму188. Эта сцена отчасти

дублируется в «Фениксе»: Казанова убаюкивает Франциску

и исчезает в ночи.

В «Приключении» тема Луны получает развитие:

Генриетта возникает из лунного луча и с ним же исчезает

в никуда, как посланница иного мира. Она дарит Казанове

миг счастья и прозрения, но при этом окутана некоей

Цветаевой. С. …. Ориентацию на драматургию Блока отмечает и Р. Войтехович:см. Диссертация на соискание ученой степени доктора философии по русскойлитературе. С. 45. О значении платоновской символики в пьесах «Романтики»см.: Войтехович Р. История и миф в ранней драматургии Цветаевой. Studiarussica helsingiensia et tartuensia VIII, История и историософия влитературном преломлении. Тарту, 2002. С. 252 – 268.; а также: Войтехович Р.Диссертация на соискание ученой степени доктора философии по русскойлитературе. С. 45, 47 – 48.187 Любопытно, что ее история перекликается с историей реальной Генриетты, какона изложена в «Мемуарах» Казановы: Дама бежит в неизвестность от нелюбимогомужа и встречает Господина, между ними вспыхивает сильное чувство. Этосвидетельствует о том, что уже «Метель» носит следы осмысления «Мемуаров». В«Приключении» мотивировка бегства Генриетты опущена.188 Р. Войтехович в этой сцене обращает внимание на подтексты из Пушкина,Соллогуба, Дюма и Ж. Санд.

146

тайной, герой не знает ее истинного происхождения.

Точно так же внезапно появляется в «Фениксе» Франциска

– «посланница» Генриетты и ее следующее воплощение.

«Фортуна» стоит несколько особняком. Главный герой

«Фортуны», герцог Лозэн, сопоставляется с Казановой с

точки зрения их отношения к любви: «Казанова –

мужественное, волевое – Imperativ – Любви. – «Будь

моей!» Лозэну же сама Любовь говорит: – «Будь моим».

Казанову Любовь слушается, Лозэн же слушается Любви»189.

Прототипы героев, Ю. Завадский и В. Алексеев, также

оказываются противопоставлены: «У меня к Лозэну – как

Ю. З.-скому – чуточку презрения. К Казанове – как В. А-

ву – всегда восторг. <...> Лозэну я прощаю. Казанову я

принимаю» [ЗК1, c. 362]. «Герцог Лозэн, отдалив, уяснил

мне Завадского, Ю. Завадский, приблизив, уяснил мне

Лозэна», – отмечает Цветаева. [ЗК1, c. 384]. «Фортуна»

изобилует цитатами из посвященного Завадскому

стихотворного цикла «Комедьянт».

Известно, что свои пьесы Цветаева писала,

ориентируясь на актеров вахтанговской студии, придавая

героям пьес некоторые черты своих друзей. В ее

восприятии они на какое-то время стали неразрывны.

Неудивительно, что и в стихотворении «Beau tenebreux»,

посвященному Завадскому, появляется Казанова.

189 РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр.1, л. 24.

147

Роль Генриетты Цветаева, если и не примеряла в

качестве актрисы, то писала, во всяком случае,

ориентируясь на себя: «Я никогда не напишу гениального

произведения, – не из-за недостатка дарования, <…> а

из-за моей особенности, я бы сказала какой-то

причудливости всей моей природы. Выбери я, например,

вместо Казановы Троянскую войну – нет, и тогда Елена

вышла бы Генриеттой, т.е. – мной. <…> мой мир –

настолько для меня соблазнительнее, что я лучше

предпочитаю не быть гением, а писать о женщине XVIII в.

в плаще – просто Плаще – себе» [ЗК2, с. 39]. Подобная

«подгонка» под себя образа Генриетты, по нашему мнению,

одно из объяснений некоторых моментов пьесы, наиболее

подвергшихся обработке по отношению к реальным событиям

источника и «правке» характеров героев.

Связь цветаевских пьес с ее поэзией отмечалась

неоднократно. Об этом писали все, кто хоть как-то

затрагивал тему цветаевского раннего театра190. В

персонажах ролевых стихотворений десятых годов, циклах

«Плащ», «Комедиант», «памяти А.А. Стаховича»

угадываются, и даже называются, герои пьес «Романтики»,

а также заметно тяготение к ролевому перевоплощению и

стилизованной завуалированности. «Поэтический театр

Цветаевой – продолжение ее лирики, обладающей

190 Например: П. Антокольский, Р. Войтехович, Н Литвиненко, М. Мейкин, А.Саакянц и др.

148

свойствами драматического жанра: острой конфликтностью,

обращением к форме монолога и диалога, перевоплощением

во множество обликов»191. Рассмотрим некоторые

стихотворения, в которых появляются герои и символы

«Романтики» и которые необычайно близки к атмосфере

пьес.

22 августа 1917 г. появляются два цветаевских

стихотворения, в которых разворачивается одна метафора,

приближающая нас к Казанове и XVIII-му веку. В

стихотворении «С головою на блещущем блюде» появляется

последнее сладострастье сумасшедшего мертвеющего города

с остекленелыми глазами («А над городом – мертвою

глыбой – /Сладострастье, вечерний звон»). Этот город –

Москва, которая не названа прямо, но узнается по

«вечернему звону»192.

В следующем стихотворении «Собрались, льстецы и

щеголи» метафора развивается: «безобразная страсть»

голодной Москвы, которая «окаянствует и пьянствует»

противопоставляется венецианскому сладострастью («Ах,

гондолой венецьянскою/ Подплывает сладострастье!»).

«Льстецы и щеголи» – это, возможно, актеры-вахтанговцы:

атмосфера игры и обольщения, самолюбования и лести в

этом стихотворении та же, что и в написанных спустя

191 Литвиненко, 1993. С. 154.192 О символах цветаевского «московского текста» см.: Быстрова Т.А. Цветаевский«московский миф» и некоторые из его источников // Studia Slavica IV. Сборникнаучных трудов молодых филологов. Таллинн, 2004. С. 30 – 38.

149

несколько дней «Плаще», «Комедьянте» и других

стихотворных циклах, навеянных общением со студийцами.

Голодная и холодная страсть улицы превращается в

дьявольскую, страшную страсть, в то время как

сладострастие «подслащает» ужас жестокой реальности и

выступает как райское явление и спасение от жуткой

действительности. Возникают ассоциации с Венецией как

городом угасания, в котором проявление сладострастья –

агония умирающего города, своеобразный «пир во время

чумы». По мысли Т. Цивьян, в «русском итальянском

тексте» сложился следующий образ Венеции: «роковая,

мрачно-роскошная, двуликая, олицетворяющая праздничную

смерть»193. Как мы видим, восприятие Венеции в таком

ключе характерно и для Цветаевой. Однако нельзя не

учитывать, что Цветаева как никто другой была увлечена

фигурой Джакомо Казановы, и именно в период написания

разбираемого стихотворения. Таким образом, можно

утверждать, что в появлении эпитета «венецьянский»

проскальзывают первые выраженные в стихотворной форме

размышления, навеянные прочтением «Мемуаров».

Через несколько месяцев они продолжатся в

стихотворении «Beau tenebreux»:

Ни тонкий звон венецианских бус,

(Какая-нибудь память Казановы

193 Цивьян Т. Семиотические путешествия. СПб., 2002. С. 49.

150

Монахине преступной) – ни клинок

Дамасской стали, ни крещенский гул

Колоколов по сонной Московии –

Не расколдуют нынче Вашей мглы [I, с. 386].

В этих строках расшифровывается метафора

стихотворений 1917 г.: сладострастье в венецианской

гондоле – это, конечно, Казанова, плывущий в дом для

свиданий на острове Мурано для встречи с монахиней

М.М., своей любовницей. Эта история из «Мемуаров» –

одна из самых ярких и откровенных. После того как отец

очередной возлюбленной Казановы, К.К., поместил ее в

монастырь, Казанова, посещавший там свою подругу,

получает письмо от М.М., другой монахини, – и вскоре

становится ее любовником. В их любовных битвах

участвует и бывшая возлюбленная, а свидания происходят

на острове Мурано, куда Казанова спешит в гондоле.

Венеция Казановы, пространство XVIII-го века и

«сонная Московия» для Цветаевой существуют параллельно;

по сути эти два пространства и времени отражают друг

друга наподобие зеркала. Вечерний звон московских

колоколов и здесь, как в стихотворении «С головою на

блещущем блюде», вызывает ассоциации с Венецией и

151

венецианским сладострастьем. «Клинок дамасской стали»

мог бы принадлежать Лозэну. Таким образом,

выстраивается параллель героев будущих пьес и реальных

их воплощений: Казанова – Лозэн – Завадский. Венеция –

Париж – Москва. Наконец, «крещенский гул / Колоколов по

сонной Московии» – один из последних отголосков

цветаевского московского цикла, романтизированной и

идеализированной, теперь уже утерянной Москвы 1916 г.,

ставшей градом Китежем. Москва, гордая героиня

стихотворений цикла «Стихи о Москве», утратила свои

женские черты и стала безликим, омертвелым городом,

одержимым «распашной, безобразной страстью».

В начале марта 1918 г. появляется цикл из трех

стихотворений «Плащ». Плащ появляется у Цветаевой еще в

стихотворении «Bоheme» 4 июля 1917 г. В 1918-1919 гг.

это один из самых устойчивых символов цветаевской

лирики. Расставание с образом плаща происходит

постепенно; один из последних циклов, отмеченных

присутствием этого образа – «Ученик» 1921 г. Образ

плаща необычайно актуален для Серебряного века, как в

литературе, так и в искусстве.

Среди контекстов, актуальных для Цветаевой, на

первом месте в данном случае, несомненно, поэзия Блока.

В уже упомянутом стихотворении «Bоheme» «голубой плащ»

152

является непременным атрибутом богемной жизни и вполне

прозрачной отсылкой к образу Блока.

В девятом стихотворении из цикла «Стихи к Блоку» (9

мая 1920 г.) «Как слабый луч сквозь черный морок адов»

Блок, наделенный чертами ангела и провидца, любит

таких, как Цветаева, за плащ и грех вероломства:

И вот в громах, как некий серафим,

Оповещает голосом глухим, –

Откуда-то из древних утр туманных –

Как нас любил, слепых и безымянных,

За синий плащ, за вероломства — грех …[I, С. 293]

Плащ – один из важнейших атрибутов цветаевских

героев, и одновременно символ ее автобиографических

героинь, их «второе я». Вспомним уже цитированные в

другом контексте слова: «…я лучше предпочитаю не быть

гением, а писать о женщине XVIII в. в плаще – просто

Плаще – себе» [ЗК2, c. 39]. О важности Плаща пишет и А.

Саакянц: «Плащ для нее означает – судьба»194.

Цветаева сама разворачивает все важные для нее

ассоциации, связанные с плащом:194 Саакянц, 1997. С. 157. См. также: Курилова Ю.Ю. Плащ как «вторая кожа»персонажей Цветаевой // Стихия и разум в жизни и творчестве Цветаевой. XIIМеждународная научно-тематическая конференция. М., 2005. С. 335 – 339.

153

– Женщина или черт? – Доминиканца ряса?

Оперный плащ певца? – Вдовий смиренный плат?

Резвой интриги щит? – Или закат последний? [I, с. 387]

Плащ способен создать атмосферу таинственности,

быть защитой целомудренности, атрибутом маскарада, игры

и театра, скрывать интриги и, наконец, оказаться просто

миражом, а также стать вестником смерти. Он может

совмещать все вышеперечисленное, оставляя свободу для

интерпретации: он может принадлежать кому угодно, или

же оказаться иллюзией разгоряченного вином воображения.

Кроме того, Плащ – это некое магическое оружие, с

помощью которого женщина может увлечь мужчину195.

Цветаевские героини также имеют эту способность:

венгерский Капитан в «Приключении» влюбляется в

Генриетту после того, как она задевает его плащом.

В первом стихотворении цветаевского цикла «Плащ»

возникает отсылка к блоковской «Незнакомке»: после

ночной попойки в тумане появляется таинственный плащ,

который остается никем не замеченным.

***

Как это часто бывает у Цветаевой, один образ, одна

метафора могут разворачиваться в нескольких

стихотворениях. Если в первом стихотворении цикла

195 Соблазнение с помощью плаща происходит, например, в «Балаганчике» Блока.

154

раскрываются возможные образы плаща, то во втором

стихотворении плащ – это уже четкий символ XVIII-го

века и французского двора. «Век коронованной

Интриги, /Век проходимцев, век плаща!/ – Век,

коронованный Голгофой!». Здесь Плащ выступает лишь в

одном из контекстов, снова возникает мотив губительного

сладострастья: страсть светских дам к молодым

любовникам, монахинь к офицерам и общее тяготение к

магии и таинственности:

Катали девочки серсо,

С мундирами шептались Сестры…

Благоухали Тюилери…

А Королева-Колибри,

Нахмурив бровки, – до зари

Беседовала с Калиостро [I, c. 388].

В последнем стихотворении появляются герои будущих

пьес: это они – владельцы плащей. В этом коротком цикле

проигрываются все сюжеты «Романтики». Первое

стихотворение – намек, бутафория, набросок, иллюзия и

загадка. Мы снова встречаем мотив разгульной страсти,

хотя в данном случае он выступает завуалированно («Пили

всю ночь, всю ночь. Вплоть до седьмого часа»), посреди

которой «на мосту, как черт, черный взметнулся плащ».

Владелец плаща не назван. Во всем стихотворении нет ни

155

одного точно названного лица: его сюжет – домыслы о

том, кто скрывается под плащом, а сам плащ и является

главным героем.

Во втором стихотворении выбирается эпоха: время и

место действия, в третьем же в виде метафоры-плаща

предстают все персонажи цветаевского XVIII-го века:

Плащ, щеголяющий дырою,

Плащ вольнодумца, плащ расстриги,

Плащ-Проходимец, плащ-Амур.

Плащ прихотливый, как руно,

Плащ, преклоняющий колено,

Плащ, уверяющий: – темно…

Плащ Казановы, плащ Лозэна…

Антуанетты домино.

<…>

Плащ-чернокнижник, вихрь-плащ,

Плащ – вороном над стаей пестрой

Великосветских мотыльков.

Плащ цвета времени и снов –

Плащ Кавалера Калиостро [I, c. 388].

156

Этот Плащ цвета времени и снов и появляется в

«Приключении»: Генриетта, в образе Анри, говорит

Казанове:

Анри

Ваш подарок – блестящ.

Одно позабыли вы:

Цвета Времени – Плащ.

<…> Плащ тот пышен и пылен.

Плащ тот беден и славен… [III, c. 370]

Плащ, покрытый пылью всех дорог, подчеркивает

сущность Генриетты как существа, связанного с

потусторонним миром: она оказывается сродни

Калиостро196.

В октябре 1918 года Цветаева пишет стихотворение «А

всему предпочла». Героиня стихотворения находится «В

196 Калиостро для Цветаевой – это прежде всего Калиостро из романа Дюма «ЖозефБальзамо»: «Такой благородный и трогательный», связанный с потустороннымисилами, обладающий запретными знаниями. Размышлениям над его личностьюпосвящены несколько страниц Записных Книжек, он даже появляется рядом сКазановой: «Блестящий комплимент человеку? – О, Калиостро с сердцемКазановы!» [ЗК1, c.151]. Однако никаких замыслов пьес о нем не возникает:возможно, именно потому, что уже написан роман Дюма. Цветаева не любит писатьна уже обработанные другими авторами сюжеты. В частности, она отмечает: «Двевещи я бы написала, если бы они не были написаны: «L’Aiglon» Rostand (именноRostand) и «Der Abenteurer und die Sangerin» Hoffmausthal’a – О Казанове! –(и именно Hoffmausthal’a)» [ЗК1, c. 343]. Эта цитата приводится на странице84

157

добровольной опале» в монастыре, знакома с Казановой и

с королем, известна при дворе («Что казне короля/ И

глазам Казановы/ – Что всему предпочла/ Нежный воздух

садовый»). Она является и матерью («И монашка, и

мать»).

Возможно, речь идет об эпизоде из «Мемуаров», где

Казанова рассказывает о некоей Кс. К. В. (том 5, глава

9). «Любезная X.C.V.», а точнее Giustiniana Wynne

(1737-1791), уехала из Венеции с матерью, отправившись

в Англию за наследством покойного мужа. В Венеции у

молодой дамы была любовная связь с Альберто Мемо,

помочь от последствий которой она попросила Казанову,

встретив его в Париже через четыре месяца. По настоянию

матери она едва не вышла замуж за богача, г-на де ла

Поплиньер, однако с помощью Казановы бежала и укрылась

в монастыре, после нескольких неудачных попыток аборта.

В цветаевском стихотворении на образ мадемуазель

X.C.V. накладывается автобиографический миф: в женщине,

удалившейся в монастырь, Цветаева видит себя, и

одновременно это обобщенный образ возлюбленной

Казановы. В записной книжке Цветаева признается: «Моя

мечта: монастырский сад – монастырская библиотека <…> –

и какой-нибудь семидесятилетний ex-ci-devant197, который

бы приходил ко мне по вечерам слушать, что я написала,

и сказать, как меня любит. Я совсем не женщина во вкусе197 Из прежних (фр.)

158

Стаховича, prince de Ligne и прочей любовной знати. И

тем не менее и С<тахови>ч и Рrinсе de Ligne – смеясь и

дивясь над собою – меня бы любили» [ЗК2, c. 81].

Стахович, являющийся в пьесе «Феникс» прототипом Князя

де Линя, связан и с образом Казановы. Мотив ребенка от

Казановы, также присутствующий в записях Цветаевой,

равно как и мотив порочности и мимолетности связи с

Казановой, будут нами рассмотрены чуть позже.

Таким образом, лирическая героиня стихотворения «А

всему предпочла» является одним из вариантов

автобиографической героини, возникшей из размышлений

над «Мемуарами» Казановы. Этот образ не нашел

дальнейшего развития: в пьесе «Приключение» Генриетта

больше напоминает героинь циклов «Плащ» и «Комедьянт»,

а в «Фениксе» развита линия любви юной девушки к

старику «из прежних», принадлежащему прошедшей эпохе.

***

В «Комедьянте», цикле ноября 1918-го года,

посвященного Ю. Завадскому, легко прочитывается

«автобиографическая» линия. Герой цикла красив и томен,

нежен и безразличен, «забывчив и незабвенен»: его лицо

– «нежный лик – сомнительный и странный» [1], «Рукой

Челлини ваянная чаша» [8]. Последнее сравнение,

характеризующее героя как само совершенство, привносит

вместе с именем Челлини и воспоминание об Италии. Эти

159

же характеристики передаются Лозену в «Фортуне»: «Твой

рот – /Не рот – сплошное целованье!» – говорит Маркиза

д’Эспарбэс во второй картине, а в четвертой картине уже

Мария-Антуанетта процитирует строки из «Комедьянта»:

«Вы столь забывчивы, сколь незабвенны!».

Героиня «Комедьянта» напоминает главных героинь

цветаевских пьес, и также является автобиографическим

образом. Она выглядит как мальчик, невинна, и является

Музой героя: «Стояла я, как маленькая Муза,/ Невинная –

как самый поздний час…» [I, c. 450], «Моя любовь

невинна./ Я говорю, как маленькие дети» [I, c. 454].

Отношения героев также напоминают игру, но

одновременно это и борьба одинаково сильных соперников:

«Легкий бой лукав и лжив», «Бой кипит. Смешно обоим:

/Как умен – и как умна!» [I, c. 451].

Театральность присутствует уже в названии цикла,

многократно повторяется и подчеркивается слово «игра»,

называются «герой», «героиня», «зритель». Эта любовь –

одновременно и представление («лицедейство») и

поединок, сражение на шпагах, а герои одновременно и

действующие лица и наблюдающие зрители. «Жезл пастуший

– или шпага?/ Зритель, бой – или гавот?» [I, c. 451].

Зритель может принимать участие в представлении,

выбирать одну из версий разворачивающегося события:

между войной и миром (шпага и бой, естественно,160

обозначают войну, пастуший жезл и старый французский

танец – мир и гармонию). Любовь свою героиня

«Комедианта» хочет выразить «на лад старинный» [I, c.

454].

Через несколько дней после завершения «Комедьянта»

Цветаева приступает к работе над пьесами, сначала

абстрактными, а затем «историческими». «Червонный

валет» является примером наиболее абстрактной из

цветаевских пьес. В «Метели», хотя и обозначен 1830-й

год и Богемия, – такая встреча могла бы состояться в

любом месте и в любое время, или даже вне времени и

пространства, в вечности. Действие «Каменного Ангела»

отнесено в Германию XVI-го века, однако сюжет пьесы

фантастичен, это пьеса-сказка, главная тема которой –

выбор земной или небесной любви. «Приключение» же,

«Фортуна» и «Феникс» основаны на реальном историческом

материале, своеобразно переработанном, и пропитаны

атмосферой легкости, куртуазности, игры и рока, с

которыми ассоциируется у поэта восемнадцатый век.

Некоторые исследователи обозначают эти пьесы как

«псевдоисторические»: «В пьесах Цветаевой больше

«воздуха», чем истории «Осьмнадцатого Века». Однако

именно этот «воздух», аура, является «цементирующей»

средой всех пьес цикла «Романтика», утверждает

161

Р. Войтехович198. Рассмотрим на примере пьесы

«Приключение», где в цветаевских пьесах реальная

историческая основа, каким образом она переработана и

как вкрапляется в нее поэтический вымысел.

«Приключение»

Традиция исследования цветаевского «Приключения»

начинается с появления этой пьесы в цветаевском

однотомнике «Избранные произведения» в 1965 году199.

Именно в этом издании представлен самый полный и

информативный комментарий, подготовленный А.С. Эфрон с

помощью А. Саакянц200. Так как это была первая

публикация произведений Цветаевой в России после 1921

г., А. Эфрон старалась дать как можно более подробный

комментарий к публикуемым произведениям, показать

развитие таланта Цветаевой, а также упомянуть и

охарактеризовать как можно больше произведений, не

вошедших в публикацию. Ее комментарий к «Приключению»,

хоть и лег в основу всех последующих изданий, был

впоследствии сильно изменен. Саакянц сократила

комментарий: так, например, исчезла дальнейшая история

отношений Казановы и Генриетты, находящаяся за

временными рамками «Приключения», были удалены цитаты

из мемуаров Казановы, ярко подчеркивающие характер как198 Войтехович, 2002. С. 253.199 Цветаева М.И. Избранные произведения. М.-Л., 1965. 200 Эфрон, Саакянц, 1965. С. 780 – 784.

162

самого героя, так и Генриетты, и иллюстрирующие их

отношения201.

Кроме того, была сокращена информация о прототипах

героев: так, в первом комментарии раскрывается каждое

историческое лицо, названное в «Приключении» условным

именем, а каждый персонаж получает свою характеристику

из уст самого Казановы (приводятся цитаты из

«Мемуаров»), в то время как в более поздних изданиях

источник пьесы остается за пределами комментария.

Но и первое издание не лишено некоторых

неточностей. Например, неверно утверждение, что «в

«Мемуарах» Казановы ни о каком «денежном

вознаграждении» Генриетта не упоминает даже в шутку»202.

Как мы покажем в дальнейшем, Цветаева берет этот эпизод

из «Мемуаров». Как верно отмечено в комментарии, в

«Мемуарах» действительно нет упоминания о том, что

Генриетта «дралась с польским временщиком», однако

Цветаева обыгрывает здесь эпизод, касающийся его дуэли

с Ф. Браницким, из другого произведения Казановы203.

В Американском издании, подготовленном

А. Сумеркиным204, в комментариях к «Приключению» за

основу берется комментарий издания 1965 г., в то время

201 См., напр.: III, с. 796 – 798.202 См.: Цветаева, 1965. С. 781. А также: III, с. 797. 203 См.: Casanova, G. Il duello / G. Casanova; a cura di Elio Bartolini. –Milano: Adelphi, 1987. 173 p. Этот момент нашел отражение в позднейшихкомментариях А. Саакянц. См.: Цветаева, 1994-1995. Т. 3. С. 797.204 Цветаева М. Стихотворения и поэмы. Тт. 1-5. 1990. N.Y. Прим. А. Сумеркина.

163

как для «Феникса» был частично использован комментарий

А. Эфрон и А. Саакянц из издания 1988 года205.

Помимо комментариев Эфрон-Саакянц, сравнение текста

«Приключения» с источником было осуществлено М.

Мейкиным. По мысли исследователя, «Приключение» –

литературная пьеса, типичная для своего времени,

своеобразная, и вместе с тем правдивая трактовка

избранного источника»206. Однако тот факт, что книга

Мейкина появилась (на английском языке) в 1993 году,

позволяет внести некоторые поправки в анализ

исследователя, которому были не доступны материалы,

появившиеся в последние годы. Так, например, Мейкин

указывает, будто Цветаева «пользовалась первым изданием

(четырнадцатитомным)» «Мемуаров»207, основываясь на том,

что эпизод встречи Казановы и Генриетты в данном

издании помещен в IV томе, на который указывает

Цветаева после списка действующих лиц «Приключения».

Однако в сводных тетрадях Цветаевой (1931 г.) мы

находим указания на другие издания: «Уезжает (замуж)

Е.А. Извольская. Какие книги взять. Среди прочих – все

6 (или 8) томов Казановы – лучше восемь!» [НСТ, c.

430].

205 Цветаева М.И. Театр. М., 1988. 206 Мейкин, 1997. С. 70.207 Там же. С. 72. Имеется в виду издание: J. Casanova de Seingalt, Memoires duVenitien J. Casanova de Seingalt. Extraits de ses manuscrits originaux, 14vols. Paris, 1825-1829.

164

Обратим внимание на то, что для исследователя также

остается неизвестной личность Генриетты, главной

героини «Приключения», а ее образ представлен

искаженно: «ветреная графиня откуда-то с юга Франции»,

которая «соблазнила – к неудовольствию Казановы – кого-

то из его попутчиков»208. Вероятно, имеется в виду

Капитан, первый любовник Генриетты, благодаря которому

она и познакомилась с Казановой. Сам Казанова не

описывает ни одного события, где бы он упрекал

Генриетту в неверности, напротив, он постоянно

подчеркивает их взаимную преданность друг другу.

В статье И. Кудровой Генриетта фигурирует уже как

«Генриетта де Шнетцман»209. Отметим, что подлинное имя

Генриетты стало известно русскому читателю еще в 1911

году. Муратов в своем очерке о Казанове в «Образах

Италии» перечислил всех исследователей, поработавших с

бумагами последнего, а также сделанные ими открытия:

«<…> трудами Юзанна и Баше во Франции, Бартольда в

Англии, д’Анкона в Италии и Арт. Симонса в Англии

установлена его [Казановы – Т.Б.] историческая

личность, исследована и сличена с его письмами рукопись

мемуаров, хранящаяся у Брокгауза в Лейпциге,

подтверждены бесчисленными доказательствами правдивость

и даже точность его рассказов. <…> «Самым замечательным

208 Мейкин, 1997. С. 73.209 Кудрова, 2000. С. 20.

165

из открытий, сделанных Симонсом в архивах замка Дукс,

были письма Анриетты. «Я нашел, – пишет он, – большое

число их, некоторые подписаны полным именем Анриетта де

Шнецман…»210.

И. Кудрова рассматривает образ Генриетты как

центральный образ «Приключения», по ее мнению, «перед

нами – авторский, собственный – «мечтанный», как

сказала бы сама Цветаева, – образ – и даже «сновиденная

судьба!»211. Мейкин справедливо называет ее «типичнейшей

цветаевской героиней, сравнимой со многими лирическими

героинями из ранней поэзии и, безусловно, выражающей

личность и излюбленные лирические установки самой

Цветаевой»212.

«Похоже, что название это [Приключение – Т.Б.] и

даже сам взгляд на героя Цветаева позаимствовала из

замечательной книги Павла Муратова «Образы Италии» <…

>», – считает И. Кудрова213. С нашей точки зрения,

название пьесы подсказывает Цветаевой сам Казанова:

столь часто играет он этим словом, рассказывая историю

Генриетты, что оно сопровождает нас уже невольной

ассоциацией на всем протяжении их романа: Генриетта,

представшая в мужском костюме в компании пожилого

любовника, кажется поначалу «искательницей

210 Муратов, 1999. C. 47, 55.211 Кудрова, 2000. С. 19.212 Мейкин, 1997. С. 73-74.213 Кудрова, 2000. С. 18.

166

приключений», авантюристкой. Это впечатление она

производит и на венгерского капитана, в компании

которого бежит от свекра из Рима. Этот ее поступок

капитан и рассматривает как приключение, в которое он

оказывается втянут. Да и сам Казанова, после знакомства

с Генриеттой, задумывает «отбить» ее у капитана и

поначалу рассматривает свой замысел как «приключение»,

на осуществление которого ему понадобилось бы «три-

четыре дня». Он не ставит под сомнения высокие качества

Генриетты и, чем больше он их для себя открывает, тем

серьезнее становится его приключение, перестав быть

одним из любовных приключений, – оно становится

единственным судьбоносным. Сама Цветаева в письме

Рильке от 12 мая 1926 г. отмечает: «<…> Генриетта,

помнишь? Самое прекрасное из его приключений, которое

вовсе не приключение, – единственное, которое не

приключение» [VII, c. 61]. По мнению Т. Маловой,

Цветаева умалчивает о последующих встречах Казановы и

Генриетты, именно «желая оправдать такую трактовку,

подтверждающую жизненный закон ее героев»214.

В «Приключении», как уже было отмечено в

вышеупомянутом комментарии 1965 г., все действующие

лица имеют свои прототипы в соответствующих главах

«Мемуаров», за исключением слуги Ле Дюка и Девчонки

Мими. В первой рукописи эти прототипы даже сохранены в214 Малова, 1999. С. 288.

167

наименовании персонажей. Обозначим их. Горбун – Дюбуа-

Шательро, директор монетного двора герцога Пармского.

Казанова познакомился с ним, когда, прогуливаясь без

определенной цели, зашел в один французский книжный

магазин. Горбун этот был практически единственным

человеком, с которым любовная пара общалась в Парме, но

именно благодаря этому знакомству и состоялась роковая

встреча, послужившая причиной разрыва любовников.

Прототип Педанта – Валентен Делаэ, преподаватель

итальянского языка Генриетты. Казанова в «Мемуарах»

дает ему следующую характеристику: «Это был уважаемый,

вежливый, честный человек, который говорил мало, но

хорошо, был независим в своих мнениях и образован в

старом вкусе. <…> Он был достойным учеником Эскобара,

настоящего тартюфа»215. Знакомство Казановы с Делаэ

продлится и после расставания с Генриеттой.

В роли посла французского фигурирует Дютильо.

Знакомство с ним произошло уже после описываемого

215 Эскобар-и-Мендоза (Antonio Escobar у Mendoza) – знаменитый испанский иезуит(1589–1669). Поступил в орден 15-ти лет и скоро обратил на себя вниманиестрогостью жизни, познаниями и красноречием. Многие из его сочиненийвыдержали массу изданий и были переведены на разные языки. В своих трудах Э.старался обосновать иезуитскую казуистическую мораль, причем не стеснялсяискажать места из Св. Писания и из отцов церкви. Он первый откровенновысказал и развил мысль, что чистота намерений оправдывает действия,порицаемые моралью и законами. Даже папы принуждены были осудить некоторыеположения Э., и иезуиты официально отказались от поддержки его взглядов,тогда как раньше он играл роль главного теоретика их морали. Учение Э.подверглось беспощадным насмешкам со стороны Мольера, Буало и Лафонтена. Изего имени было даже образовано слово escobarderie, обозначающее, пообъяснению словаря французской академии, лицемерие, при помощи которогочеловек разрешает затруднительные вопросы совести в смысле благоприятном длясвоих выгод.

168

Цветаевой вечера в доме Дюбуа. Вот как пишет о нем

Казанова: «Однажды, за воротами Колорно, мы встретили

их Высочеств, возвращающихся в город. Следом за ними

ехала другая коляска, где был Дюбуа с каким-то

господином, нам незнакомым. Как только наша коляска

обогнала их, одна из наших лошадей споткнулась и упала.

Человек, бывший с Дюбуа, остановился и пришел к нам на

помощь, и пока лошадь поднималась, он благородно

приблизился к нашей коляске и, пользуясь случаем,

сделал комплимент Генриетте. Синьор Дюбуа, жаждущий

заслужить себе честь за счет других, поспешил сообщить

ей, что это синьор Дютильо, французский министр» [см.

Приложение].

Наконец, Посол испанский первоначально должен был

носить имя «рокового Д’Антуана», как называет его

Казанова, фаворита герцога Пармского. На празднике в

Колорно Д’Антуан, будучи дальним родственником

Генриетты, узнал ее, и через три дня передал с

Казановой письмо, послужившее причиной возвращения

Генриетты во Францию.

Как видим, в окончательном варианте пьесы Цветаева

оставляет имена лишь самого Казановы и Генриетты; Ле-

Дюк, слуга Казановы, также сохранивший имя, в

«Мемуарах» появляется позднее тех событий, которые

описываются в «Приключении». Здесь он – «преувеличенный

169

Казанова» и нужен Цветаевой как зеркало, в котором

отражается характер его хозяина. Остальные лица,

потеряв имена, становятся условны, это манекены,

невольные свидетели главного события жизни Казановы и

Генриетты. Каждый из них – воплощение одного качества –

является фоном, на котором разворачиваются события

жизни Казановы.

***

Обратимся теперь к фабуле пьесы. Уже в первой

картине «Приключения» обстоятельства знакомства

Казановы и Генриетты изменены. В действительности все

гораздо прозаичней: Казанова оказывается спутником

Генриетты, одетой в мужское платье, которая в компании

пожилого любовника – венгерского капитана (Капитан) –

едет из Чезены в Парму. Они останавливаются в одной

гостинице, где Казанова, уже влюбившийся, не может

заснуть, в надежде, что прекрасной спутнице придет в

голову проникнуть ночью к нему в комнату. Он видит ее

во сне и сон этот до удивления похож на реальность.

Наутро он уговаривает капитана уступить ему любовницу,

если она согласится на его предложение. Она

соглашается.

Как видим, сам Казанова подсказывает Цветаевой

описанную в «Приключении» ситуацию. Цветаевская

Генриетта осуществляет тайную мечту настоящего

170

Казановы: банальное знакомство в комнатах гостиницы

превращается в романтическое и рискованное ночное

проникновение Генриетты в его комнату. В этой картине

используется мифологический код: значение встречи

Казановы и Генриетты углубляется с помощью античной

параллели на сюжет Амура и Психеи, что подчеркнуто и в

названии картины – «Капля масла»216. Проекция на

античный сюжет дает понять, что Генриетта – это Психея,

духовная сущность и пара Казановы в вечности. Она

говорит:

Как спутница земли – луна,

Я – вечный спутник Казановы [III, c. 462].

Спящий Казанова все еще бредит своей последней

любовницей (эпизод с браслетами для Жавотты также имеет

место в «Мемуарах» [см. Приложение]. Неожиданное

появление Генриетты в облике гусара становится для

Казановы судьбоносным событием: как уже отмечалось

Р. Войтеховичем, капля масла в этом случае становится

стрелою Амура.

Однако с символикой и мифом Цветаева перемешивает

мельчайшие детали, почерпнутые из мемуаров, создающие

иллюзию правдоподобия. Это стремление к правдоподобию

216 См.: Войтехович, 2005. С. 46; Войтехович, 2002. С. 257, комментарийСаакянц.

171

на уровне детали подчеркивается неоднократно самой

Цветаевой и ее комментаторами: «В Приключении я, ввиду

неизящества позы и громоздкости предмета, чуть было не

заменила виолончель – скрипкой, но … в жизни была

виолончель! И, укротив себя, не раскаялась: виолончель

больше душа, чем скрипка, виолончель наисовершеннейшее

воплощение души, за виолончелью мы забываем вид и позу,

слушая – не глядят» [III, c. 796].

Создание колорита продолжается и на лингвистическом

уровне: употребляются характерные для Казановы в его

французской рукописи итальянизмы:

Казанова

(вскакивая в темноте)

Кто здесь?

Ле-Дюк! На помощь! Сбирры! Смерть! Розина! [III, c.

460]

Сбирры (итальянские полицейские) упомянуты здесь не

случайно. Именно благодаря им Казанова впервые оказался

в номере Генриетты и ее спутника. Интересно, что

несколько итальянизмов Казановы отразятся и в более

позднем творчестве Цветаевой. Так, в стихотворении

1924-го года «Врылась, забылась – и вот как с тысяче-»

172

из цикла «Сон» появляется вышеупомянутое Казановой

слово «сбирр»:

Тело, что все свои двери заперло –

Тщетно! – уж ядра поют вдоль жил.

С точностью сбирра и оператора

Все мои раны – сон перерыл [II, c. 244].

Как мы уже отмечали, то обстоятельство, что в

«Мемуарах» Генриетта впервые появилась перед будущим

возлюбленным одетой в мужскую одежду, объяснялось

просто: ее свекр, желающий против воли заточить

Генриетту в монастырь, заставил ее переодеться в

мужское платье. Увидев ее в таком виде, неподходящем

для благородной дамы, венгерский капитан послал к ней

своего слугу, предлагая уделить ему время за плату в

десять цехинов. Однако Генриетта, не взяв денег,

воспользовалась капитаном, чтобы бежать от свекра, и,

не имея с собой ни одежды, ни денег, использовала его

гардероб: «У этой девушки не было другой одежды, кроме

той, что была на ней, не было и никаких женских

украшений, ни даже рубашки! Она менялась одеждой с

капитаном. Такая ситуация была для меня столь новой,

сколь и непонятной», – пишет Казанова [см. Приложение].

Для Цветаевой эта подробность дает множество

возможностей для собственной интерпретации характера173

Генриетты. Ее Генриетта меняет облик по собственному

желанию:

Но вдруг мужскую надевает моду,

По окнам бродит, как сама Луна,

Трезва за рюмкой, без вина пьяна [III, c. 471].

Кроме того, смена одежды, а вместе с нею имени и

пола, – это намек на внеземную сущность Генриетты: она

– таинственная незнакомка, скрывающая свое имя и

происхождение:

Казанова

Скажи мне на прощанье:

Бес или ангел ты?

Генриетта

Чужая тайна.

Оставим это [III, c. 486].

В оригинале горбун Дюбуа, отличающийся большим

любопытством, не раз пытается узнать, кто же Генриетта

на самом деле. Однажды очередной натиск горбуна

склоняет и самого Казанову задать возлюбленной тот же

вопрос, который она прерывает поцелуем. В

174

действительности тайна, окружающая Генриетту

«Приключения» куда глубже, чем тайна знатной семьи и

побег от мужа: возникшая из лунного луча и в нем же

исчезнувшая, Генриетта Цветаевой – не женщина и не

мужчина, но некое высшее существо.

Капитан, в оригинале не говорящий по-французски и

не могущий объясниться с Генриеттой ни словом, у

Цветаевой выдает себя за ее дядю. Их любовные отношения

в пьесе подробно не прописаны, они выражены лишь

намеком. Никакого финального объяснения между ними

также нет, связь капитана с Генриеттой поначалу выдает

лишь слово «свободна»217. Из короткого диалога Казановы

с Капитаном с трудом можно восстановить историю их

отношений. Казанова многократно размышляет о пожилом

любовнике Генриетты, замечая, насколько они не

подходящая друг другу пара, раздумывает о том, что он

более подходит этой прекрасной незнакомке и строит

планы, как объясниться с капитаном. Эти мучительные и

длительные размышления находят отражение у Цветаевой во

фразе «сон бессоннице не пара», Казанова готов получить

право на Генриетту «казною или кровью», но старый

Капитан «чтит любовь и юность» и отклоняется от дуэли,

отказываясь также и от денег.

Во второй картине история отношений капитана и

Генриетты находит свое объяснение: Капитан рассказывает217 См.: III, С. 464.

175

Казанове обстоятельства своего знакомства с Генриеттой.

Цветаева достаточно близка источнику, особенно на

уровне деталей. Однако мимолетная встреча капитана с

Генриеттой, которой он поначалу не придал никакого

значения, для Цветаевой – роковая встреча: Капитан (как

чуть позже и остальные персонажи мужского пола)

влюбляется в Генриетту с первого взгляда:

… но в сердце что за дым

Пошел, когда она, ресниц скосивши стрелы,

Меня, как невзначай, своим плащом задела… [III, c. 472].

И снова плащ играет роковую и значительную роль:

одно прикосновение плаща Генриетты заставляет Капитана

потерять голову, что навевает мысли о том, что,

возможно, он обладает магическими функциями.

Весьма точно переданы наблюдения капитана за

Генриеттой и ее спутником из окна гостиницы:

Капитан

Дальше – вот: из двух окон моих

Все видно в их окне. Не муж и не жених

Он ей, но и не брат, – да вовсе ей не нужен!

За ужином сидят, – похороны, не ужин!

Молчат и не едят – не разжимают губ.176

Другой уходит спать.

…Я, может, груб и глуп, –

Зову слугу: гляди! – Тот смотрит, рот разинув.

– Зови ее ко мне!

Казанова

Черт!

Капитан

За десять цехинов! [III, c. 472 – 473]

Сравним с оригиналом: «Вечером я увидел их за

ужином, однако офицер не промолвил ни слова своей

спутнице. После ужина девица поднялась и ушла, офицер

же не поднял глаз от письма, которое, как мне

показалось, читал с большим интересом. Через четверть

часа офицер закрыл окна и выключил свет, после чего

спокойно отправился спать. На следующее утро,

проснувшись рано утром, как и обычно, я увидел, что

офицер ушел, а девица осталась в комнатах. Я сказал

моему проводнику, который исполнял при мне и

обязанности слуги, сказать ей, что если она уделит мне

час времени, то получит десять цехинов» [см.

Приложение].

Здесь, наконец, появляется уже упоминавшийся эпизод

с десятью цехинами – это деньги, предложенные капитаном

177

Генриетте за то, чтобы она уделила ему «час времени»,

от чего она отказывается. У Цветаевой акцент несколько

смещен – когда капитан хочет «рассчитаться», гордая

Генриетта бросает под ноги капитану полный кошель.

Затем адресатом слов о десяти цехинах становится и

Казанова; Генриетта шутит, намекая на капитана:

Не забывайте: мы – авантюристы:

Сначала деньги, а потом – любовь.

Казанова

(падая с облаков)

Какие деньги?

Анри

(играя в серьезность)

За любовь. Но долгом

Своим считаю вас предупредить:

Никак не ниже десяти цехинов [III, c. 465 – 466].

Мотив авантюры, любви-игры («играя в серьезность»),

как мы уже видели, активно присутствовал и в

«Комедьянте». В «Приключении» это не только продолжение

развития темы, но и обыгрывание названия пьесы, и

очередная отсылка к ее источнику. Присутствие Генриетты

178

в Риме в компании пожилого офицера, мужское платье и

побег с капитаном заставляли подозревать в ней

авантюристку, которая перемещается из города в город в

поисках более богатого любовника. Возможно, именно это

и ждало бы Генриетту, если бы не встреча с Казановой:

«Без тебя я стала бы пропащей женщиной!» – говорит она

[см. Приложение]. И хотя женщины этого времени легко

меняли любовников и торговали любовью, Генриетта

таковою не казалась. Накануне объяснения с капитаном

Казанова пытается разгадать ее тайну: «Наверное, в

Парме у нее есть муж или любовник, или же она

принадлежит к знатному роду, или же это в ней говорит

безграничный дух свободомыслия. Возможно, веря в свою

привлекательность, она хочет попытать счастья и

броситься в бездну позора, в надежде найти богатого

содержателя. Но это идея безумной или отчаявшейся

женщины, и мне не кажется, что Генриетта является

таковой» [cм. Приложение – Т.Б.].

Генриетта говорит Казанове, что в жизни своей

совершила три безумства. В «Мемуарах» мы узнаем только

о последнем из них: о том самом побеге из Рима,

благодаря которому и состоялось их знакомство. Слова о

трех безумствах находят свое отражение у Цветаевой,

однако в «Приключении» Генриетта именует безумством

свой ночной приход к Казанове и свою любовь к нему:

179

Безумства –

Три – свершила я в свой краткий век.

Ты – третье и последнее. – Довольно [III, c.

488].

В «Мемуарах» Генриетта ищет убежища в Парме,

боясь быть узнанной. В «Приключении» страх тревожит

по непонятной причине самого Казанову (ему неизвестны

причины опасения Генриетты):

Анри

Не все дороги в Рим ведут.

Казанова

(насторожившись)

Нет, Рим

Нам может быть опасен. Едем в Парму! [III, c. 465]

В действительности, познакомившись в Чивита-Веккья

с капитаном, Генриетта следует со свекром в Рим, куда

затем приезжает и Капитан, который далее должен

следовать в Парму по делам. Таким образом, побег

Генриетты из Рима именно в Парму носит, скорее всего,

случайный характер. Она придумывает себе в Парме

180

несуществующее дело, чтобы воспользоваться случаем и

бежать с Капитаном.

В третьей картине Цветаева «заставляет» горбуна, а

также француза, испанца и других гостей влюбиться в

Генриетту, что добавляет некоторые нюансы к портрету

героини. Это роковая женщина, которая затмевает всех

остальных своим присутствием. Здесь снова вспоминается

блоковская Незнакомка: таинственная пришелица-Звезда,

к которой тянутся все, но которая остается не

узнанной.

Интересно, что послы как будто бы знают Казанову

(«Аббатишка разжалованный, мастер ловить фортуну за

конец плаща» [III, c. 480]). Его узнает один из

французов, называя фамилией матери Фарусси, в то время

как в «Мемуарах» Казанове удается сохранить инкогнито.

Таким образом, вводятся некоторые подробности из жизни

Казановы до знакомства с Генриеттой, дается

характеристика герою.

Далее наблюдается еще несколько интересных смещений

деталей. Так, Педант делает комплимент Генриетте,

который в «Мемуарах» ей делает Казанова [III, c. 477;

Приложение]. Генриетта садится за виолончель лишь

потому, что музыкант не хочет петь, в то время как в

оригинале она играет на виолончели по собственному

порыву после уже исполненного концерта.181

В «Приключении» сразу после концертного вечера ей

приносят письмо, которое она узнает, не читая, и по

получении которого должна бежать и оставить Казанову,

что создает вокруг образа Генриетты дополнительную

таинственность. На самом деле французский посол узнает

Генриетту гораздо позже вечера с виолончелью.

Цветаевская Генриетта не разрешает Казанове ее

проводить, в то время как Генриетту реальную он

провожает и расстается с нею в Женеве.

Как мы уже отметили, на уровне деталей Цветаева

остается верна источнику, в то время как моменты более,

казалось бы, значимые для развития сюжета, у нее

оказываются смещены. Кроме того, у Цветаевой намечаются

довольно сильные «сдвиги» в характерах главных

персонажей. Цветаева, безусловно, романтизирует образ

Генриетты, ассоциируя его с собой. Некоторые символы

Генриетты, как, например, весы – дают исследователям

дополнительный повод интерпретировать Генриетту как

персонаж, наделенный автобиографическими чертами. На

это указывали, в частности, Г. Дюсембаева и Р.

Войтехович218. Р. Войтехович подчеркивает, что черты

знака Весов, рожденным под которым свойственно

колебание между противоположными полюсами (в частности,

218 Дюсембаева Г. Я отраженье вашего лица // Graduate Essays on SlavicLanguages and Literatures. Pittsburg, 1996. Vol. 9. P. 48 – 56; Войтехович Р.Оккультные мотивы у Цветаевой // Лотмановский сборник. Вып. 3. М., 2004. С.419 – 443.

182

женщинам приписывается примесь «мужского» начала, а

мужчинам «женского») Цветаева сознательно в себе

культивировала до 1917 г.

То, что название гостиницы, в которой Казанова

прощается с Генриеттой, а затем прочитывает вслух ее

надпись, совпадает с названием знака, – явилось для

Цветаевой глубоко символичным. Она обыгрывает это,

называя весы уже в начале пьесы среди вещей, которые

Генриетта замечает на столе Казановы. Одновременно и

появление Генриетты перед Казановой в образе Анри,

также является знаковым: ее сущность изначально

оказывается раздвоенной, у нее два воплощения,

символизирующих две чаши весов. Генриетта, меняющая

костюм вместе с именем, предстает неким андрогином.

Заметим также, что Анри – это мужская версия имени

возлюбленной Казановы: во французском оригинале и у

Муратова она фигурирует как Анриетта.

Портрет Генриетты во многом оказывается схожим с

цветаевским автопортретом, представленном в

стихотворении «Безумье и благоразумье» (3 января

1915г.), цитируя которое, Цветаева отмечает: «Я

восхитительно оправдала свой знак Весов» [ЗК1, c. 175].

В образ семнадцатилетней Девчонки Мими из пятой

картины Цветаева также привносит некоторые свои черты;

в этом персонаже она отчасти осуществляет свою мечту:

183

«Замысел моей жизни был: быть любимой 17 лет Казановой

(Чужим!) – брошенной – и растить от него прекрасного

сына» [ЗК1, c. 272]. В диалоге Казановы и Девчонки

возникает мотив рождения ребенка от Казановы:

Казанова

А куколку живую хочешь нянчить?

Девчонка

Похожую на вас – хочу, на всех –

Нет, не хочу [III, c. 494].

Характеристика Девчонки в ремарке – «вся молодость

и вся Италия» – задает дополнительные аспекты в

рассмотрении этого образа: Девчонке свойственна очень

сильная жажда жизни, в свои семнадцать лет она мечтает

о роскошном ужине и о подарках, Казанова для нее – лишь

средство к достижению цели, к которой она стремится

любой ценой:

Девчонка

Я думаю о том, что буду кушать

И сколько денег вы дадите мне [III, c. 492].

184

Образ Девчонки, случайной и такой земной спутницы

Казановы, противопоставлен образу таинственной

Генриетты, его «Психеи».

Обратим внимание на указание Мейкина о правдивости

в следовании источнику в этой картине пьесы. Казанова

обнаруживает через тринадцать лет надпись Генриетты на

оконном стекле, в номере гостиницы «Весы». В

Комментариях 1994 г. эта картина обозначена как

«полностью вымышленная»219, однако было бы справедливым

отметить, что элементы вымысла («тысяча первая подруга»

Казановы), как часто это бывает у Цветаевой, тесно

переплетены с деталями из источника. По мысли Мейкина,

привнесения Цветаевой в этой сцене лишь увеличивают

драматический эффект сцены и при этом не противоречат

характеру Казановы220. Малова же отмечает, что введение

образа Девчонки сюжетно подтверждает слова Генриетты о

неизбежной измене Казановы:

Казанова

Я никогда так страстно не любил,

Так никогда любить уже не буду.

Генриетта

Так – никогда, тысячу раз – иначе… [III, c. 465].

219 См.: III, с. 796.220 Мейкин, 1997. С. 72 – 73.

185

В «Приключении» Казанова заказывает платья до

встречи с Генриеттой для бывшей возлюбленной, в

«Мемуарах» – только и только для Генриетты. Надпись

Генриетты у Цветаевой читает Девчонка-любовница, в

«Мемуарах» – сам Казанова. Увидев надпись, цветаевский

Казанова на какое-то мгновение теряет самообладание, но

затем бросается в объятья Девчонки. В оригинале он

впадает в тоску и не ищет утешения в объятьях случайной

возлюбленной.

Представляется, что восприятие образа Казановы для

Цветаевой было окрашено уже существующим мифом о нем.

Тем самым мифология «вечного образа» Казановы как

неверного любовника продолжает развиваться. Цветаевский

Казанова живет чувствами, Цветаева отмечает в нем

«отсутствие души», делая героя еще более ветреным, чем

на самом деле.

Некоторые «смещенные» по сравнению с источником

характеристики героя Цветаева могла почерпнуть из своей

любимой пьесы Гюго фон Гофмансталя «Авантюрист и

певица». Более того, интерпретация образа Казановы,

предложенная Гофмансталем, ближе Цветаевой, чем

Казанова, каким он представлен в собственных мемуарах.

И одновременно эта пьеса тоже написана на основе

«Мемуаров».

186

Несколько раз в «Записных книжках» Цветаева

называет Гофмансталя в числе своих любимых авторов:

«Мои любимые – в мире – книги: «L’Aiglon» Rostand,

«Lichtenstein» Hauff’a, дневник Башкирцевой, переписка

Беттины, «La Nouvelle Esperance» comtess de Noailles,

весь Hoffmаnsthal, весь Rilke, «Flegeljahre» и

«Hesperus» Jean Paul’a, «Мемуары» Prince de Ligne

(знаю не все), Мемуары Казановы [выделено мною – Т.Б.].

Записки Л. Де Конт о Иоанне д’ Арк – многих любимых я

наверное не знаю» [ЗК1, c. 428].

В пьесе Гофмансталя завязывается масса интриг.

Казанова, тайно явившийся в Венецию, случайно

встречается со своей бывшей возлюбленной, певицей

Витторией (в оригинале – Тереза), в разговоре с которой

дается яркая характеристика обоих характеров: она любит

его верно и преданно, у них есть сын, в то время как

Казанова даже не помнит обстоятельства их последнего

свидания, чем она уязвлена и потрясена. Через несколько

часов он покидает Венецию, передав на прощание кольцо

для сына.

Такая «роковая» встреча, несомненно, могла бы

вдохновить и Цветаеву. Из Гофмансталя, по видимому,

переходит в цветаевский «Феникс» мотив перстня на

прощание, который Казанова надевает на палец спящей

Франциске перед тем, как раствориться в ночи.

187

Близка пьесам Цветаевой вся атмосфера пьесы

Гофмансталя, ее таинственная и роковая драматичность.

Она же могла бы послужить источником неосуществленного

цветаевского замысла пьесы «Лео» (Казанова и дочь)221.

Однако Цветаева решила заменить сына, не знаемого отцом

и не знающего его, на дочь, чтобы таким образом создать

любовную коллизию. «Теперь мне надо писать «Лео»

(Казанова и Лукреция, Казанова и Лео, Казанова и сын

Лео). <…> «Лео» – особенная пьеса. Оправдать порок

прелестью «порочащихся» – (как «брачующихся») слишком

дешево. Я хочу, чтобы зритель, зная, что Лео – дочь

Казановы, ни одну секунду этого не чувствовал, как сам

Казанова. И главное: чтобы весь партер был влюблен,

женщины в Казанову, их любовники – в Лео. Можно и

наоборот. – Commeil Vous plaira! – Словом, чтобы все

участвовали в грехе!» [ЗК1, c. 415]. Однако «Лео»

осталась ненаписанной, зато появился «Феникс».

«Феникс»

«Феникс», или «Конец Казановы» (первоначальный

вариант названия) – последняя из пьес цикла

«Романтика». Как и в «Приключении», в центре событий

пьесы оказывается Казанова. Однако коллизия «Феникса»,221 За это наблюдение благодарим Ю.И. Бродовскую.

188

по сравнению с «Приключением», более сложная и

глубокая.

В «Фениксе» наблюдается та же тенденция к

правдоподобию, не смотря на то, что главное событие

пьесы – появление Франциски, последней возлюбленной

Казановы в его жизни – вымысел. Детали по-прежнему

берутся из исторических источников, но теперь Цветаева

использует не только «Мемуары» Казановы, но и другие

материалы: например, воспоминания Князя Де Линя222.

Однако и этого иногда оказывается недостаточно: «Конец

Казановы» – скачка с препятствиями, Казанова – широким

жестом – указывает в окно на свою звезду – Венеру. (В

каком часу всходит Венера в июле?) – Сенокос и цветущие

розы. (Бывает ли это вместе? – да еще в июле? – А вдруг

– окончательная паника утопающего – в Богемии трава в

парках на вес золота?! –) Сажают ли за один стол Принца

Ангальт-Кетен и домашнего капеллана? – Как узнать что-

222 «У Prince de Lingne» 22 тома Мемуаров», – отмечает Цветаева в Записныхкнижках. – У меня – ни одной странички из этих 22 томов» [ЗК1, c. 365].Однако Цветаева преувеличивает: отрывки из воспоминаний Де Линя, а именно,его отзывы о Казанове публикуются, как правило, вместе с «Мемуарами»: см.,напр.: 1) Casanova Giacomo. Mèmores de J. Casanova de Seingalt e’crits parlui-meme suivis des fragments des mèmores du prince de Ligne. Nouv. Ed.Collationnèe sur l’èdition original de Leiprick. T. 1 – 8. Paris, Garnier,s.a.; 2) Memoires de Jacques Casanova de Seingalt ecrits par lui-meme,Bruxelles, 1881. T. 1 – 6, Ch. de Ligne, Aventuros. P. 473 – 474.Подтверждение того, что Цветаева была знакома с высказываниями Де Линя оКазанове, можно найти в этой записи: «Князь Де Линь, Вы любили и защищалимоего Казанову тогда, когда его никто уже не любил и не защищал – 70ти лет –в Дуксе – смешного – кланяющегося как полвека тому назад кланялись все, атеперь уже никто – на жаловании – за отдельным столиком, потому что нехватало места» [ЗК1, c. 364].

189

нибудь об этом Ангальт-Кетен? Вдруг он был гений, а я,

ничего не зная о нем, делаю его манекеном.

Я уж и так чуть было не совершила кровосмешения,

заставив Княгиню де Клари (дочь князя де Линя, – о ней

– только ее имя – упомянуто в appendice к VIII т.

Казановы) влюбиться в Князя де Линь (отца).

Слава Богу, под руку – совершенно случайно –

попалась история графини Потоцкой (жены сына князя де

Линь), где это выяснилось, а если бы не попалась? – И

лавирую – лавирую – лавирую – беру чутьем там, где

могла бы брать знанием, пишу и сомневаюсь – и не у кого

спросить – где ты, знаток охоты в Богемии? –

Церемонимейстер сиятельных замков? – «Мастер по части»

менуэта – и т.д. – и т.д. – и т.д.» [ЗК1, c. 389].

В поэтике этого произведения отразился опыт

написания пяти остальных пьес. Так, например,

сохраняется уже обработанная в «Каменном Ангеле»

система двойничества: Казанова – истинный бог любви, но

не называется Амуром напрямую, в то время как поэт

Видероль охарактеризован как «смесь Амура и хама» и

является соперником и двойником Казановы. Финал

«Феникса» перекликается с финалом «Метели»: героиня

засыпает, а убаюкавший ее герой – исчезает. Есть

переклички и с «Фортуной»: как и Лозэн, Казанова

«усыновлен» богиней, но не Фортуной, а Венерой; и

190

Лозэну и Казанове богиня дарит первый поцелуй на

рассвете, когда на небе еще горит Луна, что, возможно,

предрекает их будущую встречу с «небесной возлюбленной»

(Розанэттой, Генриеттой, Франциской).

В окончательном варианте пьесы Цветаева

старательно избегает прямого толкования названия.

Феникс может пониматься как аллегория воскресшей любви,

посетившей семидесятипятилетнего Казанову при виде

тринадцатилетней Франциски, благодаря которой

«воскресает» и он сам.

Никто из исследователей до сих пор не отмечал, что

и название «Феникс» могло быть подсказано Цветаевой

«Мемуарами» Казановы. «Феникс» – так называет Казанова

свое любовное письмо к мадемуазель X.C.V. и объясняет

это название следующим образом: «Я назвал свое письмо

«Феникс», так как после жалоб на жестокость по

отношению ко мне, предсказывал девушке, с поэтическим

преувеличением, что она отдаст свое сердце тому, чьи

благородные качества сделают его достойным имени

Феникса. Я потратил около ста строк на описание этих

высоких физических и душевных качеств, и естественно,

что человек, объединивший их в себе, должен был бы быть

обожаем»223. Заметим также, что и в романе Дюма «Записки

врача. Жозеф Бальзамо», одном из любимых романов юной

223 Casanova Giovanni Giacomo. Storia della mia vita / G.G. Casanova; a cura diCarlo Cordiè. – Roma: Casini, 1961 – 1963. 4 v. V. II, P. 379.

191

Цветаевой, Калиостро называет себя графом Фениксом.

Значение, на которое указал Казанова, подводит нас к

еще одному значению символа Феникса, используемого для

обозначения человека высоких и отличительных качеств.

Действительно, первичное значение символа Феникса,

олицетворяющего возрождение, нашло свое выражение и в

таких переносных значениях, как «человек с необычной

судьбой, побывавший в самых различных переделках и

только выигравший от этого», а также «яркая

индивидуальность», «исключительный человек» (как в

физическом, так и в духовном смысле)224.

Это ни в коей мере не отменяет актуальности для

Цветаевой и прямого значения символа Феникса, тем более

что оно четко прослеживается в первоначальном варианте

пьесы. В ранней редакции у Цветаевой присутствовало

упоминание о Фениксе и давалась прямая трактовка этого

образа:

Любовное письмо – что веник

Сухой, но бог Амур – что Феникс

Как бы из пепла не воскрес [III, c. 800].

224 См., например: «Если ее душа прекрасна, как ее тело, то это же новыйФеникс» (У. Шексир, «Цимберлин»). Также см.: Peter Greif. Simbolarium[Электронный ресурс]: Режим доступа:http :// www . simbolarium . ru / simbolarium / sym - uk - cyr / cyr - f / fa / feniks . htm , свободный. Загл. с экрана. – Данные соответствуют 22.02.06.

192

Затем Цветаева отказывается от столь явного хода.

Она сокращает и эпизод, в котором Франциска

рассказывает свой сон:

Иду: костер горит, ну, я – к костру,

Ну и потух – А из золы – петух,

Нет, не петух – павлин! – И черный дым:

И вдруг – павлин – фонтаном золотым,

– Снопом! – Столбом! – уж не павлин – орел,

В ночь, в небеса… [III, c. 802].

По мысли Р. Войтеховича, исключение отрывков,

дающих прямое толкование заглавию, позволило Цветаевой

создать неопределенность: до конца остается не

понятным, было ли появление Франциски сном или

реальностью. «Название отображает ситуацию смерти-

возрождения Казановы, поэтому на первом плане

оказывается пара феникс и саламандра. Феникс –

существо, умирающее и воскресающее в огне. Саламандра –

существо, способное жить в огне, «платонова половина»

Феникса»225. Что касается встречи с Франциской,

исследователь склоняется к ее интерпретации как сна

Казановы, привидевшегося ему во время уничтожения

любовной переписки. Таким образом, эта встреча является

предвестием смерти Казановы и его возрождения в ином

качестве. 225 Войтехович, 2005. С. 51.

193

Основный конфликт пьесы – несоответствие возраста

героя (75 лет) молодости его сердца, а также

несовместимость героя и времени, с которым ему

приходится мириться. В момент написания «Феникса»

ощущение собственного несоответствия происходящему

вокруг, чувство «выпадения из времени» для Цветаевой

как нельзя более актуально. Тема человека и времени

раскрывается в диалогах двух главных героев,

представляющих собою прошлое – Казановы и Князя Де

Линь.

Уже было отмечено, что образ старого Казановы в

«Фениксе» был вдохновлен Стаховичем, который явился для

Цветаевой олицетворением старого, столь любимого ею,

дореволюционного времени226. Отголоски замысла пьесы

слышатся в посвященном ему стихотворном цикле (март,

1919) и в ряде размышлений в Записных книжках.

Стахович в «Фениксе» появляется сразу и в образе

Казановы и в образе Князя де Линь. Это две стороны его

натуры: Аристократизм Рода и Аристократизм Духа. В

«Записных книжках» Цветаева отмечает бессмысленность

Стаховича вне любви: «Скажу еще одно, чего не говорит

никто, что знают (?) все. Стахович и Любовь, о

любовности этого causeur'a, о бессмысленности его вне

226 «Обстановка и настроение, в котором создавались пьесы, лучше всего выраженыв стихах на смерть А.А. Стаховича, аристократа и мецената, сотрудникаХудожественного театра <...>» // Войтехович, 2002. С. 253. См. также: Эфрон,Саакянц, 1965, Кудрова, 2000.

194

любви» [ЗК1, c. 300]. Точно так же немыслим вне любви

и Казанова. Романтизируя старого Казанову, Цветаева

исключает снижение его образа: «величественного,

гордого, смешного, но никогда не жалкого в постигшем

его непоправимом бедствии — старости» [VI, c. 278].

Казанова идет в метель, как Стахович на смерть; и

то и другое – самоубийство, к которому оба прибегают,

почувствовав себя «не к месту и не ко времени»: «…

сердце – высокою жизнью / Купившее право – не жить» [I,

c. 466]. Это ощущение созвучно самой Цветаевой. В

Стаховиче/Казанове/Де Лине олицетворено все прошлое,

столь для нее дорогое. Цветаева в «Фениксе» очень ярко

показывает несоответствие этого прошлого пошлой и

жестокой, поверхностной современности. В стихах

Стаховичу это также явственно звучит:

Нежно встретились: Поэт и Придворный. –

Два посмешища в державе снегов,

Боги – в сонме Королей и Богов! [I, c. 467]

Стахович для Цветаевой принадлежит к восемнадцатому

веку: «А вблизь тебя дышалось/ Воздухом Осьмнадцатого

Века» [I, c. 465].

В третьем стихотворении цикла Памяти А.А.

Стаховича героиня молится за «блаженную встречу/ В

195

тепле Елисейских Полей!» – которая и является сюжетом

следующего стихотворения этого цикла. После смерти Он и

Она (Поэт и Придворный) встречаются на Елисейских

Полях, которые ассоциируются с идеальным правильным

миром, потерянным раем, снова обретенным в загробной

жизни. Героиня причастна времени героя, они оба

«опоздавшие на дважды столетье», они смотрят сверху на

«роковую Россию», но на небе без тел они еще более

реальны, чем были на земле: «Там маячили – дворянская

спесь! – /Мы такими же тенями, как здесь» [I, c.

467].

Как мы уже отмечали, несоответствие «высокого»

благородного героя поверхностному времени, в котором он

вынужден жить, и мелочным людям, с которыми он вынужден

сосуществовать, – одна из основных тем «Феникса». Это

несоответствие подчеркивается смехом окружающих над

героем. Казанова не только стар и старомоден, но и

немощен, забывчив, по-старчески неряшлив, он невольно

играет роль шута и сам это чувствует. В атмосферу

легкомыслия и легких нравов вторгается горькая

жизненная правда: всеобщее восприятие старого Казановы

как шута является историческим фактом.

В «Фениксе» среди дурачья в замке не последнюю роль

играет Вальдероль, бездарный поэт и лже-Амур,

196

своеобразный заниженный двойник Казановы. Он

безжалостно издевается над стариком.

К моменту работу над «Фениксом» акценты цветаевских

предпочтений сменились: она уже разочаровалась в

образах Лозэна и молодого Казановы и романтизирует

образ Князя де Линь: «Лозэн был недостаточно умен для

меня, Казанова – слишком страстен; Лозэн недостаточно

любовался бы мною, Казанова слишком любил… – Prince

de Ligne!» [ЗК1, c. 403]. Де Линь оттеняет старого

Казанову, он такой же отголосок минувшего века, и

именно поэтому способен оценить и понять Казанову,

однако его происхождение и воспитание дают

почувствовать между ним и библиотекарем ? значительную

разницу. Эта разница подчеркнута Цветаевой уже при

обозначении действующих лиц: «Князь де Линь – столь же

грации, сколь Казанова – фурии». Их объединяет лишь

старость, что подчеркивается де Линем несколько раз: «Я

тоже старый человек», «Жак, вы старик,/ И я старик»

[III, c. 537– 538]. Если Казанова смешит, шокирует и

даже пугает окружающих, то Князь де Линь привлекает их

своей обходительностью. Шокирует Казанова и своим

внешним видом: его смуглое лицо, черные глаза, вся его

фигура, напоминающая остов, заставляет слуг замка

сравнивать его с чертом. «Видение в золотом камзоле,

черном бархатном жилете, белых чулках и башмаках на

197

красных каблуках Regence, со стразовыми пряжками. На

смуглом остове лица – два черных солнца <…>» – вызывает

у окружающих страх и смех:

Первая принцесса

Какой он страшный!

Вторая принцесса

И смешной! [III, c. 512]

Образ старого Казановы, его привычки, Цветаева

передает достаточно точно. Вот как характеризует

Казанову Князь де Линь: «Он был бы весьма хорош собой,

когда бы не был уродлив: он высокого роста и

геркулесова сложения, но африканский цвет лица, живой и

полный ума, но настороженный, беспокойный, недоверчивый

взгляд, придают ему вид несколько свирепый <...> Не

упустите случая торжественно раскланяться с ним, чтобы

из-за мелочи он не стал вашим врагом; поразительная

сила его воображения, живость, характерная для

уроженцев его страны, многочисленные его профессии и

путешествия делают из него человека редкого,

непревзойденного в общении, достойного уважения и

дружбы небольшого кружка людей, к которым он

благоволит»227.227 Строев, 1990. С. 655 – 656.

198

Князь де Линь, представленный у Цветаевой

единственным защитником Казановы, в жизни относился к

Казанове не без скрытой иронии. Филипп Соллерс считает,

что Князь де Линь солидарен с прислугой замка Дукс,

однако, будучи человеком умным и хорошо воспитанным,

искусно это скрывает: «Де Линь – сеньор высокого ранга,

важный дипломат, остроумец, который похваляется

распутством и атеизмом, и к тому же это великолепный

(франкоязычный) писатель. Де Линь был близко знаком с

Казановой в Богемии, он восхищается им и ему завидует,

он очарован чтением отрывков из «Истории» (надеясь в

глубине души, что она никогда не будет опубликована).

Само собой, он полон предрассудков своего класса по

отношению к искателю приключений, выбившемуся из низов.

Поэтому ведет себя с Казановой двулично»228. В письмах к

Казанове он расточает похвалы, но на публике тон его

становится другим: «…в нем прорываются социальные

предрассудки, любовная досада и зависть литератора»229.

Второй защитник Казановы у Цветаевой – старый

Камердинер Князя Де Линя. Он охарактеризован Цветаевой

как «к дворне непричислимый»; он один ценит Казанову и

видит в нем настоящего барина, ибо он тоже – человек

прошлого. Слуги замка Дукс относятся к нему так же

228 Соллерс Ф. Казанова Великолепный // Иностранная Литература. 2000, № 4. С.242. 229 Там же. С. 243.

199

враждебно, как и к Казанове, но получают холодные

ответы, полные чувства собственного достоинства.

Следует еще раз отметить преемственность образа

Франциски по отношению к образу Генриетты. Это

проявляется не только в обрисовке характеров героинь,

многочисленных текстовых отсылках, но и на мотивном

уровне. Так, например, мотив сна и реальности

сопровождает как появление Генриетты, так и появление

Франциски, при этом последняя выступает в роли

«посланницы» или же следующего воплощения Генриетты, а

сон и реальность для героя меняются местами.

В «Приключении» Цветаева дает Генриетте дар

предвидения, которым обладает, являясь читателем

«Мемуаров»: целый ряд произнесенных Генриеттой фраз

оказываются пророческими и отзываются в будущем

Казановы. Генриетта в «Приключении» пророчит Казанове

появление Франциски:

Когда-нибудь, в старинных мемуарах,

Какая-нибудь женщина – как я

Такая ж… [III, c. 489]

В третьей картине «Феникса» Казанова перебирает

старые письма, а затем гадает на своем любимом Ариосто,

кто из бывших возлюбленных станет его парой в вечности.

200

Из книги выпадает письмо Генриетты, в точности

повторяющее ее монолог из «Приключения»:

Когда-нибудь, в старинных мемуарах, –

Ты будешь их писать совсем седой,

Смешной, забытый, в старомодном, странном

Сиреневом камзоле, где-нибудь

В Богом забытом замке – на чужбине – Под вой волков – под гром ветров – при двух свечах…

Один – один – один – со всей Любовью

Покончив, Казанова! – <…> [III, c. 488, 540].

Одновременно другое ее предсказание: «Даю вам

клятву, что тебе приснюсь!» – [III, c. 489] также

откликается перед появлением Франциски230.

В «Приключении» Генриетта прокрадывается к Казанове

ночью, как и Франциска; проснувшийся Казанова

восклицает: «Я, кажется, заснул и вижу сон?» [III, c.

460]. В «Фениксе», когда старый Казанова перечитывает

письмо Генриетты, возникает на пороге Франциска. Его

реакция на таинственное и неожиданное появление

незнакомки-мальчика подобна той, что и при появлении

Генриетты:

Казанова

230 См.: III, С. 540.

201

Весь небесный сонм!

Вы – Генриетта или сон? [III, c. 540]

Спор между Франциской и Казановой: сон ли ее

появление или явь – продолжается на нескольких

страницах. Франциска постоянно напоминает Казанове его

бывшую возлюбленную:

Когда-то – в баснословном, темном там

Одна… да, да… Та ж странная веселость…

Глаза не те, но тот же голос, голос… [III, c. 544]

Роль Генриетты, как уже отмечалась, Цветаева

примеряет на себя. Франциска перенимает основные черты

Генриетты, ее андрогинность: Франциска обозначена

Цветаевой как «существо в плаще и в сапогах», она одета

«под мальчика», хотя тут же заявляет: «Я – девочка». По

мысли Р. Войтеховича, она является и Музой Казановы,

как Генриетта является его Душой-Психеей: «Как и

Генриетта, Франциска – «Муза». На это указывается

косвенно: Франциску не отпугивает старость Казановы, а

Казанова перед этим обронил фразу: «…Музу/ Единственную

изо всех/ Любовниц – не пугает старость»231. На

мистическую сущность Франциски указывает уже ее

характеристика в перечне действующих лиц: «ФРАНЦИСКА,231 Войтехович, 2002. С. 265.

202

дитя и саламандра. Прозрение в незнании, 13 лет» [III,

c. 499]. Как и Генриетта, она появляется неожиданно и

словно из неоткуда.

Напомним также, что в своей лирике Цветаева

культивирует в образе лирической героини черты

мальчика, пажа, ученика232. Плащ – непременный спутник

такой героини. В этом типе героини – мальчика-пажа-

ребенка-женщины – легко узнается Франциска. Ее желание

согреть своей любовью старого и никому не нужного

Казанову – проблеск цветаевской любви к уже ушедшему

Стаховичу. Такая же любовь связывала ее с Розановым,

кн. Волконским, Вячеславом Ивановым – любовь-

преклонение, любовь-ученичество, включающая в себя

преданность породе, аристократизму Рода и Духа: «Бритый

стройный старик всегда немножко старинен, всегда

немножко маркиз. И его внимание мне более лестно,

больше меня волнует, чем любовь любого двадцатилетнего.

Выражаясь преувеличенно: здесь чувство, что меня любит

целое столетие. Тут и тоска по его двадцати годам, и

радость за свои, и возможность быть щедрой — и вся

невозможность» [IV, c. 477]. В любви девушки-ребенка и

старика Цветаева находит «возможность настоящего

пафоса»: «Шестнадцать лет и шестьдесят лет совсем не

чудовищно, а главное – совсем не смешно» (там же).232 Выше мы уже отмечали преемственность образов Генриетты и Франциски поотношению к героине «Комедьянта». См. также, напр.: «Мальчиком, бегущимрезво, Я предстала вам», цикл «Ученик» и др.

203

Стахович, как и Казанова, остается для Цветаевой

внутренне молодым, и этого достаточно, чтобы влюбиться.

Именно в момент работы над «Фениксом» Цветаева

думает о том, как бы приспособился Казанова к жизни в

Москве 1919 г., сожалеет, что ей не пришлось оказаться

в Париже среди любовниц Казановы и Князя де Линь,

однако уже в начале 1920 г. у нее появляется такая

запись: «Мое дело в мире: ходить за глухим Бетховеном,

– писать под диктовку старого Наполеона, – вести

королей в Реймс. – Все остальное: Лозэн – Казанова –

Манон – привито мне порочными проходимцами, которые

все-таки не смогли развратить меня вконец» [ЗК2, c.

105].

Любопытно, что в данном высказывании Цветаева

впервые после 1910 г. высказывается о Казанове

негативно. В этот момент она предпочитает страсти и

любовной игре часы ученичества и преклонение перед

старостью; снова и снова возвращаясь к образу Казановы,

она вновь переосмысляет его и свое отношение к данному

персонажу как к историческому лицу и как к своему

герою.

***

Обратимся к образу Италии как страны в пьесах

Цветаевой. На первый взгляд кажется, что Италия в

пьесах о Казанове никак не проявляется: ни в

204

«Приключении», ни в «Фениксе» нет развернутых описаний

страны: лишь два-три штриха, брошенное как будто

случайно итальянское слово указывают нам, что речь идет

об Италии. Изображение страны не нужно Цветаевой для

создания фона, ей важно другое: в «Приключении»

единственное событие, ради которого, по мысли

Цветаевой, возможно, Казанова прожил свою жизнь –

встреча с Генриеттой, его «платоновой половиной».

Для Цветаевой настолько не важно, где именно

происходит действие, что обозначение мест она оставляет

лишь в ремарках: указывая Чезену и Парму, она тем самым

подчеркивает свое следование источнику: знакомство

Казановы и Генриетты происходит в Чезене, а вечер Дюбуа

– в Парме. В четвертой картине она и вовсе не указывает

названия города, однако именно в этом проявляется

авторский замысел следования «Мемуарам»: мы уже

упоминали, что гостиница «Весы», где расстаются

Казанова и Генриетта, находилась в Женеве, куда

Казанова провожает Генриетту, однако цветаевская

Генриетта запрещает ему проводить ее и просто исчезает

в полосе лунного света. Поэтому их последняя встреча и

происходит в Италии, но Цветаева не желает искажать

факты, давая название городу, тем самым «додумывая» за

Казанову.

205

В «Фениксе» действие разворачивается в Богемии, но

образ Италии в пьесе все же присутствует и несет

определенный смысл. Италия присутствует, например, в

речи Казановы, отдаляя его от «черни» (таким образом,

проявляется конфликт «Поэт и чернь», воплощенный в

образах Казановы и слуг замка Дукс). Однако самым

важным для нашей работы представляется то, что в

«Фениксе» у Цветаевой возникает образ Венеции, и тем

самым Цветаева оказывается встроенной в «русскую

венециану».

Тему «Венеция Цветаевой» до сих пор подробно не

рассматривал ни один из исследователей, хотя Н.П.

Комолова и Т. Малова отметили факт наличия этого образа

в поэтическом мире Цветаевой. В «Фениксе» образ Венеции

возникает как «фантастический образ мира, далекого от

обыденности, полного буйных страстей и незаурядных

личностей»233. Казанова является его воплощением, ибо он

сам родом из этого таинственного мира, куда вслед за

ним хочет вступить Франциска. Венеция

противопоставляется Богемии по принципу

близости/чуждости:

Казанова:

Жизнь. Да-с. Кончать в лесах

богемских,

Начав в Венеции. У немцев233 Малова, 1999. С. 250.

206

Не кровь, а сыворотка! [III, c. 539]

Казанова описывает Франциске Венецию как мир чуда,

мир сказки. Венеция являет собой олицетворение

романтического «там», «туда», куда стремится Франциска,

как в идеальный мир, еще не зная его названия.

Франциска

<...>

Возьмешь меня с собой?

Казанова

Куда?

Франциска

(с жестом к окну)

Туда!234

Казанова

Куда – туда?

Франциска

(страстно)

Повсюду!

Откуда родом ты?234 Здесь и далее – курсив наш. – Т.Б.

207

Казанова

Есть в мире чудо:

Венеция. Франческа, повтори:

Венеция.

Франциска

Ве-неция.

Казанова

Цари

В ней все, кто дерзок. Женщины в ней рыжи –

И все царицы!

<…>

...Вода в ее каналах – как слюда.

А по ночам – как черный шелк тяжелый.

И жены рыбаков себе в подолы

Не рыбу нагружают – жемчуга.

Старухи в ней не спят у очага:

Все – ведьмы!

Франциска

(восхищенно)

О!

208

Казанова

Все под червонным ливнем

Мчат с узелком в зубах. А старики в ней

Так любострастны, что, презрев вдовство,

Бросают в Адриатику кольцо –

С ней обручиться! [III, c. 562 – 563]

Любопытно то, что у Цветаевой в ее описании и

восприятии Венеции переплетаются два пласта: элементы

«русского итальянского текста» налагаются на материал

«Мемуаров» Казановы.

Т. Цивьян справедливо заметила, что, несмотря на

отсутствие работ, где были бы зафиксированы

«грамматика», каталог сюжетов, мотивов, а также

лексические характеристики итальянского текста, такой

текст существует, узнаваем и постоянно обновляется.

Речь идет о тексте Италии, увиденной иноземцами, в

данном случае, русскими. Текст этот развивался, по

сути, в одном направлении: ощущение Италии как мира

идеального, своеобразного земного рая, и в то же время

близкого и своего, откуда вечное стремление русских в

Италию235. В двадцатом веке родиной русской души в

Италии оказался не Рим, а именно Венеция. Ее образ-

клише закрепляется, характеризуясь как постоянным

повторением одних и тех же выработанных признаков, так235 См. Цивьян Т. Семиотические путешествия. СПб., 2001. С. 32.

209

и обязательным внесением нового. На материале

стихотворений поэтов Серебряного века Цивьян составляет

поэтический мини-словарь, вобравший в себя основные

признаки Венеции. Так, среди персонажей выделяются дож,

гондольер/лодочник, купец, рыбак; среди культурных

реалий и/или артефактов – карнавал, стекло, зеркало,

кружево, маска. Выделятся следующие эпитеты: зеленый,

голубой, черный, золотой, узорный, стеклянный.

Как мы видим, в коротком описании Венеции из

«Феникса» наличествует часть выделенных Цивьян единиц:

жены рыбаков, эпитет «черный» по отношению к воде,

слюда, которая может восприниматься как альтернатива

стеклу или зеркалу. Примечательно и наименование у

Цветаевой Адриатики, ибо «самоназвание» также

характерно городскому тексту.

Кроме того, характерен призыв Франциски «туда», то

есть в Венецию (она ее не знает и поэтому не называет,

но Казанова раскрывает ей название мира, куда она

стремится), воплощающий в себе тему русской тоски по

Италии, как по утерянному раю. «Устремленное к ней

[Италии – Т.Б.] dahin – едва ли не самый важный

фрагмент нашей тоски по мировой культуре, остро

прочувствованный Серебряным веком», – отмечает Цивьян

[C. 55].???

210

В других упоминаниях Венеции Цветаева также,

казалось бы, остается верна итальянскому тексту. Так, в

другом месте «Феникса» мы находим эпитет «стеклянный»

(«Стеклянных бус пришли и денег»), в стихотворении

«Beau Tenebreux» возникает «тонкий звон венецианских

бус» и, наконец, в стихотворении «Собрались льстецы»

Венеция предстает как образ угасания, город,

«олицетворяющий праздничную смерть». Однако во всех

случаях, кроме последнего, Венеция Цветаевой неотрывна

от Казановы.

При упоминании города Казановы неизбежно возникает

упоминание о самом герое. Казанова – плоть от плоти

темных и загадочных венецианских вод. Возможно, ответ

на вопрос, где кроется источник этой связи, можно найти

в переработанном Цветаевой эпизоде из «Мемуаров». Во

второй картине пьесы Казанова рассказывает гостям

графа, как бабушка отвела его к ведьме-чародейке,

избавившей его от кровотечений, после чего ему явилась

Афродита:

Уж полная луна вставала –

Предстала мне из тьмы канала –

(утишая голос)

Не смею имени назвать –

Венеции младая мать

211

И соименница, из пены

Как та – возникшая. <…>

И вот, на лбу моем, меж струй

И водорослей – поцелуй…[III, c. 528]

Этот эпизод описан Казановой в первом томе его

«Мемуаров»: бабушка, которую беспокоили кровотечения

внука, отводит его к колдунье, после чего ему ночью

является некая женщина, и он полностью исцеляется.

Отметим, что, следуя фактам, Цветаева, тем не

менее, сдвигает временные рамки жизни Казановы:

действие в «Фениксе» происходит в канун нового, 1800-го

года, в то время как Казанова закончил свой жизненный

путь в 1798 году, в возрасте 73-х лет. Такое смещение

дат символично: Казанова покидает замок Дукс с первым

ударом часов, знаменующих наступление нового века, с

которым Казанова не хочет примириться и в котором ему

нет места.

Пьеса «Феникс» по праву считается самой сильной из

пьес «Романтики». «В отличие от предыдущих, она сильна

своей двойной достоверностью: исторической (факты,

события, бывшие в действительности) и современной

(реальностью прототипов главных героев)», – считает А.

Саакянц236.

236 Саакянц, 1997. С. 167.

212

Казанова в некотором смысле является

персонифицированным образом цветаевской Италии. Он

называет себя «седым венецианским львом» [III, c. 569],

тем самым, отождествляя себя льву на гербе родного

города.

Цветаева идет путем романтизации образа Казановы:

герой находится в противостоянии с обитателями замка

Дукс, при этом его итальянское происхождение еще больше

отдаляет его от окружающих, и лишь влюбленная в него

Франциска угадывает в этой чуждости принадлежность

иному, сказочному миру.

Обращение Цветаевой к образу Казановы носит

устойчивый характер. Цветаевой требуется созреть для

того, чтобы осмыслить значение его «Мемуаров».

Размышления о Казанове многочисленны и отражаются в

Записных книжках, Сводных Тетрадях, стихотворном

наследии 1917 – 1919 гг., а их общим итогом можно

назвать написание двух пьес.

В своих мемуарах Казанова открыт читателю, он

анализирует собственные поступки, мотивы и чувства и не

намерен отступать от правды фактов. В жизни Казановы

Цветаева находит две основные интересующие ее проблемы.

Она размышляет над способностью молодого Казановы

любить: «Блестящий ум, воображенье, горячая жизнь

сердца – и полное отсутствие души» [НСТ, c. 215]; над

213

ясностью его ума и несоответствием новой эпохе, в

которой ему приходится жить, в старости. В «Записных

книжках» Цветаева замечает: «Два пронзительных места в

Казанове. Казанова, через тринадцать лет

останавливающийся в той же гостинице, в той же комнате,

где жил с Генриеттой, и читающий на окне надпись,

вырезанную бриллиантом (его подарок) – «Tu oublieras

aussi Henriette». И Казанова, пишущий впервые: – «Et

comme je ressemblais deja plutot a un papa qu’a un

amant» [ЗК1, c. 150 – 151]. Именно эти два эпизода и

берутся за основу двух пьес о Казанове: «Приключение»

рассказывает об эпизоде из биографии Казановы, а

именно, о романе с Генриеттой, который интерпретируется

Цветаевой как роман Казановы с собственной душой.

В «Фениксе» Казанова изображается стариком, который

из любви уходит в смерть, но перед смертью получает

весточку от своей души-Генриетты, выраженной в

появлении ее двойника Франциски.

В образе Генриетты, как и в образе Франциски,

отчетливо видно стремление Цветаевой воплотить

собственные черты, впрочем, как и во всех героинях

«Романтики». В своей лирике, написанной незадолго до

пьес, она также культивирует черты женщины-мальчика,

пажа, ученика, проецируя эти образы на себя. Этот тип и

представляют собой героини пьес. Франциска является

214

следующим воплощением Генриетты и наследует ее основные

характеристики. Образы этих героинь связываются с

плащом, который становится их второй сущностью.

Заключение

Значение итальянской культуры в жизни Цветаевой,

как представляется, можно поставить на третье место

после немецкого («германского», как говорила сама

Цветаева) и французского влияния: итальянскую культуру

она впитала с самого раннего детства и, несомненно,

очень высоко ее оценивала. Восприятие Италии и

итальянцев развивалось во многом под воздействием

первых впечатлений об этой стране и ее культуре,

полученных в результате приобщения к деятельности отца,

Ивана Владимировича Цветаева, связанной с созданием

Музея Изящных искусств, а также после первого посещения

Италии в 1903 г.

Упоминание Италии и «итальянского» у Цветаевой

часто сопряжено с появлением «германского». Это

касается как биографии, так и поэтики. Так,

воспоминания о Нерви неразрывно связаны с немцем

Ревером; во время второго путешествия в Италию Цветаева

«открывает» для себя имя немецкого поэта Августа фон

Платена; в юношеских письмах соседствуют имена Генриха

215

Манна и Габриеле Д’Аннунцио, а в записных книжках и

«Земных приметах» в одном ряду называются Гете,

Ариосто, Леонардо и Данте. В письме к Рильке от

12.05.1926 г. Цветаева скажет о своих пьесах о

Казанове: «И – не удивляйся – это написано моей

германской, не французской душой» [VII, c. 61]. Такое

постоянное соположение Германии и Италии можно связать,

как нам кажется, с материнской и отцовской линиями в

жизни поэта.

Пребывание Цветаевой в Нерви совпало с периодом

становления ее характера и бурного развития внутренного

«я». Одновременно у Цветаевой появилась необходимость

наблюдать за этим развитием, вследствие чего она

начинает вести дневник. Она сталкивается с новыми

эмоциями, ощущениями, людьми, «заражается» новыми

идеями и очень быстро взрослеет. Вместе с тем у нее

оформляется ряд представлений, которые сохранятся на

всю жизнь: смерть Нади Иловайской вселяет в нее

уверенность в существование загробного мира и

способности души «являться» живым; разговоры с немцем

Ревером заставляют задуматься о душе и о долге; общение

с революционерами-эмигрантами порождает увлечение

романтическими революционными идеалами. Впечатлений об

Италии как стране Цветаева из этой поездки практически

не выносит. Она не рисует подробностей итальянского

216

быта, климата, не дает нам описания жизни семьи

Цветаевых в пансионе, как делают это в своих

воспоминаниях ее сестры Валерия и Анастасия. Вспоминая

Нерви, Марина Цветаева описывает не жизнь в Италии и не

Италию, а жизнь собственной души и те эпизоды, которые

дали толчок развитию какой-либо мысли, ощущения,

чувства. О своем отношении к Италии она пишет в связи с

другим путешествием, в котором, наконец, откроет для

себя эту страну.

Поездка 1912-го года является для Цветаевой точкой

отсчета для создания своеобразного личного мифа об

Италии. Мы не можем говорить о том, каким образом

воспринималась Италия Цветаевой непосредственно в

процессе самого путешествия, так как рефлексия на эту

тему относится к более позднему времени. Однако можно

сразу зафиксировать тот факт, что, в отличие от

большинства поэтов и писателей (Мережковских, Брюсова,

Блока, Белого и др.), Цветаеву в Италии не заботили

идеи о катастрофе культуры или другие «глобальные

проблемы», такие как судьба культуры и искусства,

времени и цивилизации. Например, она видела разрушенную

землетрясением Мессину, будоражившую умы других

писателей, но это не вызвало в ней отклика. Не искала

Цветаева в поездке в Италию и открытий для обновления

217

собственного творчества, как это произошло у многих,

начиная с Гете и заканчивая Андреем Белым.

Стимулом к необходимости осознания значения своего

итальянского путешествия послужило для поэта общение с

Андреем Белым в Берлине в 1922 г. Именно после бесед с

Белым и чтения его книги «Путевые заметки», написанной

на основе дневника 1910 г., у Цветаевой возникла

необходимость сформулировать целостный образ «своей»

Италии, что отчетливо проявилось в ее дневниковых

записях. Цветаева вернулась к своим впечатлениям 1912

г. и увидела Италию (которая для поэта воплотилась в

Сицилии) идеальным миром, миром из сна. Можно говорить

об устойчивых ассоциациях Сицилии с весной, зеленью,

небом, розово-радужным цветом, любовью.

Путешествие Цветаевой имеет свою специфику: оно

превратилось в «частный сюжет» биографии, не выйдя в

«глобальную проблематику». Цветаеву влекли в Италию

скорее личные привязанности (желание повторить поездку

Аси Тургеневой и Белого), нежели желание прикоснуться к

колыбели культуры. Причина этому – не только специфика

цветаевского характера, но и атмосфера дома Цветаевых.

Знакомая с младенчества с произведениями и памятниками

итальянской культуры и искусства, Цветаева искала в

Италии не знакомое, а новое, поэтому в Италии ее

поразила прежде всего природа.

218

Материальная культура, от которой Цветаева, в

общем, всегда была далека, связалась у нее с умственным

и духовным восприятием, в то время как природа

требовала восприятия чувственного, то есть душевного.

Этому способствовало и то ощущение счастья,

предполагающее отсутствие всяких «умственных» мыслей, с

которым юные Эфроны проживали свои итальянские

впечатления. Если для других поэтов и писателей Италия

являлась своеобразной культурной категорией, в случае

Цветаевой можно говорить о категории психологической,

которая предполагала не философские и историко-

культурные размышления, а наполненность чувственными

переживаниями, погружение в природу237. Это отчетливо

прослеживается в том, что воспоминания об Италии у нее

связаны именно с категориями ощущения: цвет («тускло-

радужная»), запах (Fleur d’orange), и в них полностью

отсутствует элемент философствования на тему

итальянской культуры.

Несмотря на то что Цветаева не написала книги своих

впечатлений об Италии и ее воспоминания об этой стране

крайне разрознены, тем не менее, мы можем говорить о

том, что путешествие в Италию в 1912 г. сыграло

значительную роль в жизни Цветаевой и связывалось в ее

сознании с наиболее счастливыми моментами жизни. 237 Чувство «природы» всегда было свойственно Цветаевой, что отчетливо проявилось как в лирике, так и в эпистолярном жанре. В этом смысле ее пристальное внимание к природе Италии скорее не исключение, а закономерность.

219

Биографические обстоятельства цветаевского

путешествия в Италию обусловили отчасти и то другое

мировидение Италии, которое мы наблюдаем на рецептивном

уровне при анализе круга ее чтения.

Когда мы говорим о круге чтения, неизбежно

возникает тема заимствований и влияний отобранных

произведений на поэта. При анализе произведений,

которые сыграли не последнюю роль в цветаевском

восприятии Италии, четко прослеживаются две линии:

европейская и русская. Выбор «знаковых» произведений

происходит у Цветаевой хаотично, трудно выделить какой-

то критерий отбора. Знаковым моментом является то, что

в прочитанных текстах поэт не ищет чужих размышлений

или обоснования культурно-исторических категорий, на

первое место выходит сама атмосфера повествования, а

также жизненное кредо героев произведения. Их

высказывания, убеждения, переработанные, пропущенные

сквозь цветаевское «я», находят отражение в творчестве

Цветаевой. В некоторых случаях, как, например, с

романом «Коринна, или Италия» или с «Мемуарами»

Казановы, можно говорить о воспроизведении целого ряда

сцен, ситуаций и сюжетов.

Пространственные представления Цветаевой, как

правило, персонифицированы. «Так, имя Байрона

связывается с Англией, Канта и Гете – с Германией, Дон-

220

Жуана и Кармен – с Испанией и т.д.», – отмечает

Т. Малова238. С пространственным образом цветаевской

Италии, имеющей, по мысли исследовательницы, скорее не

этногеографическое, а культурное значение, она

связывает имена Леонардо да Винчи, Верди, Ариосто,

Тассо, Гоцци, Гольдони и Казановы.

Однако выясняется, что для Цветаевой более важны

имена Данте, Микеланджело, Савонаролы, чем упомянутые

однажды или мельком перечисленные авторы Возрождения, а

о персонификации можно говорить только в случае с

Казановой. Такие же итальянские деятели Возрождения,

как Леонардо, Микеланджело, Рафаэль, связываемые

другими авторами – современниками поэта – с

философствованием, культурой, интеллектом и воплощающие

собой величие Италии как страны, у Цветаевой отдалены

от собственных произведений и поданы не как имена, а

как именования-символы, знаменующие собой эпоху. На их

произведения, по мысли Цветаевой, «наслоилось слишком

много чужих интерпретаций, которые ослабили интерес

поэта к их творениям.

При упоминании в собственном творчестве великих

итальянцев, таких как Данте, Леонардо, Савонарола,

Микеланджело – их национальность для Цветаевой отходит

на второй план. Те же самые исторические личности,

поданные в книге П. Муратова «Образы Италии» (1911 г.)238 Малова, 1999. С. 247.

221

именно как итальянцы, у Цветаевой теряют свою

итальянскую составляющую и приобретают

трансцендентально-метафизическое значение.

Сопоставление очерка Цветаевой «Пленный дух» (1934

г.) с одноименной главой книги П. Муратова помогает нам

установить, что Цветаева, несомненно, была знакома с

данным произведением. Однако «Образы Италии»

заинтересовали ее не с точки зрения описанных Муратовым

итальянских памятников: отражение данного текста в

цветаевском творчестве проявилось в развитии темы

Творца и эпохи, которой ему приходится противостоять.

Воплощением этого противостояния для Цветаевой

оказались А. Белый и Микеланджело, сближенные между

собой посредством метафоры «пленный дух».

Еще раньше тема противостояния героя и времени была

затронута поэтом в пьесе о Казанове «Феникс» (1919 г.).

Образ Казановы появился в лирике Цветаевой почти

одновременно с ранними пьесами (1918 г.). В

стихотворении «Beau Tenebreux, а также в «Фениксе» у

Цветаевой возникает образ Венеции. Особенность

цветаевской Венеции заключается в том, что почти во

всех случаях ее упоминания, она оказывается неотрывна

от Казановы239. При этом цветаевская Венеция сохраняет

элементы повторения общего «русского итальянского239 Даже в стихотворении «Собрались льстецы и щеголи», где «венецьянскаягондола» возникает как достаточно традиционный образ «праздничной смерти», он(кто???) невольно связывается с Казановой.

222

текста»: помимо употребления традиционных поэтических

единиц, Венеция также воспринимается и как идеальный

таинственный мир, в который стремится героиня «Феникса»

Франциска с призывом «туда». Этот возглас оказывается в

контексте всеобщей русской тоски по Италии, характерной

и для Цветаевой.

***

Цветаевой свойственно создание собственного текста

на базе чужого произведения. Сюжет чужого текста

интерпретируется поэтом в контексте собственной

биографии и через личный сюжет выводится в общезначимый

план «вечных» тем, например, таких, как недолговечность

счастья, невозможность любви, одиночество поэта. При

анализе «Мемуаров» Казановы нами был установлен ряд

соответствий между «итальянским» сюжетом Казановы и

автобиографическим сюжетом Цветаевой.

В восприятии Цветаевой «Мемуаров» Казановы

наблюдается эволюция: от полного неприятия (1910 г.) до

страстного увлечения (1918-1919 гг.). Отмеченные поэтом

при чтении «Мемуаров» Казановы «два пронзительных

места» [ЗК1, c. 150 – 151], становятся источником

сюжетов пьес «Приключение» и «Феникс».

При внешнем следовании основной линии повествования

источника, в пьесе «Приключение» Цветаева изменяет

обстоятельства встречи и прощания главных героев,

223

смещает акценты в сцене узнавания Генриетты, а также

отступает от достоверности в изображении характера

героини. Когда же речь идет о деталях, в большинстве

случаев Цветаева остается верна «Мемуарам», создавая,

таким образом, иллюзию достоверности происходящего.

Генриетте придаются автобиографические черты и она

связывается с образом души-Психеи. Ее прошлое и

настоящее окутано тайной, она обладает двойной

сущностью, представая то в виде Генриетты, то в виде

гусара Анри, связана с Луной и имеет дар предвидения.

Встреча Казановы и Генриетты трактуется как та

единственная встреча двух «платоновых половин», ради

которой Казанова и прожил свою жизнь. Таким образом,

Генриетта становится его парой в вечности.

Образ Казановы из «Приключения» полностью отвечает

представлениям об этом герое как о ветреном и

непостоянном любовнике. В финале пьесы также

обыгрывается эпизод из «Мемуаров», имевший место через

тринадцать лет после описываемых в пьесе событий,

однако дальнейшие встречи Казановы и Генриетты остаются

за рамками произведения.

В сюжете пьесы «Феникс» автобиографический элемент

проявился гораздо сильнее, чем в «Приключении». В

образах Казановы – «аристократа духа» и Князя Де Линя –

«аристократа крови» отчетливо прослеживаются черты А.

224

Стаховича. Тринадцатилетняя Франциска, влюбленная в

семидесятипятилетнего Казанову, – автобиографическая

героиня, реализующая цветаевскую идею ученичества и

преклонения перед благородной старостью.

Название обеих пьес подсказано Цветаевой самим

Казановой: свое знакомство с Генриеттой он не раз

называет «Приключением», а одно из его любовных писем

другой женщине, X.C.V. носит название «Феникс».

В сводных тетрадях Цветаева характеризует Казанову

следующим образом: «Блестящий ум, воображенье, горячая

жизнь сердца – и полное отсутствие души» [НСТ, c. 215].

Таким образом, можно говорить о том, что в цветаевских

пьесах о Казанове происходит соединение двух

составляющих ее Италии: души и духа, чувственного и

философского аспектов. Казанова воплощает в себе ум и

дух, в то время как функция души доверена героиням.

Образ Италии в пьесах Цветаевой искусственно

моделируется и изменяется подобно образу Казановы,

становясь сценой для его подвигов: это пространство

жизни-карнавала, противопоставленное современной

действительности.

Таким образом, «русский итальянский текст»,

представляющий Италию как «земной элизиум», дополняется

еще одним автором. Цветаева, на свой лад, все же

является очередным продолжателем вышеозначенного

225

текста, с его характерной «тоской по Италии», которая

может трактоваться шире: как «тоска по мировой

культуре» 240.

Библиография

Источники:

1.Цветаева, М.И. Собрание сочинений: в 7 тт. / М.И.

Цветаева; подгот. текста и примеч. Л. Мнухин, А.

Саакянц. – М.: Эллис Лак, 1994-1995. -7 т.

2.Цветаева, М.И. Стихотворения и поэмы: в 5 тт. / М.И.

Цветаева; сост., подгот. текста и примеч. А. Сумеркин.

– N.Y.: Russica Publishers, INC., 1980-1990. -5 т.

3.Цветаева, М.И. Избранные произведения / М.И.

Цветаева; вступ. ст. В. Орлова; сост. подгот. текста и

примеч. А. Эфрон и А. Саакянц. – М.; Л.: Советский

писатель, 1965. -810 с. (Библиотека поэта. Большая

серия. 2-е изд.)

240 Тем самым, еще раз находит подтверждение идея Т.В. Цивьян о том, что «образИталии имманентен русскому культурно-художественному сознанию и вписывается врусскую картину мира, занимая в ней место рая» (Цивьян, 2002. С. 56).

226

4.Цветаева, М.И. Книги стихов /М.И. Цветаева; сост.,

комм., вст. ст. Т.А. Горьковой. – М.: Эллис-Лак, 2004.

-896 с.

5.Цветаева, М.И. Стихотворения и поэмы / М.И. Цветаева;

вступ. ст., подгот. текста и примеч. Е. Б. Коркиной; –

Л.: Советский писатель, 1990. - 800 с. (Библиотека

поэта. Большая серия. 3-е изд.)

6.Цветаева, М.И. Театр / М.И. Цветаева; вступ.ст. П.

Антокольского; сост. и подгот. текста А.С. Эфрон и А.А.

Саакянц. – М.: Искусство, 1988 . - 381 с .

7.Цветаева, М.И. Неизданное. Сводные тетради / М.И.

Цветаева. – М.: Эллис Лак, 1997. - 640 с.

8.Цветаева, М.И. Неизданное. Семья, история в

письмах / М.И. Цветаева. – М.: Эллис Лак, 1999. - 592

с.

9.Цветаева, М.И. Неизданное. Записные книжки: в 2 тт. /

М.И. Цветаева; сост., подгот. текста, предисл. и

примеч. Е.Б. Коркиной и М.Г. Крутиковой. – М.: Эллис

Лак, 2000. - 2 т.

10. Цветаева, М.И. Письма к Наталье Гайдукевич / М.И.

Цветаева. – М.: Русский путь, 2003. - 146 с.

11. Белый, А. Путевые заметки. Т. 1. Сицилия и Тунис /

А. Белый. – М.; Берлин: Геликон, 1922. - 308 с.

227

12. Белый, А. Итальянские письма Андрея Белого / А.

Белый // Archivio italo-russo II. A cura di Daniela

Rizzi e Andrej Shishkin. – Salerno, 2002. - C. 129 –

141.

13. Блок, А.А. Собрание сочинений: В 8 тт. / А.А.

Блок; под общей ред. В.Н.Орлова. – М.; Л.:

Гослитиздат, 1963. - 8 т.

14. Волошин, М.А. Журнал путешествия или сколько стран

можно увидать на полтораста рублей / М.А. Волошин;

сост. З.Д. Давыдов и В.П. Купченко; примеч. З.Д.

Давыдов и В.П. Купченко. – М.: Книга, 1991. - 413 с.

15. Гете, И.В. Из «Итальянского путешествия» /

И.В. Гете // Гете И.В. Собрание сочинений в 10 тт., Т.

9. – М.: Художественная литература, 1980. С. 5 – 243.

16. Д’Аннунцио, Г. Полное собрание сочинений: в 12

тт. / Г. Д’Аннунцио; пер. В. Корш. – М.: Саблина, 1910.

- 12 т.

17. Данте Алигьери. Божественная комедия / Д.

Алигьери. – Лейпциг: Изд. М.О. Вольф, 1874 – 1879. - 3

т.

18. Де Линь, Ш. Aventuros / Ш. Де Линь // Казанова Дж.

История моей жизни. – М.: Моск. рабочий, 1990. С. 655 –

657.

19. Де Сталь, Ж. Коринна, или Италия / Ж. Де Сталь. –

М.: Наука, 1969.- 440 с.

228

20. Дюма, А. Записки врача. Жозеф Бальзамо / А. Дюма;

пер. с фр.; предисл. С.И. Бэлзы. – М.: Прогресс, 1992.

- 2 т.

21. Записки герцога Лозена / Лозен; пер. В. Магской. –

М.: Росмэн-Пресс, 2003. - 268 с.

22. Казанова, Д. Записки венецианца Казановы / Д.

Казанова; пер. Д. Рябинина // Русская старина, 1874. Т.

9. С. 532 – 561.

23. Казанова, Д. История моей жизни / Д. Казанова. –

М.: Моск. рабочий, 1990. - 734 с.

24. Казанова, Д.Д. Мемуары / Д.Д. Казанова; вст. ст.

Г.И. Ярхо; пер. М. Петровского, С. Шервинского. – М.:

Книга, 1991. - 302 с.

25. Казанова, Д.Д. Мемуары / Д.Д. Казанова; под ред.

В.В. Чуйко, комм. Е. Л. Храмова. – М.: Олимп, 1991. -

464 с.

26. Казанова, Д.Д. История моей жизни: Шарпийон и

плачевные последствия знакомства с нею / Д.Д.

Казанова // Новая юность, 2000. № 1. С. 104 – 136.

27. Манн, Г. Голос крови / Г. Манн; пер. М. Славинской

и Р. Ландау. – М.: Польза, б/г. - 282 с. (Универсальная

библиотека).

28. Манн Г. Полное собрание сочинений: в 8 тт. / Г.

Манн; под ред. В. Гофмана и В.М. Фриче, вст. ст. В.М.

Фриче. – М.: В.М. Саблин, 1910. -8 тт.

229

29. Марина Цветаева в воспоминаниях современников.

Рождение поэта; Годы эмиграции; Возвращение на родину.

– М.: Аграф, 2002. - 3 т.

30. Марина Цветаева в критике современников. – М.:

Аграф, 2003. - 2 т.

31. Мережковский, Д.С. Полное собрание сочинений: в 15

тт. / Д.С. Мережковский. – СПб.; М.: Тв-во М.О. Вольф,

1911 – 1913. - 15 т.

32. Мережковский Д.С. Леонардо Да Винчи. Воскресшие

боги / Д.С. Мережковский. – М.: РИПОЛ классик, 2005. -

768 с.

33. Розанов, В.В. Итальянские впечатления / В.В.

Розанов // Розанов В.В. Среди художников. Вступ. ст.

Николюкин А.Н.; общ. ред. Николюкин А.Н. – М. :

Республика, 1994 . - 494 с.

34. Цветаева, А.И. Воспоминания / А.И. Цветаева. – М.:

Изограф [Изографус], 2002. - 878 с.

35. Цветаева, В.И. Записки / В.И. Цветаева. Культурный

центр Дом-Музей Марины Цветаевой. Мемориальная

квартира. Рукописный фонд. КП № 3191, часть 3. - 111 с.

230

Источники на иностранных языках:

36. Casanova, Giacomo. Mèmoires de J. Casanova de

Seingalt écrits par lui-même suivis des fragments des

mèmores du prince de Ligne / G. Casanova; Nouv. Ed.

Collationnèe sur l’èdition original de Leiprick. –

Paris, Garnier, s.a. - 8 v.

37. Casanova, J. Memoires de Jacques Casanova de

Seingalt écrits par lui-même / J. Casanova. –

Bruxelles, 1881. - 6 v.

38. Casanova, Giacomo. Mèmoires du venitien J.

Casanova de Seingalt, extraits de ses manuscrits

originaux / G.Casanova; Publ. En allemagne par G. De

Schutz.– Paris, Teurnachon-Molin, 1826. - 6 v.

39. Casanova, G. Historia della mia fuga dalle

prigioni della Repubblica di Venezia dette «I Piombi» /

G. Casanova; Trad. e prefazione di Salvatore Di

Giacomo. – Milano: Alfieri e Lacroix, 1911. - 298 p.

40. Casanova, G. Il duello / G. Casanova; a cura di

Elio Bartolini. – Milano: Adelphi, 1987. - 173 p.

41. Casanova Giovanni Giacomo. Storia della mia vita /

G.G. Casanova; a cura di Carlo Cordiè. – Roma: Casini,

1961-1963. - 4 v.

Исследовательская и критическая литература:

231

42. Александр Блок и мировая культура. – Великий

Новгород: Новг. гос. ун-т, 2000. - 418 с.

43. Антокольский, А. Театр Марины Цветаевой / А.

Антокольский // Цветаева М.И. Театр. Сост. и подгот.

текста А.С. Эфрон и А.А. Саакянц. – М.: Искусство,

1988. С. 5 – 22.

44. Багно, В. Русская поэзия «Серебряного века» и

романский мир / В. Багно. – СПб.: Гиперион, 2005. -

228 с.

45. Буркхардт, Я. Культура Италии в эпоху

Возрождения / Я. Буркхардт; послесл. А.Е. Махов. – М.:

ИНТРАДА, 2001 . - 543 с.

46. Бердяев, Н.А. Философия творчества, культуры и

искусства: в 2 тт. / Н.А. Бердяев // Бердяев, Н.А.;

сост., вступ. ст. и примеч. Гальцева Р.А. – М.:

Искусство, 1994. - 542 с.

47. Быстрова, Т.А. Италия в восприятии М. Цветаевой и

С. Эфрона / Т.А. Быстрова // Век и вечность: Марина

Цветаева и ее адресаты: Сб. научных трудов Вып. II,

Череповец: РИА «Порт-Апрель», 2004. С. 161 – 169.

48. Быстрова, Т.А. Марина Цветаева и Габриэле

Д’Аннунцио / Т.А. Быстрова // Марина Цветаева. Эпоха,

культура, судьба. Десятая цветаевская международная

конференция. – М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2003. С.

194 – 203.

232

49. Быстрова, Т.А. Марина Цветаева и Микеланджело /

Т.А. Быстрова // Марина Цветаева. «Чужбина, родина

моя!» Эмигрантский период жизни и творчества Марины

Цветаевой. Одиннадцатая цветаевская международная

конференция. – М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2004. С.

203 – 212.

50. Быстрова, Т.А. Еще раз о Казанове Марины Цветаевой

/ Т. А. Быстрова // Studia slavica V. Сборник научных

трудов молодых филологов. – Таллинн, Таллиннский

педагогический университет, 2005. С. 18 – 29.

51. Ванечкова, Г., Ванечков, М. Марина Цветаева в

Чехии. Путеводитель по местам пребывания в 1922 – 1925

годах / Г. Ванечкова, М. Ванечков; – Б.м., 1997. - 32

с.

52. Взаимодействие культур Востока и Запада / Отв.

ред. Е.П. Челышев. – М.: Наука, 1987. Вып. 1. - 198 с.

53. Взаимодействие культур Востока и Запада / Отв.

ред. Е.П. Челышев. – М.: Наука, 1991. Вып. 2. - 164 с.

54. Взаимодействие культур и литератур Востока и

Запада / Под ред. П.А. Гринцера, И.Д. Никифоровой. –

М.: Наука, 1992. - Вып. 1-2.

55. Виллари, П. Савонарола и его время / П. Виллари. –

СПб.: Грядущий день, 1913. - 2 т.

56. Войтехович, Р.С. История и миф в ранней

драматургии М. Цветаевой (пьесы цикла «Романтика» 1918–

233

1919 гг.) / Р.С. Войтехович // Studia Russica

Helsingiensia et Tartuensia, VIII: История и

историософия в литературном преломлении. – Тарту: TRÜ,

2002. С. 252 – 267.

57. Войтехович, Р. Оккультные мотивы у Цветаевой /

Р.С. Войтехович // Лотмановский сборник 3. – М.: ОГИ,

2004. С. 419 – 443.

58. Войтехович, Р. Психея в творчестве М. Цветаевой:

Эволюция образа и сюжета. Диссертация на соискание

ученой степени доктора философии / Р.С. Войтехович. –

Тарту: TRÜ, 2005. - 164 с.

59. Войтехович, Р. С. Три заметки на тему «Цветаева и

Волошин» / Р.С. Войтехович // Марина Цветаева: Личные

и творческие встречи, переводы ее сочинений: Восьмая

цветаевская международная научно-тематическая

конференция: сб. докл. – М.: Дом-музей Цветаевой, 2001.

С. 144 – 157.

60. Волошин, М. Лики творчества / М.А. Волошин;

подгот. изд. В.А. Мануйлов. – Л.: Наука, 1988. - 848 с.

61. Волынский, А. Жизнь Леонардо да Винчи. Гений в

искусстве / А. Волынский. – М.: Алгоритм, 1997. - 525

с.

62. Гардзонио, С. Статьи по русской поэзии и культуре

ХХ века / С. Гардзонио. – М.: Водолей Publishers, 2006.

- 368 с.

234

63. Гаспаров, М. Избранные статьи / М. Гаспаров. – М:

НЛО, 1995. - 476 с.

64. Голенищев-Кутузов, И.Н. Творчество Данте и мировая

культура / И.Н. Голенищев-Кутузов. – М.: Наука, 1971.

- 551 с.

65. Данте и всемирная литература / Под. ред. Н.И.

Балашова. – М.: Наука, 1967. - 259 с.

66. Дантовские чтения. – М.: Наука, 1968. - 232 c.

67. Дантовские чтения. – М.: Наука, 1971. - 243 c.

68. Дни Марины Цветаевой. Вшеноры 2000. Новые

результаты исследований. – Прага: Narodni knihovna CR,

2002. - 338 с.

69. Докукина, А. «Нерви мое дорогое» / А. Докукина //

Борисоглебье Марины Цветаевой: Шестая международная

научно-тематическая конференция. Сб. докладов. – М.:

Дом-музей Цветаевой, 1999. С. 58 – 64.

70. Дюсембаева, Г. Я отраженье вашего лица / Г.

Дюсембаева // Graduate Essays on Slavic Languages and

Literatures. – Pittsburg, 1996. Vol. 9. P. 48 – 56.

71. Ельницкая, С. Поэтический мир Цветаевой: Конфликт

лирического героя и действительности / С. Ельницкая. -

Wiener slawistischer almanach, sbd. 30. – Wien, 1990. -

396 с.

72. Ельницкая, С. Сеанс словесной магии: О скрытом

сюжете в автобиографической прозе «Страховка жизни» /

235

С. Ельницкая // Марина Цветаева: Песнь жизни = Un chant

de vie: Marina Tsvétaeva / Actes du colloque

international de l’Université Paris IV, 19–25 Octobre

1992. – Paris, 1996. С. 268 – 306.

73. Ельницкая, С.И. Статьи о Марине Цветаевой / С.И.

Ельницкая. –М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2004. - 302

с.

74. Знаменитые авантюристы ХVIII века. – Киев: СП

«Свенас», 1991. - 398 с.

75. Зубова, Л.В. Потенциальные свойства языка в

поэтической речи М. Цветаевой: (Семантический аспект) /

Л.В. Зубова. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1987. - 263 с.

76. Зубова, Л.В. Поэзия Марины Цветаевой:

Лингвистический аспект / Л.В. Зубова. – Л.: изд-во ЛГУ,

1989. - 262 с.

77. И.В. Цветаев создает музей. – М.: Галарт, 1995. -

448 с.

78. Исупов, К.Г. Эстетика авантюрной жизни (о

«Мемуарах» Дж. Казановы) / К.Г. Исупов //

Метафизические исследования: альманах лаборатории

метаф. иссл. при филос. факультете СПБГУ. 1997. Вып. 8

½ - 9 ½ - 1999. С. 119 –129.

79. Италия и русская культура XV-XX вв. / Отв. ред.

Н.П. Комолова. РАН Инст-т Всеобщей Истории. – М.:

Наука, 2000. - 260 с.

236

80. Италия и славянский мир: сов.-итал. cимпозиум in

honorem prof. Ettore Lo Gatto / Ред. Н.М. Куренная и

др. АН СССР. – М.: Наука, 1990. - 123 с.

81. Каграманов, Ю.М. Мемуары авантюриста Дж. Казановы

(зарисовки социальных типов) / Ю.М. Каграманов // Новая

и новейшая история, 1973. № 5. С. 132 – 142.

82. Кара-Мурза, А.А. Знаменитые русские о Венеции /

А.А. Кара-Мурза. – М.: Независимая газета, 2001. - 383

с.

83. Кара-Мурза, А.А. Знаменитые русские о Риме / А.А.

Кара-Мурза. – М.: Независимая газета, 2001. - 468 с.

84. Кара-Мурза, А.А. Знаменитые русские о Флоренции /

А.А. Кара-Мурза. – М.: Независимая газета, 2001 . - 351

с.

85. Кертман, Л.Л. Душа, родившаяся где-то. Марина

Цветаева и Кристин, дочь Лавранса / Л.Л. Керман. – М.:

Возвращение, 2000. - 175 с.

86. Клинг, О. А. Поэтический мир Марины Цветаевой /

О.А. Клинг. – М.: Изд-во МГУ, 2001. - 112 с.

87. Клюкин, Ю. Цветаевский Париж / Ю. Клюкин // Марина

Цветаева: Песнь жизни = Un chant de vie: Marina

Tsvétaeva / Actes du colloque international de

l’Université Paris IV, 19–25 Octobre 1992. – Paris,

1996. C. 77 – 102.

237

88. Комолова, Н.П. Итальянские мотивы в творчестве

Пушкина и Цветаевой / Н.П. Комолова // А.С. Пушкин –

М.И. Цветаева. Седьмая международная научно-

тематическая конференция. Сб. докладов. – М., 2000. С.

177 – 189.

89. Комолова, Н.П. «Италийские сполохи» Марины

Цветаевой / Н.П. Комолова // Проблемы итальянской

истории. – М., 1993. С. 122 – 143.

90. Комолова, Н.П. Марина Цветаева в кругу «друзей

Италии» / Н.П. Комолова // «Все в груди слилось и

спелось». Пятая международная научно-тематическая

конференция. Сб. докладов. – М., 1998. С. 9 – 28.

91. Комолова, Н.П. Марина Цветаева и Андрей Белый (К

истории итальянского путешествия Марины Цветаевой) /

Н.П. Комолова // Борисоглебье Марины Цветаевой. Шестая

международная научно-тематическая конференция. Сб.

докладов. – М., 1999. С. 52 – 62.

92. Комолова, Н.П. Италия в русской культуре

Серебряного века: времена и судьбы / Н.П. Комолова. –

М.: Наука, 2005. - 470 с.

93. Краснова, И.А. Город Флоренция в сознании Д.

Савонаролы: идеал и действительность / И.А. Краснова //

Возрождение: гуманизм, образование, искусство. –

Иваново, 1994. С. 48 – 60.

238

94. Кудрова, И.В. Джакомо Казанова в «красной

Москве» / И.В. Кудрова // Цветаева М.И. Конец Казановы.

– СПб.: Азбука, 2000. С. 5 – 28.

95. Кудрова, И. Листья и корни / И.В. Кудрова. Звезда,

1976. № 4.

96. Кудрова, И.В. Почерк прозы / И.В. Кудрова //

Кудрова И.В. Просторы Марины Цветаевой. – СПб.: Вита

Нова, 2003. С. 228 – 246.

97. Кудрова, И.В. Путь комет / И.В. Кудрова. – СПб.:

Вита Нова, 2002. - 768 с.

98. Лавров, А.В. Этюды о Блоке / А.В. Лавров. – СПб.:

Ивана Лимбаха, 2000. - 319 с.

99. Лебедева, М.С. Правда бытия и художественный

вымысел в произведениях Цветаевой (Автобиографическая

проза М. Цветаевой сквозь призму «Воспоминаний» А.И.

Цветаевой) / М.С. Лебедева // «Чужбина, родина моя!»

Эмигрантский период жизни и творчества Марины

Цветаевой. Одиннадцатая Международная научно-

тематическая конференция. – М., 2004. С. 180 – 194.

100.Литвиненко, Н. РИПОСТ. Марина Цветаева (1892-

1941) / Н. Литвиненко // Парадокс о драме: Перечитывая

пьесы 1920-1930-х годов / Сост. И.Л. Вишневская; отв.

ред. Е.И. Стрельцова. -РАН, Рос. ин-т языкознания, Мин-

во культуры РФ. – М.: Наука, 1993. С. 154 –189.

239

101. Лютова, С.Н. Марина Цветаева и Максимилиан

Волошин: Эстетика смыслообразования / С.Н. Лютова. –

М.: Дом-музей Цветаевой, 2004. - 192 с.

102. Магомедова, Д.М. Автобиографический миф в

творчестве А. Блока / Д.М. Магомедова. – М.: Мартин,

1997. - 221 с.

103. Малова, Т. «Седой венецианский лев» – Locus et

nomen в творчестве Марины Цветаевой / Т. Малова //

Борисоглебье Марины Цветаевой. Шестая международная

научно-тематическая конференция. Сб. докладов. – М.:

Дом-музей Цветаевой, 1999. С. 247 – 251.

104.Марина Цветаева и Франция. Новое и неизданное.

Marina Tsvetaeva et la France. Nouveatès et Inèdits /

Под ред. В. Лосской и Ж. де Пройар. –М.: Русский Путь,

2002. - 268 с.

105.Марина Цветаева и Чехословакия. – Прага: БРНО,

1993. - 190 с.

106.Меднис, Н.Е. Венеция в русской литературе /

Н.Е. Меднис. – Новосибирск: Изд-во Новосибирского

университета, 1999. - 392 с.

107.Мейкин, М. Марина Цветаева: Поэтика усвоения / М.

Мейкин; пер. с англ. С. Зенкевича. – М.: Дом-музей

Цветаевой, 1997. - 310 с.

108.Минц З.Г. Военные астры / З.Г. Минц // Минц З.Г.

Блок и русский символизм: Избранные труды: в 3 кн. Кн.

240

3: Поэтика русского символизма. – СПб: Искусство-СПб,

2004. С. 314 – 316.

109.Муратов, П.П. Герои и героини / П.П. Муратов. – М.:

Геликон, 1918. - 165 с.

110.Муратов, П.П. Образы Италии / П.П. Муратов. – М.:

Терра, 1999. - 592 с.

111.Морозова, Е. О несчастьях знаменитого любовника и

авантюриста Казановы, постигших его в Англии / Е.

Морозова // Новая юность, 2000. № 1. С. 92 – 103.

112.Образ Рима в русской литературе. –Рим – Самара:

Римский университет «La Sapienza», Самарский

государственный педагогический университет, 2001. - 222

с.

113.Осипова, Н.О. Творчество М. И. Цветаевой в

контексте культурной мифологии Серебряного века / Н.О.

Осипова. – Киров: ВГПУ, 2000. - 272 с.

114.Осипова, Н.О. «Театральный текст» в системе

художественного мировидения М. Цветаевой / Н.О. Осипова

// Литература в системе культуры. Вып. 1. – М.: Фон,

1997. С. 75 – 91.

115.Пасквинелли, А. Итальянская тема в стихах Мих.

Кузмина: Италия как «театр памяти» /А. Пасквинелли //

Россия и Италия. Встреча культур. Вып.4. – М.: Наука,

2000. С. 178 – 190.

241

116.Петкова, Г. Данте – Цветаева: архетипическая фигура

водителя души / Г. Петкова // Пятая международная

научно-тематическая конференция. Сб. докладов. – М.:

Дом-музей Цветаевой, 1998. С. 201– 207.

117.Примочкина, Н. М. Горький и Павел Муратов: история

литературных отношений / Н. Примочкина. – Новое

литературное обозрение, № 61. 2003. С. 273 – 287.

118.Ревзина, О.Г. Марина Цветаева / О.Г. Ревзина //

Очерки истории языка русской поэзии ХХ века: Опыты

описания идиостилей. – М., 1995. С. 305 – 362.

119.Рейсер, С.А. Пушкин и «Мемуары» Казановы / С.А.

Рейсер // Временник пушкинской комиссии на 1976 г. –

Л.: Наука , 1979. С. 125 – 130.

120.Роллан, Р. Жизнь Микеланджело / Р. Роллан. –

Калининград: ОГУП «Калининградское книжное

издательство», ФГУИПП «Янтарный сказ», 2001. - 334 с.

121.Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама / О. Ронен. –

Спб.: «Гиперион», 2002. - 238 С.

122.Россия и Европа в XIX-XX вв.: Проблема

взаимовосприятия народов, социумов, культур. – М.: ИРИ,

1996. - 227 с.

123.Россия и Италия. Вып. 1 / Отв. ред. Н.П. Комолова.

– М.: ИВИ, 1993. - 456 с.

124.Россия и Италия: ХХ век. Вып. 3 / Отв. ред. Н.П.

Комолова. – М.: Наука, 1998 . - 372 с.

242

125.Россия и Италия: Встреча культур. Вып. 4 / Отв.

ред. Н.П. Комолова. – М.: Наука, 2000. - 360 с.

126.Россия и Италия. Русская эмиграция в Италии в ХХ

веке. Вып. 5. – М.: Наука, 2003. - 335 с.

127.Саакянц, А. А. Марина Цветаева: Жизнь и

творчество / А.А. Саакянц. – М.: Эллис Лак, 1997. -

816 с.

128.Сватонь, В. Романтизм в драматургии Марины

Цветаевой / В. Сватонь // Марина Цветаева и

Чехословакия. – Прага: БРНО, 1993. С. 159 – 170.

129.Серова, М.В. Об одном неучтенном «манифесте»

акмеизма, или версия Ахматовой / М.В. Серова //

Некалендарный ХХ век: Матер. Всероссийского семинара

19-21 мая 2000 года. –Великий Новгород, 2000. С. 72 –

84.

130.Силард, Л. Герметика и герменевтика / Л. Силард. –

СПб.: Изд. Ивана Лимбаха, 2002. - 328 с.

131.Соллерс, Ф. Казанова Великолепный / Ф. Соллерс //

Иностранная литература, 2000, № 4. С. 212 – 259.

132.Сомова, Е. В. Личность поэта, природа и назначение

поэтического творчества в художественной концепции М.

И. Цветаевой: Автореф. канд. дис. / Е.В. Сомова. – М.:

б/и, 1997. - 23 с.

133.Стенина, Н.А. Марина Цветаева и Чехия: роман душ /

Н.А. Стенина // Стихия и разум в жизни и творчестве

243

Марины Цветаевой: Двенадцатая международная научно-

тематическая конференция. – М.: Дом-Музей Цветаевой,

2005. С. 475 – 485.

134.Строев, А. Записки великого соблазнителя:

литература и жизнь / А. Строев // Казанова. История

моей жизни. –М.: Моск. рабочий, 1990. С. 9 – 26.

135.Строев, А. Старый Казанова: (о творчестве и судьбе

итальянского писателя Джакомо Казановы (1725 – 1798) /

А. Строев // Вопросы литературы. 1989, № 7. С. 103 –

115.

136.Тарановский К. О Поэзии и поэтике / К. Тарановский.

– М.: Языки русской культуры, 2000. - 432 с.

137.Толстых, Г. Итальянская художественная литература в

русской книге 1890 – 1917 гг. / Г. Толстых // Русско-

итальянский архив. –Trento: … , 1997. С. 99 – 113.

138.Хождения во Флоренцию. Флоренция и флорентийцы в

русской культуре. Из века XIX в век XX / Под ред. Е.

Гениевой и П. Баренбойма. – М.: Рудомино, 2003. - 655

с.

139.Цветкова, М.В. «Эксцентричный русский гений...»

(Поэзия Марины Цветаевой в зеркале перевода) / М.В.

Цветкова. – М.; Нижний Новгород: Вектор-Тис, 2003. -

211 с.

140.Цивьян, Т. Семиотические путешествия / Т. Цивьян.

– СПб.: Изд. Ивана Лимбаха, 2002. - 248 с.

244

141.Черневич, М.Н. Жизнь и творчество Жермены де

Сталь / М.Н. Черневич // Де Сталь Ж. де Коринна, или

Италия. – М.: Наука, 1969. С. 387 – 411.

142.Чиригин, Е.А. «Немецкий язык в произведениях Марины

Цветаевой» / Е.А. Чиригин // На путях постижения Марины

Цветаевой. Девятая международная научно-тематическая

конференция. – М.: Дом-музей Цветаевой, 2002. С. 423 –

429.

143.Швейцер, В. Быт и бытие Марины Цветаевой / В.

Швейцер. – М.: Интерпринт, 1992. - 544 с.

144.Шевеленко, И. Литературный путь Цветаевой:

Идеология – поэтика – идентичность автора в контексте

эпохи / И. Шевеленко. – М.: Новое литературное

обозрение, 2002. - 464 с.

145.Шевеленко, И. Символистские архетипы в цветаевском

самосознании / И. Шевеленко // Марина Цветаева: Песнь

жизни = Un chant de vie: Marina Tsvétaeva / Actes du

colloque international de l’Université Paris IV, 19-25

Octobre 1992. – Paris, 1996. C. 332 – 340.

146.Щукина, М. Марина Цветаева и Беттина фон Арним (о

пометах Цветаевой, сделанных на полях ее личной

библиотеки) / М. Щукина // Вопросы литературы, № 4,

1996. С. 307 – 313.

147.Эткинд Е. Там, внутри. О русской поэзии ХХ века /

Е. Эткинд. – СПб.: Максима, 1997. -568 с.

245

148.Ярхо Г.И. Предисловие / Г.И. Ярхо // Казанова Дж.

Д. Мемуары. – М.: Книга, 1991. С. 5 – 22.

Исследования на иностранных языках:

149.Deotto Patrizia. Il viaggio per realizzare un

sogno: L’Italia e il testo italiano nella cultura

russa / P. Deotto. – Trieste: Universita’degli studi

di Trieste, 2002. - 165 p.

150.I russi e l’Italia / A cura di Vittorio Strada. –

Milano: Libri Scheiwiller, 1995. - 349 p.

151.Ivanov А., Sull’incontro di Goethe e di Turgenev

con l’Italia / A. Ivanov // Turgenev e l’Italia, a

cura di Alessandro Ivanov. – Geneve: Slatkine, 1987.

-89 p.

152.L’Est europeo e L’Italia: immagini e rapporti

culturali: studi in onore di Pietro Cazzola /

Raccolti da Emanuele Kanceff e Ljiljana Banjanin. –

Torino: Cirvi, Geneve: Slatkine, 1995. - 578 p.

153.Passi, Passaggi, Passioni. Scrittori, poeti,

artisti russi in Liguria nel corso di un secolo

(1825-1925) / A cura di A. Dokukina-Bobel, C. M.

Fiannacca. – Genova: De Ferrari, 2001. - 195 p.

154.Pessina Longo Haisa. Lettere da Bologna. Le

celebrazioni per l'VIII centenario dell'Università di

246

Bologna viste da Ivan Cvetaev / H. Pessina Longo //

Omaggio a Marina Cvetaeva e alla sua poesia. n. 3,

Bologna, 1988. - 230 p.

Справочные издания:

1. Библиография: Марина Цветаева = Bibliographie des

œuvres de Marina Tsvétaeva / Сост. Т. Гладкова, Л.

Мнухин; вступ. В. Лосской. – М.; Paris, 1993. - 778 с.

2. Брокгауз, Ф.А., Ефрон, И.А. Энциклопедический

словарь в 86 т. / Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон / Под ред.

К.К. Арсеньева и Ф.Ф. Петрушевского. – СПб.:

Семеновская Типо Литография И.А. Ефрона, 1890-1907 гг.

- 86 т.

3. Керлот Х.Э. Словарь символов / Х.Э. Керлот. – М.:

REFL-book, 1994. - 608 с.

4. Краткая литературная энциклопедия: в 9 тт. – М.:

Советская энциклопедия, 1962-1972. - 9 т.

5. Литературный энциклопедический словарь / Под ред.

В.М. Кожинова и П. А. Николаева. – М.: Советская

энциклопедия, 1987. - 752 с.

6. Мэнли П. Холл. Энциклопедическое изложение

масонской, герметической, каббалистической и

розенкрейцеровой символической философии / Мэнли П.

247

Холл; пер. с англ. В. Целищева. – М.: АСТ; Астрель,

2004. - 480 с.

7. Руднев, В. Энциклопедический словарь культуры XX

века / В. Руднев; – М.: Аграф, 2001. - 608 с.

8. Словарь поэтического языка Марины Цветаевой: в 4

тт. / Сост. И. Ю. Белякова, И. П. Оловянникова, О.Г.

Ревзина. – М.: Дом-Музей Цветаевой, 1996-2004. - 4. т.

9. Словарь языка русской поэзии. Образный арсенал

русской лирики конца XVIII – начала XX века. – М.: АСТ

Астрель Русские словари Транзиткнига, 2004. - 668 с.

10. Словарь языка русской поэзии ХХ века / Сост., отв.

ред. В.П. Григорьев и др. Т. I. – М: Языки славянской

культуры, 2001. - 896 с.

11. Словарь языка русской поэзии ХХ века / Сост., отв.

ред. В.П. Григорьев и др. Т. II. – М: Языки славянской

культуры, 2003. - 800 с.

12. Холл Дж. Словарь сюжетов и символов в искусстве /

Дж. Холл; пер. А. Майкапара. – М.: Крон-Пресс, 1999. -

656 с.

Электронные ресурсы:

1. Быстрова, Т.А. Марина Цветаева и Италия: жизнь и

творчество. [Электронный ресурс]: Электрон. данные. –

Режим доступа:

248

http://www.utoronto.ca/tsq/17/bystrova17. Данные

соответствуют 02.09.2006.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Перевод выполнен по изданию: Casanova Giovanni Giacomo.Storia della mia vita / G.G. Casanova; a cura di Carlo Cordiè. - Roma: Casini, 1961-1963. – 4 v.

Эпизод 1. V. I, P. 412 – 465.

Глава I…

То, что меняет мои планы

На следующий день я был внезапно разбужен ужасным шумом,раздававшимся на улице, рядом с нашей гостиницей. Вскочив спостели, я открыл дверь, чтобы посмотреть, в чем там дело, иобнаружил у входа группу полицейских. Из соседней комнатыраздавался мужской голос, старавшийся на латыни перекричать этихканалий, настоящее бедствие Италии, а напротив стоял владелецгостиницы, который допустил это злодеяние, открыв дверь этиммерзким харям.

249

Я спросил у хозяина, что происходит, и вот что ответил мнеэтот мошенник:

– В комнате этого человека, который, как мне кажется, неговорит ни на каких языках, кроме как на латыни, находитсядевица, и люди епископа пришли проверить, является ли она егоженой, вот в чем дело! Если это его жена, он просто покажет имсвидетельство, и все сразу станет ясно. Но если она ему не жена,то он должен проследовать за ней в тюрьму. Однако, скорее всего,этого не произойдет, так как я постараюсь все решить по-дружески, с помощью двух-трех цехинов. Я поговорю с начальникомэтих людей, и все мирно разойдутся. Если вы говорите на латыни,пройдите в комнату этого человека и помогите ему принятьправильное решение.

– Кто взломал дверь моей комнаты? – кричал меж тем латинец.– Взломал ее не я, я ее открыл, как того мне велел мой

долг.– Это долг воров, но не благородных людей!

Возмущенный подобным нахальством, я захотел разобратьсяподробно в этой ситуации. Я зашел в комнату этого человека, накотором был еще ночной колпак, и рассказал незнакомцу всеобстоятельства дела. Он с улыбкой ответил мне, что было бызатруднительным понять, был ли человек, его сопровождающий,женщиной, потому как его видели в мужском военном платье; вовторых, он уверял, что никто на свете не имеет права заставитьего ответить, жена это ему или любовница, даже предполагая, чтосопровождающая его персона действительно женщина. И добавил:

– В любом случае я не дам ни одного эскудо этому мошеннику,и не шевельнусь, пока они не закроют дверь. Как только яоденусь, я покажу вам, как я думаю разрешить это дело. Явыставлю за дверь этих мошенников и разрублю их на кусочки.

Я увидел в углу саблю и венгерское платье, похожее науниформу, и спросил этого человека, не является ли он венгерскимофицером.

– Я записал мое имя и звание в учетной книге гостиницы, –ответил тот.

Удивившись странностям хозяина гостиницы, я спросил того,правда ли это, что он подтвердил, но добавил, что это незапрещает людям кардинала произвести контроль, дабы избежатьскандала.

– Вы дорого заплатите за оскорбление, нанесенное этомуофицеру, хозяин.

250

На такое замечание он рассмеялся мне в лицо. Разгоряченныйиздевательствами этого канальи, я присоединился к офицеру испросил его, доверяет ли он мне и может ли дать мне свойпаспорт.

– У меня два паспорта, – сообщил мне он, – так что могудоверить вам один без всяких проблем. С этими словами он вытащилиз кошелька паспорт и протянул мне. Он был подписан кардиналомАльбани, в нем сообщалось, что владелец его был капитаномвенгерского полка императрицы. Он прибыл из Рима и направлялся вПарму к синьору Дютилотту, первому министру инфанта и герцогаПармы, чтобы передать ему депеши от кардинала АлессандроАльбани.

В этот момент в комнату, громко крича, вошел человек, онпопросил меня передать офицеру, что ему придется отправиться слюдьми кардинала, так как в любом случае он должен покинутьгостиницу.

– Кто вы? Он был извозчиком капитана. Поняв, что речь идет о заранее приготовленной сцене, я

попросил офицера предоставить действовать мне, уверив его, чтодля меня это дело чести.

– Делайте, что вам угодно, – ответил он.Я повернулся к извозчику: – Принесите сюда вещи капитана и вам немедленно заплатят.Как только багаж оказался в комнате, я взял из своей сумки

восемь дукатов и заплатил ему, взяв квитанцию для капитана,который говорил лишь по-немецки, по-венгерски и на латыни.Извозчик уехал, полицейские, за исключением двух, оставшихся вгостинице, отбыли вместе с ним.

– Капитан, – обратился я к венгерцу, – оставайтесь впостели до моего возвращения. А я пойду сообщить епископу ослучившемся, а также о том, что он должен возместить вам убытки.С другой стороны, в Чезене находится генерал Спада и...

Он не дал мне закончить. – Я знаю его, – сказал он, – и если бы я знал, что он

здесь, я выбил бы мозги хозяину за то, что он открыл дверь этимканальям.

Я быстро оделся и, даже не причесавшись, в верхней одеждеотправился в дом епископа, где произвел немалый шум, заставивслуг проводить меня в комнату Монсеньора. Один из слуг у дверипредупредил меня, что епископ еще в постели.

– Неважно, у меня нет времени!Я оттолкнул слугу и вошел. Я рассказал прелату всю историю,

обратив особое внимание на шум, поднятый полицейскими, заявляя о

251

беззаконности подобной процедуры, клеймя мучителей-полицейских,которые не уважают святых прав граждан и иностранцев.

Епископ мне не ответил, но приказал, чтобы меня проводили вканцелярию. Там я нашел заведующего канцелярией и повторил емурассказанное епископу, не взвешивая, однако, свои слова, и болеегневаясь, нежели допуская возможность примирения, выкрикиваяслова, не слишком действенные, дабы добиться освобожденияофицера. Я дошел и до угроз, сказав, что будь я на местекапитана, я бы потребовал извинений и возмещения убытков.Священник рассмеялся мне в лицо (этого я и добивался) и,спросив, все ли в порядке у меня с головой, перенаправил меня ккомандиру полицейского отряда.

– Я обращусь к другому человеку, господин аббат!И, довольный тем, как разворачивается ситуация, я

отправился к дому генерала Спада. Там мне ответили, что довосьми он не принимает, и я вернулся в гостиницу.

В пламень, зажегший меня, как и в живое участие, которое япринял в этой ситуации, можно было бы поверить, если бы я сталубеждать моих читателей в том, что мое негодование было вызваноничем иным, как отвращением, с которым я наблюдал, какаморальная и мерзкая либертинская полиция так несправедливопреследует несчастного иностранца. Но зачем обманыватьблагосклонного читателя, которому я должен говорить толькоправду? Действительно, я испытывал отвращение к полиции, но то,что придавало моим действиям такой пыл, было более личнымпобуждением. Я представлял себе, что девушка, скрывающаяся подпокрывалами, должна быть неописуемо прекрасна, и горел отнетерпения увидеть ее лицо, показать которое, ей, несомненно, непозволил стыд. Она слышала меня, и моя любовь не позволяла мнесомневаться, что она сочла бы меня более отважным, чем еекапитан.

Дверь в комнату оставалась открытой, я зашел и рассказалкапитану обо всем, что сделал, уверив его, что в течение этогодня хозяин отправится отсюда за счет епископа, так как генералне замедлит дать ему полное удовлетворение. Он горячопоблагодарил меня, возвратил мне восемь дукатов и сказал, чтоотбудет на следующий день.

– Откуда ваша спутница? – спросил я его.– Она француженка и не говорит на других языках.– То есть вы объясняетесь по-французски?– Я не знаю ни слова по-французски.– Может быть, вы объясняетесь жестами?– Именно так.

252

– Сочувствую вам, должно быть вам тяжело понимать другдруга.

– У нас есть некоторые трудности на уровне нюансов, но сматериальной точки зрения мы прекрасно друг друга понимаем.

– Могу ли я спросить вашу спутницу, позволит ли она мнеостаться завтракать с вами?

– Если вы думаете, что ей это будет приятно…– Милая спутница капитана, – сказал я по-французски, – не

позволите ли мне присоединиться к вам за завтраком?И вот я увидел, как из-под одеял появилась прекрасная

растрепанная головка, свежее и смеющееся личико. Несмотря намужской берет, она пробудила во мне то чувство, без которогомужчина был бы несчастнейшим существом на земле.

Завороженный этим прекрасным явлением, я сказал ей, чтозаинтересовался ею еще до того, как увидел, и теперь, когда яимел счастье видеть ее, мои чувства только усилились, и что ябуду счастлив служить ей.

Она ответила мне с такой грациозностью и живостью ума,которая характеризует только французов, и поблагодарила меня стакой тонкостью выражений, что я был околдован. Мой вопроспришелся к месту, и я отправился заказывать завтрак, оставивмоих новых знакомых, так как они решили не вставать, пока дверьих комнаты не будет закрыта. Читатель помнит, что ее взломали.

Когда появился официант, я возвратился и увидел прекраснуюфранцуженку сидящей на кровати в турецкой верхней одежде, снерасчесанными и уложенными по-мужски волосами, но прекраснойдаже в этом обличии. Мне не терпелось увидеть ее во весь рост.Она завтракала, ни разу не перебив капитана, разговаривавшего сомной, которого я не особенно слушал: так сильно я увлексясозерцанием его юной спутницы.

Сразу же после завтрака я отправился к генералу и рассказалему все, немного преувеличив, чтобы задеть его чувство военного.Я сообщил ему, что, если он не примет участия в этом деле,офицер отправит письмо кардиналу. Мое красноречие не прошлодаром, так как в интересах генерала было, чтобы священникизанимались своими небесными делами и не совали нос в делаземные.

– Я разберусь в этом деле! – заявил он, придав своемуголосу соответствующую важность, и обратился к своему помощнику:

– Идите и пригласите на обед этого офицера и его спутницу,навестите епископа и сообщите ему, что офицер был оскорблен и неуедет, пока не получит соответствующую компенсацию в сумме,которую сочтет нужной. Скажите ему, что я обо всем осведомлен ичто все расходы будут осуществлены за счет Монсеньора.

253

Какое удовлетворение испытал я, услышав подобноераспоряжение! Раздувшись от тщеславия, я чувствовал себя егосоавтором. Я вышел с помощником генерала и представил егокапитану, который принял его с радостью солдата, встретившегосвоего боевого товарища. Помощник пригласил его вместе со своимдругом за стол генерала и предложил ему письменно представитьжелаемое удовлетворение. Не стоит говорить, что полицейские привиде помощника генерала испарились. Офицер взял ручку, бумагу ичернила и изложил свою просьбу на латыни, достаточно хорошей длявенгерца. Этот благородный человек попросил всего тридцатьцехинов, несмотря на мои настояния потребовать сотню. Он былщепетилен в том, что касалось личной чести, и поэтому хотелвсего лишь, чтобы хозяин и полицейские попросили извинения вприсутствии помощника генерала. Тот грозил епископу послатьдепешу в Рим кардиналу Алессандро, если не получит требуемое втечение двух часов, сообщив, что останется в Чезене за свойсчет, за десять цехинов в день.

Помощник генерала вышел, и в следующий миг вошел хозяингостиницы и любезнейше сообщил офицеру, что он свободен, но тутже ретировался, испугавшись заслужить побои, которые я пообещалему от венгерца.

Я оставил моих знакомых и отправился одеваться, так какдолжен был обедать с ними в доме генерала, и вновь увидел ихчерез час, одетых в офицерские платья. На прекрасной француженкебыло простое и элегантное платье. Я тут же оставил идею ехать вНеаполь и решил отправиться ними в Парму.

Красота грациозной француженки меня покорила. Капитану былооколо шестидесяти лет, она же была юна; они показались мненеподходящей парой, эта мысль породила во мне один план, которыйя надеялся осуществить.

Помощник генерала вернулся со священником от епископа,который сказал капитану, что он выдаст ему запрашиваемую сумму,но должен вычесть из нее пятнадцать цехинов. – Тридцать или ничего, – сухо ответил венгерец.Затем он получил запрашиваемую сумму и все разрешилось.Эта маленькая победа, произошедшая благодаря моим стараниям, позволила мне завоевать дружбу капитана и его прекрасной спутницы.

Чтобы убедиться, что спутница капитана – женщина,достаточно было взглянуть на ее фигуру. Она была слишкомженственна, чтобы быть мужчиной; вне всякого сомнения,переодетые женщины, которые надеются уподобиться мужчинам,

254

неправы, так как скрывают свои наиболее прекрасные внешниечерты.

За час до обеда мы отправились в дом генерала, которыйпредставил двух офицеров всем присутствующим. Никто из них неподдался на обман, так как история уже разошлась по городу, ивсе были рады пообедать с героиней комедии, все обращались сюным офицером как с мужчиной, однако мужчины по ту сторону столаотдавали ей дань уважения, приличествующую ее полу.

Синьора Кверини была единственной раздосадованной, так каквнимание, которое уделяли юной француженке, заставляло еестрадать. Она не сказала ей ни слова, кроме как чтобы похвастатьсвоим французским, которым отлично владела. Бедный капитан непромолвил почти ни слова, потому как никто не хотел говорить налатыни, а генерал не много мог бы ему сказать по-немецки.

Старый аббат, который находился за столом, попыталсяоправдать епископа, уверяя меня, что хозяин и полицейскиедействовали так по приказанию свыше.

– И поэтому, – добавил он, – в гостиницах нет засовов надверях: чтобы чужестранцы не могли закрыться изнутри. Инквизицияне может позволить, чтобы мужчина спал с другой женщиной, а несо своей законной женой.

Через двадцать лет, в Испании, я обнаружил все двери навнешней цепочке, так что посетители находились в гостинице как втюрьме, предоставленные всем беспокойствам от ночныхпосетителей. Эта беда так распространена в этом регионе, чтоможет разрушить монархию, и не стоит удивляться, если в одинпрекрасный день Великий Инквизитор заставит Короля принятьпостриг, дабы поставить его на место.

Глава II

Я покупаю шикарную коляску и отправляюсь в Парму со старымкапитаном и прекрасной француженкой. – Я вижусь с Дженоветтой и дарю ей

пару золотых браслетов. – Мое смущение перед прекрасной спутницей. –Монолог. – Разговор с капитаном. – Наедине с француженкой

Разговор тек живо, молодой офицер заинтересовал всех, неисключая синьоры Кверини, которая почти не утруждалась скрыватьзлобу, которая точила ее изнутри.

– Это так удивительно, – сказала она, – что вы можете житьвместе, никогда не разговаривая.

255

– Почему же, синьора? Мы прекрасно понимаем друг друга,потому как в делах, которые мы должны делать вместе, слова ненужны.

Подобный ответ, высказанный со всей грацией и живостью,вызвал смех всего общества, кроме синьоры Кверини, которая,изображая наивность, нашла его двусмысленным.

– Не знаю, – сказала она молодому офицеру, – о каких делахможет идти речь, если нельзя перекинуться ни одним словом!

– Простите, синьора, но такие дела существуют. Например,игра.

– Так вы только и занимаетесь тем, что играете?– Именно так. Мы играем в фараон и я держу банк.Все присутствующие, поняв тонкость такого ответа, снова

засмеялись, и на этот раз Джульетта вместе со всеми.– И сколько же зарабатывает банк? – спросил генерал.– Доход настолько жалок, что не стоит и говорить о нем!Естественно, что никто и не подумал перевести эту фразу

честному капитану. Разговор продолжался живо, и постепеннокомпания заражалась все большим энтузиазмом по отношению кмолодому офицеру.

Перед отъездом я зашел попрощаться с генералом и пожелалему счастливого пути.

– Прощайте, – сказал он, – желаю вам счастливого пути,отдохните в Неаполе!

– Я больше не еду туда, я передумал, я отправлюсь в Парму,чтобы увидеть инфанта. В то же время я выступлю переводчиком длядвух офицеров, которые не могут объясниться.

– Понимаю, на вашем месте я сделал бы то же самое.Я попрощался и с синьорой Кверини, которая попросила писать

ей в Болонью, что я и пообещал, конечно, не собираясь этогоделать.

Молодая француженка пленила меня сначала вся закрытаяпокрывалами; она понравилась мне, едва я увидел ее лицо, затем,когда я увидел ее одетой, и, наконец, за столом она покориламеня, так как в ней проявился характер, предпочитаемый мною,который так редок у итальянок и так типичен для прекрасного полаФранции. Завоевать ее мне не казалось особенно сложным, и ясчитал дело уже наполовину сделанным. Помимо тщеславия, мнеказалось, что я подхожу ей больше старого венгерца, красивогодля своего возраста, но остающегося шестидесятилетним, меж темкак мои двадцать три предлагали другие возможности. Мнеказалось, что со стороны капитана я не найду никакогопрепятствия: он показался мне из тех людей, которыерассматривают любовь как случай чистой фантазии и легко

256

приспосабливаются к обстоятельствам, приноравливаясь к тому, чтопринесет им случай.

Передо мною стояла перспектива поездки с этоймалоподходящей друг другу парой, фортуна не могла предоставитьмне более удобного случая для осуществления моего плана. Мнеказалось невозможным, что они могут отвергнуть мое общество,более того, мне казалось, что они должны быть мне благодарны,так как наедине они не могли обменяться ни словом.

Уверив самого себя в благоприятном исходе и решив попытатьудачи, едва мы достигли гостиницы, я спросил у капитана, хочетли он отправиться в Парму с почтой или как-то еще.

– Так как у меня нет коляски, придется ехать с почтой, –ответил он.

– У меня есть удобнейшая коляска и я могу предложить вамдва места, если моя компания вам будет приятна.

– Это настоящая удача! Будьте так добры, сообщите своепредложение Генриетте.

– Не хотите ли, синьора, оказать мне честь сопроводить васдо Пармы?

– Я буду вам благодарна, по крайней мере, мы сможемпоговорить. Но вам будет не просто, так как в какие-то моментывам придется много поработать.

– Не беспокойтесь, это будет мне в удовольствие, мне лишьжаль, что путешествие так коротко. Поговорим об этом за ужином.Позвольте теперь вас оставить, так как перед нашим отбытием мненужно кое-что уладить.

То, что я должен был уладить – это приобретение«удобнейшей» коляски, которой я обладал только в собственномвоображении.

Я отправился к Caffe delle nobiltà и там, как будто фортунарешила мне улыбнуться, мне сообщили о продающейся коляске,которую никто не покупал, так как за нее запросили слишкомдорого. Просили двести цехинов, в ней было всего два места ималенькое сиденье спереди. Это было именно то, что мне нужно. Япопросил проводить меня к сараю, где увидел прекраснуюанглийскую коляску, которая стоила, по крайней мере, двестигиней. Граф, хозяин коляски, ужинал. Я попросил передать ему,чтобы он не продавал коляску до утра и, довольный, возвратился вгостиницу. Во время ужина я только и говорил с капитаном, что овремени нашего отъезда, все остальное время занял нескончаемыйдиалог с Генриеттой. Она была по-настоящему неподражаема исодержала в себе источник неистощимого остроумия, обладаяприятнейшим характером, с которым я был еще не знаком, так какдо этого у меня не было опыта общения с француженками.

257

Находя ее все более привлекательной и не сумев разглядеть вней искательницу приключений, я надеялся обнаружить в нейблагородные и нежные чувства, плоды прекрасного обучения, икогда на меня нападало сомнение, опровергавшее все моивпечатления, я сразу отбрасывал его. Каждый раз, когда я пыталсязаговорить с ней о капитане, она сменяла тему разговора или жеуклонялась от моих расспросов с такой тонкостью, что япоражался, и более всего меня пленяла та грация, какой онаобладала. Однако она не смогла избежать следующего вопроса:

– Скажите мне, по крайней мере, капитан – ваш отец или муж?– Ни то и ни другое.Этот ответ удовлетворил меня, другого знать мне не было

необходимости. Капитан заснул. Когда он проснулся, я пожелал им спокойной

ночи и отправился собираться с сердцем, полным любовью, и сголовой, полной планов. Я видел, что все разворачиваетсянаилучшим образом, и был уверен, что смогу осуществить своизамыслы, ведь мне было двадцать три, я был здоров, богат иотважен. Это приключение мне казалось тем более прекрасным, чтодля его осуществления мне понадобилось бы еще три-четыре дня.

На следующий день я отправился к графу Дадини, хозяинуколяски, и, проходя мимо ювелирной лавки, увидел пару золотыхбраслетов – таких прекрасных, в виде венецианской цепочки – чтокупил их. Это был подарок для Дженовеффы (в названии главы –Дженоветта).

Как только граф увидел меня, он сразу меня узнал. Он виделменя в Падуе, в доме своего отца, который, когда я еще ходил вшколу, занимал кафедру пандекты. Я купил коляску и приказалотправить ее к моему шорнику в первом часу.

После этого приобретения я отправился к дому Франции,обрадовав Дженовеффу до безумия, преподнеся ей браслеты. Ни уодной девушки Чезены не было таких, и этим подарком я успокоилсвою совесть, так как такой подарок вчетверо окупал расходы,которые за десять или двенадцать дней своего пребывания япричинил этой семье. Однако не это было самым большим моимподарком. Я попросил их отца поклясться, что он не доверитсяникакому другому магу, у которого возникнет желание извлечьсокровища, но дождется моего возвращения, даже если в течениедесяти лет от меня не будет никаких новостей.

Я сказал, что заключил с гномами соглашение, согласнокоторому при первой же попытке другого человека извлечьсокровища, ящик, содержащий сокровища, опустится на тридцатьпять саженей, тогда мне придется затратить в десять раз большеусилий, чтобы поднять его на поверхность. «Я не могу

258

предугадать, когда я вернусь, ибо это зависит от обстоятельств,которые сегодня я не могу предвидеть, однако помните, что толькоя могу извлечь ваше сокровище», – добавил я. К советам яприбавил и проклятия, сказав, что, если он не выполнит своеобещание, это послужит причиной разорения всей его семьи. Такимобразом, я исправил это дело, окончательно заморочив этогочестного человека, став его благодетелем и опередив какого-нибудь мошенника, который вытянул бы больше денег из него,нежели из его дочери. Больше я его не встречал; должно быть, онумер, но после того впечатления, которое я произвел на него, мнедумается, его потомки должны все еще ждать меня, и имя Фарузидолжно было стать бессмертным в этой семье.

Дженовеффа отправилась проводить меня до выхода из города.Я вежливо обнял ее и понял, что это была лишь временная вспышка,я был достаточно мудр и порадовался этому. Прежде чемрасстаться, я сказал ей, что если через три месяца я не вернусь,ее невинность больше не пригодится для моих магических операций,и посоветовал ей выйти замуж, как только представится случай.Она пролила несколько слезинок, но пообещала последовать моимсоветам.

Читатель обратит внимание, как благородно я завершил этуисторию. Не дерзая слишком превозносить себя, я порадовалсяснова своей находчивости, но подумал, что не будь сейчас мойкошелек полон цехинов, я мог бы прекрасно разорить бедногоФранцию. Не буду допытывать вас вопросами о том, поступил бы такна моем месте любой молодой человек, которому нравятсяудовольствия и который обладает ярким умом, пусть читатель самразрешит для себя этот вопрос.

Что касается Капитани, которому я продал ножны СвятогоПетра за довольно высокую цену, уверяю вас, что я все еще в этомне раскаялся, прежде всего, потому, что Капитани хотел обманутьменя, приняв ножны как залог; затем потому, что его отец,дворцовый граф, ценил их до конца своей жизни еще более, чемесли бы это был самый красивый бриллиант на земле.

Умерев, убежденный в своей правоте, он был очень богат, вто время как я умру в бедности. Так что подумай, читатель, ктоиз нас заключил более выгодную сделку. Но вернемся к моимбудущим спутникам.

Как только я вернулся в гостиницу, я сделал всеприготовления для отправки, ожидая поездки со всем нетерпением.Едва Генриетта открывала свой ротик, я находил ее всепрекрасней, и дух ее и характер восхищали меня еще более еекрасоты. Мне казалось, что капитан настроен благожелательно, ивсе говорило о том, что Генриетта принимает благосклонно мое

259

внимание, в общем, мне казалось, что она бы не отказаласьпроменять на меня своего старого любовника. И я имел право такдумать, так как с точки зрения физической у меня было всенеобходимое для того, чтобы быть прекрасным любовником, а такжевид богатого человека, несмотря на отсутствие слуги. Я сказалей, как бы между прочим, что удовольствие не иметь слугобходиться мне вдвое, что, обслуживая себя сам, я всегда получалудовлетворение, ибо все было действительно так, как мне быхотелось, и кроме того, никто не шпионит и не ворует за моейспиной. Генриетта прекрасно улавливала мои мысли, что заставляломеня влюбляться в нее все больше и больше.

Честный венгерский капитан хотел оплатить, перед тем какпуститься в путь, места до Пармы; после обеда мы наконецотправились, не без спора об уместности подобного предложения.Капитан хотел, чтобы я расположился внутри с Генриеттой, ночитатель прекрасно поймет, что я хотел занять переднее место.Найдя его более выгодным, я настоял на том, чтобы занять этоместо напротив них, с одной стороны, продемонстрировав своювежливость и, с другой стороны, не теряя из виду объект моихмыслей.

Мое счастье было бы слишком велико, если бы не сглаживалосьнекоторым чувством вины. Но где найти розы без шипов? Итак, покамоя прекрасная француженка заставляла меня смеяться, рассыпаячудесные и остроумные фразы, которые выходят с такойнеподражаемой естественностью у женщин ее страны, –меланхоличная фигура бедного венгерца вызывала мое живейшеесочувствие, и когда я хотел приобщить его к этому искусномуразговору, переводя на латынь чудесные фразы божественнойГенриетты, вместо смеха я видел его удлинившееся лицо, как еслибы то, что я ему говорю, казалось ему чем-то неверным.

Это заставило меня думать, что я не владею латинским такхорошо, как французским, и это было так. Во всех идиомах труднеевсего уловить дух, и этот дух не просто выразить, когда разговортак тонок и остроумен. Раньше тридцати ??? Плавт или Марциалнавряд ли вызовут у вас улыбку.

Так как коляска наша сломалась, мы остановились в Форли.После веселого ужина я отправился в комнату уложить мои вещи,полный мыслей об этой прекрасной женщине, завоевавшей моесердце. Во время путешествия Генриетта показалась мне такойоригинальной, что я не хотел даже ложиться в кровать, котораянаходилась в одной комнате с ними. Я боялся, что этой девицепридет в голову причуда оставить своего старого спутника изалезть ночью в мою постель, и не знал, как бы добрый капитан

260

мог воспринять такую шутку. Это правда, что я хотел завладетьэтим чудесным существом, но я хотел также и сохранить видимостьприличий, потому что чувствовал уважение к этому офицеру.

У этой девушки не было другой одежды, кроме той, что былана ней, не было и никаких женских украшений, ни даже рубашки!Она менялась одеждой с капитаном. Эта ситуация была для менястоль новой, сколь и непонятной.

По прибытии в Болонью, почувствовав вдохновение во времяужина, как благодаря изысканной пище, так и тому пламени,который разгорался все ярче в моем сердце, – я спросилГенриетту, по какой игре случая она стала подругой этого доброгочеловека, который казался более подходящим на роль ее отца, чемлюбовника.

– Если вы хотите это знать, – ответила она, – пусть он самрасскажет вам всю историю, но попросите его не пропускать ровнымсчетом ничего.

Я перевел ему ее слова и добрый капитан, после того какжестами удостоверился, что этот рассказ не будет неприятен егопрекрасной спутнице, рассказал следующее:

– Один офицер, мой друг, должен был отправиться попоручению в Рим и я взял шестимесячный отпуск, чтобысопровождать его. Мне улыбалось повидать город, имя которогочерез века пробуждает в нас чувства внушительности и могущества.Я не сомневался, что в хорошем обществе там говорят на латыни,как в Венгрии. Но я был ужасно разочарован, обнаружив, что налатыни не говорит никто, даже священники, которые только имогут, что писать на ней. Я был ужасно зол, и, кроме наслаждениявидами, от которых я был в восторге, все остальные мои чувствастрадали. Вот уже месяц как я скучал в этом вечном городе, покакардинал Альбани не дал моему другу депеши для отправки вНеаполь. Перед отъездом я был представлен Его Светлости, и такудачно, что кардинал пообещал через несколько дней передать мнепакет для инфанта и герцога Пармского, Пьяческого иГуастальского, сказав мне, что поездка моя будет оплачена.Возжелав увидеть место, которое древние называли Centum Cellae,а ныне зовущееся Чивита Веккья, я воспользовался случаем и нашелпроводника, говорящего на латыни.

После короткой паузы капитан добавил: – Когда я был там, яувидел, как из одной коляски спускались старый офицер и этадевица, в том виде, в каком вы ее видите. Она мне пришлась повкусу, но я бы и не вспомнил про нее, если бы офицер неостановился в моей же гостинице, да еще в такой квартире, в окно

261

которой я, без всякого умысла, волей неволей смотрел каждый раз,как только подходил к окну. Вечером я увидел их за ужином,однако офицер не промолвил ни слова своей спутнице. После ужинадевица поднялась и ушла, офицер же не поднял глаз от письма,которое, как мне показалось, читал с большим интересом. Черезчетверть часа офицер закрыл окна и выключил свет, после чегоспокойно отправился спать. На следующее утро, проснувшись раноутром, как и обычно, я увидел, что офицер ушел, а девицаосталась в комнатах. Я велел моему проводнику, который исполнялпри мне и обязанности слуги, сказать ей, что если она уделит мнечас времени, то получит десять цехинов. Он отправился к ней и,вернувшись, сообщил, что девица ответила ему по-французски, чтопосле завтрака она отправляется в Рим и что мне будет несложнонайти возможность поговорить с ней.

– Я легко узнаю от извозчика, где она остановится, и сообщувам – сказал мне добрый проводник. Действительно, она уехалавместе с офицером, а я вернулся в Рим на следующий день.

После очередной паузы капитан продолжил.– Через два дня после моего возвращения кардинал передал

мне пакет, адресованный синьору Дюдиллоту, министру герцога, спаспортом и необходимыми для пути деньгами, сказав, что дело нетерпит промедления. Я уже забыл о прекрасной авантюристке, какза два дня до моего отбытия мой проводник сообщил мне, чторазыскал девицу и что она все еще с тем же офицером. Он сообщилей, что мне бы хотелось ее увидеть и что через два дня я уезжаю,и она ответила, что если я сообщу ей точное время отъезда, янайду ее в двухстах шагах от города в это время, и она запрыгнетв мою коляску. Я нашел это предложение заманчивым и сообщил ейвремя отъезда и место, где я буду ее ждать на выезде из Portadel Popolo [Народные ворота – одни из римских ворот – Т.Б.]. Онабыла весьма пунктуальна, и с этого момента мы не разлучались.Когда она оказалась в коляске, она дала мне понять, что хотелабы поужинать со мной. Можете представить себе, как тяжело намбыло понять друг друга, но мы объяснялись жестами, и я судовольствием принял предложение. Мы весело поужинали, говоря, ине понимая друг друга, но после десерта мы поняли друг другавеликолепно. Я думал, что на этом мое приключение закончилось,но представьте себе мое удивление, когда я предложил ей десятьцехинов и она категорически отказалась, дав мне понять, чтопредпочитает отправиться со мною в Парму, где у нее есть какие-то дела, и не хочет возвращаться в Рим. Такое приключение мнепришлось по нраву, и я согласился, сожалея лишь о том, что немогу объяснить ей, что, если ее станут преследовать, чтобывозвратить в Рим, я не смогу защитить ее от этого насилия. Еще

262

больше меня огорчало взаимное наше непонимание и невозможностьподдержать разговор. Мне бы хотелось услышать об ееприключениях, наверное, очень интересных. Вы прекраснопонимаете, что я даже не знаю, кто она. Я только знаю, что зовутее Генриетта, что она француженка, послушна, как ягненок,кажется, весьма образованна и хорошего здоровья. В ней естьприсутствие духа и мужества, как то я понял в Риме, а вы вЧезене, на ужине у генерала. Если бы она пожелала рассказать вамсвою историю, а вы – перевести мне ее, прошу вас сообщить ей,что этим она доставила бы мне большое удовольствие, так как яиспытываю к ней нежную дружбу, и уверяю вас, что мне будетнелегко, когда в Парме мы расстанемся. Скажите ей, кроме того,что я вручу ей тридцать цехинов, полученных в Чезене отепископа, и если бы я был богат, я бы не ограничился этойсуммой, чтобы показать ей мое расположение. Прошу вас перевестией мои слова.

После того как я спросил Генриетту, не причинит ли ей больпрямой перевод моих слов и получил приказание переводить, ясообщил ей сказанное капитаном.

С искренностью и благородством Генриетта, которой легкийрумянец придал еще больше достоинства, подтвердила, что рассказкапитана есть чистая правда, но просила передать ему, что неможет удовлетворить его просьбу и рассказать ему о своей жизни.

– Скажите ему, что тот же принцип, который не позволит мнесолгать, не позволяет мне сказать правду. Что касается тридцатипредложенных им цехинов, уверьте его, что я не приму ни одногоиз них, и если он будет настаивать, то причинит мне боль. Я хочулишь одного, чтобы по прибытии в Парму мы расстались и чтобы онзабыл обо мне, и если когда-нибудь случай сведет нас снова,чтобы он был так добр, сделав вид, что не знает меня.

Закончив эту маленькую речь, которую она произнесла таксерьезно и таким честным тоном, она обняла своего старого другас чувством несколько большим, чем просто нежность. Капитан непонял, что означают эти объятья, и был убит, когда я сообщил емуто, что она сказала. Он просил передать ей, что для того, чтобыисполнить ее желание, ему необходимо знать, что в Парме у неебудет все необходимое.

– Можете уверить его, что ему не о чем беспокоиться. Этот разговор оставил у всех привкус легкой горечи. Я

захотел избавиться от этого ощущения и поднялся, пожелав имспокойной ночи. Я заметил, как пылало лицо Генриетты.

Как только я оказался в моей комнате, взволнованныйчувством любви, обеспокоенный, удивленный и неуверенный, я сталговорить сам с собой в полный голос, как всегда, когда меня

263

гложет какая-то мысль. Мне не достаточно немой мысли, мне нужноговорить, и при этих разговорах я так сильно жестикулирую и такактивно спорю сам с собой, что забываю, что я один. Этот ответГенриетты разрушил все мои планы.

Кто же эта девушка? – вопрошал я сам себя, – в которойсочетаются такие высокие чувства и такой циничное свободомыслие?Она утверждает, что в Парме она хочет остаться свободной инеизвестной, так что вряд ли я смогу надеяться, что закон,действующий для капитана, для меня будет изменен. Прощайте,надежды! Прощайте, иллюзии! Прощай все! Но кто эта женщина?Наверное, в Парме у нее есть муж или любовник, или же онапринадлежит к знатному роду, или же это в ней говоритбезграничный дух свободомыслия, и, веря в своюпривлекательность, она хочет попытать счастья и броситься вбездну позора, в надежде найти богатого содержателя. Но это идеябезумной или отчаявшейся женщины, и мне не кажется, чтоГенриетта таковой является. Однако у нее ничего нет, но онаничего не хочет от этого честного человека, как если бы имелавсе, что ни пожелает; она отвергает подарок, который могла быпринять не краснея, потому как не краснела, доставляя этомуофицеру удовольствие, не испытывая любви. Или, может быть, онадумает, что меньший стыд отдать себя желаниям незнакомогомужчины, который не может в ней вызвать нежного чувства, чемпринять подарок друга, которого уважает, когда она остается однав чужом городе, не зная даже языка? Или же таким образом онапытается исправить ту ложь, в которую вовлекла капитана, даваяему понять, что не его заслуга в том, что она бежала от тогочеловека, с которым была в Риме? Но она может быть уверенной,что капитан и так об этом знает, так как он умный человек и врядли может допустить, что она бежала с ним, загоревшись любовью,увидев его единственный раз в окне в Чивита Веккья? Так что сним она в расчете, с ним, но не со мной, потому как, обладаяпрекрасным чутьем, она конечно понимает, что если бы я не питалнадежд, то не отправился бы с ними, и она должна была понимать,что есть только один способ добиться моего прощения. Она можетобладать разными добродетелями, – говорил я себе, – но в ней нетничего, что помешало бы мне претендовать на то единственноереальное вознаграждение, которое должен получить мужчина отлюбимой женщины. Если она думает изображать передо мнойдобродетель и обмануть меня, я думаю, что честь моя чиста, ипосмотрим, кто еще из нас будет обманут.

После такого монолога я еще больше разозлился и решилследующим же утром перед отъездом вызвать ее на объяснение.

264

Я говорил себе: – Спрошу у нее, почему же старый капитан получил от нее блаженство с такой легкостью, и если она откажется отвечать, я буду демонстрировать ей равнодушие и презрение до самого прибытия в Парму.

Мне казалось очевидным, что она не могла избежать моихухаживаний иным способом, нежели демонстрируя ложнуюдобродетель, из чего я сделал выводы, что не могу позволить себестать игрушкой этой женщины.

Что до капитана, то после рассказанного, я был уверен, чтоя не оскорблю его, если объяснюсь с Генриеттой, его такт долженбыл подсказать ему, что следует сохранять нейтралитет и бытьсдержанным.

Довольный своими размышлениями и найдя выход, я заснул.Генриетта слишком сильно занимала мои мысли, и даже во сне ееобраз преследовал меня. Этот сон, длящийся всю ночь, был такпохож на реальность, что после пробуждения я все еще искал еерядом с собой. Мое воображение было так заполнено образами этойночи, что если бы дверь не была закрыта на замок, я бы подумал,что она ушла от меня ночью, вернувшись на свое место рядом скапитаном.

Когда я проснулся, я понял, что после такого сна я простосошел с ума и не думал ни о ком ином, как о Генриетте, да и какиначе могло быть?

Читатель, представь себе беднягу, который ложится спать,уставший и обессиленный от голода, и, разбитый сном, видит передсобой шикарно накрытый стол, что тогда происходит? Его желудокбодрствует и требует пищи, не давая ему отдохнуть и во сне, иему нужно срочно поесть, или же он погибнет от изнеможения.

Но как можно придавать столько внимания таким пустякам? –воскликнет какой-нибудь хладнокровный и благовоспитанныйчитатель, молодость которого прошла без особых страстей, илиставший благоразумным с годами.

Возраст усмирил мои страсти, так как тело мое состарилось,но сердце мое молодо, а моя память сохраняет всю ту же свежесть,что и в юности, и я далек от мысли считать такие вещи пустяками;мое сожаление, о читатель, заключается лишь в том, что я уже нев состоянии сделать ничего подобного.

Будучи готовым к отъезду, я вошел в комнату моих спутникови после комплиментов в их адрес я рассказал капитану, чтобезумно влюбился в Генриетту, и спросил его, согласен ли он нато, что я попытаюсь уговорить ее стать моей любовницей.

То, что она попросила вас оставить ее в Парме, – добавил я,– и сделать вид, что вы ее не знаете, говорит о том, что онанадеется найти другого любовника, и если вы мне позволите

265

провести с ней наедине полчаса, я льщу себя надеждой убедить ее.Если она отвергнет меня, я останусь здесь, а вы отправитесь снею в Парму, где оставите мою коляску у двери города, переславмне записку, чтобы я мог ее забрать, когда пожелаю.

– После завтрака, – ответил мне добрый капитан, – янаправлюсь в один Институт, так что вы сможете остаться с нейнаедине. Надеюсь, вы преуспеете в своей попытке, так как я былбы счастлив оставить ее в ваших руках. Если же она будетупорствовать в том решении, которое она нам сообщила, я найдуизвозчика и оставлю вам вашу коляску. Я благодарю вас залюбезное предложение и должен вам сказать, что расстанусь с вамис большим сожалением.

Довольный тем, что в половине дела я преуспел, и,предвкушая развитие интриги, я спросил у прекрасной француженки,не хочет ли она осмотреть достопримечательности Болоньи.

– Я с удовольствием отправилась бы их посмотреть, если бына мне было женское платье, но в таком виде мне бы не хотелосьпоказываться в городе.

– То есть вы не выйдете отсюда?– Нет.– Тогда я составлю вам компанию.– Благодарю вас.Мы весело позавтракали, после чего капитан ушел. Как только

он вышел, я сказал Генриетте, что ее друг ушел, дабы оставитьнас одних, так как я дал ему понять, что хочу поговорить с ней.

Я хотел спросить вас об одной вещи, – прибавил я, – вашвчерашний приказ капитану забыть вас и не беспокоиться о васпосле прибытия в Парму, не показывая даже, что он вас знает,касается также и меня?

– Это был не приказ, так как я не имею права приказыватьему. Просьба, с которой я была вынуждена к нему обратиться,зависит от обстоятельств, в которых я нахожусь, и так как он неимеет права мне отказать, я могла не сомневаться, что онвыполнит мою просьбу. В том, что касается вас, то я не замедлилабы обратиться с подобной же просьбой и к вам, если бы непредполагала, что у вас есть определенные намерения. Вы оказалимне много услуг, но должны также понимать, что в соответствующихобстоятельствах, любезность капитана могла бы повредить мне, аваша любезность может повредить мне еще больше, и так как выпитаете ко мне чуть больше, чем дружбу, то должны были бы обовсем догадаться.

– Так как вы догадались, что за чувства я питаю к вам, выдолжны догадаться также и о том, что я не могу оставить васодну, без денег, без ничего, в чужом городе, где вы даже не

266

можете объясниться! Вам кажется возможным, чтобы мужчина,испытывающий к вам столь нежную дружбу, мог бы оставить васпосле знакомства с вами, когда он узнал, в какой ситуации вынаходитесь? Если вы предполагаете подобное возможным, этоозначает лишь то, что вам не ведома настоящая дружба, и еслимужчина не дает вам того, что вам нужно, это не настоящий друг.

– Я не сомневаюсь, что капитан – мой друг, и вы слышалисвоими ушами, он забудет меня.

– Я не буду уточнять, какую именно дружбу испытывает к вамэтот добрый человек, и не буду говорить о том, какие надежды онлелеет, но знаю, что для того, чтобы исполнить вашу просьбу, егочувства должны сильно отличаться от моих, и считаю нужным вамсказать, что я не только не могу оставить вас в том состоянии, вкаком вы находитесь, но и все остальное для меня такженевозможно, коль скоро я отправлюсь с вами в Парму. Я так сильновас полюбил, что вы должны пообещать мне стать моей, или же яостанусь здесь. В этом случае вы отправитесь в Парму вдвоем скапитаном, поскольку, если я буду вас сопровождать, я будучувствовать себя несчастнейшим из мужчин, как оттого, что увижувас с другим, будь он ваш муж или будь вы в лоне вашей семьи,так и оттого, что для меня невозможно видеть вас и не быть свами. «Забудьте меня», – сказать это так просто, но знайте, чтоесли забвение так легко для французов, для итальянца это непросто. Я принял это решение, теперь будьте так добры сообщитьмне, следует ли мне остаться здесь или же мне сопровождать вас вПарму. Отвечайте. Если я останусь здесь, завтра же я отправлюсьв Неаполь и надеюсь там выздороветь от тех чувств, которыми выменя заразили, но если вы мне велите вас сопровождать, то должнызаверить меня, что я могу рассчитывать на полное распоряжениевашим сердцем. Я хочу один наслаждаться вашей красотой, этообязательное условие для моего полного счастья, и тогда высможете оценить, заслуживаю ли я того моим вниманием к вам.Капитан уже обо всем знает, я ему сообщил о своих намерениях.

– И что он вам ответил?– Что он был бы счастлив оставить вас в моих руках. Что

значит эта милая улыбка на ваших губах?– Мне смешно, потому как еще никогда в жизни я не слышала

такого пылкого любовного признанья. Вы не можете себепредставить, что означает делать женщине подобное заявление,такое пылкое, но такое нежное и страстное одновременно: Синьора– одно из двух – выбирайте! Ах! Ах! Ах!

– Нет, я прекрасно понимаю. Это может быть невежливо,непатетично, но страстно! Я уверяю вас, что со мной такоевпервые. Вы не понимаете отчаяния влюбленного мужчины, который

267

чувствует себя вовлеченным в партию, исход которой, возможно,решает все в его жизни. Если хотите знать, несмотря на мой пыл,я ни в чем вам не отказывал, и решение, которое я приму, если выбудете настаивать в своей просьбе, – не угроза, но героическоеусилие, которым я надеюсь заслужить ваше уважение. Замечу вам,что мы не можем терять времени, слова «выбирайте» не должныпоказаться вам такими уж резкими, так как вы решаете как свою,так и мою судьбу. Чтобы уверить вас в моей любви, вы хотите,чтобы я бросился вам в ноги, плача горячими слезами, умоляя васпощадить меня? Нет, вам это, несомненно, понравилось бы, однаконе повлияло бы ни на что. Зная, что я заслуживаю вашего сердца,я молю вас о любви, но не о жалости. Идите, оставьте меня, есливы равнодушны. Но позвольте мне уехать, если в вас естьчеловечность и вы хотите, чтобы я забыл вас, позвольте мнеуехать далеко-далеко, чтобы эта жертва была менее болезненной.Если я отправлюсь за вами в Парму, я не отвечаю за себя, я впадув отчаяние. А теперь задумайтесь, я прошу об этом как ободолжении, подумайте, что ваша вина была бы велика, если бы высказали: Да, отправляйтесь в Парму, но не старайтесь увидетьменя! Не ищите меня! Вы должны согласиться, что должны мнесказать правду, во имя справедливости.

– Я скажу вам ее, если вы действительно меня любите.– Благословен Господь! Да, уверяю вас, что я действительно

люблю вас. Выбирайте и выносите приговор! – Ну что за тон!– По-другому я не могу!– Если бы вы сейчас видели себя в зеркало, вы бы так не

говорили! Вы бы рассердились!– Нет! … Это не что иное, как пароксизм. В такой

решительный момент… я в ужасной неуверенности. И все это по винеслучая, из-за этих чертовых полицейских в Чезене, так как безних я никогда бы не встретил вас!

– То есть вы раскаиваетесь, что познакомились со мною?– Или, может быть, я не прав?– Кто знает… Я еще не приняла решения.– Снова дышу… Держу пари, что вы хотите, чтобы я следовал

за вами в Парму.– Да. Поедемте в Парму!

Глава XXIV

Я уезжаю из Болоньи счастливым. – Капитан остается в Реджио, где япровожу ночь с Генриеттой. – Наш приезд в Парму. – Генриетта вновь

268

обретает платья своего пола, наше счастье. – Я нахожу своих родственников,но не выдаю себя

Читатель сразу поймет, что декорации сменились и чтомагическая фраза «Поедем в Парму!» была тем лекарством, котороесменило мое возмущение на покорность, а суровость на нежность.Действительно, я бросился к ногам этой прекрасной женщины и слюбовью обнял ее колени, целуя их в порыве благодарности.Никакой больше злости, никакого жесткого тона, так неподходящегок нежнейшему из чувств! Нежный, покорный, благодарный, я обещалей не просить у нее ничего, даже поцелуя руки, пока я не заслужуее любовь. И тогда эта божественная женщина, очень удивленнаятаким резким переходом от отчаяния к нежной ласке, приказала мнеподняться, с видом, полным заботливой нежности.

Я уверена в вашей любви, – сказала она, – но я сделаю всевозможное, чтобы уверится в вашем постоянстве.

Даже если бы она мне сказала, что любит меня, это не моглобы сказать мне больше, потому что эти слова уже все сказали. Яцеловал ее руки, когда возвратился капитан. Он поздравил нас сбольшой искренностью, и я сказал ему, сияя от счастья, что пойдузапрягать лошадей, чтобы немного успокоиться. Я ушел, оставив еес ним, и через некоторое время мы снова были в пути, веселые исчастливые.

Перед тем как достигнуть Реджио, добрый капитан сказал мне,что было бы лучше, если бы он один отправился в Парму, потомукак, приехав втроем, мы дали бы больше поводов для пересуд. Мы сГенриеттой нашли его предложение благоразумным и решили провестиночь в Реджио, в то время как капитан отправится в Парму спочтовой каретой. Договорившись с нами таким образом, он закинулсвой узел в маленькую коляску, попрощался и отбыл, пообещавпообедать у нас на следующий день.

Этот шаг честного венгерца был оценен моей подругой и мной,так как наша деликатность заставляла нас сдерживаться в егоприсутствии. Согласно нашему уговору, как могли бы мы ночеватьвсе втроем в Реджио? Генриетта не могла бы больше ни делить ложес капитаном, ни спать со мною, чтобы не ранить его чувства. Мывсе посмеялись над этой ситуацией, найдя ее смешной, несмотря нато, что мы сами были ее участниками.

Любовь – нежное существо и враг стыда, так как частостарается остаться в тени, но если она дает повод стыдиться, тотеряет три четверти своей привлекательности и большую частьсвоих прелестей. Как легко можно догадаться, ни я, ни Генриетта,не могли бы быть счастливы, не удалив от себя этого милогочеловека.

269

Мы поужинали вдвоем. Я был опьянен своим счастьем, котороемне казалось столь огромным, но одновременно я чувствовалгрусть, ведь и Генриетта, которой было не в чем себя упрекнуть,мне казалась немного грустной. Это было не что иное, каксмущение: ведь мы любили друг друга, однако у нас еще не быловремени как следует познакомиться. Мы мало говорили, ничеготакого остроумного или интересного, наши разговоры потеряливкус, и мы лишь радовались своим мыслям. Мы знали, что эту ночьмы проведем вместе, но боялись говорить об этом из скромности.

Что за ночь! Что за женщина эта Генриетта, которую я таклюбил и которая подарила мне столько счастья!

Только через три-четыре дня я спросил ее, как она осталасьбы в Парме одна, без денег, без знакомых, если бы я не сказал ейо своей любви и отправился бы в Неаполь? Она ответила, чтодействительно, было бы очень затруднительно, но она уже былауверена в моей любви и предвидела то, что произошло. Онадобавила, что не могла дождаться моего объяснения, так какжаждала узнать, что я думаю о ней, она попросила меня сообщитьее просьбу капитану, так как он не мог ни оставить ее, нипродолжать жить с ней. В конце концов, после такой просьбы,которую она ему сообщила через мое посредничество, ей казалосьневозможным, чтобы я не стал искать объяснения с нею. Однимсловом, она приняла такое решение, основываясь на предчувствии омоих чувствах. Она закончила свою речь, сказав, что сталапропащей женщиной из-за своего мужа и свекра, которых онаназывала монстрами.

Прибыв в Парму, я снова записался именем Фарузи, котороеприсвоил в Чезене (девичья фамилия моей матери). Генриеттанаписала в книге гостиницы: Анна Д’Арси, француженка.

Пока я отвечал на вопросы служащего, приятный исообразительный молодой человек подошел ко мне, предлагая своиуслуги, и сказал, что вместо того, чтобы остановиться на почте,следует пойти к Андремоту, где можно найти прекрасные комнаты,французскую кухню и лучшие французские вина. Видя, что этопредложение пришлось Генриетте по душе, мы отправились за ним ипрекрасно расположились там. Я взял слугу за столько-то в день идоговорился с Андремотом, после чего отправился к стоянке моейколяски. Затем я сразу же вернулся в гостиницу и, сказавГенриетте, что мы увидимся за обедом, а слуге, чтобы тот ждалмоих приказаний в передней, я вышел.

Парма была тогда под гнетом нового правительства, и я неслишком ошибался, говоря, что шпионы могут находиться повсюду ив любом виде, мне бы не хотелось иметь слугу, который бы большевредил мне, чем служил.

270

Здесь была родина моего отца, но я никого здесь не знал,тем не менее, будучи один, я не сомневался, что мне непонадобится много времени, чтобы сориентироваться.

Как только я вышел на улицу, мне показалось, что я уже не вИталии, потому как все здесь имело чужой вид. Кроме французскогода испанского, другого языка вокруг не было слышно, а те, кто неговорил на этих языках, казалось, не осмеливались раскрыть рот.Я шел наугад, в поисках магазина тканей и белья, я не хотелникого спрашивать и, в конце концов, наткнулся на один магазин.Войдя в него, я обратился к полной матроне, которую увидел заприлавком.

– Мне бы хотелось кое-что приобрести.– Я пришлю вам кого-нибудь, кто говорит по-французски,

синьор.– Зачем? Я итальянец, черт побери!– Благословен Господь! Нет ничего более редкого в наши дни,

как встретить итальянца!– Почему же?– Вы что же, не знаете, что Дон Филиппо приехал сюда, и его

невеста, принцесса французская, тоже уже в пути?– Я очень рад. Это событие поспособствует развитию

торговли, станет источником денег, найдется все, что нипожелаешь!

– Это так, но все становится дороже, да и мы никак не можемпривыкнуть к этим новым обычаям. Это гадкая смесь французскоголиберализма с испанским закрепощением – даже голова кружится!Что вам угодно?

– Прежде всего должен вам сказать, что мне бы не хотелосьдолго торговаться, поэтому скажите мне сразу хорошую цену,потому как если вы слишком много запросите, я больше к вам невернусь. Мне нужно хорошей ткани для двух дюжин женских рубашек,муслина для юбок, батиста для платков и все остальное, что яхотел бы, чтобы у вас было, потому как, будучи чужеземцем, ктознает, в какие руки я могу попасть!

– Вы попадете в прекрасные руки, если доверитесь мне!– Я думаю, что вы заслуживаете доверия. Однако необходимо,

чтобы вы выделили мне швею сегодня же, моя дама нуждается вовсем необходимом как можно скорее.

– Ей нужны и платья тоже?– Да, платья, береты, плащи, одним словом – все! Считайте,

что она голая.– Если не смотреть на сумму, то уверяю вас, что у нее будет

все, что она ни пожелает! Она молода?– На четыре года моложе меня.

271

– О, благословит ее Бог! У вас есть дети?– Нет, но будут! Мы над этим работаем.– Будут! Как я рада! Сейчас же позову швей. Вы меж тем

выбирайте.Я взял все самое лучшее и заплатил; потом дал хозяйке мой адрес,попросил ее послать мне ткани и сказал швее и сопровождавшей еедочери следовать за мной. Я взял приобретенное белье, и мыотправились в гостиницу. По дороге я купил шелковые чулки, зашелк сапожнику и велел ему придти в гостиницу.

Какой момент! Ни о чем не подозревавшая Генриетта смотрелана все это без проявления особого интереса, показав мне своерасположение лишь вежливой похвалой моих приобретений. Никакойрадости по этому поводу она не выразила, но ее нежность значиладля меня больше благодарности. Вошел слуга, за которым следовалипортнихи, и Генриетта с любезностью попросила его выйти и ждать,пока его не позовут. Портнихи принялись за работу, сапожник снялразмер для туфель, и я послал его найти мне тапочки. Он вернулсячерез четверть часа, с ним пришел и слуга, хотя мы его не звали.Сапожник говорил по-французски, он рассыпал бисер передГенриеттой, когда она прервала его, обратившись к слуге, которыйфамильярно расположился в нашей комнате, с вопросом, что онздесь делает.

– Ничего, синьора, я лишь жду ваших приказаний. – Но не сказала ли я вам, что позову вас, когда мне будет

угодно?– Хотелось бы мне знать, кто из вас двоих мой хозяин?– Уже никто, – смеясь, ответила она, – так что вы свободны.Сапожник, услышав, что Генриетта говорит только по-

французски, предложил ей обучаться итальянскому языку.– Из какой местности тот учитель, которого Вы советуете, –

спросила она.– Он фламандец, синьора, это большой талант, ему около

пятидесяти лет. Говорят, что он очень талантлив в своем деле. Онберет по три лиры за час и шесть за два часа, но требует платыкаждый день.

– Друг мой,– спросила меня Генриетта,– хочешь ли ты, чтобыя обучалась итальянскому?

– С удовольствием, моя дорогая. Это развлечет тебя.Сапожник ушел, пообещав прислать учителя на следующее утро.Портнихи бодро работали: в то время как мать кроила, дочь

подшивала, но одна она не могла сделать слишком много, и ясказал матери, чтобы она нашла нам еще одну швею, говорящую по-французски.

– Сегодня же,– ответила та.

272

В то же время она предложила мне услуги своего сына какслуги.

– У вас не будет ни шпиона, ни вора в доме, Кроме того, онболее менее говорит по-французски.

– Думаю, друг мой, что он нам понадобится, – сказалаГенриетта.

Этого было достаточно, чтобы я согласился, так как длявлюбленного мужчины даже самое маленькое пожелание любимойженщины является приказом.

Мать отправилась разыскать его, и одновременно пришлавторая швея, наполовину француженка, что было очень приятноГенриетте.

Сын портнихи, молодой человек восемнадцати лет, былдовольно смышленый, добродушный, честный и приятный на вид. Яспросил его фамилию, и он ответил, что зовут его Кауданья.

Читатель уже знает, что отец мой был из Пармы, и, можетбыть, он не забыл, что одна из двух его сестер вышла замуж заКауданью.

– Было бы забавно,– сказал я сам себе, – если эта портниха– моя тетя, а ее сын – мой кузен Герман! Держать язык за зубами!

Генриетта спросила меня, не хочу ли я, чтобы портнихапообедала с нами.

– Умоляю тебя, о обожаемая Генриетта, не огорчать меня,спрашивая моего согласия в таких мелочах. Уверяю тебя, что еслибы это было возможно, мое одобрение предшествовало бы каждойсамой маленькой твоей просьбе.

Она улыбнулась и поблагодарила меня. Тогда я вынул изкармана кошелек и сказал ей:

– Возьми, здесь пятьдесят цехинов, смотри сама, если тебечто-то понадобится из того, что я не смогу предугадать.

Она приняла их, уверив меня в том, что делает это судовольствием.

За несколько минут до того, как сесть за стол, пришелдобрый капитан. Генриетта бросилась обнимать его, называя егопапа, я последовал ее примеру, называя его другом, и мыпригласили его обедать у нас каждый день.

Этот добрый человек, видя всех этих женщин, хлопочущихвокруг Генриетты, обрадовался, что было видно по его лицу. Онпоздравил себя с тем, что так хорошо пристроил свою маленькуюавантюристку, и был на вершине радости, когда я сказал ему, чтообязан ему моим счастьем.

Мы весело пообедали, и я заметил, что Генриетта ест сжадностью, а венгерец прожорлив. Я, не будучи к этому склонным,тем не менее поспевал за ними. Так, пробуя прекрасные вина,

273

которые Андремот мне так хорошо посоветовал, мы прекрасноотобедали.

Мой юный слуга мне нравился тем, что обслуживал всех, неисключая и свою мать, с большим уважением. Его сестра и другаяшвея обедали отдельно. После того, как мы покончили с фруктами,прибыла галантерейщица с другой, говорящей по-французски, швеей,принеся с собой различные товары. Я оставил Генриетту выбиратьчепцы, отделку и все такое, но в том, что касалось платьев, ятоже хотел принять участие, учитывая, конечно, вкус моейпрекрасной подруги. Я заставил ее выбрать тканей на четыреплатья и почувствовал, что должен быть ей благодарен за турадость, с которой она приняла их, так как, чем больше меняпокоряла эта женщина, тем больше было мое счастье.

Так мы провели этот первый день, в который нельзя былосделать больше, чем мы сделали. Вечером, когда мы ужиналивдвоем, мне показалось, что какое-то облачко пробежало по лицуГенриетты, и сказал ей об этом.

– Мой друг, – ответила она голосом, тронувшим мне сердце,ты слишком много тратишь на меня; если ты делаешь это, чтобыдобиться еще большей моей любви, ты только зря тратишь деньги. Ябуду любить тебя так же, как и теперь, сегодня я люблю тебя также, как и вчера, от всей души. То, что ты делаешь сверхнадобности, не принесет мне радости, так как каждый день я всебольше вижу, сколь ты достоин моего чувства, и чтобы любитьтебя, как ты того заслуживаешь, мне не нужны другиедоказательства.

– Я верю, моя дорогая, и поздравляю себя с таким счастьем,если ты думаешь, что нежность твоя не может быть большей. Но иты знай, что делаю я так только лишь потому, что я хочу любитьтебя, если только такое возможно, еще больше, чем я люблю тебя.Я хотел увидеть тебя во всей приличествующей твоему полу красотеи, если мне и делается горько, то лишь потому, что я не могусделать так, чтобы ты имела все необходимое, чтобы блистать, какты того заслуживаешь. Если что-то тебе доставит удовольствие, недолжен ли я быть этим счастлив?

– Ты не должен сомневаться, что все это мне очень приятно,и с какой-то стороны, так как ты сказал, что я – твоя жена, тоты прав, но так как ты не слишком богат, ты должен понять, что яне могу не упрекать себя.

– О, мой ангел! Я умоляю тебя, предоставь мне думать о том,насколько я богат, и уверься, что ты не можешь быть причиноюмоего разорения. Ты рождена лишь для моего счастья. Думай толькоо том, чтобы нам никогда не расстаться, и скажи мне, могу ли яна то надеяться?

274

– Я надеюсь на это, друг мой, но кто может предугадатьбудущее? Ты свободен? Зависишь ли ты от кого-то?

– Я свободен в полном смысле этого слова и не завишу ни откого, кроме тебя.

– Я счастлива, что это так, и душа моя ликует, никто неможет оторвать тебя от меня, но знаешь, к сожалению, я не могусказать того же о себе! Я уверена, что меня разыскивают, и язнаю, что если они узнают, где я, то найдут средство, чтобызабрать меня. И если это произойдет, это будет огромноенесчастье!

– Ты пугаешь меня! Ты боишься этого, оставаясь здесь? – Нет, если только мы не встретим кого-нибудь, кто меня

знает.– Думаешь, возможно, что кто-то из твоих знакомых находится

в Парме?– Мне кажется такое невозможным.– Так не будем же бояться того, чего, я надеюсь, нет причин

страшиться. Я хочу, чтобы ты была радостна, как в Чезене.– И я хотела бы радоваться, мой друг, потому как в Чезене я

была несчастна, но теперь... Не беспокойся о моей грусти, таккак веселость у меня в крови.

– Думаю, что в Чезене ты боялась того, что тебя будетпреследовать тот офицер, от которого ты бежала в Риме.– Нет, это был мой свекр, я уверена, что он не сделал нималейшего движения, чтобы разузнать, что со мною случилось, онмог бы быть только счастлив, что избавился от меня. То, чтоделало меня несчастной, – это видеть себя обузой человека,которого любить я не могла и с которым не могла обменяться нисловом. Добавь к этому, что я понимала, что не могу сделать егосчастливым, я была всего лишь его капризом, который он оценил вдесять цехинов! Я была убеждена, что после удовлетворениясвоего каприза он чувствовал лишь обузу от моего присутствия,учитывая его возраст и то, что он не богат. Эти грустныеразмышления увеличивали мою тайную печаль. Я чувствовала себяобязанной любить его, он, со своей стороны, чувствовал, чтодолжен мне отвечать, я боялась, что ради меня он разрушит своездоровье, и все это было одною сплошною пыткой. Мы неиспытывали друг к другу никакой любви, но были в зависимости отглупейшей вежливости и отдавали друг другу из вежливости то,что можно отдавать только по любви.

То, что мне было наиболее невыносимо и что заставляет менякраснеть, это предположение, что этот человек думал заработать смоей помощью, и чем больше я об этом думала, тем большеприходила к такому выводу, который, хоть и казался ложным, не

275

был лишен некоторой правдоподобности. И именно из-за этого ядолжна была сдерживать себя, так как боялась, что ты прочтешь вмоих глазах то впечатление, которое произвел на меня, ивозымеешь по отношению ко мне подобную оскорбительную мысль.

– То есть это не было ради любви?– Нет, уверяю тебя, так как ты не мог составить обо мне

иного мнения, чем я того заслуживала. Я совершила безумие, окотором ты знаешь, потому что мой свекр хотел запереть меня вмонастырь, что мне никогда не пришлось бы по вкусу. Однако, мойдорогой друг, позволь мне не рассказывать тебе мою историю.

– Я уважаю твой секрет, мой ангел, и не беспокойся, что ястану тебе докучать. Будем любить друг друга без страха о том,что может произойти и разрушить наше счастье.

На следующий день, после самой счастливой ночи, ячувствовал себя влюбленным как никогда, и так мы провели тримесяца, опьяненные любовью.

В девять часов появился преподаватель итальянского. Это былуважаемый, вежливый, честный человек, который говорил мало, нохорошо, был независим в своих мнениях и выучен по-старинному. Мынемного поговорили и первое, что заставило меня рассмеяться,было утверждение, что христианин не может принять системуКоперника иначе как гипотезу. Я ответил ему, что эта система неиначе, как Божественная, так как это система природы, и чтоСвятое Писание не та книга, по которой христианам следуетизучать физику.

Он улыбнулся мне улыбкой Тартюфа, и если бы речь шла обомне, то я бы сразу расстался с этим несчастным человеком, но мнехватало того, что он мог развлечь Генриетту и учить ееитальянскому. Мое дорогая жена сказала, что будет платить емушесть лир в день за два часа занятий. Одна пармская лира –примерно пять французских сольди, то есть не так дорого. В тотже день она начала заниматься и дала ему два цехина, чтобы онприобрел ей несколько хороших романов.

Пока Генриетта занималась, я развлекался разговором спортнихой, чтобы выяснить, действительно ли мы родственники.

– Чем занимается ваш муж?– Он маджердом в доме маркиза Сисса.– А ваш батюшка жив ли еще?– Нет, синьор.– Как его фамилия?– Его фамилия Скотти.– А родители вашего мужа живы?– Его отец мертв, но мать еще жива и живет с каноником

Казановой, его дядей.

276

Я выяснил достаточно, чтобы убедиться, что эта добраяженщина не кто иная, как моя кузина all'usanza di Brettagna, аее дети – мои племянники, рожденные от немцев. Моя племянницаДжованна не была красавицей, но казалась хорошей девушкой. Япродолжал разговор с ее матерью.

– Жители Пармы довольны испанским принцем?– Довольны??? Им следовало бы быть тогда слишком

неприхотливыми! Мы влипли в хорошенькую историю! Какая путаница!Мы больше не понимаем, где мы живем! О, если бы вернулисьвремена, когда Пармой правил дон Фарнезе! Вчера я пошла в театр,и там был Арлекин, слушая которого все просто лопались от смеха!И вот, представьте себе Дона Филиппа, нашего нового герцога,который мог бы прекрасно оставаться в своей Испании, которыйприлагал все усилия, чтоб только не рассмеяться, и когда ужебольше не мог сдерживаться, прятал лицо за шапкой, чтобы толькоего не увидели! Говорят, что смех противоречит достоинствупринца, если он не будет скрывать его, то опозорит Мадрид!

Что вы скажете обо всем этом? Разве нам, так привыкшимсмеяться, могут быть по душе подобные нравы? О! Добрый герцогДон Антонио, да упокой Господь его душу, он тоже был великимгерцогом, как и этот, но никогда не скрывал своих чувств отсвоих подданных, иногда он так смеялся от всего сердца, что былослышно даже с дороги! Ах! Да что уж там говорить! Уже тримесяца, как ни один человек в Парме не знает, который час!

– Это что же, все часы были уничтожены?– Да какие часы! С того дня, как Господь сотворил мир,

солнце всегда садилось в двадцать три тридцать, а в полночьзвонили Ангелус. Все прекрасно знали, что в это время зажигаютсветильники. Теперь же, и это что-то невообразимое, солнцесвихнулось и каждый день садится в разное время, так что нашикрестьяне не знают, к которому часу идти на рынок! И это выназываете порядком? И знаете, почему вся эта неразбериха? Потомукак теперь все знают, что обедать следует в полдень! Хорошенькиепорядки! Во времена Фарнези все обедали, когда им вздумается,что было куда как лучше.Я нашел весьма забавными эти рассуждения, но они показались мнездравыми в устах человека из народа, так как правительству неследует насильно разрушать укоренившиеся со временем обычаи, анужно постепенно выкорчевывать невинные предрассудки.У Генриетты не было часов, и я решил подарить ей часы и вышел сэтой целью, но после того, как купил одни, весьма красивые, яподумал также о серьгах, веере и куче других безделушек, и, вконце концов, приобрел все необходимое. Она приняла подарки с

277

деликатностью и нежностью, вызвавшими во мне большую радость.Когда я вернулся, учитель все еще был с ней.

– Я мог бы, – сказал он, – преподавать синьоре геральдику,географию, историю и астрономию, но она уже все знает, онаполучила прекрасное образование.

Этот учитель звался Валентино Делаэ. Он был инженером ипрофессором математики. Я много расскажу о нем в моих Мемуарах,и со временем читатель познакомится с ним получше, чем в этомнаброске портрета, скажу только мельком, что он был достойнымучеником Эскобара, настоящего лицемера.241

Мы весело пообедали с добрым венгерцем, Генриетта была всееще одета в мужское платье, и я не мог дождаться, когда же смогуувидеть ее в женской одежде. Платье должно было быть готово наследующий день, а юбки и рубашки уже были готовы. Портниха, чтобыла родом из Лиона, пришла к нам на следующий день.

– Мадам и Месье, сочту за честь пожелать вам доброго дня! –сказала она.

– Почему, – спросила ее Генриетта, – вы не сказали Месье иМадам?

– Всегда женщин ставят на первое место.– Это так, но мы, женщины, от кого ждем такой чести?

241 Эскобар-и-Мендоза (Antonio Escobar у Mendoza) – знаменитый испанскийиезуит (1589–1669). Поступил в орден 15-ти лет и скоро обратил на себявнимание строгостью жизни, познаниями и красноречием. В течение 50-ти слишком лет ежедневно говорил проповеди. Написал свыше 40 томов in folio.Многие из его сочинений выдержали массу изданий и были переведены на разныеязыки. В своих трудах Э. старался обосновать иезуитскую казуистическуюмораль, причем не стеснялся искажать места из Св. Писания и из отцов церкви.Он первый откровенно высказал и развил мысль, что чистота намеренийоправдывает действия, порицаемые моралью и законами. На него с особеннойэнергией обрушился Паскаль в своих знаменитых «Провинциальных письмах». Дажепапы принуждены были осудить некоторые положения Э., и иезуиты официальноотказались от поддержки его взглядов, тогда как раньше он играл роль главноготеоретика их морали. Учение Э. подверглось беспощадным насмешкам со стороныМольера, Буало и Лафонтена. Из его имени было даже образовано словоescobarderie, обозначающее, по объяснению словаря французской академии,лицемерие, при помощи которого человек разрешает затруднительные вопросысовести в смысле благоприятном для своих выгод. Э. принадлежат двестихотворные поэмы: «San Ignacio» (Вальядолид, 1613) и «Historia de la Virgenmadre de Dios» (ib., 1618), переизданная под заглавием «Nueva JerusalemMaria» (ib., 1625). Гораздо более замечательны его богословские сочинения«Examen у practica de confesores y penitentes» (1647, 39 изданий); «In VIcaput Johannis» (Вальядолид, 1624), «Summula casuum conscientiae» (Пампелуна,1626); «Ad Evangelia sanctorum commentarii panegyricis moralibus illustrati»(Лион, 1642–48); «Sermones vespertinales» (Лион, 1652); «Universa theologiaemoralis problemata» (Лион, 1652–1663).

278

– От мужчин, понятное дело.– Или вы не видите, что женщины были бы смешны, если бы не

отдавали мужчинам то, что требуют от них? Чтобы они расточалинам нежности, следует нам показывать им пример.

– Вы дали мне прекрасный урок, – сказала та, – и я примуего к сведению. Месье и Мадам – я к вашим услугам.

Этот женский разговор поднял мне настроение. Те, ктодумают, что одной женщины не достанет, чтобы сделать мужчинусчастливым на двадцать четыре часа в сутки, тот никогда невстречал женщины, подобной Генриетте. Счастье просто переполняломеня, если можно так сказать, она была прекрасна как вразговоре, так и в моменты нежности. Она была начитанна,обладала большим тактом и изысканным вкусом. Свое мнениевысказывала прямо и без сомнений, размышляла ясно инепринужденно, подавая себя с такой естественной грацией, полнойочарования.

Она не претендовала на большие умственные способности и,когда говорила что-то важное, сопровождала свою речь улыбкой,которая придавала ей такой простой вид, что ее мог бы понятьлюбой. Таким образом, она казалась очень умной и притягивала ксебе симпатии всех окружающих. Красота без ума дает любви лишьфизическую радость, в то время как некрасивая женщина пленяетсвоим умом и легко побеждает мужчину, которого смогла привлечь.Вообразите же себе, что чувствовал я, когда у меня былаГенриетта! Я был так счастлив, что даже не мог представить себенасколько.

Спросите у красивой, но не слишком умной женщины, захочетли она отдать хотя бы немного своей физической красоты занекоторую долю ума. Если она не соврет, то ответит: «Нет, мнедостаточно и того, что у меня есть». Но почему ей этогодостаточно? Потому что она и не чувствует ни в чемнеобходимости. А вот спросите некрасивую и умную женщину,захотела бы она променять свой ум на красоту? И она непоколеблется, прежде чем дать вам отрицательный ответ. Почему?Да потому, что, зная о собственном уме, она знает, что это все,что у нее есть.

Умная женщина, которая не может составить счастья мужчины,это женщина-ученый. Но наука вне компетенции женщины, так как вомногом противоречит ее мягкому характеру, привлекательности инежной застенчивости, которая придает такое очарование женскомуполу. С другой стороны, женщина никогда не преступала границынауки, и болтовня умных женщин не ведет ни к чему, кроме как кбезрассудствам. Нет ни одного великого открытия, совершенногоженщиной. Прекрасный пол не обладает той способностью развития,

279

которую физическое дает духовному, он обладает простым образоммышления и тонкостью чувств, однако в том, что касаетсяпоступков, которые исходят скорее от сердца, чем от ума, то тутженщины превосходят мужчин.

Бросьте какой-нибудь софизм умной женщине: она не распутаетего, но попадет в его сети, однако не скажет вам о том изаставит вас думать, что парировала его. Мужчина же, напротив,если найдет его неразрешимым, закончит тем, что поймет егобуквально, и в этом отношении умная женщина тот же мужчина.Какой тяжелый труд выносить мадам Дасье!242 Убереги Господькаждого порядочного человека!

Когда швея пришла с платьями, Генриетта сказала мне, что яне должен присутствовать во время ее метаморфозы, и попросиламеня пойти прогуляться. Я подчинился, ибо, когда человеквлюблен, он чувствует себя еще более счастливым, исполняяжелания любимого существа.

У меня не было никакой определенной цели, и я зашел вофранцузский магазин книг, где познакомился с милейшим (илиумнейшим?) горбуном; и здесь следует как раз сказать, что нетбольшей редкости, как встретить глупого горбуна, повсюду мойопыт подтверждал это наблюдение. Не то, что бы горб придавалума, ибо, слава Богу, не все умные люди отмечены горбом, но вобщем и целом можно отметить, что наличие горба отмечено такженаличием ума. То небольшое количество горбунов, которые умавовсе лишены, или же просто не слишком умны, не нарушают этогоправила. Этого горбуна звали Дюбуа-Шательро. Он был искусныйгравировщик и занимал должность директора монетного двораинфанта герцога Пармского, хотя этот незначительный государь ине штамповал монеты.

Я провел час с этим умнейшим горбуном, который показал мнеразличные сделанные им гравюры, затем я вернулся в гостиницу,где нашел нашего доброго венгерского друга ожидающим Генриетту.Он не знал, что она должна нас принять в женском платье! Тутоткрылась дверь – и эта юная богиня приветствовала нас с темуважением и грацией, которые не имели ничего общего сострогостью военного платья. Ее вид поразил нас. Генриетта

242 Дасье Анна (1651-1720) – французская переводчица «Илиады» и «Одиссеи».Мадам Дасье написала беллетризированную биографию поэтессы Сафо, поэты писалиэпические поэмы по рецептам мадам Дасье и ее школы. Впоследствии она былаизбрана членом Академии изящной словесности. Дасье – идеал женскойобразованности, вплоть до XIX века ее имя использовалось как нарицательное,многие поучительные романы и научные выступления были оформлены как «Письма кМадам Дасье»: «Lettres à m-me Dacier sur son livre» Сент-Иасента (1715),«Lettre à m-me Dacier relative al alphabet des hieroglyphes phonetiques»(1822) Жан Франсуа Шампольона и др.

280

пригласила нас присесть рядом с ней, благожелательно глядя накапитана и с нежностью, полной чувства, пожимая мою руку, безтой фамильярной атмосферы, которую может позволить офицер, нокоторая никак не подходит хорошо образованной даме. Ее изящные иполные достоинства манеры заставляли меня тоже вести себясоответственно, но пока она была в офицерском платье, она моглапродемонстрировать свою прекрасную грацию лишь наполовину, и мнене составляло особого труда соответствовать ее манерам.

Теперь же я смотрел на нее в экстазе и, движимый чувством,которому я даже не отдавал отчет, я взял ее руку, чтобыпоцеловать ее, но еще до того как я донес ее до губ, онаподставила мне губы, и никогда еще поцелуй не казался мне стольсладким.

– Разве перед тобой не та же Генриетта? – сказала она,полная чувства.

– О нет, божественная подруга моя, и это столь же правда,сколь то, что вы не та в моих глазах настолько, что я даже немогу обратиться к вам на ты. Вы больше не молодой офицер,непринужденно и остроумно отвечавший синьоре Кверини, что играетв фараон и держит банк, доход которого так мал, что не стоит иговорить о нем.

– Да, конечно, в этих платьях я не осмелилась бы повторитьтакие слова. Тем не менее, друг мой, я все та же твоя Генриетта,та Генриетта, которая совершила в своей жизни три безумства, ипоследнее из них я могу назвать прекрасным, так как благодаряему я узнала тебя. Ведь без тебя я стала бы пропащей женщиной!Эти слова поразили меня до самого сердца настолько, что я готовбыл броситься к ее ногам и умолять ее простить меня, что я немогу уважать и любить ее еще больше, но Генриетта, поняв моесостояние, решила положить конец этой патетической сцене иначала трясти капитана, который был похож на окаменевшую статую.Он сгорал от стыда, что принял эту женщину за авантюристку иобращался с ней соответственно, и ему казалось, что он был подвластью галлюцинаций. Он смотрел на нее в смущении, вежливокланяясь каждую минуту. Тогда Генриетта сказала ему, впрочем,без тени упрека:

– Я очень рада, что вы смогли оценить, что я стою большедесяти цехинов.

Мы сели за стол, и с этого момента она воздавала нампочести с той непринужденностью, какая была у нее в привычке. Скапитаном она обращалась как с другом, со мной вела себя как слюбимым супругом.

281

Капитан попросил меня сказать ей, что если бы в ЧивитаВеккья он увидел бы ее в этом платье, когда она спускалась сколяски, он никогда бы не осмелился послать к ней слугу.

– Скажите ему, что я в этом не сомневаюсь. Но, однако же,это странно, что обычное женское платье может привлечь к себебольше внимания, нежели униформа.

– Но ради Бога, не держите обиды на униформу, ведь этозалог моего счастья.

– Да, – ответила она с прекрасной улыбкой. – Как и яобязана моим счастьем чезенским полицейским!

Мы долго оставались за столом, весело смеясь и шутя над всемиобстоятельствами нашей счастливой встречи, и лишь смущениевенгерского капитана положило конец нашим любезностям и самомуобеду.

Глава XXV

Я беру билеты в оперу, несмотря на протесты Генриетты. – СиньорДюбуа обедает с нами. – Шутка, которую делает с ним моя подруга. –

Размышления Генриетты о счастье. – Мы едем на виллу Дюбуа, где моя подругапоказывает свои способности. – Синьор Дютильо. – Придворный праздник в

саду, фатальная встреча. – Я разговариваю с синьором Д’Антуаном, фаворитомпринца

Мое счастье было слишком полным, чтобы продолжаться долго,оно должно было кончиться. Но не будем обгонять события.

Принцесса французская, невеста принца Дона Филиппо,прибыла, и я сказал Генриетте, что хочу приобрести места в ложув опере, куда мы будем ходить каждый день. Она говорила мнемного раз, что обожает музыку, и я предполагал, что моепредложение она примет с радостью. Генриетта никогда не бывала витальянской опере и ей было бы любопытно познакомиться с этойпрелестью нашей страны. Но вообразите себе мое удивление, когдамоя подруга воскликнула:

– Что? Ты хочешь, чтобы каждый вечер мы ходили в оперу?– Я думал, что если мы не пойдем, то подадим повод для

сплетен. Конечно, если ты не хочешь идти, никто тебя незаставляет, делай как тебе угодно, ведь я предпочитаю разговор стобой в этой комнате самому прекрасному концерту в мире.

– Я обожаю музыку, мой друг, но меня приводит в ужас самамысль выйти из дома.

– Если боишься ты, то и я содрогаюсь, но нужно пойти воперу, либо же уехать из города. Поедем в Лондон, или куда тысчитаешь нужным. Приказывай, и я сделаю все, что ты пожелаешь.

282

– Возьми наименее заметные места.– Это удобная ложа. Тебе понравится.

Я взял ложу во втором ряду, но театр был мал и красиваяженщина не могла остаться в нем незамеченной, о чем я сказалГенриетте.

– Не думаю, что есть какая-то опасность, – сказала она, –потому что в списке иностранцев, который ты мне дал посмотреть,я не нашла ни одного знакомого имени.

Так Генриетта отправилась в оперу, но без всяких особыхукрашений, и устроилась в неосвещенной ложе.

Показывали знаменитую комическую оперу Буреллано, игралиартисты первого ряда.

Моя подруга смотрела на артистов через пенсне, никто необращал на нас внимания. Ей особенно понравился финал второгоакта, я решил достать ей ноты и обратился к синьору Дюбуа,который пообещал раздобыть их. Думая, что Генриетта играет наклавесине, я предложил ей один экземпляр, но она сказала, что нанем не играет.

Уже четвертый или пятый раз мы шли в оперу, когда синьорДюбуа зашел к нам в ложу, и так как я не хотел представлять емуГенриетту, я только спросил его, чем могу быть полезен. Онпоказал мне ноты, которые я спрашивал, я заплатил ему,поблагодарив. Оказавшись напротив ложи герцога, я спросил его,так, для поддержания разговора, сделал ли он уже гравированныепортреты их Высочеств. Он сказал, что сделал уже две золотыхмедали, и я попросил принести их. Он пообещал и откланялся.Генриетта на него даже не взглянула: так велел этикет, ведь я еене представил – тем не менее он появился на следующий же день,когда мы еще были за столом.

Синьор Делаэ, который обедал с нами, поздравил нас сподобным знакомством, и как только синьор Дюбуа вошел, захотелпредставить его своей ученице. Тогда Генриетта оказала емусоответствующий прием и прекрасно с этим справилась.

После того, как она поблагодарила его за партитуры, онапопросила его принести ей еще какую-нибудь музыку, и он принялэту просьбу как приятное поручение. Потом он обратился ко мне:

– Я осмелился, синьор, принести те медали, о которых выпросили. Вот они, посмотрите.

На одной из них было изображение Дона Филиппо, на другой –инфанта с невестой. Эти две медали свидетельствовали о большомартистическом вкусе, и мы справедливо похвалили работу.

– Эта работа бесценна, – сказала Генриетта, – но золотоможно поменять на звонкую монету.

283

– Они весят как десять цехинов, – честно ответил мастер. Она мгновенно отсчитала ему их и пригласила его прийти в

другой раз во время обеда.Тем временем нам подали кофе, и Генриетта пригласила Дюбуа

на чашечку. Прежде чем подать ему сахар, она спросила его,предпочитает ли он сладкий кофе?

– Ваш вкус, синьора, без сомнения, и мой тоже, – ответилгалантный горбун.

– То есть вы угадали, что я пью горький кофе. Я будупольщена, если вы разделите его со мною.

Говоря так, она поставила ему чашку без сахара, насыпавсиньору Делаэ и мне в огромном количестве, после чего наполниласвою чашку горьким кофе, как до этого подала Дюбуа. Я думал, чтоумру от смеха, потому что Генриетта, которая пила кофе по-парижски, то есть очень сладкий, в этом случае пила горький свидом такого наслаждения, что заставляла и директора монетногодвора делать то же лицо. Со своей стороны, галантный горбун,наказанный за свой глупый комплимент, не захотел отстать отдругих, и, расхваливая приятный вкус кофе, дошел до того, чтобысказать, что именно таким образом надо его пить, если хочетсясмаковать его изысканный аромат

Как только Дюбуа и Делаэ ушли, мы долго смеялись над этойшалостью.

– Но, – сказал я, – ты и сама пострадала от своей же шутки,потому что когда он будет обедать у нас, ты должна будешьпродолжать играть эту роль, чтобы не выдать себя.

– Мне будет легко, – ответила она, – найти такое средство,чтобы самой пить сладкий кофе, а его заставить осушить чашкугорького.

Через месяц Генриетта уже говорила по-итальянски,упражняясь каждый день больше с моей кузиной Джанниной, своейприслугой, чем на уроках Делаэ, потому как уроки нужны толькочтобы заучивать правила, а для живого разговора нужна практика.Я проверил это на себе, так как за время, что я имел счастьепровести, живя с этой женщиной (о, его было так мало!) – я таквыучил французский, как не выучил и с учителем Дельаква.

Двадцать раз мы побывали в опере, не познакомившись ни скем, и жили счастливо в полном смысле этого слова. Мы выезжалитолько в закрытой коляске и вели скромную жизнь, так что никтонас не знал.

После отъезда венгерского капитана, только один человекприходил иногда пообедать с нами, это был Дюбуа, так как учительобедал у нас каждый день. Этот горбун был ужасно любопытен довсех наших дел, но он был настолько хитрый, что это было

284

незаметно, с другой стороны, мы вели такую жизнь, что еголюбопытство оставалось неудовлетворенным.

Однажды он заговорил о пышности при дворе Инфанта послеприезда принцессы французской, он рассказал о скоплениииностранцев в Парме, и, обращаясь к Генриетте, заметил:

– Большинство иностранок, которых я вижу, не известны.– Если бы они были известны, возможно, они бы не позволяли

себя увидеть.– Возможно, синьора. Но уверяю вас, что когда их красота

или их платье заслуживают внимания наших подданных, я голосую засвободу. Так что льщу себя надеждой увидеть также и вас.

– Это не просто, так как я нахожу смешным отправиться кодвору, не будучи представленной, особенно если надеюсь быть тампринятой.

Эти последние слова Генриетты, которые она подчеркнула,отрезали разговор горбуна и перевели его в другое русло.

Как только он ушел, мы рассмеялись той игре, которую онзатеял из любопытства, но я сказал Генриетте, что она должна быпростить всех любопытствующих, потому как… Она прервала этотразговор своими поцелуями.

Так счастливо живя и довольствуясь обществом друг друга, мысмеялись над мрачными философами, отвергающими присутствие наземле абсолютного счастья.

– Что они хотят сказать, эти пустые головы, любимый друг,когда пишут, что счастье непродолжительно, и какое значениепридают они этим словам? Если они хотят сказать бесконечно,непрерывно, то это так, но так как человек существо смертное,разумно предполагать, что и счастье тоже имеет предел. Ведькаждое счастье длится столько, сколько оно существует, и чтобытаковым быть, ему не требуется существование. Но если подабсолютным счастьем понимается ряд разных, никогда непрекращающихся наслаждений, это ошибка, потому как только соспокойствием, которое должно сопровождать каждое наслаждение, мыможем отдавать себе отчет, когда именно мы счастливы в полнотереальности, или, если говорить по-другому, есть моменты,необходимые для отдыха, они настоящий источник радости, так какблагодаря этим моментам, мы ощущаем сладкий вкус воспоминаний,которые удваивают наслаждение в реальности. Человек не можетбыть счастлив, кроме тех моментов, когда в своих размышлениях онсчитает себя таковым, и если он не может спокойно поразмышлять,если беспокоен, то он никогда не будет абсолютно счастлив. Итак,чтобы наслаждение было именно наслаждением, оно должно перестатьбыть действием. А что означает это слово – «длительное»?

285

Генриетта перевела дыхание и продолжила: «Каждый деньнаступает момент, когда хочется спать, но ведь сон – образотсутствия существования, однако можно ли отрицать, что этоудовольствие? Нет. По крайней мере, мне кажется, что отрицатьэто невозможно без того, чтобы это не выглядело нелогичным, хотябы потому, что когда нас клонит в сон, мы предпочитаем его всемдругим возможным наслаждениям. Мы не понимаем своего счастья,пока не потеряем его. Те, кто говорят, что никто не может бытьсчастлив на протяжении всей жизни, утверждают это с некоторойлегкомысленностью. Философия учит нас секрету создавать этосчастье, при условии, что человек избавлен от физическихневзгод. Таким образом, счастье, которое длится всю жизнь, можносравнить с букетом, составленным из тысячи цветов, который такпрекрасен и так хорошо составлен, будто это один цветок.. Почемуже не провести также всю нашу жизнь, как мы проводим этот месяцв добром здравии, довольные собой, без ощущения пустоты и особыхжеланий? Чтобы дойти до высшего счастья, которое, несомненно,было бы огромно, остается только умереть вместе, в преклонномвозрасте, храня наши воспоминания, и, конечно, такое счастьеможно было бы назвать длительным. Смерть не прервала бы его, онаположила бы ему конец. Мы не могли бы сказать, что есть причиныдля нашего несчастья, если бы не страх о несчастливой жизнипосле смерти, и эта мысль мне кажется абсурдной, потому чтосоздает противоречие мысли о всемогуществе и милости ОтцаНебесного.

Так моя обожаемая Генриетта проводила со мной часы,размышляя и разговаривая о чувствах. Ее размышления стоилибольше, чем размышления Цицерона в его Tusculanes: но онасоглашалась, что это длительное счастье, идея о котором нас таквдохновляла, возможно только для двух людей, которые, живявместе, равно любят друг друга, обладают здоровьем физическим иморальным, хорошо образованы, достаточно богаты, обладают болееменее схожими вкусами, характером и темпераментом. Счастливы телюбовники, которые могут заменить ласки на разговоры, когда имнужно отдохнуть. Потом их смаривает сон и можно отдохнуть, покане восстановятся силы. Когда наше тело пробудится, чувства сновавступают в действие.

Устройство человека и универсума похоже, можно дажесказать, что они абсолютно идентичны, потому как если исчезнетуниверсум, исчезнут и люди, и если исчезнет человек, исчезнетуниверсум. Потому что кто может иметь какую-то мысль об инертнойматерии, предположить ее существование? Без мысли – nihil est,так как мысль есть существо всего, а свойство мыслитьпринадлежит лишь человеку. С другой стороны, если мы удалимся в

286

абстракцию, мы больше не сможем вообразить существованиематерии, и наоборот.

Я был счастлив с Генриеттой, как и она со мной. Мы любилидруг друга со всей силой наших чувств и жили друг для друга. Оначасто повторяла мне прекрасные строки Лафонтена:

Живите друг для друга, мир прекрасен, разен и нов,Берегите друг друга и не заботьтесь об остальном.

Мы применяли на практике этот совет и никогда ни один мигскуки или усталости не нарушал очарования, которым мынаслаждались.

На следующий день после закрытия театрального сезона,синьор Дюбуа сказал нам, что завтра дает обед для двух первыхартистов оперы и что от нас зависит, хотим ли мы услышатьнаиболее красивые отрывки из тех, что они пели на сцене.

– Они споют, – добавил он, – в зале на моей вилле, эта залас очень хорошей акустикой.

Генриетта поблагодарила его, вежливо заметив, что с еенежным здоровьем она не может предугадать, что будет наследующий день, и перевела разговор на другую тему.

Когда мы остались одни, я спросил ее, почему она незахотела принять приглашение Дюбуа.

– Я с удовольствием отправилась бы на его виллу, друг мой,если бы не боялась там встретить кого-то, кто может меня узнать,разрушив этим наше счастье.

– Если есть повод для страха, который снова тревожит тебя,ты права, но если это лишь напрасное опасение, ангел мой, почемуты лишаешь себя такого невинного удовольствия? Если бы ты знала,как мне приятно, когда я вижу твою радость, особенно когда янаблюдаю то наслаждение, которое доставляет тебе хорошая музыка.

– Хорошо, не хочу, чтобы ты думал, что я не достаточносмела. Отправимся в дом Дюбуа после обеда. Раньше этого часаартисты все равно петь не будут. Кроме того, может быть, Дюбуа,не рассчитывая на нас, не пригласил других гостей. Отправимся кнему без предупреждения и сделаем ему приятный сюрприз. На еговиллу нас проводит Кауданья.

287

Ее размышления были продиктованы благоразумием и любовью(две вещи, так редко встречающиеся вместе) и я ответил ейгорячим объятием, выражавшим мое восхищение и нежность, и деньспустя, в четыре часа, мы были у дома Дюбуа. Мы были безумноудивлены, застав горбуна одного, лишь с одной девушкой, которуюон представил своей племянницей.

– Я очень польщен вашим приходом, – сказал он, – но, ненадеясь иметь счастье увидеть вас сегодня, я изменил планируемыйобед на маленький ужин. Два виртуоза скоро появятся.

Мы были вынуждены принять его приглашение.– Вы пригласили много людей? – спросил я.– Вы обнаружите здесь общество, достойное вас, – ответил

горбун с видом триумфатора. Мне жаль только, что я не пригласилни одной женщины.

На это замечание, обращенное к Генриетте, она ответилареверансом, сопровождая его улыбкой. Я радостно ловилудовлетворение на ее лице, но, к сожалению, ею владело тягостноечувство. Ее большая душа не хотела выдать свою тревогу, и я немог догадаться о том, что с нею творится, потому как не знал,что ей действительно было чего опасаться.

Я бы поступил совсем по-другому, если бы знал ее историю, ябы не остался в Парме, я увез бы ее в Лондон, где она была бысчастлива.

Двое певцов, Ласки и Бальони, вскоре пришли, последняя в товремя была довольно красива. Потом пришли и другие гости: всефранцузы и испанцы пожилого возраста. Никто никого непредставлял, за что я мысленно поблагодарил умного горбуна, нотак как все приглашенные знали манеры, принятые при дворе, этоне помешало им воздать все почести моей подруге и она принималаих с той непринужденностью и учтивостью, которые известны тольково Франции, в лучшем обществе, потому как в некоторых провинцияхдворянство позволяет себе слишком много высокомерия, котороестановится его главной характеристикой.

Концерт начался магической симфонией, потом двое артистовисполнили дуэт с большим вкусом и мастерством. Потом дошлаочередь до ученика знаменитого Вандини. Он сыграл концерт длявиолончели и заслужил аплодисменты.

Аплодисменты все еще продолжались, когда Генриеттаприблизилась к молодому артисту и грациозно попросила уступитьей инструмент, говоря с искренним видом, но полная уверенности,что она бы сыграла этот концерт более живо. Я упал с облаков!

288

Она заняла место артиста, поставила инструмент в нужную позицию,и попросила оркестр начать играть сначала. Воцарилась полнаятишина, в то время как я дрожал, как прут. По счастью, всевзгляды были обращены на нее, и никто не обратил на менявнимания. Она тоже на меня не смотрела, а может быть, неосмеливалась, потому что если бы она посмотрела на меня своимипрекрасными глазами, то потеряла бы всю смелость. Видя, что онане играет, я начал было думать, что она снова задумала какую-нибудь шутку, но когда раздался первый звук смычка, мое сердцезабилось так часто, что мне показалось, что я умираю.

Читатель, представь себе, что я чувствовал, когда послепервого эпизода раздались заслуженные аплодисменты, которыеперекрыли оркестр! Этот быстрый переход от трепета к живейшейрадости произвел на меня эффект, подобный температуре. Этиаплодисменты, казалось, не произвели на Генриетту ни малейшеговпечатления, она, не отрывая глаз от нот, которые виделавпервые, проиграла пассаж шесть раз до полного совершенства.Поднявшись, она не сразу стала благодарить присутствующих запохвалу, но, с приветливостью обратившись к юному музыканту,сказала ему, что никогда еще не играла на столь прекрасноминструменте. Затем, повернувшись к присутствующим, она сказала:«Прошу извинить мое тщеславие, заставившее меня злоупотребитьвашим вниманием на эти полчаса».

Этот комплимент, такой деликатный и тонкий, так тронулменя, что я удалился в сад, где никто не мог бы меня увидеть,дабы дать выход слезам радости, переполнявшим меня. Но кто жеона, эта Генриетта? – спрашивал я себя, с сердцем, наполненнымлюбовью. Какого сокровища я обладатель? Мое счастье былоогромным, мне казалось, что я недостоин его.

Предавшись этим размышлениям, которые лишь преумножали моислезы, я бы надолго остался в саду, если бы синьор Дюбуа неотправился меня искать и не нашел, несмотря на темноту ночи. Онбыл встревожен моим исчезновением, я успокоил его, заверив, чтомаленькое потрясение заставило меня выйти и немного подышатьсвежим воздухом.

Обратная прогулка смогла осушить мои слезы, но глаза моиоставались покрасневшими и Генриетта сразу поняла мое состояние.

– Мой друг, я знаю, что ты делал в саду.Она знала меня, и ей было легко понять, какое впечатление

оставил во мне этот вечер.

289

Синьор Дюбуа собрал в своем доме самую лучшую знать двора,и ужин был без особой роскоши, но изыскан. За столом я сиделнапротив Генриетты, которая, естественно, сосредоточила на себевсе взгляды, но и в женском обществе она не могла бы блистатьболее того, она бы затмила всех своей красотой и своими изящнымиманерами. Она была душой этого ужина, ведя утонченную беседу.Синьор Дюбуа молчал, но было видно, что он горд, что пригласил всвой дом столь утонченную особу. Она могла сказать каждому что-нибудь приятное, но что бы она ни говорила, она привлекала меняк разговору. Рядом со мной она показывала покорность, учтивость,уважение, она хотела, чтобы каждый понял, что я для нее – все.Можно было подумать, что она моя жена, но мое отношение к нейпоказывало другое.

Когда разговор зашел о достоинствах Франции и Испании,Дюбуа имел неосторожность спросить Генриетту, какой из двухнаций она отдает предпочтение.

Вопрос не мог быть более неуместен, потому как половинаприсутствующих были французы, в то время как вторая половина –испанцы. Генриетта же ответила так прекрасно, что испанцызахотели тут же стать французами, а французы – испанцами.Ненасытный Дюбуа тогда задал вопрос, что думает она обитальянцах, я задрожал. Некий синьор Де ла Комбе, сидевшийсправа от меня, покачал головой в знак неодобрения подобноговопроса, но моя подруга не уклонилась от него.

– Что я могу сказать вам об итальянцах, если я знаю толькоодного. Но если бы я должна была судить обо всех по нему, моемнение было бы самым положительным, однако единственный примерне может формировать правило.

Лучше ответить было просто невозможно, но читательпрекрасно понимает, что я должен был сделать вид, что не понялответа, и, желая остановить Дюбуа, я сменил тему.

Заговорили о музыке, и один испанец спросил Генриетту,играет ли она на каком-нибудь еще инструменте.

– Нет, – ответила она, – у меня нет склонности к другиминструментам, кроме виолончели. Я выучилась играть на ней, когдабыла в монастыре, чтобы доставить удовольствие моей матери,которая неплохо играла на ней. Но без указания моего отца,который пользовался поддержкой епископа, настоятельница неразрешила бы мне.

– И какие были на то причины?

290

– Эта благочестивая невеста Господня говорила, что наподобном инструменте нельзя играть иначе чем приняв непристойнуюпозу.

При этих словах испанцы закусили губы, а французырасхохотались, отпустив несколько эпиграмм в сторонудобросовестной сестры.

После небольшой паузы Генриетта сделала знак, спрашиваяразрешения подняться, мы поднялись и попрощались с честнойкомпанией.

Я не мог дождаться момента, когда я смогу остаться наединесо своим идолом, и как только мое счастье осуществилось, я сталзадавать ей вопросы, не давая времени на них ответить.

– О! Ты была права, моя Генриетта, когда не хотела прийти вэтот дом, потому что была уверена, что у меня тогда появятсявраги. Эти синьоры должны были возненавидеть меня, но меня этоне волнует, потому что ты для меня весь мир. О, жестокаяподруга, ты хотела убить меня своей игрой на виолончели! Я немог, конечно, разгадать твою тайну, я думал, что ты сошла с ума,но после того, как я услышал твою игру, я был так потрясен, чтобыл вынужден бежать, дабы дать волю слезам, и они освободилименя от того ужасного ощущения, которое я испытывал. Но скажимне, умоляю, какими еще удивительными талантами ты обладаешь? Нескрывай их, потому что я могу умереть, открыв их внезапно.

– Никакими, мой друг, я израсходовала весь мой маленькийзапас, ты уже совсем знаешь твою Генриетту. Если бы, так, кслову, месяц назад ты не сказал мне, что любишь музыку, я бысказала тебе, что играю на виолончели, но если бы я тебе о томсказала, ты бы тут же поторопился приобрести ее для меня, я знаютебя, а твоя подруга не хотела бы развлекать себя тем, чтонаводит на тебя скуку.

Со следующего утра у нее была прекрасная виолончель,которая мне отнюдь не докучала, но всякий раз, когда она играла,она доставляла мне наслаждение. Думаю, что невозможно, чтобычеловек, далекий от музыки, не стал бы ее страстным поклонником,если музыкант, владеющий в совершенстве инструментом, являетсятакже и объектом его любви.

Живой голос виолончели, превосходящий любой другойинструмент, трогал мое сердце каждый раз, когда моя подругаиграла. Она знала об этом и каждый день доставляла мне этоудовольствие. Я был очарован ее способностями и предложил ей

291

давать концерты, но она имела благоразумие не согласиться. Но,несмотря на ее благоразумие, это не могло изменить ход судьбы.

Проклятый Дюбуа пришел к нам на следующий день после своегоужина, чтобы поблагодарить нас и принять ответные похвалы.

– Предвижу, синьора, – сказал он Генриетте, – что я несмогу отбиться от настояний всех присутствовавших гостей,желающих быть вам представленными.

– Вам будет легко защититься от них, потому как я никого непринимаю.

Горбун больше не осмелился заговорить о представлении.В этот день я получил письмо от юного Капитани, он говорил

в нем, что, обладая ножом и ножнами Святого Петра, он послал вдом Франции двух известнейших некромантов, которые пообещали емудостать сокровище, но, к его удивлению, Франция не захотелпринять их. Поэтому он просил меня написать ему или жеотправиться самому к дому Франции, если я хочу получить своючасть сокровища. Как легко можно догадаться, письмо это осталосьбез ответа. То, на что я хочу обратить внимание моего читателя,– мне было очень приятно, что я смог оградить этого простого ичестного крестьянина от мошенников, которые, без сомнения,довели бы его до разорения.

Прошел месяц с того ужина в доме Дюбуа, месяц счастьядушевного и физического, который мы провели так, что ни одинмомент не был омрачен тем, что называется скукой. Единственнымнашим развлечением было при хорошей погоде отправиться за городна прогулку в коляске. И так как мы из нее не выходили и непоявлялись в людных местах, никто не заботился знакомством снами, и тем более не находил к тому случая, несмотря на вселюбопытство, которое возбудила моя подруга среди тех людей, скоторыми свел нас случай, особенно на вилле Дюбуа. Генриеттаосмелела, все же побаиваясь высшей знати, я тоже почувствовалсебя более уверенным, видя, что никто нас не узнает.

Однажды, за воротами Колорно, мы встретили их Высочеств,возвращающихся в город. Следом за ними ехала другая коляска, гдебыл Дюбуа с каким-то господином, нам незнакомым. Как только нашаколяска обогнала их, одна из наших лошадей споткнулась и упала.Человек, бывший с Дюбуа, остановился и пришел к нам на помощь, ипока лошадь поднималась, он благородно приблизился к нашейколяске и, пользуясь случаем, сделал комплимент Генриетте.

Синьор Дюбуа, жаждущий заслужить себе честь за счет других,поспешил сообщить ей, что это синьор Дютильо, французский

292

министр. Ответом моей подруги был соответствующий поклон. Лошадьподнялась, и мы проследовали по своей дороге, поблагодаривгоспод за их заботу. Такая случайная встреча, которая, казалось,не должна была иметь никаких последствий – но ведь всегдавеликие события зависят от пустяков!

На следующий день Дюбуа явился к нам на завтрак. Он безобиняков завел разговор о том, что синьор Дютильо был счастлив,что случай подарил ему возможность познакомиться с нами, и чтоон попросил спросить у нас разрешения посетить нас.

– Меня или синьору? – спросил я.– Вас обоих.– Хорошо, но по очереди, потому что, как вы знаете, у

синьоры своя комната, а у меня – своя. – Да, но они так близко…– Договоримся так: что касается меня, я сам появлюсь у Его

Превосходительства, раз у него есть ко мне какое-то дело, прошувас ему это передать. Что же касается синьоры, она здесь, можетепоговорить с ней, потому как я – не кто иной, как ее скромныйслуга.

Тогда Генриетта с веселой и вежливой улыбкой сказала ему:– Прошу вас поблагодарить синьора Дютильо и спросить его,

когда это я была ему представлена.– Я уверен, что представления не было.– Вот именно! И он уже хочет нанести мне визит! Вы должны

объяснить ему, что если я его приму, то боюсь составить странноевпечатление о себе.

Скажите ему, что поскольку меня никто не знает и посколькуя не знаю никого, я не авантюристка и, как следствие, не могуиметь честь принять его.

Синьор Дюбуа, поняв, что совершил ошибку, промолчал, и вследующие дни мы даже не спрашивали его, как министр воспринялнаш отказ.

Через три недели двор отправился в Колорно, где былпрекрасный праздник. По такому случаю сады были открыты дляпублики и оставались освещенными всю ночь. Проклятый старикрассказал нам об этом празднике, и нам захотелось тудаотправиться, о, это стало адамовым искушением! Сам Дюбуапроводил нас в Колорно, где мы расположились в гостинице.

293

Ближе к вечеру мы отправились в сады, и случаю было угодностолкнуть нас с Его Светлостью и подданными.

Принцесса французская, по обычаю Версаля, первая сделалареверанс Генриетте и проследовала дальше. Тогда мой взглядобратился на кавалера, который шел по правую сторону от ДонаФилиппо и внимательно разглядывал мою подругу. Немного спустя,вернувшись на нашу дорожку, мы встретили того же кавалера,который, после глубокого поклона, попросил синьора Дюбуа уделитьему минуту внимания, они проговорили четверть часа, идя вслед занами. Мы уже собирались уходить, когда этот человек, ускорив шаги вежливо попросив у меня прощения, спросил Генриетту, иметь лион честь знать ее.

– Я не помню, чтобы мы были знакомы.– Этого достаточно, синьора, извините.Дюбуа сообщил нам, что этот человек – фаворит принца, и,

думая, что он знает Генриетту, просил представить его. Горбунответил, что ее зовут Д’Арси, добавив, что если он ее знает, тоему не нужно быть представленным, чтобы нанести визит. СиньорД’Антуан, а именно так звали кавалера, сказал, что имя Д’Арсиему не знакомо, и не захотел допустить ошибки.

– Из-за этой неуверенности, – добавил Дюбуа, – желаяубедиться, он представился сам, но теперь он убежден, чтодопустил ошибку.

После ужина Генриетта показалась мне беспокойной, и яспросил ее, действительно ли она не знает Д’Антуана, или толькосделала вид.

– Нет, я не знаю его. Мне знакомо это имя, это один иззнаменитых родов Прованса, но лично он мне не знаком.

– Но может ли быть, что он тебя знает?– Возможно, что он видел меня, но я с ним точно никогда не

разговаривала, потому что иначе узнала бы его.– Эта встреча тревожит меня, мне кажется, что и тебя…– Да, это так. Я очень встревожена.– Тогда покинем Парму и, если хочешь, направимся в Геную.

Когда мои дела уладятся, мы отправимся в Венецию.– Да, так будет спокойней. Однако не следует слишком

спешить.Мы вернулись в Парму послезавтра, и через два дня мой слуга

вручил мне письмо, говоря, что доставивший его ждет в приемной.

294

– Это письмо пугает меня, – сказала Генриетта.Она взяла его, открыла и после прочтения протянула мне со

словами:– Думаю, что синьор Д’Антуан – человек чести и надеюсь, что

мне нечего бояться.Письмо было написано в следующих выражениях:«В вашем доме, или моем, или же в любом другом месте,

которое вы сочтете нужным мне указать, прошу вас, синьор,предоставить мне возможность поговорить с вами о деле, котороедолжно глубоко вас заинтересовать. Имею честь и т.д. и т.п.

Д’Антуан». Письмо было адресовано синьору Фарузи. – Думаю, – сказал я моей подруге, – мне необходимо

поговорить с ним, но где?– Не здесь и не у него, лучше в королевском саду. Твой

ответ должен состоять лишь из указания места и часа встречи.Я сел за стол и написал Д’Антуану записку, где назначал ему

встречу в одиннадцать тридцать в королевском саду, прося егосообщить мне другой час, если назначенный его не устраивает.

Я оделся и был готов к назначенному часу. Как и Генриетта,я пытался изображать спокойствие, но нам было невозможноизбавиться от мрачных предчувствий.

Я был на месте вовремя и нашел там поджидающего меняД’Антуана.

– Я был вынужден, – сказал он, – попросить вас о разговоре,так как не мог найти возможности передать синьоре Д’Арси этописьмо, и теперь прошу вас передать его ей. Если я ошибаюсь, темлучше, тогда на мое письмо не стоит отвечать, но если же нет,только синьора решит, можете ли вы прочитать его. И поэтому япрошу вас передать его ей запечатанным. Если вы действительно ейдруг, то содержание данного письма вас касается, как и ее. Могули я быть уверен, что вы передадите его ей? Могу ли я доверятьвам?

– Даю вам слово чести.Мы разошлись, поклонившись друг другу, и я поторопился

вернуться в гостиницу.

Глава XXVI

295

Генриетта принимает синьора Д’Антуана. Я теряю эту обожаемуюженщину и провожаю ее до Женевы. Проезжаю Сан Бернардо и возвращаюсь в

Парму. Письмо от Генриетты. Мое отчаяние…

Сразу по возвращении домой я с тяжелым сердцем передалГенриетте все, что сказал мне синьор Д’Антуан, и передал ейписьмо, которое было написано на четырех страницах. Онавнимательно прочитала его, с заметным волнением, и потомсказала:

– Не обижайся, друг мой, но честь двух семей не позволяетмне дать тебе прочесть это письмо, и я вынуждена принять синьораД’Антуана, который является моим родственником.

– Вот, – ответил я, – финальная сцена! Какая ужасная мысль!Я приближаюсь к концу моего счастья, которое было слишкомполным! Зачем было так долго оставаться в Парме? Какое это былобезумие! Из всех городов мира, кроме Франции, Парма была темединственным, которого стоило опасаться, и я привез тебя сюда,когда мог отвести тебя в любое другое место, так как ты была вмоей власти! И я тем более виновен, что ты никогда не скрывалаот меня своих страхов. Почему я ввел в наш дом этого проклятогоДюбуа? Я должен был предвидеть, что его любопытство, рано илипоздно, погубит нас. С другой стороны, я не могу даже порицатьподобное любопытство, ибо оно естественно. Я должен былдовольствоваться той красотой, которой одарила тебя природа.Твоя красота, которая составила мое счастье и которая теперьповергает меня в бездну отчаяния, потому как я предвижу мрачныйконец.

– Прошу тебя, друг мой, успокойся. Используем наш разум,чтобы быть сильнее обстоятельств. Я не отвечу на это письмо, ноты напишешь синьору Д’Антуану, чтобы он пришел сюда завтра ктрем часам.

– О, какую тяжелую жертву ты заставляешь меня принести!– Ты мой лучший, мой единственный друг, я ничего не требую

от тебя, ничего не заставляю, но, может быть, ты можешь сказатьмне нет?

– Никогда! Располагай мной и в жизни и в смерти.– Я ожидала такой ответ. Ты найдешь способ присутствовать

здесь, когда появится синьор Д’Антуан, но через какое-то времяты удалишься в твою комнату под любым предлогом и оставишь нас

296

одних. Синьор Д’Антуан знает всю мою историю, все мои ошибки, нои мои мотивы, и знает, что, как честный человек и какродственник, он должен защитить меня от всех оскорблений и обид.Он не сделает ничего, не посоветовавшись со мною, и если быможно было нарушить закон, я последовала бы за тобой на крайсвета, чтобы посвятить тебе остаток моей жизни. Но мой друг,подумай, сколько фатальных обстоятельств говорят нам, что нашерасставание – лучший выбор, который мы можем сделать, и мыдолжны принять меры и собрать все необходимые силы, чтобыпреодолеть его, чтобы надеяться быть счастливыми. Доверься мне иубедись, что я могу найти необходимые силы, чтобы сохранить тучастичку счастья, которую еще могу испытать в отсутствиеединственного мужчины, который заслужил всю мою нежность. Ты же,со своей стороны, по глубине твоей души, тоже сможешьпозаботиться о твоем будущем, и я уверена, что мы этопреодолеем. В ожидании конца избавимся же от грустных мыслей,дабы они не затмили счастья тех минут, что нам остались.

– О! Почему мы не уехали после той роковой встречи с этимзлосчастным фаворитом!

– Возможно, мы поступили бы неправильно, потому что моглослучиться так, что синьор Д’Антуан решил бы проявить рвение ипоказать его моей семье, преследуя нас с целью найти,воздействуя на меня силой, что ты не смог бы вынести и что всеравно погубило бы нас.

Я сделал все так, как она захотела, но с этого моменталюбовь наша приобрела оттенок грусти, а грусть – это та болезнь,которая убивает любовь.

Часто мы садились друг напротив друга молча и наши вздохисливались в один, несмотря на те усилия, которыми мы старалисьих сдержать.

На следующий день, когда пришел синьор Д’Антуан, яполностью последовал указаниям Генриетты и провел в своейкомнате шесть часов, делая вид, что пишу, чувствуя себя при этомужасно.

Дверь моя была открыта, и зеркала в комнате позволяли нам сГенриеттой видеть друг друга. Они провели эти шесть часов записьмом, время от времени прерываясь поговорить, не знаю о чем,но разговор их должен был быть решающим. Читатель может себепредставить эту длинную пытку, потому как я не хотел ничеготакого, что могло бы помешать моему счастью.

297

Как только ужасный Д’Антуан ушел, Генриетта зашла в моюкомнату, и я, видя, что глаза ее заплаканы, не мог сдержатьвздоха, на который она нашла силы ответить улыбкой.

– Хочешь ли, друг мой, уехать завтра?– Хочу ли я? И куда же мне тебя отвезти?– Куда ты пожелаешь, но нужно вернуться сюда через

пятнадцать дней.– Сюда! О роковое несчастье!– К сожалению, это так. Я дала слово, что буду здесь через

пятнадцать дней, чтобы получить ответ на написанное мною письмо.Будь уверен, что насилия мы можем не бояться. О! Не могу большездесь находиться!

– Я проклинаю момент, когда моя нога ступила сюда. Хочешь,отправимся в Милан?

– Да, поедем.– И раз уж мы в любом случае должны сюда вернуться, возьмем

с собой Кауданью с сестрой. – Отлично!– Предоставь мне действовать! Они поедут в отдельной

коляске, так мы возьмем с собой и твою виолончель! Однако,наверное, будет неплохо, если ты сообщишь Д’Антуану, куда мыотправились.

– Зачем? Тем хуже для него, если он думает, что я не держуслова!

На следующее утро, собрав все необходимое на пятнадцатьдней, мы уехали. Мы прибыли в Милан невеселые, ни с кем незнакомясь, и оставались там две недели, не видя никого, кромехозяина гостиницы и Кауданьи. Там я подарил Генриетте подарок,который ей пришелся очень по вкусу: огромную рысью шубу.

Из деликатности Генриетта никогда не спрашивала меня осостоянии моего кошелька, и я был ей признателен за это, нопозаботился о том, чтобы она не догадывалась о том, что деньгиподходят к концу. По возвращении в Парму у меня оставалось околотрех-четырехсот цехинов.

На следующий день после нашего возвращения синьор Д’Антуанбез всяких церемоний пришел к нам на обед. После кофе я оставилих наедине; разговор был долгим, и наше расставание былонеминуемо. Генриетта сообщила мне об этом сразу же после уходаД’Антуана, и наши слезы перемешались надолго в грустной тишине.

298

– Когда же мы расстанемся, душа моя? Когда?– Успокойся, любимый. Мы расстанемся в Женеве, куда ты

проводишь меня. Найди способ раздобыть мне к завтрашнему днюдаму, которая сможет сопровождать меня: она проследует со мною,когда в Женеве я буду предоставлена судьбе.

– То есть еще несколько дней мы вместе! Я не знаю никого,кроме Дюбуа, кого можно было бы попросить найти подходящуюженщину, но я не хочу, чтобы этот любопытный человек узнал бычто-то от нее, что-то, что ты бы не хотела открывать.

– Он ничего не узнает, потому что во Франции я найду другуюспутницу.

Синьор Дюбуа был горд такой миссией и через три дняпредставил Генриетте даму приятной наружности, которая, будучибедна, была счастлива найти способ вернуться во Францию,уроженкой которой являлась. Ее муж, старый офицер, умер месяцназад и ничего ей не оставил. Генриетта посмотрела на нее исказала, чтобы та готовилась к отъезду, после чего синьор Дюбуадал ей несколько наказов.

Накануне расставания синьор Д’Антуан пришел к нам обедать ипрежде, чем попрощаться, вручил Генриетте письмо для кого-то изЖеневы.

Мы уехали из Пармы ближе к ночи и остановились на два часав Турине, чтобы взять слугу, который будет нам полезен в Женеве.На следующий день мы проехали Монченизио в паланкине и вышли вНовалезе. На пятый день мы были в Женеве и остановились вгостинице «Весы» (Hotel des Balances), через день Генриеттапередала мне письмо для банкира Трончина, на которое я едвавзглянул, и сказала, что он придет лично вручить мне тысячулуидоров.

Я вернулся в гостиницу, и мы сели за стол. Мы еще невстали, когда появился банкир. Он дал нам тысячу луидоровзолотом и сказал Генриетте, что для охраны ей будут выделены дванадежным человека, которым можно доверять. Она ответила, чтоуехала бы, как только появится коляска, которую он должен былнайти, о чем было условлено в письме, ему адресованном. Уверивнас, что наследующий день все будет готово, он откланялся. Какойужасный для меня миг! Мы остались неподвижными, в полной тишине,как бывает, когда глубокая печаль гнетет дух.

Я прервал эту тишину, сказав ей, что вряд ли коляска,которую приготовил Тронкин, будет удобнее моей, и просил еепринять ее, уверяя, что в этом увидел бы знак ее любви ко мне.

299

– А я возьму взамен ту, что даст тебе банкир.– Я приму ее, друг мой, и мне будет утешением иметь что-то,

что принадлежало тебе.С этими словами она положила мне в карман пять свертков по

сотне луидоров каждый, облегчив мое сердце, сдавленное тяжкимрасставанием. В течение этих последних суток мы только и делали,что плакали и вздыхали, перекидывались теми общими фразами,которые обращают двое влюбленных к жестокой судьбе, заставившейих расстаться навсегда в момент счастья. Генриетта не стараласьдать мне надежду, чтобы смягчить боль, напротив.

– Так как высшая сила заставляет нас расстаться, – сказалаона – не ищи меня больше, и если мы когда-нибудь встретимся,сделай вид, что не знаешь меня.

Потом она дала мне письмо для Д’Антуана, не спрашивая,вернусь ли я в Парму, но даже если бы я и не собирался, я решилэто в один момент. Она попросила меня не покидать Женевы, пока яне получу от нее письма, которое она отошлет мне с первого жеместа, где остановится сменить лошадей, и уехала, взяв с собойсопровождающую и слугу.

Я следил за ней до тех пор, пока мог разглядеть коляску, идолго еще оставался на том же месте, даже когда уже ничего невидел: все мои мысли были с этим существом, которое я потерял, вэтот момент мир не существовал для меня.

Я вернулся в гостиницу и приказал слуге не входить в моюкомнату, пока лошади, на которых уехала Генриетта, не вернутся,и отправился спать, надеясь, что сон излечит мою израненнуюдушу, которую слезы не смогли успокоить.

Кучер вернулся на следующий день и вручил мне письмо, вкотором я нашел одно лишь единственное слово: «Прощай!»

Он сказал, что они доехали до Шатильона без происшествий ичто синьора сразу же отправилась в Лион. Я не мог уехать изЖеневы раньше следующего дня и провел в одиночестве в своейкомнате один из самых грустных дней моей жизни. На одном изстекол я прочел надпись, начертанную алмазом: «Забудешь иГенриетту!» Это пророчество не могло утешить меня, да и какоезначение придавала она слову «Забудешь»? Она должна былаподразумевать, что время сгладит эту глубокую рану, но не должнабыла увеличивать ее, посылая мне этот упрек. Нет, я не забыл ее,и еще теперь, когда голова моя поседела, воспоминание о ней досих пор бальзам для моего сердца. Когда я думаю, что в настоящеммоем я счастлив лишь воспоминаниями, я нахожу, что в длинной

300

моей жизни я был скорее счастлив, чем наоборот, и, поблагодаривГоспода, причину всех причин, я признаю (и я счастлив этосделать), что жизнь – это дар.

На следующий день я отправился в Италию со слугой, которогопорекомендовал мне банкир, и, несмотря на противный сезон, был вСан Бернадро через три дня с семью мулами и коляской, котораяпредназначалась прекрасной женщине, потерянной мною навсегда.

Человек, удрученный огромным горем, обладает темпреимуществом, что ничего уже не причиняет ему боли, и этот видотчаяния имеет и положительные стороны. Я не чувствовал ниголода, ни жажды, не холода Альп, ни трудности этой непростойпоездки.

Приехав в Парму в достаточно добром здравии, я снял плохуюгостиницу, надеясь, что никто меня не узнает. И я обманулся,потому что в смежной комнате нашел Делаэ. Удивленный этойвстречей, он сделал мне комплимент, надеясь разговорить меня, ноя обманул его любопытство, сказав, что устал и что мы увидимсяпозже.

На следующий день я вышел, чтобы передать синьору Д’Антуануписьмо Генриетты. Он открыл его в моем присутствии, найдя внутринего другое, адресованное мне, и протянул его мне, не читая, таккак оно уже было открыто. Потом, поразмыслив, что намерения егородственницы могли быть другими, так как она их не сообщила,попросил меня быстро просмотреть письмо, что я с удовольствиемсделал после прочтения. Затем он вернул его мне, растроганный,сказав, что в любой ситуации я могу располагать им и егокошельком.

Вот это письмо Генриетты:«Это я, друг мой, которого я должна была оставить, но не

преувеличивай твою боль, подумай о моей. Мы достаточно разумны,чтобы представить, что нам приснился прекрасный сон, не будем жежаловаться на судьбу, потому что никогда еще сон не был такдолог и так прекрасен. Будем благодарны, зная, что три месяцаподряд мы были абсолютно счастливы, мало кто может сказать тоже. Мы никогда не забудем друг друга и будем часто вызывать внашей памяти счастливые мгновения нашей любви, возобновляя ее внаших душах, которые, будучи далеко, будут так же живы, как еслибы наши сердца бились рядом. Не старайся узнать, кто я, и есливдруг случайно ты это узнаешь, не думай о том. Будучи уверенной,что это тебя обрадует, сообщаю тебе, что я все устроила так, чтоостаток моих дней проживу счастливой, как только могу бытьсчастлива вдали от тебя. Я не знаю, кто ты, но знаю, что никто в

301

мире не знает тебя лучше меня. Уже никогда у меня не будетлюбовников, но я надеюсь, что ты не станешь на этот путь. Тешусебя мыслью, что ты все еще любишь меня и что твой добрый генийпоможет найти тебе другую Генриетту. Прощай».

<…> Шесть лет спустя я был в похожей ситуации, но не из-залюбви, а благодаря известной и ужасной тюрьме Пьомби. И не лучшея чувствовал себя и в 1768 году, когда был заключен в тюрьмуБуен Ретиро в Мадриде, но не будем опережать события.

Эпизод 2. V. VI, P. 620. Глава X

<…> Я остановился в «Весах», комнату мне отвели превосходную.Было 20 августа 1760 года. Подойдя к окну, я случайно взглянулна стекло и увидел надпись, сделанную острием алмаза: «Тызабудешь и Генриетту». Я тотчас вспомнил миг, когда онаначертала эти слова, и волосы мои встали дыбом. Мыостанавливались именно в этой комнате, когда она покинула меня,чтобы вернуться во Францию. Я бросился в кресло и отдалсянахлынувшим воспоминаниям. Ах! Любезная Генриетта! Благороднаянежная Генриетта, я так тебя любил, где ты? Никогда более я отебе не слышал и никого не расспрашивал. Сравнивая себятеперешнего с тем, каким был прежде, я видел, что еще менеедостоин обладать ею. Я умел еще любить, но не было во мне нибылого пыла, ни чувствительности, оправдывающей сердечныезаблуждения, ни мягкого нрава, ни известной честности – и, чтопугало меня, я не чувствовал прежней силы. Но мне показалось,что одно воспоминание о Генриетте возвратило ее. Покинутый моеймилой, я испытал вдруг такое воодушевление, что не раздумываякинулся бы к ней, если б знал, где ее искать, хотя и помнил всеее запреты.

С утра пораньше я отправился к банкиру Троншену, у которогохранились мои деньги. Показав мой счет, он выдал мне, как яхотел, кредитивы на Марсель, Геную, Флоренцию и Рим. Я взял

302

двенадцать тысяч франков наличными. Всего у меня было пятьдесяттысяч французских экю. Разнеся рекомендательные письма поадресам, я вернулся в «Весы», горя нетерпением увидеть г-на деВольтера.

Эпизод 3. V. IX. P. 500 – 504. Глава IV

Я покидаю Марсилью. Генриетта в Эксе

<…> Мы отправились в путь на следующий день с намерениемпровести в пути всю ночь, не останавливаясь вплоть до Авиньона,но в полшестого ось нашей коляски сломалась, так что нампонадобился человек, который мог бы починить коляску. Нам ничегоне оставалось, как ждать, пока не подоспеет один из живущих вэтих местах. Клэрмонт отправился узнать, где бы мы могли

303

раздобыть каретника, в красивый дом по соседству, расположенныйсправа от нас в конце длинной аллеи между деревьями. У нас былтолько один кучер, поэтому я не позволил оставить ему лошадей,которые были слишком возбуждены. Клэрмонт вернулся с двумяслугами из дома, один из них пригласил меня от имени своегохозяина пойти подождать каретника в доме. Было бы невежливымотвечать отказом на такую любезность, такую естественную дляэтой нации, и особенно для знати. Они завязали ось веревкой, вто время как я, доверив все на попечение Клэрмонта, направилсявместе с Марколиной в сторону дома. Уже было послано закаретником, коляска медленно продвигалась вслед за нами.

Три дамы в компании двух синьоров вышли нам навстречу. Одиниз них сказал мне, что я не должен расстраиваться из-запроисшествия, так как это злоключение доставило синьореудовольствие предложить мне свой дом и услуги, тогда я обратилсяк указанной мне даме и сказал, что надеюсь не беспокоить ееболее часа. Она поклонилась в ответ, но я не смог увидеть еелица. Так как ветер Прованса в этот день сильно дул, на ней был,как и на двоих других, капюшон. Марколина была без головногоубора, и ее прекрасные волосы развевались на ветру. Она отвечалапоклонами и улыбкой на комплименты, сделанные ее красоте,бросающей вызов ветру. Тот же человек, которые встретил меняранее, предложив Марколине руку, спросил, не дочь ли она мне.Марколина улыбнулась, а я ответил, что это моя двоюродная сестраи что мы венецианцы.

<…> Мы уже входили в дом, когда огромный мастино, преследуякрасивую собаку с висячими ушами, испугал синьору, так как могпокусать собаку, и она кинулась ей на помощь и, оступившись,упала. Мы все побежали, чтобы помочь ей подняться, но она всталасама и, сказав, что подвернула ногу, хромая, поднялась в своюкомнату с тем же синьором, который говорил со мной.

После того, как мы расселись, нам принесли лимонад, я вдругувидел, как Марколина молча стоит перед дамой, которая к нейобратилась. Я извинился, сказав ей правду. Она пыталась что-топромямлить, но так ужасно, что я запретил ей разговаривать.Лучше уж так, чем смешить людей нелепыми фразами. Одна из двухдам, более некрасивая, сказала, что она удивлена, что в Венецииобучение девушек не подразумевает языка.

–Я согласен с Вами, синьора, что это ошибка, но на моейродине обучение девушки не подразумевает обучение языкам, равнокак и коммерции: это они осваивают, завершив свое обучение.- Вы тоже венецианец?- Да, синьора.- По правде говоря, в это верится с трудом.

304

Я поклонился на этот комплимент, не заслуживающий поклона, таккак, будучи лестным для меня лично, оскорблял моихсоотечественников, что не укрылось от Марколины, которая слегкаулыбнулась.Мальтийский кавалер, провожавший упавшую даму в комнату,вернулся и сказал, что у синьоры распухла лодыжка, поэтому онаулеглась в постель и просила всех подниматься наверх.Она лежала на широкой постели, под альковом, занавески которого,из кремовой тафты, делали комнату еще более темной. Она была безголовного убора, и все же невозможно было определить, красавицаона или нет, молода или пожилого возраста. Я сказал, что сожалею, что стал причиной ее злоключения, но онаответила мне на венецианском диалекте, что это пустяки. Я был счастлив услышать, что она говорит на моем языке, особенноиз-за Марколины, я представил ее, сказав, что она не говорит по-французски, но что она может составить ей компанию. Марколиназаговорила с нею и привела ее в хорошее настроение легкимиразговорами, которые можно было оценить, лишь понимаяприятнейший диалект моей родины.- Синьора графиня некоторое время провела в Венеции?- Нет, я никогда там не бывала, но мне случалось много общатьсяс венецианцами.

Вошел слуга и сообщил мне, что человек, готовый починитьколяску, уже во дворе, он сказал, что на починку потребуется неменее четырех часов. Я попросил разрешения спуститься и самознакомился с ситуацией. Мастер жил в четырех лье (lega) отсюда.Я надеялся добраться до него на коляске, подвязав ее веревками,когда тот же самый человек, который приветствовал нас, попросилменя от имени графини остаться на ужин и на ночь. Идействительно, отправляясь сейчас к дому каретника, я мог быпотеряться, приехать засветло я бы не успел, и тот же каретникпри свете свечи не мог бы мне оказать надлежащей помощи. Япозволил уговорить себя, и сказал каретнику отправляться домой ивозвращаться на рассвете со всеми необходимыми для продолжениямоего пути инструментами. Клейрмонт отнес в предназначенную дляменя комнату все то, что не было закреплено веревками. Яотправился поблагодарить графиню, прервав смех, вызванныйрассказами Марколины, которые переводила графиня. Я не особенноудивился, увидев, что Марколина уже в тесной дружбе с графиней.Я сожалел, что не могу увидеть ее, так как знал слабости своейподруги.

Был накрыт стол на семь персон; я надеялся увидеть ее там, ноничего подобного: она не захотела ужинать. Она только и делала,что говорила, то с Марколиной, то со мной, очень остроумно и

305

абсолютно правильно. Я уловил, что она вдова, так как онаупомянула «своего покойного мужа». Я не осмелился спросить, вчьем доме нахожусь. Я узнал имя только от Клейрмонта, но ононичего мне не сказало, так как я не знал никого из семьи,носившей эту фамилию.

После ужина Марколина вернулась на свое место подле графини,без лишних размышлений расположившись на ее кровати. Никто непроизнес ни слова за то время, как продолжался живой инескончаемый диалог между двумя новыми подругами.

Когда я почувствовал, что пора удалиться, я был ужасноудивлен, услышав от моей предполагаемой кузины, что онаостанется спать с графиней. Смех графини и ее согласие непозволили мне сказать этой сумасшедшей, что ее поступок крайнедерзок. Их взаимные поцелуи говорили о том, что они ужедоговорились; пожелав доброй ночи графине, я ограничился тем,что предупредил ее, что не могу быть уверен насчет поласущества, которое она пригрела в собственной кровати. Она мнеясно ответила, что в любом случае она только выиграет от этого.

Пока я укладывался спать, я смеялся над склонностямиМарколины, которая тем же образом завоевала в Генуе дружбусиньориты П.П. Почти все женщины из провинции имеют подобнуюсклонность, но это не мешает быть им еще более любимыми.

На следующее утро я проснулся с восходом солнца, дабыпоторопить каретника. Мне поднесли кофе к коляске, и когда всебыло готово, я спросил, могу ли я увидеть графиню, чтобыпоблагодарить ее. Марколина вышла вместе с кавалером, которыйсообщил мне, что графиня просит прощения, но не может меняпринять.

– Она еще в постели, – сказал он мне очень вежливо, – и втаком беспорядке, что просто не может никому показаться, но есливы будете в наших местах еще раз, она просит вас оказать честьэтому дому, будь вы один или с попутчиками.

Этот отказ, хотя и завернутый в золотую обертку, оченьразозлил меня, но я попытался успокоиться. Я мог оправдать еготолько поведением Марколины, которая была в прекрасномнастроении, и мне не хотелось его портить. После того как ящедро вознаградил каждого слугу, мы уехали.

Я был в плохом настроении, но старался скрыть это. Я нежнопоцеловал Марколину и попросил ее честно рассказать мне, как онапровела ночь с графиней, которую я так и не смог увидеть.

– Прекрасно, друг мой, мы совершили все возможные безумства,которые только могут совершить любящие друг друга женщины, когдаспят вместе.

– Она красива? Стара?

306

– Она молода, ей только тридцать три или тридцать четыре, имогу тебя уверить, она прекрасна не меньше, чем моя подруга П.П.Сегодня утром я видела ее абсолютно голой и мы целовали другдруга везде, где только можно.

– Ты действительно невероятна. Ты изменила мне с женщиной,оставив меня спать одного. Неверная злодейка, ты предпочла мнеженщину!

– Это всего лишь каприз! Но имей в виду, что я была вынужденапойти на это удовольствие, так как она первая проявилаинициативу.

– Как это?– Когда, в порыве смеха, я поцеловала ее у тебя на глазах, ее

язык коснулся моего. Ты понимаешь, что я должна была ответить.После ужина, когда я расположилась у нее на кровати, я тихоньколаскала ее в известном месте, и она сделала то же самое.Предугадывая ее желание, я заявила, что буду спать вместе с ней.Она была счастлива. Посмотри. Вот свидетельство ееблагодарности.

Марколина показала мне кольцо с четырьмя камнями чистейшейводы, по два-три карата каждый. Я был поражен. Вот женщина,которая ценит удовольствие и заслуживает его. Я расцеловал моюпрекрасную ученицу Сафо и простил ей все.

– Но я никак не могу понять, почему она не захотела менявидеть. Как мне кажется, милейшая графиня отнеслась ко мнеслегка…

– Напротив. Я думаю, она постыдилась показаться моемулюбовнику, так как я призналась ей во всем.

– Возможно. Это кольцо, моя милая, стоит две сотни луи. Как ярад видеть тебя счастливой.

<…> К вечеру мы прибыли в Авиньон, и у нас уже разыгрался аппетит.

Мы знали здесь прекрасную гостиницу Сант-Омер и как только мытуда подъехали, я заказал отличный ужин и лошадей на следующееутро. Марколина, которой не слишком нравилось проводить ночи вколяске, весьма обрадовалась. Она обняла меня за шею и спрелестно-капризным видом спросила:– Мы уже в Авиньоне?– Да, любовь моя.– Ну ладно, дорогой, настал момент, когда, как честная девочка,я должна исполнить свое обещание, которое я дала графине, когдасегодня утром она меня поцеловала в последний раз. Она просиламеня пообещать, что я не дам тебе его до этого момента.– Я заинтригован. Не объяснишь ли ты мне, в чем дело?– Графиня передала тебе письмо.

307

– Письмо?– Она передала для тебя письмо, которое я тебе вручаю. Тыпростишь меня, что я не дала тебе его раньше?– Конечно, раз ты дала обещание. Но где же письмо?– Подожди….

Она достала из кармана огромный пакет бумаг:– Это мой акт о рождении… – Вижу, что родилась ты в 1746.– Это сертификат о хороших манерах….

– Сохрани его. – Это еще один документ, свидетельствующий о моейневинности.

– Прекрасно. Его тебе сделала повивальная бабка?– Нет, Венецианский Патриарх.– Он в этом удостоверился?– Нет, слишком уж он был стар. Он мне поверил.– Теперь посмотрим письмо.– Надеюсь, я его не потеряла.– Убереги Господь. Я отошлю тебя в Экс.– Так, обещание о женитьбе от твоего брата, пожелавшего статьсвященником нового типа…– Дай-ка сюда.– Что значит нового типа?– Я тебе потом расскажу. Где письмо?– Вот оно, Слава Богу!– Адреса нет…Сердце мое сильно забилось. Я вскрыл конверт и прочел:«Самому порядочному мужчине моей жизни». Эти слова адресованымне? Я сложил листок и прочел внизу: «Генриетта».Чистый лист. И более ни слова.Я остался, как говорится, «ни жив, ни мертв». Генриетта! Этобыло в ее духе, так кратко и так красноречиво. Я вспомнил еепоследнее письмо из Понтарльера, которое получил в Женеве, гдебыло одно единственное слово: «Прощай». Дорогая мой Генриетта, которую я так любил и которую я любилвновь с прежним пылом! «Генриетта, – сказал я сам себе, – тывидела меня, о, жестокая, и не захотела, чтобы я тебя увидел!Конечно, может, ты испугалась, что красота твоя не имеетбольше той силы, что шестнадцать лет назад, и ты не захотела,чтобы я понял, что в тебе любил лишь смертную женщину. Но явсе еще люблю тебя с прежним пылом первой любви! Почему тыукрала у меня это счастье услышать от тебя, что ты счастлива?Я бы не спросил больше тебя ни о чем, мой жестокая подруга! Яне спрашивал бы тебя, любишь ли ты меня, потому как я

308

недостоин твоей любви, так как я любил многих женщин послетакого совершенства природы как ты, после тебя! Любимая ипрекрасная Генриетта, я снова увижу тебя завтра, так как тыпередала мне весть, что дом твой открыт для меня всегда!»Я подумал немного об этом и уже было решился реализовать этуидею, когда поймал себя на том, что просьба, в которой тывелела Марколине передать мне письмо, говорила о том, что тыне хочешь увидеться со мною сейчас. Моя дорогая, мояблагородная, моя божественная Генриетта!

Марколина, смущенная моим молчаливым и задумчивым видом,почти не осмеливалась вздохнуть, и я точно не знаю, когда бы япришел в себя, если бы не пришел хозяин гостиницы, сказав,что, помня мой вкус, он приготовил по-настоящему изысканныйужин. Я пришел в себя и, слыша, что ужин готов, поцеловал моюпрекрасную венецианку. Она воскликнула:– Ты знаешь, что напугал меня? Ты был такой бледный инеподвижный, как мертвец! Около пятнадцати минут ты был втаком состоянии, что я не знала, что делать. Но почему? Язнала, что графиня знакома с тобой, но не могла и подумать,что одно лишь ее имя может произвести на тебя подобный эффект.– Представляю твое удивление. Но ты знала, что графиня знакомасо мной?– Она повторила мне это тысячу раз за эту ночь, но попросиламеня обещать, что я ничего тебе не скажу, пока ты не прочтешьписьмо.– И что она сказала обо мне?– То, что здесь и говорится. Любопытно. Все письмо состоит изадреса. А внутри только имя.– Да, мой ангел, но имя это говорит все!– Она сказала мне, что, если я хочу быть всегда счастлива, яникогда не должна расставаться с тобой. Я ответила, чтоуверена в этом, однако ты хочешь расстаться со мной, несмотряна то, что любишь меня. Догадываюсь, любимый, что вы былилюбовниками. Давно ли это было?– Шестнадцать или семнадцать лет назад.– Так значит, она была очень молода, но невозможно, чтобы онабыла более красива, чем сейчас.– Замолчи, Марколина!– И как долго вы были вместе?– Четыре месяца бесконечного и постоянного счастья.– Я не буду так долго счастлива!– Ты будешь еще счастливее, моя дорогая Марколина, но с другимчеловеком, более подходящим твоему нежному возрасту. А яотправлюсь в Англию, чтобы вырвать мою дочь из рук ее матери.

309

– У тебя есть дочь? Графиня спрашивала меня, женился ли ты, ясказала, что нет.– И ты сказала правду. Это внебрачная дочь. Ей десять лет, икогда ты увидишь ее, ты поймешь, что это действительно моядочь.

<…>

Эпизод 4. V. XI. P. 337 – 350.Том XI

Глава VIМоя жизнь в Экс-ан-Провансе; тяжкая болезнь, незнакомка выхаживает меня.

<…> Отъезд. Письмо Генриетты <…>

310

<…> Я лег, чувствуя сильное покалывание в правом боку, ичерез шесть часов проснулся совсем разбитый. Открылосьвоспаление легких. Старый врач, пользовавший меня, отказалсяотворить мне кровь. Меня стал бить жестокий кашель, потом я сталхаркать кровью, и за шесть-семь дней мне стало так плохо, чтоменя исповедовали и соборовали. Только на десятый день, послетого как я три дня пробыл в забытьи, старый искусный врачуспокоил всех, кто волновался обо мне, что опасность миновала,но харкать кровью я перестал лишь на восемнадцатый день. Те тринедели, что я выздоравливал, показались мне тяжелее самойболезни, ибо больной страдает, но не скучает. Нужно пребывать вздравом уме, чтобы мучиться от безделья, что больному не дано.Все время, пока я был болен, за мной ухаживала какая-тонезнакомая женщина, было непонятно, откуда она взялась. Я был втаком состоянии, что даже не полюбопытствовал что-то узнать оней, уход ее за мной был таким внимательным, что лучшего и бытьне могло, и я спокойно ждал, когда я начну выздоравливать, чтобывознаградить ее и отпустить. <…>

Щедро вознаградив ее, я спросил при расставании, кто женаправил ее ко мне, и она ответила: доктор. Затем она ушла.Через пару дней я поблагодарил врача, что он нашел такуюженщину, которой я, видимо, обязан жизнью, но доктор возразил,что она обманула меня и что он ее совсем не знает. Тогда яотправился к трактирщице, но и та ничего не знала. Никто не могмне сказать, ни кто она, ни кто ее прислал. Я узнал об этом,лишь покинув Экс <…>.

Живя в Эксе, я все время думал о Генриетте. Узнав еенастоящее имя, я не забыл того, что она передала мне черезМарколину, и ждал, что встречу ее на какой-нибудь ассамблее вЭксе и исполню ту роль, которую она мне назначит. Много раз примне произносили ее имя, но я воздерживался от вопросов, чтобы невыдать нашего знакомства. Я думал, что она живет за городом, ирешил нанести ей визит, для чего задержался в Эксе еще на шестьнедель после своего выздоровления, чтобы приехать к нейсовершенно здоровым. Итак, я покинул Экс, положив в карманписьмо, где извещал о своем визите: я хотел остановиться у воротзамка, передать письмо и ждать в карете, какова будет ее воля.

Я предупредил кучера. Мы отъехали полтора лье от развилкидорог – и вот мы на месте. Было одиннадцать часов. Я протянулписьмо слуге, который вышел спросить, что мне угодно, и онответил, что передаст его.-– Так госпожа не дома?– Нет, сударь, она в Эксе.

311

– Давно ли?– Уже около полугода. – И где она живет?– В своем доме. Она приедет сюда как обычно, на лето, примерночерез три недели.– Не пустите ли Вы меня, я напишу ей письмо.– Я открою Вам господские покои. Там будет все, что необходимо. Я вышел из кареты и остановился в удивлении, увидев ту самуюслужанку, которая ухаживала за мною во время болезни.– Так вы здесь живете?– Да, сударь.– И давно ли?– Уж десять лет.– Как вы оказались у меня?– Поднимитесь, сударь, и я вам все объясню.

Она рассказала, как госпожа позвала ее и приказалаотправиться в трактир, где я лежал, пораженный болезнью,поселиться в моей комнате и ухаживать за мною, как за нею самой,а если я спрошу, кто прислал ее, отвечать, что это был врач. – Но как же так? Врач сказал, что не знает вас.– Может быть, он сказал правду, а может быть, это госпожаприказала ему так отвечать. Больше мне нечего сказать, однакомне странно, что Вы не встретили госпожу в Эксе. – Но она, видимо, никого не принимает.– Да, но сама она выезжает.– Невероятно. Видимо, я видел ее, но как могло случиться, что яее не узнал? Вы уже десять лет живете у нее. Изменилась ли она?Не исказила ли ее черты болезнь? Не постарела ли она?– Совсем наоборот. Она поправилась, на вид ей не более тридцатилет.

Она ушла. Я же, ошеломленный всем этим, думал: следует лимне немедленно, прямо сейчас, ехать в Экс? Она у себя, гостей вдоме нет, почему бы ей не принять меня? Не захочет, тогда яуеду, но Генриетта по-прежнему любит меня, она прислала ко мнесиделку, она обижена, что я не узнал ее, она знает, что я уехализ Экса, что я здесь, и ждет развязки: появлюсь ли я у нее?Поехать ли? Написать? Я решил написать, что буду ждать от нее ответа в Марселе довостребования. <…>На следующий день я получил ответ Генриетты по почте. Вот он:«Мой давний друг, ни в одном романе не встретишь истории, какнаша: наше свидание в моем загородном доме шесть лет назад итеперешнее, через двадцать два года после того, как мырасстались в Женеве. Оба мы постарели. Поверите ли Вы, что хотя

312

я по-прежнему вас люблю, я все же рада, что вы не узнали меня?Нет, я не подурнела, но полнота изменила меня. Я вдова, ясчастлива, богата и хочу сказать вам, что, если банкиры откажутвам, кошелек Генриетты всегда для вас открыт. Не стоит ради менявозвращаться в Экс: сейчас ваш приезд будет поводом дляразговоров, но если вы подождете, мы сможем увидеться снова,хотя и не на правах старых знакомых. Я радуюсь, когда думаю,что, может быть, спасла вашу жизнь, отправив к вам ту женщину,зная ее преданность и доброе сердце. Мне было бы очень любопытноузнать, что стало с вами после побега из Пьомби. Теперь, когдаВы доказали, что способны хранить тайны, я могу вам открыть их иобъяснить, как случилось, что мы встретились в Чезене, почему явернулась на родину. Об этом не знает никто, только Д’Антуаннемного в курсе этой истории. Я благодарна, что вы не сталирасспрашивать обо мне, хотя Марколина должна была передать вамто, что я ей поручила. Напишите, что с нею стало. Прощайте».

Письмо это меня убедило. Генриетта изменилась, в ней угасбылой пыл, как и во мне. Она была счастлива, но я нет. Если бы явернулся в Экс ради нее, кто-то мог бы догадаться о том, о чембыло не нужно знать, ну а что делать мне? Быть ей в тягость? Яответил ей длинным письмом, договорившись о переписке. Ярассказал ей о своих злоключениях, она подробно пересказала мнесвою жизнь в тридцати или сорока письмах, которые я приложу крукописи, если Генриетта умрет раньше меня. Она все еще жива,старая и счастливая.

313