Дорога без обочин

324А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ №1

ДОРОГА БЕЗ ОБОЧИН

Выпущенная в прошедшем году издатель-ством «Индрик» монография известного пе-тербургского этнографа Татьяны БорисовныЩепанской, как и следует из названия, по-священа феномену дороги в традиционнойкультуре.

Надо сказать, что «культура дороги» пони-мается исследовательницей предельно ши-роко. В это понятие включаются все пред-меты материального быта, вербальныетексты, обрядовые действия, социальные со-стояния, отношения и статусы человека,различные типы социальных групп и сооб-ществ, фольклорные сюжеты, персонажи,верованья и приметы, природные и антро-погенные сакральные объекты, религиозныепрактики, этические нормы и правила, обы-чаи — одним словом, все так или иначе свя-занное с состоянием перемещения, подвиж-ности человека, с представлением о пути ипутнике. С таким разлетом границ пред-ставленного феномена — по словам автора,«отдельной и специальной сферы народнойтрадиции» — связано огромное количествои впечатляющее разнообразие сведений и

Щепанская Т.Б. Культура дороги в русскоймифоритуальной традиции XIX–XX вв. М.:Индрик, 2003. 528 с. («Традиционнаядуховная культура славян. Современныеисследования»)

325 Р Е Ц Е Н З И И М

иха

ил

Лу

рь

е.

Ре

це

нзи

я н

а к

ни

гу:

Т.Б

.Щ

еп

ан

ска

я.

Ку

ль

тур

а д

ор

оги

в р

усс

ко

й м

иф

ор

иту

ал

ьн

ой

тр

ад

иц

ии

XIX

–X

Xв

в.

М.:

Ин

др

ик

, 2

00

3.

текстов, на которые опирается исследование. Это и широкийфольклорный материал (от пословиц до былин), и ритуальныесценарии (рассматриваются обряды проводов рекрутов, пере-хода на новое место, элементы свадебного обряда, святочноеряженье и гадания и мн. др.), и предметы материальной куль-туры (дорожное снаряжение, транспортные средства), и исто-рико-географические сведения, и статистические данные, идорожные рассказы, и частные воспоминания о путешествиях.В результате у читателя возникает ощущение, что у него наглазах выстраивается особый культурный универсум, своегорода «дорожная вселенная», где каждый элемент находит своеместо в системе. По-видимому, таково и намерение автора.

В книгу о дороге вошли как новые исследовательские разработ-ки Т.Б. Щепанской, так и прежние, уже хорошо известные спе-циалистам по публикациям: анализ дорожной символики в мо-лодежной субкультуре конца 1980-х гг., идея «кризисной сети»(система сакральных локусов как коммуникативная сеть пере-дачи кризисной информации), исследование феномена «испу-га» (концептуализация в народной культуре страха как средствасоциальной регуляции), изучение социально-мифологическо-го статуса странника как «знающего» в традиционной культуре,интерпретация «пронимальной символики» (репродуктивнаясемантика предметов с отверстиями, углублениями и проема-ми) — и некоторые другие. Наверное, в рамках рецензии нетнеобходимости пересказывать сложный и разветвленный иссле-довательский сюжет большой монографии. Но нужно сказать,что внутреннее единство работы, при таком объеме и разнооб-разии рассматриваемых феноменов и множественности «побоч-ных линий» исследования, обеспечивается прежде всего выдер-жанностью определенной методологической установки: «Знаковыеэлементы культуры дороги, — говорится во введении, — мы рас-сматриваем как средства программирования социальных взаимо-действий и норм, т.е. систему их культурных кодов» (С. 10). Помнению исследовательницы, дорога и все, что с ней связано,«вытесняется за рамки общепринятого мифа — самоописания осед-лой культуры как нечто ей не принадлежащее» (С. 33–34) и невключается в знаковую картину мира, но одновременно состав-ляет равновеликую альтернативную систему. В рамках этой сис-темы действуют свои особые приоритеты, представления и за-коны, которые лишь на словах «не писаны» дорожному человеку,а на самом деле просто хранятся за семью печатями культурнойпамяти традиции и подспудно актуализируются лишь тогда,когда человек выходит за околицу родного селения — а вместе стем и за семиотическую околицу сферы «домашней» культуры —и пускается в путь. Причем символическая дорога, как показы-вает автор, всегда начинается задолго до физического отбытия –с проводов и сборов, а заканчивается далеко не сразу по возвра-щении, а лишь после ритуального выхода из статуса путника.Этой схеме соответствует трехчастная композиция монографии


(части «Ушельцы», «Путник», «Пришельцы»), в финале обора-чивающаяся кольцевой: «Итак, — пишет автор на одной из пос-ледних страниц, — мы опять вернулись к той точке, с которойначали наше исследование дороги: к дому» (С. 472).

Согласно авторской концепции, все связанные с дорогой сим-волы и верования, заставляющие как самого путника, так иоседлый социум блокировать одни и актуализировать другиеповеденческие программы, все эти символы и верования сутьне что иное, как мощные рычаги дистанционной социальнойрегуляции поведения и восприятия путника. К выявлениюконкретных средств и механизмов этой регуляции сводятся вконечном итоге большинство микросюжетов исследования, сэтой точки зрения анализируется семантика предметов, дей-ствий, текстов. В результате автор приходит к парадоксально-му выводу, сформулированному в финале книги: «Основная фор-мула управления в культуре дороги — символизация и кодированиенеопределенности. <...> Сама аномия, возникая, становится сред-ством управления. Отсутствие норм оборачивается их актуа-лизацией. <...> И вся эта воля ускользает, обнаруживая призна-ки власти» (С. 480).

Что касается «критических соображений», то их при чтениикниги тоже возникает довольно много, и им, по законам жанра,будет посвящена большая часть рецензии. Не будучи этногра-фом, я не буду полемизировать по вопросам, традиционно рас-сматриваемым в рамках этнографического дискурса, а останов-люсь главным образом на тех точках своего несогласия с автороммонографии, которые связаны с анализом вербальных текстов,то есть фольклорного и языкового материала, а также текстовсовременной городской культуры.

Чаще всего сомнения вызывают интерпретационные техники ав-тора, логика аналитических построений. Приведу пример. «Бо-лее широкое значение посоха, — пишет Т.Б. Щепанская в главе одорожном снаряжении, — связано вообще с насилием: батожитького-либо означает ‘наказывать, бить батожьем, батогами’. В по-словицах палка, батог фигурируют как орудие битья, наказания:

Я ее палкой, а она меня скалкой!

Палка красна — бьет напрасно, палка бела — бьет за дело.

Обратим внимание, как функция насилия переходит в функциюуправления, и палка становится символом власти:

Без палки нет ученья

Воля ваша, палка наша: бить нас, а слушать вас.

Из-под палки работаем.

Когда солдат палки не боится, ни в строй, ни в дело негодится.


иха

ил

Лу

рь

е.

Ре

це

нзи

я н

а к

ни

гу:

Т.Б

.Щ

еп

ан

ска

я.

Ку

ль

тур

а д

ор

оги

в р

усс

ко

й м

иф

ор

иту

ал

ьн

ой

тр

ад

иц

ии

XIX

–X

Xв

в.

М.:

Ин

др

ик

, 2

00

3.

В нашем полку нет толку: кто раньше встал да палку взял,тот и капрал»

[Даль 1993, 3, 13]» (С. 134).

Заметим, что ни в одном из приводимых текстов речь не идет окоммуникации в дорожной сфере, да и сам посох как-то неза-метно превращается в палку для битья. Попробуйте подставитьв любую из этих паремий «посох» вместо «палки»: получитсяабсурд. И речь, конечно, не о том, что посохом нельзя ударитьили избить, а о неправомерности подобных отождествлений насемиотическом уровне.

Я не случайно остановился на этом фрагменте. Вопрос не в от-дельно взятой «натяжке» (рискованные построения, наверное,неизбежны во всяком гуманитарном исследовании), а в методи-ках анализа и основаниях для выводов. В финале главки даетсяследующее резюме: «Символика посоха как оружия, знака силысвязана и с разделительными (насилие, битье), и с объединительны-ми (управление, власть) коммуникативными программами» (С. 135),а еще далее, в конце главы о сборах в дорогу, после рассуждений омужской сексуальной символизации дорожного снаряжения —следующее: «Блокирование прокреативных программ перед уходомпроисходило вместе с активизацией коммуникативных программразделения и фактически его символизировало, т.е. мы наблюдаемсцепление коммуникативного и репродуктивного кодов» (С. 150). Вчем эвристическая ценность подобных констатаций — лично дляменя не совсем понятно, но это, в конце концов, не более чемчастное мнение, которое можно отнести на счет разницы иссле-довательских и дисциплинарных подходов. Оставим в стороне ито, что об обнаруженных в символике снаряжения «объедини-тельных» программах в финальном выводе как-то само собой былозабыто. Но дело в том, что это и подобные обобщения, каковыхнемало в книге, логически обеспечены не чем иным, как цепоч-кой допущенных (в ходе интерпретации или просто «по умолча-нию») смысловых связей. В данном случае эта цепочка интерпре-тационных построений выглядит так: дорога|посох посох|палкапалка|битье битье|насилие насилие|разделение. Получается ка-кое-то семантическое домино. В конечном итоге, можно связатьчто угодно с чем угодно и проинтерпретировать это как угодно.

Те или иные смыслы вообще иногда довольно свободно присва-иваются анализируемым текстам, а через них и этнографичес-ким реалиям. Так, в главке, посвященной женской/материнс-кой символизации дома и связанных с домом работ сказано:«Многочисленные загадки и поговорки изображают процессы об-работки волокон, прядения, ткачества и проч. как соитие, бере-менность или роды», — в подтверждение чего приводится несколь-ко известного рода загадок типа

Под корытом парень девку тырыкал (мялка)

или


Девушка худенька,Дырочка маленька,Пятеро держат,Пятеро пихают,Двое соглядают (вдевание нитки в иголку).

Вывод таков: «Пространство дома наполнено символами мате-ринства, родов — порождения жизни. Многие домашние работы (восновном, женские, — мужские больше связаны с внешним миром)представляли собой процесс считывания репродуктивных программ,заложенных в орудиях этих работ (печь, квашня, ткацкий стан)»(С. 47). Спустя сто страниц, в главе «Сексуализация снаряже-ния», приводится еще шесть текстов эротических загадок, по-добных прежним. Например:

Сверху черно — внизу красно,Как засунешь — так прекрасно (галоша)

или

Спереди — по блату,Сзади — кому хошь,Молодому — когда захочет,Старому — когда стоит (грузовик).

Далее следует интерпретация: «Отметим, что по отношению кпредметам дорожного снаряжения и транспорта используютсяметафоры соития, т.е. мужская метафорика, табуированная дляженщин» (С. 148–149). Все понятно: иголка, в которую «пятеродержат, пятеро пихают» — женское, потому что это «метафораженского лона» (С. 47), а галоша, в которую «как засунешь — такпрекрасно» — мужское, потому что здесь налицо «метафора со-ития». Заметим, что из пяти приводимых в первом случае (т.е.«материнских») загадок четыре изображают соитие, одна — бе-ременность и ни одной — роды.

Помимо того, что прямо противоположные значения присваи-ваются предметам с опорой на идентичные по структуре и со-держанию формулы, замечу, что, на мой взгляд, подобного родатексты вообще неправомерно представлять как свидетельствасексуальной маркированности того или иного предмета, той илииной сферы быта. Рассмотрев этот материал не избирательно, ав большой его массе (см., напр., публикацию загадок в сборни-ке «Русский эротический фольклор», которую использует иТ.Б. Щепанская), легко убедиться, что в загадках-обманках сгенитальными или коитальными образами отгадкой могут ока-заться с равным успехом не только предметы домашнего илидорожного обихода, но также и злаковые культуры (конопля,овес), деревья (яблоня, черемуха), овощи (брюква, картошка),ягоды (малина, клюква), уличные сооружения (колодец, мель-ница, качели), другие самые разнообразные предметы (конверт,конфета), части лица (нос, ресницы, веки), процессы и состоя-


иха

ил

Лу

рь

е.

Ре

це

нзи

я н

а к

ни

гу:

Т.Б

.Щ

еп

ан

ска

я.

Ку

ль

тур

а д

ор

оги

в р

усс

ко

й м

иф

ор

иту

ал

ьн

ой

тр

ад

иц

ии

XIX

–X

Xв

в.

М.:

Ин

др

ик

, 2

00

3.

ния (вдевание серьги в ухо, сон) и многое другое. И это толькозагадки, а если учесть частушки, заветные сказки, обрядовыетексты и другие вербальные формы, эксплуатирующие симво-лику подобного рода, то можно невооруженным глазом увидеть,что эротическая метафоризация в фольклоре охватывает едва лине все сферы предметной действительности, и искусственновычленять некоторые, делая общие выводы, едва ли корректно.

Вводя понятия «текста дороги» и «дорожного дискурса»,Т.Б. Щепанская рассматривает произведения словесного фоль-клора (наряду с нефольклорными текстами) «с позиций социаль-ной прагматики», «как важнейшие средства культурного конст-руирования поведения и межличностных взаимодействий» (С. 16).Предпосылка такого подхода состоит в том убеждении, что фоль-клорный текст отражает/формирует мировоззренческую систе-му («модель мира»), выступая вместилищем и одновременноисточником знания, которое может быть востребовано, «счита-но», принято к сведению — и, в конечном итоге, влияет на пове-дение в реальных жизненных ситуациях, в частности в ситуациипути, по отношению к «ушельцам», «путникам» или «пришель-цам». Оставим в стороне активно обсуждаемый в последнее вре-мя фольклористами, антропологами, лингвистами и психоло-гами вопрос о том, каков онтологический статус понятия«картины мира» и насколько оно вообще имеет смысл: на этотсчет возможны различные точки зрения, и каждый исследова-тель вправе исповедовать собственную. Но, анализируя конк-ретные тексты, автор книги практически не учитывает ни ихжанровой специфики, ни связанных с ней различий в функцио-нировании, в восприятии этих текстов и, соответственно, в том,какой может быть их «сфера влияния» в формировании миро-воззренческих установок, поведенческих, в частности комму-никативных, программ и стратегий. При интерпретацииучитывается «голое содержание» текста, что возможно в публи-цистическом или философском эссе, но едва ли в этнографи-ческом исследовании. В результате быличка и пословица, быто-вой рассказ и баллада оказываются в положении равнозначныхисточников для реконструирования «текста» дороги (одна иззадач исследования, см. с. 16–17), тогда как очевидно, что тек-сты различных типов имеют неодинаковую дидактическую цен-ность, и в этом плане все формульные тексты (в том числе ипаремии, несмотря на их регламентирующую модальность) се-рьезно уступают меморатам, часто играющим роль своего родаexempla при постулировании тех или иных запретов или пред-писаний (о чем пишет и сама исследовательница).

Если же какие-то жанровые оговорки делаются, то они не всегдавыглядят убедительно. Так, доказывая идею «семиотической неви-димости» дороги, ее вытесненности «за рамки общепринятогомифа — самоописания оседлой культуры», Т.Б. Щепанская в пер-вую очередь опирается на распространенный заговорный зачин


«Стану я, раб Божий, благословясь, пойду перекрестясь», в котором«дорога даже не описывается: она обозначена как «чистое поле», т.е.нечто без признаков, провал между началом и завершением пути», асемиотическая весомость текста-аргумента подкрепляется тем, что«“невидимость” дороги фиксируется в данном случае в заговоре, аэтот жанр исследователи рассматривают как моделирующий, наи-более явно воспроизводящий традиционную схему мироустройства»(С. 33). Ввиду отсутствия ссылок на конкретные работы трудноспорить с упомянутыми «исследователями», но кажется достаточ-но очевидным, что та «схема мироустройства», в центре которойрасполагается остров Буян с камнем Алатырем, исключительносвоеобразна, не встречается более ни в каких типах текстов, кромезаговоров и, вероятно, имеет очень мало общего с актуальной длярусской крестьянской культурой XIX–XX вв. «знаковой модельюмира», если о таковой вообще можно говорить.

Кстати о ссылках. При чтении книги — а охват анализируемогов ней материала, как уже сказано, весьма велик — подчас возни-кает впечатление, что тебе будто бы открывают глаза на хорошознакомые вещи или подробно рассказывают о чем-то извест-ном. Так, в связи с концепцией социорегулятивного значенияфольклорного дискурса автор тщательно анализирует мифоло-гические рассказы, демонологические верования и связанные сними запреты и предписания традиционной культуры. При этомдаже не упоминается сборник В.Н. Зиновьева, содержащийбольшой и очень сходный материал, а главное — его указательсюжетов мифологических рассказов1, в обобщенной форме опи-сывающий практически все рассматриваемые Т.Б. Щепанскойи значимые для ее построений содержательные мотивы народ-ной демонологии. В главах о лешем и прочих мифологическихперсонажах нет ссылок на исследования в этой области Е.Е. Лев-киевской2, тогда как предлагаемый ею подход к описанию низ-шей мифологии, согласно которому дифференцирующим при-знаком является не имя, а набор функций того или иногоперсонажа, на мой взгляд, мог бы послужить дополнительнойопорой в рассуждениях автора рецензируемой монографии. Ненашла места ни в тексте исследования, ни в обширном, внуши-тельном библиографическом списке и монография М.М. Гро-мыко3, в которой подробно (и часто на том же материале) опи-саны многие из социокультурных явлений, о которых говорит иТ.Б. Щепанская, — в частности, различные формы маргиналь-ного социального поведения, связанные с «уходом»: странни-

1 Указатель сюжетов6мотивов быличек и бывальщин // Мифологические рассказы русскогонаселения Восточной Сибири / Сост. В.П. Зиновьев. Новосибирск, 1987. С. 305–320.

2 См.: Левкиевская Е.Е. Мифологический персонаж: соотношение имени и образа //Славянские этюды: Сборник к юбилею С.М. Толстой. М., 1999. С. 243–257.

3 Громыко М.М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в.М., 1986.


иха

ил

Лу

рь

е.

Ре

це

нзи

я н

а к

ни

гу:

Т.Б

.Щ

еп

ан

ска

я.

Ку

ль

тур

а д

ор

оги

в р

усс

ко

й м

иф

ор

иту

ал

ьн

ой

тр

ад

иц

ии

XIX

–X

Xв

в.

М.:

Ин

др

ик

, 2

00

3.

чество, черничество и т.п. В рассуждениях о коммуникативномхарактере многих дорожных обрядов, о том, что они адресованынекоей мифологической инстанции, контролирующей поведе-ние человека в пути и персонифицированной в образах лешегои других демонов, имело бы смысл упомянуть работы Е.С. Но-вик1, обосновавшей концепцию диалогической сущности обря-довых текстов на материале сибирских культур. Складываетсявпечатление, что многое из наработанного современными уче-ными, анализирующими те же явления народной культуры,«стремится исчезнуть из поля зрения и дискурса» автора — по-добно самой дороге в традиционной модели мира.

Отдельного обсуждения заслуживает место в книге современныхгородских текстов. Речь идет об интервью с представителями мо-лодежных субкультурных сообществ и другими современными го-рожанами, мемуарах петербуржцев, материалах интернет-опроса,проведенного автором на форуме одного из сайтов. Само присут-ствие и активное использование материалов такого рода в иссле-довании, в основном посвященном крестьянской традиционнойкультуре, придает ему известную академическую пикантность, од-нако едва ли может быть признано заведомо неправомерным, темболее что автор сразу отводит им роль дополнительно-сопостави-тельных. Многие типологические замечания, основанные на та-ком сопоставлении, выглядят весьма убедительно — например, осходстве семиотических и поведенческих стратегий прежних «до-рожных людей» и нынешних «вольных путешественников»: знако-вость одежды, компенсация материальных ресурсов коммуника-тивными, установка на минимализацию снаряжения, отказ от идеиматериальной собственности, символическая бесполость, снятиесексуальных запретов.

Но в ряде случаев статус современных текстов и цель их вовлече-ния в структуру рассуждений остаются непонятными или дажепредставляются не вполне корректными. Некоторые главки (на-пример, о теплообеспечении в дороге) практически полностьюпостроены на анализе современного материала, в силу чего оста-ется непонятным, в каком отношении находятся сделанные в нихвыводы к тем, которые мотивируются разбором текстов кресть-янской культуры. Вообще чувство протеста возникает ровно с тойрегулярностью, с которой исследовательница если не прямо ука-зывает, то посредством умолчания намекает на прямую культур-ную преемственность современного, в частности молодежно-суб-культурного, «текста дороги» по отношению к традиционному.Так, анализируя предметы-памятки и говоря о домашнем, интег-ративном символизме «атрибутов очага и огня», автор от «уголь-

1 См.: Новик Е.С. Архаические верования в свете межличностной коммуникации // Истори6ко6этнографические исследования по фольклору: Сб. статей памяти С.А. Токарева / Сост.В.Я. Петрухин. М., 1994. С. 110–163.


ков из своей печки, сажи и «смолки», которыми на дверях в местевременного ночлега чертили кресты, ограждая тем самым свой до-рожный приют и превращая на время чужое место в свое и жилое»,без лишних слов переходит к нынешней традиции, согласно ко-торой «в местах временного ночлега и на автобусных остановкахпроезжие чертят гарью от спички или дымом от сигареты кресты,иногда пишут свои имена, наименования своих родных городов, селили учебных заведений: «Михаил и Сашок. СПТУ-21, Череповец-96 г.». «Смысл тот же, — поясняется далее, — символическое ос-воение чужого — ничейного — пространства дороги, маркированиеего знаками своего дома, к которым относятся и знаки огня» (С. 112–113). По-моему, срок жизни и социо-культурная сфера актуаль-ности всякого знака во всяком его значении ограничены, и рас-ширять эти рамки может только время или воля исследователя:последнее, кажется, и происходит в приведенном и подобныхему фрагментах. «СПТУ-21» здесь — не случайность, но законо-мерность: описанная традиция существует исключительно сре-ди тинэйджеров, срок ее бытования ограничивается младшимикурсами вуза или моментом демобилизации из армии. Можноли не учитывать, что для современных, в особенности городских,подростков (и не только подростков), многие из которых не толь-ко о печи, но и о газовой плите знают понаслышке, огонь, дым,уголь и зола не могут ассоциироваться с очагом и домом даже насамых далеких задворках культурной памяти, откуда эти значе-ния давно выветрились и/или были вытеснены другими, привне-сенными и поддерживаемыми современной культурной продук-цией. (То же самое можно сказать об охранительном значениикреста как схематичного изображения двух перекрещивающихсялиний — в отличие от изображения креста как христианскогокультового символа, нательного крестика и т.д.). Впрочем, дажеэто соображение не так уж значимо в отношении к рассматрива-емому примеру: очень мало вероятности уже в том, что спичка исигарета семиотизируются в современной подростковой культу-ре через огонь или золу, а не как самодостаточные знаки. А спич-ка и сигарета, если уж на то пошло, знаки отнюдь не домашнего(интегративного), а скорее уж наоборот — дорожного (аномич-ного и рекреативного) ряда.

Еще раз оговорюсь: я не вижу абсолютно ничего некорректного всопоставлении «традиционных» и «современных», «крестьянс-ких» и «городских» культурных текстов, такие сопоставления вы-водят автора книги к интересным наблюдениям. Но, по-моему,нельзя не учитывать, что набор актуальных для современного го-родского человека (а тем более для представителя одной из «пу-тешествующих» субкультур или профессий) значений дороги, неслишком изменившись за двести лет, напрямую восходит к ми-ровоззренческой и семиотической системе романтизма, в рам-ках которой, при всех метаморфозах, все еще пребывает европей-ская культура. Именно романтическое восприятие дороги, покрайней мере на уровне знаковых манифестаций, культивирует-


иха

ил

Лу

рь

е.

Ре

це

нзи

я н

а к

ни

гу:

Т.Б

.Щ

еп

ан

ска

я.

Ку

ль

тур

а д

ор

оги

в р

усс

ко

й м

иф

ор

иту

ал

ьн

ой

тр

ад

иц

ии

XIX

–X

Xв

в.

М.:

Ин

др

ик

, 2

00

3.

ся ролевиками и байкерами, автостопщиками и (судя по устой-чивому пристрастию к «русскому шансону») шоферами, туриста-ми и геологами, спелеологами и полевыми этнографами, о чемвполне красноречиво свидетельствуют многие из цитируемыхТ.Б. Щепанской высказываний наших современников. Отноше-ние к дороге, набор символов, с нею связанных, черпаются совре-менным человеком не из анналов традиционной крестьянскойкультуры, а из произведений школьной программы, песен, кине-матографа и т.д. И едва ли былички и пословицы можно считатьгенетически и типологически адекватным культурным контек-стом рассмотрения современного «текста дороги».

И последнее. Как уже сказано, исследование включает в себяширочайший круг феноменов и текстов традиционной культуры,и это, безусловно, придает книге полновесность и внушитель-ность. Все эти феномены — будь то магия, почитание святых мест,демонологические верования, отношения внутри социальныхгрупп и между ними, формы ритуально-праздничного поведе-ния, традиции маргинальных субкультурных сообществ или ещечто-то — рассматриваются исключительно в контексте представ-лений о дороге, что вполне естественно в связи с тематикой ис-следования. Но одновременно с этим, выражаясь языком рецен-зируемой монографии, блокируются все остальные контексты,что создает иллюзию исключительности, специфичности тогоили иного факта или явления для «текста дороги». Так, едва ли невся система демонологических представлений и связанных с ниминорм поведения в природном пространстве оказывается подчи-ненной оппозиции дорожного и домашнего. Причем иногда мо-тивирующие такую связь примеры и аналитические пассажи выг-лядят, на мой взгляд, неубедительно. Например, запрет на приемпищи, испражнение и сон на лесной тропе, мотивируемый в на-роде опасностью вызвать недовольство лешего, преподносятсяедва ли не как вообще запрещение отправлять естественные на-добности в пути (С. 200–205) и интерпретируются как неизбеж-ные в дороге «витальные ограничения», которые «переживалисьуже не как деятельность отдельного организма, а как взаимодей-ствие с неким, пусть виртуальным, партнером» (С. 206). При этомавтор не упоминает о том, что в домашнем пространстве действо-вало не меньшее количество регулирующих поведение человекаправил, исполняемых также с оглядкой на демонов — домового,дворового, банника и проч. И тот же самый вывод с полным пра-вом можно отнести и к сфере «дома», и, шире, — к спецификетрадиционного мировоззрения (так называемого мифологичес-кого сознания).

Точно так же многое из сказанного о структуре и спецификежизнедеятельности дорожных сообществ (нищие, странники,преступные шайки, бродячие ремесленники и т.п., с. 231–241и др.) на самом деле равно справедливо по отношению к любымсубкультурным группам, объединенным по профессионально-


му принципу, в том числе и ведущим вполне оседлый образ жиз-ни: городским воровским шайкам, цеховым ремесленным объе-динениям, творческим сообществам и проч.

Иногда вообще остается непонятным, на каком основании теили иные подтверждающие логику авторских рассуждений фак-ты и замечания соотнесены именно с ситуацией дороги, с фигу-рой «путника» или «пришельца». Так, в главке о колдунах при-водится, в частности, рассказ о том, как «некий П., известныйкак колдун, будто бы отнял у одного мужика способность к полово-му общению, а сам стал жить с его женою» (С. 401). Заметим:никаких указаний на «неместность» персонажа вышеприведен-ного рассказа нет. Далее следует вывод о том, что «поводом обви-нения пришельца в колдовстве становились произошедшие в дерев-не несчастья, а в особенности попытки пришельца проникнуть врепродуктивную сферу» (там же). Не столь уж неожиданное испорное заявление, но почему речь именно о пришельцах? Накаком основании «некий П.», а заодно с ним и вообще колдуныстановятся «пришельцами»? Разве не было в традиционной рус-ской деревне местных, ведущих вполне оседлую жизнь колду-нов, точно так же портящих свадьбы, лишающих мужчин по-тенции, а женщин детородности, и разве сказанное не относитсяк ним в той же самой степени? Значит, суть дела в том, что чело-век колдун, а не в том, что чужак? Между тем в небольшом пред-ложении ключевое слово «пришелец» повторяется дважды, иэто уже напоминает заклинание. Аналогичным образом исклю-чительно дорожными фигурами оказываются профессиональ-ные пастухи, и даже кузнецы названы «бывалыми путниками»(С. 213).

Подобные «подвижки» интерпретации особенно заметны, ког-да автор анализирует языковой материал. Например, в главе«Жизненный путь» исследовательница иллюстрирует устойчи-вую в культуре связь различных социовозрастных состояний че-ловека с идеей дороги набором речевых клише: дети бегают игуляют, влюбленные пары гуляют, ходят, подростки шатаютсяпо улице, замуж вышла, в армию ушел, ходит беременная, ухо-дит в декрет, пошел/вышел на работу, ушел в отпуск и т.п., назы-вая их «терминами дороги» (С. 62–63). Непонятно, при чем тутидея дороги и что доказывают эти примеры, кроме того, чтоглагол идти — многозначный и что глаголы движения вообщеотносятся к одной из наиболее употребительных и активныхлексических групп (ср. время бежит, дождь идет, часы идут, схо-дить по-большому, выйти из себя). Кроме того, нельзя не учиты-вать специфику образования и функционирования устойчивыхязыковых метафор и метонимий и напрямую, без специальногоанализа многочисленных факторов, мотивировать культурныестереотипы речевыми.

Таким образом, вектор интерпретации, подобно стрелке ком-паса, при любом повороте указывает в сторону дорожной сфе-

335 Р Е Ц Е Н З И ИВ

ер

он

ик

а М

ак

ар

ов

а.

Ре

це

нзи

я н

а к

ни

гу:

Ро

зов

А.Н

. С

вя

ще

нн

ик

в д

ухо

вн

ой

жи

зни

ру

сск

ой

де

ре

вн

и.

СП

б.:

Ал

ете

йя

, 2

00

3.

ры, а основной комплекс конституирующих культурных оппо-зиций — таких, например, как свое-чужое, человек-нечеловек —стягивается на ось противопоставления дома-дороги, в резуль-тате чего последнее обретает статус базовой дихотомии всей тра-диционной культуры.

Михаил Лурье

Не секрет, что изучение различных аспек-тов религиозной жизни «народа» заняло за-метное место в исследованиях последнеговремени. Между тем при всем разнообра-зии поставленных проблем вопрос о ролиприходского священника в жизни деревниоставался в стороне от специального анали-за. Отдельные попытки обращения к дан-ной теме только подчеркивали ее актуаль-ность и демонстрировали давно назревшуюнеобходимость ее детального изучения.Появление книги А.Н. Розова явилось, та-ким образом, долгожданным и своевремен-ным откликом на насущную потребность врешении вопроса о месте священника вкультурном и религиозном пространстверусской деревни.

По замыслу автора, книга посвящена иссле-дованию «роли сельского пастыря в жизнирусской деревни». Причем священник инте-ресен А.Н. Розову прежде всего как хранительнравственных основ православия, проводникхристианства на местах и неутомимый борецза чистоту веры. Не случайно, конкретизируязадачи исследования, автор подчеркнет, чтопосвящает его изучению роли истинного пас-тыря. Между тем при поисках объективностиот автора ускользает очевидная необходи-

Розов А.Н. Священник в духовнойжизни русской деревни.СПб.: Алетейя, 2003. 255 с.


мость — оговорить, чьи представления об истинном, идеальномего прежде всего интересуют. Возникшее в силу этого неразличе-ние позиций в дальнейшем явилось причиной целого ряда под-мен и некорректных выводов.

Безусловно сильной стороной работы является привлечениеисточников, еще не вошедших в широкий научный оборот.Прежде всего, это церковная публицистика (статьи и заметкииз журналов «Руководство для сельских пастырей» и «Церков-ный вестник»), содержащая ценную информацию о крестьянс-кой религиозности и о крестьянской культуре в целом.

Изучаемый период выбран формально — от года отмены крепо-стного права (1861) до года революции (1917), однако решениенекоторых вопросов (в частности, о взаимоотношениях междусвященниками и помещиками) потребовало от автора привле-чения источников более раннего времени. Делая акцент на изу-чение крестьянской культуры, автор нередко использует мате-риалы по городской этнографии.

В первой главе — «Священник и его прихожане-крестьяне» —автор выделяет причины различного отношения к священнику /священническому сану (эти понятия смешиваются); перечисля-ет основные обязанности священников и те трудности, которыевстречались в пастырском служении; отмечает особенности де-ревенских и городских приходов; приводит примеры «истинныхпастырей»; обращает внимание на ряд факторов, влиявших настепень религиозности крестьян, и предлагает читателю избран-ный перечень «народных предрассудков» в крестьянском воспри-ятии духовенства и церковной обрядности.

Одним из базовых положений, на которых А.Н. Розов строитсвое описание приходских взаимоотношений, является тезис осуществовании особой близости между священником и кресть-янами. Хотелось бы, однако, заметить, что специфика изучае-мого периода, определившая многое в приходской жизни ипоэтому требующая особого внимания исследователей, заклю-чается как раз в другом — в «культурном разрыве» между сельс-ким духовенством и его прихожанами. «Новый» тип священни-ков с их «просвещенным» взглядом на старые традиции иустои — яркое тому доказательство. Сельский священник — те-перь все чаще и чаще образованный — приобретает иное виде-ние тех крестьянских обычаев, которые его предки усваивали иразделяли с детства. Не случайно именно в пореформенной Рос-сии критичный взгляд на «суеверия» и околоцерковные тради-ции стал распространяться среди рядового духовенства (вспом-ним, между прочим, полемику вокруг обходов). Впрочем,отсутствие размышлений на указанную тему вполне объясни-мо: из предложенного списка причин межсословного взаимо-понимания видно, что существованию «культурного» диалогаавтор не придает особого значения.


ер

он

ик

а М

ак

ар

ов

а.

Ре

це

нзи

я н

а к

ни

гу:

Ро

зов

А.Н

. С

вя

ще

нн

ик

в д

ухо

вн

ой

жи

зни

ру

сск

ой

де

ре

вн

и.

СП

б.:

Ал

ете

йя

, 2

00

3.

К сожалению, не предпринимается никаких попыток выделить ипроанализировать черты «истинных» пастырей. Более того, пред-ложенный перечень примеров из жизни «истинных» служителейЦеркви (в который по неизвестным причинам попал сельскийучитель) рождает правомерный вопрос: почему к столь замеча-тельным священникам крестьяне относились по-разному? Од-ному иерею понадобилось прожить в селе двадцать пять лет, что-бы сблизиться с прихожанами, а другому — пройти черезархиерейский суд, чтобы повысить свой авторитет. Не свидетель-ствует ли это о том, что священник, идеальный с точки зренияевангельских и церковно-учительских требований, мог не соот-ветствовать крестьянским представлениям о «добром батюшке»?Чем, как не различными представлениями о норме, можно объяс-нить, почему «неидеальные» пастыри могли расположить к себепаству, а «идеальные» — не найти поддержки? Между тем авторкниги как будто не разводит эти две точки зрения и априорицерковные представления переносит на крестьянские. Един-ственным объяснением вариативности в отношении к духовен-ству служит ссылка на различную глубину веры и степень религиоз-ности — стоит ли говорить, что аналитический потенциалподобных категорий весьма сомнителен (каковы единицы изме-рения? как быть с христианским самосознанием? и т. д.).

Раздел, посвященный особенностям восприятия православия,удивляет непоследовательностью автора в определении науч-ной позиции. То он с уважением отзывается о точке зренияА.А. Панченко и склонен говорить о крестьянском пониманииверы и альтернативных религиозных представлениях, то всерьезприводит примеры религиозной безграмотности, демонстри-рующие живучесть языческих воззрений. Все представлениякрестьян, не соответствующие официальной версии, А.Н. Ро-зов хрестоматийно относит к суевериям и толкует их как след-ствие религиозного невежества. Неканоничное объявляется язы-ческим. Объяснение причин своеобразного крестьянскоготолкования тех или иных действий и обычаев автор, как прави-ло, подменяет ссылкой на крестьянскую неосведомленность иразъяснением того, как «на самом деле» следует их понимать.Действительно же интересные и оригинальные идеи (в частно-сти, по поводу восприятия духовенства) в дальнейшем, к сожа-лению, не развиваются. Так, А.Н. Розов отмечает, что в опреде-ленных обрядовых ситуациях священник мог восприниматьсякак материальное воплощение «Всевышней» силы и как прори-цатель, провидец. Между тем практика обращения к священни-ку с просьбой отслужить молебен, отсутствующий в требнике,на наш взгляд, свидетельствует скорее о более широком толко-вании профессиональных возможностей священника, чем о су-еверных представлениях, связанных с духовенством.

Во второй главе — «Взаимоотношения сельского священника ипомещика» — автор ставит перед собой следующие задачи: рас-


смотреть и роль сельского священника в жизни русского бари-на, и роль помещика в церковной и внецерковной деятельностинастоятеля храма. А.Н. Розов выделяет причины нерасположе-ния дворян к духовенству, описывает этикет взаимоотношенийпомещика и священника, перечисляет основные контексты вне-церковного общения. Раздел, призванный ознакомить читате-ля с «положительными» примерами взаимоотношений, понеобъяснимым причинам оказывается переполнен примерамиконфликтов. Между тем автор делает интересное наблюдение,которое требует, но не находит объяснений: ревностное отно-шение помещиков к церкви могло сочетаться с презрительнымили даже деспотическим отношением к ее служителям.

Третья глава — «Фольклорно-этнографические элементы в рус-ской проповеди для сельского населения второй половины XIX–начала ХХ века» — посвящена доказательству тезиса о расцветепроповедничества в изучаемый период, характеристике воспри-ятия проповеди и тематическому обзору опубликованных про-поведей.

По мнению автора, наличие большого числа печатных образцови усиленное внимание к необходимости проповедничества состороны епархиальных властей свидетельствуют о расцвете про-поведничества в пореформенной России. Но может ли церков-ная политика по отношению к проповедничеству служить отра-жением тех настроений, которые разделяло приходскоедуховенство?

В главе приводятся очень интересные, подчас загадочные приме-ры неоднозначного отношения крестьян к проповеди, демонст-рирующие такую вариативность, которая не может быть охарак-теризована как «любовь» или «нелюбовь». Этот раздел, пожалуй,один из самых интригующих, поскольку содержит гораздо боль-ше вопросов, чем ответов. К сожалению, высказанные авторомценные наблюдения (об особом внимании слушателей к непо-нятной проповеди, об особой значимости для крестьян самогопроцесса пастырского изречения) остаются без комментариев.Справедливым кажется замечание о необходимости учитыватьвлияние проповеди при изучении традиционной культуры.

Тематическому обзору проповеди посвящен отдельный раздел,по форме изложения напоминающий указатель. По существуперед читателем разворачивается картина этнографическогосодержания проповедей и примеров из священнических нази-даний. По прочтении этого раздела сложно не согласиться сутверждением, что «в поучениях содержится богатая информа-ция о народных обычаях, обрядах, суевериях, приметах и предрас-судках» (С. 117). К сожалению, два других вывода этой главы неявляются следствием, вытекающим из ее содержания.

Четвертая глава — «Рождественское и пасхальное христославле-ние как виды праздничных обходов домов» — выделяется на


ер

он

ик

а М

ак

ар

ов

а.

Ре

це

нзи

я н

а к

ни

гу:

Ро

зов

А.Н

. С

вя

ще

нн

ик

в д

ухо

вн

ой

жи

зни

ру

сск

ой

де

ре

вн

и.

СП

б.:

Ал

ете

йя

, 2

00

3.

фоне других большим объемом, последовательностью и прозрач-ностью изложения, однако производит впечатление отдельно-го исследования, решающего свои вопросы и стоящего особня-ком от поставленных во введении задач. Вопрос о ролисвященника в календарной обрядовой жизни крестьян уходитна дальний план, уступая место общей характеристике двух ка-лендарных обрядов.

В первом разделе, посвященном рождественскому христослав-лению, А.Н. Розов ставит перед собой и в общем решает следу-ющие задачи: охарактеризовать основные группы христославов,описать важнейших признаки (точнее — элементы) обряда, срав-нить христославление, колядование и праздничные городскиевизиты, выделить этапы «в бытовании рождественского обходадомов». Автор не ограничивается изучением исключительнодеревенской традиции христославления. Предложенная им клас-сификация покрывает все разнообразие практик, существовав-ших как в деревенской, так и в городской культуре. Выделив тритипа христославления, А.Н. Розов последовательно останавли-вается на характеристике каждого из них.

Признавая, что «по крайней мере, с начала XVIII века <…> с однойстороны, рождественский обход — это благочестивый церковныйобряд, с другой — источник дохода беднейшего сельского духовен-ства» (С. 131), А.Н. Розов придает первому исконный и главныйсмысл, а второму — привнесенный, второстепенный, унижаю-щий значение первого. На основании фактов пренебрежитель-ного отношения духовенства к приходу и наличия «меркантиль-ных интересов» со стороны священнослужителей в XIX в.,А.Н. Розов делает вывод о потере в ряде губерний (каких — неуточняется) первоначального смысла обряда. Нам же кажется,что взгляд на обход как неразрывное сочетание благих намере-ний и «корыстных» интересов был бы более перспективным дляизучения роли священника в календарной обрядности.

В разделе, посвященном пасхальному христославлению,А.Н. Розов конструирует некий инвариант обхода, максималь-но полно отражающий возможные детали обряда. Автор отдель-но останавливается на подготовке к христославлению, срокахпасхального обхода, его участниках, последовательности (орга-низации шествия), порядке хождения по приходу и судьбе пас-хального славления. По мнению автора, пасхальные обходы, каки рождественские, со временем потеряли свой первоначальныйсмысл (истинно христианский) и превратились в «унизитель-ный сбор подаяний». Значение христославления в жизни поре-форменной деревни оценивается в терминах «вырождения» и«регресса». Гораздо интереснее другое наблюдение автора, — чтопасхальный обход был тесно связан с хозяйственной деятельно-стью человека (опустим здесь замечание «более чем другие вне-церковные обряды» (С. 191)).


В пятой главе — «Образ священника в русской литературе в оцен-ке церковной критики» — А.Н. Розов рассматривает литератур-ные произведения, в которых непременным и положительнымперсонажем был священник, и церковную критику на эти про-изведения. Автора интересует «трактовка роли священника вжизни крестьян писателями и церковной критикой» (С. 192). Ины-ми словами, речь идет о том, считали ли критики то или иноелитературное произведение соответствующим действительнос-ти (а правильнее — их представлению о действительности), алитературный образ «идеального» священника — церковнымпредставлениям об идеале.

По мнению А.Н. Розова, церковные критики умаляли способностьсветских писателей «объективно изобразить жизнь духовенства» инередко отказывали писателю в правдоподобности созданного имположительного персонажа. Судя по всему, это значит, что авторпризнает: светская литература отражала лишь мировоззренческуюпозицию писателя, и представления об идеале могли не совпадатьу представителей различных социальных групп. Но почему же тог-да сам А.Н. Розов видит в литературе отражение действительностии готов привлекать художественные произведения как дополни-тельный и равноправный источник для изучения быта духовен-ства и приходской жизни в целом (что автор и демонстрирует вчетвертой главе)? Представляется, что попытка «объективно» оха-рактеризовать «истинного» пастыря приводит автора к созданиюобраза сконструированного и надуманного.

В заключение хотелось бы высказать некоторые общие сообра-жения, возникающие по прочтении книги «Священник в ду-ховной жизни русской деревни».

Прежде всего, следует заметить, что симпатии к православиюпомешали автору твердо встать на научную, следовательно вне-шнюю и, по необходимости, критическую точку зрения. Этотсущественный недостаток явился причиной целого ряда дру-гих, более или менее серьезных. В первую очередь это сказалосьна обращении с источниками — их критика практически отсут-ствует. Нередко дистанция между исследователем и исследуе-мым объектом исчезает и обращение к мнению священникаприобретает характер равноправного, «научного» диалога. Изобъекта исследования священник превращается в коллегу, на-деленного способностью критически оценивать ситуацию. Кро-ме того, сам А.Н. Розов, поддавшись обаянию проповедничес-кой деятельности, постоянно сбивается на морализаторскийтон. Отдельные части книги как будто мимикрируют под ис-пользуемые источники, и отделить авторский текст от цитиру-емого иногда фактически не удается, чему немало способствуети использование «внутренней» терминологии.

Любовь к объекту исследования приводит также к тому, что кни-га излишне переполнена личными переживаниями. Обида и


ер

он

ик

а М

ак

ар

ов

а.

Ре

це

нзи

я н

а к

ни

гу:

Ро

зов

А.Н

. С

вя

ще

нн

ик

в д

ухо

вн

ой

жи

зни

ру

сск

ой

де

ре

вн

и.

СП

б.:

Ал

ете

йя

, 2

00

3.

боль за духовенство выражаются в попытках защитить священ-ников от невежества прихожан, произвола властей и фантазийлитераторов. Неслучайно констатация тех или иных «невер-ных» представлений сопровождается уличением крестьян в не-вежестве, и вместо объяснения причин появления и бытованияподобных взглядов читателю предлагается «правильная» версия.В целом исследование не лишено идеологизированного подхо-да, который проявляется в религиозном пафосе и неуместнойдекларации основ благочестия.

Книге остро не хватает ссылок на исследовательскую литерату-ру. Идеи, высказанные ранее учеными и суммированныеА.Н. Розовым во введении, по большей части остаются за рам-ками собственно авторских разысканий. Предлагаемое читате-лю исследование оказывается как будто бы оторванным от пре-дыдущего опыта. Между тем некоторые идеи, высказанныеА.Н. Розовым, имеют свою историю и на сегодняшний деньвряд ли могут быть охарактеризованы как современные.

Столь же остро книге не хватает анализа. Всесторонний разборзачастую подменяется описанием, и нередко у читателя скла-дывается впечатление, что материал призван говорить сам засебя. В приводимых примерах автор скуп на комментарии. Ксожалению, примеры нередко выглядят гораздо богаче и инте-ресней, чем те положения, которые они призваны проиллюст-рировать. Выводы автора нередко тривиальны, хрестоматийныи полны пафоса. Зачастую они представляют собой общие фор-мулировки, за кажущейся многозначностью которых скрывает-ся отсутствие конкретного смысла.

Отдельно хотелось бы сказать о приводимых в книге цитатах. Содной стороны, многие из них кажутся неоправданными, лиш-ними, иллюстрирующими общие положения, грешат высоко-парностью и в целом усугубляют впечатление о публицистичес-ком характере книги. С другой стороны, ощущается их явнаянехватка — в тексте много скрытых цитат и выдержек из чьих-топоучений.

Существенным недостатком работы является обилие стилисти-ческих ошибок и неточных формулировок, затрудняющих по-нимание авторской мысли.

Суммируя все вышесказанное, можно признать, что многие воп-росы, касающиеся роли сельского священника в приходскойжизни, так и остались неразрешенными и еще ждут своего ис-следователя.

Вероника Макарова


Stephen Lovell. Summerfolk. A Historyof the Dacha, 1710–2000. Ithacaand London: Cornell University Press,2003. xvii + 260 pp.

Такую книгу интеллигентному человеку хо-рошо взять с собой на дачу — в надежде нато, что дачные дела (от хождения на реку и влес до — у кого дача своя — ухода за посадка-ми и постройками) оставят достаточно вре-мени, чтобы погрузиться в это уснащенноемножеством цитат и ссылок и масштабноепо своему замыслу произведение. Труд Сти-вена Ловелла, который учился в университе-тах Кембриджа и Лондона, знакомит чита-теля с социальной историей и с местом вотечественной культуре знакомого всякомудачнику феномена. Будь эта книга переведе-на на русский язык и издана в России (а это,скорее всего, однажды случится), она разош-лась бы немалым тиражом. Потому что до-тошный иностранец не просто понял, чтодача как специфическое культурное и соци-альное явление относится к сердцевине рус-ской жизни и может многое рассказать, но ипроделал большую работу, результатом кото-рой стала хорошо написанная книга со мно-жеством разнообразных иллюстраций.

Книга появилась вовремя. Дача и дачниче-ство в последние полтора десятилетия напра-шивались в качестве предмета социологичес-кого, антропологического или историческогоисследования, прежде всего на материалахсамого недавнего времени. Здесь, однако, мыимеем дело скорее с обобщающим трудом,где обрисованы контуры явления от его рож-дения до современного состояния, нежелисо специальным исследованием, принадле-жащим узкой дисциплинарной области.

С. Ловелл опирается на максимально широ-кий круг источников. Они весьма разнород-ны: это исторические труды и воспомина-

343 Р Е Ц Е Н З И ИИ

ль

я У

техи

н.

Ре

це

нзи

я н

а к

ни

гу:

Ste

ph

en

Lo

vell

. S

um

me

rfo

lk.

A H

isto

ry o

f th

e D

ach

a,

17

10

–2

00

0.

Ith

aca

an

d L

on

do

n:

Co

rne

ll U

niv

ers

ity

Pre

ss,

20

03

.

ния, художественная литература и публицистика, специальныеработы и архивные материалы; кроме того, это материалы соб-ственных этнографических интервью и интервью, проведенныхроссийской коллегой автора. Более того, в шестой и седьмойглавах, где речь идет о позднесоветской и постсоветской даче,автор пользуется текстами, полученными в ходе конкурсов рас-сказов, которые он устраивал через газету, обещая денежныйприз за лучшие сочинения.

В результате перед нами разворачивается широкая историчес-кая панорама загородной жизни в окрестностях Петербурга иМосквы, куда мимоходом вплетаются — и как источник, и какпредмет — многие заметные фигуры из истории русской лите-ратуры: такие дачники, как Чехов, Блок, Цветаева, Пастернак.Литература вообще занимает в книге большое место: исследуе-мая дача не в меньшей степени дача дискурса, чем реальная.Дисциплинарная принадлежность этого труда с равным успе-хом может быть определена и как социальная история, и как«культуральные исследования» (Cultural Studies). Повествова-ние строится в основном по хронологическому принципу: гла-вы соответствуют историческому периоду, который автор выде-ляет как отдельный этап в истории феномена дачи (впрочем,указывая на то, что хронологические рамки этапов условны);разве что гл. 3–4 делят между собой социологию, географию(гл. 3) и культурологию (гл. 4) применительно к одному и томуже периоду — с середины XIX в. и до революции 1917 г.

Обращаясь в первой главе к этимологии слова и понятия, авторопределяет нижнюю границу исследуемого явления 1710 годом,когда петровским придворным раздавались участки не толькомежду Садовой улицей и Фонтанкой, но и на Петергофской до-роге. Уже в XVIII в. под дачей имеется в виду не столько участокземли, сколько дом для летнего увеселения высших слоев рус-ского общества. Глава вторая посвящена середине XIX в. и озаг-лавлена «Между городом и двором», причем смысл заглавия ста-новится понятен к концу этого раздела: нарождающаяся впригородах дачная культура не связана с принадлежностью кдворянскому сословию и близостью ко двору. Символическиймомент, отмечающий начало нового этапа — 1837 год, когда былозавершено строительство железной дороги в Царское Село иПавловск. Ссылаясь преимущественно на публицистику тоговремени, автор показывает, как в 1840-е гг. появляются дачи вновом смысле — летние жилища горожан за городом, в т.ч. жи-лища нанимаемые. Достаточно вспомнить очерк Е. Гребенки в«Физиологии Петербурга», посвященный Петербургской сто-роне, чтобы живо вообразить себе небогатого петербургскогодачника — новый тип, немедленно ставший персонажем фель-етонов. Петербуржцы и москвичи, для которых аристократи-ческое времяпрепровождение было недоступно по причине низ-кого социального статуса и отсутствия средств, а народные


гуляния были малопривлекательны, становятся питательнойсредой новой культуры досуга и развлечения в пригороде.

В главе третьей («Дачный бум в поздний период Империи») опи-сывается, что понималось под «дачей», где дачи располагались,как выглядели, сколько стоили — обзор экономических и соци-альных аспектов хотя и познавательный, но довольно беглый.По сути дела, эта тема (как, впрочем, и темы остальных глав)могла бы быть темой отдельной книги. В названии четвертойглавы («Между Аркадией и Субурбией. Дача как культурное про-странство, 1860–1917») мы снова встречаем слово «между», что —не исключено, что таков был замысел автора — намекает на сред-ний класс городского населения: мысль о показательности фе-номена дачи как связанного с образом жизни «среднего клас-са» встречается в книге неоднократно. Расцвет дачи происходитна фоне заката дворянской усадьбы. Для иллюстрации «дачно-го» дискурса и стиля дачной жизни автор привлекает художе-ственную литературу (это и «Идиот» Достоевского, и Чехов, пе-ред тем — «Обломов» Гончарова, Лев Толстой, Глеб Успенский,и так вплоть до Саши Черного). На даче социально близкиесоседи самоорганизуются для совместного проведения досуга(ср., например, широкое распространение любительских теат-ральных представлений), на даче же в сферу досуга проникаютновые технологии (велосипед).

В пятой главе («Становление советской дачи, 1917–1941») ав-тор, среди прочего, задается вопросом: можно ли усмотреть ос-мысленную связь между дачами, описанными в чеховских рас-сказах, и дачами советской элиты 1930-х годов — и находит наэтот вопрос скорее положительный ответ. Да и в целом, с еготочки зрения, в исследовании советского общества плодотвор-но — особенно в пределах узкой предметной области, напри-мер, исследования феномена дачи — сопоставлять разные пе-риоды и выделять элементы традиционные, противополагая ихплодам модернизации (которые, в свою очередь, могли оказы-ваться «неотрадиционными»1). С. Ловелл рассматривает при-чины, по которым дача как социальный феномен сохранилась,пройдя через бури революции и гражданской войны. Дачи в до-военном Советском Союзе — это, с одной стороны, привилегияэлиты, но, с другой (и другие дачи) — то немногое, что позволя-лось не принадлежащему к элите человеку иметь на правах соб-ственности (по контрасту с жилищем в городе, которое принад-лежать гражданину не могло).

Глава шестая («Между потреблением и собственностью. Заго-родная жизнь 1941–1986») обращается к повсеместному распро-

1 Из заметных публикаций последнего времени, где такая перспектива подкрепляетсяинтересными социологическими и демографическими данными, см. Вишневский А. Серп ирубль: Консервативная модернизация в СССР. М., 1998.

345 Р Е Ц Е Н З И ИИ

ль

я У

техи

н.

Ре

це

нзи

я н

а к

ни

гу:

Ste

ph

en

Lo

vell

. S

um

me

rfo

lk.

A H

isto

ry o

f th

e D

ach

a,

17

10

–2

00

0.

Ith

aca

an

d L

on

do

n:

Co

rne

ll U

niv

ers

ity

Pre

ss,

20

03

.

странению дачи и тенденции к ее трансформации из места от-дыха к месту труда на приусадебном участке. Во время войнымассовый характер приобретает огородничество — чтобы вы-жить, люди снабжали себя продуктами сами; позже это движе-ние получает санкцию свыше. Дача, приобретаемая в результатевступления в дачно-строительные кооперативы и — позднее —в садоводческие товарищества, будучи «личной собственностью»граждан, зачастую становится источником проблем в хрущевс-кое время, отмеченное разного рода ограничениями под флагомборьбы со стяжательством и нетрудовыми доходами. С. Ловеллкрасноречиво иллюстрирует это материалами из периодичес-кой печати и законодательными положениями. Стоит добавить,что дача как дополнительное жилье рассматривалась с офици-альной точки зрения как часть общей жилой площади семьивместе с ее комнатой в коммунальной квартире (или отдельнойквартирой) в городе, что порождало многочисленные коллизиив ходе попыток «улучшения жилой площади». Автору этих строкприходилось видеть в архиве письма-доносы искавших справед-ливости трудящихся, инициировавших разбирательства в отно-шении своих соседей — вплоть до конфискации новополученнойквартиры у семьи, которая скрыла наличие у нее дополнитель-ной жилплощади на даче.

Наблюдения С. Ловелла, связывающие дачную культуру и раз-витие сферы досуга, касаются и этого периода — например, какодин из факторов упоминается введение пятидневной рабочейнедели с двумя выходными. Развитие понятия дачи в позднесо-ветское время определяется тем, что садовые участки со строе-ниями на них (ср. «времянка», фото на с. 196) и собственно дачиначинают смешиваться в пределах единого концепта. Какогобы, однако, они ни были типа, для автора важно, что дачи моглистановиться местом приложения индивидуальной инициати-вы, куда иной советский человек вкладывал душу и все делалсвоими руками — потому что дача была «редкой для советскихграждан возможностью де-факто пользоваться частной собствен-ностью на недвижимое имущество» (с. 199; ср. там же далее:«собственник дачи был человеком, который “умеет жить”»). С.Ловелл суммирует свои наблюдения над развитием феноменадачи в послевоенный период, отмечая изменения в отношениилюдей к земле, собственности, досугу, культуре потребления идомашнему очагу (с. 208); листающему эту книгу дачнику впоруоглядеться вокруг и задуматься о собственной и своих соседейдомовитости: если она есть, то каковы ее культурные корни и неимеют ли они, действительно, отношения к чувству собствен-ности?

Седьмая глава («Постсоветская субурбанизация?») посвященадачным поселкам в современной России. Новая фаза развитиядачи как явления связывается с процессом субурбанизации, раз-вивающимся начиная с 1980-х гг. и сглаживающим резкий пе-


реход между городом и сельской местностью, который стал ре-зультатом советской политики урбанизации1. Характерной чер-той раннего постсоветского дачного хозяйства оказывается, содной стороны, возросшая роль садовых участков в прокормле-нии семьи, а с другой — появление в дачной местности особня-ков «новых русских». Отечественная субурбанизация, отличаю-щаяся от западной по движущим силам и формам, теперь несдерживается ограничениями, активно порождает свою субкуль-туру (вплоть до периодики и телепередач для дачников-садово-дов), но садовые участки, вопреки некоторым ожиданиям, непреображают наши пригороды в подобие пригородов в амери-канском понимании: для многих привязанность к участку и дачеоказывается прежде всего стратегией выживания.

Заключение, наряду с замечаниями о том, как феномен дачи (ипреемственность интеллигентского образа жизни) отразилисьв фильме Н. Михалкова «Утомленные солнцем», содержит лю-бопытное утверждение, вносящее свою лепту в обсуждение про-блемы «среднего класса» в России: городское население, кото-рое могло бы считаться принадлежащим к среднему классу, ноне имело объединяющего самосознания и других условий дляконсолидации, если и объединялось чем-то на протяжении пос-ледних полутора веков, так это привычкой к выезду за город —это просто-напросто дачники (с. 236).

Книга обильно иллюстрирована изображениями, планами дач икарикатурами разных лет на темы дачной жизни; иллюстрацииснабжены подробными подписями. Заботясь о читателе, не зна-комом близко с плохо переводимыми с русского языка словами,автор прилагает к тексту глоссарий, куда попадают, среди проче-го: флигель, гулянье, мещанин, прогулка и времянка.

Возможно, это только русскому дачнику задача обозреть куль-туру отечественной дачи в ее становлении, присовокупляя со-циальные, экономические и географические соображения, ка-жется слишком масштабной; британский исследователь,очевидно вдохновленный посещением наших дачных местнос-тей, не испугался. Без особенных методологических новаций,отчасти опираясь на готовые категории («потребление», «соб-ственность», «приватность», sociability), он широкими мазкаминабросал картину, которая выглядит узнаваемо и наводит на даль-нейшие размышления и постановку новых вопросов. А это, со-гласитесь, достойный результат дачного чтения.

Илья Утехин

1 О демографических и географических аспектах этого процесса см.: Нефедова Т. Российс6кие пригороды. Горожане в сельской местности // Город и деревня в ЕвропейскойРоссии: сто лет перемен. М., 2001. С. 374–399.

347 Р Е Ц Е Н З И ИК

сен

ия

Ви

кто

ро

ва

, В

ла

да

Ба

ра

но

ва

. Р

ец

ен

зия

на

кн

игу

: K

au

rin

ko

ski

Kir

a.

Le

s G

recs

da

ns

le D

on

ba

ss..

. U

niv

ers

it�

de

Pro

ven

ce:

«S

ep

ten

trio

n»

, 1

99

7.

Kaurinkoski Kira. Les Grecs dans le Donbass:Analyse des identit�s collectives dansdeux villages d’Ukraine Orientale.Universit� de Provence: «Septentrion», 1997.Ser. Thèse à la carte. 556 p.

Книга Киры Кауринкоски «Греки Донбасса:анализ коллективного самосознания в двухселах Восточной Украины», вышедшая в из-дательстве «Septentrion» в 1997 г., представ-ляет собой публикацию ее докторской дис-сертации, выполненной под руководствомпроф. Бромбергера (C. Bromberger) и защи-щенной в университете Прованса. Донбасс(Донецкая область Украины) — место про-живания мариупольских, или приазовских,греков, делящихся на две группы — эллино-говорящих (румеи, или греко-эллины) и тюр-коговорящих (урумы, или греко-татары).Появление книги об этой сравнительно ма-лоизученной группе греков — само по себесобытие; существенным достоинством кни-ги является богатый фактический материал,собранный в ходе полевой работы автора в1993–1994 и 1997 гг., а также данные пере-писей населения, архивные документы и др.

Книга включает два вводных раздела, четыреглавы первой части, две главы второй части,заключение, список литературы и несколькоприложений (декларация прав национальныхменьшинств Украины, биографические очер-ки, копии намогильных надписей на кладби-ще в поселке Сартана, генеалогические таб-лицы отдельных греческих семей, глоссарийиспользуемых греческих, украинских и рус-ских слов). Каждая глава предваряется крат-ким введением, в котором формулируютсявопросы, решаемые на данном этапе иссле-дования, и завершается заключением, в кото-ром обобщаются его результаты.

Во введении содержатся краткий историчес-кий обзор национальной политики СССР инезависимой Украины, изложение теорети-


ческих позиций и методологии автора, а также первые впечат-ления автора от изучаемого региона. Удивляет излишне под-робная, нарушающая анонимность информация о респонден-тах (указание полных имен, родственных связей, места работыи т.п.). Более принятая и этически безупречная система ссы-лок, при которой интервьюируемые остались бы анонимны (на-пример, использование инициалов), как кажется, не затрудня-ла бы чтение.

Вторая вводная глава «Украина, Донбасс и Приазовье» знако-мит читателя с важнейшими событиями истории региона и егонациональным составом, а также содержит предварительныеописания поселков, в которых проводились полевые исследова-ния: греко-татарский (Старый Крым) и греко-эллинский (Сар-тана), и одного украинского села (Талаковка); все они располо-жены недалеко друг от друга в Мариупольском районе Донецкойобласти Украины. Удачен выбор места проведения исследова-ния: поселки имеют длительную историю греческого движения.Поселок Сартана в 1930-х, а затем вновь с конца 1980-х гг. былцентром развития литературы на румейском языке; в обоих по-селках развита краеведческая традиция, художественная само-деятельность (румейский ансамбль «Сартанские самоцветы»,существующий с 1930 г., и урумский ансамбль «Бир Тайфа»(«Одна семья») в пос. Старый Крым). В настоящее время имен-но в Сартане и в Старом Крыму наиболее активно развиваетсяпреподавание новогреческого языка.

К. Кауринкоски исследует значимость этнической идентичнос-ти для самосознания описываемых групп, маркеры этничности,позволяющие представителям взаимодействующих групп конст-руировать и выражать свою идентичность, развитие этническогосамосознания в постсоветском пространстве. Цель работы авторформулирует как поиск ответов на вопросы: «Кто такие грекиДонбасса? Как они живут? Во что верят? На чем основывается ихкультура? Как они воспринимают другого и кто этот другой?».

Несомненным достоинством книги является структурирован-ность материала и четкий порядок изложения. Первая частькниги «Культурно-исторические основания различий» описы-вает различные аспекты реально существующей этнографичес-кой и социолингвистической ситуации в Донбассе, а вторая —«Репрезентация и утверждение идентичностей» — посвященаконструированию идентичностей.

В первой главе первой части «Материальное выражение куль-турных различий» содержится сравнительное описание жили-ща, пищи и одежды украинцев, русских и греков на юго-восточ-ной Украине. Анализ материальной культуры греков, украинцеви русских показывает, что этнографические различия между груп-пами стираются. К. Кауринкоски отмечает, что до 1930-х гг. угреков дома окружались каменными оградами zahata — загата-


сен

ия

Ви

кто

ро

ва

, В

ла

да

Ба

ра

но

ва

. Р

ец

ен

зия

на

кн

игу

: K

au

rin

ko

ski

Kir

a.

Le

s G

recs

da

ns

le D

on

ba

ss..

. U

niv

ers

it�

de

Pro

ven

ce:

«S

ep

ten

trio

n»

, 1

99

7.

ми, а у русских и украинцев — деревянными заборами, однакосовременные мариупольские греки не строят загат, и дома в рус-ских, украинских и греческих селах обнесены кирпичными, бе-тонными или деревянными заборами. Раньше в греческих домахотапливались сени, а у славян — нет. Особенности традицион-ной одежды также нивелируются: гречанки носили перифтар,русские — кокошник, а украинки — очипок или кораблик, те-перь все одеваются «по-городскому».

Традиционная пища греков, русских и украинцев — чебуреки,пельмени и вареники соответственно, но теперь каждая группаиспользует все эти блюда. Кулинарные традиции начали сме-шиваться в 1950-х гг., (не всегда ясно, что стоит за этой датой,как и за другими временн‰ми рубежами — 1930-е гг., началоХХ в., после Второй мировой войны); видимо, поэтому авторперестает уточнять, о какой именно группе идет речь (так чточитателю иногда трудно понять, относится ли описание к рус-ским, украинцам или грекам) и сравнивает в дальнейшем по-вседневную кухню и блюда в советские и религиозные праздни-ки у всего населения Донбасса.

Нужно отметить, что вопреки заглавию «Греки Донбасса…» ав-тор много внимания уделяет описанию русских и украинцев.Подобное положение имеет несомненные плюсы — книга со-держит множество полезных наблюдений автора о современнойУкраине и отдельное описание украинского поселка Талаковка(хотя в заглавии заявлено описание только двух сел), позволяю-щее сравнить украинские и греческие села. Однако иногдастремление охватить как можно больше материала и описать игреков, и русских, и украинцев приводит к некоторой поверхно-стности или к разрастанию текста, упоминанию несуществен-ных для предмета исследования сведений (сообщение о том,что на Украине есть чернозем, а в Северной Буковине 70% укра-инцев; сведения об этнических меньшинствах по всей стране;рецепт пельменей и т. п.). Кроме того, иногда возникает чув-ство, что отсутствие у автора собственного опыта жизни в СССРприводит к неточностям в интерпретации наблюдений. Так,празднование «советских» праздников и пение пионерских пе-сен не специфично для греков Приазовья.

К. Кауринкоски приходит к выводу, что «стандартизация и уни-фикация образа жизни, вызванная советским режимом, привелак стиранию наиболее заметных этнических маркеров в разныхобластях материальной культуры. За некоторыми исключения-ми, греки Донбасса носят ту же одежду, живут в тех же домах иедят те же блюда, что и их соседи — русские и украинцы. Чтобынайти значимые различия, нужно обратиться к деталям». С этимутверждением нельзя не согласиться, но возникает вопрос, на-сколько значимы рассмотренные различия? Нужно отметить,что традиционная одежда греков Приазовья (например, жен-ский костюм — шаровары, рубаха и перифтар) не использова-


лась уже в начале XX в. и, по-видимому, не известна современ-ным грекам и не является для них этническим маркером, так жекак и отопление сеней. В то же время большое значение прида-ется таким предметам обихода, как трапезь и софа, традицион-ным блюдам (шмуш, шурпа), которые, с точки зрения самихгреков, составляют специфику их быта.

Вторая глава «Религиозные и ритуальные практики» описываетположение церкви и отношение к религии в СССР, а также рели-гиозные и ритуальные практики греков Донбасса. К. Кауринкос-ки отмечает, что среди греков верующих меньше, чем среди рус-ских и украинцев. У греков, как и у славян, более других склоннысоблюдать религиозные обряды пожилые женщины, менее все-го — молодое поколение. К. Кауринкоски рассматривает ком-мунизм как еще одну систему верований, в которой выделяютсядва «основных мифа»: 1917 г. и 1945 г., воплощающие коммунис-тические идеалы и ценности. Подробно рассматривается Панаир(престольный праздник в греческом селе) как яркий пример сме-шения (cr�olisation) традиций — некогда религиозный и общин-ный праздник, ставший советским и государственным; однако в1996 г. праздник наконец снова обрел форму и содержание, соот-носящиеся с его первоначальной идеей.

Третья глава — «Повседневные практики и социальное поведе-ние». Роль главы семьи (принятие всех существенных решений,представление семьи в связях с внешним миром) часто испол-няет женщина, особенно если муж — славянин или не местный,но теоретически эта роль сохраняется за мужчиной. Чувство се-мейной солидарности у греков особенно развито; в греческихсемьях сильнее гендерные различия в поведении и важнее крес-тные, чем в славянских. Однако, учитывая количество смешан-ных браков, далеко не всегда можно сказать, греческой, русскойили украинской является та или иная семья.

Респонденты декларируют несущественность национальныхразличий, но на самом деле эти различия учитываются и отра-жаются в повседневном общении: в коллективе друг другу обыч-но ближе одноэтничные коллеги, тогда как праздничнаяжизнь — общая. Автор приходит к выводу, что для молодежиэтнические различия не актуальны.

В четвертой главе «Лингвистическая ситуация» подробно опи-сывается положение русского языка в Восточной Украине и ана-лизируется возможность получения русским языком прав, рав-ных с украинским. Автор отмечает, что с конца 1980-х гг.началось изучение новогреческого и «местных диалектов, раз-личных в каждом поселке и фактически бесписьменных». Пос-леднее является фактической ошибкой: в начале 1990-х гг. дей-ствительно обсуждался вопрос о возможности преподаванияместных идиомов, однако оно не было воплощено. Одним изглавных препятствий как раз и послужило различие диалектов в


сен

ия

Ви

кто

ро

ва

, В

ла

да

Ба

ра

но

ва

. Р

ец

ен

зия

на

кн

игу

: K

au

rin

ko

ski

Kir

a.

Le

s G

recs

da

ns

le D

on

ba

ss..

. U

niv

ers

it�

de

Pro

ven

ce:

«S

ep

ten

trio

n»

, 1

99

7.

разных поселках и нежелание применять в преподавании раз-работанную для них письменность на основе русской графики.Единственное известное исключение, когда один из идиомоввсе же преподавался, был факультатив урумского языка в посел-ке Старый Крым. К сожалению, К. Кауринкоски в этнографи-ческих и социолингвистических описаниях практически не де-лает различий между тюркофонами и эллинофонами, лишьизредка оговаривая двойные названия, и пишет о них как ободной группе, хотя сами носители — как румеи, так и урумы —достаточно четко осознают данное разделение, а отношение ксвоему языку у урумов и румеев различно. Автор обращается кэтому разделению лишь в небольшом разделе «Греки: эллинцыи татары» и отмечает, что поселки делятся на греко-эллинские игреко-татарские и греки никогда не забывают сообщить о себеили о тех, о ком рассказывают, кто они: эллинцы или татары. Вэтом же разделе содержится ошибочное утверждение, что «бра-ков между эллинами и татарами не бывает — даже сегодня, хотяи те, и другие говорят по-русски».

Отношение к бытующим в Приазовье языкам автор описываетследующим образом: новогреческий символизирует будущее,связь с Грецией, местные диалекты — связь с историей, с дерев-ней, а украинский — родственные связи в масштабе села. Трудносогласиться с последним замечанием: украинский язык, на кото-ром греки Приазовья — за редчайшими исключениями — не го-ворят, воспринимается жителями Донбасса крайне негативно, неиспользуется для общения с родственниками и вряд ли можетбыть назван языком, символизирующим родственные связи.

В пятой главе «Представление о значимом другом и об истории»автор отмечает, что в основе этнической идентичности изучае-мого сообщества лежит противопоставление «греки (греко-эллин-цы + греко-татары) / русские (русские + украинцы)», добавляя,что сведЃние этнического разнообразия к дихотомии «свой / чу-жой» в принципе характерно для конструирования этничности.Другие противопоставления, значимые для идентичности при-азовских греков, также представляют собой бинарные оппози-ции: «местные» / «не местные», «жители Восточной / ЗападнойУкраины». Вопрос об отношении к русским тесно связан с тем,какая память сохраняется о революции, о 1930-х гг. и войне.К. Кауринкоски отмечает, что к революции греки относятся хуже,чем славяне, они полагают, что больше других пострадали от реп-рессий 1930-х гг. Автор отмечает, что в восприятии более раннихпериодов истории нет этнических различий, и греки обсуждаюттолько то, что выучили в советской школе. Нужно отметить, чтона сегодняшний день ситуация изменилась, вероятно в связи сактивной деятельностью греческих обществ, и все греки осведом-лены о переселении из Крыма в Приазовье в конце XVIII в. и осуществовавших для греков привилегиях. К. Кауринкоски спра-шивала информантов, как они относятся к событиям недавней


истории и к знаковым фигурам украинской и русской истории(Хмельницкий, Мазепа, Шевченко, Гоголь, Ленин, Сталин, Бреж-нев). Однако большинство этих персонажей не релевантны длягреков Донбасса, а некоторые (Мазепа, Гоголь, Шевченко) едваим знакомы, поэтому в этих разделах есть только изложение био-графий и пересказ посвященных этим людям статей из украинс-ких газет начала 1990-х гг. Между тем исторические персонажи исобытия, действительно релевантные для устной истории грековПриазовья и специфичные именно для нее (патриарх Игнатий,Екатерина II, Суворов, переселение из Крыма в Приазовье), здесьвообще не упоминаются.

Шестая глава «Утверждение идентичности» посвящена тому, какменялись презентация греческой этничности и представлениео ней внутри группы в зависимости от изменений политичес-кой ситуации. В чеканной формулировке автора эти измененияпредстают так: «Греки: от “бесперспективной народности” к“модной национальности”». В советское время, отмечает ав-тор, многие греки отказались от своей национальности и стре-мились быть русскими. Перестройка для греков, как и для дру-гих советских народов, обозначила новый исторический этап —возможность организовывать культурные общества, развивать на-циональную культуру, устанавливать связи с исторической ро-диной. Это положение иллюстрируется подробным отчетом одеятельности греческого общества поселка Сартана в 1930-х и1990-х гг. Автор приходит к выводу, что национальное самосоз-нание у греков выражено значительно сильнее, чем у русских иукраинцев, по крайней мере в описываемом регионе.

Необходимо отметить, что собранный автором материал весьмаспецифичен, что влияет на окончательные выводы. Как уже го-ворилось, поселки Сартана и Старый Крым выбраны для прове-дения исследования не случайно, однако эти же факторы — бли-зость к городу и активность греческого национально-культурногодвижения — делают ситуацию в них специфической, поэтомустремление автора обобщить полученные там наблюдения и сде-лать выводы о ситуации в Приазовье в целом кажется несколькопоспешным; особенно это относится к языковой ситуации. Ма-териалы, полученные в этих поселках, нельзя экстраполироватьна другие поселения мариупольских греков. Языковая ситуацияв различных урумских и румейских селах варьирует весьма зна-чительно в зависимости от размеров села, соотношения гречес-кого и негреческого населения, местоположения поселка — ку-рорт на побережье или поселок, расположенный далеко от моряи от райцентров, — активности греческих обществ, преподава-ния новогреческого языка в школе. Другая особенность поле-вых материалов К. Кауринкоски — выбор не только «наиболеепредставительных» греческих поселков, но и «представитель-ных» информантов. Их около 30 человек (что кажется недоста-точным для исследования такого уровня), большинство из них


сен

ия

Ви

кто

ро

ва

, В

ла

да

Ба

ра

но

ва

. Р

ец

ен

зия

на

кн

игу

: K

au

rin

ko

ski

Kir

a.

Le

s G

recs

da

ns

le D

on

ba

ss..

. U

niv

ers

it�

de

Pro

ven

ce:

«S

ep

ten

trio

n»

, 1

99

7.

— деятели греческого движения, учителя и другие представите-ли греческой культурной элиты. Этот факт не снижает, безус-ловно, ценности материала и его анализа, но несколько ограни-чивает масштаб выводов исследования.

Существенным недостатком работы является, на наш взгляд, не-желание автора отличать дискурс от реальности, сообщения ин-формантов от этнографических данных. В результате часть этни-ческих (авто)стереотипов — которые, собственно, и составляютпредмет исследования — остается незамеченной и подается какэтнографическое описание. Например, в главе о материальнойкультуре автор сообщает, что одно из блюд, характерных для гре-ков Приазовья, — «греческие вареники», и пересказывает сооб-щения информантов о том, как их готовят: «Украинские варени-ки… нет, это совсем не то… греческие вареники это совсем другое.У наших тесто тоньше, и они более круглые. У украинцев, у поля-ков, у татар вареники делают большие, как мыши, а наши ма-ленькие». Нам представляется (в частности, на основании нашихсобственных полевых данных), что этот текст следует интерпре-тировать скорее не как рецепт реально существующего «нацио-нального блюда», а как очередную реализацию стереотипа, ха-рактерного для всех трех описываемых культур, который можносформулировать примерно как «греки более аккуратные, все де-лают тщательно, гречанки хорошие хозяйки, хорошо готовят».Иногда такая интерпретация сообщений информантов приво-дит к противоречиям: например, в той же главе сообщается, содной стороны, что «раньше гречанки всегда носили перифтар»,а с другой, что «перифтар надевали только по праздникам». Оче-видно, что по крайней мере в первом случае перифтар выступаеткак этнический маркер, и в основе этого утверждения лежит ещеодна важная для описываемых сообществ идея: «раньше греки,украинцы и русские отличались друг от друга, а теперь все пере-мешалось». Информанты часто сообщают, что в советское времямногие греки «переписывались в русских», т. е. в документах вграфе «национальность» старались вписать «русский», даже еслиоба родителя были греками. Автор приводит это как историчес-кий факт, однако данными похозяйственных книг1940-х—1960-х гг. это не подтверждается: национальность ребенкав абсолютном большинстве случаев повторяет национальностьотца. Подобных примеров, к сожалению, в книге очень много.Нам кажется, что если бы автор относилась к подобным сообще-ниям с меньшим доверием, окончательные выводы были бы не-сколько иными, а утверждение, что в настоящее время этничес-кие различия стираются и сводятся к незначительным деталям,было бы не столь категоричным.

Указанные недостатки представляются нам значительными. Темне менее, появление книги К. Кауринкоски можно только при-ветствовать. В последние 15–20 лет на русском и украинскомязыках вышло сравнительно много работ о греках Приазовья,


но они во многом повторяют друг друга и посвящены толькочастным вопросом этнографии и истории. Книга К. Каурин-коски выгодно отличается от них не только масштабом иссле-дования, но и несравненно более высоким уровнем теоретичес-кой подготовки автора.

Ксения Викторова, Влада Баранова

Окладникова Е.А. Традиционные культурыСеверной Америки как цивилизационныйфеномен. СПб.: МАЭ РАН, 2003. 391 с.

Автор монографии включила меня в списоктех, кому выражает признательность за по-мощь в работе. Я благодарен за добрые сло-ва, но боюсь, что их не заслуживаю. Просмот-рев электронный вариант рукописи, я лишьвыразил мнение, что количество ошибок втексте столь велико, что выправить их я неберусь, и что книга в представленном вари-анте в академическом издании напечатанабыть не может. Я был поражен, увидев ее вы-шедшей под грифом «МАЭ РАН», да еще вкачестве «учебного пособия по курсам «Этно-культурология» и «Культурная антрополо-гия». Для этнографа, четверть века зани-мающегося народами Северной Америки,перепутать ингалик (атапаски нижнего Юко-на) с иглулик (эскимосы Канады) — это при-мерно то же, что для сибиреведа забыть раз-ницу между коряками и кетами или длякитаиста — между Тан и Шан. И все же я го-тов был оставить все это без последствий.Какая разница, относится ли язык беллаку-ла к числу сэлишских или вакашских (с. 133),являются ли ияк индейцами или эскимоса-ми (с. 106), живут ли юки на севере или наюге Калифорнии (с. 221), датируется ли куль-тура Адена 500 г. до или после н. э. (с. 392)?К чему подробности, когда речь идет о циви-

355 Р Е Ц Е Н З И ИЮ

ри

й Б

ер

езк

ин

. Р

ец

ен

зия

на

кн

игу

: Е

.А.

Ок

ла

дн

ик

ов

а.

Тра

ди

ци

он

ны

е к

ул

ьту

ры

Се

ве

рн

ой

Ам

ер

ик

и к

ак

ци

ви

ли

зац

ио

нн

ый

фе

но

ме

н.

СП

б.:

МА

Э Р

АН

, 2

00

3.

лизационных феноменах и этническом самопознании. Но ут-верждение, будто земляные платформы Кахокии выше пирами-ды Хеопса, чашу моего терпения переполнило. Такое может на-писать человек, либо уникально некомпетентный в избраннойобласти знания, либо в целом неадекватный, либо привыкшийбравировать своей безнаказанностью. Есть и другие перлы, дос-тойные «Сатирикона»: «Классический период истории майя за-вершился началом постклассического периода» (с. 454).

Содержит ли «пособие по этнокультурологии» хоть какую-то не-искаженную информацию? Наверняка — да, только вот отделитьзерна от плевел можно, лишь обратившись к первоисточникам.А раз так, то что дает читателю эта книга? Впрочем, имеютсяпроблемы и со списком рекомендуемой литературы. Около по-ловины ее на английском языке, однако в этом списке — за дву-мя исключениями (Black 1983; Jonaitis 1986) — отсутствуют тезарубежные публикации, которые вышли за последние 30 лет икоторых при этом не было бы в библиографии к моей книге 2001 г.Примерно трети из них нет в российских библиотеках. Включе-ние в список литературы заведомо недоступных для студентовисточников и отсутствие доступных выглядит странно. Содержа-ние книги также не свидетельствует о том, что автор держала вруках издания, на которые она якобы опирается. Что же касаетсяпомещенного в «Заключении» теоретического раздела с упоми-нанием Дюркгейма, Гирца и пр. (с. 507–508), то он пересказанпо моей книге 2001 г. — с ошибками и без ссылки. Дальнейшийтекст (с. 509–519) явно принадлежит автору монографии, и яочень советую читателям с ним ознакомиться.

«Деньги налогоплательщиков» не вернешь, и бредовые датиров-ки и лингвистические атрибуции обречены распространяться,как компьютерный вирус. Но можно ли избежать подобных казу-сов в будущем? Полностью — нет, ибо никакой формальный кон-троль на уровне Ученого Совета, издательства, Президиума Ака-демии наук не поможет. Это как с ужесточением визовогорежима — людям в тягость, а злоумышленников визы не оста-навливают. Практически на любую рукопись легко получитьположительный отзыв. Один напишет по дружбе, другой — изравнодушия, третий сам не владеет материалом. С «цивилизаци-онным феноменом» ситуация вообще уникальна. Книга «про-шла обсуждение», когда прежняя заведующая отделом Америкибыла смертельно больна, а остальные сотрудники не могли ули-чить автора в недобросовестности, да и не решились бы на это —все-таки доктор наук. Ученый Совет не мог состоять из людей,разбирающихся в расселении калифорнийских индейцев, а до-листать рукопись до упомянутых выше страниц 509–519 вряд ликто-то оказался в состоянии. На мой взгляд, изменить ситуациюможет лишь неформальное отношение к принятию работ к печа-ти. У каждого сотрудника Академии есть нигде не записанный,но всем примерно известный рейтинг. Он и должен определять,


до какой именно страницы членам Совета желательно не поле-ниться просмотреть рукопись, кто должен выступить рецензен-том, сколько отзывов следует получить. А еще я обращаюсь к здра-вому смыслу коллег с низким рейтингом. Каждая подобнаямонография, статья, тезисы — гвоздь в гроб науки, утрачиваю-щей главный смысл своего существования — поиск и распростра-нение знаний о мире. Рухнет наука — работу потеряем мы все.

Надеюсь, что «цивилизационный феномен» — последний отго-лосок той сумбурной эпохи в жизни МАЭ, которая уже завер-шилась, и что теперь дела пойдут лучше.

Юрий Березкин

Реплика к статье Д.Д. Тумаркина «Ю.В. Бромлей и“Советская этнография”» // Академик Ю.В. Бром6лей и отечественная этнология. 1960–1990 годы.М.: Наука, 2003. С. 212–228.

Даниил Давыдович Тумаркин, о статье кото-рого «Ю.В. Бромлей и журнал “Советскаяэтнография” пойдет речь, известный этног-раф-океанист, с середины 1960-х гг. и до1981 г. был зам. главного редактора журнала«Советская этнография». Его воспоминанияи современная оценка тогдашнего состоянияэтнографии в целом, отраженного в профес-сиональном журнале этнографов, представ-ляет безусловный интерес. Какова бы нибыла этнография в те годы, это важно дляистории этнографии в Советском Союзе.

Следует сказать, что в статье Д.Д. Тумар-кина очень правильно оценивается рольЮ.В. Бромлея в развитии этнографии в те ипоследующие годы. С другой стороны, оцен-ка общего состояния журнала и деятельнос-ти его руководителей — главного редактораЮ.П. Петровой-Аверкиевой и ее заместите-ля, каковым был в те годы Тумаркин, — не-сомненно, идеализирована. Он признает,что общая линия деятельности Аверкиевойотличалась «сдержанностью» или даже «все-


ир

ил

л Ч

ист

ов

. Р

еп

ли

ка

к с

тать

е:

Д.Д

.Ту

ма

рк

ин

«Ю

.В.

Бр

ом

ле

й и

“С

ов

етс

ка

я э

тно

гра

фи

я”

» гдашней сдержанностью», «по-видимому, вследствие перенесен-ных ею страданий», т.к. она подвергалась репрессиям, как и еемуж. Это, видимо, так и было. По-человечески, ныне вспоми-ная об этом, нельзя не сочувствовать Юлии Павловне, и укорятьее за «сдержанность» явно было бы грешно. Однако «сдержан-ность», т.е. опасливость, как следует признать, была свойствен-на и самому Д.Д. Тумаркину, и журналу в целом. Разумеется,ситуация была непростой и порой вынуждала руководителейжурнала, так сказать, «играть в поддавки». Пережитки этого инойраз сказывались и в последующие годы, причем в деятельностине только руководителей журнала, но и авторов, и мне ли незнать об этом, так как мне выпала доля руководить журналомпосле 1981 г. Предстояло отучать от этого как авторов, так и со-трудников редакции. И мы делали что могли, чтобы обновле-ние журнала во чтобы то ни стало продолжалось. Поэтому я немогу признать, что, как утверждает Д.Д. Тумаркин, «на протя-жении 1980-х годов и до начала драматических проявлений глубо-кого системного кризиса, охватившего советское общество и го-сударственные структуры, ничего не изменилось» (С. 219).

Прежде всего «драматическими» мне представляются не стольконачавшиеся перемены, сколько то, что им предшествовало в годыпослесталинского застоя, не говоря уж о самих сталинских вре-менах. Мне кажется, что курс журнала «Советская этнография»был отчетливо связан с назревшими в 1960-е гг. переменами вмировоззрении ученых, недаром прогрессивных людей того вре-мени позже называли «шестидесятниками», хотя многое, чтопредполагалось осуществить тогда, удалось претворить в жизньтолько в 1980–1990-е гг. Журнал по мере возможности отражалэти перемены. Это было, собственно, то, что мы теперь называ-ем «временем перестройки», которое развивалось противоре-чиво, но с исторической неизбежностью.

Я ограничусь подобными замечаниями. Дело будущих истори-ков фольклористики и этнографии оценить эти процессы объек-тивно в перспективе дальнейшего их развития во второй поло-вине XX – XXI вв., понять стремления к пересмотру догматикии стереотипов, расхожих парадигм 1930–1950 гг., осуществив-шихся как раз в 1980–1990-е годы и в последующее время.

Кирилл Чистов

Дорога без обочин

Documents