Геннадий КРА

СУ

ХИ

Н

Худож

ественный м

ир

ПУ

шК

ИН

А

П р е в о з м о г а я т я ж е с т ь

Художественный мир ПУшКИНА

в его наиболее примечательных произведениях

Геннадий КРАСУХИН

П. Соколов

Портрет А.С. Пушкина

Геннадий КРАСУХИН

БосленМосква

2013

П Р Е В О З М О Г А Я Т Я Ж Е С Т Ь

Художественный мир ПУШКИНА

в его наиболее примечательных произведениях

УДК 882ББК 84(2Рос=Рус)1 К91

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)»

Ответственный редактор А.Г. НиколаевскаяДизайн – В.В. Гусейнов

Красухин Г.Г.К91 Превозмогая тяжесть. Художественный мир Пушкина в его наиболее примеча-

тельных произведениях; – М.: Бослен, 2013. – 544 с., илл.

ISBN 978-5-91187-180-2

Эта книга — итог многолетнего изучения автором наследия Пушкина, его лирических , прозаических и драматических произведений. Она поможет чита-телю во многом по-новому воспринять такие известные произведения, как «Ев-гений Онегин», «Капитанская дочка», «Медный всадник», обратить внимание на подробности, до сих пор остававшиеся незамеченными.

УДК 882ББК 84(2Рос=Рус)1

Запрещается полное или частичное использование и воспроизведение текста и иллюстраций в любых формах без письменного разрешения правовладельца.

ISBN 978-5-91187-180-2

© Г.Г. Красухин, автор, 2012© ООО «Бослен»,

издание на русском языке, оформление, 2012.

Легко-легко... Та пушкинская лёгкость, В которой тяжесть преодолена.

Наум Коржавин

...и зло в добро ушло...Олег Чухонцев

�

ВСТУПЛЕНИЕ

Некогда В.Г. Белинский заметил, что «влияние Пушкина было не на одну мину-ту; оно окончится только разве с смертию русского языка» (Белинский 1979: 314). В начале XXI века мы готовы подтвердить пророчество Белинского: властное при-тяжение к магнитному полю его традиций так или иначе испытали многие русские литераторы, и с особенной силой те из них, кто начинал, принципиально сторонясь его традиций, выражал себя вопреки им.

Так А. Блок, много сделавший для утверждения символизма в России, порвал с ним и обратился к Пушкину в знаменитой своей речи «О назначении поэта» (1921), где утверждал уникальную ценность его уроков, и в не менее знаменитом стихотворении того же года «Пушкинскому дому»: «Пушкин! Тайную свободу / Пели мы вослед тебе! / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе!» Так отошла от акмеизма А. Ахматова, не только последовавшая за Пушкиным в поэзии, но и немало сделавшая для изучения пушкинского творчества, став авторитетней-шим пушкинистом. Так пришёл к Пушкину В. Маяковский (смотри его стихотвор-ное признание в любви к Пушкину в «Юбилейном»), один из тех футуристов, кто требовал поначалу «бросить Пушкина с Парохода Современности». Продолжать и расширять этот список можно ещё долго, вспомнив, в частности, и о большинстве писателей русской эмиграции, которые на чужбине особенно остро осознавали пло-доносность пушкинских уроков (В. Ходасевич, М. Цветаева).

Ошибочно думать, что литература так называемого Серебряного века захлебну-лась исключительно благодаря большевизму. По́зднее творчество самых крупных её приверженцев показывает, что её родник иссяк бы и сам по себе: гармония, управляю-щая законами искусства (а именно в ней прежде всего смысл пушкинских традиций, пушкинских уроков), оказалась привлекательней любой дисгармонии, любого фор-малистического или психологического творческого вывиха.

(Этого положения нисколько не отменяет нынешнее состояние дел в литерату-ре, в том её оформившемся разделе, который именуют андеграундом: он всего лишь пародирует творчество Серебряного века. Враждебный Пушкину, он враждебен и подлинному искусству, которое он путает с литературной игрой.)

Другое дело, что именно большевизм попытался своеобразно «приручить» Пуш-кина, сделать из него убеждённого революционера, начавшего с революционных стихов, в совершенстве освоившего в ссылке искусство аллюзии, в котором неиз-

�

Геннадий Красухин8

менно выражал свои антимонархические взгляды, и закончившего «романом о на-родной войне», как назвала советская пушкинистика «Капитанскую дочку».

Справедливости ради следует заметить, что попервоначалу большевики пыта-лись не приручить Пушкина, а отлучить его от литературы на основании его «непро-летарского» — дворянского происхождения. Но период отлучения длился недолго. В конечном счёте возобладала прагматическая точка зрения, согласно которой пер-вый поэт России должен был выражать идеалы, близкие идеологическим установ-кам советской верхушки. В этом смысле название книги В.Я. Кирпотина, изданной в 1936 году, «Наследие Пушкина и коммунизм» выражает не какую-либо крайнюю, а самую обыденную точку зрения, к тому же так изложенную, что союз «и» в загла-вии легко может быть заменён на тире.

Дело не в том, что подобные вещи курьёзны, а в том, что они захватывали серь-ёзнейших учёных, которые (из страха или из конъюнктурных соображений) под-верстали Пушкина к господствующим идеологическим установкам. Такой Пушкин и отложился в массовом сознании.

Как некогда В.А. Жуковский, пытавшийся провести через цензуру оставшиеся после смерти Пушкина ненапечатанными произведения покойного поэта, серьёзно их исказил и этим внедрил непушкинские образы в сознание нескольких поколений (характерный пример: цитата из пушкинского «Памятника» в редакции Жуковско-го была выбита на подножии опекушинского памятника Пушкину в Москве и заме-нена на собственно пушкинскую только через пятьдесят семь лет!), так и коллектив крупнейших наших пушкинистов, подготовивших и выпустивших в 1937–1949 го-дах шестнадцатитомное (в 20 книгах; дополнительный том — в 1959 году) Полное академическое собрание сочинений Пушкина, бесцеремонно обращался с текстами великого поэта, отметая порой волю Пушкина, не считаясь с его желанием видеть тексты такими, какими он подготовил к печати. Красноречивое тому доказатель-ство: так называемая X глава «Евгения Онегина» — некие фрагменты какого-то нео-существлённого замысла Пушкина, помещённые пушкинистами в основной корпус романа, или «Пропущенная глава», заключающая, по воле публикаторов, «Капитан-скую дочку».

Не говорю уже о «Медном Всаднике», которого не случайно объявили антиуто-пией, типа оруэлловского романа «1984»: текст «петербургской повести», печата-ющийся ныне, даёт для этого немало оснований. Но для того, чтобы дал, изрядно потрудились над текстом, который Пушкин хотел напечатать, убрав его ключевые слова и фразы, навязав Пушкину жанр, о котором тот и не мыслил! (Подробнее мы расскажем об этом и покажем это в нашей книге.)

Подумайте, мог ли создать антиутопию поэт, которого русский философ Г.П. Федотов очень точно назвал «певцом империи и свободы»?

«Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство a´ la lettre1, — писал Пушкин жене 3 июня 1834 года, узнав о перлюстрации их пере-писки. — Без политической свободы жить очень можно; без семейственной непри-

1 буквально (фр.).

�

Вступление 9

косновенности (inviolabilite´ de la famille1) невозможно: каторга не в пример лучше» (Пушкин 1948: 154).

То есть отсутствие политической свободы, которое, по мнению авторов антиуто-пий, вело к полному закрепощению человека правящим деспотическим режимом, не смущало Пушкина: «жить очень можно»2. Не исключаю, впрочем, что эта фра-за из письма написана для перлюстраторов: слишком («очень»!) горячится здесь поэт! Но Пушкин действительно во многом не разделял радикальных взглядов сво-их товарищей-декабристов, Чаадаева. Так что вполне мог не связывать политиче-ской свободы с личной — «тайной» свободой индивидуума, без которой жизнь для него — хуже каторги! Можно, конечно, в данном случае не соглашаться с Пушки-ным, но при этом необходимо понимать, с чем же ты всё-таки не согласен, с какой концепцией.

630 раз, как зафиксировал Словарь языка Пушкина, произнёс поэт слово «лю-бовь» и только 29 раз — «ненависть». «Любить» Пушкин написал 614 раз, а «нена-видеть» — 32. А это значит, что отношение Пушкина к сущему преимущественно было светлым, жизнерадостным, жизнеутверждающим.

Некогда бывший главный редактор газеты «Книжное обозрение» А. Гаврилов хорошо сказал о «той безнадёжной, безвозвратной и невзаимной влюблённости» в отечество, «какой в России страдал исключительно один только Александр Сер-геевич Пушкин и после него никто и никогда» (См. в кн.: Россия Путина: Руины и ростки оппозиции. М., 2005. С. 195).

А с другой стороны, именно потому, что пушкинская традиция такой влюблён-ности в отечество оказалась неподхваченной, русское общество после Пушкина распалось на два враждующих лагеря — западников и славянофилов. Стоит под-держать однажды высказанную мысль о том, что не умри Пушкин так рано, такого раскола, быть может, и не было бы.

Не случайно, что и славянофилы, и западники поднимали Пушкина на своё зна-мя, каждый лагерь считал, что продолжает пушкинскую традицию.

Пушкин любил свою родину. И в то же время в нём не было неприязни или не-нависти к чужим странам, к чужим народам.

Знаменитая характеристика, данная Пушкину Аполлоном Григорьевым, — «наше всё» — означает, что односторонность была чужда поэту, что он выразил жизнь во всей её полноте и многогранности.

Можно ли это оспорить? По-моему, нет. Но уж если полемизировать с Пушки-ным, то честно, не извращая его собственных, обращённых к читателю слов хитро-умной правкой.

Увы, больше ста семидесяти лет прошло со времени гибели Пушкина, а многие его подлинные тексты так и остаются не известными читателям.

В нашей книге мы учитываем это парадоксальное, аномальное явление: анализи-руем лирику, прозу и драмы Пушкина, следуя за его волей, — разбираем то или иное его произведение в том виде, в каком он оформил его для печати.

1 неприкосновенность семьи (фр.).2 Мои подчёркивания в цитатах даны жирным шрифтом, авторские — курсивом.

�

Геннадий Красухин10

С некоторыми представленными здесь работами читатель встречался и раньше. Но они, как правило, не механически перепечатаны нами, а пересмотрены (подчас радикально) с учётом того нового, что было открыто в нашем литературоведении со времени их публикаций, или под воздействием обнаруженных мною в пушкинском тексте подробностей, мимо которых, на мой теперешний взгляд, я весьма легкомыс-ленно проходил прежде.

Эта книга не повторяет даже свою как бы первооснову — «В гармонию сквозь хаос», изданную в 2011 году петербургским издательством «Геликон Плюс» по си-стеме Book-on-Demand — то есть «тираж по требованию» — в количестве 20 экзем-пляров. Перечитывая её, мне захотелось кое-что в ней уточнить, а кое-что прописать по-новому, что я и сделал.

В своей работе я исходил из любимого мною пушкинского афоризма: «Следо-вать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная». («Арап Петра Великого»). Представляю читателю, что мне удалось вынести из этой науки.

Некоторые проблемы лирики

�

�

�

«ГЕНИЙ ЧИСТОЙ КРАСОТЫ», ИЛИ О ТОМ, КАК ОЩУТИТЬ СВОИМ ЧУЖОЕ

И НЕ УЩЕМИТЬ ЕГО ВЛАДЕЛЬЦА

Что же было предметом его поэзии? Всё стало её предметом, и ничто в особенности.

Гоголь

Восприятию этого гениального пушкинского стихотворения несомненно мешает неизбежно звучащая при его чтении гениальная музыка Глинки, подменившая со-бой пушкинскую мелодию.

Понятно, что Глинку мы за это винить не будем: он сделал то, что должен был сделать, и сделал превосходно — выразил себя, свои ощущения в своём романсе, написанном на пушкинский текст.

Заявил о своих ощущениях с самого начала:

Я помню чудное мгновенье...

«Помню» — вот что особо подчеркнёт исполнитель романса, растягивая это сло-во, ставя на нём по воле композитора интонационное ударение. А потом, через не-которое время, пропевая:

И я забыл твой голос нежный,Твои небесные черты, –

сделает ударение на слове «забыл», нимало не смущаясь тем, что поначалу речь вроде бы шла о настоящем, а не о прошедшем времени. И нас это не смутит: ведь мы имеем дело с романсом, а его логика далеко не всегда подчиняется нормативной грамматике: логика романса очень часто обусловлена обнажённой эмоцией. В дан-ном случае слово «забыл» эмоционально усилено грустным сознанием тягостности существования «без божества, без вдохновенья, / Без слёз, без жизни, без любви». И наоборот — торжествующая жизнь словно возвращает в романс слово «помню». Его нет больше в пушкинском тексте, нет, разумеется, и в романсе Глинки, но оно мощно напоминает о себе в ликующей, патетической концовке:

И сердце бьётся в упоенье,И для него воскресли вновьИ божество, и вдохновенье,И жизнь, и слёзы, и любовь.

Но, повторяю, такая тональность романса мешает восприятию смысла пушкин-ского стихотворения.

�

Геннадий Красухин14

В его первой строчке главное смысловое ударение падает не на «помню», а на слово «чудное», которое поэт, как правило, употреблял не в современном значе-нии, синонимическом «прекрасному» или «замечательному», а в самом что ни на есть прямом — в том, в каком оно связано с чудом, с волшебством. Пушкин и здесь, в этом стихотворении, невероятно точен в передаче смыслового оттенка слова:

Передо мной явилась ты...

Не «возникла», не «очутилась», но именно — «явилась», не оставляя сомнения в том, что речь идёт о явлении героини герою, пусть и кратковременном:

Как мимолётное виденье... –

но по длительности вполне достаточном, чтобы сполна его оценить, чтобы запечат-леть его таким, каким оно пронзило и поразило душу:

Как гений чистой красоты.

Как давно уже замечено, «гений чистой красоты» заимствован Пушкиным из стихотворения Жуковского. Скорее всего потому, что в стихотворении Жуковского «Я Музу юную, бывало...» понятие «Гений чистой красоты» интерпретировано в со-вершенно определённом смысле — как божество, стоящее над жизнью, над поэзией, или, точнее, вбирающее в себя их. Вспоминая о своей юности, о юной своей Музе, наполнявшей его ощущением, что «Жизнь и Поэзия — одно», сетуя на то, что «даро-ватель песнопений / Меня давно не посещал», боясь не встретиться с ним больше, Жуковский тем не менее не падает духом:

Но всё, что от времён прекрасных,Когда он мне доступен был,Всё, что от милых тёмных, ясныхМинувших дней я сохранил –Цветы мечты уединеннойИ жизни лучшие цветы, –Кладу на твой алтарь священной,О Гений чистой красоты!

Он не падает духом именно потому, что «дарователь песнопений» приобщил его к «Гению чистой красоты», который (Жуковский верит в это) пребудет с ним вечно:

Не знаю, светлых вдохновенийКогда воротится чреда –Но ты знаком мне, чистый Гений!И светит мне твоя звезда!Пока ещё её сияньеДуша умеет различать:Не умерло очарованье!Былое сбудется опять.

�

15Некоторые проблемы лирики

В последнее время в литературоведении стала утверждать себя компаративисти-ка — наука, в лингвистике обусловленная сравнительно-историческим языкозна-нием, то есть родством языков, основанным на происхождении от общего праязы-ка. В литературоведении компаративистика тоже основана на сюжетной, образной и мотивной топике, на диалектике «вымысла» и «памяти». Но — увы. Чаще всего компаративисты выявляют принадлежность произведения к общему топосу — сю-жету, образу, мотиву и потому радуются обнаруженной цитате предшественника: похоже? — стало быть, и говорить не о чем, перед нами случай сравнительно-исто-рического литературоведения, у истоков которого стоял А.Н. Веселовский1.

Но для чего искать и находить в тексте скрытые или открытые чужие цитаты, сюжеты, ситуации?

Увы, этот вопрос новейших компаративистов, как правило, не занимает.Мы не ставим под сомнение существование такой отрасли литературоведческой

науки, хотим только обратить внимание на то, что её сущность стала бы во многом понятней именно от выяснения этого вопроса.

В данном случае, заимствуя образ, Пушкин явно апеллировал к читателю, у ко-торого стихотворение Жуковского было на слуху (оно напечатано незадолго до того, как Пушкин сел писать «Я помню чудное мгновенье...»). Но с другой стороны, этот образ живёт в пушкинском стихотворении и независимо от своего создателя, живёт вместе со стихотворением Пушкина, едва ли не будучи его смысловым центром.

Ведь недаром у женщины, которая олицетворяет для Пушкина «гения чистой красоты», черты — «небесные». Недаром, исчезнув, её «мимолётное виденье» ли-шило жизнь поэта полнокровности, обесценив его существование именно тогда, когда особенно обостряются ощущения прочности или непрочности связи человека с жизнью, с миром, — «в глуши, во мраке заточенья...» В данном случае герою сти-хотворения пришлось напрягать все свои душевные силы, чтобы выйти из того ле-таргического состояния, в котором очутился герой «без божества, без вдохновенья / Без слёз, без жизни, без любви».

Но такова великая сила его потребности во всём этом, что он сумел вырваться из порочного круга сумрачности своего существования, сумел прорваться к свету:

Душе настало пробужденье...

Собственно, ради этого и написано стихотворение: пробудившейся душе снова («опять») явилась та, кто олицетворяет собой «гений чистой красоты», воскреша-ющий для человека «и божество, и вдохновенье, / И жизнь, и слёзы, и любовь». Оцените смысловой ряд некоего катрена, который составили рифмы двух заклю-чительных четверостиший: «пробужденье — виденье — упоенье — вдохновенье». Этот катрен как бы стал итогом стихотворения, его выводом, запечатлев состояние человеческой души, соприкоснувшейся с величайшей ценностью — с «гением чи-стой красоты»!

1 Чтобы не бросать тень на его учение, скажу, что открытие А.Н. Веселовским стадиальности литера-турного развития представляется мне очень весомым вкладом в литературоведческую науку.

�

Геннадий Красухин16

«ПРОРОК», ИЛИ К ВОПРОСУ О МИССИИ

И О МЕССИИ

30 июля 1830 года из Петербурга Пушкин пишет в Москву своей невесте Ната-лье Николаевне Гончаровой (подлинник по-французски): «Прекрасные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил её, если бы она не стоила 40,000 рублей» (Пушкин, 1941: 104; 414).

Перед какой белокурой мадонной простаивал Пушкин, установлено давно. Ста-ринная копия картины, приписываемая Рафаэлю (не всеми; к примеру, Б.В. Тома-шевский в своём комментарии к академическому десятитомнику Пушкина поддер-живает весьма распространённую версию о другом авторе — Пьетро Перуджино), была выставлена для продажи в витрине книжного магазина на Невском проспекте. Владельцем картины был недавно скончавшийся (1829) герцог Бриджуотер. Судя по цене, продавцы не знали, что предлагают покупателю копию, а не подлинник. До-казано ли, что картина, названная по имени герцога «Бриджуотерской Мадонной», на самом деле принадлежит Рафаэлю или это работа его учителя — Перуджино, для нас сейчас значения не имеет. Для нас важно, что письмо невесте написано спустя три недели после стихотворения «Мадонна», где Пушкин, как и в письме Наталье Николаевне, говорил о поразившем его удивительном сходстве её с Мадонной, изоб ражённой итальянским мастером, писал о вожделенном:

Одной картины я желал быть вечный зритель,Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,Пречистая и наш Божественный Спаситель –Она с величием, Он с разумом в очахВзирали, кроткие, во славе и лучах,Одни, без ангелов, под пальмою Сиона, –

и радовался его поистине чудесному осуществлению:

Исполнились мои желания. ТворецТебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,Чистейшей прелести чистейший образец.

«Кощунником» назвал за это Пушкина протоиерей Михаил Ардов: «И в голову ему, кощуннику, не идёт, как тут хулится Пресвятая Богородица!» (Ардов М., про-тоиерей).

Что же до последней строчки, обрисовывающей Наталью Николаевну, льстящей ей: «Чистейшей прелести чистейший образец», то по поводу этих пушкинских слов Ардов выступает от имени некоего Небесного Трибунала: «Это звучит как неволь-но вырвавшийся богословский приговор всему светскому искусству в его попытках изображать духовное» (там же).

�

17Некоторые проблемы лирики

А ведь ничего кощунственного в этих стихах нет. Ибо они — художественные, а не духовные, и на то, чтобы быть духовными, не претендуют.

Пушкин желает быть «вечным» зрителем понравившейся ему картины на еван-гельский сюжет, который вовсе не запретен для светской интерпретации. Не с ико-нописным образом Богородицы сравнивает Пушкин свою невесту, а с тем, как вос-создал этот образ итальянский художник.

А относительно чистейшего образца чистейшей прелести — комплимента героя стихотворения любимой женщине — отец Михаил очень показательно заблуждает-ся. Да, с религиозной точки зрения, слово «прелесть» есть, как и зафиксировал Сло-варь Даля, «совращенье от злого духа». Но тот же Словарь фиксирует и такие значе-ния этого слова, как «красота, краса <...> пригожество и миловидность». По-моему, нетрудно догадаться, образцом какой прелести считает Пушкин свою невесту.

Ну да ладно. Примем во внимание, что здесь о Пушкине ведёт речь церковный служитель. То есть высказанной им несообразности мы ему не простим, но попы-таемся понять, чем она продиктована, кто её высказывает. Гораздо труднее понять, когда примерно с тех же позиций (неважно, с каким знаком — плюс или минус) о творчестве Пушкина берутся рассуждать светские критики.

К примеру, в ноябре 2005 года перед молодыми филологами, собравшимися на за-седание семинара по проблемам православной культуры, выступил очень известный пушкинист В.С. Непомнящий. Повторив уже неоднократно высказанную им мысль о разнице менталитета русского и западного человека, которая якобы восходит к осоз-нанию на Западе Рождества как главного христианского праздника, а у нас — Пасхи, провозгласив: «Быть русским непросто и трудно, и Россией быть трудно. Как Россия распадётся — жди конца света», В.С. Непомнящий сосредоточился на характеристике Пушкина как «поэта православного народа» (Непомнящий 2005).

Беды в этом, понятное дело, нет. Но взгляд на творчество Пушкина с точки зрения канонического православия, по-моему, всё чаще начинает сближаться с взглядом на пушкинское творчество с точки зрения ленинско-сталинского мировоззрения. Большевики пропагандировали так называемые «якобинские», «декабристские» стихи поэта, искали и находили у Пушкина произведения, близкие коммунисти-ческим идеалам, недоумевали по поводу его пробивающегося кое-где монархизма, объясняли это уступкой поэта царской цензуре. А нынче уже не удивляешься, читая статьи о пушкинском «Пророке», авторы которых уверенно возглашают, что поэт зафиксировал в этом стихотворении собственные ощущения — на самом деле по-чувствовал себя пророком, о чём и поспешил возвестить городу и миру...

Иными словами, и тогда и сейчас, а сейчас — порицая Пушкина или восхищаясь им — авторы словно его не слышат, не слушают, словно не понимают, что имеют дело с художником, чья образность, как это и положено в искусстве, — метафорическая.

Впрочем, не «словно». И вправду не слышат, не слушают, не понимают, ибо не хотят взять в толк, что богатый различными смыслами и оттенками пушкинский язык — земной, человеческий (это и зафиксировал известный всем любителям по-эта четырёхтомный «Словарь языка Пушкина»), а не язык «Библейской энциклопе-дии» или подобного ей справочного издания.

�

Геннадий Красухин18

Ну, а коли не хотят взять в толк, удивительно ли, что вопрос об отношениях Пушкина с христианством, с православием ставится этими авторами с поразитель-ной... как бы сказать помягче... экстравагантностью.

«Бедный Пушкин», — писал в своё время Б. Пастернак, прочитав книгу, автор которой достаточно бесцеремонно описывал личную жизнь великого поэта, по ло-коть погружая руки в его грязное бельё.

«Бедный Пушкин», — вздохнём и мы, наблюдая, как своеобразно подаётся в иных сочинениях эта безусловно имеющая право на существование и осмысление тема «Пушкин и христианство».

Создаётся впечатление, что иные пушкинисты словно забыли, что Пушкин был пусть гениальным, но человеком.

«Яко несть человек, иже жив будет и не согрешит, — обращаемся мы к Богу с моль-бой простить грехи усопшему близкому нашему. — Ты бо един кроме греха...» Это аб-солютная истина, и она, в частности, подтверждена жизнью и творчеством Пушкина.

Как художник он был одним из немногих мировых гениев, но как человек он не был и не мог быть воплощением совершенства в религиозном смысле этого слова.

Да, и он поддавался унынию, и его охватывало отчаяние. Пусть редко, но и такое его состояние просачивалось в его творчество.

В 1928 году (через два года, кстати, после «Пророка»), в свой день рождения, он написал горькие и, по сути, нехристианские строчки:

Дар напрасный, дар случайный,Жизнь, зачем ты мне дана?Иль зачем судьбою тайнойТы на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властьюИз ничтожества воззвал...

И, как говорится, так далее: стихи эти очень известны, так что цитировать их целиком нет необходимости.

Известно также, как огорчён был митрополит Филарет (Дроздов), прочитав эти стихи и ответив на них тоже стихами:

Не напрасно, не случайноЖизнь от Бога мне дана,Не без воли Бога тайнойИ на казнь осуждена...

Филарет не был поэтом. Стихи его, конечно, несовершенны, неумелы, что дало повод советским пушкинистам издеваться над ними, высмеивать их и привлекать себе в союзники в этом самого Пушкина, который саркастически писал в январе 1830 года Е.М. Хитрово (подлинник по-французски), сообщившей поэту о реакции митрополита: «Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические ку-плеты! — это, право, большая удача» (Пушкин 1941: 57; 398).

�

19Некоторые проблемы лирики

Однако уже 25 февраля 1830 года в «Литературной газете» (№ 12) появляются такие пушкинские строчки:

В часы забав иль праздной скуки,Бывало, лире я моейВверял изнеженные звукиБезумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавойНевольно звон я прерывал,Когда твой голос величавыйМеня внезапно поражал.

Я лил потоки слёз нежданных,И ранам совести моейТвоих речей благоуханныхОтраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовнойМне руку простираешь тыИ силой кроткой и любовнойСмиряешь буйные мечты.

Твоим огнём душа палимаОтвергла мрак земных сует,И внемлет арфе СерафимаВ священном ужасе поэт.

«Написано по просьбе Хитрово», — объясняли советские комментаторы, при-совокупляя, что та была обеспокоена реакцией митрополита, его стихотворением, которое в советские времена называли не иначе как «доносом». Но, как говорится, имеющий уши да слышит: по заказу такие пушкинские стихи не напишешь — слиш-ком много в них нерукотворной подлинности. Были высказаны (и тоже в советское время) предположения, что Пушкин попросту испугался Филаретова доноса и по-тому особенно льстив к митрополиту: «с высоты духовной / Мне руку простираешь ты», стихи Филарета — «арфа Серафима». Но, оставляя вопрос о том, что подобные предположения унижают Пушкина, якобы писавшего из страха, скажу, что назвать митрополита Серафимом — значило богохульствовать не меньше, чем называть себя пророком. Серафим — один из чинов небесной иерархии, ближайший к Богу, высшее духовное существо, и можно вообразить, каким гневом был бы охвачен зем-ной церковный митрополит, узнавший, что его уподобляют небесному духу.

Но Пушкин, слава богу, не был услужливым дураком. Его ответ Филарету не буквален, а по существу затронутой митрополитом проблемы.

Да, стихи Филарета непрофессиональны, их вполне можно назвать графоман-скими, но мысль, в них выраженная, способна усовестить сбившегося с пути, за-блудшего христианина. Отвечая Филарету, Пушкин свидетельствует, что усове-щён, что раскаивается, вспоминая о прикосновении к «струне лукавой».

�

Геннадий Красухин20

Искренне ли раскаивается? Снова повторю: имеющий уши да слышит! Стихот-ворение не оставляет сомнения в пушкинской искренности.

Глупо, конечно, отрицать (я и не собираюсь этого делать), что христианские мотивы нарастали и крепли в творчестве Пушкина, особенно позднего, особенно в 1833–1836 годах. Свидетельств этому можно приводить много, тут окажутся и та-кие крупные вещи, как «Медный Всадник», как «Анджело», как «Капитанская доч-ка», и такие лирические стихотворения, как «Родрик», «Странник», «Чудный сон мне Бог послал», «Пир Петра Первого», как, наконец, знаменитый «каменноостров-ский цикл» 1836 года, во многом непосредственно посвящённый христианским про-блемам, порою воскрешающий евангелические сюжеты, перелагающий церковные службы и молитвы.

В частности, в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны...» Пушкин довольно близко к тексту воспроизвёл знаменитую великопостную молитву Ефре-ма Сирина.

Близко, но, разумеется, не буквально по тексту, — ведь Пушкин пишет стихот-ворение, то есть художественное произведение. И странно было поэтому прочесть у Непомнящего, что сама по себе молитва Сирина совершенней той, что дана в сти-хотворении Пушкина.

С молитвой мы непосредственно обращаемся к Богу, она для того и сложена. Но оказавшись в художественном произведении, переложенная для него, она становит-ся его частью: несёт в себе и на себе его функцию — пробуждать в душах человече-ских «чувства добрые».

Не понимать этого и есть требовать от художника причастности к церковным канонам. Но художник не рукоположен в церковный чин. Не говорю уже о чине небесном: возводить в него художника — значит уподобиться тому пушкинскому герою, который истерически восклицал:

Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;Я знаю, я.

А ведь сказано: «Не сотвори себе кумира». И сказано как раз Тем, во имя Кого со-вершают иные пушкинисты неприкрытое богохульство: творят из Пушкина кумира.

Но обратимся к пушкинскому «Пророку». В отличие от нынешних, его совет-ские интерпретаторы, привыкшие не читать, а дешифровывать пушкинские тексты, находили, что речь в нём идёт о пророческой миссии поэта, который после соот-ветствующей операции, напоминающей ту, какой подверг Серафим библейского пророка Исаию, смог расслышать глас Божий. (Справедливости ради укажем, что ещё Владимир Соловьёв, доказывавший, что пушкинский пророк не Мухаммед и не какой-нибудь реальный библейский пророк, вывел: «Это идеальный образ истин-ного поэта в его сущности и высшем призвании» (Соловьёв 1990: 64), с чем, как увидит читатель из дальнейших моих рассуждений, я согласиться не могу.) Но ведь сама по себе эта операция, описанная Пушкиным, показывает, что «шестикрылый Серафим» заменяет герою стихотворения человеческие органы восприятия на вне-человеческие: