www.perm-book.ru

ОЛЬГА ВОЛКОНСКАЯ

Ф И А Л К ИИ

В О Л К ИР а с с к а з ы

ПЕРМСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1975

www.perm-book.ru

Р2 В 67

Автор этой книги Ольга Александровна Волконская родилась в 1916 году. В 1920 году ее семья эмигрирова­ла сначала в Турцию, затем во Францию. Окончив рус­скую школу в Париже, О. А. Волконская работала в библиотеке, на фабрике игрушек, уборщицей. Поступи­ла на филологический факультет Сорбонны, но нужда заставила бросить учебу, уехать в Аргентину. Там О. А. Волконская стала журналисткой, переводчицей. В 1949 году переехала в Чехословакию, в 1960-м верну­лась на Родину.

Сейчас член Союза писателей СССР О. А. Волкон­ская живет и работает в Перми. Предлагаемая внима­нию читателей книга «Фиалки и волки» объединяет рас­сказы о жизни простых людей в так называемом «сво­бодном западном мире». Большая часть этих рассказов написана за границей.

Пермское книжное издательство. 1975

В 70302—77 М152(03)—75

34—75

www.perm-book.ru

ВОЗВРАЩЕНИЕ

а^ то — граница?Эта вспаханная полоска земли?Как просто!Нет, не просто. Иначе — почему улыбается москвич-

проводник (ему ль -не в привычку!), светлеют лица мо­лодых северянок из Вологды (их ли туристская поездка не была увлекательной!), возбужденно шумят ино­странцы?

Не так это просто.Я знаю: граница впереди — рубеж страны, где впер­

вые в мире про Золотой Век заговорили не в прошлом, а в будущем.

3www.perm-book.ru

Для меня это прежде всего черта, за которой я встречусь с Россией.

Я стою у окна. Ветер треплет мне волосы, гладит лицо. Весенний ветер — родной ветер — первый раз в жизни.

Было время, я, эмигрантка без подданства, перека­ти-поле без корня, была бедней последнего бедняка. От­ныне я сказочно, невероятно богата: будь что будет со мной впереди, мне дана вот эта минута.

А мгновение остановилось, дыхания нет, я словно плыву в воздухе, и юсе ©округ зыбко и смутно. Стекла в вагоне заструились и, волнуясь, хлынули вниз. Высовы­ваюсь наружу. Щеки высыхают, но по вискам, из угол­ков глаз, бегут прохладные капли.

А я-то воображала, что от радости люди плачут толь­ко в романах!

Сгущаются сумерки. Вдали теряется та полоска зем­ли, что называют границей.

Первая пограничная станция — Чоп. Платформы, пути. Туристы, не задерживаясь, едут дальше. Мне, ре­патриантке, сходить. Советские комсомолки, мои попут­чицы из Праги, прощаются со мною: таможня, фор­мальности с документами...

— Приезжайте к нам в Вологду.И объясняют, как к ним добраться с вологодского

вокзала.Не обещаю. Как бы я могла обещать? Я понятия не

имею, что ждет меня сегодня вечером, завтра. Нс — кто знает? Может быть, я все же к ним приеду?

Я не вижу, как уходит поезд, на который пересела в Чехословакии, по ту сторону черты: меня, как ребенка, ведут за руку по улицам Чопа. Смешанный украинско- словацко-русский говор, пестрота лиц и нарядов, бок о бок крестьяне в живописных национальных костюмах,

4www.perm-book.ru

подтянутые пограничники в форме, штатские в демисе­зонном пальто.

Первые шаги по. родной земле.В кабинете советского работника разговор о делах:

о деньгах, которые мне здесь дадут.Деньги дают всем приезжим. Это не подарок мне

лично, это — закон. Я получу деньги — подъемные — по праву.

По праву!И кругом не понимают, почему я, с виду сдержан­

ная, вдруг неудержимо захлебнулась слезами. Они рас­теряны, утешают меня: «Вам нужно отдохнуть, вы устали», — ведут в аптеку, к врачу, в медпункт, прово­жают в гостиницу.

Комната в советской гостинице.Ночь.И — утро.Какое оно сияющее, мое первое утро на Родине!На площади зеленеют кусты, млеют в розовой дым­

ке черешни, ликуя, заливаются птицы. И в сердце у ме­ня тот же звон, цвет.

Я счастлива. Сон стал явью. Я там, где родилась, откуда уехала, когда мне не было и четырех лет.

Однако я втайне страшно боюсь холода справед­ливых упреков: где ты была, когда твое поколение на фронтах решало судьбу человечества, когда в тылу мы спали у станков, забывали, что значит есть вволю?

А была я — в Буэнос-Айресе, сытом, спокойном, на­живавшемся на войне. Жила там рядовой эмигранткой, работала, зарабатывала, порой — хорошо, порой — плохо. И никакими заслугами перед Советской властью похвастаться не могу.

С опаскою жду: как-то пройдет утренняя встреча с работниками погранпункта?

Меня приветствуют необыкновенно сердечно. Сып-5

www.perm-book.ru

лютея вопросы о здоровье, о состоянии духа. Девушка объясняет мне, где таможня, смотрит в лицо — и со сме­хом машет рукой:

— Заплутаетесь... Лучше я вас провожу.Кругом привыкли к самым разнообразным проявле­

ниям восторга, от которого пьянеют даже наиболее трезвые. Чуть ли не каждый состав доставляет к ним приезжих, возвращающихся из чужих стран домой. У них — место первого свидания с потерянной и возвра­щенной Родиной.

Чего-чего они не перевидали!И все-таки они сохраняют способность сочувство­

вать. С одними они возятся, как со мной, с другими про­сто делят волнения радости...

Еще сегодня, в 1964 году, после четырех лет жизни тут, в Советском Союзе, я не научилась воспринимать как должное душевность здешних людей: каждый раз она меня согревает, точно иззябшую кошку огонь. А у меня ли не было за границей друзей — и каких!..

Осмотр багажа. Прощаясь, молодой человек, руко­водивший проверкой, кланяется мне с уважением.

Он отлично владеет несколькими языками.Выйдя на воздух, на солнце и ветер, я колеблюсь:

я же, правда, не знаю, что здесь принято, что — не при­нято!

— Простите меня, я немножко иностранка, — реша­юсь я наконец. — У вас дают чаевые?

Моя собеседница — пожилая русская женщина.— В ресторанах — иногда, а здесь, у нас, — нет. Нам

платит государство, — отвечает она, не сердясь.Она со мной говорит, словно мы с ней — подруги.Первый обед в советской столовой. Борщ, беф-стро-

ганов, все, что часто готовила моя мать.Очень вкусно.Чай — вот чай есть всюду.

6www.perm-book.ru

А вечером, перед отъездом, новая подруга угощает меня стаканом известного мне только по литературе и поэтому романтичного напитка: ситро. Простой лимо­над. И провожает на поезд:

— Будьте здоровы, будьте -счастливы!Пожелания счастья я слышу от всех: от человека,

с которым мы обсуждаем планы на будущее, от другого человека, что решает окантовать мои картонки с кни­гами (спасибо ему: без этого они б рассыпались по до­роге), и перед входом в вокзал — от советского работ­ника, что утешал меня вчера, когда я расплакалась.

Все они крепко пожимают мне руку.И снова я в вагоне, вся растрепанная, напряженная.

Я со страхом смотрю: кто со мною в купе?Я все жду упреков, боюсь осуждения. В любой миг

я могу засмеяться, и заплакать, и завизжать. Восторг исполненной мечты всей жизни, с самого детства, пере­плелся в моей душе с болью — жгучей болью, знако­мой всем виноватым, без вины ли, с виной...

Я так долго проблуждала вдали...Страх временно разжал свои когти: со мной едет

парочка украинских крестьян. Совсем дети — обоим вместе не наберется и сорока. Супруги направляются в Москву. Им хочется ребенка. Но почему-то наивно, широко смотря мне в глаза, объясняют оба: вот уже год они вместе, а сына все нет. Местные доктора говорят: подождите. Однако, может быть, московские врачи по­могут скорее?

Это первое советское чудо ничуть не потрясает ме­ня. Я ведь и почитала, и услышала многое о социализ­ме. Поэтому я не удивляюсь, как возможно такое: чтоб деревенские люди ехали в столицу в элегантном вагоне международного экспресса?! Это разглаживает мне нер­вы, спутанные в болезненно-чуткий клубок.

И разговор соседей, неуверенный, по-русски, с7

www.perm-book.ru

ошибками и с акцентом, тоже действует ободряюще, как все знакомое. Я привыкла слышать именно такую рус­скую речь: от друзей-чехов, от учеников, кое от кого из эмигрантов, утративших старые навыки.

Это-то как раз мне привычно. Потрясающим будет другое: чистый русский язык с характерными русскими интонациями, может быть, с областными оборотами, бо­гатый, гибкий, естественный, без одного-единого иност­ранного слова, и если даже и неправильный, так тоже по-русски.

Вот это — да. Этим меня удивишь.Первый раз в жизни с удобством укладываюсь в

поезде спать: за границей мне не приходилось ездить в спальных вагонах. С жадностью дикаря смотрю на предметы, которые до сих пор существовали для меня только как литературные отвлеченности: нижняя пол­ка... верхняя полка... чистая постель, которую с порази­тельной механичностью привычки приносит пожилой проводник...

Да, пока я была далеко, здесь шла жизнь, искоре­нялись одни и укоренялись другие традиции, известные мне лишь случайно.

Теперь мне предстоит их осваивать.В сон я падаю тяжело, будто в небытие.Первый раз в жизни — все у меня теперь будет пер­

вый раз в жизни — просыпаюсь на широкой нижней полке под мерный стук поезда.

Мои соседи внимательны и предупредительны. Пом­ню, в юности я, как они, побаивалась пожилых. Они с робостью ловят мой взгляд, застенчиво-радушно уго­щают аппетитной снедью, взятой из дому.

Проводник разносит всем чай.До чего все непривычно, как странно...Не могу заставить себя поесть. Не могу решиться

шагнуть за раздвижные двери купе, охраняющие меня8

www.perm-book.ru

от неизведанного — то ли очень родного, то ли страшно, непоправимо чужого. Боюсь новых встреч.

С алчностью — только в первый и в последний раз в жизни можно смотреть с такой ненасытной алчностью — смотрю в окно, на цветущую Советскую Украину. Но самые дивные пейзажи скользят по поверхности рас­крытого зрачка, оставаясь где-то по ту сторону недо­ступной черты.

Или это слезы, все время тихо кипящие, так размы­вают все, на что я гляжу?

Бегут часы. Напряжение не спадает. Но я решаюсь, наконец, на минуту пробить защитную скорлупку купе.

В коридор я выхожу с таким ощущением, точно с размаху бросилась в грозно курящуюся на морозе свин­цовую полынью.

Однако вода, которая должна обжечь меня холодом, оказывается удивительно теплой.

Двери рядом открыты. Там смех. Мне запоминают­ся двое: нарядная девушка и статный военный. Она точно светится изнутри: золотые паутинки волос, глу­бина глаз, как голубое сияние на очень белом лице. Он: каштановые волосы, карие, в тон кудрям, глаза, смуг­лое или покрытое загаром лицо. Они различны во всем, в каждой черточке, и замечательно дополняют друг друга, юноша и девушка из романтической сказки.

Для меня такое видение — драгоценный подарок судьбы.

По голосам и смеху заметно: для них не существует печали. И, насколько я успеваю расслышать, разговор не о возвышенном, а о самомнсамом житейском: правда ли не смазывается химическая помада? И сколько суток она держится свежей?

Исподтишка, словно скряга— кем-то оброненный ко­шелек, подхватываю и ревниво прячу себе в голову это

9www.perm-book.ru

слово: химическая. Значит, вот как оно звучит по-на­стоящему, по-русски!

Сколько меня ждет, русских слов, обыденных, буд­ничных, не разысканных в словарях!

Отрываюсь от картинки счастливой юности. Но от своей защитной ракушки удалиться не смею. Дверь в мое купе открыта, в любую минуту можно нырнуть ту­да и снова сжаться в углу.

Мне, однако, необходимости прятаться нет. Проис­ходит лучшее, что можно придумать: я не привлекаю внимания. Жизнь обходит меня, не зацепляя ни одним коготком. И, значит, не ранит...

Как чудесно, боже, как это чудесно! Я хожу, смот­рю и дышу, а никто даже и не подозревает, что хожу я, смотрю и дышу — в первый раз в жизни на Родине. Лю­ди видят пожилую утомленную женщину, которая, как они, откуда-то едет куда-то. И никому пока нет дела, что туда, откуда я еду, возврата мне нет, а там, куда еду, я совершенно не знаю, что будет, где я буду рабо­тать и кто мне сумеет — и сумеет ли? — заменить доро­гих, оставленных в Праге друзей.

Исподволь я смелею. Загорается надежда: а что, ес­ли мне так и не придется почувствовать холод, прочи­тать отвращение в глазах? Мне б ведь только молча, без расспросов, добраться до вокзала в Москве. Там ждет меня незнакомая молоденькая москвичка Ира — все знает обо всем и все-таки ждет; и — также незнако­мая — моя двоюродная сестра Лена, никогда не выез­жавшая за границу.

Лена — внезапно ожившая сорокалетней давности карточка черноглазой девочки в белом. Как-то мы с ней узнаем друг друга в толпе?

Мысль о помиловании — смутная, очень робкая. И все-таки она позволяет мне распрямиться. Я даже ис­

10www.perm-book.ru

подтишка смотрю на попутчиков, пытаюсь угадать: кто здесь кто?

Вот у окна элегантный, холодноватый человек с фото­аппаратом через плечо. Определяю его как журналиста. Слишком небрежная уверенность в каждом его жесте, слишком явно привычна ему вагонная жизнь.

Кажется, он ни с кем не знакомится; может быть, уже со всеми знаком? Но незаметно, чтоб он на кого-то взглянул. Задумчиво, погруженный в заботы, не пре­рванные дальней дорогой, он глядит на бегущий за ок­нами весенний мир.

Вот другая пассажирка. У нее все словно нарочно противоположно столичной уверенности товарища с фо­тоаппаратом. Она волнуется. Она — старая крестьянка, говорит на неслыханном мною деревенском (вот уж чи­сто русском-то!) языке. Выражения «надысь» и «вче- рась» звучат в ее устах не фальшиво, как, бывало, у пы­тавшихся подражать народному говору эмигрантов, а естественно, просто. Держится она очень прямо, с досто­инством, одета некрасиво. Ее кофта напоминает мне слово «шушун», одно из названий, лишенных для меня содержания конкретного образа. Их столько в моем рус­ском языке, этих никогда не виданных мною слов-пу­стышек, орехов без ядрышка! Все предметы русского обихода. Теперь я увижу их в природе и, наверное, не узнаю в лицо.

Отваживаюсь задать старухе вопрос. Она отвечает с охотой, многословно: сама она — из села, гостила в го­роде у сына-инженера, он посадил ее в поезд, и вот она едет навестить дочь, тоже давным-давно горожанку, пре­подавателя физики в средней школе для рабочей моло­дежи. Знаете...

Советская жизнь продолжает распахиваться передо мною, впуская в светлую, теплую глубину: полуграмот­ная старуха с таким чистым деревенским говором, ее

пwww.perm-book.ru

поездка, ее интеллигентные дети, ее чуть встревоженное чувство собственного достоинства, горделивая осанка и старое платье...

Она, конечно, не з^ает, почему я тороплюсь оборвать разговор. А я не хочу, чтобы эта русская женщина, пе­ренесшая тяготы многих войн, усилия восстановления и небывалое напряжение созидания нового мира, вдруг поглядела на меня иначе, чем она глядит на других. Я благодарна ей за доверие, но именно поэтому мне сно­ва страшно: что если она хоть на миг в своем доверии раскается?!

• Отхожу. Смотрю в окно. Ничего не вижу. Продол­жаю слушать, что происходит вокруг.

Вот замечательно колоритная пара: если перевести конкретную картину на терминологию отвлеченных по­нятий, это — советская современность и украинская ис­тория.

Советская современность — энергичный, чуть на­смешливый товарищ лет тридцати с живым и умным лицом. Он худощав, у него точные движения человека, хорошо знакомого с физкультурой.

Традиционная Украина представлена ожившей, оде­той в современный костюм художественной иллюстра­цией к бессмертному Тарасу Бульбе: настоящий укра­инский дядько, очень толстый, но тугой, без вялого жи- ра. Огромная силища упорства, ленивая смешинка глаз, пушистые, закрывающие губы усы.

Шутливая дискуссия идет ровно, не затухая и не разгораясь. Собственно, спора нет. Просто молодой под­дразнивает старого: ваш Киев — такой и такой. Там-то в прошлом году еще не было асфальта — что, не правда?

— Так строили ж... — со скрытой под усами усмеш­кой роняет дядько.

— То-то, что строили... А сейчас там как?12

www.perm-book.ru

— Сейчас — как: чисто, асфальт.— А знаю я ваш Киев? Ведь знаю? — хвастает мо­

лодой.Пожилой, с усмешкой в усах и в глазах, соглашается

и прибавляет, как припев неизвестной мне песни:— А все-таки нет на свете города красивей, чем

Киев!В его тоне — сверхгранитная убежденность, и еще,

чуть-чуть, насмешливая жалость ко всем, обделенным судьбой, всем, кто обречен жить не в Киеве, а в другом городе, который, конечно же, хуже.

Разговор начинается снова, как следующий куплет комической песенки. Молодой смеется и перечисляет с комментариями площади и улицы Киева. Он дразнит по­жилого, подзуживает, нарочито расхваливает то Каме- нец-Подольский, то Харьков, то Смоленск и в конце концов высекает из кремня прежний искристый при­пев:

— А все-таки нет города красивей, чем Киев.Выходит забавно. Тихонько, про себя, я смеюсь. Мне

весело, хотя я еще не знаю правил игры. Я не подозре­ваю, что и тут передо мной раскрывается увлекатель­ная книга советской современности, что юмористический спор-неспор, который пока что от меня никто не таит, очень типичен. У каждой советской республики, края и области есть такие преданные патриоты, и их принято поддразнивать, как юношу — его первой любовью, с тем, чтоб в конце концов получать убежденную отповедь:

— Говорите, что хотите, нет на свете красивей...Я не знаю игры. И все-таки в моей душе вдруг дер­

нулось что-то, внезапно и резко. У меня ведь нет своего советского города, которым можно меня подразнить. Родной город моего отца — Ленинград, моей матери — Саратов: их я не помню. А еду я — в Пермь: ее я не знаю.

13www.perm-book.ru

Может быть, я делаю движение, необычное, как моя мгновенная боль? Не знаю. Но что-то привлекает ко мне внимание спорщиков. Что-то чуждое, странное... Нет, кажется, — иностранное! И они сперва замолкают, а по­том переводят разговор на другое.

Их спор — не для заграничных, пусть очень милых, друзей. Это — как семейная шутка, только для членов семьи.

Никогда б не подумала! Внезапное молчание, похо­жее на решительное движение руки, закрывающей дверь в свой дом перед носом у любопытного бродяги, меня не оскорбляет. Наоборот, мое сердце наполняет не­уверенная радость: последний раз в жизни мне сужде­но сейчас хлебнуть этой горечи — отторженности от лю­дей, которых я всем сердцем ощущаю как своих.

Последний раз!Когда я в следующий раз поеду куда-то в поезде,

среди незнакомых, я смогу сказать, откуда я: из Перми! И смогу сказать, куда и по какому делу я еду. И никто уже не замолчит передо мной по вот этой причине: что я — иностранка.

А вообще-то, конечно, товарищи правы: я — ино­странка до смешного, до дикого. Поезд останавливается на полустанке, я сбегаю на перрон и вижу яблоки: спе­лые, бледно-зеленые, красивые. Покупаю сразу пять штук. На меня взглядывают с изумлением. Кажется, са­ма продавщица приподняла брови. Замечаю это, мимо­ходом гадаю, в чем дело: может быть, из-за цены? Руб­ли для меня — пока еще чистая абстракция, понятий «дешево» и «дорого» просто не существует.

Приношу яблоки в купе, угощаю украинских детей: для них и купила. Они нерешительно берут по одному, растерянно кладут их на стол...

И только куснув яблоко, оставленное себе, понимаю сразу все: яблоки — не свежие, даже не моченые, они —

14www.perm-book.ru

маринованные, терпко пропитаны уксусом, есть их воз­можно только очень мелкими кусками и разве что под рюмочку водки. А так...

В конце концов охотников на мои яблоки не на­шлось.

В обществе украинцев, неправильно, как чехи, гово­рящих по-русски, я отдыхаю.

Страх мой почти совсем рассеялся, светлая уверен­ность, что путь пройдет благополучно, растет и растет.

Впервые рискую вмешаться в чужой разговор.Говорят между собой старуха колхозница и пожи­

лой проводник. Оба с непонятной горячностью обсуж­дают— и осуждают — современную молодежь. Я сперва озадаченно вслушиваюсь, а потом, потрясенная, чувст­вую: не могу не вмешаться!

— У вас вот есть дети... — утвердительно говорю я старухе, и она, просияв, подтверждает: да, есть. — Что ж они, воры, бандиты?

Ее возмущение нельзя описать.— Значит, не вся молодежь никуда не годится? —

подытоживаю я, задыхаясь.Они оба соглашаются, улыбаясь. У проводника тоже

есть дети. И тоже — хорошие. Прямо замечательные, И — молодые...

Поезд замедляет ход. Останавливается.Киев!Густой лес строительных кранов, и, кажется, боль­

ше строящихся и недостроенных, чем готовых, новых домов. Ошеломляющее впечатление сказочности проис­ходящего при нелепой мысли: я — в Киеве... В мозгу пу­тается древнее, детское — Владимир Красное Солныш­ко, Илья Муромец и напевные былины, — с недавним, очень взрослым, страшно болезненным: Киев оккупиро­ван нацистами, бои за Киев...

Поезд стоит здесь недолго.15

www.perm-book.ru

Все же я выхожу на перрон.Там-то и происходит то, чего я все время так напря­

женно боялась.Немолодой человек, отрекомендовавшийся москви­

чом, забрасывает меня дорожными вопросами, очень простыми и естественными, теми самыми, которые мне сейчас нестерпимы: кто я? откуда? куда?

Отшучиваюсь, вывертываюсь, но душевных сил не хватает. Вдруг, охрипнув, я отвечаю:

— Вы хотите знать, кто я? Ну так знайте...И с размаху говорю ему все: эмигрантка, возвраща­

юсь, первый раз... все, все, все.Происходит неизбежное: молча, с изумлением, похо­

жим на ужас, пассажир шарахается в сторону.Потом, гораздо позднее, я трезво сообразила: всему

виной была моя уверенность в том, что это обязательно произойдет, моя болезненная человекобоязнь тех минут. Сцена, по существу, была просто смешной. Если бы не кончились силы, никогда б я не сказала таким пугаю­ще-трагическим тоном эту опереточную фразу: «Вы хо­тите знать, кто я?» Сказала бы попросту, обыденно, и тогда бы он принял это так же просто и обыденно.

Но я надорвалась в одиноком ужасе. Сказала вот так, со сжатыми зубами, — он с испугом отшатнулся, и я опрометью кинулась в свою ракушку — в купе.

Как я плакала! Слезы хлестали из глаз неудержимо, их было никак не унять.

За мной побежал русский, слышавший разговор. Он схватил меня за руки, точно сам он, а не я, чужая, не­знакомая женщина, был ранен пугливым жестом друго­го. Он уговаривал меня: «Что .вы?! Разве так можно?! Не смотрите на него! Ну, зачем вы так?»

Оставайся у меня хоть капелька сил, я б отозвалась. Я б хоть поблагодарила его, хоть ответила по-челове­чески, так, как говорил со мной — по-человечески — он.

16www.perm-book.ru

Но я не могла. Я молчала, плакала и молчала. И един­ственное, что мне осталось, — память о его доброте да случайно его имя — имя хорошего человека: Валентин.

Сквозь черную мглу непереносимого одиночества сре­ди своих я видела весенний, разлившийся Днепр, и на круче, над берегом, смутным видением минувших веков мелькнула Киево-Печерская лавра.

А потом была тьма, таблетки и спасительный сон.На следующее утро — третье утро на Родине — я вы­

шла из купе сразу, с чугунным ощущением обреченно­сти.

Я была готова ко всему. Мне было все безразлично. Слезы запеклись на дне души, не осталось энергии даже для взрыва.

Началось с разговора с тем смуглым кареглазым во­енным. Он был один: видимо, беленькая девушка еще спала. Я села на откидное сиденье, закурила. Он при­сел напротив, начал осторожно, очень душевно:

— Мне случалось видеть таких, как вы, возвращаю­щихся, а вот разговаривать не приходилось. Скажите... если вам нетрудно...

Трудно? Да. Не описать эту уходящую в прошлое тяжесть. Не передать и не рассказать. И все-таки я пы­таюсь. Ищу слова, подбираю выражения поточнее. И по­лучаю первую благодарность — за что? За то, что по­делилась с ним своей болью?

Кажется, — да.Днем меня ждала необыкновенная радость. Я смот­

рела в окно в коридоре. Рядом стоял человек средних лет, со странно отрешенным лицом. Он заговорил. Знал он обо мне или нет — не уверена. Факт тот, что он не спрашивал, а рассказывал сам. А у меня тихо, силь­но кружилась голова, от еще одной непрочитанной страницы советской действительности, советской изуми­

17www.perm-book.ru

тельной жизни, которую никогда нельзя разучиться це­нить.

Он ехал в Москву с завода, от завода. На Выставку достижений народного хозяйства, где, среди прочих экс­понатов, было и его осуществленное на практике изо­бретение. Он рассказал мне подробно, даже начертил схему .на стекле вагонного окна, но я не помню ни слова. Не помню даже, из какой области техники это было, хо­тя слушала внимательно и в ту минуту все понимала. Я глядела ему в лицо и запоминала выражение: какое- то отрешенное счастье, словно он сам не верил, что с ним, вот с ним, может быть такое.

Помню, я спросила: боролся ли он за свою мысль? Да, сказал он неуверенно. И уверенно, с горячностью прибавил: а как ему помогали! Со всех сторон, все, кго мог: администрация, инженеры...

— Все помогали... — говорил он потрясенно. — Я ведь сам бы не справился — куда мне!

Это лицо, простое, с грубоватыми чертами, лицо ра­ционализатора, врезалось мне в память очень светлым образом в моем первом путешествии родными просто­рами.

Помню еще, тоже очень отчетливо, на уходящем вдаль косогоре, один бедный крест скрытого за холмом деревенского кладбища. Помню по незабываемому ощу­щению огромной, все вытеснившей из сердца любви к этой земле, к родной, незнакомой деревне.

А в какую-то минуту неподалеку от меня останови­лась моя сказочная пара: кареглазый военный и воздуш­ная девушка. Теперь они были грустны. Они говорили: неужели вот так — разлука, и больше не встретимся? Люся, неужели это возможно?

Мне не захотелось подслушивать. Это было не для меня. И я отошла, уважая чужую тайну.

И, наконец, когда мы уже приближались к Москве18

www.perm-book.ru

и, кажется, весь вагон знал о моей жизненной драме и берег от ударов, товарищ с фотоаппаратом осторожно, очень легко, словно и вправду боясь поранить незащи­щенную кожей, взял меня сзади за плечи и тихонько повернул, пояснив:

— Смотрите туда, сейчас будет виден Московский университет.

И, холодея от восторга при странной мысли, что я действительно не во сне, приближаюсь к Москве, о ко­торой всегда так страстно мечтала, я увидела шпили, известные по фотографиям всему миру.

В сутолоке вокзала меня остановила незнакомая мо­сквичка. Она протянула мне цветы.

Двоюродная сестра обняла меня.Так, цветами и приветом, меня встретила Москва.Москва моих снов.

1964

www.perm-book.ru

ПАРИЖСКИЕФИАЛКИ

www.perm-book.ru

К СОЖАЛЕНИЮ, МЫ — НЕ БОГИ!

-Я с н о е утро первых дней июля. Парижские улицы, умытые ночным дождем, непривычно безлюдны и чисты. Воздух пахнет свежими фруктами, прибитой пылью и почему-то морской рыбой.

Раскидистый каштан во дворе огромного госпиталя тихо колы­шет ветвями, словно потягиваясь после сна, а в зелени его уже по­блескивает желтизна. Все живое — и растения, и людей — душит в центре Парижа камень.

Приемная в отделении для нервнобольных детей угрюма, как зимой. Тускло светит электричество. Окна есть, но они незаметны.

22www.perm-book.ru

Прежде здесь был монастырь, а кто боится света больше, чем мо­нахи?

Однако обстановка приличная. Столики ресторанного типа по­крыты скатерками, в подборе литературы заметна заботливая ру­ка медицинского персонала: нет ни уголовных романов, ни комиксов. В нескольких экземплярах разложен рождественский номер журна­ла для детей: елка, конфеты, куклы, лошадки, солдатики, пушечки, бомбочки... Очень внушительно выглядит в полутьме изображение игрушечного браунинга, но это не вина медицинских работников.

Мужчин нет. Все женщины с детьми, скучая, ожидают начала приема.

Впрочем, не все. В углу сидит одна женщина без ребенка, и выражение глаз у нее яркое, запоминающееся, вроде как у приго­воренного к смерти, обдумывающего прошение о помиловании.

У нее характерное лицо парижанки: нос с горбинкой, тонкие губы, острый овал. Ей не больше тридцати, но красота ее подерну­та той дымкой увядания, которая обычно является привилегией со­рокалетних; и вся она — будто лист парижского дерева, пожелтев­ший в начале июля.

Из внутренней двери выходит медсестра, и тихий шорох про­бегает по залу. Всхлипывает, цепляясь ручонками за спинку стула, черноглазый малыш. Женщина, сидевшая одна, пробирается между столиками. Ее походка, и колеблющаяся, и решительная, выражает ту же смесь отчаяния и надежды, что лицо: губы сжимаются в ниточку, как у человека, готового на все, а глаза смотрят испуган­но, жалобно...

Спор у дверей: зачем мадам понадобился главврач? Он занят, он ее не примет. Да нет же, говорят вам, что нет! Поймите, мадам...

От маньяка отделаться нелегко, а эта женщина, видимо, ненор­мальная. Она просит, требует, умоляет, даже чем-то грозит, и все наступает, наступает на сестру, то прямо, в грудь, то бочком, спра­ва, слева... Медсестру окликнули, она обернулась — и только рука­ми всплеснула: просительница уже проскользнула в запретный ко­ридор, и лишь край ее зеленого платья мелькнул в застекленных дверях кабинета доктора Леклерка.

23www.perm-book.ru

Быстрая мимическая сцена: сестра не может покинуть свой пост у дверей и жестами возлагает обязанность вытолкать навяз­чивую посетительницу на молоденькую, румяную санитарку.

Санитарка в нерешительности мнется у двери. Почтение к глав­врачу не позволяет ей войти в кабинет, оно же побуждает войти. Румянец гаснет на ее щеках, гладкий лоб покрывается морщинами. Она невольно подслушивает, потому что каждое слово, произнесен­ное в кабинете, отчетливо слышно в коридоре.

И вообще человек, не посвященный в здешние тайны, рассме­ялся бы, увидав кабинет главврача. Стол, стул, вешалка и — ниче­го, ни одного предмета больше не всунуть в эту клетушку. Львы в зверинце содержатся с большим комфортом, одиночные камеры в старинных замках и те бывали просторнее.

Женский голос, тихий, придушенный, звучит непрерывно, как торопливое журчание ручья. Мужской голос врывается в него, как раскаты приближающейся грозы. Доктор Леклерк теряет терпение. Еще минута — и он будет кричать. По привычке многих добряков он криком защищается от бесплодного сострадания.

Глухая возня: это доктор, натыкаясь на стены, ходит вокруг стола. Дверь открывается, и посетительница, пятясь, выходит в ко­ридор.

— Мы не боги, мадам. К сожалению, мы — не боги! — гремит последняя фраза, как отказ в прошении о помиловании, и дверь за­хлопывается так, что долго дребезжат толстые, шероховатые, мато­вые стекла.

Румяной санитарке, матери здорового ребенка, делается жутко от взгляда увядшей женщины — матери больного, которого сегодня возьмут отсюда домой, потому что семья его больше не может вы­плачивать пятнадцать тысяч франков в месяц. Содержание паци­ента здесь стоит три тысячи в день, пять шестых вносит страхкасса, одну шестую, пятьсот франков, платят родители. Еще вчера жен­щина в зеленом зарабатывала как раз эту сумму. Сегодня она — без работы. Зарплаты мужа не хватит. И мальчик, за которого она с радостью вынула бы сердце из груди, ее мальчик не может оста­ваться в больнице.

24www.perm-book.ru

— ■ ...Мы не боги, мадам. К сожалению, мы — не боги!Женщина бредет к выходу. Ее походка ровна, глаза глядят

тупо и тускло. И санитарка не выдерживает.Мелким бисером, как с порвавшейся нитки, сыплются с ее губ

слова утешения. Мадам не следует отчаиваться. Мадам просто не знает... Когда она узнает, она... Ее мальчику лучше быть дома. Д о­ма, при амбулаторном лечении, если не больше надежды, так хоть меньше опасности... опасности заразиться. Чем? Ну, боже мой...

Санитарка умолкла, колеблется. Но не договорить нельзя. Мать смотрит ей в лицо. Правду! Всю правду!

Всю правду? Хорошо, получайте всю правду! Только, чур, по­том не пенять.

Знаете ли вы, что сюда принимают детей всех возрастов, до шестнадцати-семнадцати лет? Немых, умственно отсталых, идиотов, страдающих всеми видами извращений, — всех, кого привозят сюда, в эти древние монастырские стены. Знаете ли вы, что эпилептики не изолированы? Только тонкая ширма отделяет их от других, поч­ти нормальных детей.

Не горюйте так, вы, несчастная мать! Может быть, к лучшему, что нет у вас пятнадцати тысяч? ^

Но женщина в зеленом неподвижна, как статуя. Одни глаза живы на помертвевшем лице. Глаза эти страшны.

Слова, пустые слова! Будь это правдой, что же вчера молчала добрая санитарка? Вчера, когда была работа, то есть деньги, то есть радость сознания, что для больного ребенка делается все, что Э человеческих силах?

Ах, так мадам не верит?Не верит?Ну, ладно. Пойдемте со мной. Пойдемте по отделению, и вы

увидите. Видите? Видите? Этот мальчик — не мальчик, а юноша — попал сюда потому, что пытался зарезать годовалого сына соседки. А шестилетний бутуз рядом с ним — глухонемой от рождения. А это — просто нервный ребенок. А это...

Зачем они вместе? Как зачем? Нужно ж им где-то гулять! Или

25www.perm-book.ru

вы прикажете держать их целый день взаперти, в кое-как перекро­енных из монастырских келий душных палатах?

Женщина в зеленом долго смотрит на дворик, залитый асфаль­том, будто нарочно, чтобы ни один цветочек не мог пробиться сквозь тяжкую броню торжествующей цивилизации, и лицо ее наконец оживает. Судорога гнева свела мускулы щек.

Так что ж вы обманывали меня до сих пор? Что ж отнимали всю, до копейки, зарплату? Какие же вы здесь все подлецы, вы и ваш хваленый доктор Леклерк! Какие...

Теперь и у санитарки перекосилось лицо. Женщины стоят друг против друга и кричат друг другу в лицо.

Ах, вот ваша благодарность! Так знайте же, что наше отделе­ние — одно из лучших в стране. К нам привозят детей из Тулузы, Тулона, Дьеппа, Лилля... По два года и больше ждут пациенты, ко­гда у нас освободится местечко. А доктор Леклерк — сердце, мозг и мышцы нашего отделения. Его девиз — все для больных, ничего для себя. Вы видели его кабинет — что уж там говорить! Недавно он когтями выцарапал у муниципалитета средства на необходимый ремонт. Все здесь создано его усилиями, и оценить это может лишь тот, кто знает, что тут делалось раньше: сырость, мрак, грязь, клопы...

Доктор Леклерк святой, но, к сожалению, да — он не бог. Творить все из ничего не умеет. А требовать, чтобы без средств, на гроши, в старом, неприспособленном здании было создано что-ни­будь лучшее, чем то, что сейчас, — значит, требовать чуда. Дайте доктору Леклерку денег и помещение. Дайте! И вы сами увидите...

Вы замолчали? Вы плачете? Поплачьте. Это хорошо. Слезы, го­ворят, облегчают.

Н-да...Игрушечный браунинг в новогоднем номере журнала для детей

выглядит необычайно внушительно. Но разве это вина медицинских работников?

1955

www.perm-book.ru

ПАРИЖСКИЕ ФИАЛКИ

Имя человеку, обозначающее какой-то предмет, следовало бы давать, когда у него уже определилось лицо. Иначе может полу­читься, как со старой Виолетт.

Виолетт по-французски — фиалка; однако старая Виолетт ни­когда не была похожа на фиалку. В юности ей пошло бы имя Роза: красавица она была замечательная, и шипов у нее — ой-ой-ой. Вид­но, недаром она родилась в Пер-Лашез, в семье одного из людей, задумавших, по выражению великого мыслителя, взять штурмом небо.

Сейчас Виолетт напоминает старую вербу в декабре. Стоит та­кая верба над замерзшей рекой, с черным, потрескавшимся от мо­роза стволом, изъеденная дуплами, с корявыми, перекрученными, трагически заломленными узловатыми ветками... На последних офортах Гойи встречаются такие фигуры.

Но уверяю вас: от слабой фиалки ничего нет и не было в старой Виолетт. Многие видывали на ее лице капельки пота, но никто не похвастает тем, что видал ее слезы.

Есть во Франции такие женщины с сухими глазами.Старая Виолетт пережила на своем веку две войны, вдовство,

смерть всех, кроме одного, сыновей, безработицу, голод. Любой кра­савице нет-нет да и предложат выход из нищеты. Сколько раз бы­вала такая возможность у Виолетт, неизвестно; но никому не уда­лось перетянуть ее из болота нужды в публичный дом сытости. И в отместку судьба, капризная барыня, задалась целью выбить дурь из непокорной работницы: уж она ее и терла, и мяла, как стиральная машина белье, и пахтала, как маслобойка сливки. Но только на внешность и хватило злой госпожи: характер у Виолетт каким был...

И когда толкала она ручную тележку с ветхим скарбом в «Го­стиницу надежды», разве заметно было, что она стара и горбата? Так распрямился неукротимый ее дух, что выглядела она строй­ной, как в юности.

27www.perm-book.ru

Может, и название «Гостиница надежды» придумала Виолетт?В памяти многих сохранится этот боевой эпизод....Бесцветно, скудно прозябание бедноты. Работа, заботы; дра­

гоценную надежду заменяет суррогат подешевле — пустые мечты. Мужчинам — мечты и вино, их женам — мечты и кино.

Это — присказка. Теперь послушайте сказку.Бывают кровати, в которых что ни щелка, то клоп. Вместе с

клопами ютятся и люди в районе Пер-Лашез: что ни дыра, то семья. И целых десять лет, вклинившись в жилища, кишащие людьми, стоял заброшенный дом. Черными дырами глядели окна без стекол. Трескаясь, протекала крыша. Осыпалась, отсырев, штукатурка. Пле­сень и отбросы покрывали землю. А куда исчезли полы?..

Дом разрушался, и никому не было до него дела: ни властям, ни владельцу.

Десять лет, как в закрытом котле, накипало возмущение в тру­щобах. Когда же температура дошла до точки кипения, вода пре­вратилась в пар и разнесла сосуд на куски.

Сказать, что дом был взят приступом, нельзя. Просто в один прекрасный день несколько семей, в том числе и семья Виолетт, со­брали свои пожитки и вселились в развалину. Защитники новой Бастилии спохватились, когда все было кончено. Зато, спохватив­шись, они — ка-ак начали!

Для окрестных жителей наступило захватывающее время. Рай­он раскололся надвое, как перезрелый арбуз.

— Не дают нам — сами возьмем. За какие такие грехи живем хуже каторжных? — посмеивались те, у кого нечего было брать.

— Это незаконно. Этак и меня могут завтра ограбить! — кипя­тились те, у кого было что взять.

Даже семей не пощадил раскол. Где муж был — за, жена — против, где наоборот.

Район гудел.А события развивались.Первый день принес новоселам забытую радость устройства

гнезда. Сочувствующие помогали очистить дом от завалов мусора, и лица у всех сияли, точно накануне великого праздника.

28www.perm-book.ru

Бакалейщик потребовал у Виолетт уплаты долга не в срок.Его сын предложил ей взаймы.Отец и сын подрались. Сын поколотил отца и ушел от роди­

телей.На другой день явилась полиция. Скандал был шумный, но

длился недолго. Ушла полиция, что называется, с носом.На третий день прилетел управляющий. Снова ругань, крик и

угрозы. И управляющий уполз восвояси ни с чем.Как шакалы, сбежались журналисты: тощие, толстокожие ре­

портеры вечерних газет, солидные господа из респектабельной ут­ренней прессы. Старая Виолетт едко спросила их: не на площадях ли они прикажут спать супругам, которым некуда деться? Очень к месту помянула она и о собаке на сене — той, что сама не ест и другим не дает.

Господа хмыкнули, ушли и написали все шиворот-навыворот.Каждый день наведывались товарищи из «Юма». Их называли

не «мосье», а камарад», и тыкали им, как родне.Эти описывали все точно, по совести.В ответ на поговорку о собаке на сене поднялся крик, что хо­

зяева как раз — вот как раз! — надумали выстроить на месте пло­хого старого дома новый, хороший.

На седьмой день новоселы были оставлены без воды и без света: электричество и водопровод не для тех, кто пытается заме­нить безвредные мечты опасной надеждой.

Днем старая Виолетт таскала воду на всех; по вечерам сидели при свечах — и смеялись.

Затем хозяева подали на них в суд; начался судебный процесс.А на десятый день с маленькой Виолетт случился нервный при­

падок.Восьмилетняя Виолетт, безусловно, напоминает фиалку: худень­

кая, как стебелек цветка, бледная до синевы, руки, ноги, как спич­ки, от малейшего волнения начинают дрожать, и тогда Виолетт, чтобы скрыть дрожь, прячет кисти рук за спину. На незнакомых глядит она букой, чуть исподлобья, голос у нее, как мышиный писк, а смех — будто ломкое журчание тонюсенького ручейка по камням.

29www.perm-book.ru

Припадок ее был тем более неожиданным, что произошел во время посещения новоселов друзьями из другого района Парижа. Бодро говорилось о настоящем, о будущем, о том, как кого поддер­жать и кому чем помочь... И тут вернулась из школы маленькая Виолетт.

Была она еще бледней, чем обычно, глаза словно провалились. Кажется, она обрадовалась гостям, по крайней мере, губы у нее растянулись, как для улыбки; но вместо улыбки вышла судорога, из горла вырвался крик, словно от боли, брызнули слезы. Она пыта­лась овладеть собой, совсем как большая, и гримасы, искажавшие при этом ее лицо, были страшны. Потом ее острые плечи затряс­лись, дыхание прервалось, она схватилась руками за горло, и ком­ната наполнилась прерывистым, хриплым: «А-а-а!», — похожим на выражение крайнего изумления. А слезы все лились, и лились...

Выяснилось, что с первого же дня вселения семьи в пустой дом учительница принялась преследовать Виолетт. Для начала она на­звала ее бандитским отродьем и хотела выгнать из школы; Виолетт, собирая книги, своим мышиным голоском пропищала:

— Завтра об этом будет напечатано в «Юма».И точно треть населения страны неслышно вошла в замерший

класс и встала за спиной у правнучки коммунаров. Внучка версаль- цев, испугавшись, приказала ей сесть, и борьба началась. Учитель­ница не упускала случая ужалить Виолетт, как оса, долбнуть в больное место, как дятел. Рассказы в классе читались только о пре­ступниках, наказанных за нарушение законов; взрослая женщина провоцировала восьмилетнюю девочку, вызывая на грубость, чтобы потом наказать. Дети на переменках сочувствовали Виолетт, а на уроках — молчали. Молчала и Виолетт, и на уроках, и дома.

Первые ее слова после припадка, еще прерываемые судорож­ными вздохами, были:

— Я рада... что она... не видала...А на вопрос, почему она терпела все издевательства молча,

жалобно объяснила:— Я хотела сама...Тот, кто интересуется перипетиями борьбы, пусть посмотрит

30www.perm-book.ru

французские газеты за лето 1955 года. Мне в заключение хочется рассказать о своем посещении «Гостиницы надежды». Не было там ничего особенного: дом, как казарма, все двери — во двор, в ком­натах — белье на веревках и кастрюли на печках. Обычная берлога, куда сходятся только поесть — если есть что поесть, да, коль выбе­рется минутка, — поспать.

Обитатели не страдали наивностью, они не обольщались отно­сительно конечного исхода дела: горсточка бедняков против всей государственной машины!

Но как они любили свое неустроенное гнездо! Как оживленно рассказывали, что сделано для его улучшения и что было бы сде­лано, не сиди на сене проклятая собака!

Тонкая девочка с бледным лицом, похожая на лесную фиалку, смотрела на меня букой. По привычке взрослых я задала ей вопрос:

— Ты любишь школу?Она сухо ответила:— Нет.Тогда старуха корявой, как ветка зимней вербы, рукой потре­

пала ее по щеке. Она отклонилась замкнуто, почти враждебно.И, глядя на них, я вдруг ощутила, какой неистовый вихрь не­

нависти, любви, страха, стойкости и силы взвился вокруг этого до­ма, этой гостиницы, на минутку приютившей воспрещенную в бур­жуазном мире гостью — надежду.

1955

ДИАНА-ОХОТНИЦА

Откройте энциклопедию на имени Диана, и вы увидите изобра­жение бегущей девушки. В кудрях — полумесяц, нога в сандалии уверенно ступает на землю, тело подалось вперед, лицо дышит

31www.perm-book.ru

страстью движения. Словно вот-вот сорвется она с пьедестала и помчится по лесам и холмам, через ручьи и овраги, вся — лед и огонь, вся — порыв в неизвестное.

Мало кому удалось воплотить окрыленную красоту юности луч­ше, чем эллинскому скульптору, вытесавшему из мрамора Артеми­ду, богиню луны и охоты, у римлян — Диану.

Человек, впервые сравнивший парижскую текстильщицу Терезу Верн с Дианой-охотницей, обладал незаурядным художественным чутьем. У Терезы нет ни одной внешней черты Дианы, лоб у нее шире и выше, овал лица острее, и ноги не греческие, а настоящие французские — тонкие в щиколотках, потолще в икрах. Но столько в ней внутренней собранности, точно перед прыжком, столько моло­дой стремительности, отваги, что физическое несходство, кажется, еще сильней выявляет духовное тождество.

Светлый, яркий день 14 июля проходил не светло и не ярко: четверг как четверг. Не будь он выходным, пожалуй, и не вспомни­лось бы, что это — национальный праздник, годовщина взятия Ба­стилии. Демонстрацию запретили: массы потомков не вышли про­славлять подвиг предков. И хотя мимо официальной трибуны по Елисейским полям промаршировала пехота, прогарцевали кавалерий­ские части, но цокот копыт по торцам лишь подчеркнул тягостную пустоту окрестных бульваров, обычно таких оживленных, и по ас­социации вызвал в уме образ конной полиции в насмерть усмирен­ном районе.

Таким вышел этот непраздничный праздник. К вечеру бог, обо­жающий традиции, сбрызнул город традиционным дождем. Не осве­тив далеких холмов, там-сям потрещал жиденький фейерверк. Вот и все.

Когда же на Париж спустилась прозрачная тьма, на каждом углу заиграли оркестры и закружились танцующие: это власти со­чли для себя безопасным, так что соблаговолили дозволить.

С самого утра Тереза с мужем бродила по городу, вспоминая прошлые годы, когда празднование взятия старой Бастилии весело и грозно сотрясало стены новых бастилий. Ее возмущало рыбье без­различие толпы. Воздух обдавал жаром обнаженные руки, пытался

32www.perm-book.ru

наполнить душу покорной истомой и ленью, а в груди наперекор всему шевелилось предчувствие: «Что-то случится. Чем-то запом­нится сегодняшний день. Непременно запомнится».

Предчувствие это не исчезло после обеда, когда город опустел, будто в поисках прохлады парижане разбежались по рощам даль­них предместий. Оно трепетно затеплилось во время неудачного фейерверка, в искорках смешков и шуточек зрителей: «Э, какие мы скупые! На холодную войну небось денег не жаль!» И — стран­ное дело: оно совсем угасло в десятом часу на кишащем молодежью ярко освещенном бульваре Сен-Мишель в Латинском квартале.

— Танцы — да, остальное все — нет... — процедила Тереза как лозунг. На углах отплясывали парочки, пестрая толпа толклась на тротуарах. — Ладно уж, пойдем и мы к себе, потанцуем. Раз нынче нечем больше отметить взятие Бастилии...

Пробираясь переулком к остановке метро, они натолкнулись на веселую процессию. Студенты, под руки или обняв друг друга за пле­чи, шли цепями по мостовой; то тут, то там всплескивались песни и, неподдержанные, захлебывались в гаме.

Шествие, отдаленно напоминавшее манифестацию, развлекло Терезу. Она покатилась со смеху, увидав, как дюжий полицейский во всю прыть бежит от студентов, придерживая рукой прыгающую на боку кобуру, под свистки и выкрики:

— Фараоны, где ж ваш порядок? Эх вы, горе-блюстители! Раздеть-ка его! Догола!

Тереза вспыхнула. Ей вспомнились стычки с полицией не как эти, посерьезней: с опасностью, иногда с увечьем, убийством... Ка­залось, вот-вот — и она полетит вдогонку... Но она спохватилась:

— Маменькины сынки... Баловство!И тут же снова с хохотом рванулась вперед. Не успел ахнуть

ее муж, как легкое платье, мелькнув, потерялось в толпе возле ма­ленькой автомашины. Подхваченная десятками рук, машина раска­чивалась, как на качелях, и все сильнее кренилась вправо-влево, вправо-влево.

Как всегда, у озорников и мысли не было об ощущениях пасса­жиров. Не подумала об этом и Тереза. Просто в ней проснулась

2 О. Волконская 33www.perm-book.ru

парижская фабричная девчонка, безрассудная, смелая, порой очень добрая, порой жестокая, но никогда не равнодушная и не холодная.

Тереза была у самого автомобиля, когда из него вылез води- тель; и получилось, что именно ей он решительно, взволнованно за­явил:

— Господа, я везу гостей — чехов. Прошу дать проехать.Тут будто пружиной швырнуло Терезу к опущенному окошку:

одним бы глазком взглянуть на людей из нового мира, где строят справедливую жизнь! Она согнулась, сунула руку в горячую темно­ту, ощутила ответное пожатие, увидела у самых своих глаз серые глаза выглянувшей чешки и потянулась поцеловать возбужденное, ничуть не испуганное лицо.

Она не успела. Ее оттерли, отбросили на тротуар. И вдруг по­няв, какая опасность грозит друзьям в шалой, разношерстной толпе, где, конечно уж, немало врагов, она вся напряглась, не думая о се­бе, помня только — любой ценой нужно спасти этих пришельцев из светлого завтра от тех, кто их тут окружает, она крикнула:

— Да здравствует Прага! Да здравствует мир!Она сознавала, что ее могут смять, искалечить, но ничто не за­

ставило б ее отступить. Она увидела серьезное лицо мужа, непо­нятные лица студентов, поголубевшие, как звезды, глаза женщины в автомобиле... И встречной волной всплеснулся в духоте ночи крик:

—■ Да здравствует мир! Да здравствует Прага!Тереза восторженно глядела на французские, такие близкие ли­

ца, на смеющуюся сероглазую чешку и с упоением скандировала слова привета. Не стараясь выделиться, она верно держала ритм, заданный кем-то другим: «Вив ля пэ! Вив ля пэ! Да здравствует мир! Да здравствует мир!»

Нельзя вернуть пролетевшее мгновение, изменить его и взгля­нуть: ну-ка, что получилось? Жизнь пишет свою книгу без черно­виков, без помарок. Никто никогда не узнает, что случилось бы, прозвучи вместо звонкого лозунга Терезы иной выкрик. Может, он потонул бы в шумных пожеланиях счастья, может, увлек бы за со­бой остальных.

34www.perm-book.ru

Толпа, минуту назад — сплошной хаос, расступилась, словно по военной команде. Машина триумфально проехала сквозь волную­щиеся ряды протянутых для пожатия рук. И долго летели вслед слова дружбы и мира.

А Тереза возбужденно засыпала мужа вопросами: видел ли он, какая милая улыбка у той женщины? И какой взгляд? А лицо? Сразу — правда, сразу? — заметно, что жизнь у нее не такая, как у нас. И сама она, наверное, не такая?.. Правда, заметно?

Муж, по совести, ничего не заметил. Ему женщина в автома­шине, напротив, показалась обыкновенной, даже чем-то знакомой. Но он слушал Терезу, улыбался и не спорил. Очень уж милое лицо было у нее самой.

1955

РЯДОВОЙ СЛУЧАЙ

Есть у нас во Франции песенка. Управляющий сообщает мар­кизе о несчастьях, обрушившихся на нее, и за каждой новостью, одна другой страшней, превесело добавляет:

А в остальном, прекрасная маркиза,Все хорошо, все хорошо!

Оглядываясь на свою жизнь, я всегда напеваю этот мотив и смеюсь, хотя хочется-то мне плакать, кричать, проклинать...

Вот уж никогда не думала, не гадала, что в моем сердце ско­пится столько злобы.

Это не от природы, о нет! Помню время, я была добра, жалела бедных и в воскресное утро с удовольствием наряжалась, чтобы ид­ти с матерью в церковь на мессу. Мать моя уже тогда была сухая и желтая, на голову выше отца, кругленького, краснощекого — яб­лочко!

35www.perm-book.ru

Оба были некрасивы. Сейчас и я некрасива; но, бывало, на ме­ня заглядывались и юноши, и люди постарше.

Увы! Привлекательность испарилась вместе с моей добротой.Как же это случилось?А вот как. Мы тогда совсем не были бедными, что вы! О нет!

Отец был лавочник, мелкий, но очень уважаемый в нашем тихом, мирном квартале. Политикой он не интересовался, в газетах читал уголовную хронику, в то, что его не задевало, не путался; и завет­ной мечтой его было немножко скопить, чтобы пожить на старости лет без забот. Вроде пенсии, понимаете? Я думаю, если бы хоть раз оказалось, что в субботу нам нечего отложить, его хватил бы удар. Но отложить было что, и добродетель восторжествовала. Пе­ред войной, когда весь Париж с издевочкой распевал «Все хорошо, прекрасная маркиза», отец продал свою москательную лавку, ку­пил золото и зарыл его в саду.

Оккупацию мы прожили, как большинство нам подобных: по- голадывали, втихомолку сердились на немцев и верили, что едва они уйдут, все у нас станет хорошо.

Ждали мы, ждали и — дождались. Немцы ушли. И отец, гор­дый, как все добрые французские патриоты, положил золото в банк. Мы оказались обеспеченными, как всю жизнь мечтал мой отец. Мне на радостях разрешили поступить в университет, на самый ненуж­ный факультет: филология! Это было роскошью. Но у нас ведь во­обще высшее образование — роскошь. И вот я бегала на лекции, мать занималась хозяйством, отец стриг купоны, и все было хоро­шо, все было очень хорошо... прекрасная маркиза!

Когда девушке двадцать лет, она не может жить без любви. И я не смогла, и полюбила, просто, по-девичьи, — оттого что хоте­лось ласки и встретился он, а не другой. Он тоже полюбил меня. Мы строили планы на будущее и готовились к свадьбе.

Забавно: деньги тогда вовсе не казались мне самым важным в жизни. Тем, у кого они есть, они редко кажутся самым важным.

Но денег не стало. Как? А вот так.Отец мой был обыкновенный рантье. Он удавился бы, прежде

чем взять сантим не из процентов, а из основного капитала.

36www.perm-book.ru

Однако пришел день — и оказалось, что брать проценты нам не с чего. Тем, кто не в курсе дела, проще всего указать на одну жи­тейскую мелочь: только за последние четыре года цены на хлеб и на молоко повысились у нас в сорок раз. А до этого...

Понятно?И так получилось, что наши сто тысяч франков, проценты с ко­

торых должны были обеспечить нам безбедное существование на всю жизнь, оказались равными квартальной плате квалифицирован­ного рабочего.

Тихо, мирно, без девальваций, без финансовых крахов: были деньги и — нет.

Все хорошо, прекрасная маркиза!Так-то. Теперь слушайте дальше.Раз человеку нечего есть, он хватается за любую работу. Это

случилось со мной. Это бы случилось и с отцом, но он умер, не до ­слушав песенки о маркизе. В жизни люди редко умирают так кста­ти. Это вышло совсем как в романе.

Зато с женихом получилось не совсем как в романе. Причем трагикомедия моей любви разыгралась все по тому же проклятому лейтмотиву современной жизни у нас во Франции: «А в остальном все хорошо...» Даже не было объяснений. И как без денежной ре­формы испарился — фьють! — наш капиталец, так без взрывов и бурь не осталось у меня жениха.

Вначале все, казалось, продолжалось по-прежнему. Мы ходили в кино, целовались, он приходил к нам — только все реже и реже. Однако чем реже он бывал, тем страстнее обнимался, и я не могла не верить тому, что он бормотал: занят, работал...

Все, что говорят в подобных случаях трусы.Наконец мне сообщили, что он женился на дочке ловкого спе­

кулянта. А затем он исчез. И все горькие истины и уничтожающие фразы, которые я придумывала бессонными ночами, кусая подушку и рыдая в одеяло, мало-помалу поблекли, выцвели, и жизнь пока­тилась дальше.

Покатиться-то жизнь покатилась, да жить-то стало совсем уже не на что. После долгих счетов-подсчетов я убедилась, что ни одна

37www.perm-book.ru

женская профессия нас не. прокормит, и решила попытать счас1 ьн среди мужчин.

Очень не хотелось мне, чтобы шла работать моя старая мать.Я в то время нашла место швеи на автомобильном заводе. Это

в порядке вещей: по специальности у нас устраиваются в основном люди со средствами, то есть те, кто не нуждается в заработке. Впрочем, для интеллигентного человека без призвания, как я, физи­ческий труд, ей-богу, не страшен. Страшно бесправие, принижен­ность, презрение людей побогаче... Это все страшно. Но если бы ра­бочих в Париже считали за людей, я бы, может быть, охотно пошла на завод, даже окончив свой никому не нужный филологический факультет.

Словом, так: сшивая чехлы для автомобильных сидений, я на­думала переквалифицироваться. Я ж собственными глазами чита­ла в рекламных проспектах нашего завода, что одинаковый труд у нас и оплачивается одинаково! Я так подробно разузнала, сколь­ко получают рабочие за окраску кузовов, так досконально издали изучила их дело...

Зная, что часто мужчина противится стремлению женщины к уравнению в правах, я великолепно подготовилась к бою.

Это-то меня и погубило.Разговор в администрации вышел динамичным и кратким, как

и следует в наш атомный век. Не давая перебить себя, я бойко сы­пала приготовленные ответы на предусмотренные возражения.

Начала я, указав, что монтаж и окраска кузовов производятся там же, где работают швеи, и, таким образом, нечего болтать о вредном влиянии шума или запаха краски на женский организм: мы все равно от этого страдаем. Попутно я указала, как легко это устранить: перегородка — и готово! Далее весьма кстати процити­ровала лозунг о равной зарплате за равный труд и, вдохновленная все более пристальным взглядом начальства, съязвила, что у нас на заводе это остается на бумаге: ведь не осуществляется основное условие — равный труд! Женщин и иностранцев, указала я, отстра­няют от любой хорошо оплачиваемой работы, и это несправедливо, да, да.

38www.perm-book.ru

— Вы коммунистка? — спросило начальство.Я только рот раскрыла: ну не бабья это логика, скажите?Через месяц я была уволена, «по сокращению штатов».В проспектах завода по-прежнему говорится, что никакой дис­

криминации у нас нет, и это вроде не ложь, за одинаковый труд получают в самом деле одинаково. Правда, кое-где по-прежнему не увидишь ни иностранца, ни женщины, но это уж — их дело частное, верно?

Как видите, и тут все произошло по рецепту; а в остальном прекрасная маркиза...

Сейчас я официантка в небольшом ресторанчике. Профессия женская, не возразишь. Подавая еду, я профессионально улыбаюсь и мурлыкаю песенку про маркизу. Моей матери удалось устроиться уборщицей. Мы понимаем, как благосклонна к нам судьба, и помал­киваем. Чего уж!

Но бывают минутки, особенно вечером, когда залиты светом ве­личественные Елисейские поля и машины волнами катятся по глад­кой мостовой, а на площади Согласия переливается феерия разно­цветных фонтанов, и я возвращаюсь из неопрятного ресторанчика в неопрятную берлогу, пожирающую половину нашей зарплаты, — перед тем, как нырнуть в темное жерло метро, я вдруг испытываю дикое желание нарушить благопристойность, закричать, устроить скандал...

Вот чего мне хочется по временам. Очень хочется!

1955

БЛУЖДАЮЩИЕ В ПОТЕМКАХ

Роскошная гостиная. На полу — прекрасные старинные ковры, на стенах — безобразные картины модерн. Лестница с хоров изо­

39www.perm-book.ru

гнута скрипичным ключом, на последних ступеньках человек — как актер на эстраде: горе плохо одетым!

Полвека назад хозяйка, мадам Дуэ, прославилась, став феми­нисткой, и пресыщенные сенсациями парижане наперебой добива­лись чести с ней познакомиться. Нынче, увы, ей приходится зама*' пивать их всевозможной экзотикой. Гвоздем приема здесь бывает то индийский йог прямо из Оксфорда, то экс-министр экс-прави- гельства экс-царства Болгарского, а то, например, сотрудник посоль­ства загадочной новой Чехословакии.

Мадам Дуэ выше политики, обожает все необычное.Сегодняшнего гвоздя еще нет. Гости ждут: сходятся, расходят­

ся, осыпают друг друга пыльными ворохами любезностей, тут же, отвернувшись, поливают помоями. Комплименты пресноваты, как сено; сплетни, подернутые ядком клеветы, гораздо пикантнее. Свер­ху это напоминает ритуальный медленный танец или шевеление ин­фузорий на предметном стекле микроскопа.

Но вот в дверях появляется женщина, одетая с небрежностью интеллигентной парижанки: элегантное платье помято, элегантные ботинки в пыли. Губы подкрашены чуть-чуть, только так, чтобы не выделяться среди остальных раскрашенных масок. Женщина немо­лода и не молодится.

Громкое жужжание сменил шепоток. По резко переместившим­ся морщинам на лице у хозяйки сразу ясно: ожидаемый гвоздь!

Луиза Клеман — журналистка, знаменитая настолько, что ей дозволено иметь и выражать свое мнение. Говорят, сделать карьеру ей помог Клемансо. Много шуточек ходило насчет их фа­милий: говорилось, что вождь французской реакции отдал фаворит­ке свою «со» — печать, помог ей сделать «со» — прыжок, наполнил ей «со» — ведро, при виде ее делался «со» — глупцом; говорится, что она умна, как Паскаль, хитра, как английский шпион Лоуренс, а человеческие слабости изучила, как префект парижской полиции. Ее глаза сравнивают с рентгеном: с первого взгляда — насквозь!

Сейчас она вернулась из поездки по коммунистическому Восто­ку. Это ли не сенсация для Парижа мадам Дуэ!

Люди которые, осмотрев площадь Звезды, воображают, что

40

www.perm-book.ru

узнали Париж, ошибаются. Париж многогранен и многоцветен, как уральский александрит. Парижей много, и все они связаны. Есть Париж мертвых титулов в гробах роскошных особняков, принадле­жащих цепким к жизни банкирам — иностранным, своим... Есть Па­риж бизнеса, жестокий и жесткий, усвоивший американскую звери­ную хватку; есть Париж аморфный, как топь в дремучем лесу, в нем скупые бакалейщики тешатся песнями газетных сирен о недав­но еще общедоступном богатстве; есть рабочий Париж — вулкан, грозно дышащий под пеплом, пока еще под пеплом; есть Париж мятущийся, как путник в бурную ночь, принимающий гнилушку за огонек, слишком чуткий, чтоб не слышать фальши, слишком уста­лый, чтоб отыскивать путь, — Париж старой закваски и нового бро­жения, страшно избалованный и страшно неудовлетворенный Па­риж беспокойных работников культуры.

В него сквозь чащу неодолимых препятствий продралась когда- то Луиза Клеман.

Спускаясь по скрипичному ключу, гвоздь намагничивается; ин­фузорий как не бывало, в зале сплошь опилки железа. И когда Луи­за Клеман минует завесу критических взглядов на последних сту­пеньках, внизу начинается толчея: железо стремится к магниту.

Знакомые знаменитости жаждут показать, до чего они знако­мы, незнакомые — перейти в категорию знакомых. Луиза Клеман кружится в своеобразном вальсе популярности: говорите, говорите &е! мы так вас ждали!

С полуулыбкой Джоконды — привычная защитная маска — она раскрыла рот, и все замерли: вот-вот, вроде освещенных фонтанов на площади Согласия, забрызжут характеристики, шутки, сравне­ния, и будет что повторять, болтая о Советском Союзе.

Однако вместо восточных тайн Луиза Клеман рассказывает сон, якобы преследующий ее с детства. Ей снится, что ее погребают заживо, она слышит стук гвоздей о гроб, хочет вскрикнуть — нет голоса, встать — нет сил. Превозмогая жуткое оцепенение, она ко­лотит кулаками в крышку, но в ответ глухо ударяются комья гли­ны: один... другой... Тогда она дико кричит, бьется и — просыпается в холодном поту.

41www.perm-book.ru

Ощущения она описывает мастерски, аудитория поддалась оба­янию. На позеленевших щеках румяна как пятна. Но она умолкла, и все в недоумении: что она хотела сказать?

Впрочем, кое-кто понял:— Какой террор! — шепчет очкастый брюнет; темно-синие щеки

его выцвели до небесной голубизны.В сложной улыбке Джоконды — пренебрежение и горечь:— Где? — брови приподнялись. — Ах, вы об этом... Востоке!

Нет, нет. Я просто вспомнила сон. А поездка...Тсс! Внимание!Но, начав с пейзажа в Высоких Татрах, Луиза Клеман соскаль­

зывает на Альпы, рассказывает случай в Кордильерах...Парижанку ее типа никак не заставишь говорить, раз она нс

желает.Гости разочарованы. Под сурдинку слышится: «Бережет для

статей», «Состарилась — прежде б ее хватило и на беседу».Магнит размагничен. Инфузории расползлись по ковру. Клеман

вспоминает. Все, кроме нее, давно забыли Луизетт, девушку одарен­ную, волевую и — очень несчастную; если еще сегодня равноправие полов во Франции — миф и для нищей дочки учителя талант — тра­гедия, то в дни ее юности в выборе — либо призвание, либо ра­дость — большинство бросалось на радость; и потом никого уже не интересовали сокровища, поглощенные зыбучими песками повседнев­ных забот.

Призвание... Или — женская доля... Старая, ею одной непоза­бытая драма Луизетт!

Тяжело самой задушить свой талант. Отказаться от женской жизни не легче. Говорят, иначе нельзя. Так думала и Луиза Кле­ман.

И вот, к старости, ей показали, что можно иначе. Она увидела счастливых жен, матерей, работающих по призванию. Им трудно, да. Но — какое сравнение!

А у самой никого: ни детей, ни внучат. Одна.Боже, до чего горько во рту!Кого-то о чем-то спрашивая, кому-то что-то отвечая, она раз-

42www.perm-book.ru

мышляег. Тяжело сознаться себе в духовном банкротстве; но и как банкрот она на голову выше окружающих снобов, богатых, пусто­головых. Кому-кому, но им признаться в несостоятельности...

Однако игра с огнем — ее страсть. И на лесть собеседника она устало, от души произносит:

— Умирая, Боливар сказал: «Всю жизнь я пахал море». Эти слова — обо мне. Я не нужна, умру я — на другой день меня и не вспомнят.

Откровенность безопасна. Кто поверит, что она — она, Луиза Клеман! — говорит это искренне?

1955

НЕУДАЧНЫЙ ДЕНЬ

Бывают дни, когда вещи сами скачут у тебя из рук, автобусы уезжают из-под носа, начальство цепляется и вообще все идет ху­же некуда.

Такой денек выдался для Ивонн в понедельник.Для начала она уронила чашку с кофе, вернее, с отваром

жженого ячменя и цикория. Упав на кирпичный пол кухни, чашка, естественно, разбилась; а мать, как всегда, обозвала Ивонн растя­пой и поставила ей в пример соседскую Аннетт, которая хоть на тряпки себе зарабатывает.

Из-за ругани Ивонн прозевала обычное метро и опоздала. Опять нагоняй.

— Вы только к обеду вовремя. На даровщинку-то! — прошипе­ла портниха, сорокалетняя ведьма, ревнующая своего любовника, мосье Николя, даже к шкуркам соболя и отрезам тафты.

Хорошо еще, хозяев тут не было.Хозяева у Ивонн люди незаурядные. Открыв ателье мод и ма­

43www.perm-book.ru

газин дамского платья в двух шагах от Елисейских полей, они пу­стили капитал на рекламу и взятки. Затем наняли двух первокласс­ных портних и полсотни девчонок вроде Ивонн, которых за еду и проезд «обучают шитью». Если одна ученица, потеряв терпение, ухо­дит, нанимают другую: мало, что ль, в Париже девушек желает уметь шить? А тем временем ателье и магазин, вчера скромнехонько ютившиеся в уголку, распространились на весь особняк, и идут пе­реговоры о покупке соседнего дома.

Все утро Ивонн усердно шила, думая о своей печальной судь­бе: все-то ею помыкают, все-то попрекают куском. Швырнуть бы старой ведьме в рожу недошитое платье, хлопнуть бы дверью, да обидно — научили ее только на живую нитку наметывать. Дарить полгода работы...

Хорошо б тоже купить матери чашку. Принести — и на стол: на, подавись! Нет, мать жалко. Лучше сказать так: мама, я сама знаю, что неумеха, но видишь — не настолько уж я хуже Аннетт.

Да. А откуда деньги? Разве если... пешком? Ходьбы с час, зато проезд...

И как раз сегодня им выдают проездные!«Попробую. Вот нарочно...» — решает Ивонн. Настроение ее

поднимается. Она снова пересмеивается с другими ученицами, в шутку примеряет платья, каждое — дороже трехмесячной зарплаты врага ее, портнихи, и, чтоб позлить «учительницу», кокетничает с обсахаренным, как цукат, мосье Николя.

Это в сорок лет кажется, что семнадцатилетние не устают. По- сиди-ка целый день согнувшись — еще как устанешь! И решение, утром легкое, к вечеру кажется трудней, все трудней... Тем более что Жан, дружок Ивонн, очень злится, когда она опаздывает. А опоздание будет...

Но Ивонн — человек опытный, знает: то, что отложено на завт­ра, не выполняется никогда. Рещено? Значит — вперед!

Много одиноких женщин ходит по улицам Парижа: старые, мо­лодые, брюнетки, блондинки, крашеные — всякие. Ходят они по-раз­ному, одеты по-разному, и на каждую непременно найдется люби­тель. Но ни на кого не находится их столько, как на юную девуш­

44www.perm-book.ru

ку с чистым лицом, куда жизнь не вписала еще ни одного темного иероглифа.

Свежесть парижане ценят, а уж свежести у Ивонн...Ивонн идет быстро, деловым шагом. Сперва она пышет гордо­

стью и все вычисляет: чашка стоит... Вскоре вычисления блекнут, то ли от усталости, то ли от мысли, как долог путь впереди. Тре­вожит ее и Жан: вдруг не дождется? Или не поверит ей? Ведь не из каприза она! Ей так хочется овладеть ремеслом! Но эти вечные попреки...

Ох, как же трудна жизнь! Есть счастливцы, им все легко. Есть невезучие, вроде Ивонн. Это естественно, всегда так было и будет. Но временами это здорово раздражает.

Чувство гордости у Ивонн вытесняется злостью. Положение не­стерпимое, а выход? Устроишь скандал в мастерской — выбросят тебя, прощай полгода труда. Не устроишь — так и будешь до скон­чания века наметывать на живую нитку за обед и проезд.

Передохнуть!Она остановилась перед витриной. Сейчас же сбоку приладился

дядя; Ивонн вспоминает, что уже видела его, — значит, он идет за нею давно.

Дядя придвинулся и блудливо бормочет вполголоса. Эти бо­тинки ничего, эти дрянь... А вообще-то — на хорошенькую бы нож­ку да хорошенький башмачок... Ивонн не пугается: какую парижан­ку испугают приставания на людной улице? Она, как полагается, говорит: «Оставьте меня, мосье!» — поворачивается на каблуках и надменно уходит.

Что-то хрустнуло под ногой.Ореховая скорлупа?Нет, ничего.Мосье попался сговорчивый, он отстал.Мысли Ивонн между тем бегут по другому руслу. Обидела ее

судьба характером! Нет, правда: не обязательно ж дурное! Побол­тать, пофлиртовать, ну и, может, будут ботиночки. Умеют ведь дру­гие! И Аннетт умеет. Только вот Жан...

Тут же ее охватывает раскаяние. Такое может прийти в голову

45

www.perm-book.ru

только вконец испорченной, мерзкой девчонке. Следующему при­стающему она отвечает гораздо грубее.

Но путь далек, любителей свеженьких девочек много; и снова заползают в усталую голову грязные мысли. Снова кажется, что ничего тут ужасного... И если не идти до конца... И глупо быть тру­сихой...

Главное, положение-то действительно нестерпимое. А выход?..Ах, дернуло ее полюбить Жана, именно Жана, беднее которого,

кажется, только она сама!Борьба с собой утомила, Ивонн отдается мечтам. Вот за нею

идет мужчина; он молод, похож на Жана Габэна в старых филь­мах (Жан тоже похож на Жана Габэна). Он заговаривает, она от­вечает; они смеются, идут ужинать в ресторан. Потом он отвозит ее домой на такси. В машине он пытается поцеловать ее, но она шепчет умоляюще: «Оставьте... Я — честная девушка». Поняв, что она — в самом деле честная, Жан Габэн из старых фильмов с ува­жением целует ей руку. Она выходит, не доезжая до дома, на углу. Больно уж неказист их подъезд. А на другой день он поджидает ее с пакетом под мышкой. Это — дивное платье с маркой их фир­мы, и стоит оно столько, сколько портнихи получают за полгода работы. Переодевшись, Ивонн идет в магазин. Ее «учительница» желтеет от злости, а Ивонн назло выбирает себе еще три платья и еще шубку из нутрии. Потом Жан Габэн предлагает руку и серд­це. Потом...

Кр-рак! Ивонн чуть не падает, делает шаг — и с ужасом чувст­вует: дело тут не в ноге, подломился каблук!

Грезы рассеялись, в ушах звучит голос матери: «Модничаешь! Говорили тебе — купи ботинки попроще; нет, загорелось — на «гвоз­диках». Вот и ходи. Нет у меня денег тебе на ботинки! Нет, и все. Соседская Аннетт...»

Теряя самообладание, Ивонн кричит на очередного искателя интрижек:

— Идите к черту, вы, все... Ну?Он исчезает, испуганный; а она ковыляет к ближайшей останов­

ке метро с таким лицом, что на нее оглядываются уже не только

46www.perm-book.ru

эстеты, но и равнодушные ко всему на свете парижские прохожие. «Сэкономила!» — шепчет она, и ей так горько, так горько...

Когда же она подходит к скамейке, на которой, мрачнее тучи, ждет ее Жан, слезы уже высохли, но на щеках ее размазалась пыль каменных улиц Парижа.

1955

ПРЕСТУПНИЦА

Лестница черного хода пуста. По стертым ступенькам осторож­но идут вверх две подруги. Обе тоненькие, юные. Обе молчат.

Винтовая лестница просторна, но грязна. Грязь замаскирована: окошки только на поворотах, переплет рам густой, вместо стекол кое-где сплошь паутина. Площадки во тьме. А дом — дорогой, в са­мом центре...

— Жанин, Жанин... — в шепоте ободрение и укор. — Так тря­стись...

— Ой, Андрэ, не могу! Вдруг это все — глупость, и я...Шум раскрывшейся двери — и девушки застывают. Быстро сбе­

жав по широким у стены, узким у перил ступенькам, человек исчез за поворотом. Андрэ приложила руку к сердцу, вздыхает с комиче­ским облегчением. На девушек нападает смех, они втягивают голо­вы в плечи, кусают губы, не глядя друг на друга: боятся прыснуть.

Им очень-очень смешно.Или это оттого, что так напряжены нервы?На двери одно имя — «Колетт». У парадного то же имя с по­

яснением: «Шляпы». Достаточно!Чем знаменитее человек, тем меньше комментариев требуется.

А Колетт...Подруги в мастерской. На столах — деревянные болванки, об­

47www.perm-book.ru

резки фетра, бархат... И — все. Поэтому-то доступ сюда и открыт в любой час любой мастерице.

Жанин сбивчиво бормочет, что Амдрэ — ее подруга... та самая... Ну, она вчера еще говорила хозяйке...

Пальцы, исколотые иглой, теребят кусочек канвы.Мадам Мегрэ молча смотрит на девушек. Под ее взглядом с

их лиц сбегают и смех, и румянец.Много таинственного в шляпной мастерской всемирно извест­

ной Колетт; прежде всего — личность владелицы. О прошлом ее известно одно: Колетт начала с ничего. О настоящем известно, что кое-какие дела государственной важности решаются по воле Ко­летт. Это доказывает, что в современной Франции главное для успе­ха в жизни — талант.

Талант!Так, по крайней мере, утверждают газетчики.Загадочна и мадам Мегрэ. Почему в мастерской, куда берут

только красоток, годных быть и манекенщицами, откуда их без по­щады вышвыривают, едва они получают право надеть чепец св. Ка­терины, и в любом возрасте — за месяц до свадьбы, — почему здесь столько лет бессменно служит мадам Мегрэ, уродливая, замужняя?

Говорят, Колетт держит ее в благодарность за старые услуги.Абсурд! Колетт — и благодарность!Говорят еще, будто она наушничает и поставляет Колетт лю­

бовников.Это правдоподобнее. Было время — мужчины покупали Колетт.

Пришло время — Колетт покупает мужчин.Все течет, все меняется.Словом, мадам Мегрэ здесь — единственная пожилая работница.Молчание становится тягостным. Из парадных комнат долета­

ют шум шагов, голоса: в тесном кругу там демонстрируют шляпки — революцию в моде. Пора опасная: модели готовы, но не представ­лены публике, а многие дорого дадут, чтобы глянуть заранее на модели всемирно известной Колетт! Интриги, подозрения, шпионаж, совсем как вокруг военных объектов.

И закон, карающий нарушителей, почти так же суров.

48www.perm-book.ru

Робея, Жанин повторяет: мадам назначила Андрэ завтра, но Андрэ не сможет, и она... то есть они...

Она умолкает, чувствуя, как жалко плетется, ползет ее полу- ложь. Мадам позвала Андрэ на завтра. Это правда. Но, во-первых, Андрэ ни за что не бросит свое место продавщицы, а во-вторых, им необходимо остаться здесь одним. Без свидетелей.

Нет хуже нечистой совести: чего она не внушит! Почему Жанин вообразила, что мадам Мегрэ им не верит? Будто не известна при­вычка старой ведьмы замирать, как змея, и сверлить тебя пустыми, прозрачными глазами!

Мадам Мегрэ, очевидно, в голову ничего не пришло. Она вдруг оживает, делается любезной, приглашает Андрэ присесть.

— Скажу Колетт. Не беспокойтесь. Минуточку!И скрылась в коридоре. Девушки переглянулись: ура! Теперь

Андрэ нервничает больше Жанин:— Скорей, скорей, пока не вернулась!— А, в конце концов, мы ж ничего такого не делаем! — вздер­

гивает плечиками Жанин. — Ну, выгонит она меня. Ну и пусть!Лихорадочно работая, Жанин рассказывает Андрэ, что сейчас

происходит там, в дальних залах. Такой случай редко предоставля­ет бедным девушкам жизнь, но по два раза в год предоставляет добрая хозяйка Колетт. Есть мастерицы, которые только из-за этих минут и гнут спину целый месяц за цену одной-единственной шляпки.

... В роскошной гостиной на стульях вдоль стен сидят пожилые мосье: те, кто нуждается в Колетт, и те, в ком нуждается Колетт. Все — без женщин. Из дверей выходят элегантные девушки в шляп­ках. Одетт только появится, повернется и — нет ее. Ей позволено. Личико у нее что купава, шейка — стебелек, в глазах изумление и наивность; ей это очень идет. Зато у Люлю, несмотря на юность, уже выжжено на лбу клеймо печальной профессии. Она не исчезает, о нет, она рыскает по ковру вроде щуки в пруду: направо, налево, раз, другой, грациозно, холодно, хищно... Тело у нее красивое, гиб­кое, надо только дать оценить его прелесть.

Она — дает.

49www.perm-book.ru

Кстати, Люлю — фаворитка хозяйки. Колетт ведь тоже ничуть не красавица.

И Жанин раз удостоилась чести, повертелась там на ковре. Ей это и польстило, и оставило осадок, мутный, как ил. Двигалась она простофилей-карасем, а на приглашение пожилого сенатора поужи­нать ответила не как Люлю (давай, давай!) и не как Одетт (наря­жайте меня, любуйтесь мной, но трогать — после свадьбы, пожа­луйста!), а топорно, неловко, точно какая-нибудь фабричная: у ме­ня, мол, жених!

Однако в опалу она попала не тогда и, надо сказать, исключи­тельно по собственной глупости.

Шляпное мастерство ее захватило; увлекшись, она забыла за­кон: творить — привилегия Колетт. Смастерив оригинальную модель, она прежде всего позвала мадам Мегрэ и хозяйку: похвасталась!

Мадам Мегрэ, сверля ее глазами, всыпала ей за порчу материа­ла, хотя сделано все было из мелких обрезков, обругала воровкой и угомонилась только, когда Жанин, залившись слезами, взмолилась: «Больше не буду». Колетт не бранила Жанин, зато модель высмея­ла так ядовито, так изысканно, что юная конкурентка, вспоминая ее насмешечки, долго еще ежилась от стыда и бормотала: «Больше не буду...»

Тогда она и попала в немилость.Может быть, она бы больше и не посмела, но — роковая слу­

чайность: раз, войдя в комнату, где работали одни фаворитки, она увидела там свою... свою осмеянную модель!

Талант вначале до отчаяния нуждается в поощрении. В то же время он беспокоен и предприимчив. Точно злая сила завладела ру­ками Жанин. Попрактиковаться бы дома! Но — четверо в крохот­ной комнатке... А оборудование здесь, в мастерской.

Так она начала тайком, вслепую, не зная, хорошо ли, смеш­но ли...

И однажды, истомленная сомнениями, Жанин надумала пока­зать одну модель Андрэ, продавщице из шляпного магазина. Для этого была нужна пустая мастерская. Жанин сознавала: во второй раз хозяйка ей соперничества не простит.

50www.perm-book.ru

Пусто же здесь бывало лишь в такие дни, как сегодня.Жанин только-только приложила к форме и подколола приго­

товленные кусочки, Андрэ только-только ахнула, как дверь распах­нулась. Обе окаменели. Жанин почувствовала, как по спине у нее поползло что-то холодное, липкое; все: мадам Мегрэ, хозяйка, Лю- лю, Одетт и гости — все, столпившись в дверях, смотрели на подруг.

— Воровки! — истерически вопила мадам Мегрэ, а глаза у нее оставались пустые, прозрачные. — Они пришли красть модели! Шпи­онки, воровки!

— Полицию! — звучит голос.Кто-то бежит к телефону.У девушек, ожидавших чего угодно, но не этого, отнимается

язык. Закон им известен. Закон суров... Они озираются, как затрав­ленные зайчата. Но гончих много, не убежать. На лилейном лице Одетт — ангельская наивность, которая так ей идет. Щучий носик Люлю — сплошное торжество. Отвергнутый Жанин сенатор тоже явно злорадствует: поделом тебе, нищая чистоплюйка!

А Колетт...Опомнившись, Жанин открыла было рот...Страшное обвинение нелепо: в мастерской нет моделей. И ка­

кой ей смысл вести кого-то сюда, когда она спокойно может ско­пировать любую модель? Но взгляд ее падает на всемирно извест­ную Колетт. Лицо Колетт неподвижно; зато глаза — в морщинках, несмотря на все кремы, — глаза смотрят так, что Жанин умолкает.

Она видит: Колетт нуждалась в предлоге. Предлог найден, он не будет упущен.

Значит — конец!Тогда Жанин, дрожа, бросается к Андрэ, потом к своим судьям

и — срывающимся голосом:— Господа, я прошу вас... Андрэ невиновна. Это все я. Пусти­

те ее... ради бога...У Люлю брезгливо морщится носик; Одетт, кажется, тронута.

Мадам Мегрэ бесстрастна, как наемный палач. В глазах Колетг гаснет тяжелая злоба, мелькает усмешка. Она колеблется, затем окликает того, кто пошел за полицией. Андрэ, убежденная в благо-

51www.perm-book.ru

получном исходе, по-детски всплеснула руками: напряжение готово разрядиться упреками, нотациями, униженными мольбами простить...

— Вызовите заодно репортера «Франс-суар», — роняет Колетт; и все, вновь застыв, невольно преклоняются перед нею в душе. Скан­дал, сенсация — это ж такая реклама...

Да, Колетт недаром добилась успеха, Колетт — талант.Тот самый, что необходим для победы.Только Жанин почему-то вспоминает черный ход и окна вдали

от площадок — вековые наслоения грязи в богатом доме в центре Парижа.

1955

www.perm-book.ru

ЮЖНОЕПРЕДМЕСТЬЕ

www.perm-book.ru

ДОСТОВЕРНАЯ ХРОНИКА ЛЕГЕНДАРНОЙ «ИНДИАНЫ»

1. О роли женщины в истории

1С,ак ни неудобно нам перед приверженцами доктрины Мон­ро, но повесть об Аргентине мы вынуждены начать с Европы. Что делать, если европейцы так подчистили коренное население Америки (к слову сказать, тоже стоявшее за лозунг «Америка — для амери­канцев»)? Говорят, сама безводная пампа появилась из-за пришель­цев, вырубивших леса...

54www.perm-book.ru

Впрочем, это — старая песня; произошло это еще не в Арген­тинской республике, даже не в Соединенных Провинциях, а на тер­ритории Ла Плата, части испанского вице-королевства Перу. И, не гадая, как бы все вышло, будь у конкистадоров не крест и меч, а, например, кирка и лопата, перейдем к делу. Поскольку ж е наша правдивая история похожа на сказку, от которой по сей день кру­жатся невинные головы, начнем мы ее, как сказку.

В прекрасном городе Праге жил да был на заре двадцатого ве­ка австро-венгерский гражданин Карел Машек. Не злой и не доб­рый, не умный, но и не глупый, честно трудился он на благо собст­венного семейства в собственной портняжной мастерской, где был, как говорится, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Подмастерьям он платил гроши, зато считал их членами семьи и частенько выручал ссудами и советами. Жизнь Машек вел скромную; единственной роскошью ее были пять кружек пльзенского пива — светлого, пени­стого, с горчинкой, эх! — которые он выпивал в кабачке своего сверстника и приятеля Йозефа Шейновского по субботам. Мирно рос его наследник Цтибор, восхищала всех незабудковыми глазками малютка Ярмила... Все было бы прекрасно, будь у Машка* другая жена.

Древние считали, что поэты рождаются, а ораторов воспиты­вают. Но Машку казалось, что рождаются и с иным призванием: скажем, завистницей. Супруга его завидовала всему, против здра­вого смысла, в ущерб себе (чем и проверяется подлинный талант). И кто бы подумал, что жажда быть не хуже при иных обстоятельст­вах либо захирела бы, либо видоизменилась и стала достоинством? Впрочем, достоинств у пани Машковой было и так дай бог всякому: мать она была нежная, хозяйка — экономная, жена —■ заботливая. Но вот стоило соседке-молочнице щегольнуть желтой блузкой — и пани Машкову охватывал зуд по такой же блузке, хотя желтый цвет

* К числу законов, общих для чешского и русского языков, принадлежит правило о выпадении «е» в суффиксах «ек», «ец» при склонении. Ввиду этого мы придерживаемся оригинального чешско­го произношения.

55www.perm-book.ru

ей был не к лицу; дворничиха покупала в рассрочку ковер — пани Машкова сокрушалась: почему ковер не у них? Даже серый ангор­ский котенок часовщика лишал ее покоя до тех пор, пока в ее чистенькой, как языком вылизанной квартирке тоже не замяукал котенок. Причем удовлетворяй она прихоти молча — куда ни шло. Но перед каждой покупкой бывало столько подсчетов, охов и вздо­хов, что бедняга Машек желтел, как блузка, серел, как котенок, шел разводами, как ковер...

И это бы туда-сюда, если бы козни соседей ограничивались ков­рами и котятами; но однажды закадычный друг Машка Йозеф Шей- новский подложил им такую свинью — врагу не придумать. Дела в пивной ухудшались и, предвидя банкротство, он продал ее, надув одного болвана, который вскоре и прогорел, а сам очертя голову бросился в неизвестность со звучным именем Аргентина.

Шейновский был здоров, вдов, одинок: почему не рискнуть?При этой новости заныло у Машка вещее сердце. Он раскрыл

было рот попросить приятеля — молчи, мол, — но понял: не выйдет! Крякнул, махнул рукой и с горя выпил лишнюю кружку светлого пльзенского с горчинкой. А в течение года, постепенно сдаваясь, вы­яснил, что любит не одно пиво, но и Прагу, и извилистую Влтаву, и своих подмастерьев, и певучий говор пражан...

Очень не хотелось ему покидать все это привычное и милое, но вода камень точит. И хотя мастерская давала прибыль, все-таки в назначенный день исхудалый пан Машек простился с семьей и от­правился через пол-Европы на поезде, через Атлантический океан — на пароходе.

До него тот же путь проделали письма его, ответы соблазните­лю Шейновскому.

Теперь позвольте нам два слова об эволюции среднего пересе­ленца в Америке.

Вначале, как правило, он тоскует по отчизне, набрасывается на свежих земляков, хлопочет, помогает им и себя же чувствует осча­стливленным: будто воздуху родного глотнул! Затем, украсив рот полоской усов и научившись припомаживать на местный лад воло­

56www.perm-book.ru

сы, он начинает жалеть, что родился не здесь, как порядочные люди, а там, у черта на рогах, далеко. Тон его с соотечественниками ста­новится назидательным, помощь приобретает оттенок одолжения бедному родственнику. Наконец, совсем обаргснтинившись, он предпочитает общаться только со старожилами, такими, что и снег любят, и к жаре притерпелись, и чешским кнедликом * угостят, и криожским асадо ** попотчуют, а новичков с экс-родины избегают и стыдятся. К аборигенам, то есть потомкам выходцев из других стран Европы, даже в этот период приспособления к среде он отно­сится непросто: и лебезить его тянет (хозяева!), и презрение разду­вает (куда им, скажем, до англичан!), и сходство с ними льстит, и чужды они ему, как он ни пыжься... Еще не американец, уже не европеец, болтается он между небом и землей, как легковесное пе­рекати-поле, и обычно бывает очень доволен собой. (Любопытная, между прочим, вещь — национальное самодовольство. Ты ешь кресс- салат и картофель, сосед — пшенную кашу: разве ж ты не выше его? Нет, ну как это возможно: есть — кашу?!).

К приезду Машка Шейновский проходил первичную стадию ак­климатизации. Мимикрия началась, и чешская его речь уже так рас­цветилась испанскими словечками, что стала совершенно недоступ­ной рядовому пражанину. Но подпочвенная лакейская грусть об ошибке судьбы при выборе его места рождения еще не сгноила его здоровых корней. Поэтому Машек избежал и горьковатой панто­мимы в таможне, и тех кислых плодов, какими иммиграционные вла­сти обкармливают пассажиров третьего класса. Прямо из порта Шейновский увез его к себе, вместо пива напоил аргентинским красным вином, и он выспался так, точно был спокоен за будущее.

Чудные дела творятся с людьми, выдернутыми, как редька, из родной почвы и заброшенными в чужой город. Кое-кто при этом увядает надолго, кое-кто навсегда; зато другие пускают такие по­беги...

* К н е д л и к и — национальное чешское блюдо, вроде рус­ских клецок, только не в супе, а в виде гарнира.

** А с а д о — жареная баранина на вертеле.57

www.perm-book.ru

Вот и тут. Йозеф Шейновский, на родине не проявлявший осо­бых талантов, в Буэнос-Айресе, став Хосе Сехновским, распустился, что павлиний хвост. А Карел Машек, в Праге выглядевший весьма солидным, превратившись в Карлоса Масек и утратив способность склоняться *, напротив, свернулся перестоявшей простоквашей. Он оказался очень похож на итальянцев, поляков, евреев и прочую пере­пуганную голытьбу, опрометью бежавшую из Европы от нищеты в те далекие годы. Вспоминая первые свои шаги по аргентинской зем­ле, Машек признавал, что без Шейновского ему был бы каюк. Не го­дился он для Америки. Сердце у него было мягкое, желания скром­ные, и вообще — нет, не годился он для Америки.

Но пока Машек трусовато подсчитывал наличность и присмат­ривал лавчонку по средствам, Шейновский действовал. Что натолк­нуло его на мысль о пиве: воспоминания о Праге? Чутье дельца? Кто его знает. Почему он связался именно с Машком? Очень про­сто: у Машка имелся капиталец, не имелось воли, ну и — даром, что ль, были они друзьями!

Вскоре около полустанка на железной дороге, где высились лишь церковь и школа, были наспех сколочены дощатые бараки, а в Австро-Венгрию полетели письма Шейновского — не письма, поэмы. И следующих штук пятьдесят земляков, явившихся на по­иски счастья, Шейновский прямо из порта доставил в будущий Флоурет.

Так было положено основание пивоваренному заводу «Ин­диана».

2. О добрых намерениях и черной неблагодарности

Настали для предпринимателей хлопотливые дни. Дело они на­чали с размахом, и это б отлично, хватай у них денег. Но денег не

* В испанском языке не существует склонений. Буквы латин­ского алфавита в разных языках обозначают разные звуки. Испан­ские слова здесь и дальше пишутся так, как произносятся в Буэнос- Айресе.

58www.perm-book.ru

хватало. Вскоре выяснилось, что Машек органически неспособен до­бывать средства, а Шейновский по этой части — мастак, и роли рас­пределились. Шейновский с утра до ночи носился по Буэнос-Айресу, поглощая лошадиные дозы разных напитков в десятках кафе, и отыскивал ссуды и займы; а Машек действовал то в будущем Фло- урете, то подальше, на плантациях экзотического растения — хме­ля. Много раз предприятию грозил крах, но выручали переселенцы. Растерянные, без языка, попадая с парохода в бараки среди пампы, они надолго становились тише воды, ниже травы. Самые легкомыс­ленные задумывались. О содержании их дум история умалчивает: наглядное доказательство свободы мысли, которой по праву гордит­ся Америка.

Пусть, упаси боже, кто-нибудь не решит, что по мановению вол­шебной палочки смирный Машек превратился в упыря, пьющего кровь незадачливых земляков. Ничуть не бывало! Машек остался добродушным малым и все пытался установить на «Индиане» пат­риархальные порядки своей уютной мастерской в Праге. Он участ­ливо выслушивал рабочих и резонно возражал, что у него забот побольше, чем у них у всех вместе взятых: одна ответственность за их же судьбы... Материальной помощи он, к сожалению, оказывать не мог, так как «Индиана» висела на волоске. Но ни разу он нико­му не отказал в моральной поддержке.

Концом его благодушия, наивности и веры в человека была за­бастовка.

Да, увы! Из песни слова не выкинешь. Люди, спасенные Шей- новским и Машком от поисков работы, скитаний по стране и — кто знает? — может, от голодной смерти, сразу получившие и пищу и кров, огляделись, несмотря на строгую изоляцию, а оглядевшись, тут же наплевали на добрых господ. Они не пожелали войти в по­ложение Машка, который совсем не был виноват, так как Шейнов­ский не дал ему обещанной суммы. (Тот был тоже невиновен: день­ги ушли на подвернувшуюся партию бутылок). А бессовестные зем­ляки прекратили работу до выдачи зарплаты и пригрозили перело­мать на «Индиане» машины — машины! Перепуганный Машек вы­звал полицию. После соответствующего внушения у начальника,

59www.perm-book.ru

сеньора Флоурета, в прошлом — мосье Флурэ, дюжинку зачинщиков- бунтовщиков послали на ледяные просторы Огненной Земли, и жизнь вошла в привычную колею.

Но коварство людей, обязанных ему всем, лишило Машка ил­люзий.

— Хорошо же! — повторял он, когда озноб страха сменился у него дрожью гнева. — Вы ко мне — так? И я к вам — так! Что-то вы запоете, посмотрим...

И компаньоны решили, не цацкаясь с земляками, принимать люден любой национальности. Как выразился Шейновский, «этим скотам трудней будет снюхаться». А Машек, затосковав от житья («Черт знает, как во вражеском стане»), срочно выписал пани Машкову.

Таким образом, забастовка на «Индиане» имела три важных последствия: разочарование хозяев в человечестве, крайнюю этно­графическую пестроту будущего Флоурета и прибытие семьи пана Машка, которого мы, как и следует, в дальнейшем будем называть сеньором Масек.

Подробности превращения завистливой пани Машковой в вызы­вающую зависть сеньору де Масек нелюбопытны. Получив воз­можность удовлетворять свои прихоти, сеньора прослыла очень от­зывчивой, особенно среди служанок, которым щедро дарила обнос­ки и объедки (по принципу «чтоб не пропадало добро»).

Цтибор тоже акклиматизировался вполне безболезненно. Став доном Ктибор, он поколебался между профессиями адвоката и док­тора, единственно мыслимыми для состоятельного аргентинца, и вы­брал адвокатуру. Затем он женился на сеньорите Алисии де Негочеа и Пинья, последней дочери двух обедневших знатных родов, закре­пил за собой эти фамилии и твердой ногой вступил в высшее обще­ство. Своего наследника дон Ктибор Масек де Негочеа и Пинья окре­стил исконно испанским именем Родриго и отдал в ту школу, где воз­делывал ниву божью суровый падре Диего. В роскошном особняке Ктибора на улице Лас Эрас в особом шкафу сохранены для исто­рии вырезки из сотен журналов, от великосветских вроде «Атлан­тиды» до бульварных типа «Аки эста», которые благоговейно реги­

60www.perm-book.ru

стрируют каждый шаг аристократических семейств страны. В зна­нии родного чешского языка Ктибор признается редко, только под «мухой». Выдает он себя за австрийца и от души приветствовал ан­шлюсе — воссоединение Австрии с германским народом и включе­ние в гитлеровский великий рейх своего родного города — Праги.

Что до местной политики, то глава государства нравился Кти- бору только пока был полковником, диктатором и собирался вступить в войну на стороне победоносных нацистов. Но, сделавшись генералом, президентом и вступив в войну на стороне победоносных союзников, он разочаровал Ктибора заигрыванием с популячо — плебсом, которому, известно, дай палец — оттяпает руку.

Так протекает жизнь нынешнего владельца «Индианы». Жизнь его сестры, слечны * Ярмилы, или сеньориты Хармилы, сложилась иначе.

3. О первом и последнем конфликте основателей «Индианы»

Хармила была потрясена внезапным полным лишением свобо­ды. В те далекие времена в Буэнос-Айресе женщины не ходили без провожатых. Это доводило ее до неистовства. Она твердила, что переезд принес им только несчастье. Шокируя благопристойного ав­стрийца Ктибора, она называла себя чешкой и вызывающе разъяс­няла, какую славную историю имеет чешский народ.

Любопытно: хотя жители Буэнос-Айреса либо сами достаточно поколесили по свету, либо слышали о поездках старшего поколения и хотя в школах даже история начинается именно с географии **,

* С л е ч н а — по-чешски то же, что сеньорита по-испански; барышня. Употребляется как обращение к незамужним: либо с име­нем или фамилией, либо без них, как в современном русском язы­к е— девушка и гражданка.

** Учебники истории в Аргентине начинаются с открытия Аме­рики Колумбом.

61www.perm-book.ru

буэнос-айресцы весьма беспечны в этой дисциплине и о многих на­циях слышат впервые, лишь натолкнувшись на выходца-<иммигранта. Попроще б! — считают они. К чему столько племен! Хватит десятка. И по высочайшей иронии судьбы народы арабского Востока, века­ми воевавшие с Оттоманской империей, все получили здесь имя туркос, хотя как раз турок-то кот наплакал. Испанцы все считаются гажегос — галисийцами, причем звучит это как брань; евреи назы­ваются русое — русскими, а русские не называются никак.

Так вот, Хармила капризничала и, отказываясь культурно выда­вать себя за австриячку, цеплялась за загадочное понятие «чех». Она росла избалованной, своенравной. По существу, она была един­ственной любовью сеньора Масек. Он не отказывал ей ни в чем. Излюбленным занятием отца с дочкой было вслух помечтать, как вернутся они в Прагу, как станут жить среди своих, а о пиве бу­дут вспоминать только под вечер, посылая прислугу со стеклянным кувшином в кабачок. Хармила, кроме того, втайне тосковала по статному Миле, но в этом не признавалась даже отцу.

Неизвестно, что ожидало бы Хармилу, не случись в ее жизни нескольких важных событий: первой мировой войны, сделавшейбеспочвенной мечту о возвращении в Прагу, и целого ряда конф­ликтов между чувством и разумом в душе ее близких.

Заварил кашу неугомонный Сехновский.Сехновскому перевалило за пятьдесят, но он не утратил ни

энергии, ни предприимчивости — никаких атрибутов молодости, кро­ме одного: привлекательности. Подхватив к тому же еще где-то паршу, он, чтобы не корчиться при бритье, отпустил бородку и стал поразительно похож на козла.

Идеалисты, наверное, объяснят все мистическим влиянием этой бородки. Как известно, литературоведческий термин «трагедия» (острый душевный конфликт) происходит от греческого слова «тра- гос» (козел) и соответствует понятию «козлование». А в сердце Сех- новского поднялось настоящее козлование: поглядев однажды по­пристальнее на семнадцатилетнюю Хармилу, он почувствовал себя влюбленным, и страсть его, как он сам, сочетала кавалерийскую пылкость юности с танковым упорством зрелых лет.

62www.perm-book.ru

Не сразу поддался стареющий сеньор своему чувству. Долго сомневался он, есть ли у него моральное право жениться на Хар- миле; что, если, думал он, легкомысленная красотка окажется недо­стойной такой чести и не даст ему того счастья, которое он за­служил?

Но, видно, и основателю «Индианы» не победить человеческой слабости. Страсть заглушила ропот разума, и претендент в женихи сообщил свое решение сеньору Масек.

Так у рассудительного сеньора Сехновского конфликт рассудка и чувства привел к разгрому рассудка.

Для чувствительного сеньора Масек тот же конфликт кончился поражением чувств.

Сперва он слышать ничего не желал и обругал друга старым козлом и психом. Тогда Сехновский, побледнев, спросил: «Что б ты без меня делал?» Заметил: «Знай я, что ты такая свинья...» и при­бавил: «Но я исправлю ошибку!»

— Ни перед чем не остановлюсь! — заключил он гневно. — В по­рошок вас сотру.

Угроза сильно обескуражила сеньора Масек. Он представил се­бе: жена желтеет от зависти к соседкам, сын — недоучка, сама Хар- мила — на кухне в ситцевом платьишке... В общем, он вообразил себя рабочим «Индианы», и жизнь без радостей в настоящем, без надежд в будущем его испугала. Горько упрекнул он себя за до­верчивость: пока он воевал с персоналом, Сехновский порхал себе по кафе и заводил полезные связи. В результате он, Масек, цели­ком в руках проныры Сехновского. Сехновский — друг-приятель всех влиятельных особ, уничтожить компаньона ему раз плюнуть. Сомневаться же в его готовности к этому мог кто угодно, только не Масек.

Учтя все это, бедный Масек дал задний ход. Он извинился за «козла», извинил за «свинью» и попросил неделю на размышления, вернее, на то, чтобы убедить себя и Хармилу в необходимости брака.

Убедить себя ему удалось быстро, правда, не без труда. Он не продавал дочь, не приносил ее в жертву «Индиане». Вовсе нет. Как

63www.perm-book.ru

отец он был обязан подумать о будущем. Что ждет Хармилу за аргентинцем? Сехновский как-никак свой. А насчет разницы в воз­расте, ну что ж... Иногда оно и лучше. Старый муж души не чает в жене и умирает, оставив ее молодой. И вообще...

На «вообще» закончилась острая душевная борьба сеньора Ма-сек.

Пришел черед Хармилы.В семнадцать лет девушка обычно убеждена, что жизнь жесто­

ка только к другим, а лично ей припасла полное счастье. Не будучи исключением из правила, Хармила верила, что судьба сделает для нее исключение из правила.

Поэтому сперва она рассмеялась: вместо принца — козел? Ха, ха, ха! Поняв же, что это не шутка, отрезала: лучше под поезд.

Случись это лет на двадцать позже, Хармила могла б сбежать из дому и устроиться секретаршей. В те времена, в Аргентине, жен­щине идти было некуда: не в публичный же дом! Даже лет через пять положение б изменилось: Ктибор мог бы противопоставитьСехновскому собственные знакомства и связи.

Но беда потому и становится бедой, что случается в неудач­ный момент.

Скажем прямо, решилась Хармила по доброте: испорченнаякарьера брата, необеспеченная старость родителей... Против нее не­ожиданно восстала мать.

Ничья карьера не стоит такого ужаса, кричала она, а нам, ста­рикам, много ли нужно?

Борьба самопожертвований длилась неделю и окончилась побе­дой Хармилы.

Так новая опасность для «Индианы» была устранена пышной свадьбой, на которой гости перешептывались и перемигивались, не­веста и сам жених отнюдь не сияли счастьем, а тесть, напившись, молол что-то о молохе, требующем жертв, и рыдал навзрыд о сво­ей скромной мастерской в Праге. Предчувствие старого сеньора Масек оправдалось: выйдя замуж, Хармила отшатнулась от него и выплакивала горе у матери на груди. Сын давно стыдился его чеш­ского акцента. И он спился, одинокий, как в изоляторе.

64www.perm-book.ru

Зато пил он не местную канью *, а импортное шотландское виски, и не из стеклянных стаканов, а из тончайшего хрустали (кстати, богемского).

Сеньора де Масек, прежде поразительно моложавая, быстро увяла, расхворалась и умерла.

На долю Сехновского вместо любовных утех выпали муки Тан­тала, который, по горло в воде, погибает от жажды.

Пытку усугубляла жестокая ревность.В который из двухсот шестнадцати месяцев замужней жизни

растеряла былую отзывчивость Хармила? Вначале, пока еще трепы­халась? Позднее, когда уже смирилась? Кто ее знает! Известно од­но: до самой смерти супруга у нее часто менялись служанки — да­же безответные чиниты ** не выдерживали вспышек ее ярости, хотя сердилась-то она не на них. Оставшись тридцатипятилетней вдовой, она тотчас покинула Буэнос-Айрес, где уже по-европейски свободно ходили по улицам женщины, и умчалась в Париж. Там, сделавшись мадам Жармилой, она жила до войны, а затем перекочевала в Нью-Йорк, где живет и поныне как миссис Джермайла.

Говорят, она все наверстывает потерянное время, много пьет н постоянно меняет платных любовников.

«Индиана», сделавшая резкий скачок вперед в первую миро­вую войну, к концу второй, после нового скачка, превратилась в ги­гантское предприятие; рабочие съезжаются гуда со всей округи, а хозяев не видит никто, никогда.

И лишь легенды ходят о счастливой судьбе основателей, дока­зывающей, что в Америке способный человек легко добивается все­го, о чем только можно мечтать.

1967

* К а н ь я — дешевая водка из сахарного тростника.** Ч и и и т а — буквально; китаяночка — название аргентинских

крестьянских девушек.3 О. Волконская 65

www.perm-book.ru

ЩУРЕНОК(Предание о безумии)

I

Трудолюбивый Гижермо лежал на служебном диване, как щука на песке, и костенел с леденящей быстротой. Давно ли вполз он на чудовищные вершины мастерства? И вот...

— Медицина бессильна, — профессионально вдохнул воздух док­тор Эстевес и рывком склонил голову так, точно кивнул нижестоя­щему.

— Аминь, — профессионально выдохнул воздух падре Диего и закатил глаза так, точно пытался заглянуть в лицо больному гиган­тизмом.

И кроме атих двух затрепанных фраз, ничего не нашлось у них для человека, сгоревшего на служении человечеству.

Тем удивительнее оказались их чувства.Падре Диего, вообще говоря, ничего не любил так живо, как

смерть, когда судорожный росчерк агонии подводит черную черту под балансом грехов и заслуг. Но сейчас он почему-то испытывал жуткий позыв ссутулиться, хихикнуть и быстро-быстро потереть пе­ред носом ладошками, хотя этот-то жест покойника и вызывал в нем неодолимое омерзение. А у здоровяка кутилы Эстевеса вместе с мыслью о противоестественном одиночестве Гижермо завихлялась в мозгу совсем уж невозможная шансонетка: «Он видел меня голой, ах, такой голой...»

Ощущения были настолько несуразными, что у обоих заворо­шился в груди колючий ежик угрызений совести. Им показалось, что бог бессовестно обсчитал дона Гижермо и что виноваты в этом и они, друзья — ну да, в общем-то, друзья — умершего.

Исправить бы свой неясный проступок. Да как исправишь — те­перь?

66www.perm-book.ru

Они стояли, задумавшись. Падре Диего привычно бормотал мо­литвы и механически перебирал четки; доктор Эстевес привычно сдерживал желание механически засвистеть, как перед вскрытием в анатомичке.

Оба думали, думали...— А что, если... — начал толстый Эстевес.Нижние полукружья оливковых зрачков падре Диего заняли

место верхних, верхние скрылись где-то там, внутри черепной ко­робки. Он моргнул, радужная оболочка соскользнула в центр белка и приняла вопросительный отлив.

— Нет, я только... По существу, ведь он — великий человек. Ведь его изобретение... — По мере того, как слова, одно за другим выпрыгивали у него изо рта, доктор сам изумлялся: что ж это вы­ходит?

— Изобретение его имеет всемирное значение, — едва расклеи­вая бескровные губы, подтвердил падре Диего. — Точнее, при­менение.

— Да, использование. Благодаря ему у нас — мировой приори­тет! Наша национальная слава...

— Такими вещами, к сожалению...Теперь запнулся священник, мертвенно бледный, с прошитыми

серебряной канителью смоляными волосами.Снова наступило молчание. Еще суше защелкали четки падре,

тихим шипом прорвалось-таки посвистывание доктора.— Что, если увековечить его память... Увековечить его дело...

А? — Думая, что все уже сказано, доктор осторожно добавил: — Конечно, если разрешит дон Ктибор и если не возразит...

Под выцветшим до прозрачности взглядом падре он поперх­нулся и замолчал.

— Сын мой, — со свинцовой кротостью произнес падре Диего. — Что мы решим, то и будет. Поверьте, никто не...

Он погрузился в раздумье. Ему вспомнилось, что его давно уже покалывало раскаяние, но всякий раз дьявол вовремя вселялся в Гижермо, ссутуливал его и быстро-быстро потирал перед его носом

67www.perm-book.ru

ладошками; и туман сочувствия тотчас же рассеивался на ветерке отвращения.

Ежик угрызений совести с брызгами гадливости на иголках ча- стенько-таки копошился в сердцах людей, особенно ценивших покой­ного. Только сам аргентинец Гижермо, урожденный француз Гийом, неизменно сохранял душевную ясность. Слишком рано столкнулся он с небывальщиной — да с какой!

Гийом и родился не как все: он был обязан жизнью искусству хирурга. Впоследствии его острота о сечении и кесаре стала прямо- таки классической. И до чего к месту, как точно применял он ее в своей многотрудной работе!

Называйся операция не так царственно-пышно, он бы этого, ко­нечно, не смаковал. Но недаром был он мелкий буржуа, сын мел­кого буржуа, а значит, низкий поклонник знати!

Да, впервые странное вторглось в жизнь Гижермо в первый миг его появления на свет.

Завладело оно им в первый день обучения грамоте.

II

Представьте себе Францию, Лион. Поутру, в черном фартучке, с портфельчиком, Гийом побежал в школу, радостный и взволнован­ный, как всякий будущий первоклашка.

Его поджидали удивительные открытия.Например, на свете оказалась уйма ребят его возраста. Гийом

привык к унынию утробного одиночества внутри семьи, где всеве­дущая и всемогущая, вечно хмурая пара взрослых по непонятной^ прихоти необъяснимого произвола то и дело одергивала и карала его, малыша, без силы и прав: «Молчи! Не смей! Сколько раз по­вторять?!» И вдруг — столько сверстников, равноправных и равно­сильных, такое общее веселье и шум без единого окрика!.. Порази­тельно!

А что вы скажете об ответе одного из мальчишек:— Меня зовут Жожо. Раньше меня звали Жеже.А о дружном хохоте, покрывшем эти слова?

68www.perm-book.ru

А о мудром, ласковом всезнамке-учителе?Все это сулило совершенно необычайную, захватывающе-инте­

ресную жизнь. И все было необычно, пускай в пределах обычного, но все-таки, все-таки...

По дороге домой мальчик листал новехонький альбом впечат­лений, чтобы описать все-все-все своей мамочке. Она была щедра на пощечины, но души не чаяла в сыне. А за хорошие отметки она обещала су — подумайте, су — в его копилочку-свинку. Счастье рас­пирало ему грудь, он даже решил кое-что рассказать при отце: ого-го!

Отец отпугивал не обликом, хотя, будь Гийом поопытнее, он бы призадумался над внешностью человечка, восседавшего против него по вечерам за столом. Большая голова, вытянутый и сплющен­ный вверху нос, большой рот, вооруженный многочисленными, точ­но загнутыми назад зубами, плоская нижняя челюсть, наезжающая на верхнюю... Но для ребенка это было настолько родным... Вспыш­ки ярости, при которых скрипучий тенор Флурэ-старшего срывался на визг, тоже казались естественными. Не возмущала и несправед­ливость: разве у взрослых разберешь, что к чему?

А вот явлением природы, тоже изначальным и все-таки страш­ным, был взгляд его папы.

Отец следил за ним непрерывно, даже читая в газете уголов­ную хронику или священнодействуя над вином и салатом, при этом он напоминал удава, Гийом — кролика. Взгляд был пронзительный и точно всасывающий, вылизывающий из души все потаенное, чего и в мысль-то не полагается облекать. От взгляда сводило рот, как от жуткой кислятины, и слова, готовые потечь молочком, створажи­вались на языке.

Но, возвращаясь из школы, пританцовывая, Гийом решил, что никакой он не кролик; сегодня он если не залает, так тявкнет, скульнет, а может, даже и огрызнется: вот!

Освобождение от власти немигающих глаз было упоительно, и мальчик замурлыкал в такт пляске-бегу жизнерадостную серенаду, посвященную, как водится у поэтов, любимому предмету и самой дорогой женщине:

69www.perm-book.ru

Копилочка, копилочка,Тоща ты, как коптилочка,Как газовый рожок!Тащу я су у мамочки,Чтоб толще яркой лампочки Ты сделалась, дружок!

Песенка восхитила его. В восторге он искал продолжения...И тут...С незнакомого, страшноватого лица чужого дяди на него гля­

нули знакомые, страшноватые глаза родного лица.Курлыканье оборвалось жалостным писком, точно удав заглот-

нул-таки кролика. У мальчика искры посыпались из глаз.Когда он опомнился, дяди уже не было.Ясно: он лишился рассудка.Ребенок ждал вечера с нетерпением. Молчать было трудно, но

говорить...Ах, не дождалась мамочка Флурэ ни его вдохновенных расска­

зов, ни ею вдохновленных стихов!Зато ужина сын ее дождался.Строгий, несправедливый отец глядел на него глазами, выли­

зывающими душу. Эти самые глаза глядели у школы с другого лица.Зрачки ребенка раскосились в мучительном напряжении мысли.

Взглядывая через стол, он пытался прочесть ответ на нелепейший вопрос: кто это был? Ты? Но лицо? Не ты? Но глаза?

А вечер тек, как обычно, родители обсуждали расходы, цены, а также убийство в столице, не раскрытое из-за того, что в париж­скую префектуру сыщиков берут только по знакомству. Кому ну­жен талант, если все решают знакомства!

Ужин кончился. Мать на кухне мыла посуду.Теперь или никогда! Сын заерзал, облизнул губы... Вдруг отец

подмигнул ему, ощерил пасть в небывало веселой ухмылке. Это могло значить: вот, брат, и началась для тебя школа и всякое та­кое; но Гийом онемел; впервые в жизни он ссутулился, хихикнул и быстро-быстро потер перед лицом ладошками.

А наутро вместо открытой мордашки пресимпатичного маль­

70www.perm-book.ru

чонки одноклассники встретили жесткий взгляд существа, запелена­того внутри, как мумия в саркофаге. Уродливость, скрытая вчера сиянием улыбки, сегодня вдруг стала страшно заметной.

Сперва предположили, что парень прихворнул. Потом первое, хорошее впечатление забылось. Будь у Гийома друзья... Но Гийом не успел. Ничего не успел бедняга Гийом. Сын рыбака прозвал его Щуренком. Щучий сын, сын щуки — по-французски это звучит оди­наково, описательно. Кличка приклеилась намертво.

— О чем ты думаешь? — нервно спрашивал учитель, поймав рассеянно-углубленный взгляд последнего ученика. — Нет, о чем ты все думаешь?

Гийом сутулился и хихикал. Жест, еще случайный, не вжи- тый, уже вызывал гадливость. Говоря о Флурэ, ребята подносили пальцы к виску, словно раскручивая гайку: о н — того! Педагоги подозревали его в распространенном грехе. А Гийом проводил дни в напряженном ожидании, гадая: с какого лица глянут на него от­цовы глаза? И когда эта тайна нарвет и, прорвавшись гноем слов, зарубцуется?

Но день шел за днем, а загадка оставалась загадкой. Гийом все чаще молился, прося открыть: заболел он? или так бывает у всех?

В те годы он еще ничуть не гордился своей исключительностью в скучном мире — астрономической сумме семейных систем, вра­щающихся вокруг свинок-копилочек. И он не знал, сколько людей, глядя вокруг, так же, как и он сам, гадает, кто сошел с ума: они? остальные?

Кончилась эпоха, когда европейцы во всех новых колониях ис­кореняли местных безумцев, считавших их сумасшедшими. Францу­зы казнями убеждали суданцев, что земля их — уже не их, что культ богини Цивилизации воспрещает коренному населению пере­езды и предписывает жуткие ритуальные работы на идола Налоги, а суданцы, вспоминая былое приволье, гадали: в уме ли француз­ские жрецы?

Да, Гийом не был единственным, кто сомневался в своем здра­вом рассудке.

71www.perm-book.ru

I I I

Между тем Гийома отдали в лицей.Это стоило дорого, но папа в присутствии сына доказал маме,

что в школе приобретаются связи и что лучшее обеспечение старо­сти-недвиж имость, хотя бы и такая подвижная, как Гийом.

Слушая эти бухгалтерские выкладки, мальчик горбился. Гор­бился он и при других разговорах.

— Опять необходимы ботинки! — вздыхала мама Флурэ. — Не напасешься. И когда ты начнешь зарабатывать хоть на себя, боже, боже!

— А нельзя починить? — скрипучим тенором спрашивал па­па. — Эдак и впрямь разоришься.

И визжал неожиданно:— Неужели трудно подумать о родителях? Беречь нужно вещи,

беречь! Эгоист!Упрек был несправедлив: Гийом думал о родителях мною. Каж­

дый вечер он в мечтах выплачивал им со щедрыми процентами долг за жертвы, в которые его то и дело тыкали носом, как оскандалив­шегося щенка. Подчас ему серьезно казалось, что, родившись, он тем самым нагадил. И родничок его любви, прежде хрустальный, свободный, все гуще вскипал подавленной злобой раба.

Так прошло его детство.Затем сына познакомили с работой отца.Здание Ьнушало трепет. Закрытые двери следовали одна за дру­

гой, и на каждой красовалось грозное: «Посторонним вход воспре­щается».

Проникая в обшарпанные канцелярии, Гийом не повстречал ни ступеньки; но чувство у него было, точно он стремительно возно­сится вверх, оставляя простых людей внизу, под собой. Ему вспом­нилось, что и родился он не как все и в школе сразу стал не как все. «Ага! Всем вход воспрещен — значит, я действительно не как все!» — подумал он и поежился от первой незаслуженной привиле­гии, как от приятной щекотки.

Он не соображал, какая пошлость — желание быть особенным

72www.perm-book.ru

и какой ужас — обособленность без желания. Напротив, он на­слаждался: «Моя лучшесгь не позволяет мне стать каквсешним», — пробормотал он в порыве вдохновения и засмеялся.

Тут последний порог, отделявший его от простых людей, остал­ся за ним; и Гийом застыл, потрясенный.

Его отец избивал человека.Хруст, шмяканье, вой, рев, возня... Руки отца, всегда чистые,

были залиты кровью. В сером помещении кровь, жирная, как густо разведенная краска, выглядела неестественно яркой. Избиваемый был грязен, тощ; он сразу вызвал брезгливость: и зачем такие жи­вут? Зато отец в тусклом блеске непоказного могущества — какой контраст с этим убожеством! Как властно звучал его свирепый фальцет, как сверкали глаза с мечущимися зрачками, обычно по- щучьи сторожкими и круглыми!

Чиновник, вхожий в алтарь, где служил свои своеобразные обедни Флурэ-старший, повернул Гийома за плечи, и двери захлоп­нулись.

Гийому было четырнадцать лет.Вечером, глядя на отца, священнодействовавшего над вином и

салатом, он соображал: приснилось ему? или он всерьез сума­сшедший?

Ту ночь он не спал.Он по-прежнему воображал, что один он не уверен, в уме ли

он. А вокруг по-прежнему, выедая глаза, клубилась чадная заря XX века.

В деле Дрейфуса, показавшемся последней тенью феодальных ночей, а оказавшемся первым лучом фашистских деньков, офицеры без чести отстаивали честь офицера.

Полыхнула схватка американцев с испанцами за кровь и земли кубинцев. Прогремел раздор англичан с бурами за кровь и земли черных варваров, считавших варварами белых убийц.

В Париже создали министерство колоний для дел неграждан, не лишенных повинностей и не обремененных правами. Для усмире­ния цветных безумцев во Франции организовали Колониальную ар­

73www.perm-book.ru

мию. Когда в 1950 году праздновали ее полувековой юбилей, наи­более разумные французы считали это диким припадком безумия.

IV

До знакомства с работой отца Гийом не был ни жалостлив, ни жесток. Он просто не интересовался тем, что его окружало.

Теперь он ринулся изучать мир. Он насаживал мух на соломин­ки, прокалывал булавкой, обрывал крылья. Тараканов он не давил, а придавливал, чтобы наблюдать их медленное умирание.

Раз он выкупил у школьного сторожа мышь, попавшую в мы­шеловку. Дело было после уроков, на улице. Мальчишки окружили Щуренка и с любопытством разглядывали живой серый комочек в его кулаке — так, словно первый раз видели.

Потом Гийом вспорол мыши брюшко перочинным ножом.Кровь оказалась алой и яркой, как у оборванца в полиции.

Гийом отшвырнул мышь, и она поползла, мучительно растопыривая лапки. Кровяная полоса потянулась по асфальту. Зрители рассту­пились...

Тут голова зверька хрупнула под ботинком, и страдание пре­кратилось. Невысокий мальчик сгреб Гийома за ворот и бешеным шепотом спросил:

— А если б тебя кто-нибудь так?Гийом онемел.— Я... Но я же не мышь! — нашелся он наконец.Ответ показался забавным. Послышались смешки.—• Еще бы! Много чести для такого... Щуренка! — услышал

Гийом.Страшный удар наполнил звоном и болью его внезапно опус­

тевшую голову. И он раз и навсегда понял, до чего ему не хочется быть битым.

Вечером, в кровоподтеках, с запухшим глазом, он хищно по­дался через стол:

— Папа, как ему насолить?— Кто он? — деловито осведомился старший Флурэ.

74www.perm-book.ru

— Аллен де Сент-Эль... граф! — с надеждой крикнул Гийом,Мосье Флюрэ помрачнел.— Богат?— Миллионер...— Завтра же извинись перед ним, — сухо велел Флурэ-старший

и объяснил покорно и грустно: — Такой любитель мышей не по си­лам нам, бедный малыш...

В тот же вечер, когда мать мыла на кухне посуду, отец торже­ственно заявил:

— Сын мой, нам нужно поговорить.Долгожданная минута настала.Фонетически разговор состоял из жужжания французского

«жё» — «я», переплетавшегося с баюкающим «тю» — «ты». «Жё-жё- жё-жё-жё», — шипел свои поучения господин Флурэ| «тю-тю-тю-тю- тю», — тетешкал он наследника.

Лампа освещала два сплющенных вверху носа, три глаза и жесткие губы, скрывавшие плотный частокол зубов; беседа шла без улыбок.

— Сын мой, теперь ты знаешь по опыту, как ужасен произ­вол, — начал мосье Флурэ назидательно. — Да пойдет тебе на поль­зу урок! Знай, произвол — фундамент всей жизни; не приспособив­шись к нему — не прожить. Угадывай мысли сильного, ибо главное, сын мой, бить, но битым не быть. Можно, конечно, не бить. Но то­гда приготовься терпеть. Терпеть!

Если вычеркнуть стереотипы вроде «ты молод, мой сын» или «жизнь сложней, чем думают в твои годы», то основные заповеди духа Флурэ, преподанные Флурэ-отцом Флурэ-сыну, евучали при­близительно так.

Место в жизни бог обеспечил богатым; бедные должны им слу­жить. Каждый заботится о себе; о других и за других думают толь­ко церковь, охраняя души от зла, и полиция, оберегая тела и добро; и чтоб не стать беззащитной плотвой, плыви в заводь церкви или в затон префектуры. В церкви, однако, требуют безбрачия, чтоб имущество, не распыляясь по разноплеменным сынкам, оставалось у римского папы; так что лучше — полиция. Хлеб там не сдобный,

76www.perm-book.ru

но верный: графита не часто пачкают себе ручки, а беднота орга­нически неспособна к охране порядка — вспомни семьдесят первый!

Щуренок каждой чешуйкой впитывал советы. Ему особенно за­помнился вздох о великом Средневековье, когда нарушителей пы­тали всенародно, нарядно и парадно: «Опоздали мы родиться, дитя мое!»

(Незадолго до смерти, читая сообщения о Гитлере, Гийом, уже Гижермо, хихикал: «Родились-то мы, папаша, наоборот, рановато,..» Папаша до нацизма не дожил).

К концу беседы мальчику стали ясны и сахар отцовской люб­ви, и соль его разума, и перец мудрости, и горчица житейского опыта. Он понял: лучшим наследием ему остается профессия ин­спектора полиции, обязывающая регистрировать слабости, подмечать грешки, ошибки и промахи. Это познание сулило ему то же, что вход в запрещенную дверь: лестное сознание избранности.

Лестным показался Гийому и рассказ, как в первый день его школы папа глянул на него из-под полицейского грима, изменяю­щего физиономию, и похолодел: мальчик выглядел таким зауряд­ным... Но скоро это впечатление сгладилось: нет, ты-таки щучий сын, тебя подрессировать — будет толк.

Подросток не подумал, какое необыкновенное счастье испытал он в тот единственный обыкновенный день своей жизни.

Объяснение, почему не нужно церемониться со сволочью без гроша, было лапидарным и точным.

— Они или мы! — резюмировал старший Флурэ. — Граф поколо­тить поколотит, но без нас ему не прожить, а они уничтожат нас. Так-то.

Он снова помянул год Парижской Коммуны, и сын содрогнул­ся: пустынной, грустной показалась ему земля без Флурэ.

На другой день Гийом, сутулясь, извинился перед графом— за что, неизвестно; разве за полученные от него тумаки? Граф отвер­нулся. И в Гийоме вскипела ненависть к мальчишке с ясными гла­зами и гордым лицом; она обварила его, будто ему на сердце плес­нули кипятком. «Тебя б на мое место, с-скотина!» — подумал он, от­ползая. Он вообразил себе, как на сменяющихся жутких личинах

76www.perm-book.ru

граф разыскивает глаза своего родного отца, а сам он, Гийом, огражденный деньгами и сворой Флурэ от грязи обыденщины, бла­годенствует в графском поместье. Несправедливость стала на миг его личной обидой, нестерпимой, как боль при воспалении надкост­ницы. Однако приступ здравого смысла перепугал его больше, чем припадок буйного помешательства. «Так бог создал. Всяк сверчок знай свой шесток! — Святой водой смирения покропил он здоровую злость: — Я хуже его, зато другие хуже, чем я!»

Но от солидарности с золотой серединой его затошнило еще пу­ще, и он тут же решил доказать, что он — не как все, а совершенно особенный. Всепрощение тоже оказалось ему не по зубам. Перед сном, едва разжались когти разума на горле его чувств и желаний, он вспорол графу живот и выпустил наружу кишки, потом колесо­вал его, с наслаждением слушая хруст костей и мольбы о пощаде, и, наконец, топором раскромсал еще живое, подергивающееся тело.

Ночь мести не принесла удовлетворения, напротив: утром Гий­ому захотелось подружиться с Алленом. Он стал ходить за ним по пятам, кидался за плащом, чинил карандаш. Он снова начал все объяснять, сослался на воспитание, на обстоятельства, даже на за­ботливого папу Флурэ, которого, сам поражаясь, представил чудо­вищем. Аллен отмахнулся пословицей: «Отец — скряга, сын —мот», — возражение тем, кто убежден: яблочко-де от яблоньки... «Каждый волен избрать себе судьбу, какую пожелает», — наивно и холодно заметил Аллен. Дружбы не получилось. Но Гийом долго издали следил за своим врагом-идеалом. Он завидовал прекрасной свободе его смеха, непринужденности слов и движений. Он силился понять: в чем секрет обаяния подростка с лицом неправильным, как у него самого?

В то же время он, не переставая, казнил его, и по ночам Аллен бывал ужас как уродлив и жалок. Он лебезил перед Щуренком, на коленках умолял пощадить, не губить. Он так же лицемерно чернил своего отца, так же сваливал все грехи на воспитание, на обстоятельства...

Но приходил день, сны развеивались — и снова лицо с выраже­нием прямоты, твердости и ума становилось прекрасным.

77www.perm-book.ru

У Гийома же хихиканье и потирание ладошек уже сделалось частью его внешности, неизменной, как форма носа или цвет глаз.

V

Еще в лицее Гийом увлекся историей.История была словно детективный роман. При описаниях рабо­

ты святейшей инквизиции впечатлительного юношу аж знобило. Словечко «ублиетт» — каменный мешок — звучало сладострастнее, чем имя красотки: Иветт, Жанетт, Антуанетт. В Гийоме снова за­билась творческая жилка. Сухие факты он представлял себе в кар­тинах и красках. Себя он воображал инквизитором, подсудимым был очередной оскорбитель. Гийом по-прежнему не прощал обид, он жестоко мстил за них в бессонные ночи.

Формы судебного процесса в Европе до конца восемнадцатого века и в США с середины двадцатого умиляли его простотой. По­дозрителен? Значит, виновен! Обвиняется? Виноват!

В самом деле: россказни соседей, пересуды, донос — и человека хватают. Ты отзываешься о нем хорошо? Эге-ге! Сам таков. Даль­ше — тюрьма, пытка жаждой, голодом, бессонницей. И вот — суд. Кто обвиняет? В чем? Подсудимому неизвестно. Защиты нет. За­то — прокуроров!

— Рассказывай все про всех! — требуют судьи. — Все, про жи­вых и про мертвых!

Первый раз Гийом изумился: про мертвых?Но для инквизиторов смерть была не препятствие, в этом их

принципиальное отличие от американских конгрессменов, с которы­ми, увы, Щуренку не довелось познакомиться. Комиссию по анти­американским делам интересуют живые. Инквизиция же занима­лась и умершими; истлевшие кости сжигали при аутодафе, имуще­ство захватывал Рим. За восемнадцать лет папствования Иоанн XXII собрал с мира по нитке восемнадцать миллионов золотых. Но сред­невековый Ватикан приобретал, современные же Ватикан и Вашинг­тон не только приобретают, но и берегут то, что получили от предков.

www.perm-book.ru

Гийому тоже предстояло и приобретать, и беречь. Он готовился к жизни.

Изучая историю, он понял: охранитель устоев должен опасать­ся всех, кто, в ущерб себе, сует нос в чужие дела. Упорство ерети­ков было ужасно: за свою новую веру они шли на смерть, отбра­сывая все, чему учили их с детства. Предатели! У Гийома сжимались сосуды, он холодел; утешала его только мысль, что в наш век сло­жения и приумножения люди стали трезвее. Безумие убежденности, думалось ему, рассеялось с дымом последнего испанского костра в тридцатых годах прошлого века.

Исподволь Гийом принялся для практики помогать отцу, раз­мышляя, откуда взялось выражение «пассэ а таба» (проводить сквозь табак), по смыслу — избивать арестованных? Это было хоть что-то. Но избить, даже покалечить бездомного — чушь в сравнении с простейшей из пыток отцов-доминиканцев: веревкой, которая, впи­ваясь в тело, разрывала сосуды.

Рискнуть? Не рисковать? Если из-за какого-то офицеришки-ев­рейчика мог разразиться скандал дрейфусиады...

Нет, Щуренок боялся. Разумнее было дробить зубы беззащит­ным нищим и ждать — но чего?

VI

Шла весна. Сона стремительнее обычного бросалась в объятия Роны; горлинки, воркуя, вили гнезда; в заводях группами и пара­ми нерестовали щуки.

Гийому словно подменили глаза — девушки казались ему од­на другой соблазнительней; готовый отдать сердце любой, он за­сматривался на всех. В мечтах циничный и лютый, в действитель­ности он был беспомощен и робок, но не сомневался, что подруга ему отыщется: нашел же папочка мамочку!

Подруга нашлась. Ее звали Мариетт Лефорж. У нее были чер­ные глаза, широкие бедра и тонкая талия. Д ед ее был полковник, отец — адвокат.

И для Гийома настали совершенно необычайные дни. Он бродил

79www.perm-book.ru

с мадемуазель Лефорж по городу, они любовались водами рек, шептали те милые глупости, что скучны всем, кроме влюбленных. Родители радовались...

Радость была преждевременной.Раз, гуляя по площади Быков, Гийом заговорил о своих завет­

ных мечтах. Он помянул добром великого инквизитора Томаса Тор- кемаду и прибавил, что жив не будет, а в историю попадет. Он разворачивал перед возлюбленной свиток чистолюбивых планов, пе­реливающийся, как жемчуг, тусклым блеском непоказного могуще­ства, а Мариетт глядела на него, молчала и бледнела.

Потом, рванув руку из-под его локтя, она прошипела, как плю­нула:

— Щука ты, нет, щуренок! Фу, гадина!Пощечина была не звонкой, а гулкой. Щека сына щуки поба­

гровела, кулак поднялся...Но... скандал с дочкой адвоката, внучкой полковника...Снова роем ос изжалили его мысли о чудовищности произвола.

Нормальные полковники изобретают сверхнормальные способы унич­тожения всего, что нормально, и их считают героями. Ни один сума­сброд не назовет сумасбродом папу Лефоржа, за гонорар добиваю­щегося оправдания виновных, осуждения невинных. Почему же он, Гийом?..

Чем, ну чем он ненормальней других?Казнь, которой подверглась ночью Мариетт, была так ужасна,

что и описать невозможно. Но и сердце Гийома треснуло, как кокос от падения с пальмы; жуком-плодожилом закопошилось в нем же­лание бежать из Франции, потерявшей рассудок.

Сердясь на то, как трудно соединить теорию с практикой, он от души сочувствовал отцам-инквизиторам. Он хихикал, узнавая, как бедняги ужами вились, угождая и богу, и людям. Бог любит огонь: для него пылали костры. Толпа любит милосердие: к пытке прибегали всего раз, прерывая ее на любое время и возобновляя по мере надобности. И ведь инквизиция не казнила; она рекомендо­вала казнить светской власти, королевским молодчикам.

Правда, чересчур строптивый судья сам сгорал на костре.

www.perm-book.ru

Членам комиссии по расследованию антиамериканской деятель­ности современных еретиков, борцов против войны и расизма, не удается так изящно лавировать между рифами библейско-классовой морали, и будь Гийом жив в пятидесятые или, скажем, шестидеся­тые годы, не дождаться б им его одобрения. «Грубо, грубо! — про­бормотал бы он со вздохом. — Типичное не то!»

Когда Гийом осиротел, отъезд сделался его бредовой, навязчивой идеей.

Помня, что лучший способ избавиться от соблазна — это под­даться ему, Гийом стал соображать: кого осчастливить приездом? Истый обыватель метрополии, он был убежден в своем превосход­стве над уроженцами всех других континентов.

Колонии привлекали его разгулом произвола, не графского, не адвокатского, а его собственного, его, Гийома Флурэ. Любой адми­нистративный пост, и он — царь и бог для желтых и черных.

Да-с. Но — ах, он ненавидел уродство! Расовые признаки цветных вызывали в нем омерзение. Индейцы Южной Америки то­же были ужасны, но все-таки...

А прелестное имя: Аржантин, Архентина...Словом, Щуренок избрал южное побережье Ла Платы и из мо­

сье Гийома Флурэ превратился в дона Гижермо Флоурета.

VII

В Аргентине, послушно вняв рекомендациям падре Диего де Варсена и фабриканта Ктибора Масек де Негочеа и Пинья, Гижер­мо сразу переквалифицировался с беззащитных нищих броДяг на бесправных смутьянов. Свою работу он начал на полустанке, зате­рянном в пампе, где высилась монастырская школа, пивной завод и бараки для рабочих «Индианы». Мировая война его не взволно­вала: подумаешь, дерутся ослы! Зато Октябрьская революция — по­трясла. Неслыханный лозунг! «Ест тот, кто работает», — это ж без­умие! Это ж...

Гижермо больше не мог спать в темноте: в спальне его теперь всегда мерцал ночничок.

81www.perm-book.ru

Нужно было отомстить русое, этим евреям из России, за их страшную революцию, и он с головой ушел в подготовку погромов. Тут-то и привык он повторять шутку, позднее — неотъемлемую часть его допросов с пристрастием:

— Сейчас будет сечение... О, какое сечение! Прямо — кесарево!Он хихикал, быстро-быстро тер ладошками перед лицом и до­

бавлял:— Может, родится кто-нибудь вроде меня? А? Возможно!Острота казалась ему изумительно удачной. Разве мог появить­

ся в мире кто-то похожий на него, Гижермо Флоурета? Хе, хе!Убеждение в своей исключительности к этому времени укорени­

лось в нем несокрушимо, как в духе святом, прерогативы которого он прочно присвоил. Как бог-дух на побегушках у бога-отца — дер­жавной буржуазии, — он выслеживал, замечал, подмечал все за все­ми. Он читал письма людей, нюхал кастрюли, подслушивал шепот­ки, подсматривал в замочные скважины. Даже в туалет проникало его всевидящее око. Вездесущий, всеведущий, он считал ум и гор­дость пороками, покорность и глупость — достоинствами и соответ­ственно награждал и карал. Проступки он прощал лишь за жертвы — приношения, которые любил не меньше, чем господь бог, хотя ла­дану предпочитал говяжьи котлеты, виллы же строил не в визан­тийском и не в готическом стиле, а как швейцарские шале.

Гладко скользя по человеческим минусам, он недоуменно спо­тыкался о каждую перекладину плюса, не предусмотренного боже­ственной бухгалтерией, и гадал: какую тайную пакость маскирует человек бескорыстием или добротой?

Круг знакомых его состоял из снисходительно-брезгливого экс- австрийца Ктибора, надменно-смиренного падре Диего и экс-Джу- зеппе, ныне — Хосе Бьянкетти, который стал помещиком, прижениз- шись к престарелой вдове убитого им испанца Хесуса.

Воистину сеньор Флоурет возлетел к самому престолу аристо- кратящейся буржуазии, одного ему не* хватало: всемогущества. Сам молчаливый, как щука, он жаждал заставить говорить каждого — каждого.

И — не мог.

82www.perm-book.ru

V I I I

Волна погромов спала, жизнь вошла в свое нормально-ненор­мальное русло. Снова условности стеснили свободу художника. Пад­ре Диего, Ктибор и Бьянкетти покровительствовали неусыпному охраннику своего порядка. Все же это было не то. На Огненной Земле бунтовщиков закапывали живьем; в Буэнос-Айресе так уже не делалось: неприлично! И Гижермо посвятил себя раздумьям и по­искам.

Он искал неутомимо, неустанно. Он глотал полицейскую хро­нику; он читал тома и тома о всех видах инквизиции, исторические и современные описания пыток у разных народов.

И нигде не находил того, что хотел.— Грубо, грубо! — бормотал он, дочитывая. — Типичное не то!Захлопывал книгу и вздыхал.Однажды он получил эстетическое наслаждение. Он узнал, что

в некоторых странах подследственным рассверливают зуб бор-маши­ной. После мучений свирепой силы и любой продолжительности остается пломба — и все.

— Пломба — и все! — восторженно хихикал Гижермо. — Нет, подумай-ка: пломба — и все!

Между тем злоупотребление говяжьими котлетами, нервное на­пряжение и ужас перед коммунистами давали себя знать. Гижермо обрюзг, в сорок лет он выглядел стариком. По-прежнему у него сжимались сосуды, когда он наталкивался на стойкость; и по-преж­нему он мечтал о таком средстве, чтоб не устоял ни один. Ни один!

Раз, огорченный неудачами, он гулял по берегам Риачуэло. Офи­циальное название речушки с гнилою жижей вместо воды всегда его освежало: Рио де лас Матансас, река резни, — здорово, правда?

На одном из дюжины английских и американских мясных за­водов служил француз Жироне. Гижермо зашел к нему.

Почему такие минуты не отмечаются красным в календарях?Вышел Гижермо окрыленный: он нашел то, чего так долго

искал. Конец заботам и мукам! Он войдет в историю цивилизации! Он сохранит устои порядка!

83www.perm-book.ru

И сам бог, следивший за ним со щучьей внимательностью, нис­послал ему возможность широко проверить открытие, вернее, при­менение того, что было открыто с узкоспециальной, не имеющей все­человеческого значенил целью. Католик генерал Урибуру совершил государственный переворот и основал Специальный отдел по борьбе с коммунизмом.

Термин «пикапа электрика» приобретал зловещую славу. Все знали, что пикану изобрели, чтобы гнать на бойню быков. Укол то­ка — и бык ревет и бежит. Арестованный не побежит. В умелых ру­ках пикана не оставляет ожогов. Дикая мука — и ни следа, ни ули­ки, максимум эффективности при минимуме издержек и риска — вот она, великая цель!

Но от пиканы Гижермо и погиб.Оказалось, есть сумасшедшие, которые, терпя нестерпимое, не

выдают ни адресов, ни имен.Пока это были взрослые, Гижермо терпел. У него сжимались

сосуды, он страдал, но терпел.Но прошло три года. В Германии уже начался шабаш концла­

герей и гестапо. Как-то вечером в кабинет Гижермо притащили ра­бочего с «Индианы». Подросток был красив — заглядение! Смелый взгляд, выражение твердости, прямоты и ума напомнили сеньору Флоурету идеал его юности, графа Аллена. Однако опытный Гижер­мо теперь уже не завидовал, он знал: один жест — и не в мечтах, нет, здесь, наяву, прекрасное лицо станет жалким и подлым.

Он залюбовался преступником. Сердце его пронзила отцовская нежность. Долго убеждал он паренька не быть сумасбродом. Он его засыпал посулами, обещал ему власть над простыми людьми, день­ги, удобства...

— Сейчас ты как все, — говорил он с сочувствием. — Потому и бунтуешь. А с деньгами ты станешь особенным, не как все, совсем не как все.

Простой, особенный, как все, не как все — кажется, это вовсе не интересовало мальчишку. Он молчал, брезгливо усмехался и вдруг, быстро перегнувшись через стол, плюнул Щуренку в глаза. И даже во время пытки, бесконечной и жестокой, его лицо не ста-

84www.perm-book.ru

ло уродливым: оно сделалось страшным. Охрипнув от крика, он нс выговорил ни слова.

Это было явное извращение. Гижермо, ослабленный переутом­лением и перееданием, не мог этого вынести. После сеанса он подо­шел к дивану, вытянулся и — умер.

Он умер, сгорев на служении той части человечества, которая привыкла к служению. Он не познал ни шалостей детства, ни сча­стья любви, ни семейных наслаждений; как ломовой конь, он рабо­тал для того, чтобы шалости, счастье и наслаждения оставались не­доступными для подавляющего большинства, в том числе для него.

Теперь, лежа на диване, он костенел с леденящей быстротой, а полицейский врач Эстевес и падре Диего, его — да, пожалуй, — друзья, глядя на него, размышляли: как его наградить?

— К сожалению, этим не хвастают, но... он был верным сыном церкви! Назовем же его именем поселок! — едва расклеивая бес­кровные губы, решил падре Диего.

Доктор сочно шлепнул себя по бедрам.— Вы согласны? — вскричал он. — Как я рад! Я это и хотел

предложить... Гениально!Так у безымянного предместья федеральной столицы Аргентины

появилось название. Главную улицу окрестили проспектом Урибуру в честь не то тезки, не то предка покойного основателя Специального отдела по борьбе с коммунизмом.

А «пикану электрику» у аргентинцев тогда переняли все фашист­ские охранки нашего времени и применяют ее по сей день, без шума, без гласности — точно так, как любил покойный Гижермо.

1956

www.perm-book.ru

ТОРЖЕСТВО ДОБРОДЕТЕЛИ

Верховный судья предместья Флоурет в вопросах морали — донья Мария сеньора Гомес де Перес*, хозяйка галантереи в двух шагах от проспекта Урибуру.

Сфера компетенции доньи Марии — от колен до бровей, причем только женских и только флоуретских. Мужские дела и мир за пре­делами Флоурета донью Марию не занимают.

Известно, что у мусульман два закона: писаный — шариат — и обычное право — адат. Имеется своего рода адат и у христиан. Дол­жен ведь кто-то осуждать тех, кто теряет высшее сокровище божье — девичью или женскую честь.

Охотники всегда находятся. Во Флоурете нашлась донья Мария.Суд доньи Марии грозен и строг. Сколько пытались юлить перед

нею грешницы! Все напрасно! Никому — вы подумайте! — даже сеньорите Элиде, дочке колесника, не удалось добиться пощады. Слушок о шашнях сеньориты с доном Ансельмо, едва коснувшись ушей доньи Марии, разлетелся повсюду; и нелегко было после этого Элиде найти порядочного жениха. Голь и гринго**, правда, не щепе­тильны; но кому же охота родниться с голью и гринго?!

Войдемте же, читатель, во флоуретское святилище адата — к до­нье Марии.

Внутри — вечный полумрак домов колониального стиля. Летом — сыро и душно, зимой — душно и сыро. Плесень, запахи новой мате­рии, одеколона и кожи — вот атмосфера галантереи сеньоры Гомес де Перес.

* Слова «дон», «донья» употребляются с именем, слова «сень­ор», «сеньора», «сеньорита» — в основном с фамилией. Выходя за­муж, женщина в Испании и в Латинской Америке сохраняет де­вичью фамилию, к которой с частицей «де» прибавляется фамилия мужа. «Де» в этом случае не означает дворянского происхождения.

** Г р и н г о (муж.), г р и н г а (жен.) — презрительная кличка сперва для обозначения янки и англичан, а потом вообще всех ино­странцев.

86www.perm-book.ru

Если покупателей нет, это заметно издали: донья Мария, сорока­пятилетняя экс-красавица, дежурит в дверях. В палящий зной, когда все прячется от субтропического дракона, и в зимнюю стужу, когда ртуть термометра, холодея от ужаса перед жутким морозом, спуска­ется до ± 1° С, донья Мария — как часовой на посту.

Лето. Три часа пополудни. Кругом — ни души. Донья Мария гля­дит через улицу, на изгородь из неподстриженной бирючины, разгля­дывает концы веток с невзрачными кистями белых цветов, вдыхает их аромат. Лицо ее задумчиво: то ли она вспоминает, то ли сна мечтает.

Мечтает? Да, да! Слева что-то мелькнуло — и голова ее поверну­лась так проворно, что сразу объяснился интерес к бирючине. Стра­тегия! Смотри прямо — заметишь все всюду.

Из переулка выбежала собака. Ага! Овчарка доньи Росы. По въевшейся привычке донья Мария следит и за овчаркой. Собака бе­жит, нос и хвост к земле, одно плечо чуть вперед; бежит себе и бе­жит. Вдруг от Хименесов выскочил пес — черный с рыжими подпа­линами дворянин, лисья мордочка, полувисячие уши, бублик хвоста. Он раза в два меньше, но ничуть не смущается; оба прыгают, кру­тятся, точно в вальсе... И донья Мария с возмущением думает; пере­стрелять всех собак! Ну, что это, право? Она отворачивается к не­винной бирючине, замечает движение справа — зырк! — и — о!

Хозяйка овчарки!Колыхаясь всеми частями заплывшего тела, донья Роса плывет

к донье Марии.Наблюдению конец.Труд продолжается.

Брезгливой гримасы как не было, губы растянуты, в глазах — мед и свет; минутка — и языки сеньор завертелись. Пока что это мирный стук молотилок.

К сожалению, еще не изобретен способ записи одновременной трескотни двух глубокопорядочных флоуреток; метод обычного диа­лога так груб... Но что делать!

— Кого я вижу!— Ах, вот сюрприз!

87www.perm-book.ru

— Злая, злая, плохая! Два дня ни слуху, ни духу! Я уж забес­покоилась...

— Представьте себе, я стою тут и думаю: почему не заглянет донья Роса? Вот только что! Честное слово...

Говорится это на расстоянии с десяти метров до нуля, голосами, от которых бурно качается бирючина и, вздрогнув, исчезают собаки.

Нуль. Объятия: руки тренированно похлопывают спины. Кто гово­рит — не понять, придется писать все подряд.

— Ну, как? Ну, что? Как Хуанита? А Негрита? А Бланкита? Ах, модница — новое платье! Что вы! Еще с весны... Вот у вас — блузоч­ка... Старая тряпка! Разве сейчас можно себе позволить... На вас и тряпки прелестны! Вы все молодеете! Уж вы скажете! Ах, не кокет­ничайте! Ах, ох, их, ух, эх...

В сырой полутьме, с двух сторон склонясь над прилавком, од­на — раскладывая товары, другая — жадно их щупая, сеньоры пони­жают голос. Вот-вот настанет торжественная минута — к залу засе­даний приближается суд.

И, наконец...— Вы слышали? — спрашивает донья Мария. — Дочка доньи До-

минги...— Инес? — Донья Роса встрепенулась и замерла в сладостном

предвкушении: точь-в-точь юная новобрачная после ухода гостей.— Да, Инес!— Лишь имя убийцы родного отца произносит чело­

век так зловеще.— Инес, ваша любимица!Из речи доньи Росы враз улетучились запятые:— Бог с вами донья Мария что вы откуда вы взяли какая ж она

моя любимца да как вам в голову-то пришло...Сейчас она отреклась бы от внучки.И вот в лавке воцаряется тишина. Ее нарушает жужжание, какое,

кружась над падалью, издает большая муха с зеленоватыми крыль­ями, переливающимися, как дорогая тафта. Время от времени слы­шен вскрик благоговения и ужаса:

— Да что вы говорите? Да неужели? Ай, ай, ай, ай!В голосе — сладострастные нотки, глаза замаслились, щеки пы­

лают, руки в забытье блуждают по товарам на прилавке. Наконец

88www.perm-book.ru

жужжание смолкает, словно, всласть накушавшись вкусной дохля~ тинки, муха села отдохнуть, сучит задними лапками и пригибает ими крылышки, совершая послеобеденное омовение, предписанное муши­ным адатом. Проскандировав ритуальное: «Я этого не понимаю!» — донья Мария выпрямляется. Донья Роса тоже выпрямляется, и ка­жется, будто статная лавочница отразилась в кривом зеркале, ра­стянувшем ее в ширину.

— Вы по-ду-май-те! Вы только подумайте! — приглашая других, толстуха и сама усиленно думает. — Вот нынешняя молодежь! Вот воспитание! Разве же в наше время...

На лицо доньи Марии набегает облачко. О каком нашем време­ни болтает эта дура? Между ними целых пять лет. А выглядит донья Мария гораздо моложе. Тоже мне «наше время»!

Мыслительный тракт доньи Росы еще не переварил сомнитель­ного падения юной Инес.

— Нет, но кто бы подумал! — все спрягает она полюбившийся глагол. — Выглядит такой невинной овечкой...

Ой! Даже в полутьме видно, какой огонь метнули глаза доньи Марии!

— Овечка? Это Инес — овечка? Инес!И — демонический хохот. Посетительница, возбужденная пере­

житым подъемом, пытается сопротивляться.— А как же? Ходит, потупившись. Одевается скромно...— Инес? Инес скромно одевается? Инес!Хохот становится похож на тактаканье пулемета, заряженного

отравленными пулями. Донья Роса робеет.— Ну что ж, юбчонки да свитеры... — она уступает, она готова

поверить пулемету за прилавком больше, чем собственным глазам.— Ага: юбки да свитеры. Юбки да свитеры!Враг разгромлен, стрекотанье звучит торжеством. Спорить опас­

но: кто вступится за грешницу? Грешница!Донья Роса смолкает.Почистив крылышки, зеленоватая муха жужжит с новой силой.

Заседание суда продолжается.

89www.perm-book.ru

Быть может, читатель припомнит пословицу «Других не суди, на себя погляди». Но по строгости нравов донья Мария уступает лишь своей тезке, непорочной деве Марии, перед чьей голубоглазой статуей она каждое воскресенье умиляет своей набожностью католи­ков Флоурета. Девственности она, правда, не сохранила, и дети ее, по христианским понятиям, зачаты во грехе; но и сватовство, и брак ее совершались настолько по обычаю, что она «не по-ни-ма-ет!», как у других это получается иначе.

Шестнадцати лет от роду Мари Гомес, хорошенькая дочка жес­тянщика в районе Барракас, прохаживаясь с подругами вдоль квар­тала, приглянулась сыну соседнего галантерейщика Хосе Пересу, попросту Пепе. Как полагается, начались бесконечные беседы на улице у дома Мари. Украдкой потискав аппетитную соседку, Пепе не остыл, как бывает. Правда, Мари вела себя чрезвычайно благо­разумно... Через год полуплатонического томления он вошел в дом как новио*, и положенные пять лет жениховства молодые люди чинно беседовали под надзором мамаши или ходили развлекаться, тоже с мамашей. А еще через годик после компромисо — официаль­ной помолвки — отпраздновали свадьбу. Жестянщик дал дочке в приданое участок во Флоурете, под сенью мощных стен «Индианы». В положенное время у Мари родилась Хуанита, затем Мартита.

Супруги переехали в собственный дом, открыли собственную лавку. Мари то ревновала мужа, то любила, то ненавидела и сло­воохотливо каялась во всем этом духовнику, суровому падре Диего. Все шло по обычаю, и донья Мария имела полное право скандиро­вать свое строгое «я этого не понимаю», узнавая, что какая-нибудь флоуретка не сумела завлечь легкомысленного новио или — о, ужас! — миновав предписанные этапы развития любовных отноше­ний, оказывалась в интересном для всех, кроме нее самой, положе­нии. Ну и жужжание поднималось при этом! Ну и стук молотилок!

Однако недаром говорится в народе, что черт не дремлет. На сорок пятом году донья Мария убедилась в этом на опыте.

* Н о в и о , н о в и я — приблизительно соответствует понятию жених, невеста.

90www.perm-book.ru

Размышляя о происшедшем, донья Мария всякий раз изумля­лась, как хитро устроил черт свою западню. Чтобы победить ее доб­родетель, потребовалось такое замысловатое сцепление событий, при котором, пожалуй, не устоял бы никто. Эта мысль проливала баль­зам на кровоточащую рану, которую нож греха нанес ее совести, нежной и резвой, как годовалый ягненок.

Началось все в мае *, когда в палисадниках Флоурета почерне­ли от холода хризантемы и засветились оранжевые ноготки, а в Буэнос-Айресе, у входов в метро, цветочницы начали предлагать осенние цветочки без запаха — фиалки. Осень выдалась мокрая. Улицы Флоурета превратились в поле боя с глубокими окопами ко­лесных колей. Автомобили туда и не совались, где уж им! Возницы кричали до хрипоты, лошади надрывались, вытягивая очередную те­легу. День укоротился: в шесть утра чуть светало, к семи вечера снова было темно. Клубы тумана стелились по земле, вползали в щели домов. Ни жаровни, ни керосиновые печки не спасали от сы­рости.

В это мрачное время Хосе Перес, любивший в мужском кругу хвастнуть выносливостью, подхватил сильнейший плеврит, и донья Мария, плача, отвезла мужа в госпиталь в районный центр Лоуренс.

Таково было первое звено в цепи событий, выкованной чертом, Чтобы не пропустить душу доньи Марии без очереди в рай, а заста­вить ее, наравне с другими, оладьей попузыриться на сковородках чистилища.

Вторым звеном оказалось не-воз-мож-но-е питание в больнице и хорошенькое личико шестнадцатилетней Хуаниты, добившейся раз­решения навещать отца каждый вечер. Иначе Пеле, конечно, умер бы с голоду. Другие, правда, не умирали... Ездила Хуанита с сест­ренкой Мартитой и с сыном флоуретского портного долговязым Ви­сенте. Пустить дочку одну донья Мария не могла, хотя другие де­вушки изо дня в день ездили тем же автобусом, в те же часы. Но то — другие!

* В южном полушарии времена года противоположны европей­ским.

91

www.perm-book.ru

Да, вот так-го. Сперва донья Мария настолько вкусно пережи­вала беспокойство за супруга, что и не заметила одиночества. Но прошел месяц, и постель, где вместо Пеле остались одни холодные простыни, начала превращаться в застенок. Всегда гордившаяся от­личным сном, донья Мария подолгу ворочалась с боку на бок и по­чесывалась с зевающей тоской, считая минуты осыпающейся зрело­сти. А в грохоте адской мастерской черт, прикусив остренькими зу­бами язык и не успевая отирать когтистой лапою пот, изо всех сил ковал последнее звено своей цепи.

И — выковал-таки! В начале мюля, в перерыв в холодах, изве­стный как «лето святого Хуана», к донье Марии нагрянули гости: свекровь, старуха Гонсалес де Перес, и деверь, младший брат Пепе, Анхель Перес.

На беду, на горе бедным женщинам гуляет по свету особый тип мужчины — мужчина-победитель. Он не всегда красив, но есть в нем что-то, от чего бабы тают, как конфетки на солнце; покорить жен­ское сердце ему — что иному разбить орешек. В молодости он обыч­но беззаботно резвится и идет, оставляя след из скорлупок выше­лушенных сердец. Годам к тридцати он, как правило, из петуха пре­вращается в аиста, дает поймать себя первой встречной аистихе, свивает гнездо, таскает червяков — словом, становится добродетель­нейшим отцом и супругом. Но бывает, что в этом-то возрасте он принимается особенно язвительно издеваться над самыми незыбле­мыми канонами адата, над тем, например, что женщина замужем добродетельна, а незамужем, если она не дева, порочна.

С Аихелом Пересом случилось одновременно и то, и другое. Устав порхать по цветочкам, он надумал жениться; но, изверившись в обычном праве, выбрал такую аистиху, что родня его раскудах­талась не своим голосом. Магдалена была дочь землевладельца, ра­зорившегося до ее рождения и вскоре умершего. Четырнадцати лет она начала «помогать по хозяйству», как говорила ее знавшая при­личия мать, попросту работать прислугой, и сразу же ее изнасило­вал хозяин. Это бы что! Но она забеременела. И это б ничего, сде­лай она, как полагается, тайный аборт. Но — беда! — взбалмошная девчонка слышать ничего не желала. Оскорбленная материнскими

92www.perm-book.ru

попреками, она ушла из дому, и — ах, испорченным, безнравственный век! — нашлась развратная женщина, причем не гринга, нет, арген­тинка, криожа *, обувщица, которая разделила с ней хлеб и кров, а после смерти ребенка устроила ее на завод.

Так порок торжествовал, добродетель была поругана.На этой-то бесстыднице решил жениться брат Пеле, Анхель Пе­

рес. И удержать его мать поручила своей невестке, донье Марии.— Милая, я в таком отчаянии! Вы не поверите! За какие грехи

меня наказывает господь! — разливалась сеньора Гонсалес де Пе­рес. — Срам-то, срам: потерянную женщину — в дом... Да хоть бы тихую, так нет! Магдаленка — боевая, скандальная... Уличная дев­ка, чего там! Чует мое сердце, выживет она меня, на улицу выбро­сит на старости лет! Вы уж повлияйте на него, Мари, на вас вся на­дежда...

Донья Мария, вообще отзывчивая, от души сочувствовала свекрови. Но, кроме того, она понимала: фраза об улице была по­этическим образом, улицей оказался б ее собственный дом. А жить со свекровью...

— Легче б мне видеть его в гробу, чем с этой... — сетовала без­утешная мать, но тут донья Мария с ней не была солидарна, так как результат был бы тот же. — Не обманите моих надежд, Мари! Анхель уважает вас, если уж он вас не послушает...

В садике за магазином Анхель грелся на солнышке, смешил хо­рошенькую Хуаниту солеными остротами, пугал дождевыми червя­ми; Хуанита хохотала все заливистее, Мартита взвизгивала все ве­селее, долговязый Висенте все глубже погружался в ревнивое мол­чание. А в магазине доньи Марии, в полутьме и сырости, стучали молотилки, жужжали зеленые мухи, комары...

Наконец, заседание военного совета окончилось. План был го­тов. Разогнув усталую спину, черт с наслаждением подлинного ху­дожника любовался своим изделием — цепью для души доньи Марии.

* К р и о ж о (муж.), к р и о ж а (ж ен .)— аргентинские абори­гены.

93www.perm-book.ru

К вечеру солнце из беззаботно-желтого сделалось озабоченно­красным, разогретый воздух стал теплым, как в декабре. Компания собралась в путь: Хуанита, насмерть влюбленная в красивого дядю; надутый Висенте; Мартита с сияющими глазками; сосредоточенная, как полководец перед штурмом, свекровь; взволнованная, как ново­бранец, донья Мария; наконец, дышащий здоровьем и радостью жизни виновник всех волнений — Анхель. Все были готовы к походу, когда старуха, значительно перемигнувшись с невесткой, объявила:

— Нас слишком много, бедняжке Пеле вредно волноваться, Ан­хель и Мари останутся дома.

И, как прибрежный утес, выдержала прилив протестов огорчен­ной Хуаниты.

Висенте на радостях дал козла и стрелой помчался к подъехав­шему ветхому автобусу. За ним полетела Мартита, за ней — Хуани­та, на ходу оборачиваясь и делая ручкой неотразимому Анхелю. По­зади всех резвой старушечьей рысцой протрусила бабушка. Дверца сложилась вдвое, пропустила их в темную, битком набитую челове­чиной утробу автобуса и вновь распрямилась. Зеленый с белым верхом автобус задребезжал по булыжнику проспекта Урибуру и скрылся за мостиком. Черт прошептал заклинание, и цепь мягко, как лиана, обвила шею доньи Марии.

Анхель не подозревал ни о каких каверзных умыслах. Поглядев вслед уехавшим, он сказал:

— Что ж? Раз так — вернемся, старуха!И вразвалку, уверенно направился к дому.Следуя за ним, донья Мария обдумывала, с чего ей начать.

Она была крайне смущена. Нужно ж было этому случиться сейчас, когда Пепе в больнице!

Но плохо знает донью Марию тот, кто усомнится в ее способ­ности побеждать затруднения. Войдя в гостиную, кокетливую и не­обжитую, как все мещанские гостиные, она с ходу ринулась в бой.

— Послушай, Анхель, — нашла-таки она деликатную форму. — Мамаша тут говорила... это, конечно, неправда?

С лица Анхеля сбежало благодушие, резко выделилась твердая линия подбородка.

94www.perm-book.ru

— Ты о чем? — Голос прозвучал жестко, стало ясно, что разго­вор будет еще трудней, чем опасалась донья Мария.

Она с укоризной посмотрела на него и невольно отметила, как идут ему упорство и злость. Мужчинам адат разрешает все — на то они и мужчины! — и донья Мария не осуждала Анхеля. Ответствен­ность падает исключительно на грешниц; но вдруг она поняла этих грешниц — и как! Она услышала стук своего сердца, шепот ангела- кранителя... решила отступить... представила себе: свекровь в их с Пеле тепленьком гнездышке...

Ох!— Ты отлично знаешь, о чем!— тремоло сострадания удалось

ей блестяще. — Твое безумное решение — это ведь сплетни?— Почему сплетни? Самая настоящая правда! — В его голосе

не было ни вызова, ни надлома — ничего, что бы предвещало рас­каяние.

Донья Мария почувствовала это, ей стало жарко:— Анхелито, не сердись, я хочу поговорить с тобой по-родствен-

ному, как твоя... ну да, любящая сестра. Если ты не думаешь о своем собственном будущем, которое ты погубишь — да, погу­бишь! — связавшись с падшей женщиной, с потаскушкой...

Анхель рассвирепел.— Не смей оскорблять Магдалену! — крикнул он.— З-з-з-з-з-з-з-з-з-з! — послышалось в мирном полумраке го­

стиной.— Э, милый, на чужой роток не накинешь платок! — зажужжа­

ла муха с зеленоватыми крыльями. — Ты можешь запретить мне, маме, но людям не запретишь! Говорить все равно будут. Будут, Анхелито! Раз у девушки, у незамужней, был ребенок, то даже ес­ли ей повезло, и он умер...

— Незамужняя с ребенком ничуть не хуже кое-кого из поря­дочных, — мрачно возразил Анхель.

При всей своей циничности он не вполне освободился от пут адата. Прошлое Магдалены было для него незаживающей раной.

— Пусть болтают, плевать я хотел! — оборвал он, вставая.— Если ты себя не жалеешь, хоть нас пожалей! — Донья Ма­

95www.perm-book.ru

рия заметила его смятение и тихо порадовалась, что вместо неза­служенного смеха Магдалене предстоят заслуженные слезы. — Мать пожалей, племянниц, меня, наконец! Подумай, каково нам, честным женщинам...

Ярость, перешедшая было в боль, снова забушевала в Анхеле. Кто дал ей право судить? Прожила жизнь за мужней спиной, и ту­да же... Да будь она на месте Магдалены, она бы... В голове вспых­нуло представление: через месяц, через год и через пять лет невест­ка, твердя свое: «Я женщина честная» — будет шельмовать Магда­лену. Из гортани вырвалось рычание, он шагнул вперед, донья Ма­рия попятилась...

И ни один из них не мог впоследствии вспомнить, как случи­лось, что ее туловище, придавленное левой рукой Анхеля, оказалось плашмя на столе, и сколько времени комната оглашалась гулкими звуками, вроде как на кухне, когда хозяйка бьет ладонью по тесту. Зато Анхель хорошо запомнил, как разжимались стиснувшие ему сердце тиски злобы, а донья Мария... Донье Марии отчетливее все­го врезалось в память начало, когда ее кожу обжег первый шлепок, губы раскрылись для крика — и тотчас крепко сомкнулись. Бесче­стие нанесено, его не исправить. Но чтобы кто-то узнал о позоре... В ее ушах зажужжали мухи, раздалось тактаканье пулеметов: «От­шлепал! Я сама видела, я ж первая вбежала на крик!» Отрезвев, донья Мария героически вынесла весь посланный ей господом град шлепков, утешая себя, что синяки рассосутся до возвращения Пеле. Даже движениями опасалась она защищать свою, так сказать, честь и только с ужасом прислушивалась, как потрескивает под ее дород­ным туловищем столик: сломайся он — какое приличное объяснение придумаешь?

Черт, посрамленный, провалился в тартарары: донья Мария и в несчастье сумела остаться безгрешной. Ибо, как гласит адат, пока никому ничего не известно, можно считать, что ничего и не случи­лось.

Отпустив ее, Анхель внушительно произнес:— Учти: это — задаток. Если я узнаю, что ты еще треплешься,

я тебя не так вздую. Порядочная! Что ты понимаешь, ты...

96www.perm-book.ru

Он выругался и шагнул к двери. Но тут...Участники редко сходятся в оценке события. Анхель остался

уверен, чго дело было в длительном отсутствии Пеле. Но донья-то Мария знала: причиной явилось ее уважение к общественному мне­нию Флоурета. Донья Мария изучила и жизнь, и людей. И когда она вообразила, что Анхель вылетает от нее, взъерошенный, что его видят донья Роса, донья Доминга, донья Ремедиос... что свекровь, вернувшись, спрашивает о нем, а она лжет наудачу и ее ловят с по­личным... Когда она вообразила все это, она поняла, что иного вы­хода нет, и, бросившись к палачу, повисла у него на шее в самом буквальном смысле этого слова.

К чести Анхеля нужно сказать: защищался он, как мог, и ска­зал все, что говорят жертвы насилия, начиная с «ты с ума сошла!» и кончая «пусти меня или я закричу!» Но — что поделаешь...

Зато такая страстная мука звучала в мольбах доньи Марии молчать ради «больного, бедного Пеле», что — сердце не камень — он поклялся именем небесной тезки своей невестки, что все останет­ся тайной. Она тоже обязалась не оскорблять его избранницу ни­когда — ни-ког-да! Поручение свекрови, правда, осталось невыпол­ненным, но... поскольку Анхель заявил, что мать останется с ним...

А когда бабушка и внучки вернулись, Анхель, снова гладко прилизанный, тасовал карты, сидя за полированным столиком про­тив доньи Марии. На его губах блуждала презрительно-мудрая улы­бочка мужчины-победителя. Донья Мария вся так и светилась удо­влетворением от сознания исполненного долга. Куда девалась не­приятная нервозность последнего времени? Жесты ее стали плав­ными, лицо посвежело.

Кратковременна радость в этой юдоли скорби и слез! Донья Мария, уснувшая быстро и сладко, среди ночи пробудилась в хо­лодном поту. Страшная мысль заставила ее задергаться, как ля­гушку, сквозь которую пропускается ток. Что, если — дева пречи­стая! — ее жертвенный порыв не останется без иных последствий, чем воспоминание двух сердец?

Не обладай донья Мария столь солидным жизненным опытом, она б не испугалась. Пеле вернется домой максимум через месяц, и,

4 О. Волконская 97www.perm-book.ru

в конце концов, кто поинтересуется... Но донья Мария знала: по­интересуются все соседки-флоуретки. Она представила себе, как точно, по пальцам, будут бабы высчитывать день и час, как вспом­нится им Анхель, представила себе косые взгляды, усмешки... Две тысячи лет назад все валили на святой дух. В наши дни... Поэтому первая ее мысль была, чтоб Пеле вернулся. Немедленно! Завтра же!

Так бы и случилось, но... синяки...Положение создавалось безвыходное.Донья Мария познала ужас ожидания позора. Отчаяние сменя­

ло надежду, надежда — отчаяние. Раз, в понедельник, она совсем было собралась сбегать в церковь, задобрить тезку лишней свечой, но благоразумие победило: разве не возбудил бы подозрения такой прилив набожности? Разве не так разоблачили Люси, ту, что по­сле травилась?

Три недели продолжались страдания. Обсуждая чужие грехи, донья Мария произносила традиционное «Я этого не понимаю!» с таким болезненным недоумением, что более чем когда-либо это зву­чало вердиктом, а репутация ее вознеслась прямо-таки до небес.

Пресвятая дева Мария не допустила посрамления тезки. Нака­нуне возвращения Пеле Хуанита увидела вокруг лица матери нимб безмятежности. И, хотя был четверг, донья Мария забежала в цер­ковь, лично поблагодарила мадонну, а потом рассказала всем, как молилась о здравии супруга.

Будь наша воля, на этой счастливой минуте мы б и закончили повесть. Увы! Мы вынуждены еще раз вздохнуть о том, как быстро радость сменяется скорбью. Едва исчезла эффектная истерическая нотка из приговора «Я этого не понимаю!», как страх с новой си­лой отравил жизнь доньи Марии. Разоблачение... Позор...

Вот как это случилось.Неисправимый Анхель, снова нарушая обычаи, не пожелал пять

лет платонически млеть с Магдаленой в кино и назначил свадьбу на первое сентября. Вопреки всему, свадьба прошла очень прилично. Сдавшись на мольбы старухи Гонсалес де Перес, многие уважае­мые люди присутствовали на торжестве, в том числе мясник, зелен­щик, часовщик, хозяин посудной лавки и даже заведующий отделе-

98www.perm-book.ru

нием ювелирных магазинов «Этут». Правда, фата невесты вызвала усмешки, но никто не острил, поскольку традиционные остроты явно не годились. Но в общем все шло честь честью, и израненное серд­це сеньоры Гонсалес де Перес затянулось розовой кожицей.

Зато для доньи Марии...За обедом донья Мария попала между сеньорой Домингес де

ла Флора, женой фруктовщика, блюстительницей адата своего квар­тала, и сеньоритой Гутьеррес, владелицей матрацной мастерской, старой девой, известной строгостью нравов. Обе дамы расценивали свой приход как жертву на алтарь дружбы с бедняжкой Гонсалес де Перес; разница была лишь в способе выражения чувств. Сеньора Домингес де ла Флора, с такой буйной шевелюрой, что даже вдоль лиловых, как сливы из ее лавочки, щек лежали смоляные полоски, скривилась вправо и кушала оставшимся на месте уголком рта; а сеньорита Гутьеррес, зеленая и пыльная, как сухая морская трава из матраца, скривилась влево и кушала правым уголком рта. Очу­тившись между ними, донья Мария совсем было приготовилась вздернуть все, что можно, и кушать одной нижней губой; но взор ее встретился с глазами Анхеля — и она подавилась: Анхель улы­бался радостно, чуть-чуть глуповато. Усики его лоснились, напома­женная голова сверкала. Он был, очевидно, доволен судьбой. Не- вестке же его помягчевшее выражение показалось зловещим, словно говорило: «Посмей только скорчить рожу, голубушка, я тебе...» Побледнев, она перевела взгляд на невестку. Магдалена сияла све­жей красотой своих двадцати лет, лучезарной улыбкой... И если бы кто-нибудь дотронулся до души доньи Марии, у него осталось бы ощущение, как от чистки свежемороженой камбалы: сверху — ры­ба, внутри — ледышка. Улыбка Магдалены показалась донье Марии ехидной... Ясно: Анхель нарушил клятву, репутация доньи Марии оказалась в руках у — да, да, и никакими свадьбами не смоешь это­го! — потерянной женщины.

Донья Мария задрожала и ответила Магдалене самой ясной из своего набора улыбок. Разгладив морщины, которыми собиралась выразить солидарность с соседками, она скромнехонько сунула нос в тарелку. В смятении она даже назвала сеньориту Гутьеррес сень­

99www.perm-book.ru

орой; а ведь адат, для которого безбрачное состояние превыше все­го, считает такую обмолвку смертельной обидой! Сразу же она пять раз подряд произнесла: сеньорита, причем один раз — сеньоре До­мингес де ла Флора. Но промах остался промахом, сеньорита Гуть­еррес от оскорбления окончательно превратилась в травинку из матраца, а донья Мария поняла, что нажила себе врага — увы! — по заслугам.

Вновь потянулись печальные дни. В садах расцветали золотая форсития, колокольчики фреезии и звезды жонкилий; грязь на до­рогах затвердела; солнце после короткой зимней размолвки прямо- таки хохотало от новой встречи с землей, а в душе бедной доньи Марии царили сырость и мрак. Прежде она принимала меры само­защиты, хотя бы и очень неверные; теперь ей оставалось лишь бес­сильное ожидание бесчестья. Проверить бы, что из страхов правда, что ложь; но могла ли она, порядочная женщина, пытаться уви­деть Анхеля наедине? За несколько недель она поблекла так, что Пеле, взволновавшись, послал ее к врачу. Во избежание кривотол­ков она пошла на прием, а когда доктор нашел у нее нервное рас­стройство, уверовала в это и с глубочайшей серьезностью принялась глотать пилюли и капли.

Лекарства не помогали, наблюдательность доньи Марии обост­рилась уждсно, чудовищно. Жужжание мухи превратилось в гуде­ние шмеля, в шипение змеи. Слухи поползли пронизывающие, как флоуретский туман. Облако любовных драм окутало идиллическое предместье.

Ничто не тешило измученной боязнью разоблачения души. В каждой усмешке чудился намек на позорный секрет. Прежде бо­лее склонная к разговорам, чем к раздумьям, донья Мария научи­лась мечтать. Порой она мечтала, что ничего — ни-че-го! — не про­изошло, что все ей только приснилось. Во время ритуальной вос­кресной молитвы она всерьез молила деву Марию сделать чудо: чтобы былое стало небывшим. Еще чаще мечтала она о более воз­можных вариантах развязки: Анхель никому ничего не сказал и утонул, купаясь в Ла Плате, или, например, свалился с Английской башни у вокзала Ретиро. Либо так: Анхель рассказал Магдалене,

10 0

www.perm-book.ru

но та не успела разболтать и оба наелись испорченной рыбы, или же, в их квартале вспыхнула чума и они пали жертвами...

Тут не было ничего сверхъестественного. Это могло случиться.Донья Марин страстно жаждала, чтобы это случилось.И это случилось.Когда Пеле сообщил ей, что Анхель попал под машину и в бес­

сознательном состоянии доставлен в больницу, она обрадовалась до того, что чуть-чуть не лишилась чувств. Пене поддержал ее. Хуани­та кинулась за водой, а случайный свидетель донья Роса понеслась разносить новость о каре небес, постигшей беспутного Анхеля, и о сердечной доброте доньи Марии. Опомнясь же, донья Мария при­шла в крайнее возбуждение и стала охать и ахать: а как же теперь Магдалена? а свекровь-то как, а?

В третий раз обманула ее судьба. Вернувшись из больницы, Пеле с радостью сказал, что через недельку-другую Анхель будет здоров.

Все же это была поразительная удача: ведь по адату невестка просто обязана ^навестить раненого деверя... Донья Мария без про­медления выполнила свой долг, причем приехала на часок раньше. Так ей удалось поговорить с Анхелем вдали от слишком острых глаз и ушей.

Разговор их состоял из намеков и недомолвок, так что смысл его остался скрыт от непосвященных той же палаты. Когда же, за­дохнувшись от тревоги и спешки, Магдалена влетела в дверь, она увидела сияющую невестку и услыхала желчные слова мужа:

— Я все равно собирался, я ж вижу — не дадут ей житья про­клятые бабы.

А оправившись, Анхель переехал в Уругвай и выписал туда мать и жену. Прошел месяц, два — и из постоянной угрозы Анхель стал для доньи Марии воспоминанием, смутным и скорее приятным.

И снова — кажется, на этот раз окончательно — исчезла болез­ненная нотка из грозного вердикта «Я этого не понимаю», снова засияло богатым ассортиментом улыбок посвежевшее лицо доньи Марии. Оголтелый шмель вновь превратился в сравнительно невин­ную муху, количество любовных трагедий снизилось до обычного

101

www.perm-book.ru

уровня. Совесть доньи Марии белоснежным ягненком резвится на зеленом пастбище благопристойного существования.

Ибо, как гласит адат, пока никому ничего не известно, можно считать, что ничего и не случилось.

1953

ГОЛОДНЫЕ в о л к и И ПОГИБШИЕ ОВЦЫ

Много чего плавает в дельте реки Параны, где на островах рас­кинулся дачно-рыбачий поселок Тигре: пробки, бутылки, ветки, ко­ричневые гнилые яблоки, бирюзовые от плесени апельсины, рыба вверх брюхом... Много всякой всячины колеблется у берегов во вре­мя прилива, яростно устремляется по течению при отливе.

Если в будний день пройтись по Буэнос-Айресу, в любом кафе увидишь компанию мужчин лет от восемнадцати до пятидесяти. Мужчины играют в карты или в «козла» и самозабвенно обсужда­ют последний тираж лотереи, скачки в Палермо *, всевозможные сделки... Люди эти очень различны, их сплачивает только прочное убеждение, что жизнь — игра, где выигрывает ловкач или шулер, и столь же прочное презрение к труду. А что? Если при маломаль­ском везении спекулянт-коммивояжер может за день урвать больше, чем служащий получает за месяц, какой смысл надрываться? Не лучше ли гоняться за счастьем, кормясь в промежутках у кого при­дется? Правда, имеется опасность нырнуть в уголовщину и погряз­нуть в пучине; но нет-нет да и выбросит кого-нибудь мутная волна на берег богатства — зыбкий, топкий, а все-таки... Игра стоит свеч.

* П а л е р м о — район Буэнос-Айреса, где находится ипподром.102

www.perm-book.ru

Барахтались в изменчивых водах столичной жизни и два прия­теля — Мариано Лопес и Рамиро Пинелли.

Рамиро был красив. Голубое и розовое сливались на его округ­лых щеках гармонично, как на конфетной коробке, усики изящно от­теняли сиреневый рот, а улыбка обнажала ряд зубов, так и просив­шихся на рекламу зубной пасты. Прибавьте курчавые волосы, са­пожным блеском сверкающие от бриллиантина, агатовые глаза, раз­винченную походочку любителя танго — и вот вам Рамиро.

Внешность Мариано, напротив, была непривлекательна. Его ресницы цеплялись за брови, брови наползали на глаза, лоб казался узкой прогалинкой в буйной чаще черной растительности. Темно­синие щеки, представлявшие любопытное чередование впадин и жел­ваков, не украшали смуглого лица; лиловый мостик рта затоплялся каскадом усов. Даже из ушей торчали пучки. Мариано не щадил помады, и обычно его прическа напоминала панцирь черепахи, а в ветреные дни, когда волосы вставали черными перьями, он делал­ся похож на могиканина или делавара из романов Купера.

Друзья познакомились в очереди у гостеприимной особы, к ко­торой завела их страстная натура и способность сочетать бесшабаш­ный азарт с очень трезвым расчетом: риск попасть в известного ро­да пациенты казался им меньшим, чем опасность пожизненно очу­титься в категории мужей-отцов, обремененных заботами. У обоих были невесты; но от жениховства до свадьбы подальше, чем от ар­гентинского побережья до берегов Уругвая: ведь прежде чем же­ниться, мужчина должен добиться положения.

Встретились предприимчивые холостяки, обменялись двумя-тре­мя фразами и — подружились. Выяснилось, что и родились они со­всем рядом, и учились одновременно, и их любимые кафе в двух шагах; словом, странно не то, что они познакомились, а то, что столько лет не знали друг друга.

Поудивлявшись прихотям судьбы, будущие друзья поделились воспоминаниями. Еще в школе обоим стало ясно: образование — вздор, и вообще от трудов праведных не наживешь палат каменных. Дальше подробности их биографий несколько расходились. Мариано стал комиссионером сперва трикотажной фабрики «Лилит», потом —

103www.perm-book.ru

мебели «Ла Перла», потом — кондитерских изделий «Кремита», по­том попытался без денег, на ура, наладить собственный табачный, киоск с продажей билетов легальной лотереи и нелегальной кииь- ели * — и чуть не угодил за решетку. Рамиро же сперва был комис­сионером парфюмерии «Ла Эрмосура», потом — продавцом у феше­небельного меховщика Гройсмана, где бывало много богатых сеньор, потом — официантом в кафе «Л а флор де Парис», куда, увы, дамы ходили только в сопровождении мужчин; наконец, он попытался, тоже без денег, обзавестись магазинчиком дамского белья — и то­же потерпел крах.

— Монеты мне б для начала, я бы... эх! — экспансивный Рами­ро только рукой махнул.

— Имей я деньжата, и я бы... гм! — буркнул сквозь неправдо­подобно густые усы Мариано.

— Да, с капитальцем мы бы... ого! — дуэтом подытожили дру­зья свой жизненный опыт и, поставив крест на прошлом, перешли к будущему.

И тут сразу выяснилось, до чего они непохожи. Рамиро ока­зался мечтателем, Мариано — субъектом сугубо практичным. Это объяснялось, конечно, различием во внешности. Гоняясь за нажи­вой, Мариано мог полагаться только на изворотливость и ум; у Ра­миро же как-никак были основания надеяться на подарок судьбы в виде богатой вдовы.

Встречались они каждый день в одном и том же кафе, темном й прохладном, как все столичные кафе; и каждый день вели разго­воры вроде такого:

—^Ой, Мариано! Какая у меня идея! — В полутьме Рамиро весь светится: горят глаза, блестят волосы, сверкают зубы... Желваки н впадины на щеках его друга меняют места — где был желвак, ста­ла впадина, и наоборот; усы, обычно торчащие вперед, расхо­дятся в стороны; это значит, что и Мариано улыбнулся.

* К и и ь е л я — нечто вроде тотализатора, где все построено на двух последних цифрах выигравшего в лотерею билета, с очень сложными правилами выплаты.

104www.perm-book.ru

Рамиро в экстазе:— Вчера я встретился с человеком... таким человеком... клад, а

не человек! То, что нужно. Химик, гениальная голова, образован­ный — у-у! Мы говорили... то есть, он говорил... одним словом, ска­жи-ка, знаешь ли ты, какая в стране потребность в рыбьем клее?

Этого Мариано не знает. Зато он знает, чем окончится разго­вор; и желваки и впадины на щеках его водворяются на места.

Рамиро ничего не видит и не слышит. Он возбужденно сыплет числами и цифрами, которыми начинил его девственную память без­работный химик с гениальной головой:

— В страну ввозится свыше ста тысяч тонн рыбьего клея. Ты понимаешь? Сто тысяч тонн! Клей нужен для всего! Емкость рынка...

Цифры, взявшись за ручки, воздушным хороводом летят в полу­тьме. Лихо отбивают чечетку единственным каблучком угловатые чет­верки; кувыркаются, превращаясь одна в другую, шестерки и девят­ки; извиваются похожие на вставший дыбом знак бесконечности вось­мерки; пятизначные и шестизначные числа, легкомысленно припры­гивая, включаются в пляску. Мельтешат резвые хвостики запятых у десятичных дробей, неистово вращаются разделенные косой чер­точкой неразлучные кружочки процентов. Пляска достигает апогея, когда Рамиро принимается объяснять, какая ничтожно малая сум­ма нужна на оборудование завода рыбьего клея.

Но...Цифры вдруг застывают, словно голова Горгоны глянула на них

из угла. Съежившись, они раскатываются во все стороны, сухо стуча, как высохшие киноты *.

— У тебя есть эта сумма?Рамиро тускнеет. Блекло смотрят глаза, волосы матово-черны,

погасла улыбка.— Или ты думаешь, она есть у меня? — спрашивает Мариано,

и от слов его гаснет еще несколько бликов. — Или у твоего химика?Воцаряется молчание. Рамиро глядит на занавеску окна, сквозь

* К и н о т — плод дерева, похожий на мандарин, но величиною с оливку.

105www.perm-book.ru

которую скупо просачивается свет. Радио с надрывом ревет унылое танго. Когда молчание делается ощутимым, как тропический зной, Мариано бросает отрывисто:

— Сыграем?— Сыграем! — беззвучно отзывается Рамиро. И несколько ча­

сов, до вечера, друзья дуются в карты. Одна мысль владеет обоими: как несправедлива судьба! Несколько тысяч, паршивые несколько тысяч! В лотерею б выиграть... на скачках бы...

Мечты, эх, мечты!Дальше денег думы друзей не идут. Изредка промелькнет в уме

соблазнительный кадр из голливудского фильма о миллионерах или закачается пол, как палуба первоклассного трансатлантического лайнера; но чаще внутренний взор их ограничивается созерцанием желтых монеток и разноцветных бумажек из витрин меняльных кон­тор на улице Сан-Мартина. И для Рамиро, и для Мариано деньги — не средство к достижению цели, нет, деньги — предел мечтаний, упо­ительная награда, и за нею не следует ровно ничего.

По существу, все, что им нужно, они имеют и так: еда... игра в любовь... любовь к игре... Что еще? То же, только шикарнее, мод­нее.

И — все.Расстаются друзья трезво и хмуро. А назавтра все начинается

снова, только место рыбьего клея занимает вольфрам, разбросанный в провинции Сан-Люис так, ну — голыми руками бери, или, напри­мер, подделка паспортов для беженцев из Парагвая. Но для всего, увы, им не хватает — монеты на языке Рамиро, а по выражению Мариано — деньжат.

И кажется, будто девятка, исчезая, грустно покачивает круж­ком головы, а двойка на коленях молит о милости, сама не зная кого. и

Где, боже мой, где времена, когда, чтоб разбогатеть, нужны бы­ла только энергия да смекалка? Жизнь мчится вперед, бренча и сту­ча, как до отказа набитый трамвай; опоздавшим суждено висеть спелой грушей в дверях и чувствовать: неловкое движение — и ты кубарем покатишься по мостовой.

106www.perm-book.ru

Много дано человеку. А выбрать час своего рождения — не дано...

Так и шли дела друзей, ни шатко, ни валко, ни на сторону, по­ка в один прекрасный день, временно (все у него было временно) став комиссионером пуговичной фирмы, Рамиро не очутился во Флоурете.

Приехал, навязал гросс пуговиц моложавой галантерейщице донье Марии, порасспросил, огляделся; предместье приглянулось ему — не для жизни, конечно: забираться в такую дыру?.. Иет. Но трамвай здесь казался менее переполненным, возможность поймать за хвост неуловимое богатство двигалась не худосочной тенью, а хо­дила жирненькая, вроде доньи Марии. Только б не оказалась она такой же добродетельной! Только бы на полуторачасовую добросо­вестно сияющую улыбку и последний рискованный комплимент не ответила кокетливо и решительно, как положено по кодексу флоу- ретской морали: «Я — женщина честная!»

Но солнце улыбалось ласковее, чем честная женщина донья Ма­рия. Необозримо раскинулась перед глазами целина, ожидающая рук и сил человека. Узкой каемкой тянулись по проспекту Урибуру новехонькие одноквартирные и однокомнатные домики — закончен­ные, недостроенные, только начатые... Против громады пивного за­вода «Индиана» возвышались церковь и школа. Вдали виднелись эвкалипты и касуарины — быстрорастущие сосны, загораживающие от холодных южных ветров усадьбу итальянца Бьянкетти.

Возможности были. Угадать бы — где? В чем?У Рамиро, бесспорно, имелась поэтическая жилка. В погоне за

музой богатства ему довелось испытать и творческие взлеты, и про­валы. Будучи немного философом, он знал, что на этом свете все, включая рождение, страдания, счастье и смерть, решительно все можно превратить в деньги. Ведь, по правде-то говоря, вода — день­ги жидкие, земля— деньги рыхлые. Говорят, и из воздуха извлека­ют деньги, только требуются особые установки, то есть опять-таки деньги. А воздуха во Флоурете было много, и был он чистый, пья­нящий, вроде крепкой парагвайской каньи.

Понятно — весна...

107www.perm-book.ru

Эю было последней его трезвой мыслью в тот день. Дальше его подхватил порыв вдохновения и завертел, точно смерч, до самого возвращения в столицу.

Рамиро даже не особенно хлопотал. Перекинувшись парой слов с новоселом, он узнал, что кирпич на месте не производят, а приво­зят из Лоуренса и что владыка окрестных земель, Бьянкетти, на днях уезжает минимум на полгода. После чего, задрожав, Рамиро зашел к донье Марии оставить чемодан с образцами. Потом, точь- в-точь как поэт, глядя по сторонам и не видя, он пересек пустое широкое поле. Гладкие стволы эвкалиптов с клочьями серой коры гостеприимно расступились, пропуская его к дому. Разговор с Бьян­кетти вышел в меру деловым, в меру дружеским; правда, без ком­мивояжерского чемоданчика Рамиро выглядел настоящим начинаю­щим предпринимателем. Цифры катились с его уст розовыми бусин­ками, нанизываясь на ниточку, завиваясь ожерельем, заманчивым даже для начинающего толстеть, обленившегося Бьянкетти. Прояви Рамиро чуточку неуверенности, не дождаться бы ему здесь бодря­щего матэ * из обжигающей губы бомбижи. Но он ничем не выдал своего состояния; и питье настоя жербы в саду Бьянкетти закончи­лось для него победой.

Весь во власти сладких расчетов, Рамиро чуть было не позабыл одарить донью Марию традиционной страстной улыбкой, которой она с нетерпением ожидала, чтобы ответить тоже традиционным покачиванием головы: мужчины! мужчины!

В поезде он все же проверил содержимое чемоданчика: все бы­ло на месте.

В кафе в этот знаменательный день начало встречи было точь- в-точь как всегда. Так же начал Рамиро восторженно: «Ой, Мари­ано!», та же скептическая улыбка раздвинула мрачные усы его Друга.

Однако дальше все пошло кувырком.Цифры не заплясали с обычным легкомыслием кабаретных кра­

* М а т э — отвар из сухих листьев так называемой жербы, ко­торый сосут из полой маленькой тыквочки матэ через трубку, на­зываемую бомбижей.

108www.perm-book.ru

соток, а сомкнулись стройными шеренгами, как бойцы на параде. Двойки, потеряв сходство с коленопреклоненными фигурками, вы­гнули шею с надменным достоинством лебедей; тройки, как разжи­ревшие бабы, бесцеремонно расталкивали воздух тугими шарами животов и грудей; о девятках нечего и говорить — девятки стали точь-в-точь как пузатые бизнесмены, из тех, что сидят в респекта­бельном кафе «Ричмонд» на улице Эсмеральды или Флориды. И ни озорных запятых, ни взбесившихся процентов не было в этом стро­гом строю, арабскими загогулинами обозначившем поворот на жиз­ненном пути двух друзей.

Мариано ничего не заметил. В обычный момент он собрал под нос разлившийся по щекам каскад усов и с обычной жесткостью от­рубил:

— А деньги у тебя есть?И тут-то и произошло чудо: вместо того, чтобы поблекнуть и

рассыпаться, ряды цифр с металлическим звяканьем стали «смирно»; и множество бликов разбежалось по кафе, когда Рамиро вскричал:

— Не нужно никаких особенных денег!Он снова объяснил, что если Бьянкетти не пронюхает, для чего

арендуется земля, то сдаст ее дешево. Предприятие выгодно и для него: земля с деревьями ценится куда больше, чем пустая равнина. Иных затрат не предвидится. И кирпич нужен до зарезу. Понятно?

Не так-то это было понятно. Бьянкетти не слеп. Поняв, какую курицу с золотыми яйцами упустил, он либо потребует львиную до­лю барыша, либо просто вытолкает взашей кирпичника. И ника­кие контракты не помогут. Бьянкетти — богач.

После того как Рамиро прыснул в кулак и смешливо прошеп­тал: «Дак ведь он уезжает», — перемена ситуации, наконец, дошла до Мариано. Не веря ушам, держа усы в боевой готовности, он за­дал последний вопрос:

— А работать кто будет: собачка?Ветер толкнул занавеску на окне, она запарусила, рванулась и,

освободясь, затрепыхалась от радости, впуская в темноту снопы го­рячих лучей. Лицо Рамиро сверкало зубами, глазами, волосами — всем, что способно сверкать на человечьем лице.

1 0 9www.perm-book.ru

— Я ж обо всем договорился, чудак! Там поблизости живут из провинции, дикари, побегут за гроши. За полгода знаешь, сколько я хапну?

И пока Мариано задумчиво поправлял рвущуюся на волю зана­веску, Рамиро, потирая руки, заключил:

— Все учтено, все рассчитано, только начать. Стану я, брат, кирпичником. Понадобится взаймы — отсыплю сколько захочешь. Смешно!

Под рев радостной ранчериты он бросил:— Сыграем?— Сыграем! — согласился Мариано, и до самого вечера они

дулись в карты.А ночью... Ночью оба друга не спали. Одна мысль сверлила

им лоб, отгоняя покой. И — верно говорят: утро вечерамудренее. К рассвету обоим стало ясно: Рамиро — дурак. Однакореагировали они на это по-разному.

— Дурак! Дурак! — в унылом ритме танго бубнил Рамиро. Он был так убит, что и вставать не хотелось.

— Дурак! Дурак! — в темпе забористой ранчериты распевал Мариано. Он вскочил ни свет ни заря и оделся с необычайной по­спешностью.

...Бьянкетти, не торопясь, натянул на тучное тело широченные криожские шаровары и пижамную куртку, вышел, потягиваясь, в сад — и был изумлен, увидав, что вместо разбитного красавчика его поджидает мрачноватый уголовник. Впрочем, Мариано проявил пол­ную осведомленность и оказался очень толковым. С ходу были ре­шены к обоюдному удовлетворению спорные вопросы, новоиспечен­ный арендатор вынул бумажник, мальчишка побежал в дом за бу­магой для расписки...

Тут заскрипела калитка, и в сад влетел запыхавшийся, осунув­шийся Рамиро.

Взгляд, которым обменялись друзья, не опишешь. Бурная ночь, бездонный колодец, черная камера, где фотографы проявляют особо светочувствительные негативы, — все ослепительно в сравнении с мраком этого взгляда.

1 1 0

www.perm-book.ru

Молчание длилось секунду. Затем, примирившись с неизбеж­ным, Мариано привел в движение джунгли на своей физиономии, выражая искреннейшую радость, в то время как Рамиро боролся с икотой.

Бьянкетти, который, как все везучие жулики, считал себя пер­воклассным психологом, решил, что понял все, и разрядил напряже­ние усмешечкой и приглашением вспрыснуть аренду земли под пи­томник плодовых деревьев. Знай он, какие плоды будут произра­стать в питомнике, пойми, что только страх разоблачения удержал Рамиро и Мариано от драки, он бы не усмехнулся.

Вероломство Мариано определило весь ход событий. В логич­ные расчеты рассудка ворвалась враждебная логике страсть. Друзья, прежде беспечные, потеряли покой. Рамиро не верил Мариано, Ма­риано не верил Рамиро. Текущий счет в филиале Нью-Йоркского городского банка открыли на два имени, чтобы ни сентаво не бро­салось без обоюдного согласия, и деньги клались туда, как в гроб, прихлопнутые крышкой вражды своих обладателей. И хотя торговля шла бойко, кирпич брали нарасхват, но и время летело, приходи­лось спешить. Добираться до глины? Трата времени! Скорее, глав­ное — поскорей! Снимай тысячелетний чернозем, пусть, высыхая, крошится кирпич, идет пузырями. Пусть! Снято здесь — валяй даль­ше, земли — видишь, сколько? Кто сказал, что в предприятие нуж­но вкладывать капитал? Ерунда! Капитал нужно извлекать, тянуть, тащить, выжимать...

И — следить, чтобы не перекусил тебе глотку враг — компаньон.За время кирпичной горячки во Флоурете Мариано и Рамиро

смертельно возненавидели друг друга. Их трясло от голоса, от вида другого. Каждое слово вызывало дикую стычку. Невесты были за­брошены, приятели позабыты. Соседи и рабочие привыкли к ссорам кирпичников. Полицейские, позевывая, держали пари на литр вина, кто кого убьет: Рамиро — Мариано или Мариано — Рамиро?

Так бывало днем. По ночам было и того хуже.Ночи кирпичники проводили во времянке из волнистого железа.

Разделенные метром плотного мрака, взвинченные злобой и духо­той, они лежали на горячих матрацах и, с отвращением вдыхая

111www.perm-book.ru

потный воздух, вслушивались: вот хрустнуло, треснуло — не встает ли коварный враг? Чу! Шуршание! Не предательская ли рука ищет припрятанный нож?

Невеселы были летние ночи Рамиро и Мариано. Продолжайся их сожительство, дело впрямь дошло бы до убийства.

Но не миновала дождливая осень, не нависла еще угроза при­езда Бьянкетти, как вдруг, после очередной вылазки в Буэнос-Ай­рес, Мариано ни с того ни с сего потребовал выделить ему его долю. На вопрос, что ему приспичило, он ответил уклончиво: ему-де до чертиков надоел кирпич и Флоурет, и, главное, Рамиро, лучше уж он займется другим.

Сколько раз по ночам, ожидая нападения, мечтал об этом Ра­миро! Сколько раз воображал он, как Мариано сам, добровольно, отказывается от участия в деле! И вот Мариано отказался. Но вме­сто облегчения Рамиро ощутил тревогу и злобу. Чем это объяснить? В чем подвох?

«Врешь, не обманешь!» — решил он и, затаив злорадство, не­брежно заявил, что он тоже сыт по горло кирпичом, Флоуретом и Мариано и тоже жаждет с этим покончить. Накось, мол, выкуси.

Мариано поглядел на лицо бывшего друга, на котором жизне­радостные тона, вылиняв, как от стирки, оставили одну мутную желтизну; поглядел на ехидный оскал улыбки — и понял, что раз­вязаться им будет не так-то легко.

То, что казалось концом, оказалось началом.Рамиро отказался делить пополам тысячи на общем текущем

счете. Дать одну десятую — пожалуйста, но больше — нет, сеньор! Ругань, угрозы, наконец, свирепые кулаки Мариано возымели об­ратное действие. Растерзанный, яростно вырываясь из рук полицей­ского, позванного соседями, Рамиро поклялся: не бывать его подпи­си на чеке рядом с подписью врага!

Цифры повяли, словно цветочки от засухи, страсть, как сорвав­шийся с привязи мустанг, растоптала доводы разума.

Для жителей предместья эта сцена была заключительной. По­сле нее кирпичники из Флоурета исчезли. Но неисповедимыми пу­тями слухов и сплетен через год, и через два, и через десять лет,

11 2

www.perm-book.ru

уже после второй мировой войны, желающие узнавали, что Рамиро до тех пор отказывался выдать Мариано его часть, пока Мариано тоже не взбеленился и не заявил, что умрет, а не позволит врагу воспользоваться плодами совместных трудов. Злые языки утверж­дают, что бывшие друзья по сей день барахтаются в мутных водах столицы, обладая ключом к богатству и не пуская его в ход из не­нависти друг к другу.

А во Флоурете не умирает память об энергичных кирпичниках. Сперва трещали, лопались кирпичи в стенах домов от воздушных пузырьков и травинок; потом, когда в полный накал засветило летнее солнце, обнаженная подпочвенная глина схватилась одним сплошным кирпичом такой прочности, что подковы цокали и греме­ли, как по крепчайшему булыжнику. И гадюками, кобрами, гигант­скими анакондами * поползли, заизвивались по вчерашней плодород­нейшей целине зловещие трещины. А едва прошли ливни субтропи­ческой осени, все сплылось в тяжелую топь, и — ни пройти ни про­ехать ни пешему, ни конному.

Даже Бьянкетти, на что несентиментальный был человек, и тот, поглядывая на следы хозяйничания бывших друзей, качал головой.

Правда, земля-то была — его, собственная...

1954

СКАЗКА ОБ УКРАИНСКОМ ДЕДЕ И ОБ АРГЕНТИНСКИХ ЧУДЕСАХ

Как-то, проигравшись на скачках, Бьянкетти решил распродать часть соседних с Флоуретом угодий. Сказано — сделано: аукционная компания «Эль порвенир» пригласила землемеров; пустошь разбили

* А н а к о н д а — один из видов удава, встречающийся на севе­ре Аргентины, в Парагвае и Бразилии.

113www.perm-book.ru

па куски, прорезали сетью улиц с однообразным названием Безы­мянная. В специальных проспектах анонимные труженики пера вос­певали расположение участков, плодородие почвы и, главное, перс­пективы поселка. Помянули «Индиану», церковь, школу...

Реклама была написана талантливо, и на аукцион приехал кое- кто из порядочных, ну — состоятельных граждан. Но торги провали­лись, удаленность новых участков от районного центра Лоуренса, отсутствие мощеных дорог, наконец, следы хозяйничания удалых кирпичников... Нет, это не для состоятельных, ну — порядочных граждан!

Пришлось владельцу и посредникам пококетничать со стоиками из бедноты, равнодушными к любому соблазну, кроме одного: де­шевизны. Цены снизили. И окраина Флоурета сразу приобрела грустный вид. Проезжая такими проселками, чувствительные нату­ры привычно вздыхают над перенаселенностью нашей планеты: столько нищих... а - - к чему?..

Присутствие человека не украсило голой равнины. Колючая проволока для заборов прибыла сюда ржавой и рваной, колья из красноватого кебрачо * тоже разлохматились на службе прежним хозяевам. Все было из вторых рук, неприглядное, потертое. Хибарки из волнистого железа, домишки без штукатурки, возле них на ве­ревках — тряпье, которому место в утиле... Ребенку ясно: при та­ком начале хорошего не жди.

Но деду Мосею Ткачуку это не было ясно. Дед Мосей со ста­рухой и с четырнадцатилетней дочкой последышем Манькой недав­но приехал из Закарпатья; надоели ему чешские чиновники, куль­туртрегеры папы Масарика **. Теперь, живя у сына, аргентинского старожила, в его трактире, Мосей страстно тосковал по земле.

Деду все казалось, что кто-то — судьба? бог? или сын? — бес­стыдно обманул его, заманив в незнакомую чудную страну. Никто

* К е б р а ч о — дерево, по-русски почему-то названное кве­брахо.

** М а с а р и к — государственный деятель буржуазной Чехо­словакии. В двадцатые—тридцатые годы из Чехословакии в Амери­ку бежало от нищеты и безработицы не меньше крестьян, чем из панской Польши.

114www.perm-book.ru

его не встретил в порту: опоздало письмо. И после мытарств в ар­гентинской таможне, где переселенцев без денег с первых дней ли­шают избытка имущества и иллюзий, дед крепко задумался. Послу­шав нравоучения сына, которого помнил беспечным работягой, а встретил преуспевающим трактирщиком, и понаблюдав за снохой, аппетитной толстушкой, из тех, что вечно всем недовольны, заду­мался он еще крепче. А обегав все огромные предприятия Авенжа- неды и повсюду натолкнувшись на отказ (сорок девять лет — кому такие нужны?), он и впрямь одряхлел: сивые усы обвисли, походка стала шаркающей, стариковской. Сноха все пилила мужа: почему не отговорил семью от приезда? И не замечала, как безропотно от­рабатывают Манька со старухой еду, свою и Мосееву, и как это, в общем-то, удобно.

По правде говоря, на окраине Флоурета деда заела жадность. Подумайте: без крупных взносов, всего десять песо в месяц, и, будь­те любезны, земля — вот она, ваша!

Чудеса!Дед расшумелся, пришлось ему уступить. Десятка — невелики

деньги, столько и бабы зарабатывают. И старик при деле окажется. А если что, участок можно продать.

— Ладно, буду платить за вас, пока не устроитесь! — выслу­шав шепоток жены, махнул рукой сын. — Пропади они совсем, эги деньги!

Мосей так и взвился. Корявые пальцы его затряслись, бородка встала под прямым углом к морщинистому лицу:

— Почему — пропади? Нет, ты мне скажи: чего боишься? А? Скажи!

— Не боюсь я, папаша, только вы условий местных не знаете. И земля тут — снятое молоко, не видите, что ль?

Мосей отлично все видел. Но слишком недоступны были более лакомые кусочки, слишком невыносимо ощущение бессилия и ноч­ные, тихие старухины слезы.

И дед уперся.— Потрудиться-то придется. А как же? — бормотал он, разми­

ная рукой землю, с грозной податливостью принимающую любую

1 1 5

www.perm-book.ru

форму, словно глина в ателье скульптора. — И потрудимся! Без труда не растет и лебеда, землица человечий пот любит. Удобрим, вскопаем, а через годик-другой...

Комнатенку со стенами в полкирпича толщиной Мосей построил собственноручно. Ночевал он под открытым небом, благо, было теп­ло. Раз в неделю приезжали старуха и Манька, продолжавшие по- родственному бесплатно работать в трактире, и сын с женой. Раз­водили костер, сосали по очереди матэ, выслушивали кислые заме­чания снохи. Кирпич купили в рассрочку, крышу покрыли железом; и хотя крыша сразу потекла, а ветер сквозь щели стен гулял по ла­чуге, как в поле, не было пределов счастью Мосея, когда его жили­ще было закончено: снова зажили на земле!

На новоселье дед на радостях выпил. А помолодел он в то ле­то так, что — какой тебе дед! Дяденька, ну, папаша, не больше.

Развеселились и старуха с Манькой, и сын стал прост, как лет десять назад. Одна сноха сидела, сжав губы: опять была недо­вольна.

— Дай бог, папаша! — говорил сын. — Порадуюсь я, если вам повезет. От сердца порадуюсь.

— Давай, начинай радоваться! Давай, давай, сынок! — лопотал Мосей, и продольные морщины на его щеках неудержимо изгиба­лись в улыбке. — Все выйдет по-моему. Как до сих пор, так и даль­ше! Увидишь...

В те минуты ему казалось, что в жизни в самом деле всегда выходило по его. Разве ж нет? В Аргентину приехать? Приехал! Участок приобрести? Приобрел...

Гостей на новоселье собралось мало. Статная белоруска Елена Чиж, компаньон Мосеева сына Андрей Боролич, еще две семьи зем­ляков. Много споров было, приглашать ли двух сириек, занявших хибару кирпичников в полукилометре от хаты Мосея. В будни к си­рийкам ходили полицейские, в праздники — обыкновенные гражда­не, сплошь мужчины. Сирийка помладше нажила двоих сыновей, вместе им было лет пятнадцать. Мосей колебался, а старуха рас­кипятилась, раскричалась: опасалась за Маньку. Все же решили по­звать: начинать жизнь на новом месте с обид... Когда же бабы не

1 1 6

www.perm-book.ru

явились на празднество, старики вздохнули облегченно, даже с ува­жением к соседкам.

— Поняли: не бывать потаскухам в семье, где дочка растет, — заметила старуха. — Хорошо. Видать, заживем мы здесь в мире.

Предсказание сбылось. После новоселья на окраине Флоурега воцарилась тишина. Правда, хотя сын сдержал обещание, платил за землю и иногда совал десятку отцу, денег на жизнь не осталось. Старуха пошла судомойкой к Родригесу, во флоуретский кабачок для рабочих, а Маньке раздобыли фальшивую справку о совершен­нолетии для текстильной фабрики в Чупетес. Мосей и тут не устро­ился: старость! Бабе легче, баба в любом возрасте получает пол­ставки, а мужику...

И хоть деньги были вот как нужны, дед принялся за участок.Дед Мосей был терпелив и упорен. Крестьянин — не попрыгун-

горожанин, раз-два, готовая булка. Дед знал: нужно поработать, подождать, а там уже думать об урожае.

Поработать... подождать...Между прочим, климат во Флоуреге — благодать: зимой — теп­

лынь, летом — зной. Вокруг растут чудеса: пальмы с косматымистволами, ремонтантные лимоны... Посадил деревцо, глядь, в глян­цевитой листве сверкнули фарфоровые звездочки, зазеленела за­вязь — игрушка, а не лимончики! — наконец, зажелтели плоды, шкур­ка шероховатая, носик острый, слюнки так и текут. Висит на ветке золотой лимон, рядом белеет цветок, красуется завязь... Ходи, со­бирай!

И с овощами тоже не то, что в Закарпатье: посеял морковку, только протюкнулись всходы, засевай новую грядку; и так — круг­лый год.

Разве ж не чудеса?Дед Мосей тщательно перекопал огород; скрылась щетина зе­

леного пырея и сероватой полыни, огород порыжел. Потом дед раз­бил мотыгой крупные комья — готовые куски кирпича. Плодовые деревья посадил мастерски, рядами встали рогатые палочки — буду­щие черешни, яблоньки, сливы. По меже жалкими прутьями согну­лись эвкалипты, будущая защита от холодных южных ветров. А ска­

117www.perm-book.ru

зочные лимоны и апельсины сразу придали жилой вид усадьбе: веч- нозеленые-то, а?

Проволока была не по средствам; на огород и цветник, легко прорывая один колючий рядок, забредали невозмутимые коровы и нервные кони Бьянкетти, считавшие так: продажа не продажа, а эти земли — наши, исконные. Затянул дед пояс потуже, обсадил межу бирючиной; получилось как у людей.

А время шло. Старуха и Манька изо дня в день бегали по пере­плету безымянных улиц в той космической грязи, которая, говорят, была на земле до отделения суши от моря. Кончился сырой август, отцветали огромные алые звезды эстрежа федераль. Нашлись новые любители дешевки. Поднялся спрос на дедовы руки: тут вскопай, там посей, там колья вбить помоги. Как откажешься от зара­ботка?

Наконец началась во Флоурете весна. Началась по-южному: без перезвона капели, без ликования воды, без пьянящих ароматов земли и цветов. Просто жарче стало солнышко, удлинился на пол­часика день, сверкнули в вечернем воздухе летучие светляки... Ни цветочка не мелькнуло среди пырея бессмертного; „только потускне­ла утрами роса; и тихо, скромненько начали раскрываться почки на рогульках в саду деда Мосея, закудрявились ткнутые в землю пру­тики ивы. Но все так же холодало после ливня, и снова делалось жарко и парило перед грозой.

И вместе с весной началось непредвиденное в жизни деда Мо­сея.

Человек — царь природы; естественно, честь открытия ряда чу­дес досталась не ползучим, не перепончатокрылым, даже не четверо­ногим, а людям.

В один прекрасный день к Мосею явились двое напомаженных господ и пресерьезно уведомили деда, что муниципалитет решил за­мостить Безымянную улицу и что сеньор... э... Ткачук должен упла­тить за это...

Последовала такая сумма, что дед аж присел.Читатель может поинтересоваться: когда это сеньор Ткачук вы­

учил испанский язык? На это мы ответим: Мосей его не выучил

11 8

www.perm-book.ru

ни тогда, ни поздней. А на вопрос, как он понял, о чем говорили ему, поясним, что у каждой страны — свои особенности; в Арген­тине это — умение жителей договориться на разных наречиях. Итак, господа говорили по-испански, Мосей отвечал по-украински, и, не считая некоторых тонкостей, они поняли друг друга так хорошо, что Мосей кинулся в хату и вынес десять песо — недельную зар­плату старухи. Господа сообразили — больше тут не сорвешь; блес­нули белками черных глаз и жемчугом зубов, потрепали деда по пле­чу и ушли, заявив, что мощение отложено.

Ох и влетело бедному деду за это весеннее чудо!— Какие они чиновники? Обыкновенное жулье! — гремел его

сын. — Обирают простачков. Так вам и прибегут из муниципали­тета докладывать, что у них решено! Эх, папаша!

Мосей помалкивал. В сердце его побитой собакой вполз страх: вдруг снова придут? Не прогонишь ведь: опасно! А десятки как жаль! Прямо — до слез!

Дела...Сноха подлила масла в огонь:— Здесь, папаша, поопытней вас люди попадаются, — протяну­

ла она будто с сочувствием. — Без мошенничества не проживешь, так и говорят: что живой, что жулик, одно слово — виво.

И рассказала анекдот, как на вопрос — все ли ее дети вивос, мать отвечала: «Один работает». Невесело выслушав каламбур и рассуждения снохи, что-де лучше бы старикам жить под крылыш­ком сына, дед подумал, что в местном смысле он вроде и неживой... Однако Ткачук-младший сходил в полицию, и это неожиданно по­могло: каким-то чудом узнав, что за Мосея есть кому постоять, жи­вые оставили в покое полумертвого от ужаса деда.

Эти весенние чудеса сменились другими.Раз после десятидневной поденщины у Бьянкетти дед проснулся

в боевом настроении и, проводив старуху и Маньку, направился к огороду. Весеннее солнышко пригревало по-летнему, над полынно- пырейной пустошью вились тучи мух, из дома сириек доносился приглушенный расстоянием детский рев.

И вот...

119www.perm-book.ru

И вот дед увидел, что на будущем огороде за это время взошло нечто буйное, свежее и бодрое. Дед всадил в землю лопату, пере­вернул...

Здесь мы вынуждены отметить, что по независящим от него об­стоятельствам Мосей, человек пожилой, походивший и в австрий­цах, и в чехах, не удосужился выучиться грамоте; классики родной украинской и братской русской литературы остались вне поля его зрения, иначе ему вспомнилась бы строка из Пушкина: «Видяг: труп румяный и свежий...»

Погребенные под толстым слоем глины сорняки, оказывается, с завидной живучестью применились к ситуации. Зеленые упыри, по­хороненные Мосеем, и не подумали мириться с ролью удобрения для красивой культуры. Черта с два! Каждый из них, заботясь об одном себе, ожесточенно отстаивал собственное существование — безобразное и вредное, но свое. Стебли под землею стали корнями, каждое коленце пырея выросло в картофелину. Клубни белесых змей образовали сплошную прослойку и шипели, пробиваясь вверх, чтобы скорее начинать душить и глушить.

Поглядел дед на непобежденных врагов, почесал в затылке, осмотрелся: неподалеку, по шоссе, сантиметра в три шириной, бес­толково сновали черные муравьи; серый паук выкатился из круглой норки, постоял, торжествуя, — и снова нырнул в темноту.

— Ладно, такие-сякие, я вам покажу, где раки зимуют, — без­злобно выругался дед Мосей и принялся выдергивать корни-стеб­ли. — Сожжем вас небось не воскреснете!

Пока дед вбивал осиновые колья в сердце бесчисленных упы­рей, ломавшихся в пальцах, чтоб хоть кусочек остался — а от ку­сочка снова вмиг расползется зеленая чума, — солнце, подымаясь, достигло зенита. Вытерев мокрый лоб, дед разогнулся, посмотрел на груду сорняков, на очищенное местечко; бросил взгляд дальше, на муравьиную дорожку; там словно невидимая муравьиная мили­ция занялась регулировкой движения: одна живая черточка кати­лась вперед, навстречу ей струилась другая. Если бы Мосей побы­вал на колокольне святого Вита в Праге, крохотное шоссе напом­нило бы ему вид на улицу с высоты. Одна разница: люди с кошел-

120www.perm-book.ru

нами ходят и вправо, и влево, а муравьи по правой стороне шли, так сказать, с пустыми руками, а по левой, все как один, тащили груз раза в два больше себя. Вертикальные треугольнички на чер­ных спинках напоминали паруса, выкрашенные в зеленое.

Дед улыбнулся работничкам, покусал ус, подумал... Жаба на кочке смотрела выпученными глазами, быстро-быстро дыша, и ее рот, казалось, ухмылялся. Может, это была заколдованная царевна; может, заговори с ней дед, она б ответила человечьим голосом и рассказала б все, что его ожидает. Но дед крикнул: «Кыш... По­шла!*, замахал, как на курицу, и бросил комочком земли. Жаба ускакала — плюх-плюх брюхом о землю, — а дед погрозил ей паль­цем и пошел закусить.

Съев белую булку (Мосей предпочел бы ржаной хлеб, но это в Аргентине — редкое лакомство, достать его нелегко) и чорисо — криожскую колбасу с грубым фаршем, дед отдохнул, затем с новы­ми силами взялся за работу. Катилось по небу солнце; корчились, вырываясь, сорняки; узкой тесемкой бежали порожние муравьи; кильватерной колонной плыли зеленые паруснички; выбегали из но­рок взбудораженные весной пауки; в воздухе звучало чириканье воробьев, флоуретский заменитель разноголосого птичьего хора род­ного Закарпатья.

Наконец, солнце, с любопытством наблюдавшее за неугомонным дедом, соскучилось и решило уйти на покой. Воздух заалелся со­всем как в Закарпатье, но тотчас, нарушая иллюзию, серебряно за­звенели лягушки. Приближался час возвращения старухи и Мань- ки, пора было и деду кончать.

Прежде чем идти варить ужин, Мосей захотел полюбоваться расцветающим садом. На ходу распрямляя затекшую спину, при­близился он к черешне, взглянул с любовной заботой... разинул рот... тряхнул головой... еще поглядел...

Точно вихрь из Закарпатья принес первый крепкий мороз и об­дал разгоряченное тело; дед задрожал, по коже побежали мураш­ки, морщины на лбу поползли вверх. Он огляделся по сторонам, ища разгадки, облизнул пересохшие губы... Взгляд его упал на жа­бу; побурев от закатного света, она быстро-быстро дышала и смот­

121www.perm-book.ru

рела на него с растянутым ртом, с выпученными глазами... И Мо- сей почувствовал ужас.

Деревцо, вчера празднично убранное пучочками листьев, высво­бодившихся из зимней коричневой кожуры, было «голей, чем осенью, в мае, когда его принесли. Ни листка, ни почки, ни шкурки от почки!

Вне себя дед кинулся к яблоньке и увидел: мохнатые, как брюшко пчелы, листочки также исчезли!

Коротки весенние сумерки в субтропиках. Уже сгущалась чер­нота, когда дед разгадал причину разгрома; с обглоданной сливы, колеблясь, бежали муравьи с парусами на спинах.

Вернувшись, Манька нашла отца неподвижным в углу хаты. При ее появлении он не произнес ни одной из своих горьких шуто­чек кормильца, попавшего в нахлебники; не засуетился у жаровни, не поднял крышки с кастрюли, не шевельнул усом: «Хороша стря­пуха вышла из меня на старости лет, дочка, а?» Ничего он не сде­лал. Оставаясь сидеть, он поморгал, потом вскочил и, размахивая рыжими от глины руками, забормотал:

— За черешенку плачено два песо, за яблоню —- пять; когда еще соберешь такие деньжищи? Сын-то кряхтит, сноха... И — чго делать с ними? Посадим снова — а они снова. Мы снова — и они снова. Как же быть, Манька, а?

Мучила его еще одна мысль, да такая, что противно: неужто нарочно, чтоб снова заполучить их в кабалу, не предупредил его сын насчет муравьев? В своей растерянности Мосей не заметил, как перекосилось лицо Маньки, а Манька решила, что отец сошел с ума. Привели его в себя Манькин рев и возвращение старухи. Потолко­вав, решили обратиться к соседкам: сирийки в Аргентине давно,что-нибудь знают.

— Вот хорошо, что мы их тогда пригласили, — заметила стару­ха, будто не она больше всех возражала. — С людьми надо по-хо­рошему, у гулящих жизнь тоже не мед.

И пошла.— У баб полицейский был, мне мальчонка старшенький, Хорхе,

объяснил, — сообщила она, вернувшись. — Нужно на деревца сде­

12 2www.perm-book.ru

лать бумажные кольца с клеем, муравьи и прилипнут. А объеден­ные деревья оправятся, будут расти.

Еще подвалило Мосею хлопот; день ушел на оборону от хищ­ных муравьев. Обидно работать, как вол, и чувствовать себя дар­моедом, но — что поделаешь? Такая, видно, тут жизнь.

В пятницу на имя сеньора Ткачука в адрес угла Безымянной и Безымянной, поселок Флоурет, пришло уведомление, что неуплата взносов за землю грозит вышеупомянутому сеньору выселением. Дед бы не понял, о чем речь, но помог новый сосед, югослав. Русо­волосый и сильный, он все посмеивался, будто жизнь — сплошная забава. Человеком он оказался бывалым, слонялся и по северным лесам в тропиках, и по жербаталес — плантациям парагвайского чая матэ. А во Флоурет приехал строить шалаш из волнистого же­леза для хозяина-японца, владельца красильной в Док Суд.

Мосей почесал в затылке. Забыл, что ли, сын? Припомнились намеки снохи, которая спит и видит снова заполучить бесплатных помощниц... Заглушая поганые мысли, Мосей сказал, как он рад, что заселяются участки. Вот и еще один сосед поселился.

Югослав рассмеялся.— Что ты, окстись, отец! — вот смысл фразы на помеси арген­

тинского, сербского и русского. — Не затем ли я бежал с планта­ций матэ, чтобы батрачить у жмота-японца? Поработаю месяц-дру­гой и двину зайцем на поездах к югу. Бить китов. Компания там — что надо, заработать можно — во!

Когда дед похвастался, что перехитрил муравьев, югослав чуть живот от смеха не надорвал:

— Ох, уморил! — сказал он, вытирая слезы. — Ты что ж, каж­дую морковку обклеишь бумажкой?

— Неужто они, проклятые, и морковку? — дед изумился.— Ничем они не брезгуют, любят поживиться плодами чужого

труда. Что ни посади — все сожрут. Клеем от них не спасешься. Ищи все их входы-выходы, куда они твое добро тащат, а найдешь — заливай водой с мушиным ядом или выкуривай дымом. Но учти, муравейники — глубиной метра в два, а длиной — фью!

Дед смотрел испуганно.

123www.perm-book.ru

— Чудеса! — Он не смел ни поверить, ни усомниться.— Это не чудеса, это что! — махнул рукою сосед. — Настоящие

чудеса в Мисьонес. Там и я скажу — чудеса.И рассказал о парагвайских термитах.— Люди от них бегут и вещи уносят. Зато где прошли они —

чисто! Ни блохи, ни клопа! Ну, что полезное, тоже гибнет. Они ведь не разбирают что к чему, жрут и жрут. А со здешними муравьями хлебнешь ты горя, отец. Пока очистишь землю, свою и соседскую...

Мосей собрал гармошкой лоб, пожевал ус и спросил:— Очень известное это дело?— Какое?— Муравьи...— Каждый ребенок знает.Дед засопел, а потом, разоткровенничавшись, рассказал соседу

про все: про грабительские расчеты за поденщину и, самое скверное, про сына.

— Такой рос парень, никакой в нем подлости не было, — гово­рил он, и глаза его выражали тревожный вопрос. — А сейчас вишь какой прыткий: родного отца... Ну, жена у него въедливая, заведе­ние, хлопоты — я понимаю. Но — отец, ты подумай! У нас...

Югослав выслушал его и протянул скучно, без смеха:— Как у вас не знаю, а у нас тоже по-всякому. Здесь это от­

крыто делается, а в общем... Народ-то здесь, отец, неплохой, ну, а жизнь, ух, жестокая жизнь! Ты не заклюешь — тебя заклюют. Вот так.

И, явно желая утешить, рассказал деду тот же анекдот, что сноха, — о вивос, живых, то есть умеющих приспособиться; потом поглядел на него и внезапно попросил помочь строить шалаш.

— Заплачу по честности; на аренду хватит и еще останется, — пообещал он и с усмешкой добавил: — А мне, видно, судьба — рань­ше на китов подаваться...

Сосед внушал доверие; и хоть опасался дед нового чуда, не отказал ему, помог. Югослав заплатил щедро, как обещал, и — исчез.

Теплое воспоминание он оставил в душе Мосея.Жаль вот, что так тесно переплетены в жизни радости и горе,

124www.perm-book.ru

потеснее, чем корни сладкой свеклы и горькой полыни. Причем свек- лу-то посей да полей, а полынь сама растет, и выпалываешь ее, а она растет да растет.

В следующее воскресенье не приехал сын, и потянулись гада­ния: что случилось? не захворал ли? Старуха лишилась сна. Мосей решил было съездить в Авежанеду, да не тут-то было: муравьи за­тормошили его так, что стало ясно, — прав сосед, надо их уничто­жать целыми гнездами. Коровы и лошади Бьянкетти как взбесились, они по десять раз на день прорывались сквозь бирючину и прово­локу, вытаптывая все насаждения. Жаловаться некуда: Бьянкетти выше полиции, полиция для Бьянкетти — прислуга. Беги жалуйся!

Ободренные поддержкой животного мира, полынь и пырей вступили в союз с чертополохом и прочен растительной дрянью. Пырей неистовствовал, проползал сантиметров по двадцать в сутки и всюду пускал хваткие корешки.

Знай Мосей, что есть на свете Индия, а в Индии есть бог Виш­ну с тремя парами рук, то-то позавидовал бы он индийскому богу, то-то помечтал бы разжиться еще парочкой рук, а заодно уж и удлинить короткий субтропический день. Муравьев ночью не вы­следишь, сорняков не выдерешь. Словом — беда.

В хлопотах промчалась неделя. А в воскресенье приехал сын, только — лучше б не приезжал!

Сначала все шло хорошо. На клейкие кольца сын плечами по­жал — глупости, мол! Очищенные от сорняков места смотреть не стал: все равно снова все затянет пырей.

Уничтожить один муравейник он, однако, помог. Выходы из земли Манька разыскала в субботу — всего пять, из них один на улице, другой у соседей. Вылили в каждую дыру по нескольку ве­дер воды с отравой, замазали глиной. Потом пошли на межу к эв­калиптам; там и разговорились.

— Зх, папаша! — процедил сын сквозь зубы. — Разве вам под силу такое? Баб загоняли. И с меня последнее тянете.

При этой откровенной лжи ему стало стыдно, и он поглядел отцу в лицо колючими, точно пленкой изнутри подернутыми глаза­ми — волком, что называется, поглядел.

125www.perm-book.ru

Мосей уже не возражал ему, что без труда не растет и лебеда. Мысленно сказав югославу: жизнь жизнью, а человек из сына вы­шел дрянной — он спросил глуховато:

— Ты вот что, не виляй. Выкладывай: в чем дело?И сын, снова отведя глаза, хмуро ответил:— Родить жена будет. Понимаешь? И не хочет больше вам по­

могать. Самим, говорит, не хватает. Вот если бы снова переехали к нам... Помощь по хозяйству нужна. И приличней как-то, чем по чужим. У своих, по-семейному...

Кошки заскребли у деда на сердце: вот пакость-то! Порадовать­ся бы внуку, а нету радости.

— Что ж, согласны? — спросил сын в упор.— Не согласен! — замотал головой дед. — Ни за что не согла­

сен!Сын удивился: видно, не ожидал.

— Смотри, пожалеешь! — в голосе звучала растерянность. — Не­чем будет платить — ко мне не обращайся!

— Ничего, проживем, — возразил Мосей. — А жене скажи: све­кор, мол, кланяться велел, поздравляет.

Так ни с чем и уехал сын.И не рассказал ему дед о добром соседе.А о югославе только раз еще пришла весточка. Вызвали деда

в полицию, выспрашивали о японском батраке; Мосей прикинулся дурачком: бе да гы... И даже поняв, что югослав обокрал хозяина и сбежал, сохранил убеждение: хороший человек, честный. Жаль, что нелепая у него жизнь. И кто знает, может, сложись все удачнее, испортился б парень?

Чудеса...И побежали дедовы дни, как дни индийского земледельца, с

горя придумавшего шестирукого Вишну. Нет поденной работы — воюет дед с муравьями, с пыреем, с лошадьми и коровами. Мура­вейники — что змей о ста головах: один уничтожишь, десяток най­дешь. Есть где-то нужда в рабочих руках — бежит Мосей, работает и еще кланяется добрым людям, благодарит: не побрезговали-дестариком. А денег не прибывает, даже купчую заключить не на что;

126www.perm-book.ru

задолжаешь — выбросят тебя, пропали все взносы. Зато опытным стал, ничему не удивляется, на себя да на старуху с Манькой на­деется. С сыном помирился — худой мир лучше доброй ссоры; толь­ко оборвалось что-то в сердце, не стало любви.

Летом в саду появился еще невиданный враг — гусеницы в про­долговатых корзиночках из сухих стеблей и былинок. Где повиснет корзиночка — от листа одни прожилки; как скелет станет лист.

Заливает дед муравейники, полет землю, а сам нет-нет и раз­мечтается: собраться б соседям да двинуть против паразитов-вреди- телей — зеленых, черных, четвероногих, двуногих... Разве хватит од­ного человека на столько дел сразу? Не хватит, хоть разорвись. Это надо всем вместе, дружно и сразу.

Мечтает он, мечтает, а вокруг него все то же: корзиночки... му­равьи... стада... табуны... сорняки... И еще одно чудо: зубастая ро­гатая жаба эскуэрсо ядовито-зеленого цвета.

1954

ФЛОУРЕТСКАЯ ЛАВОЧКА

Протягиваясь вдоль Безымянных улиц, ржавая проволока не­уклонно переводила их из мира логичных расчетов Бьянкепи в мир нелогичной действительности. Происходило это по-разному. То все замрет, то, глядь, десяток пустырей заселили. Роются колодцы, вста­ют карточные домики, трепыхается по ветру белье. И тянутся, и ра­стут из рыжей глины помидоры и тыквы — для еды, стратоцвет и каллы — для красоты.

Пришел день, и окраина Флоурета стала настоящим поселком. Только лучший участок все пустовал — тот, где Бьянкетти начал карьеру помещика. В дебрях деревьев, обглоданных муравьями, вы­сился дом цвета запекшейся крови, и мало было надежды, что ту­

127www.perm-book.ru

да кто-то въедет: за здание Бьянкетти хотел наличными, а какой дурак поедет с деньгами на окраину Флоурета?

Тем неожиданней было появление покупателя.Каталина-коровница видела собственными глазами, как юркий

аукционист вел от угла горбуна, как прошли они по бетонной до­рожке к террасе, завитой глицинией, и скрылись. Через часок вновь послышался скрип калитки, убедительный баритон аукциониста, глу­хой кашель и бас. По-испански покупатель говорил скверно и одет был в такой потертый костюм, какого не наденет ни один порядоч­ный житель столицы. Иностранец! Приглядевшись, Каталина убеди­лась: старик не горбат, а только держится так —■ спина колесом, руки вниз и вперед, ноги в коленях согнуты, вроде как у гориллы.

Всем, что видела, Каталина щедро поделилась с другими.С неделю не затихали толки. Волнение усилилось, когда снова

появились аукционист, горбун и с ними старуха. Это видели Мо- сей, Елена, Мигель... Кто-то выслал на разведку ребят; по их сло­вам, оборванный старик напоминал гориллу и лицом: нижняя че­люсть выдавалась вот так, улыбка открывала не верхние зубы, а нижние. Бледно-голубые глаза старухи глядели печально и жадно, седые волосы были острижены по-мужски, на макушке поблескива­ла лысина, щеки обвисли. Но главной сенсацией были клятвы маль­чишек, что в разговоре они слышали слова альмасен (бакалея) и боличе (трактир).

Кто живал километров за пять от ближайшей лавки и не имел возможности закупить продукты впрок, поймет возбуждение флоу- ретцев. Оптимисты заулыбались, заахали, пессимисты отрезали: вздор! Младшая сирийка даже прикрикнула на своего сына Хорхе: «Не ври!» Но это было просто заклинанием злых духов: жди пло­хого — дождешься хорошего.

Опасения оказались напрасны. Прошла еще неделя, и к кир­пичному дому подъехали три груженные верхом подводы.

Переселение вызвало общий переполох. Все высыпали к калит­кам. Но искренними оказались только сорро и лобо всех мастей, по- русски — барбосы и дружки; то — зад вверх, грудь к земле, то — прыжок, тельце в воздухе, стоймя, лапки книзу — они честно облая-

128www.perm-book.ru

ли все, от лошадиной морды до колеса последней телеги. Осталь­ные лукавили. Кошки сидели фарфоровыми статуэтками и зевали, открывая пасть с розовым языком, точно говоря: «Л нам и ни к чему...» Люди тоже не глядели на приезжих, замечая, однако, каж­дый волосок на их головах.

Дети стайкой дежурили у входа, но, увлекаясь пустяками, про­пускали самое любопытное.

А любопытного было немало. Во-первых, подводы наполняла не та мебель, что выглядит жалко при переезде, но потом превра­щается в обычную небогатую обстановку. Нет, был там и скарб, ко­торого не потянул бы в новый дом даже последний бедняк.

Это было загадочно.Загадочным был и воз со старухой. Виднелись там одни шкафы

и комоды. Но воз так отчаянно выл и рычал, что тащивший его мерин прядал ушами, жевал удила и кивал, с осуждением бренча бляхами сбруи. Барбосы разрывались от лая. А у людей уши не легли на затылок только потому, что это противно природе. Рыча­щий воз был и странен и страшен.

Но самым поразительным оказалось другое.На первой подводе ехал покупатель, он был похож на гориллу.

И такая же старая горилла ехала на третьей подводе! Неповто­римый облик сразу в двух экземплярах!

Это было настолько несуразно, что бабы аж перекрестились, а мужики протерли глаза.

Однако прошло немного времени, и все загадки были разгада­ны. Рычание среднего воза объяснилось особенно прозаично: шкафы оказались начиненными уймой собак, кошек и кур, только и делов. Двойник гориллы оказался попросту сыном. Старили его залысины, а вообще-то ему не было и тридцати. Держался он, как отец, — со­гнутые колени, висящие впереди руки, спина колесом; много тяже­стей перетаскали они, чтобы стать вот такими!

Итак, семья из трех человек решила открыть лавочку там, где не было конкуренции. Старики были, видимо, скупы. Приехали они из Финляндии, и, не заботясь об именах, их начали называть про­сто финнами.

5 О. Волконская 129www.perm-book.ru

Облако таинственности рассеялось без следа. Чем чаще слы­шался у калитки звонок, шарканье финки, визг петель и стук каб­луков какой-нибудь Маньки по бетонной дорожке, тем забавнее было вспоминать старые страхи. Люди притерпелись и к смраду в лавке, и к отрепьям старухи, и к десятку паршивых кошек и заско­рузлых собак. При чьем-либо появлении кошки, вылизывавшие се­бе животы всегда как раз на дорожке, прыскали в стороны, как брызги от хлопка по воде; псы, напротив, сбегались с раздирающим уши лаем. По воскресеньям на террасе ставились столики, в будни столики стояли внутри. На дальних дверях висели огромные замки; в одной комнате жили старики, в другой — сын.

О лавочниках перестали судачить. После того, как младшая си­рийка прочитала на банке гуталина дату «1903», сообразили, поче­му такие залежалые у них продукты: старик рыскал по Буэнос-Ай­ресу и выискивал уцененный хлам, чтоб нажиться не вдвое, а вде­сятеро. Это открытие вызвало смех: никто ж и не ждал, что для бедного предместья станут припасать товары первого сорта!

Жизнь покатилась однообразная, как четки падре Диего. Зимой и летом, около шести утра, когда темно и прохладно, люди, спеша на работу, привыкли видеть старика с огромными корзинами в ру­ках. В корзинах были свежие фрукты, яйца или цветы для состоя­тельных граждан в центре федеральной столицы. Под вечер соседи снова встречали старика с корзинами, полными всякой завали для них самих.

В лавке дежурила старуха с печальным взглядом голодной со­баки. Молодой финн вставал ни свет ни заря и до ночи копошился то в саду, то в курятнике, выходя только чтобы отнести кому-ни­будь покупки. Был он молчалив, улыбался редко, как-то страдаль­чески кривя губы, и вызывал непонятную симпатию.

Люди редко замечают то страшное, что скрывается в обыден­ном. Обычно для испуга нужен толчок.

Толчком оказался скандал.Никто не видел, откуда загорелся сыр-бор. Но когда в ясное

воскресное утро маленькая Делия, рассеянно напевая и припрыги­вая, прибежала в лавочку за пакетиком жербы и, встав на цыпоч­

130www.perm-book.ru

ки, ухватилась за проволоку звонка, ей представилась дикая сцена: молодой финн, рыча и размахивая кривым садовым ножом, бежал на согнутых в коленях ногах за отцом. На террасе алели капли и струйки. Проволока выскользнула из пальцев девочки, а старый финн влетел в лавку и захлопнул за собой дверь. Финка неуклюже топталась за спиной сына, хватала его то за одно, то за другое плечо. Вой, лай, выкрики нечеловеческих голосов, непонятный язык...

Делия, помертвев, со всех ног помчалась домой. Последнее, что запечатлелось в ее глазах: молодой финн со звериной силой выла­мывает дверь, а его мать подскакивает сзади, словно в каком-то чу­довищном танце.

Вскоре у калитки собралась толпа. Но все уже было снова спо­койно. Чернела открытая в лавочку дверь, псы возбужденно выли­зывали плитки террасы, крадучись возвращались из сада пугливые кошки.

Позвонив и войдя, люди увидели старика с завязанной левой рукой и его жену, бело-желтую, как желе.

Финны поняли: объяснений не избежать. Старик улыбнулся, обнажив торчащие вверх лошадиные зубы нижней челюсти, и уда­лился походкой гориллы, а старуха, понизив голос, пожаловалась соседям на жизнь. У других дети как дети, а у них разве сын? Он сумасшедший, часто он не помнит себя. Подростком он сколько раз пытался бежать, его возвращали с полицией. И теперь иногда вдруг впадает в буйную ярость. Это — сын?!

Женщина жаловалась, глаза ее глядели с выражением некорм­ленной собаки, щеки тряслись, а руки отвешивали товары. Она пу­тала показания весов, всякий раз в свою пользу. Но женщины да­вали себя обвесить безропотно. Чего уж тут! Такое несчастье...

Молодой финн появился только в понедельник. Был он, как всегда, тих и ободран, но никто его теперь не жалел: с ножом на отца!

Снова болотными испарениями заволокла старый дом загадоч­ность; и вскоре каждая привычка лавочников начала поражать.

Например, они зарабатывают вдесятеро больше любого соседа.

131www.perm-book.ru

Почему ж даже Кливе-Клайв с Канарских островов, батрак Бьян- кетти и пьяница, не так грязен?

Потом кого-то изумила страшная вонь прокислого, протухлого и прогорклого в лавочке и на террасе. Неужто нельзя взять убор­щицу? Как самим не противно?!

Потом кто-то задумался: почему старик таскает корзины вруч­ную? Купив дом, не приобрести автомобиль?

А почему всегда на замке садовая калитка? Звонишь-звонишь, пока приплетется старуха...

А что за сокровища за массивными затворами на дальних две­рях? Кражи во Флоурете нечасты. Так запираться...

Тут многим вспомнились рассказы Елены Чиж, помогавшей финнам при разборке вещей. Кроме сундуков, полных побитого молью старья, на полки, в шкафы, просто на пол были навалены — что бы вы думали? — книги! Книги на всех языках, старинные, со­временные, всякие.

Такая библиотека — и старики?До конца осознал нелепость этого сочетания, может, только

Мигель. Остальных поразило, как это скряги, не раскошелившиеся на радиоприемник, завалили свое жилье именно книгами.

И, между прочим, не читают...Еще большей несообразностью были кошки.Собака — сторож, понятно. Глупо держать десять шавок вме­

сто одного крупного пса, ну да ладно. Но — кошки? Одну для лов­ли мышей, ну, в крайнем случае, пару. Но стадо — стадо разно­мастных котов и кошек!

Причем два раза в день хозяйка их кормила.Это видели все.А ведь требуха, которую они пожирали, влетала в копеечку.

При скупости стариков...Скажите: был в этом смысл? Будь зверьки холеными, всякий

понял бы — финны их любят. Но кошки были тощие, покрыты да­же не паршой, а коростой. Если это — любовь...

И все же они были единственным недоходным украшением жиз­ни этой семьи.

132www.perm-book.ru

Со стариков внимание соскользнуло на сына: что имеет от жизни этот молодой человек? Работает он за десятерых. Что же он получает?

Ничего.У любого замухрышки нет-нет и выпадет светлая минутка.

Клайв выпивает. Когда, под выходной, он бродит в потемках, кри­ча разные удивительные лозунги, наверное, он по-своему счастлив. Иначе — зачем ему?

У деда Мосея есть старуха, Манька, любимый труд в огороди­ке, где земля теперь рассыпчатая, рыхлая — калач!

У младшей сирийки есть дети неизвестных отцов, она любит их, хоть и бьет смертным боем. У старшей сирийки есть постоянный любовник, она любит его, хоть он ее и бьет смертным боем.

О Мигеле или Елене нечего и говорить: жизни, злобной бабе- яге, не удалось ни исковеркать их, ни выпачкать.

Да и сами старые финны. Помимо удовлетворенной страсти к деньгам (зарабатывают они — у-у! тратят — фью!), старик любит в воскресенье подсесть к завсегдатаям кабачка и, потягивая их вин­цо, потолковать о росте цен на картофель, о спекуляции бензином... Вообще по воскресеньям он держится как положено, с беднотой — строг и горд, с зажиточными — услужлив, а когда раз заглянул к ним Бьянкетти, он вмиг стал лакеем: уж он бегал, уж он прыгал...

И, видимо, получил удовольствие.Кому — что...У старухи, помимо кошек, есть выцветшие фотовоспоминания,

которыми она любит кокетничать. Это ужасно. Но еще лет десять назад финка была недурна собой и нарядна.

Ладно. А у ее сына?Отдыха он не знает: то он в саду, то в лавке, то тащит кому-то

покупки, то чистит курятник... Людей он дичится. К кошкам равно­душен. Одет как последний бродяга. Выпить? Ну, что вы! Девуш­ка? Какие там девушки! Еда? Он и ест на ходу. Многие видели, как между делом, стоя, съедал финн кусок, и — вновь за работу.

Но ведь радость нужна человеку не меньше, чем воздух. Без

133www.perm-book.ru

радости или надежды не проживешь. Должна быть радость и у мо­лодого финна. Понять бы — где она? В чем?

И соседи стали следить. Проходя мимо, каждый искал глазами и наблюдал: как ведет себя непонятное чудовище?

Разгадку нашли. Но такой нелепой была она, что женщины опять закрестились, а мужчины протерли глаза.

Радостью молодого финна оказалась работа в саду. В тихом уроде скрывался жрец богини Земли, бескорыстный, одержимый, каких испокон веку уважают добрые люди.

Открытие сделал не кто-то один и не сразу. Манька видела, как нежно гладил финн звериной ручищей посаженное им дерево жизни * и на лице его мерцала улыбка, скрывавшая черные зубы, щетину на грязных щеках... В ту минуту финн был прекрасен.

И ребята, забравшись в сад, подглядели, как финн, мурлыкая, беседовал с морковками. И такая это была картина, что мальчиш­ки, на что беспардонный народ, удалились на цыпочках. Только на улице опомнились они и, по мальчишечьему обычаю, принялись же­стоко высмеивать то, что их тронуло, за то, что оно их тронуло.

Поняв главное, окраина углубилась в изучение загадки. Когда молодой финн разносил покупки, его зазывали, угощали, пытаясь заставить рассказать о себе. Не тут-то было! Сперва губы его муче­нически кривились в улыбке, затем он мрачнел, бурчал извинения — некогда, работа не ждет — и уходил, ступая на всю ногу, как встревоженная горилла.

Ключ к нему подобрал Мигель.Мигель не расспрашивал и не ахал. Он просто стал озабочен­

но толковать с ним о прививках, тле, муравьях... И чудо сверши­лось. Звериная шкура упала с заколдованного царевича, немой за­говорил — да как страстно! Он одобрял, советовал, браковал; он забыл о времени; и лишь вздохнув: «Эх, не будь у меня дурацкой возни в лавке и с курами, я бы...» — только тут он спохватился, на­тянул на себя шкуру чудовища и исчез.

Теперь все могли наблюдать чудесные перевоплощения искате-

* Ботаническое название туи.134

www.perm-book.ru

ля нового, бунтаря и силача в бессловесную тяглую скотину и об­ратно. Рецепт был удивительно прост: вместо чаевых ему стали де­лать подарки. Получит Каталина-коровница клубни кактусовых ге­оргинов, приобретет сирийка корневища огненных канн, разорится Мосей на семена баклажан — глядь, клубень или дюжинка семечек перепадут молодому финну. Делиться с ним стало добровольной по­винностью. Любят люди радость, свою и чужую. А уж финн так радовался, так радовался...

Время шло. Понемногу финн приручился; заикаясь и робея, он сам начал просить черенки. Денег ему родители не платили, в городе он не бывал, откуда ему было взять? И соседи давали. Дру­гим, случалось, отказывали, ему — никогда.

Особенно усердствовали женщины. Подозрение, что он никогда не испытал женской ласки, заставляло многих глядеть на него при­близительно так, как глядела на свое заморское чудище красавица из сказки, силой чувства разрушившая мрачную власть заклятия. Младшая сирийка заигрывала с ним. Да что потаскушка-сирийка! Все жалели вдохновенного урода; а ведь жалость... любовь...

Внешне жизнь молодого финна оставалась незавидной, но, по существу, она изменилась: его подхватили теплые волны участия. И вместе с сочувствием к сыну возрастало отвращение к родите­лям. Кстати, старуха выболтала тайну книг, окружавшую их орео­лом недоступной для флоуретцев культуры: за старые книги якобы можно получить уйму денег. Это был уже явный идиотизм. Всем известно: в Аргентине писатель — не профессия, книга — не товар.

Эта глупость очень уронила финнов в глазах окраины.А тут в их доме опять случился скандал.Снова увидали сына с ножом, топчущуюся вокруг мать и пря­

чущегося отца: снова псы слизывали с земли кровь... И снова его вспышка осталась загадкой.

Когда его расспрашивали, он, как черепаха, втягивал голову под панцирь приниженной гримасы и спасался бегством. От финки услышали прежние жалобы на неблагодарность и дикий характер. Но откликнулись теперь люди иначе.

Дед Мосей заявил:

135www.perm-book.ru

— Я бы на его месте давно их прирезал. Разве у него жизнь? А за что? Нет, я б их прирезал.

Елена отозвалась чуть менее кровожадно:— Сами виноваты, заедают хорошего парня. И кому нужны их

копейки! Ни себе, ни другим, ну их совсем!И Мигель высказал в основном ту же мысль.— Совсем как на «Индиане», — заметил он едко. — Гни на них

спину, да их же люби, как отцов родных. Хитрые, а?Слово «хитрые» относилось не к старикам. И, вероятно, имен­

но эта фраза, выразившая общее ощущение, легла в основу леген­ды, разлетевшейся по окраине.

Думаете, молодой финн был сын стариков? Ничего подобного: он был приемыш.

Редко встречается такое сходство сына с отцом. Но то ли лю­ди привыкли не доверять внешнему, зная, что порою чем чище на­ружность, тем грязнее нутро, то ли проявилась извечная человече­ская вера в добро. Чтоб родители обрекли своего сына на такое... Нет, нет!

Молодой финн был, конечно, приемыш.И никто не сообразил, что молодой финн был сыном старых и

по характеру. Старики ведь тоже были художники, неистовые жерт­вы призвания, для которого ие щадили себя. Их ли вина, что во­круг вес шло шиворот-навыворот и лучшие порывы души вырожда­лись черт знает во что? Впрочем, разглядеть бескорыстие в культе корысти нелегко; и понятно, что окраина, восхищаясь талантом од­ного человека-гориллы, осудила подвижничество другого —- конечно, и за мертвящее бесплодие страсти.

Легенда еще расцветила романтичный ореол вокруг молодого финна. Женщины завздыхали, пригорюнились, младшая сирийка на всех перекрестках кричала, что не желает лучшего отца для своих сыновей и что ремесло всеобщей утешительницы у нее вот где сидит.

В скобках: ей и в голову не приходило, что бедный финн — бо­гатый наследник, помыслы ее были чисты.

136www.perm-book.ru

Еще немножко, кто-нибудь бы вмешался, и вместо двоих стра­дающих порознь Флоурет приютил бы счастливую пару.

Но нет молодым финнам счастья там, где господствуют лавоч­ники-старики.

Развязка пришла внезапно. День и — все.Как сказано, молодой финн без дела не выходил. И мало кто

заметил, что в то сентябрьское воскресенье он не появился. На слу­чайный вопрос Елены старуха ответила: «Живот разболелся», — и затряслась от смешка, с каким говорят непристойности. Елена уди­вилась — непохоже было, чтоб трудяга бросил работу по пустякам. Удивилась и забыла.

Как она раскаивалась в этом! Как жалела!На другой день молодой финн, как всегда, разносил покупки,

чистил курятник, возился в саду. Была весна, глициния на террасе колыхалась нежно-сиреневой бахромой, старые сливы стояли в бе­лом кружеве, как невесты, цвели холодноватые каллы, в бледных, тугих бутонах скрывались гардении. Работы в саду был непочатый край.

Впоследствии вспомнили, что приемыш казался пожелтевшим, точно после скандала. Однако улыбка его была светла. О здоровье он говорил неохотно, как вообще о себе: прихворнул, но все уже прошло, все в порядке.

И друзья поверили: все прошло, все в порядке.Поэтому весть о смерти поразила окраину, как гром средь яс­

ного неба.Подробности его гибели остались бы в тайне, не разболтай их

в порыве материнского горя старуха.Вечером сын вновь пожаловался на боль в животе, и вновь

слова его были встречены хихиканьем. «Разве ж я знала...» — со­крушенно добавляла рассказчица. А часов в пять утра сын приполз скрюченный, с посиневшими губами, и в первый раз в жизни попро­сил вызвать врача.

— Вот пять песо, я скопил — чаевые...Исполнили б его просьбу, не окажись у него этой суммы или

бери доктор Штолль подороже? Неизвестно. Сумма нашлась. Но

137www.perm-book.ru

когда доктор пришел, ему осталось констатировать смерть: приступ аппендицита...

Обвешивая покупателей совсем без участия сознания, старуха истекала слезами:

— Для чего нам теперь жить? Мы каждый кусок берегли, чтоб ему побольше оставить. Сколько раз ему говорили, а он — сер­дился...

Невинный самообман человека, слишком слабого, чтобы при­знаться во всепоглощающей страсти!

Старик был честней: он молчал.Так, посмертно, открылась тайна припадков. Сломив когда-то

волю юноши вырваться из паутины семейных забот о наживе, ему обещали богатство и радость — после смерти родителей.

Другим обездоленным богатство и радость обещают после их собственной смерти: в раю.

Известие о гибели безответного, изредка бунтовавшего раба по­трясло окраину Флоурета. Омерзение к старикам превратилось в ненависть, которая требовала удовлетворения, как любовь. Окраи­ну возмутил обычнейший удел художника в среде торгашей; плоды и цветы, выращенные сыном для богатых господ из центра столи­цы, увеличивали доходы посредников, а самому ему принесли му­чения и смерть.

— Месть паукам! — взывала окраина.Застрельщиками в травле оказались мальчишки из ватаги Ра­

мона. Их излюбленной шуточкой стала такая.— Уй-юй-юй-юй-юй! — вытянув губы и широко раскрыв глаза,

тянет, по своему обыкновению, Володька. — Запасов-то у вас! Уй- юй-юй!

— Это что! В других комнатах — склад! — пришептывая на ис­панский лад, говорит Рамон.

Лючьяно глядит с выражением херувима на красивой мордаш­ке, из-за которой ему сходят с рук все шалости.

По дряблым щекам финки, как зыбь по болоту, пробегает су­дорога испуга. Мягкая славянская душа Володьки не выдерживает; отойдя к дверям, он всхлипывает в припадке беззвучного смеха.

138www.perm-book.ru

— Ничего у нас нет, ребятки, какие запасы! Для запасов де­нежки нужны, а мы — все в кредит, все в кредит...

—■ Куда ж вы деваете такую прорву деньжищ! интересуется Рамон, и в голосе его звенит металл инквизитора. Он озирается с нарочитой опаской и шепчет: — Знаете, сеньора, парни сговарива­ются ночью взломать у вас замок. Вы — берегитесь...

Глаза финки тускнеют, собачья печаль в них сменяется ужасом. Она сыплет жалобами на бедность, на болезни, на старость и все убыстряет темп речи, так, точно от скорости зависит, будет ли при­веден в исполнение приговор.

А едва чадный жар ее слов начинает угасать, Лючьяно говорит звонко и невинно, будто керосину в топку плеснул:

— Правда, у вас в саду зарыто золото?Финку трясет, а лавочка гремит от здорового хохота. Залива­

ются мальчишки, кашляет посетитель, охает за столиком завсегда­тай; и, наконец, натянуто, с дрожью, вторит общему смеху жертва человечьей жестокости.

Вначале слух о золоте пустили, чтоб подразнить стариков. По­том в это поверили.

Мосей утверждал, что золото нужно откопать. Непременно! Сколько горя от бедности, а тут зря гниют миллионы! Он подолгу уговаривал старика открыть ему: где клад? Он говорил от души, а бедный финн извивался и корчился, как на дыбе.

Однако настоящее возмездие пришло все же не от людей, а из самих недр флоуретского бытия.

Японец, владелец красильни в Док Суд, которого облапошил жизнерадостный югослав, перепродал свою землю грекам; по мест­ной привычке их окрестили турками, превратив в соотечественников сириек. Греки поогляделись, подумали и — возьми да и открой ба­калею!

И заведение финнов захирело, доходы упали.Конкуренция... Конкуренция!

1954

www.perm-book.ru

ПАДЕНИЕ В ЖИЗНЬ

Ярко и жгуче солнце во Флоурете, но — лени-иво! Даже в раз­гар лета, в январе, любит оно поваляться на восточных пуховиках: до семи его и не жди.

Только для Лючьяно Мартелло солнышко — не указ.Лючьяно должен исчезнуть из дому до рассвета, пока мать ме­

чется, собираясь в прачечную и собирая на «Индиану» отца. Упу­стил миг — прощай дивный день приключений! Твоим уделом будет возня с головастиками-крикунами (это на языке Лючьяно его бра­тья, годовалые близнецы Альдо и Марио). А успел, улизнул — мать, хоть и прокричит тебе вслед речитатив жалоб на злую судь­бу, наказавшую ее, прости господи, сынишкой, разыскивать не по­бежит: до того ль ей! Головастиков запрут одних, а ты останешься полным господином своего времени.

М-мадонна!Правда, придется перейти на подножный корм, вероятно, пого­

лодать, а вечером выдержать взбучку... Что поделаешь, свобода требует жертв!

Истину о свободе и жертвах давно усвоили все члены ватаги Рамона Костаса.

Хесус, Мария, Хосе! Сколько крови почтенным флоуретцам пор­тит это хулиганье! И как жаль, что предварительное заключение в Аргентине — не подлинно предварительная мера, применяется не когда двери целы и жертвы живы, а всегда с опозданием хоть на одну жертву или дверь! Заранее б — милое дело! На каторгу эту свору щенков, путающихся под ногами, начиная с Костаса и кончая...

Э, нет! Вопреки всякой логике, кончая отнюдь не Лючьяно.Лючьяно — слабость всех взрослых.Штука в том, что, создавая проклятого сорванца, природа (то­

же — озорница дай-дай) наградила его поразительной красотой. Плачь, справедливость! При виде его глаз, невинных, как небо Ита­

140www.perm-book.ru

лии, его тициановского румянца и кудрей венецианского золота та­ют все каменно-ледяные сердца. Даже схваченный в чужом саду он часто избегает заслуженной порки. Потому что внешность у него — н-да...

Вот чего никто не заметил, это — что отпетый Лючьяно, по су­ществу, человек чести и долга. Получив приказ, он не бросит голо­вастиков. Ни за что! Приказ действует на него, как заклятие. Горе в том, что заклятие это необходимо повторять слово в слово каж­дое утро, иначе оно теряет силу, и.тогда, ну, тогда...

Потому-то вот и важно испариться, пока матери не до маги­ческих формул.

...Маневр удался. Скользнув за дверь, Лючьяно пролетел вдоль участка деда Мосея, свернул за угол и остановился, запыхавшись.

День спасен. Теперь — подождать остальных...Ждать! В этом слове — все муки мира. В нем ломота черепа

от шишки на лбу, и жар от ожога, и боль от пореза, и жжение в содранной коленке, и звездопад в глазах от нокаута в драке...

Мамма миа, как ползут, растягиваются минуты, когда нужно, чтоб они стреляли во все стороны, упруго скользя, как апельсино­вые зернышки в пальцах!

Коснувшись по рассеянности проволочной ограды, Лючьяно ойкает. В следующий миг он даже рад: занятие! Он разглядывает укол и аккуратно слизывает красную капельку. Следит, как высту­пает другая, и едва она, набухнув, готова соскользнуть, подхваты­вает ее острием язычка и глядит.

Но кровь остановилась; не идет, как ни дави. А ждать еще...Взгляд Лючьяно задерживается на колючей ограде, он думает:

что, если б проволока не кусалась? Он сжимает кулак и чувствует, как гладкий проводок, холодя ладошку, потянул его за собой; и он покорно шагает до невиданного Буэнос-Айреса, до неба и по небу, просторному и пустому, как пампа. Облачко на пути; в нем мягко, легко, так легко... только все теплее, светлее... Мир сквозь закрытые веки делается оранжевым, жгучим...

Солнце!Стряхнув дремоту, Лючьяно озирается. Конечно! Трава из пе­

141www.perm-book.ru

реливчатой, вроде перламутровых пуговиц на отцовской рубашке, уже стала сверкающей, как стекляшка в сережках тети Исабель.

Утро!Да. Но все по-прежнему спят. Один ты, как прежде...Жалость к себе, подкравшись со спины, хватает за горло.

Друзья. Друзья, подумаешь! Им — что! Л из-за них ты, между про­чим, обманул мать. Хорошую, добрую... Раскаяние закипает мыль­ной пеной, пузырится клятвами — больше никогда, ни за что... Про­будив совесть, ожидание застилает все паром, как у матери в пра­чечной, и оседает едкими каплями безразличия к миру.

Пропади оно все пропадом!А в мире-то, и даже совсем рядом, — переполох: донья Эухе-

ния ловит кур. Старухина голова — словно сосиски кто на опроки­нутом горшке уложил, с боков бигуди торчат задорными рожками, на бегу все это тренькает и бренчит. Снизу пиратским парусом по­лощется грязный капот. Куры с истерическим «ах, ах, ах!» взмахи­вают крыльями и взлетают, хозяйка так же взмахивает руками, подпрыгивает и кричит что-то очень похожее на «куд-кудах». Крик, шум, перья и пух...

Утро.В другое время Лючьяно мигом вообразил бы, что хозяйка —

великанская курица, а куры — карликовые хозяйки и всласть похо­хотал над бабьим бестолковьем, или же под видом помощи вконец переполошил глупых птиц. Но сейчас он только жмется к изгороди и моргает так, что, заметив его, старуха тут же забывает про все другие заботы:

— Что ты, деточка? Тебя обидели? Что с тобой?Деточка молчит. Ни слова, ни вздоха. Куры же очухались и,

подергивая шеями в такт шагам, решительно топча землю, с дело­витым «ко-ко-ко» направляются в курятник, куда их тщетно заго­няла хозяйка.

Донья Эухения колеблется. Хочется утешить малютку хоть сли­вами, да ноги гудят (к дождю, должно быть). Идти к дереву, тя­нуться вверх...

Ох!

142www.perm-book.ru

Но тут...Кто сказал, что у людей нет души, а если есть, ее-де не видно?

Интересно! Что, в таком случае, преобразило Лючьяно? Миг на­зад — клок ночной темноты, сейчас он — сплошное сияние. И, не рассуждая уже, донья Эухения, враскачку, по-утиному, бредет к своей лучшей сливе, ее рука сама собой рвет плоды и ссыпает их в чашечку протянутых ладоней. Из радужного облачка звучит неж­нейшее «грасьяс, сеньора», и она удаляется с улыбкой: счастли­вый возраст! Много ли нужно? Пригоршня слив — а удовольствия...

Ей-богу, кажется, взрослые никогда не были детьми! Неужели и вы решили, что дело тут в сливах? Разве вы не видите, как по лугу, оставляя полосу на глади росы, словно стремительный корабль в океане, сюда мчится восклицательный знак, только не простой, а точкой вверх, как пишут по-испански впереди предложения?

Владимиро Омельяненко! Володька! Не Рамон, конечно, ну, все равно — давай жми, Володька!

И Володька жмет и дает.Точка-голова — единственное округлое место на Володькином

теле. Зато и кругло оно! И кругло! Когда Володька заводит свое «уй-ю-ю-юй», лицо его превращается в окружность с тремя вписан­ными кружочками: светло-карими сверху и розовым снизу, вытяну­тым наподобие свинячьего пятачка. Умонастроение же его лучше всего передал бы крупный, в его рост, знак вопроса. Мир для Во- лодьки — питание батареек его существа, не заряженного опытом, жизнь — интенсивнейшая аккумуляция удивительного.

Разве не гимном окружающим чудесам звучит его восторжен­ное «уй-ю-ю-юй»?!

До чего же с изменением обстоятельств меняется все! Подбе­гая, Володька видит: там, где переливался сноп солнечных блесток, сейчас, небрежно опершись на изгородь, стоит старший товарищ, человек положительный и солидный.

Несмотря на разницу лет, Лючьяно и Володька — друзья. Они оба прирожденные флоуретцы, не видали ничего, кроме родного предместья; у обоих родители, прежде чем осесть здесь, объехали полсвета; у обоих разговоры дома ведутся не по-эдешиему, только

143www.perm-book.ru

у одного — на звучном языке Тараса Шевченко, у другого — на ме­лодичном наречии Данте. И оба, понимая речь предков, говорят ис­ключительно по-аргентински, более того — по-флоуретски, еще бо­лее — с суровым лаконизмом Рамона.

Без привычки их, пожалуй, и не понять.Вот, например, диалог, следующий за радушным движением рук

Лючьяно, все еще сложенных двустворчатой ракушкой, с грудкой слив на месте тельца моллюска.

— Сам? — осведомляется Володька, жуя.Это значит: «Ты успел залезть в чужой сад и сам нарвал себе

слив?»— Сама! — гордо отрубает Лючьяно.Так в его изложении звучит фраза: «Мне их дала сама хозяй­

ка сада, совершенно добровольно».Володькины брови взлетают на лоб, белесые вихры приподня­

лись, уши оттопырились; он весь — удивление и восторг.— Л а Пелада, Лысуха? (Старая финка?)— Лас Болас, Шары.Ага, донья Эухения! В своем парадном платье она, откуда ни

глядь, — колышащиеся пары шаров, увенчанные одиноким шари­ком — головой.

— Куры? (Ты помог ей загнать кур?)— Так! (Нет, она подарила мне сливы просто так.)— Сто-олько?!Тут все три кружка, вписанные в окружность лица флоуретца

Омельяненко, обрисовываются чрезвычайно отчетливо, и окрестно­сти оглашаются гимном хвалы жизненным чудесам.

Выдерживая паузу, Лючьяно бросает с той сухой, щелкающей, как удар бича, интонацией, что так лихо выходит у Костаса и так редко удается ему самому:

— Рамон?Вчерашний день он промаялся в разлуке. Сколько событий упу­

щено, сколько переживаний! Войти в курс дела, узнать... Но пре­клонение обязывает: все чувства и страсти он прессует в одно ко­роткое: «Рамон?»

144www.perm-book.ru

И сразу выявляется их несходство. Лючьяно, по природе гово­рун, жестко ограничивает себя в подражение Костасу сыну (кото­рый, в свою очередь, тянется за Костасом-отцом), Володька же кра­ток лишь потому, что слов в его патронташе — увы! Иногда это очень обидно. Клещами тащи из него!

— Буэнос-Айрес.— Рано?— Угу!— Долго?— Угу!— Сколько?— До вечера.—■ Ты видел?— Угу.— Говорил?Володькина голова мотается во все стороны с такой энергией,

что кажется — вот-вот оборвется стебелек его шеи.Снова вспыхнуло и жжет нетерпение. Значит, Рамон ездил вче­

ра в Буэнос-Айрес и был там до вечера! А ведь позавчера речи ни о чем не было. Случилось что-то или же Рамон знал, но скрыл? То­гда — почему скрыл?

Загадка!Лючьяно медленно склоняется лицом к рукам, губами захва­

тывает сливу, приглашающе встряхивает остальные. Оба едят, один — беззаботно посматривая по сторонам, другой —- задумчиво глядя вниз, на сливы. На сизой пыльце четко виден продолговатый орнамент с загнутым хвостиком, как на ковре у сеньоры Рамирес; это — оттиски пальцев, те самые, по которым детективы отыскивают преступников. Затем Лючьяно захлопывает створки ладоней и, ско­собочившись, обеими руками ссыпает свое богатство в карман штанов.

Володька помогает ему, расширяя отверстие.— Им?.. — в тоне утверждение и вопрос.— Им! — в тоне железное утверждение.И самый проницательный психолог не скажет, чем вызван этот

145www.perm-book.ru

жест у Лючьяно: дружбой — и желанием поделиться? дружбой — и желанием хвастнуть?

— Ты... — Лючьяно медлит, соображая, как бы выразился Ра­мон.

И — умолкает: мимо них на золотистом коне без седла проле­тает Лоренса. Скуластое лицо тонет в разметанной копне иссиня- черных волос, раскосые глаза сверкают, ноздри широкого носа раз­дуты. Взмах руки, поворот головы, взгляд — и топот замер вдали.

Оба зачарованно смотрят ей вслед.— «Индианка, помесь богини и пантеры...»В комарином Володькином голосе — восхищение, без единого

пятнышка, как только что протертое газетой стекло.Приветствия не приняты в их среде. Вместо «добрый день» го­

ворят «куда ты смылся вчера» или встречают молчанием. Однако еще не было случая, чтобы при появлении Лоренсы кто-нибудь не промурлыкал парагвайского романса об индианке, прекрасной и со­блазнительной. Особенно здорово, когда пищат о сладострастных бедрах, подобных извивам голубой Параны, Володька или малень­кий Грегорио, тем более, что бедра у Лоренсы, как у кузнечика.

Вообще, Лоренса — сук терновника на исходе зимы: во все сто­роны — черные палки, углы да шипы. Несмотря на это, она — она, чинита, человек низшей расы, — единственная здесь, кого ребята не дразнят национальностью. Споют при виде ее лестную песенку, точ­но оперный лейтмотив, и — конец.

Очень уж ценят они умение и силу.Лючьяно отлично знакома чистая радость от созерцания мас­

терства. Но сегодня в нем оскалилась себялюбивая ревность. Он бурчит:

— С детства б — мы б...То есть:«Нам бы с детства научиться ездить верхом, и мы бы так су*

мели».— А как же! — безмятежно соглашается Володька, ковыряя в

носу.Конечно: если бы с детства...

146www.perm-book.ru

Порыв зависти, как рывок грубой руки, разметывает ремешки, которыми, в подражание Рамону, взнуздал себя Лючьяно. Он обру­шивает Володьке на голову водопад расспросов, торопит его, торо­пит, тормошит: «Говори! Говори же! Да говори ты, черт!»

Чтобы понять его, нужно знать, что для него значит — Рамон и что — Буэнос-Айрес.

Рамон — торжество человека над дикой несправедливостью жизни. Рамон — воплощенная доблесть. Слышали б вы, как, напе­рекор всем, Рамон пришептывает, произнося «с» и «з» на испанский лад! Видели б, как он сплевывает, прежде чем броситься на дура­ка, швыряющего в него ходкой грубостью: «Гажего из г...!» — «Да, сеньор: я — гайего, испанец, и считаю это за честь, — сквозь зубы цедит Рамон, набычиваясь. — А г... съешь сам!» И — в драку, каким бы мускулистым ни был обидчик. А ведь приехал он малышом; ко­гда хочет, говорит по-аргентински, как прирожденный житель сто­лицы, и шепелявит исключительно из любви к отцу, Костасу-стар- шему.

Идеал — вот что такое для Лючьяно Рамон.Что касается Буэнос-Айреса, побывать там — заветнейшее же­

лание Лючьяно. Буэнос-Айрес для него — очарование сказки, ро­мантика далеких земель. Буэнос-Айрес — как луна в луже: вотона, а потянулся — и нет ее. Буэнос-Айрес томит недоступностью — и обидной доступностью для всех, кроме Лючьяно: ведь столько флоуретцев (служащих, конечно, не простых работяг) уезжает туда с утренним поездом, чтоб, зевая, вернуться с вечерним! Между тем Лючьяно правую руку отдал бы, Лючьяно бы...

Скажете, справедливо? Для одного — недосягаемая мечта, для другого — так, пустячок? Неправильно это, нет! Жизнь вообще...

А в Буэнос-Айрес Лючьяно поедет.Поедет!Но вот Рамон-то, оказывается, в Буэнос-Айрес поехал. Ага.

Вчера. И пробыл там до самого вечера. Сохранять хладнокровие, узнав про это без одной-единой подробности...

Ну, теперь вам понятно, почему Лючьяно набросился на Во- лодьку, оказавшегося в важной роли хранителя тайн.

147www.perm-book.ru

Но под его натиском бедный Володька совсем теряет дар ре­чи. Володькино лицо напряглось, в глазах — смятение и грусть. Кончаются его терзания тем, что он как стоял, так и подлетает на месте, быстро-быстро перебирая вытянутыми в струнку ногами. Юным флоуретцам, которые не видели и никогда не увидят балета, неизвестно, что такое па называется антраша; зато они знают: у Володьки прыжок равнозначен движению щенка, повалившегося на спину, лапы вверх, и сопровождается полным онемением.

К чертям! К че-ертям!Лючьяно вне себя топает ногами, визжит, перекосив лицо, пре­

вратившееся в сплошной, распяленный рот. Оборачивается...И видит, что за спиной у него флегматично переминаются, по­

чесывая себе икры то одной босой ступней, то другой, оба брата Амуи. И впечатление, будто они век тут стоят.

У братьев Амуи удивительная способность: вырастать из-под земли и сквозь землю исчезать. Говорят, это наследственное; к ма­тери их, сирийке, в свое время наведывался флоуретский сыщик Са­мора.

Старший, Хорхе, бледен и хил и весь — в сиреневых тенях: тень под глазами-маслинами, тень вокруг больших красных губ, тень на лбу... Взрослые зовут сыновей сирийки грязным словом, скверно ругают их мать; Хорхе это мешает дышать. «Знаю, — гово­рит его взгляд, — я не должен был рождаться; но вот родился и — живу... живу вот...» В Рамоновой шайке он оживает: тут он не хуже других. Мечтает он всегда об одном: об отце. То его отец ока­зывается миллионером, и ему, Хорхе, начинают завидовать все, кто прежде его презирал; то отец — государственный служащий, берет его и увозит далеко-далеко, где он — как все остальные. То отец...

Об этом он молится по утрам. Втайне он все время ждет чуда.Хорхе и могильно молчалив и, в то же время, адски болтлив.

Он вроде дырявого мешка с кукурузой: тряхнули мешок — и по- бежали-побежали слова, шуршат, постукивая; кажется, конца им не будет. Вдруг на тебе: стоп! И ни кукурузники больше не выка­тится, разве снова встряхнуть мешок.

Таков Хорхе Амуи.

148www.perm-book.ru

Брат его, Грегорио, мал, не сообразил еще, что существуют они на земле контрабандой. Это кроткий, грустный, рассеянный маль­чик. Лицом он похож на Хорхе, только пока еще без лилового су­мрака, а говорит, как у иных народов поэты слагают песни: назы­вает каждый предмет, попавшийся ему на глаза. Изредка в порыве сильного чувства он пытается выразить что-то свое; тогда он заика­ется, брызжет слюной, весь дрожит... Внезапно его ярко-красные мокрые губы — шлеп! — захлопываются, он озирается удивленно и потом вновь принимается тихо, будто про себя, лепетать: «Забор... Лошадь... Старик...»

Сейчас оба брата стоят, мушиным движением почесывают икры ступнями и во все глаза смотрят на беснующегося Лючьяко.

При виде их Лючьяно застывает с разинутым ртом. Затем, спо­хватившись, призывает к порядку мускулы лица. Делает он это с помощью гримас, неуверенных, как движения человека, вслепую оправляющего костюм: рубашка? — как будто заправлена; гал­стук? — кажется, на месте.

Растерянность его неописуема. Он ли не тренировал волю, и вот... Такой детский, недостойный припадок...

— Срам! Срам! Срам! — гавкает шавка со двора финнов.— Во-от так позо-ор! — издевается черный петух доньи Эухе-

нии.Он растерян еще больше, чем потрясенный Володька.

Проходит минутка, и он чувствует: нужно объяснение. Но разве расскажешь вслух о самом заветном?

Инстинкт самозащиты подсказывает: раздразни свидетелей сры­ва, они развлекутся и забудут.

Он ищет: чем?Живо, живо!Казалось бы, чего легче: назвать мамашу Амуи, прибавить сло­

вечко...Подлый, запрещенный удар! Лючьяно тотчас гасит гнилушку

этого искушения.Но остальные мысли его ползают и неуклюже тыкаются во все

149www.perm-book.ru

гтороны, как бескрылая саранча. Еще чуть-чуть — ему вновь отка­жет выдержка, и он...

Нет, нашел-таки! Как раз то, что нужно!Надменно скривив лицо, снова фарфорово-красивое и нежное, он

бросает поверх плеча:— Чего глазеете? Ну, чего уставились? Т-туркос!Он отлично знает, что это чепуха, Амуи — аргентинцы. Кому

какое дело, откуда прибыла их родня?Но хитрость удалась. И еще как! Горбоносое лицо Хорхе оза­

рилось радостной злобой, точно внутри головы его — щелк! — включили лампочку.

— Грязный итальяшка, макаронина! Тано *!О сладость ответить на затрещину — оплеухой! О упоение —

чувствовать себя равным, не ниже!На этом и закончить бы, но нет: еще не весь маис высыпался

из дырки. И Хорхе плюет, кричит, тараторит, безмерно счастливый, что и он может кого-то унизить. Однако он помнит: в бешенстве Лючьяно неистов. И на всякий случай перескакивает на Володьку:

— А этот русо, тоже мне! Подлиза! Кретин! Русо! Русо!—■ Украньяно, — мирно пищит Володька.Хорхе не слушает. Зерна сыплются, груда растет, и дело гро­

зит окончиться ссорой. Лючьяно уже побледнел под загаром, сей­час он вступится, Хорхе ответит...

От драки их спасает Грегорио. Невозмутимо глядя вдаль, он, по обыкновению, перечисляет все, что ни увидит:

— Кошка... Травка... Каталина-коровница... Делия...Делия!Имя звучит, как «стоп!» С различными чувствами они все вдруг

роняют друг друга из головы и повертываются туда, куда устремил взор своих маслин в голубом соусе маленький Амуи.

Не ошибся он?Нет. Вот она спешит, бежит сломя голову, так что страшно:

* Т а н о — презрительная кличка, вроде гринго, но специально для итальянцев.

150www.perm-book.ru

вдруг и в самом деле сломит голову? Не смотрит на землю, бес­печная, быстро-быстро перебирает ногами, споткнулась о кочку — бух с размаху на четвереньки! Заревет? Еще чего! Вскочила, слыш­но, как с шипом втягивает воздух сквозь зубы (значит, больно); х’лоп-хлоп ладонь о ладонь — колено? цело; кожу свезла? пустяки; юбка? отряхнуть от пыли, вот так! — и уже мчится дальше, мор­щась, смеясь и крича: «Вот я! Вот! Подождите...» Два шага, три — хромота уменьшается, переходит в прискочку, точно в пляску, ра­достную и легкую.

Делия поразительно грациозна. Во Флоурете никто, даже отец ее, умный Мигель, не сознает, какая великолепная танцовщица по­гибает в ней, и будьте уверены: здесь — погибнет!

Вот она рядом. Нагнулась, трет колено вокруг свежей ссади­ны, травою обтирает кровь, другой рукой жестикулирует — балет, нет, полет! ■— сопровождая мимикой многословную, веселую и быст­рую речь:

— Ой, мальчики, и испугалась же я! Так испугалась, так ис­пугалась! Как увидела, что вы собрались, так — ходу! К вам! Лете­ла, летела, в боку колоть начало, вот здесь, так летела!

— И полетела! — злорадно высыпал последнюю маисинку Хорхе.

Он презирает Делию угрюмо, до ряби в глазах. За то, что она — женщина, как его проклятая мать; и за то, что она со сво­им вечным «испугалась» так бесстрашно дралась с ним, когда раз он попытался выяснить, как все это у них, у девчонок? И за то, что она втерлась в их мужскую компанию, в нарушение всех обыча­ев родного Флоурета, где дружба между полами преследуется с колыбели до гроба... И как втерлась-то: без нее уж и не предста­вишь ватаги!

Лоренса тоже вечно с ними, но Лоренса — индианка, батрацкое отродье, ей положено крутиться в среде мужиков. А Делия...

Правда, Делии легко быть нахалкой: ее мать была порядочной. И у нее есть отец. И какой! Из-за нее не женится снова. Но — чу­дак: пускает ее с мальчишками, а на предупреждения, Хорхе сам слышал, смеется: «Тут еще к чему клетки-перегородки? Дети ж,

151www.perm-book.ru

пусть их все вместе! Хватит, что мы, взрослые, в клетчатом мире живем». И вскользь добавляет:

— В УРС мальчики всегда с девочками играют.У Мигеля что ни слово, то —.УРС.

УРС — по-французски — медведь, по-испански — СССР, Совет­ский Союз.

А презирать Делию Хорхе может: он — мужчина.Доля правды в его суждениях есть: Делия, кое-как умытая и

неряшливо одетая, в общем-то избалована. Она представить себе не может, чтоб ею гнушались.

Сейчас она стоит, не понимая его намерения уязвить, и ясно смотрит на Хорхе.

— Да, полетела даже! — смеется она. — Видел? Бац! Испуга­лась! Подумала: что если не смогу ходить? Совсем никогда? Так ис­пугалась...

Льется ее скороговорка о чувствах и мыслях, и к каждому сло­ву — движение, выразительное, изящное. Делию мало волнует, слу­шают ли ее; переполненная до краев — тронь, прольется! — своим таинственным даром, в мире она, кажется, замечает только себя. Лючьяно улыбается ей — она отвечает ему улыбкой, безоблачной, как до этого — Хорхе. Володька даже палец в рот положил, так жадно впитывает он все, что вокруг. А Делия движется, кружится: вот согнулась к земле за былинкой, вот встала на цыпочки за вет­кой, вот пошла через дорогу вприпрыжку и лопочет, лопочет... Го­лос ее вроде стрекотания цикад или птичьего щебета: слушать ве­село и не слышать легко.

Впрочем, птицы давным-давно замолчали. Десять часов. Воз­дух делается назойливым, льнет и липнет, будто ты на дворе, а у матери в прачечной. Но мысль о маме, хорошей и доброй, не вы­зывает угрызений, она легкой тенью пролетает по своду души и та­ет в голубой глубине; Делия своими плясками завораживает Лючьяно, как чудесная сказка.

Так воспринимает он красоту.Он не в силах оторвать от нее глаз.Не воображайте, пожалуйста: он в нее ничуть не влюблен. Его

152www.perm-book.ru

любовь — донья Нелида. Правда, она замужем, и старая — двад­цать пять лет! Но что делать? Она — самая красивая в мире. И го­ворит с ним не сюсюкая, а как с большим. Боже, до чего он ее любит! Он будет любить ее всю-всю жизнь. И никто про это никогда не узнает.

А если она овдовеет, он на ней женится. Женится!Медленно, гуляя, все направляются к дому Рамона.Дом этот — в лучшем квартале предместья. Костасы приехали

из Испании с деньгами, «делать Америку». Костасиха тогда сидела дома, занималась хозяйством, как барыня. Ну, Америку они не сде­лали, напротив: клочок земли в сорняках, недостроенная развали­на — бельмо на глазу у соседей — вот все, что осталось от былого величия.

Что ж такого? Со всяким может так быть. В любую минуту.— Индианка, помесь богини и пантеры... — напевает Грегорио.

И все оглядываются, ища глазами Лоренсу.Она приблизилась и идет, по обыкновению, последней. На ру­

ках у нее котенок, он прижался к ней и мурлычет так отчаянно, точно в этом его спасение от смерти. Около Лоренсы вертится па­ра псов, таких же бездомных. Доведись им встретиться просто так — ох, и склока б была! Клубок оскаленных зубов и злобного рыка, лай и визг в тучах пыли и шерсти! Но в присутствии своей королевы псы все внимание сосредоточили на ней; они прыгают, ла­стятся, усердно — как зад не отвинтится! — крутят хвостами, ка­жется: вот-вот на задних лапах пройдутся... И лишь изредка, ис­подтишка, с отрывистым рыком цапают один другого за ляжку.

Хорхе думает: так идут и они, он с Лючьяно. Он глядит украд­кою вбок и видит — вздор! Лючьяно забыл про ссору, никто нс схватит его, Хорхе, за ляжку.

И он рад, что люди не умеют читать тайные мысли.Вот и приличный квартал.Как тут красиво!Метр... еще метр...Солнце жжет...Дверь домика Рамона закрыта.

153www.perm-book.ru

Откроется?Не открывается!Они останавливаются под забором напротив. Забор новехонь­

кий. Такого даже здесь ни у кого больше нет. Кирпичная кладка и ряды металлических прутьев, точно копья острием в небо.

Великолепный забор!Они ждут.— Сколько может стоить такая вот палка?Володька доверчиво глядит на Лючьяно.Тот не имеет понятия.— Сто песо!Ответ дан быстро, небрежно.— Ка-аждая? — потрясенно тянет Володька.— Каждая! — рассеянно фантазирует Лючьяно.В конце концов — кому от этого вред?— Уй-ю-ю-ю-юй! — разливается в воздухе. — Значит, каждый

кол, как горы картошки!— Или горы яблок...— Во-от какие! — взмахивает руками Делия и смеется.— Врешь. Папа говорил, палки — по десять песо, — строго по­

правляет Лоренса.Голос у нее сиплый — следствие незамеченных ангин и незале­

ченных гриппов без счета.Лючьяно краснеет. Вывернуться! Не до того. Он ждет, ждет

встречи с Рамоном.Он пожимает плечами.— Ну, значит, столько, сколько мы платим каждый месяц за

землю.— А мамке, выходит, платят по три кола в месяц! — ликует

Володька.Мать у него — прислуга.И снова изумление, и хохот, и «уй-ю-ю-ю-юй!», и пересчет на

во-от такие груды агуакате и бананов. Чтоб показать — какие, Д е­лия сцепляет над головой полукружия рук, нагибается, вырастая и уменьшаясь, как блуждающий огонек.

154www.perm-book.ru

А из-за частокола на них глядит владелец виллы, Рональдо. Отец у него — коммерсант, мать — секретарша, но только в круп­ных компаниях. Фамилия семейства пишется Ра&е; и благодаря то­му, что буквы латинского алфавита читаются по-разному на всех языках, сеньора, служа немцам, утверждает, что они — выходцы из Германии Паге; переходя к англичанам, она становится супругой англичанина, Пэйдж, а на государственной службе зовет себя по­местному, по-криожски: Пахе.

Ее принцип — свой к своему.Рональдо Пахе-Паге-Пэйдж чисто одет, обут, всегда сыт и умыт.

По сравнению с членами банды Рамона он — принц. Однако свое превосходство он поймет гораздо позднее, а пока смотрит на ре­бят с завистью, точно сквозь решетку тюрьмы; ему так хочется быть как они!

У бедняги совсем нет друзей. Дети бедняков ему неровня, детям побогаче он сам неровня. Он — в каменном мешке одиночества. Ему очень плохо живется.

Они про это не знают.Хорхе замечает Рональдо:— Ронья! Ронья! Смотри-ка ты: Ронья! — кричит он мстительно,

весь кривляется и тычет в него указательным пальцем.Ронья на испанском языке значит падаль.Все смеются, беспощадно и беззлобно. Рональдо бледнеет. Рон­

ни, на английский лад, ему нравится, но это ужасное ронья... Он не виноват, что его не окрестили просто Хосе или Хуан. Он объяснит им. Они — веселые, добрые, они поймут.

Вряд ли они бы поняли. Разница судеб, которая для него —- как случайный забор (крикни, прыгни, и ты спасен), для них — стена замка из сказки: жить в таком доме! с таким садом! с таким отцом! И лепет пленника завидной судьбы не летит к ним лепестком апель­синового цвета, а шуршит на месте, беспомощно, как бумажка под камешком. Каждый уже занят своим, никого не интересует жалкая фигурка в клетке металлического благополучия. Лючьяно оперся плечом о забор, насвистывает сквозь зубы и не сводит глаз с Ра- моновой двери. Лоренса то воркует с котенком, то бесцеремонно ко­

155www.perm-book.ru

мандует псами. Володька завел свое «уй-ю-ю-ю-юй!» и оглох. Делия далеко, Хорхе с ненавистью отвернулся. Только Грегорио отзывает­ся на невнятные крики чужой души: «Ронья», — кротко констатиру­ет он и уже готов, как поэты, сам для себя, описать баснословный костюм богатого мальчика, но спотыкается взглядом о лицо и не­доуменно шепчет: «Слезы...»

Ронни вот-вот разрыдается. Его рот раскрыт четырехугольником, скулы свела судорога, подбородок скомкан и трясется. Грегорио по­ражен: принц —- ревет? Бесстрастие наблюдателя вытесняется жела­нием помочь. Он дергает Лючьяно за руку, повторяя настойчиво: «Слезы... Лючьяно! Слезы!»

Поздно.Лючьяно не успевает обернуться. Грегорио не успевает утешить

Ронни. Ронни не успевает зареветь и так остается с разинутым ртом.Потому что в эту минуту... открываются... открылись...Двери в домик Рамона открылись!И на пороге — Рамон.Наконец!Для Лючьяно перестает существовать все на свете. Его сердце

мечется за ребрами, как мышь в мышеловке. Он знает: сейчас Ра­мон пойдет к ним навстречу, руки в карманах, плечи ссутулены, го­лова полуопущена, чтоб серьезнее получался взгляд исподлобья. Он будет таким, как всегда, нет, еще загадочней, еще мудрей, чем всег­да: вчера он побывал в Буэнос-Айресе! Он приблизится к ним, по­треплет Делию по шее, щелкнет по загривку Володьку, дернет Грего­рио за вихор, трахнет по плечу его брата, остановится возле Лючья­но. Псы Лоренсы пойдут чертить носами по дороге зигзаги; Рамон бросит приказ, щелкающий, как свист бича: «Айда на речку, купать­ся», — и они отправятся: малыши — в авангарде, Лоренса — арьер­гард, Хорхе — неприкаянный, то с теми, то с этими, Делия и полевые мотыльки — вокруг, танцуя легкую пляску радости жизни. И у Лючьяно с Рамоном начнется разговор по душам. Сдержанно, без долгих фраз, по-мужски.

Гордый, твердый, непобедимый Рамон!Он идет точно так, как это видел в воображении Лючьяно: враз­

156www.perm-book.ru

валку, набычившись. Раздал милостивые щелчки, хлопки и подза­тыльники, только вместо «Айда на речку!» бросил: «Айда к Бьян- кетти на бахчу за арбузами!» Разница невелика: их местечко на берегу тоже владения Бьянкетти. И купаться там, между прочим, запрещено. Не почему-нибудь. А просто — так угодно Бьянкетти.

Голос Рамона, как всегда. Слова тоже. Но Лючьяно пронзает электрическое ощущение, будто это — во сне. Все вокруг становится зыбким и плывет, падая в бездну.

Почему? Он не знает.И только когда они уже идут в боевом порядке, как всегда, до

его сознания доходит: Рамон отдал свой приказ-приглашение по-аргентински!

Понимаете? Без испанского пришепетывания! Чисто выговаривая все «с» и все «з».

Что случилось?Лишь тут, поглядев на друга внимательно, Лючьяно замечает

в нем разительную перемену. На лице у Рамона тени, щеки втянуло, и, главное, ему точно подменили глаза. Вернее, не глаза — они остались, как были, цвета зеленых оливок — нет, их взгляд. Выра­жение лица Рамона тоскливое, как у старшего Амуи.

Тщательно отжатый от соков чувства вопрос «Как там Буэнос- Айрес?», трепетавший на кончике языка, не соскользнул на губы. Лючьяно поперхнулся. Он не в состоянии говорить; он чувствует: лю­бое слово прозвучит фальшью и ложью. В его арсенале одно ору­жие: зрение.

Слон, при всей реликтовой толщине своей кожи, не выдержал бы колючей остроты взглядов-вопросов, метаемых искоса, чуть снизу вверх.

Рамон словно не чувствует.Решительно, это — не позавчерашний Рамон! Тот при первой же

стреле буркнул бы: «Чего тебе?»В этого вонзился добрый десяток, а он все молчит.То есть молчать-то он не молчит. Наоборот, его окрики — Володь­

ко («Эй, малой, не сломай себе шеи!») Делии («Чего размахалась, не видишь — люди идут!»), Хорхе («Не путайся ты под ногами, сделай

157www.perm-book.ru

милость, либо сыпь вперед, либо отстань!») — сегодня необычайно обильны. Где завидная лаконичность Рамона?

И все по-аргентински. Ничего — по-испански.Подменили Рамона в столице!Лючьяно щиплет себя за руку, чтоб убедиться, что это явь, и сно­

ва мечет боковой взгляд, уже не вопросительный, а изучающий, кри­тический.

И Рамон сдается. Темнея, он бросает сквозь зубы:— Иду работать. С понедельника. Там, в Буэнос-Айресе.Этого Лючьяно не ожидал. Он так огорошен, что в первый миг

способен лишь на поверхностную мысль: почему в жизни ьсе начи­нается либо с понедельника, либо с первого числа? Почему?

Затем он вновь обретает способность мыслить и видеть.Значит, вот что: работа! Конец жизни, неизбежный, но о котором

заранее не думают... Работа! Навек — всерьез, без игры, из-под пал­ки, у хозяина — на хозяина...

Работа!Он смотрит на остальных.Каждый откликается на новость по-своему. Хорхе уныло сникает,

точно говорит, как на кладбище: «Все там будем!» Володька, весь кружки и окружности, затягивает потрясающе неуместное «Уй-ю- ю-юй!» Грегорио, помахав ресницами, застенчиво говорит: «Крыса», и уточняет: «Дохлая крыса». Делия не слыхала, она далеко. Котенок на руках у Лоренсы все мурлычет и мурлычет в тщетной попытке за­клясть свою судьбу бесприютного, голодного.

Лоренса поравнялась с Рамоном и Лючьяно, идет сбоку, вытеснив Хорхе.

— Не имеешь права работать! — заявляет она хрипло. — Тебе двенадцать. Не имеют права брать тебя.

И непонятно: отстаивает она право Рамона не работать или пра­во хозяина не давать Рамону работы?

Лоренса любит говорить о правах. Заброшенная с первобытного тропического севера в соседство со столицей, зимой она ходит в школу. Не каждый день; но дома она б вообще не ходила. Может, от этого она так уверовала в свои права?

158www.perm-book.ru

— Да, во Флоурете! — горячится Хорхе, другой законовед их ва­таги. — Здесь ты работаешь, но тебе за это не платят. Считается, что работает мать. А в Буэнос-Айресе так нельзя. Там — по справедли­вости...

Хорхе идеализирует невиданное; Буэнос-Айрес, кажется ему, — не Флоурет. Нет, сеньор, не Флоурет!

Все замолкают. На Рамоне, как солнечные зайчики, скрещивают­ся взгляды: любопытные, выжидательные и один, испытующий, взгляд Лючьяно.

Наконец, и Делия услыхала.— Значит, ты будешь жить там. А мы-то как же здесь, без тебя?Делия сейчас — статуэтка самого горького горя.Зайчики сбегают с Рамона и переплетаются в полном смятении.Рамон закусывает губу, моргает. Кажется, он потерял голос.Он вообще весь растрепан, весь раздерган по ниточкам с самого

вчерашнего дня.— Хозяин будет врать, что я сын его двоюродной сестры, — бор­

мочет он, пришепетьлзая на испанский лад. И, спохватившись, пов­торяет то же самое четко, по-аргентински.

И столько ожесточения в его тоне, что Лючьяно точно обжигается о сильный огонь. Он знает: дело тут не в работе. Не только в работе.

Он не хочет дольше выносить неизвестность.— Что с тобой? — спрашивает он и милосердно отводит взгляд в

сторону.Он уверен: сейчас Рамон швырнет небрежное: «Со мной? Ниче­

го!», неумело и жалко разыгрывая самого себя, прежнего, несущест­вующего Рамона.

Он сжался в ожидании подделки.Рамон отвечает не так.— Я буду мальчишкой в магазине, — повторяет он со сжатыми

зубами. И, выговаривая слова по слогам, рубит, точно по живому мясу себя самого: — Деньги нужны, иначе нас выселят, отказаться нельзя...

Вбирает воздух, заканчивает одним духом:

159www.perm-book.ru

— Условие хозяина — чтоб я говорил, как портеньо. Не как га- жего.

И после паузы, со сдержанным взрывом злобы и издевки:— Я — тренируюсь. Ничего получается?И Лючьяно опять настолько растерян, что способен только нелепо

пролепетать:— Ничего...Ему скова представляется: все это — дурной сон. Сон — изумлен­

ное «уй-ю-ю-юй!» Володьки, не понявшего трагедии предательства; сон — щебетание Делии, вдруг осмеливающейся встать на цыпочки и замечательно грациозным движением погладить Рамона по щеке; сон — яростно-холодный протест бесправной Лоренсы: «Не имеютправа! Нет у них на это права!» Сон — голодный котенок, вообра­жающий, что если он будет мурлыкать достаточно громко, он спа­сется от смерти; сон — болезненно покорное бормотание Хорхе о том, что это еще не беда, что бывает и хуже...

Не сон: кошмар, чудовищный, дикий.Он шагает рядом с Рамоном. Они вновь идут, как всегда; малы­

ши — впереди, он и Рамон — посередке, Лоренса — сзади всех, Д е­лия — бегает вокруг. Как всегда, встречные косятся на них и вор­чат: «Отправились на добычу! У, бандиты! На каторгу б их!» Как всегда около полудня, солнце палит нещадно, оголтело, и нет теней, и, завиваясь в струйки, дрожит и плавится воздух над асфальтом шоссе.

Все — как всегда.Одно изменилось: у Лючьяно больше нет идеала.Рамон, оказывается, трус. Как все. Ну, не все — большинство.Лючьяно уже не поглядывает на соседа. Он смотрит вперед, на

дорогу. Он ограблен, осиротел. Он спрашивает себя: как же быть?Как жить — без образца, без Рамона?И — не находит ответа.Рамон шагает с ним рядом, плечо к плечу. Это Рамон теперь ме­

чет взгляды искоса. Взгляды его — не просительные и не искатель­ные, напротив, в них вскипает возмущение и злость: «Сердит? Пре­зираешь? Тоже мне, друг! Спросил бы... ты, чучело!»

160www.perm-book.ru

Рамон ведет с Лючьяно яростный спор. Он не оправдывается. Он объясняет. Он молча кричит то, что вчера, также молча, кричал Костасу-старшему, отцу, идеалу силы и мужества, который вдруг смиренно сполз с пьедестала и собственными руками вдребезги раз­бил себя самого.

«Продал! Так безропотно, за клочок земли — продал! Столько морд побито, столько получено фонарей. За себя, что ли? Нет, из-за тебя, за тебя! Значит — зря? Выходит, ты против овец — молодец, а против молодца... Ох, какого там молодца! Мучного червя на нож­ках, жирного барана, рассевшегося вокруг своего пуза... Значит, бы­ли деньги — и ты был, не стало денег — и ты... Хорошо же, раз так, ни слова я не произнесу по-испански! Не стану смотреть тебе в рот! А вырасту — постараюсь, чтоб мой сын не плюнул на меня, как я плюю — плюю на тебя!.. Ни за что! Никогда!»

Рамон видит: Лючьяно его презирает. Но разве потерять идеал — это сдаться? Разве разочарование — измена?

Нет!Однако крик оскорбленного достоинства не доходит до захлеб­

нувшегося в мутной реке потери, запутавшегося в темных водорос­лях обиды Лючьяно. Не суть дела ему обидна: лично он — за род­ное аргентинское произношение. Обидна слабость Рамона.

Рамон сдался — вот что обидно.И очень, очень жаль самого себя. Жаль иллюзии, что рядом суще­

ствует кто-то сильный, чистый и смелый.Так жаль...«Уж молчал бы он, ей-богу! — скользкой рыбиной всплеснулась

в сердце тоска. — Уехал бы ко всем чертям, и...»Но, уплывая в глубину, мысль эта переворачивается, ее чешуй­

чатый блеск ослепляет.В самом деле: для чего Рамон рассказал?Он знал, как беспощадно они судят измену. И все-таки он сказал.Без принуждения.Сам!Разве не легче было — в кусты? Уехал, говорит там как все:

а они тут воображают, восторгаются...

6 О. Волконская 161www.perm-book.ru

В чем же дело?Стой-ка, стой...Да, кажется, так!Рамон не пожелал соврать. Зная, что за правду поплатится, ска­

зал правду.Сделал бы это Лючьяно?Не решился бы. Он бы промолчал.А Рамон — сразу в открытую!Значит, все-таки он сильный парень — Рамон.И твердый.И — бесстрашный.И, значит, все по-старому.А произношение? Ба! Это — старый Костас. При чем тут Рамон?Он снова смотрит на друга. Их взгляды скрещиваются. Лючьяно

цедит сквозь зубы, как принято:— Молодец ты, Рамон!Весь озаряется, точно нашел драгоценность, и кричит звонко, как

Делия:— Молодец! Ты, знаешь? Ты — ей-богу... Молодчина ты, Рамон!Лоренса глядит с изумлением. Делия пляшет, смеясь: «Молодец!

Молодец!» Хорхе сник. Он думает, что поменялся бы с Рамоном ме­стами даже в эту минуту. И слышит свой голос, повторяющий, чтоб не отставать:

— Молодец...Секунду кажется, что Рамон разрыдается: такое сильное чувство

отражают его грубые черты. Затем происходит небывалое: Рамон, как обыкновенный мальчишка, кривляется, он в лицах изображает им сцены, пережитые в федеральной столице. Он принимает расслаб­ленно-самоуверенную позу, брюзгливо перекраивает лицо — и они видят полного, средних лет, преуспевающего торговца и слышат доб­родушный голос хозяина, рассуждающего при Рамоне — о Рамоне, будто о неодушевленном предмете: «Мальчишка сильный, толк, мо­жет, и будет. Работа-то легкая... Только говорить он будет по-наше­му. Что вы портите парню жизнь, растите из него иностранца! Нет, у меня пусть он по-нашему, по-нашему...»

162www.perm-book.ru

Дальше Рамон, побледнев от непереваренной ярости, представля­ет отца. Как старик (он не стар, Костас, но все они, дети, называют родителей «моя старуха», «мой старик»), старик вот так вот стоял, и вот так кланялся, и бормотал: «Да, сеньор. Вы правы, сеньор. Без сомнения, сеньор...» Потом по дороге домой он молчал (видно, пере­живал), а Рамон железно решил: откажусь! А будет принуждать — убегу! Но когда они вернулись, старик сел, уронил руки вот так и с во-от таким вздохом проговорил: «Так-то, сынок. Теперь ты ви­дишь: жизнь — сплошной компромисс. Что поделаешь? Будь у нас деньги...» И Рамон понял: заставлять его не будут — значит, и отка­заться нельзя. И согласился. Дал слово.

— Пожалел старика, — заявляет он и сплевывает, снова превра­щаясь в Рамона. — И вот, тренируюсь...

— Старики, они... — Лючьяно пренебрежительно выпячивает ниж­нюю губу.

— Да уж, старики... — Лоренса машет рукой.— Неправда, неправда! Мой Мигель — хороший. Самый лучший.

Он у меня умница, Мигель... — лепечет Делия и смеется.Хорхе ей страстно завидует.Нервы Лючьяно уже не царапает ни Володькино «уй-ю-ю-юй», ни

звонкий смех Делии — она смеется над одураченным хозяином, вооб­ражающим, что можно купить Рамона всего, с потрохами. Лючьяно не удивляется, что маленький Грегорио бросился к Рамону, брыз­жет слюной и дрожит, не умея сказать, что Рамон гораздо лучше и отца и хозяина. Лючьяно кажется, что все — так и надо.

Рамон сбросил сдержанность, Рамон — без маски, по-мальчише­ски хохочет вместе со всеми над дураком хозяином. В его смехе — веселье и злость. Про себя он повторяет: «Я — перед моим сыном? Ни за что! Никогда!»

Он представляет себе отца, одинокого старого Костаса, и думает: «Как все-таки хорошо, что я — не один! Что есть на свете Лючьяно, и Володька, и беспечная Делия, и Лоренса-кошатница, и Грегорио, и даже Хорхе!»

Они будут встречаться. Он будет приезжать. Не каждую неде­лю, конечно. Но изредка они будут видеться.

163www.perm-book.ru

Будут!— Чего же мы стали? Айда за арбузами! — командует Рамон.Он командует по-испански, с обычным пришепетыванием, и не

поправляется. Злоба улетучилась, осталась презрительная жалость и решимость: он будет искать. Он найдет свое. И этому не изменит. Ни за что. Никогда.

— Айда за арбузами!— Ой, забыл! У меня ж сливы! — Лючьяно опорожняет карман в

протянувшиеся ладони.Они едят сливы, которые им добровольно подарила хозяйка: бле­

стящие, без следов пальцев. И гурьбой идут на бахчу.Чужую. Хозяйскую.Рвать и есть арбузы.Чужие. Хозяйские.

1956

ПРЯНИЧНЫЙ ДОМИК и ВЕТЕР С ЮГА

Гедда Винтер родилась для любви.Так говорили о ней друзья ветеринара Винтера. Без нее и при

ней.— Полюбуйтесь-ка: до чего она вся, до последней жилочки, на­

ша, родная! — ворковала ее мать, в те годы — светлая красавица Эльзе. — Есть на свете что-нибудь более немецкое?

И добавляла горячо, точно споря:— А что родилась она здесь, так, боже мой, это — такая слу­

чайность...Она сажала дочь на ладонь (ладонь вдруг оказывалась огром­

ной, как у великанши из сказки), придерживала за спинку и восхи­

164www.perm-book.ru

щенно крутила во все стороны чудом ожившую куклу дорогого фар­фора: ресницы — таких не бывает, глаза — блеск берлинской лазури, губы выведены самой тонкой из кисточек. Хмелея от нежности, она целовала растопыренные пальчики, один за другим, будто делала важное дело.

И каждый, кто это видел, вдруг начинал понимать, почему ху­дожников издавна так привлекает образ мадонны с младенцем.

Винтеры тогда только-только приехали в Аргентину, не обжи­лись; пряничного домика не было еще и в помине.

Домик задумали построить после рождения Гедды как всесиль­ный талисман против враждебного рока. По воле случая фундамент заложили в английском районе, где кругом обосновались чистые, ничуть не ассимилирующиеся англичане, состоятельные, побогаче и очень богатые, а отдельные жители остальных национальностей, на роли поставщиков или слуг, воспринимались как чуждые вкрапления в однородной руде. Ну и что? Был 1914 год, была мировая война — чуть поздней к ее названию начнут прибавлять зловещее порядко­вое числительное «первая», — но война ведь прошла, и немцу не из- за чего чураться соседей англичан, так же как англичанам не из- за чего ненавидеть соседнего немца. Места пока что хватит для всех: ведь здесь, в Аргентине, никем не отменен еще лозунг популяр­нейшего президента страны, который заявил, что управлять — это значит заселять.

Друзья у Винтеров, впрочем, остались своими, немцами. Они приезжали из других районов Буэнос-Айреса, смешанных — по со­седству, или совсем с другого конца города и чисто немецких.

Эльзе и Рудольф Винтер, пережившие в Европе войну, повидали на своем веку много разного. Он — фронтовую военную смерть в осклизлых окопах под Марной, она — тыловую военную смерть в до­мах голодного Лейпцига, оба вместе — ужасающую инфляцию раз­громленной послевоенной Германии, когда таким шатким оказалось то, что прежде представлялось самым незыблемым: деньги. Будто, падая с высоты, ты хватался руками за стену и с ужасом чувство­вал, как она вместе с тобою рушится в пропасть.

Это было совсем недавно, незадолго до рождения Гедды.

165www.perm-book.ru

Впрочем, все, что было до рождения Гедды, было очень давно.Тогда-то и укоренилась в Винтерах тяга к миру, покою, любви.— Чтоб Гедде не переживать этих нечеловеческих ужасов, —

объясняла Эльзе, вздыхая. — Чтоб она не знала ничего плохого, на­ша девочка.

Гедда и не знала плохого. Гедду с первого дня окружила лю­бовь. Любовь кормила ее, пеленала, баюкала. Самая бескорыстная в мире, немного смешная любовь тревожила странными голосами ее сон: лай... рычание... мяуканье...

Англичане обожают животных, за спасение четвероногого друга они платят доктору щедро. Были бы деньги! Денег у англичан вокруг всегда было много.

Ветврач Винтер быстро завоевывал среди английских соседей репутацию «волшебника, настоящего мага».

Это значит: стены его дома росли пусть в кредит, зато без по­мех.

Но не только из-за денег работал отец Гедды, рано отяжелевший, словно оставивший в родной Европе все молодое, человек, похожий на большого, доброго, вислоухого пса. Он любил своих пациентов, любил, чтобы тот, кого ему приносили на руках вялой, безжизнен­ной шкурой, назад уходил самостоятельно, пританцовывая упругими лапами, с блестящими глазами и носом. Единоборство со смертью, которую он ненавидел, было главным содержанием жизни доктора Винтера, победа в этой борьбе служила ему самой лучшей наградой.

— Не мог бы стать детским врачом! — признавался он иногда. — Я б пошел по трущобам, лечил бы даром. Так гнусно наживаться на любви! Ребенок твой заболел — изволь раскошеливаться... Чудовищ­но, правда? А животные, как-никак, роскошь. Нет денег — не за­ведешь.

Он поджимал губы слабого рисунка, более уместные на лице его дочки, подытоживая задумчиво:

— За роскошь платят, так уж положено.Он словно не понимал, что платили-то ему все-таки за любовь:

пушистый комочек жизни, спасаемый им, часто бывал единственным, что вмещало опустошенное сердце. Не понимал, может быть, потому,

166www.perm-book.ru

что в его собственном доме все шло уж очень естественно, по-чело­вечески, без тени ущербности: любимая кошка Пуцци дружила с еще более любимой собакой Рексом, а для самой любимой в мире маленькой Гедды взрослые разделялись на две основные категории: приверженцев «мяу» и поклонников «гав-гав».

Гедда пробуждалась к жизни в странном, раздвоенном мире. Ар­гентинский язык, обычаи, почва — все обрывалось у порога ее до­мика.

Внутри царила Германия.В передней — ветвистые оленьи рога. Гравюры в комнатах: ска­

ла на Рейне, замок над Эльбой, фонтан с полнотелыми нарядами перед Лейпцигским университетом. Рядом— тарелки (керамика, чу­гун) с барельефами под средние века, вышитые салфетки с сентен­циями готическим шрифтом. В огороде — раскрашенные карлики. Концентрированная Германия, очень подлинная, но в чем-то уже и поддельная.

Однако шагни за порог — и тебя охватит единственное виденное в жизни: огромный — четверть населения страны — Буэнос-Айрес.

А за чужими решетками лепятся клочки британского королевст­ва, не похожего ни на родную Аргентину, ни на родную Германию.

Летят, не соприкасаясь, в просторах вселенной бессчетные звез­ды, вечно рядом, вечно разделенные, и неизвестно — что там, на со­седней звезде.

Кружатся, не соприкасаясь, душевные миры одиноких людей, вы­павших из общего потока жизни своего народа, вечно рядом, вечно разделенные: англичане... аргентинцы... французы... испанцы...

Гедда вырастала не европейским ребенком, простодушно недоуме­вающим: «Я знаю слово «стол», понятное каждому. Для чего мне непонятные «тыш», «тэйбл», «мэса», «табль»? Гедде это было сразу ясно из опыта жизни. Вот сеньора дель Важе, она не знает немец­кого. Вот миссис Валли, она знает только английский.

В мире много языков, каждый человек говорит на своем. Твой язык — немецкий, утверждали родители.

Немецкий! — считала доверчивая Гедда.Однако мир слов и мир вещей совершенно не совпадали. Слова

167www.perm-book.ru

слишком часто означали невиданное, зато для видимого не находит лось названия на родном языке.

— Мам, как по-нашему «патио»? А «матэ»? Мама, скажи: у нас в Германии едят варенье из молока?

Жизнь была невообразима без мармелада из айвы, без молочного сладкого. Невообразимой была она и без этого уголка сада: хилый кусточек крыжовника, чахлая смородина и сирень — все, что, зады­хаясь от жары, росло, чтобы напоминать о Германии.

Буэнос-Айрес! Край слез, воспоминаний, неизлечимой ностальгии и неминуемого забвения родины! Сотканный из боли по покинутому, из разлук без свидания Буэнос-Айрес, Аргентина, Америка!

Всякий приносит сюда свое, привычное с детства. И машут вет­вями на аргентинских ветрах европейские ивы, а рядом, бок о бок, расцветают розовые орхидеи — пало боррачо.

Всякий жаждет, чтоб его дети выросли самыми близкими. Но дети вырастают чужими.

Что такое мороз? А снег? А лед? Какие они, мама, а?Вокруг Гедды гремели неистовые грозы субтропиков, воздух был

теплый и пахучий даже в июле, зимой. Но летом, в рождественский зной, когда только газировка с ананасом кое-как спасает от жары, у Винтеров в домике читались сказки о высоких елях с заснежен­ными лапами. И Санта Клаус, рождественский дед, являлся к Гед­де в полушубке, отороченном мехом.

Бедный дед! Как же он, наверное, потел!Нет. Рисунок слов никак не покрывал рисунка реального мира.

Разобраться в этом не так-то легко.Долго росли они вместе, чудо-девочка и ее чудо-домик, сказоч­

ная крепость, защита от ударов судьбы. Сантиметр роста у девоч­ки — полметра у домика...

В порядке дня была экономия, традиционная бюргерская расчет­ливость. Все покупалось хорошего качества, но только необходимое. Еда была сытной, тоже без роскоши. Однако шальной воздух окру­жающей Аргентины, безрассудно-богатой, расточительной страны, ке изведавшей ни разрушений, ни войн, проникал сквозь каждую щель. Эльзе, разумная немка, вдруг позволяла себе по-аргентински безум­

168

www.perm-book.ru

ную трату. И доктор Винтер молчал. Он только прикидывал, сколь­ко больных кошачьих кишочек, переломанных собачьих ребер и лап ему придется починить, чтобы наверстать выброшенное на ветер.

Он боялся ветров. Горячего ветра из пампы, и еще больше — хо­лодного, южного.

Особенно большие деньги бросались на ветер в день рождения Гедды.

День рождения Гедды был, как у других — Новый год: пора под­ведения итогов, пора проектов и планов. В этот день приглашались все, кто бывал у Винтеров в течение года, к кому ездили Винтеры.

Старый доктор Фишер, тот, что вылечил Гедду от скарлатины. Обрюзглый, с одышкой, с черными глазами навыкате. «Поразитель­ная трудоспособность, — восхищались им родители Гедды. — Два раза кончить медицинский — в Германии и, второй раз, — здесь, это ж надо!»

Что поделаешь. Иностранный диплом в Аргентине недействите­лен.

Доктор Фишер, единственный из всех, казался Гедде родным. Она прощала ему даже равнодушие к кошкам, даже боязнь собак.

Другим она этого не прощала.Супруги Вильферты. Он, нервный, точно только что насмерть пе­

репуганный чем-то коммерсант, вечно неудобно присаживался на кончик стула или на краешек дивана, бормоча: «Я на минутку», — и сидел часами, лихорадочно перелистывая большие книги с репро­дукциями, разглядывая невидящими глазами сокровища Дрезденско­го Цвингера; а, подняв голову, говорил, всегда невпопад, о рынке... о конъюнктуре... о ценах... Она — изысканно красивая Эрна, воп­лощение изящной дамской самоуверенности: нога на ногу, в руке — сигарета, ярко-красные губы, ярко-красные ногти, платье — простота и удобство очень дорогой элегантности. «Королева!— с восторгом думала Гедда и давала себе слово: — Вырасту, стану такой».

Пара Фрёлихов. Тетя Трудхен и дядя Дитрих, старожилы, немно­го обаргентинившиеся: покрой одежды поэкстравагантнее, цвета поярче, жесты порезче, много испанских слов в разговоре. Когда Гед­ды еще не было на свете, они выписали сюда Винтеров. Бросили им

169www.perm-book.ru

спасательный круг: нищая Германия и — Аргентина, страна изоби­лия.

Фрёлихи не работали: у них было имение. Впрочем, жили они в Буэнос-Айресе.

Старуха Магда, тоже какая-то дальняя тетя, всегда растрепанная, грязная. На фоне безупречной аргентинско-немецкой подтянутости остальных она производила отталкивающее впечатление. Гедда по­баивалась ее. И клялась себе: «Буду как Эрна. Никогда не буду как Магда».

Магду приглашали и кормили в память о ее покойном муже, где- то когда-то очень выручившем Винтеров. Благодарность, дорогой мой, чисто немецкое качество. У нас в Германии...

О Германии говорят много и часто. Все немецкое лучше, и не­понятно, почему ж мы не едем в Германию?

Зато о политике не говорят вообще.Доктор Винтер не хочет слышать о политике. Он испытал поли­

тику — там, в окопах. Хватит! Политика — грязь, говорит он устало. Местные дела нас не касаются, мы — немцы. То, что в Германии,— далеко и туманно. К чему зря гадать?

— Пусть в моем доме остается в силе старогерманский закон, — шутливо говорит он обычно. И цитирует любимое «Кольцо Нибелун- гов» любимого Вагнера:

— «Свят мне всякий гость, чти очаг мой и ты».Друзья чтут гостеприимный очаг. Все, кроме последнего постоян­

ного гостя на дне рождения Гедды: дяди Отто.Дядю Отто Гедда не любит. Он никогда не восторгается ею.

А как брезгливо он пинает бедняжечку Пуцци! Пуцци на коротких лапах убегает от него вдоль стенки к дверям или прячется под кры­лышко Рудольфа и Гедды.

Злой дядя Отто!Приезжает дядя Отто надолго: на неделю, на две. Вообще-то он

живет далеко, на юге, около черной реки — Рио Негро. Там у него немеряные земли, несчитанные стада, необозримые сады.

Он богат.

170www.perm-book.ru

Он — шумный: хохочет, говорит на весь дом, поет по утрам в ванной — дрожит матовое стекло в белых дверях. Он горячо спорит, протестует, утверждает. Отец рядом с ним — погасший, слишком осторожный, бесцветный.

Но у отца глаза теплые, лучатся добротой, а у дяди Отто зрачки, почти не окрашенные голубым, колют острым ощущением холода.

Не такой ли вот он — невиданный лед?Дядя Отто нарушает запрет. Он говорит о политике. Неужели

иначе нельзя?...Петляет, кружит история наших дней.В Буэнос-Айресе — военный переворот. Основан «Специальный

отдел по борьбе с коммунизмом». Принят закон № 4144 о высылке иностранцев. Но это — для второсортных народов, прежде всего — для славян. И для тех, кто считает так: нет второсортных народов.

Порядочных англичан, немцев, французов закон не касается. В домике ветврача Винтера по-прежнему работают, живут, любу­ются Геддой.

И, кажется, не надо быть героем, чтоб оставаться порядочным человеком.

Вдали, над Германией, тоже свищут бешеные вихри эпохи. Схле­стываются во взметенном море валы — брызги, пена и рев — кто ко­го: те, кто орет: «Мы — лучшие. Горе другим!», или те, кто в ответ: «Мы — люди. Покой и счастье для всех!» Сшиблись валы народного моря. Уступают натиску разъяренного, мутного, откатываются, слов­но мельчая, волны всего, из чего складывается сверкающее понятие: культура.

Бетховен... Гете... Дюрер...Неужели иначе нельзя?— Иначе нельзя! — гремит дядя Отто.— Положим, можно и иначе... — тихо возражает отец. Он гладит

Пуцци, теплый клубок на коленях. — Мы далеко, нам не видно. Что мы можем? Зря сотрясать воздух? Зачем?

Ласков свет лампы, прочны стены. Ласково потягивается изящ­ная Пуцци в безопасности от своих кошачьих врагов.

Дядя Отто перегибается над столом:

171www.perm-book.ru

— Тебе остался один шаг до измены! — вздыхает он яростно. — Зачем ты отдал девчонку в английскую школу?

«Девчонку»! Как он груб, боже! И все-таки... Гедда вцепляется пальцами в уголок этажерки, ждет, что отец?

Отец защищается.— Каждый человек, — говорит он, — живет, как умеет. Каждый

стремится к счастью. И имеет право на счастье. Мы люди маленькие. Мои клиенты — англичане. Гедде нужен английский. Здесь, в Юж­ной Америке, без английского...

Гедда чувствует облегчение: отец, значит, прав.Дядя Отто наливается темной кровью:— Скоро и здесь нужен будет один язык: наш, немецкий! — Он

стукает по столу кулаком. — Напрасно, что ль, у нас здесь клубы, школы, газеты, даже булочные не хуже, чем у англичан? Зря ты уни­жаешь девчонку!

Снова Гедде кажется: он прав. В английской школе ей трудно.— Надо верить в будущее, Рудольф! — гремит Отто. — Нельзя

думать об одном себе! Наш великий народ...Гедда — ребенок. Ей запоминаются ощущения, впечатления — не

мысли.И у Гедды много хлопот. Ей совсем не до споров.Вот она осваивает трудное искусство — нырять. Клуб — немец­

кий, бассейн — немецкий, инструктор по плаванию — немец. Здесь лучше, чем в школе, все здесь родное.

И все-таки без отца —• одиноко.Но отец ходит с ней.Эльзе хлопочет по дому. Да она и не любит этого: плавать, ны­

рять...Зато Гедда...Очень страшно первый раз прыгать в воду. Шаг — и пустота под

ногами. Хочешь не хочешь — зажмуришься. А потом оказывается: с открытыми глазами острее радость полета. Захватило дыхание... Кругом — только воздух... И стремительно приближается зеленова­тая гладь.

172www.perm-book.ru

Если неудачно прыгнешь, ударит боль. Прыгать нужно ловко и смело.

Доктор Винтер любуется дочкой — еще не девушкой, уже не ре­бенком, очаровательным созданием, у которого все впереди.

Эльзе они показывают готовый, отрепетированный номер: пры­жок с четырех метров, ласточкой.

Эльзе в ужасе:— Ты ушибешься! С ума посходили вы оба! Гедда, назад! Гедда,

нельзя! Ну что это, Руди?!— Смело, Гедда, смело вперед!Гедда свысока посмеивается над кудахтаньем Эльзе, объясняет

ей: она тоже пугалась, пока глядела на других. Самой — проще и легче.

Смешная перепуганная мама...А годы бегут, шелестят, запоминаясь семейным торжеством —

днем рождения, ссорами с дядей Отто.Жизнь становится все сложней. Рисунок слов окончательно

съехал с рисунка окружающего мира, они совсем уже не покрывают Д Р У Г друга.

Когда впервые прозвучало в доме слово «юде», еврей? И как можно применить это к родному доктору Фишеру?

Все оглушительнее гремит голос Отто.Голос отца по-прежнему мягок. Отец не сдается.— Зачем ты читаешь эту аргентинскую дрянь? — возмущается От­

то, хватая за уголок, как за ухо, лист «Ла Пренсы». Газета солидна даже с виду: первые страницы — объявления в одну строку, без сен­саций, для деловых серьезных людей. — Почему не читаешь нашей прессы? Здешней, местной?

Он треплет «Ла Пренсу», брезгливо отбрасывает в сторону. Она сползает на пол, разгибается на лету — большая, неловкая птица. Эльзе с молчаливым укором поднимает ее и сдувает пылинки, ко­торых нет.

— Наши газеты, — говорит доктор Винтер, — одни — сплошь все белое, другие — сплошь черное. Я хочу объективную информа­цию...

173www.perm-book.ru

— Нашел объективную!— Так возможно более полную. Подтасованная? Не беда, раз­

берусь! А убеждение у меня одно: каждый человек имеет право на счастье.

Тихий голос, кроткое мурлыканье старушки Пуцци действуют на Отто, как на его быков — красная тряпка.

— Нет у тебя убеждений! — кричит он однажды.Отец, уверенный в своей правоте, не снисходит до серьезного

спора.— Даже если их нет, они — мои, собственные, — отшучивается

он. — Отто, Отто, для чего зря сотрясать воздух? Слова, слова...— Со слов начинается. Продолжается — делами. Вспомни —

когда был поджог рейхстага...Отец отвечает легким смехом.— Спектакль инсценировали богато, — поддразнивает он. — Но

актеры перепутали роли: свидетель обвинения оказался подсудимым, подсудимый — судьей!

Отто с трудом овладевает собой.— Вот что, Рудольф, — его голос звучит угрожающе. — Когда тебе

некуда будет идти — напиши мне. И приезжай. Я дам тебе настоящую работу: мы будем снабжать говядиной великую армию рейха. Хва­тит тебе жирных английских котов холостить.

Эльзе вздрагивает, ее лицо — пятнами.— Гедда, выйди! — приказывает она испуганно.Гедда выходит.Она далеко не всегда так послушна. Когда нужно, она умеет на­

стоять на своем.Как со школой.— Не пойду! — заявила она раз в июле, в середине учебного го­

да. — Хоть что делайте. В немецкую, в аргентинскую — пожалуйста, а сюда...

Вот был шум! Родители протестовали, как могли. Но где им, усталым, справиться с ней, полной сил!

— Ты объясни, из-за чего... — допытывался удивленный отец.

174www.perm-book.ru

Гедда жалела его. Но сказать было никак невозможно. Потому что все дело было в любви: в Уолтере, брате Энн Эштон.

Это вышло как-то непонятно. Пока Гедда не бывала у Эштонов, они с Энн дружили по-хорошему, на равных. Но, придя в барский дом, огромный и пустой, как дворец, увидев там Уолтера и на­смерть влюбившись, Гедда вдруг почувствовала себя ниже и хуже, чем Энн. Неужели потому, что до ее слуха донеслось небрежное объяснение подруги: «Так, дочка ветеринара»?

Да, поэтому. Ветеринар для Эштонов — обслуживающий персо­нал, чуть повыше лакея. Значит, Гедда для Энн... И красота не спа­сает!

«Нет! — закричало все у Гедды внутри. — Не позволю! Буду с теми, для кого я — как Эрна!»

Но разве взрослые — даже чудный, чуткий отец — поймут ее?Не поймут. Скажут — вздор.А гордость, собственное достоинство — ничего себе вздор!— Не пойду. В аргентинскую — пожалуйста, в немецкую — хоть

сегодня, а в английскую — нет! — уперлась Гедда.И настояла на своем.А сама — верное сердце! — целый год то нарочно обходила бар­

ский дом Эштонов, то нарочно шла мимо. И сердце замирало, за­мирало...

Да, спорить Гедда умеет. Но это — когда ей интересно. А быки дяди Отто — подумаешь!

У нее свои заботы.Уолтер забыт. Уолтер был так, ребячество. Зато сейчас...Хорошо первый раз в жизни зацокать на высоких каблучках по

асфальту, еще неуверенно, замирая от предчувствия счастья: боль­шая... большая... Хорошо рассматривать себя в зеркало в испуге и восхищении: большая... большая...

Хорошо, вбежав в комнату, где сидит фрау Эрна, элегантная королева, почувствовать себя топорной, кисти рук велики, ступни ног широки — и вдруг прочитать грусть в королевском взгляде, и понять, что королева завидует тебе, юной, юной!

Хорошо идти по аллее, под деревьями параисо, и чувствовать.

175www.perm-book.ru

как скрещиваются на тебе взгляды прохожих — ни один не пропу­стит, каждый приласкает глазами; делать вид, что тебе все равно, и вдруг, опьяняясь избытком жизни, согнуться и прыснуть в ладошку лукавым бесенком, дразнящим, легоньким эльфом родных, никогда не виданных немецких лесов!

Хорошо жить на свете, когда ты рождена для любви!И какое тебе дело до того, что вокруг завихряются, кружат от­

голоски страшных вихрей далекой Европы?Комедия выборов, по слухам, переходит в трагедию. Президент

Ортис якобы не угодил кому следует. Ортис заболел; он слепнет, умирает...

Слухи шепчут: не естественной смертью!Его место занимает вице-президент Кастижо. Этот покладистый,

не ослепнет.Какая грязь, какой ужас — политика!И между тем — куда от нее денешься?Трещит по всем швам, расползается изнутри уютный, налажен­

ный быт. Все с большим трудом соблюдается старогерманский закон: «Свят мне всякий гость».

Люди все нетерпимее друг к другу. От Рудольфа требуют: вы­бирай!

— Ты компрометируешь себя в глазах порядочных немцев, як­шаясь с евреем! — неистовствует Отто.

Рудольф делает вид, что не понял:— Ты о ком? Ах, вот как! Но доктор Фишер — мой друг! Он

спас Гедду. Еврей, не еврей...Отто грозит. Когда у него нет аргументов, он всегда так: грозит.

Но Рудольф упорствует. Никто не может приказать мне любить ко­го-нибудь или не любить. Ясно, Отто?

Далеко нацистская Германия, смутные оттуда вести. Местная по­литика нас не касается. И, не становясь героем, можно оставаться порядочным человеком.

Идут через синий Атлантический океан лайнеры — пароходы, теплоходы. Каждый привозит евреев, бегущих от нацистов. Все бо­

176www.perm-book.ru

лее похожи на кошмар рассказы очевидцев. Не верится: преувеличе­ние! Не может этого быть!

Сменяются страны на огромных шапках вечерних газет: между­народные новости на первом месте, внутренние — потом. Австрию вытесняет Испания... Чехословакия. Мюнхен...

Мюнхен — очень радостная весть: мир спасен! Почему — никто не знает. Но все ликуют: войны удалось избежать!

Как раз после Мюнхена к Винтерам приходит доктор Фишер. Трудолюбивый, испытанный друг.

— Рудольф, вы компрометируете себя. — По дыханию чувству­ется, до чего ему тяжело. — Отто — известный нацист. Как вы мо­жете?

Когда Рудольф нервничает, лицо его стареет. Но он упрям. Он не хочет политики. У него — свое дело.

— Выбор, выбор! — требует Отто.— Выбор! — задыхаясь, умоляет доктор Фишер. —■ Во имя Гед­

ды — правильный выбор!И — грянул гром, разразилась гроза.В Европе — война! 1939 год.

— Как хорошо, что мы далеко... — лепечет Эльзе и растерянно комкает газету. Лицо ее — пятнами.

Доктор Винтер сидит неподвижно, руки висят, спина согнута. Как он постарел, бедный отец!

Он пытается улыбнуться.— Ничего... — говорит он неуверенно. — Как-нибудь проживем...Отто далеко, в своем имении на Черной реке. Доктор Фишер при­

ходит подавленный. Он еврей. Но он любит Германию, там он ро­дился. И он ненавидит фашизм.

Все раздвоилось, все рушится, все летит.Вильферт является без Эрны. Лихорадочно листая книгу репро­

дукций Дюрера, он говорит, говорит... Война, Руди, это колоссаль­ная спекуляция. Не упустить своего! Война: это — завтра исчезнут из магазинов десятки товаров. Цены будут расти. Прекращается им­порт, вы понимаете? Здесь, где все — на импорте! Это значит ■— сотни новых аргентинских предприятий. И, пожалуйста, соберите

177www.perm-book.ru

мне всю мелочь, я обменяю на бумажные песо. Сплав дороже, чем стоимость монеток* на этом можно сколотить состояние.

Когда в Аргентине повсеместно исчезает мелкая монета, все сен­таво, и ни дать, ни получить сдачи с бумажного песо, Гедда вспоми­нает первый день войны и Вильферта — коммерсанта.

Гедда смотрит на взрослых. Ей жалко их. Чего они перепуга­лись? Война — не у нас!

Она б их утешила, но ей некогда. У нее свидание с Мануэлем. Ры­царское обожание... Приятно!

Она в белом для игры в теннис.— Гедда, не ходи! Гедда, останься! Сегодня... — лепечет Эльзе

умоляюще.Доктор Винтер делает жест покорности року:— Все равно... — его голос еще тише, еще глуше обычного. —

Все равно. Сегодня ли, завтра ли...С его разрешения Гедда уходит играть в теннис с аргентинцем,

сыном испанских иммигрантов, Мануэлем, влюбленным в нее сту- дентом-юристом.

Утро. Улица пуста.Они играют и гуляют до вечера — Мануэль, его сестра Асусена,

Гедда, еще несколько подруг с братьями и друзьями. Дети иностран­цев, они с презрительным вызовом нарушают закон, унаследованный от католической Испании: между мужчиной и женщиной в любом возрасте пропасть. Они гуляют вместе до вечера. Смех, веселье, толь­ко нет-нет да и толкнет в сердце это слово, еще одно в долгом ря­ду непонятных: война. И встанет лицо отца...

После тенниса заходят в клуб на площадку, заросшую травой. Там, в углу, у забора — качели.

Гедда, расшалившись, садится на подвешенную доску. Упоитель­ное ощущение полета: ветер — и я... Сентябрьский ветер ранней вес­ны. Не холодный, не с юга. Или именно с юга? Только она еще не почувствовала как следует? Мануэль нервничает. Он дергает ее, не дает ей качаться: «Пойдем... Асусена и другие далеко... Пойдем за ними!»

178www.perm-book.ru

Гедда беспечно хохочет. Чего он боится? Она — не укусит...Она качается, наслаждаясь ощущением полета, юности, чистоты:

ветер — и я...Возвращается она одна. Мануэль так странно нервничал... Она

гордо отказалась от проводов.Она ломает себе голову: чего он боялся?Через полтора года она об этом узнает.Вот и родные улицы. Скоро дом.И вдруг она чувствует взгляды.Не те, что обычно.К взглядам Гедда приучена. Когда она была маленькой, смотре­

ли женщины. Ахали, восхищались. Сейчас ею любуются и женщи­ны — те, что постарше, и мужчины — всех возрастов. Смотрят, иногда говорят комплименты.

Девушки тоже смотрят — оценивающе, завистливо: мне бы такие волосы, кожу, глаза!

К чему-чему, а к взглядам Гедда привыкла.Но откуда было ей знать, что существуют еще и другие взгляды?Всем здесь известно: отец ее — немец.Кругом англичане.А в Европе — война.Ну, и что?Но взгляды преследуют ее, жестокие, страшные. Если б ненависть

в глазах убивала, она не прошла бы и шага по этой улице, кроме которой у нее нет родных мест на земле.

Гедда еще не понимает размеров беды. Однако домой она вхо­дит притихшая.

— Немка! — слышала она по дороге. — Немка!Она входит в свою бутафорскую Германию, встречает глаза от­

ца — кажется, он не двинулся с места за весь день — и читает в них: конец!

Нет мирной жизни. Еще одна прочная ценность изменила.Конец!В детстве, играя в кубики, Гедда поражалась: как трудно воз­

вести сооружение и как легко все разрушить. Неосторожное движс-

179www.perm-book.ru

ние... Резкий порыв ветра с юга, холодного ветра, которого всегда боялся отец...

Все рушится, все летит.Ни один хвостатый клиент не появлялся у Винтеров. Идут глу­

хие толки о черных списках, в которые включают якобы всех немцев подряд. Об арестах. Аргентина, — утешают себя, — нейтральная страна, и тут же вспоминают: но в Аргентине так полезен англий­ский...

Деньги пока что есть. Но сколько можно протянуть без работы? Для жизни в уютном домике, оказывается, нужно много денег.

А пациентов нет.Что же делать?Прежде всего — жесткая экономия. Дальше — увидим.На дворе весна. Такой еще не бывало! Смена взглядов на улице

потрясает. Центр города: Геддой любуются, шепчут, проходя: «Кра­сивая... красивая».

И — родной квартал. Если б взгляды убивали...Так вот, значит, на что они были обречены, юные еврейские де­

вушки в нацистских районах! Как сквозь строй... Каждый взгляд — удар по лицу.

Гедда, точно еврейка с желтой звездой на рукаве, отвечает на презрение вызовом: в чем я виновата? Что родилась немкой? Этого не изменишь. Что в Европе — война? А я при чем?

Никогда ей не было настолько чуждо все невиданное, европей­ское. О войне не хочется слышать. Война— не ее дело.

Доктор Винтер хорошо воспитал в дочке отвращение к политике.Нервы напряжены. В школе — выпускные экзамены. В Европе —

война. Вокруг — англичане, не желающие знать немца Винтера. Дома — сумрачная растерянность отца, подавленность Эльзе. У Эль­зе буквально не просыхают глаза. Бедная мама!

Гедда не плачет. Но впервые ее угнетает бессилие.Кусая губы, она благодарит судьбу за прошлое горе и упрямст­

во. В аргентинской школе отношение к ней не изменилось: обычное равнодушие.

Кончаются экзамены. Снова появился Мануэль.

180www.perm-book.ru

Гедда бросается к нему, цепляется за него, окружает себя им, как спасательным кругом. Мужчина, сильный! Он выслушивает ее многословные протесты: в чем она провинилась? за что ее казнят? И, в свою очередь, доверяет ей заботы, которые гложут его. Через два года он кончает юридический. А потом? Идти к другому адво­кату? За гроши выполнять всю работу, пока хозяин гуляет. Основы­вать свое дело? Нужны деньги. А денег...

Он, кажется, сильно влюблен. Он почти каждый вечер заходит за Геддой.

Но он не спешит обниматься. А она часто мечтает: положить го­лову на плечо сильному, чувствовать опору, поддержку...

Поддержки у нее нет.Как сложна, оказывается, жизнь!Прежде вегда было решено: после школы — университет. Гедда

будет ветеринаром, получит дом, опыт, клиентуру отца. Так просто!Но миг — и у отца нет клиентуры.Между прочим, не все немцы лишились почвы, мечутся, как они.

На проспекте Коррьентес, в центре столицы, работает кинотеатр: фильмы — только немецкие, журналы — только немецкие...

(Слово «немецкий» сейчас синоним слова «нацистский».)У немецких коммунистов тоже свой клуб. Люди борются взахлеб,

не думая о себе, поддерживая друг друга...Гедда про это не знает.Ее душит ощущение бессилия. Что ей делать? Частные уроки язы­

ков? Но только поклонники Англии пожелают сейчас заниматься английским, только приверженцы Гитлера —' немецким: сплошная политика! Она предлагает отцу: я изучу слепой метод на машинке. Стану секретаршей где-нибудь у аргентинцев. А учиться буду потом, когда все наладится.

Родители переглядываются, мнутся. Что-то пугает их в слове «секретарша». Рудольф потупился, Эльзе сморкается.

— Так или иначе, тебе придется работать, — с виноватым покаш­ливанием говорит наконец доктор Винтер. Он прибавляет тихонь­ко: — Спасибо тебе, Гедда, что ты сама...

И она с ужасом чувствует: в их семье она — самая сильная.

181www.perm-book.ru

Она ходит на курсы «Питман» — машинка и стенография, со злым упорством стучит по клавишам, на которых не обозначены буквы. И думает: «Помогу сохранить родной дом. Начну работать, и перебьемся. А потом...»

Но раз она приходит с прогулки вдоль потемневшей рек]^ и слы­шит плач матери и ровный голос отца:

— Домик мы продадим...Она застывает. Здесь прошла вся ее жизнь!Потом она одергивает себя: вздор! и другие живут! Хотя бы уче­

ницы курсов «Питман». Предел их желаний — место секретарши. А сколько в них тепла! Больше, чем у школьных подруг. Жаль, с ними не о чем говорить. Они, бедняжки, и не знают, что на свеге жили Шуман, Шиллер, Гольбейн...

Домик продан. Ирония судьбы: его купил коллега-ветеринар, помесь венгра и швейцарки. Он не помнит предков, его родина — Аргентина.

Доктор Винтер еще сохраняет веру в земельную собственность. Получив деньги, он покупает хибарку во Флоурете. Нервно, устало и безнадежно.

Во Флоурете можно перестать ходить этой летящей вперед поход­кой гордой готовности к жертве, передохнуть от ненависти во взгля­дах. Флоуретцам безразлично: немка? Ну и что? Главное, добрая ли, а немка не немка...

Но, естественно, любопытно: вы — фашисты?Фашисты? Конечно, нет! Фюрер с его разинутым ртом, изры­

гающим угрозы и проклятия, отвратителен и смешон. Кто может верить в эту истеричку?

Да, во Флоурете Винтерам дышится легко.Но работы ветеринару здесь нет. Собаки и кошки предоставле­

ны собственной участи. Флоуретцам не до роскоши.Гедда учится, колотит по клавишам пальцами, упрямо рисует

червяков — значки стенографии. Это — единственное, что спасает от омерзительного ощущения бессилия.

Доктор Фишер навещает их сравнительно часто. Он выглядит моложе отца. Он в еврейском комитете помощи, в еврейском обще­

182www.perm-book.ru

стве содействия... И одышка, и морщины, но — ощущение энергии, деятельности.

Только чем он может помочь?Работы-то нет.Фрёлихи приезжают только раз. Разговор у них — сплошная

политика. Добрый дядя Дитрих в восторге от фюрера: молодец! Как резинкой — взял и стер позор Версальского мира! Молодец! В какое все-таки интересное время мы живем, Руди, а? Добрая те­тя Трудхен разахалась: милые, здесь жить нельзя! Ужасные ули­цы! Эти невозможные люди! Нужно что-то придумать, нельзя вам здесь жить!

Ничего не придумав, Фрёлихи уезжают — сытые наблюдатели исторических потрясений, пародия на Винтеров до начала войны.

Их приезд точно обрывает листок с календаря, подчеркивая: возврата к прошлому нет.

Но настоящее...Эльзе, вконец перепуганная, кроткая и жалкая, лепечет о том,

что она может... например, кому-нибудь по хозяйству...От ее разговоров Рудольф заметно стареет. Он знает, сколько

зарабатывает прислуга. И потом — Эльзе насквозь больная, старая, не возьмут ее на работу.

Самого его тоже не возьмут: тоже стар.И тут является Отто. Гедда не слышит разговора, она приез­

жает из Буэнос-Айреса, когда все уже решено.Отто бесцеремонно окидывает ее взглядом. В зрачках, почти не

окрашенных голубым, изумление:— А девчонка-то — смотрите пожалуйста — взрослая!И решает:— Замуж пора. Выдадим ее там, у нас... За помещика!Он фыркает, точно сказал непристойность.У Гедды холодеют глаза.Отец смотрит в пол и молчит.Эльзе с неуверенной радостью объясняет: дяде Отто нужен ве­

теринар. Предполагаются крупные поставки мясохладобойному предприятию «Л а Грис».

183www.perm-book.ru

— Английскому, — зачем-то подчеркивает Эльзе.Гедда отмечает: вот и мать — ее мать! —- заговорила о поли­

тике!Та-ак...Теперь ей наконец ясно, почему она не переносит дядю Отто:

он — грязный, хуже, чем Магда, только это не сразу заметишь: за деньги — любая подлость.

Он ведь нацист. Но он будет кормить английскую армию.А отец...— Что ж! Поздравляю!В ее голосе — издевка и вызов.Отто понял, отвечает с такой же издевкой:— Принимаю поздравление. Добиться этого было нелегко.Он прибавляет туманно (будущий парашютный прыжок Гесса,

друга Гитлера, в Англии он предвидел тогда уже, что ли?):— Мы еще увидим разные дела...И заключает миролюбиво — хозяин жизни, мужчина-силач:— А тебя, девочка, мы выдадим замуж...Отец молчит. Мать что-то клохчет.Гедда поворачивается к двери.— Не поеду я к вам! — бросает она поверх плеча.И, хлопнув дверью, выходит.Она долго бродит по улицам Флоурета. Губы — в ниточку, ли­

цо — прелестная маска упорства, внутри все кипит.Наконец — куда ей идти? — возвращается.И застает картину уюта и мира. Дядя Отто сидит победителем;

Эльзе хлопочет, угощает. Знакомая картина, в чем-то уже и незна­комая: оттенок барской пренебрежительности того, кто платит... от­тенок рабской приниженности того, кому платят...

Все как прежде, и все — не как прежде.Бедная хибара необжита. Вместо линолеума и паркета — кир­

пичный пол: мой не мой его — грязный. Гравюры, книги — в ящи­ках, до лучших времен. Уборная деревянная, в конце огорода, это ужасно. Помыться — качай воду из колодца, таскай ведра, поло­щись, как поросенок, в тазу.

184www.perm-book.ru

И, несмотря ни на что...«Не могу!» — сжимается сердце у Гедды. Прислонясь всем те­

лом к дверной раме, уже без вызова глядя широко открытыми гла­зами на отца, она качает головой:

— Не поеду.Отто взвивается. Но у Рудольфа достаточно сил, чтобы обо­

рвать его устало и сухо:— Девочка сделает, как найдет нужным. Неволить ее я не дам.Может быть, он ею втайне гордится? Узнает в ней себя — до

того, как его раз и навсегда скрутила кровавая бессмыслица око­пов на Марне?

Сборы вонзаются в память острым ощущением жалости: ничего не могу для них сделать! неспособна помочь!

Эльзе, заботливая хлопотунья, предусмотрела все: Гедда будет жить у Фишеров. Когда мать робко заикается о плате, выясняется, что и доктор Фишер умеет сердиться. Да еще как! Не хуже, чем Отто.

— Нет, не то что платить... — Эльзе растеряна. — Я плохо вы­разилась. Простите. Я хотела сказать — отплатим. Как принято: доб­ром за добро.

И вот — все улажено, ненаглядная девочка устроена, и — первый раз в жизни — они прощаются. Отец избегает взгляда Гедды, но сам украдкой жадно смотрит ей в лицо, точно боится забыть.

У него вид побитой собаки.Мать все лепечет: временно, временно.Верит она этому?Их поезд трогается навстречу холодному южному ветру.Гедда остается одна.Чужой дом. Друзья, почти родные, и все-таки все не свое.В ней зреет решение: не останусь, уеду во Флоурет.Разве можно стерпеть этот шепот всякий раз, когда тебя видит

кто-нибудь новый: «Немка»... и — извиняющее, извиняющееся: «Мо­лоденькая... бедняжка, она и не понимает...»

Горек чужой хлеб, даже у близкого друга. Горько не понимать: стыдиться тебе, что ль, что родилась с голубыми глазами?

185www.perm-book.ru

Не хочется обижать доброго доктора, а придется. Пытка ка­кая-то!

Доктор Фишер понимает ее с полуслова. Ему тоже, говорит он, было бы нестерпимо жить среди самых добрых, самых снисходи­тельных антисемитов.

— Уж кончилась бы эта кромешная чепуха! — вздыхает он го­рестно. — Народ на народ, страна на страну... Как будто нельзя всем жить в дружбе!

И в конце добавляет:— Гедда, милая, здесь — твой дом. Если что-нибудь случит­

ся — приходи. Слышишь, Гедда? Придешь?Гедда кивает. И знает: она не придет. То есть придет как зна­

комая, как гостья. А за помощью — нет.Помочь ей добрый доктор Фишер не может.Может ей вообще кто-то помочь?Кажется — нет.После опыта с Вильфертом она избегает прежних знакомых.Она пошла к нему в контору попросить, чтобы он помог ей

устроиться. С его связями...Он разговаривал, как обычно: с горячечной рассеянностью че­

ловека, снедаемого тысячей разнообразных забот. Ни слова о поли­тике! Даже о крейсере «Граф фон Шпее», капитан которого застре­лился, взорвав корабль у берегов Аргентины, — даже об этом ни слова! Совсем как в старые времена, в пряничном домике.

Он говорил о делах, о себе. Не вслушался, не вгляделся, не по­нял, до чего Гедде необходима его помощь. Поговорил с нею о де­лах и рассеянно простился. Не пригласил. Не обещал, что приедет.

А она...Самый грубый окрик сейчас не подействовал бы на нее так,

как это равнодушие человека, считавшегося другом семьи.К Эрне она не зашла. Побоялась: приглашение приехать за­

стрянет у не# в горле. Сообщение с Флоуретом неудобное: поезд, автобус... А Эрна такая капризная...

Вообще, кажется, в нарушение известного закона геометрии, расстояние от столицы до Флоурета длиннее, чем от Флоурета до

186www.perm-book.ru

столицы. Флоуретцы ездят в Буэнос-Айрес каждый день — и ничего. А столичные жители ужасаются: в такую даль...

Даже Мануэль.С Мануэлем они встречаются в кондитерской. Там, где напи­

сано «Салон для семей», куда имеют доступ и женщины. Простые кафе — исключительно для мужчин.

Несправедливость, необидная, как все, что слишком привычно.Денег мало, и встречи нечасты. Но — участие! Тепло! Приветы

от Асусены...Асусену Гедда не видит. Та не настаивает, а сама она все боль­

ше избегает прежних знакомых.Живет во Флоурете. Одна. Встает ни свет ни заря. Едет в Буэ­

нос-Айрес. На вокзале покупает газету, в поезде отыскивает под­ходящие адреса. Все чаще, добравшись до места, убегает, не сме­шавшись с толпой ожидающих соперниц: изменяют силы.

И все грубее сжимает сердце ледяная рука: страх.Ее вышвырнули из жизни: как щенка на помойку. Взяли и —

р-раз!Она никому не нужна.У нее пять частных уроков. Арифметика! Она плохо считает, ей

приходится усердно готовиться. Остается ощущение обмана, точно она ворует...

Ужасно!Зато с ученицами и девчонками ей хорошо. Она им нравится.

Для них она — настоящая Эрна.Она по-старому нарядна. Но на опрятность уходит уйма труда:

Она чувствует: измени ей силы — она тотчас станет как Магда.Арифметикой она занимается и помимо учениц: подсчитывает,

чтобы хватило на жизнь. Она экономит, экономит, и все-таки день­ги, оставленные заботливой Эльзе, тают с ошеломительной быст­ротой.

Когда их не будет — что тогда?Гедда осваивает искусство жить в страхе, как живет боль­

шинство.До чего все вокруг изменилось! Точно совсем другой мир. На­

187www.perm-book.ru

пример, ей и в голову не приходило, как страшно, по существу, вор­кующее предсказание Эльзе: рождена для любви!

Похлопывают, шарят по плечам отеческие руки возможного шефа. Все вроде бы шутка: «Ваши обязанности, сеньорита, будут заключаться...» Но нетерпеливое движение плеч и — металл в го­лосе, властное высокомерие глаз: «Вы нам не подходите, сеньорита. Сожалеем...»

И не определить, что гаже? Эта надоевшая сцена или разговор, такой же надоевший: «Ваши обязанности, сеньорита, будут заклю­чаться...» И металл в голосе, властное высокомерие глаз: «Ах, вы немка? Вы нам не подходите, сеньорита. Сожалеем...»

Тают деньги, оставленные Эльзе. Двери дома доктора Фише­ра открыты. Но туда пойдешь только гостьей. Остальных старых друзей будто и не было. Вильферты... Фрёлихи...

Может, сдаться? Поехать к родителям, под ласковое мамино крылышко? Слушать рассуждения о политике противного Отто?

Или сдаться — начать преподавать языки? Языки сейчас — сплошная политика.

Или вместо слова «немка» — сплошная политика! — начать го­ворить «аргентинка»?

Раньше бы, раньше б! Поди убеди себя, что ты родилась здесь, ничего не знаешь! Сейчас переменить это — значит сдаться.

Приходит денежный перевод от родителей. Деньги за мясо, по­ставленное нацистом Отто армии его величества короля англий­ского.

Значит, действительно некуда идти? Действительно, живя на грязной земле, не останешься чистой?

А зачем, собственно, заботиться о чистоте? Нужна она кому- нибудь, чистота?

Мануэлю, во всяком случае, не нужна.Боже, как поганенько он хихикал, объясняя, чего испугался в

тот сказочный день на качелях!Он испугался, что она использует против него аргентинский за­

кон. О нарушении обещания жениться, или как это там? Струсил: вдруг она его женит силой, с полицией?

188www.perm-book.ru

Глупо? До отвращения. Но как она раньше не заметила, что он — такой идиот?

Она — кого-то ловить! В памяти точно тушью залило весь тот вечер. Ей ведь запомнилось так: она и ветер. И рядом — любовь. А рядом-то была сплошная мерзость: подозрения... опасения...

Мануэль, с бегающими глазами, продолжает: он не устроен. Ему рано жениться. Вот если бы Гедда согласилась...

Он искоса смотрит: ну, как?Да, и до этого дожила Гедда: если бы она согласилась просто

так...Он, подленький дурачок, не соображает, что не расскажи он

о своих прошлых страхах, она б согласилась. Кинулась бы головой вперед, не подумав, что из категории невест упала в категорию лю­бовниц.

Но он покаялся. И она, блестя глазами — улыбка казалась ве­селой, — отрубила: лучше им не встречаться. Почему? А — так. Ее репутация... Это — понятно ему?

Это ему понятно. Но он, неожиданно, чуть не плачет от горя. Он умоляет ее подождать. Он кончит университет, откроет контору...

Она смеется, утешает его, сильная — слабого. О да, она верит: он ее любит. Не подозревает ни о чем низком.

И хохочет. Смех звучит почти весело.Вечером она сочиняет письмо родителям, на берега Рио Негро.Она пишет, что устроилась. На «Индиану». Поэтому пересели­

лась от доктора Фишера назад, во Флоурет.Подумав, называет сумму. Подумав, продолжает: работа спокой­

ная. Все хорошо. Денежных переводов не нужно.И, едва успев отодвинуть письмо (второй раз не нагромоздить

столько лжи!), падает грудью вперед, щекою на стол, волосы раз­метались, и рыдает в голос, кричит, задыхаясь от боли.

Здесь можно кричать. Все равно не услышат. Кругом — пустота. Какие-то домики, какие-то люди...

Пустота!Хоть без ненависти, и на том спасибо.

189www.perm-book.ru

Затем, вытерев слезы, она ложится на постель, забрасывает ру­ки за голову и думает.

Выходов много.А приемлемого выхода — нет.Нужно дать себе передышку. Подумать, сообразить.Наутро она, первый раз за долгое время, не мчится в Буэнос-

Айрес. Она встает, не спеша качает воду из колодца, долго возится с жаровней: угли все гаснут и гаснут, их никак не разжечь. Очень сыро: понятно, июнь, зима.

Моясь в тазу, она вспоминает, сколько времени она не купалась по-настоящему, под душем? Не плавала? Не прыгала с вышки? Год? Два года?

Она усмехается, пожимает плечами. Мир вокруг — тот, что был. Стоят на месте бассейны, трамплины, спортивные клубы, ма­газины. А ей кажется, что все — в облаках: до того недоступно!

Опыт в жизни! На вкус — горьковатый... вроде гарденала.Вчера, чтобы уснуть, она в первый раз приняла гарденал.Вымывшись, убравшись, — то, на что в родном доме уходили

минуты, здесь забирает часы, — она выходит во двор, садится у стенки и, поежившись от холодного ветра, размышляет.

О жизни... О судьбе... О себе...Прохожие здороваются. Здесь это принято. Она приветливо от­

вечает, глядит на них, машинально отмечает: вот — опрятная, стат­ная, как бишь ее? Елена Чиж? Кажется, да. Вот трактирщик, он похож на бульдога. Вот ребятишки, один подросток красив, как кар­тинка. Ох и далеко ж ее детство! Радостное, богатое! А Энн Эш­тон она казалась чуть ли не нищей... Как самой ей кажутся эти вот. Только у нее к ним вместо презрения — жалость.

Не потому ли, что она — как они: без будущего, без настояще­го, мерзнет на южном ветру?

В голове у нее рисуется образ: бесконечная лестница, и она спускается вниз. Впереди — тьма, черная, как в подвале без окон. Она хочет остановиться, но с ней происходит, как бывает в кошма­рах: напрягаешь волю, чтоб задержаться, и — не можешь. Идешь, идешь...

1 9 0

www.perm-book.ru

Мысли бегут вместе с воображаемым движением: жизнь — это лестница, одни наверху, другие внизу. Она сейчас спускается. Что­бы остановиться, необходимо предать что-то заветное. Стать как Отто.

Иначе она станет как Магда.Она качает головой: нет-нет!И внезапно задает себе взрослый вопрос: ну, а Эрна? Вспоми­

нает полузабытые мелочи и поражается: ведь Эрна не любит Виль- ферта! Эрна любит одну себя. Потому и осталась такой изысканно­чистой.

«Значит, тут тоже — продажа, — думает Гедда. И решает: — Раз так, могу продаться и я».

Продаться!..Но когда мужчина с усиками приближается к калитке, она да­

лека от мысли, что боги подслушали ее решение и любезно пошли ей навстречу.

Это ей приходит в голову вечером, когда она перебирает в уме слово за словом весь разговор.

Комический. Но если бы вместо «Уругвай» он сказал «Англия» или, напротив, «Германия», может, было бы совсем не смешно?

С чего началось? Проще простого, обычней обычного: не под­пишется ли сеньорита на газету? Хорошая газетка. Выхолит здесь, во Флоурете. Нет? Очень жаль. А вообще — сегодня хорошо, прав­да? Для зимнего времени — редкий день... Д-да... Ах, сеньорита ищет работу? Вот как!

И нелепый вопрос:— Для чего?Гедда пожимает плечами:— Я ищу работу, чтобы жить. А для чего я живу...Цепкий взгляд, невнятные слова понимания и сочувствия.г Еще

цепкий взгляд...Как они оказываются в домике? Неизвестно. Она не звала, он

не рвался. Но они уже внутри. Взгляд обегает все: кирпичный пол... голые стены...

Видимо, это подходит.

191www.perm-book.ru

Дальше — непонятно. Вместо разговора здесь, в одиночестве, приглашение встретиться в Чупетес. В привокзальном кафе. В три часа.

И — многозначительно: насчет работы для вас. Как, придете?— Конечно, приду!Впоследствии Гедда ломает себе голову: для чего это было? Ей

подсказывают: не имелось полномочий на дальнейшее. Очень просто.Но тогда это показалось загадочным.Дальше следует привокзальная площадь в Чупетес. Пыльные

пальмы, в центре — развалина постамента недостроенного памятника безвестному муниципальному советнику. Запоминается все очень резко. Особенно кафе. Чистенькое, для семейных. Кроме них — ни души.

И все-таки, разговаривая вполголоса, человек все время обора­чивается. Голова у него как на винте: крутится, крутится... Но ведь такое боязливое движение привлекает внимание! А сиди они спо­койно, наклонясь над столом, — кому они были б интересны, красот­ка, продавшая юность, и ее средних лет покупатель? Неравная па­рочка, каких — столько...

Неужели он не соображает этого? Или — не может сдер­жаться?..

Беседа идет напряженно, на нервах, в такт резким поворотам головы. Итак, она без работы. Денег нет. Работа очень нужна. У нее — безупречный английский, немецкий, аргентинский... И внеш­ность...

Что поражает? Деловитость и абсолютная незаинтересованность в ней. Чувствуется: она ему безразлична. И ошеломляет это полное равнодушие к себе и одновременно редкая забота. Просто челове­ческая забота растрогала бы до слез. В соединении с равнодушием она интригует.

Наконец темп его речи круто меняется, точно он нажал на все тормоза.

— Если для вас дело в деньгах... — Вот как, взвешивая каждое словечко, умеет он говорить! — Деньги вы можете получить боль­шие... очень большие...

192www.perm-book.ru

И следит: что она?Ее внезапно с головой заливает розовая водичка голливудской

фабрики снов: а вдруг будет, как бывает в кино? Папа, мама, сча­стливые, веселые... Она наклонилась над столом, вся — внимание. Как чудеса происходят в кинофильмах, известно. А в жизни как?

А в жизни...— Ваши обязанности сеньорита, будут просты, — по каплям от­

цеживается вязкий голос. — Вам дадут что-нибудь на продажу: чул­ки, безделушки... Все равно. Вы будете ходить, предлагать это по адресам, которые вам будут указаны... И между прочим заводить разговоры на темы, которые вам будут даваться...

Взгляд потерял быстроту, как и речь, он становится тяжелым, еще более цепким. И только голова никак не остановится: все вер­тится, вертится...

Неужели у него совсем нет власти над нервами? Какой же он слабый!

Гедда сидит неподвижно. Она оцепенела.Шпионаж в пользу Уругвая — и большие деньги, и исполнение

желаний. Но почему так невыносимо в этом предложении звучит «Уругвай»? Они-то чего не поделили, две соседние южноамерикан­ские республики со сходными обычаями, с одинаковым языком? Уругвай шпионит за Аргентиной, Аргентина за Уругваем, на это бро­саются деньги, этим заняты люди... Что за жуткое безумие!

— Нет. Нет, нет, нет, — говорит Гедда решительно.На медленные вопросы — почему? — она холодно отвечает, ду­

мая лишь о том, как бы поскорее отделаться от противного чело­века:

— Вы забываете, что я — аргентинка...Как просто выговорить на этот раз спасательное «аргентинка»!Она пропускает мимо ушей угрозы, лишенные смысла: «Если

вы посмеете заикнуться... Для вас лучше — забыть...»Страх! Он ее боится... Как глупо!Она даже не знает его имени. Тень, вынырнувшая из темных

кустов и вновь исчезнувшая в темных кустах. Тень, покрывшая ос­татки ее детских иллюзий.

7 О. Волконская 193www.perm-book.ru

Сколько их бродит вокруг, привидений, не заметных на поверх­ности?

Ложась спать, она хохочет над названием — Уругвай, но скоро хохот переходит в рыдания. Ее сжигает обида. Значит, уже не стыд­но предложить ей вот это?! Значит, ее тон, ее манеры — таковы?!

Наплакавшись вволю, она по-взрослому соображает: на ее ме­сте любая получала бы грязные предложения. Просто такая это сту­пенька лестницы, где ты должна терпеть все от всех. Чистота бело­го платья не для нее.

На этом она засыпает.Она не чувствует испуга. Но, по-видимому, она все же испу­

галась. Или — подавлена? На следующий день — в воскресенье — она едет к доктору Фишеру. Он — живое напоминание о матери, об от­це, о тех, что любят без подлых расчетов. Перед дверью останав­ливается и, передумав, уходит.

И начинает ходить по аптекам. Тем, что открыты. Гарденал... Сколько его нужно?

Лучше побольше.Покупая, она аккуратно укладывает тюбики в сумку.На тюбиках надпись: «Только по рецепту». Какой вздор! Апте­

карю тоже нужны деньги. Свободно продаются лекарства куда страшнее снотворного. Но на всех обязательно надпись: «Только по рецепту».

Забавно!В одной аптеке на нее смотрят подозрительно, строго требуют

рецепт.Поспешно уходя, она думает: есть люди, которые живут не толь­

ко для денег! Которым есть дело до незнакомой девчонки!И в глазах у нее — слезы.В поезде она плачет. Тихонько, чтоб никто не заметил. Сдали-

таки нервы!Она бредет по улицам Флоурета. Рассеянно прощается с пыш­

ной красотой поздней осени. Рассеянно приветствует соседей. Вот у дверей лавки старуха галантерейщица, точно часовой на посту. Вот сгорбленный священник, темное лицо выражает надменную ж е­

194www.perm-book.ru

стокость. Вот старик с картины Рембрандта: отрепья, косматая голо­ва, проницательный взгляд...

Сколько людей, и никому до нее ни малейшего дела!И она не замечает, как провожают ее глазами ребята: белоку­

рые, черноволосые, рыжие...А подростки — Володька Омельяненко, Лючьяно Мартелло —

глядят с изумлением: красные веки! запухшие щеки! Красивая не­мочка, которой все здесь любуются, сегодня плакала. Плачет!

Ей-богу!Гедда тщательно убирает комнату: сказывается дрессировка

чистехи Эльзе.Потом тщательно моется сама, и на миг ей становится страшно.Только на миг. Сжав губы в ниточку, она отгоняет ненужные

мысли. Ползти бессильно по грязи?Нет, нет, нет!Скорее бы вечер! Вечер и тьма...Хватит у нее сил?Хватит!Но еще по-дневному прозрачен золотой воздух, а у калитки

опять посетители.Двое.

Одного она знает: сосед, Базилио Омельяненко, отец смешно­го подростка с удивительным именем Волёжа, Володька!

Кажется, рабочий с «Индианы».Он высок, широкоплеч, неуклюж.Он хлопает перед калиткой в ладоши: так здесь принято.Гедда кричит: «Войдите!»Они входят.Спутник Базилио рекомендуется: доктор Штолль. Его Гедда

видит впервые. У него каштановые волосы и — странный контраст — серые, светлые зрачки.

Вчера Гедда просто удивилась бы: это еще что за визит? Се­годня она насторожена, недоверчива, в глазах — непролитые слезы, в сердце — тоска.

195 7*

www.perm-book.ru

Гарденал приготовлен. На стуле, возле кровати. Пустить их в домик? Нельзя. Сядут и здесь, на дворе.

Тоска мешает сосредоточиться. Она мимолетно жалеет: почему ее не научили быть грубой? Прогнать бы их, и конец. Не могу... не умею! Чего они ищут? Вот уселись на обломках кебрачо, похожих на глыбы породы, и сидят. Говорит один Базилио. Штолль, серогла­зый, только пристально смотрит. Наблюдает...

Базилио для начала, откашлявшись, заговорил — о погоде: се­годня... вчера... завтра...

Гедда отвечает односложно и ждет: уйдут они или нет?Они не уходят. Базилио неловко тянет жвачку ненужных слов,

и оба смотрят. Внимательно, изучающе, словно испытующе.От того, вчерашнего, явились они, что ли?Или, наоборот: из полиции?Гедда вздрагивает, в свою очередь глядит испытующе.И ощущает, не сердцем, а всей поверхностью кожи: не то! Она

им не безразлична, наоборот, у них к ней большой интерес. Причем отнюдь не мужской, это-то она чувствует сразу. Правда, им ведь за тридцать; но мало ли за ней пыталось ухаживать стариков?

Она совсем растеряна. Что им нужно? Почему они пришли вдвоем, рабочий и доктор? Разве доктор и простой рабочий — ровня?

Какая странная пара!У Гедды кружится голова. Снова окружающее, все, что начало

укладываться в систему — безотрадно-нерушимую лестницу ценно­стей, взрывается, летит кувырком, как в первый день европейской войны. Чужие люди — и этот интерес к посторонней девчонке? Чу­жие — и это участие?

Позднее, в воспоминаниях, поражает, из какой цепи роковых не­доразумений складывается жизнь. Самые мелкие мелочи вдруг ока­зываются событиями решающей важности. Ведь не воспитай в ней отец отвращения к грязи... Или будь Отто менее груб с нею в дет­стве... Или будь доктор Фйшер менее слаб, сумей задержать ее у себя, чтоб ей не спускаться, ступенька за ступенькой, вниз, к тем­ноте подвала без окон...

196www.perm-book.ru

И, конечно (об этом она думает особенно часто): не заплачь она в поезде, не увидь ее ребята, не расскажи Володька отцу... Ке окажись этот отец таким вот Базилио... Не получись этой ошибки...

Одно за другое цепляются колесики самых случайных случай­ностей, а все вместе называют судьбой.

Базилио, между тем, перешел к главному. Сразу заметно: сейчас он весь на тормозах. Как тот, вчерашний. Но у него не подведут тормоза: голова неподвижна.

Только — о чем он ей говорит? Почему таким участливым стал взгляд сероглазого Штолля?

На ее руку ложится грубая большая рука. Не ощупывающая, не пробующая: «Как далеко с тобой можно зайти?» Просто добрая рука доброго, очень сильного человека. Это не усталый отец, не мягкий доктор Фишер, не страхующийся, все подсчитывающий Ма­нуэль. Сильный... Сильный...

И она, наконец, просыпается. Она смотрит на них огромными голубыми глазами в тенях синяков и спрашивает с тревогой:

— Что случилось? О чем вы?Она чувствует: случилось что-то громадное.Базилио потрясен:— Вы не знаете?Настаивает:— Не читали? Не слышали?Со страшным разочарованием поднимается и только по инер­

ции задает последний, ненужный вопрос:— Тогда... чего же вы плакали?Доктор Штолль неподвижен. Но Гедде кажется: сейчас встанет

и он.Солнце скоро зайдет.А у кровати на стуле...Минутку! Минуточку! Еще чуть-чуть этого ощущения спокойной

силы возле себя! В друзья б их! За таких бы друзей...— Какое сегодня число? — спрашивает она, думая, как бы их

задержать.Сероглазый доктор прищурился.

в О . Волконская 197www.perm-book.ru

— 22 июня. — Базилио не удостаивает ее взглядом. В его голо­се боль. — 22 июня 1941 года.

Он делает шаг к калитке, но оборачивается (может быть, по­тому, что доктор не двинулся) и объясняет враждебно:

— Я решил: вы плачете потому, что вы немка... и что немцы на­пали на Россию, первую страну социализма. Вот я и поговорил с товарищем. Сам-то я — неотесанный. Куда мне с такой сеньоритой! Л он, подумал я, сумеет. Если нужно — по-вашему, по-немецки. Ро­дители у него были австрийцы...

На этот раз реакции у Гедды мгновенные. В миг она схваты­вает: этот человек беспокоится о ней, побежал из-за нее, незнако­мой, к сероглазому доктору, привел его... И доктор пришел... Чер­ствость не поразила бы ее. Человечность — потрясает. Слезы брыз­жут неудержимо, каскадом. Не помня себя, она согнулась, бежит ог них в домик.

Люди! Значит — есть в мире люди?!Они входят за ней.Доктор Штолль профессионально похлопывает ее по спине, про­

фессионально ищет глазами... Спотыкается взглядом о стул возле кровати... Приподнимает брови...

— Базилио, воды, — говорит он со вздохом. Он не рискует по­ить из приготовленного стакана. Насильно усадив рыдающую Гедду на кровать, он сгребает в ладонь таблетки, прячет в карман. И со­всем уже по-докторски, вопросительно и повелительно говорит:

— Ну, сеньорита?Бессменный — который уже год? — спаситель флоуретской бед­

ноты от всех напастей слушает наивный лепет о грязи жизни, о том, что так жить невозможно... что каждый имеет право на счастье... Штолль слушает историю болезни. Случилась ошибка. Володька и Базилио подумали: она все понимает. Партия ведь — в подполье. Поди угадай... А она не понимает ровнехонько ничего. Кое-что ис­пытала, увидела некоторые вещи такими, каковы они есть.

Сколько ей лет? От силы семнадцать!— Т-так! — произносит доктор Штолль, когда рыдания утих­

ли. — Т-так.

198www.perm-book.ru

И говорит с ней без скидок на возраст.Глупая девочка! Она считает себя немкой? На здоровье! Он

свезет ее к таким же немцам. Да, здесь, в Буэнос-Айресе. В рейхе они давно бы гнили в концлагере, здесь пока что... Видите ли, фрей­лейн, далеко не всегда можно оставаться порядочным, если ты не готов стать героем. Вы достаточно смелы? Отлично. Работа? Най­дем. По рекомендации, конечно. Ведь у вас капитал: три языка! Что говорить тогда Базилио: ни образования, ни профессии толком? А национальность — украинец, славянин. Приходило вам в голову, что в Буэнос-Айресе у всех, включая евреев, свои газеты, клубы, больницы, только у славян — ничего? И за каждую попытку что-то создать — аресты, побои, даже убийства? Так-то, милая фрейлейн. Между прочим, это и называют фашизмом: одним народам — все, другим — ничего, одним людям — все, другим... Это вот самое!

Позднее, бесплатно стуча после рабочего дня на машинке — чтоб в конце концов каждый был счастлив, — перевозя через границу за­прещенные фашистами книги — чтоб каждый, каждый был счаст­лив! — рискуя головой с веселым ощущением прыжка — я и ветер, смело вперед! — Гедда порою вспоминает тот вечер и думает:

«А что, если б и они прошли мимо?»И вздрагивает, точно от холода.

1961

б е л ы й в ь ю н о к

Мясник понизил голос до невнятного шипения:— Сеньора де Ривера, вашего мужа хотят избить: подстеречь,,

когда он возвращается ночью один. Я решил: чем скорей вы узнае­те... Но, ради бога, т-с-с! Ни гугу, никому! Стань известно, что я... Вы понимаете?

8*199www.perm-book.ru

Он был весь замешательство, весь таинственность. Движение повисшего кулака — сжат, разжат, сжат, разжат, точно ручной бал­лон нагнетается, — рывки головы — кто? что? где? — все вопило: секрет! Однако в выкаченных глазах светилось чувство посложнее, чем страх: возмущение... нежность... точно радость...

Тереса стояла перед ним девчонка девчонкой, прямая, очень ху­дая, только чуть обрисовывался живот.

— Спасибо, дон Педро. Большое спасибо.Вот и все. И нечего медлить. Даж е лучше — поскорее отсюда.

Но так жаль расстаться с удивительной, яркой минутой! Жизнь пресная, вроде студня без соли; и вдруг такое ощущение собствен­ного благородства, такой риск... Добровольно-

Трудно уйти.И дон Педро снова, еще раз, повторяет предостережение, допол­

няя его философией. Политику он не любит: фашисты, коммунисты его не интересуют.

Но чтоб целой бандой — на одного? Нет уж, увольте пожалуйста. Это трусость, сеньора, да, трусость!

На слове «коммунист» он запнулся, точно испугавшись, что ляп­нул бестактность, и пугливо посмотрел на Тересу: как она?

Она — ничего.Вообще, насколько пропитан, сочится конспиративностью дон

Педро, настолько кристально обыденна Тереса.Она очень мила. Но мила по-всегдашнему. Может быть, чуточ­

ку побледнела. Но подтянута, сдержанна... А мужа ведь любит. На ее месте другая бы...

Есть, черт, бабы на свете!Наконец, решившись удалиться, мясник с размаху подает ей

ладонь.Их руки соприкоснулись. И поразительно: у дона Педро, ува­

жаемого, известного гражданина Флоурета, глаза мигают, точно го­воря: «Заслужил!», спрашивая: «Заслужил?» А Тереса — дюжинная флоуреточка, ничего особенного — гладит его взглядом поощритель­но, как учительница, ставя пятерку: «Заслужил, заслужил!»

Доля секунды. Потом снова все становится обычным: мясник

200www.perm-book.ru

дон Педро потолковал в саду с сеньорой де Ривера, своей клиент­кой, и простился. Если кто что и видел...

Тереса вышла проводить его за калитку.Оставшись одна, она потерянно огляделась.Немощеная улица Флоурета была тиха и красива по-летнему.

По обе стороны тянулись разнообразные изгороди: бирючина высо­кая, бирючина низенькая, бирючина-кустарник, бирючина-деревья. Вдоль канавок, отделяющих так называемый тротуар от так назы­ваемой мостовой, глухо, буйно пылилась ромашка. Чертополох тя­нул вверх светло-лиловые кисточки для бритья из жесткой щетин­ки. Карабкались одна на другую лепешки кактуса в иголках, зеле­но брызгали из земли и завивались назад огромные алоэ.

Воздух был дневной. Но запах цветов усилился, он указывал: вечер — скоро.

Глаза Тересы задержались на ромашке в пыли, олицетворяю­щей запустение. Зрачки сузились... снова раскрылись...

«А вдруг провокация?» — ущипнуло подозрение.Она мысленно пересмотрела все: слова, выражения, жесты...

Ничего фальшивого, полицейского. Все — человечье.«Нет, все правда. Он молодец. Но как же с Альберто? Преду­

предить... Каким образом?»Разум трезво повторял услышанное: «На днях. Можно бы подо­

ждать до завтра, но я решил: чем скорей вы узнаете...»Душа трепыхалась: «А если сегодня?»Тересу охватило раскаяние. Не нужно, не нужно было уезжать

из Буэнос-Айреса сюда, во Флоурет. Там, в конвентижо * было гряз­но и тесно, но — на людях, с людьми. Здесь Альберто уезжает в ти­пографию с первым автобусом, возвращается с последним. По вос­кресеньям, вот как сегодня, его тоже никогда не бывает. А Тереса ездит на текстильную фабрику в Чупетес, ездит с текстильной фаб­рики из Чупетес, возится в огороде, убирает, стирает, варит, немнож­ко учится, немножко учит других и видит мужа, когда оба валятся

* К о н в е н т и ж о — лачуги бедноты (дословно — монастырей).201

www.perm-book.ru

с ног. Часто, не в силах дождаться его, она оставляет записку и, проснувшись утром, читает ответ.

Жизнь!Ей хотелось сорваться с места, куда-то бежать, что-то делать,

сейчас же, немедленно. Нервы натянулись, как струны скрипки, на­кручиваемые на колки.

Что делать? Что делать — сейчас?В руку, повисшую вдоль тела, вдруг ткнулось мокрое, холод­

ное... Она вскрикнула, вся затряслась... И рассмеялась: рядом с ней требовательно помахивал хвостом соседский Сорро. По лбу пса про­легли смешные морщинки, в пасти он держал замусоленную палочку. Тереса потянула палочку, Сорро разгладил лоб, глаза его засверка­ли азартом, зубы стиснулись: по правилам игры Тереса должна бы­ла отнять палочку.

Когда Тереса размахнулась, Сорро снова озабоченно намор­щился: застыл — рванул — понесся, взметая облако пыли; на пол­ном ходу затормозил лапами и все-таки, хватая палочку, зарылся в пыль носом.

Тересе подумалось: какая недостижимая роскошь — собака.Нужна оседлость, хоть какая-то уверенность в завтрашнем дне. Как для маленького. Но маленький — не спросился. А пес...

Ей стало жаль себя, на глаза навернулись слезы. Этого еще не хватало! Дура! Как не стыдно? Ну, что это?

Она провела руками по лицу, потрепала Сорро по голове:— Правда, стыдно, псина? Ты тоже так считаешь? Вот видишь!Войдя в калитку, она мимоходом приподняла лист обвившего

домик мексиканского вьюнка — ипомеа, полюбовалась послушным зеленым сердечком, прильнувшим к ладони. Бросила взгляд на баг­ровое небо, на сиреневую дорогу, на темно-зеленую бирючину...

Разум молчал. Трезога кричала.Скорее бы, ах, скорее бы уж он был дома! Ну, чудом, ну, как-

нибудь! Хоть сегодня б!Она отгоняла тревогу, ко та окутывала ее все плотней, точно

мусульманская черная чадра; двигаешься, глядишь, а чадра — вот она, тут: искажает цвета, очертания, весь мир...

202www.perm-book.ru

По пыли зашелестели шаги. Утицей, переваливаясь с боку на бок, шла к грекам в лавочку донья Эулалия; и Тереса подобралась, готовая к схватке.

Это стало, как игра с Сорро: традицией. Тут не мешала ника­кая чадра. Каждый вечер добрая соседка задерживалась у калитки посочувствовать несчастной сеньоре де Ривера: работает женщина, как негр, заброшена безответственным мужем, да еще, ходят слу­хи, ввязывается в темные дела.

Говорят, даже — в политику!Мать и бабушка, донья Эулалия всем сердцем рвалась преподать

Тересе урок практической мудрости: человеку хватает своих забот, нечего соваться в чужое. А уж нам, простым бабам...

Показаться соседке расстроенной — значило проиграть вечернийбой.

Нет уж, нет!Тереса отвернулась, шмыгнула носом и принялась снимать с ве­

ревки белье, мурлыча бразильский мотив: «Мама, дай соску...»Спиной она чувствовала приближение соседки. Чадра не исчез­

ла. Но слезы высохли, не пролившись.— Добрый вечер, сеньора!У доньи Эулалии лицо уже затянула печаль, а глаза зарыскали

в поисках: с чего начать, за что пожалеть?— Добрый вечер! — отозвалась Тереса поверх плеча.

В голосе звучали привет и душевный покой.Глаза поймали белье. Донья Эулалия, обрадовавшись, вздохну­

ла так, что казалось: выдохнуть ей не удастся.— Бедняжечка вы моя! Такую рвань... Неужели ваш супруг не

может постараться устроиться поприличней? Я б на вашем месте...С охапкой белья, которое она, выгнувшись животом вперед, при­

жимала обеими руками к груди, Тереса обернулась:— На моем месте вы бы делали то же самое. Не верите? Ей-

богу!Слова — те, что нужно. Но вообще-то слова — что! Главное —

тон: беззаботный, веселый... Положив охапку на стол у домика, Те­реса снова повернулась к веревкам.

203www.perm-book.ru

Все? Нет еще. Глаза доньи Эулалии бегают, бегают...Ага, вот оно! Новый вздох.— Завянет ведь осенью! — Движением головы добрая соседка

показывает на водопад вьюнковой листвы, в гуще которой чуть вид­ны остренькие, крепко-накрепко скрученные трубки первых буто­нов. — Такое это нежное растение, такое нежное...

— А с него семена осыплются, весной сами взойдут.— До весны еще сколько!— Д а не так уж и много. Если посчитать...Честно, но тщетно подождав конца фразы, донья Эулалия воз­

вращается к своему:— Почему вы не выбрали что-нибудь, что меньше боится холо­

да: виноград... страстоцвет...— А нарочно: чтоб солнце стенки прогревало, чтоб без печки

жить, — звонко возразила Тереса.Вот теперь — все. Прощание. Бездонный вздох. А на лице —

беспокойство.Бой выигран, Тереса знает: снова донья Эулалия будет думать-

гадать; снова в ней шевельнется зависть к соседке, открывшей сек­рет счастья, а затем и сомнение — полно, так ли непогрешима соб­ственная ее жизнь, сплошь в иголках мелких хлопот, в булавочных страхах: не выбросили бы мужа с работы, не поднялись бы еще вы­ше цены, не заболел бы, упаси боже, кто...

Но все-таки этого недостаточно, чтоб она по-настоящему вслу­шалась в слова, что могла бы сказать ей Тереса. Слишком толст у нее слой жира под кожей.

Зато при первом ударе судьбы — а удар будет: чуть раньше, чуть позже... — прежде всего она вспомнит о непонятной соседке. Вот тогда, тогда — да: она станет восприимчивей, и разговор состо­ится. А там — кто знает? Может, год-другой — и донья Эулалия начнет поражать какую-нибудь донью Клару или Пуру: откуда столько энергии, собранности, силы?

Мечтала ж Тереса о богатом кинокрасавце!Так пусть поудивляется донья Эулалия! Пусть! В лавочке у

греков она поделится впечатлениями... Отлично!

204www.perm-book.ru

— Сеньора!Голос прозвучал над самым ухом. Тереса вздрогнула, чадра тре­

воги стала суконной, рука, ища опоры, схватилась за побег вьюнка: боже! Альберто!

Слепыми глазами она смотрела на девушек.— Что с вами? Сеньора! Вам дурно?Анита, побледнев, с силой задергала калитку: туда, на помощь!

Леонор, побледнев, бессильно застыла на месте: сюда, на помощь...Подружки по фабрике! Сама же пригласила! Ах ты...Тереса тихо, с облегчением, охнула. Оборванный росток вьюнка

скользнул вниз, на дорожку, она засмеялась.Но, когда она откидывала щеколду, руки ее тряслись.— Простите, девочки. Мне показалось... Бывает!Гостьи вошли в садик. Леонор, темноволосая, румяная, с пыш­

ными формами взрослой женщины, и Анита — тщедушная, малень­кая, заморыш. Разница в возрасте между ними невелика — два го­да. Леонор — младше.

Они поздоровались с Тересой. Все честь честью. И вдруг — как одеревенели, оробели.

Первый визит! Непривычно... И Тереса не та, что в цехе; блед­ная, постаревшая...

И то сказать: четверть века!На разных лицах выразилось одинаковое напряжение: что по­

лагается делать дальше? как вести себя?Тереса не забыла своих девичьих лет. Она знала и болезнь, и

лекарство.— Девочки, вы не обидитесь, если я не буду вас занимать?

С утра стирала — вот настирала! — а огород...И гостьи воспрянули:— Оставьте, сеньора Тереса. Мы польем. Ну, сеньора!Детское лицо Аниты выразило почти мужское упорство, в гла­

зах Леонор мелькнула умильная мольба, как у Сорро с палочкой.Тереса засмеялась. Чадра снова стала прозрачной: креп-жоржет

или кружево.— Ладно, поливайте. А я погляжу, да? А потом выпьем матэ.

205www.perm-book.ru

Закачался, заскрипел насос колодца под ловкими руками. В воз­духе разлился запах земли и травы. Красноватые, грубо гофриро­ванные листья свеклы, мутно-зеленая ботва редиски, нежная зелень латука заискрились каплями. Кусты помидоров, привязанные к ко­лышкам, точно чтоб не сбежали, запахли так, будто кто-то растер листочек в руке. Зазвенели смех, голоса.

Несколько минут. Огород полит, смущения — ни следа.Анита прилегла на траву лицом к Тересе. Леонор пристроилась

на табуретке рядом с гарденией.Тереса привычно пробовала, раскален ли утюг. Слюна сбегала

с полированного металла юркими бисеринками. Белье, выглажен­ное, казалось новым, красивым.

Груда мятых тряпок таяла, таяла и наконец растворилась в по­лутьме. Аккуратную стопку разглаженного белья Тереса унесла в дом.

Солнце зашло. Тереса села, свесив ноги, на стол, спиной к до­мику. Так она увидит Альберто, едва он выйдет из-за угла.

Тени сгущались.Анита, сжимая рукой мятую темную траву и снова отпуская ее,

жаловалась на жизнь. Отец приносит ровнешенько на квартиру, на доктора да на лекарство для мамы. Ее зарплата — неделя — и нет. А цены растут... Братья малы. Омару десять лет, его пристроили к угольщику, а с меньшими что?

— Никак не выкроишь на все, вот никак! — По мере того как, расплываясь в сумерках, белело ее лицо, глаза увеличивались и темнели. — Хорошо, добрые люди помогают. Не брать — нельзя, брать — чувствуешь себя точно нищенка...

Леонор молчала, сгорбившись, покусывая травинку. Ей было не­ловко: родители работают, сестры взрослые, замужем... Неловко!

Тереса слушала внимательно, но слова долетали к ней сквозь тревогу. Что будет, когда появится маленький? Кроме общих бед — потеря работы, болезнь, — над ними висит еще постоянная опасность ареста.

И еще — угрозы фашистов...

206www.perm-book.ru

Отвечая больше не Аните, а себе, Тереса заговорила о том, что безотказно помогало ей в минуты сомнения:

— Лечат бесплатно. Инвалидам даже пенсию дают. Честное слово! Никто не боится остаться без места. И каждый может учить­ся. А дети...

Налетел ветерок, жестко зашуршала гардения, шелково заше­лестел вьюнок, их шорох слился с тихим вздохом Леонор.

— Строят ясли, детские сады. Не для одних богатых: для всех! Омар ходил бы там в школу — может, еще ленился бы, — а я... не боялась бы...

У нее поскользнулся голос: она круто остановилась, испугав­шись, как бы вместо нужных слов не шлепнулись ненужные ж а­лобы.

Анита покачала головой:— Тут что-то не то. Так только в сказках бывает.Тереса отвела глаза от угла, где в любую минуту мог появиться

Альберто. Силы вернулись к ней:— Раньше говорили: невозможно. А в Советском Союзе — жи­

вут люди. Вот так и живут.— А... видели вы этих людей? — В голосе Леонор звучало со­

мнение: точно ли они существуют?— Видела. Своими глазами!Тереса вспомнила восторженную толпу, запрудившую порт, ко­

гда в Аргентину прибыло советское представительство. Вспомнились крики, овации... Полиция... Лица русских, за год до того разгромив­ших нацистов в Европе и в Азии...

— Ну? И какие они?Анита спросила жадно, с любопытством; Тересе стало смешно.— Ну, люди. Просто люди, как здесь, как везде...Помолчав она поправилась:— Нет. Они простые, но они другие. Не знаю, в чем. Может, в

том, что они сами все решают. Свободно...Наступило молчание. Тереса знала: слова ее не забудутся. Ин­

терес к сказочной стране будет расти.А потом...

207www.perm-book.ru

Анита с криком сорвалась с места. Леонор схватила ее за подол, но тоже вскочила:

— Не пугай сеньору! Ненормальная...Тереса была уже на ногах. Затаив дыхание, она смотрела на

стену дома, куда показывали девушки.В темно-серой вечерней листве вьюнка что-то шевелилось, сла­

бо, но совершенно отчетливо.Стало тихо.Туго свитая, остренькая трубочка выпрямилась, выдвинулась

вперед. В тишине послышался легонький треск, будто рванул кто непрочный шелк. Осмысленными движениями живого существа нача­ли расправляться лепестки. Сперва они образовывали глубокий ко­локольчик, потом раскинулись шире, привольнее... И — вспыхнул, за­сверкал в тонком полусвете летнего вечера огромный белый цветок.

Сумрачная гуща листвы вокруг словно еще потемнела, померк- т ла от его светящейся белизны.

Все молчали, зачарованно глядя на вьюнок.И снова, в другом месте, раздался треск разрываемого шелка,

другая незаметная трубочка зашевелилась, с блаженной негой рас­правились, раскинулись лепестки — и новый ярко-белый цветок за­пылал в призрачном сумраке.

— Прелесть... — прошептала Леонор, словно боялась спугнуть это чудо раскрывающегося цветка. — Как в сказке...

— Как в сказке.. — отозвалась Анита.Грубо, по-дневному, заскрипела калитка, мужской голос прозву­

чал за спиной:— Кто вас поставил в угол носом, девчата?Сердце Тересы прыгнуло... Остановилось...Радость моя! Милый, сильный, самый лучший на свете! Ты жив!

Ты вернулся! На шею б тебе броситься, спрятать бы лицо на гру­ди! Чтобы ты почувствовал, как я за тебя боюсь!

Нельзя, чтобы ты это чувствовал. Лучше думай, что я сильная, смелая...

Из железа...Тереса только оборачивает голову, охватывает мужа быстрым

208www.perm-book.ru

боковым взглядом и, взяв его за мизинец, сжимая крепко-крепко — их тайная игра, известная только им двоим, — шепчет:

— Ты когда-нибудь видел такое?Альберто усмехнулся, хотел пошутить — легонький треск заста­

вил его насторожиться. Понаблюдав за оживающими цветами, он сказал:

— Здорово!И точно эхо откликнулось — глубокий бас за ним повторил:— Здорово, черт!Пабло — силач, здоровяк. Кто он сегодня: телохранитель? про­

сто — товарищ?Тереса не уверена. ОЙа мало знает Пабло. Знает только, что он

флоуретец. Работает здесь, на «Индиане».Один из соседей.

1958

ВЕСТНИК ГОРЯ

Записка лежала на ореховом столике. Куда б я ни глядел, я видел только ее: сложенный вчетверо бледно-голубой прямоуголь­ник разогнулся и смутно отразился в глубине полировки.

Я не знал, что клочок бумаги способен, как нож мясника, рас­кроить надвое сердце.

Мона! Мона Монисима! Самая прелестная из юных обезьянок, вихрь в модном платье, шарик ртути с кудрями беспризорника... Д о­чурка, любовь моя! Ты — и грязь? Ты — и полиция?

Не хочу! Не хочу...Хуан, верхом на стуле, кисти внутрь, локти вперед — как всегда,

хозяйская, прочная поза: век сижу, век буду сидеть, — курил и го­ворил, умолкал, и снова говорил и курил. Не глядя, он небрежно стряхивал пепел сигареты над пепельницей боливийского серебра.

209www.perm-book.ru

Проклятая сила духа! Принести мне, отцу, это веселое письмо от дочки, глупенькой девочки, и как ни в чем не бывало сидеть, ку­рить, говорить!

Ему — что, ему в привычку. Сколько раз он являлся вестником горя?

Мне — горе. Ему, наверное, радость. Всегда было так: чтомне — горе, то ему — радость. Всю жизнь!

Зачем он пришел? Решил смягчить удар? Подумал, старая дружба, пусть прерванная годы назад...

Чепуха! Лучше б оставил нас в покое. Мы их не трогали, ни его, ни других. Чего им от нас надо? Сейчас — от Моны, в юности — от меня.

Но я-то им оказался не по зубам. А Мона...Будь они прокляты!Какой жесткий у него голос!А слова-то, слова!— Поедание детей родителями мало где поощрялось. Хронос,

бог времени, получил от своего сына, Зевса, предметный урок. Ты хочешь дочь для себя. Но прежде всего нужно подумать о ней. Жить-то — ей...

Вещи вокруг меня медленно вырисовывались, колеблясь, как за завесой тропического дождя. Хронос поедал детей, Зевс не дал се­бя съесть... Какое мне дело до Хронсса? Вот рояль: вчера его ка­сались пальчики Моны. Вот этажерка с нотами Моны. Вот камин старобританского стиля, гордость моя и Моны. Вот столик со сбив­шимся ньяндути — кружевом-паутиной, которую вручную плетут в Мисьонес индейцы...

Паутина, до жути точно воспроизведенная рукой человека: крест-накрест — прямые линии; сквозь них, пересекая, — круги: один, другой... без конца. В центре — паук — те же цепкие радиусы смер­тельного круга. И — Хуан. Не весь: лицо Хуана, подбородок на ру­ках, руки удобно скрещены на спинке стула.

Стул перевернут задом наперед.Всю жизнь этот человек все переворачивал шиворот-навыворот,

ставил вверх ногами. Все и всегда!

210www.perm-book.ru

До чего он похож на дьявола! Эскиз Мефистофеля тушью: бро­ви — косые черточки, ноздри тонкого носа — наискось, усы...

И острая линия подбородка...А глаза...Как я не замечал до сих пор? Как мог считать его безвредным?Мысль, очнувшись от летаргии, рвалась из гроба горя наружу.

Я едва подавил крик внезапного открытия: сколько жизней он раз­бил вот так, взмахом руки! О чем думают власти? Разве можно оставлять его на свободе?

Едва я понял главное, вернулся дар речи. Захотелось зато­пать, захлебнуться в плаче, как в детстве...

Я искал: чем его ранить?Не мстить, нет, зачем же? Просто чтоб он почувствовал на себе.

А потом — может, и пожалеть его. Даже, наверное, — пожалеть.Унимая дрожь губ, я спросил:— Между прочим, как твой сценарий?Первые слова после страшного известия.Я был уверен: сейчас электровоз его чувств полетит под огкос,

вагоны мыслей встанут дыбом, один на другой... Крики, стоны...Я этого желал.Тормоза его сработали на пять с плюсом. В вопросе прозвучало

холодноватое удивление:— Какой сценарий?Отведя взгляд к тонкой, сделанной человеческими руками пау­

тине ньяндути, воображая в ней Хуана и все муки мухи, я хрипло пояснил:

— Тот, что ты писал для «Специального отдела по борьбе с ком­мунизмом».

Теперь крушение было неминуемо. Сам виноват: не лезь в чу­жую жизнь.

В мою жизнь.Когда бросаешь сырую ветку в огонь, знаешь: она задымит,

начнет шипеть и стрелять.Когда бросаешь камень в колодец, знаешь: он булькнет.

211www.perm-book.ru

Но когда говоришь что-нибудь Хуану Эрреро, никогда не уга­дать, что последует.

Последовало — хладнокровие. Чуть насмешливое, как будто да­же снисходительное, железобетонное хладнокровие существа, начи­сто лишенного совести.

— Скажи на милость, причем тут эта заявка?Я не робот: у меня есть и нервы, и сердце. Чувствуя: прома­

зал! — я не сумел разогнуть палец, сжавший курок.— При том при самом. Вот расскажу кому следует...У него взгляд потерял выражение, вернее, стал таким — сплош­

ная любознательность. Он смотрел на меня, и у меня было точно та­кое же ощущение, как один раз, когда меня познакомили со сле­пым: словно по моей коже скользили, ощупывая, руки.

— Кому ж ты расскажешь? — спросил он, и тон его был, как взгляд: невинный интерес, точно его это не касается, но ему, ну, смерть любопытно. — Полиции? Так полиция сама все состряпала! К нашим пойдешь? Но партия — вне закона. Где, кого ты найдешь?

Контрудар был верен и точен. У него рука на курке не дрогну­ла, нет.

Каждое его слово было правдой.Не мог я ему уступить!— Найду кому, — пригрозил я угрюмо. — Найду и скажу. Пусть

знают, что ты за тип.Он продолжал по-прежнему щупать глазами мое лицо, черту за

чертой:— Если ты сразу понял, какая это была подлость, почему ж ты

молчал столько лет, Баутиста?«Потому, что меня это не касалось», — хотел сознаться я, но раз­

думал и упрямо пробормотал:— Потому!— Как мало ты изменился за эти годы... такие годы!Тактика его была как всегда: рывок руля — разговор на новых

рельсах, вернуться — ни малейшей возможности.Прыжок оказался мне на руку. Я ведь был в тупике.Я хмуро кивнул:

212www.perm-book.ru

— Да, все говорят, что я выгляжу молодо, от силы тридцать. А в хорошие дни, после отдыха...

Новый скачок: он расхохотался. Как он умеет — почти беззвуч­но, весело, заразительно... Он хохотал, он умирал со смеху, сидя верхом на моем стуле, в моем доме, в моей гостиной, подлец, уве­ренный в безнаказанности, по чьей вине я потерял свою дочь!

— Ладно. Не хорохорься, Баутиста. И — добрый совет: меня лягай сколько влезет. Я — толстокожий... Но Мону не тронь! Поте­ряешь ее — пеняй на себя.

Он вскочил со стула — словно никогда не сидел, отодвинул его с обычной выверенной точностью движений.

— А тары-бары о заявке... Садовая ты голова! Доносить? Да я сам на себя донес, как только понял. Рассказал товарищам все, что было, как было. При нашей жизни любая ложь — это помощь врагу. Так-то, Баутиста! А теперь, пожалуйста, без постных гримас. Не куда-нибудь едет твоя Мона: на праздник! Кланяйся Ирене. Счастливо, Баутиста!

Смеясь, он сочувственно — да, клянусь вам: сочувственно! — по­трепал меня по плечу. Нужно было отшатнуться, дать ему в морду... Я этого не сделал. Смеясь, он вышел из гостиной, из дома... пошел своей отвратительной походкой, легко, будто отталкиваясь от земли, через палисадник...

Я угрюмо следил за ним сквозь окно.И мне вспомнилось......Когда он десять лет назад пришел в мой дом с Эль Арау-

кано...Еще по ту сторону, на улице, он потрогал наружную кирпичную

стену, охватил ее взглядом до битого стекла наверху, усмехнулся:— Забор ты отгрохал... Что ж, с волками жить...А войдя, вдруг встал, как он умеет: изумление, одно изумление.— За что ты землю — бетоном?— Прелесть, да? — сказал я немножко хвастливо. И объяс­

нил: — Бетон гигиеничнее газона и клумб. Ни козявок, ни жучков- паучков. Из сада, с черного хода, к прислуге пусть ползут на здо­ровье. Габриэла — привычная. Но я... Нет уж, мне подавай чистоту,

213www.perm-book.ru

вот так вот: бетон! А для красоты — гнезда земли. И — правда, прелесть? Роза — герань, роза — герань... Ни у кого нет так, у меня одного: роза — герань... Алый — пунцовый, огонь — кровь — огонь...

Он сделал движение, как будто умывал лицо; по-видимому, сло­ва «огонь» и «кровь» ему напомнили недавний кошмар. Но ведь я-то не знал!

— На что тебе такой Эверест гигиены?— Как на что? То есть как — на что? — Я удержался, не при­

бавил: «Это ты привык по-свински, а цивилизованные люди, доро­гой мой...»

Никогда я не обижал его, всегда удерживался.Насчет чистоты я был прав. Заливают же улицы асфальтом! Но

у него был этот взгляд — океан изумления, и мне стало неловко:— У меня ребенок, дочь, не забудь. А инфекция в нашем

климате...Он вдруг оживился. Только что — изумление, сейчас — любопыт­

ство, да какое! Точно речь шла о его самом насущном, самом лич­ном.

Д а у него никогда не понять как следует, что — личное, что — чужое.

— Мона здесь часто играет? — спросил он живо.Как я, боже, не почуял опасности! Я, отец...Моне было шесть лет. Хуан ее еще и не видел...— Мона дурочка. — Я говорил искренне, с досадой. — Она боль­

ше в саду. Чуть недосмотрят — вся в глине, как чушка. Умоют, пе­реоденут, а она — опять...

Тут, я помню, он захохотал своим удивительным смехом. И Эль Араукано засмеялся сквозь зубы.

— Ай да Мона! Но ты, Баутиста, измени тут все-таки что-то. Из цветов — такую жуть! Что скажешь, Араукано? Эти разные от­тенки красного рядом — это ж визжит! Переменить-то нетрудно...

Впервые переступая этот порог, он меня оскорбил. Я сам вдруг увидел, какая безвкусица мои герани и розы, сразу весь внутренне сжался... А он — мимо, вперед, своей отталкивающейся от земли при каждом шаге походкой.

214www.perm-book.ru

Не заметил обиды. Он считал так: на искренность обижаться нельзя.

А почему нельзя? Если обидно? Хоть я и сам напросился, все равно оскорбительно.

Я ведь гордился своим палисадником. Подумал он об этом, ко­гда одним словечком развеял мне радость? Трудно было ему со­врать, похвалить?

А явился-то он тогда ночевать. Я сам зазвал его. С этим страш­ным Эль Араукано. Потому что не знал его, как сейчас.

Бегство Моны — вот что мне раскрыло глаза....Он уже выходил на улицу, когда меня осенило.Я бросился за ним.— Хуан! — крикнул я.Он остановился. И стало казаться, что он всегда так стоял:

прямой, худой, полуобернувшись.Я подбежал к нему. Я перескочил через герань. Нас разделяла

одна роза, последняя.— Аурору помнишь? — бросил я ему в лицо, задыхаясь.На этот раз я не промахнулся: он побледнел.Но ответ его был, как всегда, неожиданным:— Я рад, что ее помнишь ты. — Он бешено подчеркнул «ты»,

метнув мне самый нестерпимый свой взгляд: вместо глаз — крошево раскаленного металла, каждый обломок — острие, впивается, ранит, рвет по живому. — Ты...

Он сказал, будто я был виновным! Я — не он!Пока я созывал разбежавшиеся мысли, он ушел. Прямой, худой,

весь — жестковатый, весь — внезапный; лед, когда мне так необхо­димо тепло, огонь, когда мне бы нужно с прохладцей, самый неисто­вый и самый собранный из всех, кого я знал на земле.

Я тупо глядел на калитку.Через час вернется Ирене. Что я скажу ей, матери?Обида на себя прожгла меня: тугодум! Задержать Хуана!

Пусть он, не я, произнесет первое слово!А уж Ирене — сумеет. Она его так... сколько будет жив — не за­

будет!

215www.perm-book.ru

Это будет вовсе не месть: просто — справедливость!Я выскочил и захлопнул калитку.Мне хотелось ринуться со всех ног. Но это привлекло бы внима­

ние. Расспросы, скандал... И я пошел обычной походкой, чуть убы­стренной, как хожу по срочным делам.

Я двигался, словно заводной. Взгляд — в пустоту. Бездумное сок­ращение мышц — улыбка-кивок при встрече с соседом... Где-то около турок я почувствовал, что сутулюсь; выпрямился — и услышал, по­чувствовал: веселый голосок, легонький хлопок по спине: «Папка, не горбиться! Тоже мне, старик!»

Никогда б не поверил! Боль не обожгла меня. Все перевернулось вверх дном, как всюду, где появляется Хуан. Мона, сегодняшняя, отодвинулась; Хуан, давний, приблизился вплотную.

Память работала, как мотор, на полную мощность.Бывало, Хуан находил для меня не одни только усмешки-на­

смешки.Помню смерть отца. Инфаркт. Весь ужас внезапности. И, обухом

по голове, открытие: наша лавка в долгах, нам — мне, трем сестрам, матери — не на что жить!

Отец проигрывался. На скачках. А мы и не знали...Мне тогда не было двадцати.Грязная, грозная заваль жизненных мелочей, которую отец, точно

столб, держал на своей сильной шее, ухнула на меня с чердака. Кон­чилась моя жизнь в медицине, мои мечты о науке. Было у меня бу­дущее, и — не стало: деньги... деньги...

Но я спрятал под траур то дикое, что завыло в груди. Я держал­ся как полагается: рыдал, чувствуя, что вполне могу удержаться; валился на стул, отлично зная, что устоял бы. И имел успех: мне аплодировали шепотками: «Сын-то, сын-то горюет! Сирота... Моло­дой...»

Утешало меня это? Ну, как сказать. Верней — не царапало.Потому что остальное все, все царапало, жалило, жгло. Тради­

ционные вздохи: «Все там будем», «Ему так лучше», «Завидная смерть». Беспомощность матери и сестер, слепившихся в помертвелый черный ком страха и горя.

216www.perm-book.ru

Им была дозволена роскошь не просто разыгрывать страдание, чтоб люди не осудили, но искренне, по-настоящему мучиться. Я — я должен был действовать: единственный мужчина в семье.

Хуан не явился. Обычный для него вызов древнейшим традициям: мой близкий друг и не соизволил...

В те времена он был моим другом.Похороны остались у меня в памяти сутолокой, где все время

ты — главный актер на подмостках. Это угнетает, но это же и дер­жит. Вот потом... Ночью, когда с тобой остаются только мрак и ут­рата...

Вот тогда...Женщины очень скоро уснули: слезы, люминал... Я остался один

в комнате, где днем стоял гроб.Я тупо сидел — бык, протрясшийся в скотном вагоне с пастбища

прямо на бойню. Смотрел в грязный пол с обрывками черных лент и тонкой стружкой, точно в мебельном магазине. Не помню, от­куда эта стружка взялась. Но она была нечеловечески страшна и обидна.

Я сидел, пересчитывал половицы... Один во всем мире...Один... И никто уж мне теперь не поможет. Традицией не пре­

дусмотрена помощь.И вдруг в окно постучали.Это был он. Хуан Эрреро.Какая боль — его появление! Мне хотелось отдыха от зигзагов

судьбы, с Хуаном же ко мне врывалась сразу вся новая незавидная сложность. Вчера: ровня, коллега. Сегодня: он студент, я лавочник, и все неестественно, все режет. Дружеский тон? Нет, это — сверху вниз. Тон сочувствия? Пятерня в открытую рану! Простые слова? Подлый цинизм безразличия. Пропасть между интеллигентом и тем, кто интеллигента, уплатившего за право учиться, обслуживает, и нет через эту пропасть никакого моста.

В тот раз я мог убедиться, что не мне предугадать, как поступит через минуту Хуан Эрреро.

Я не хотел. Я сопротивлялся. Но он заставил меня: я забылся. Он сидел свободно, то — корпус вперед, пальцы вцепились в краеш-

9 О. Волконская 217www.perm-book.ru

ки сиденья, то — оседлав стул, руки на спинке; сидел прочно, хозяи­ном, не курил еще — курить он начал после, в тюрьме, — и разгова­ривал вполголоса.

О чем?Сперва, когда я ожесточенно боролся с ним, отказываясь выпол­

зать из мрака на свет, он говорил о нашем детстве. Сотни «А пом­нишь?», полусмешных, полугрустных, подернутых тихой дымкой. Ни­чего ранящего, связанного с моей двойной потерей: отца и возмож­ности получить интересную профессию. И то, и то — без возврата.

А сломав мою волю, он, наоборот, перепрыгнул к наиболее опас­ному — к будущему: в смелости ему нельзя отказать. Он угадывал мои самые оправданные опасения. Он рассуждал: что ждет меня без отца. Год-два, говорил он, мне придется налаживать дело (может, выдать замуж пару сестер, — засмеялся он и я вместе с ним), а по­том — снова учиться. Это ведь реально, это возможно, Баутиста, горячо убеждал он меня, воскрешая надежду на счастье.

И — чудо! Вскоре я позабыл, что он студент, а я лавочник, он утешитель, а я... Позабыл! Он, как всегда, поставил все вокруг вверх ногами. И мы просидели ту ночь просто как люди.

Как друзья.Повспоминали... Погадали...Но он и утешил меня. Неназойливо. Взглядом, тоном он меня

словно встряхивал за плечи, словно говорил: «Будь мужчиной, не сдавайся, Баутиста! Надо жить, надо быть храбрым и стойким!»

Не верится: благодаря ему та страшная ночь после похорон отца сохранилась у меня в памяти пронзительно-сладким, светлым пят­ном: последний юношеский порыв вперед, последнее вдохновение на­дежд, горизонтов...

В ту ночь Хуан нашел слова, которые мне были нужны. Почему же — сейчас? Или он переменился? Или попросту не принял моего горя всерьез?

Пусть поговорит с Ирене. Он увидит, всерьез ли это. Он увидит...Прибавляю шагу.Догоню? Догоню! Должен догнать!Вообще-то мы с Хуаном разные. Очень разные. С детства. Он

218

www.perm-book.ru

и мальчишкой был ладный и складный, быстрый —■ черт бы его взял! во всем: в движениях — вот-вот сорвется, пойдет в лихой пляске гато или маламбо; в мыслях... в реакциях...

Как часто я завидовал его легкости! Сколько раз страдал от то­го, что сам не умею вот так — сразу, решительно, всей душой, всеми силами.

Помню случай. Чепуховый. А заноза тревожит до сих пор — взрослого, с седеющими висками.

Виноват был, как я сейчас ясно вижу, Хуан.Вот этот случай.Мы с Эрреро жили по соседству, в Буэнос-Айресе. Под вой радио­

приемников из всех окон и вопли хозяек: «Сорванцы, хулиганье, пал­ки на вас нет!» — мы гоняли на пустыре в футбол, ныряли под ра­диаторы машин, выныривали... Мальчишки!

Старый Эрреро был преподаватель истории. Уж эти мне педаго­ги! Старомодная мораль въедается им в кожу, они разбрызгивают ее, точно автоматические пульверизаторы, куда ни придут. Хуан был единственным сыном. Они жили в квартире с удобствами, на седьмом этаже.

Наша семья жила позади нашей лавочки, в домике колониального стиля, то есть с патио, без отопления и горячей воды.

Помню, мы с Хуаном хвастались каждый своим. Он говорил — лучше, когда есть вода, я — лучше, когда есть патио.

Смешно: сейчас-то наоборот. Я бы без горячей воды просто не мог, он — обходится без комфорта.

В общем-то, по собственной воле.Смешно!Да. А наискосок от нас стояла развалина конвентижо. Вы знаете

этот бич нашей столицы: дыры дверей в темноту берлог, все кишмя кишит нищими. Безобразие. Домохозяевам, правда, это выгодно, так что известное оправдание есть, но все-таки надо зарабатывать как-то иначе.

С этим согласны все: безобразие!Там жила дура Санча. Полууборщица, полупопрошайка, шестеро

ребят от разных отцов. Дети были ужасны — чумазые, наверное,

219www.perm-book.ru

вшивые, вечно в какой-то коросте. У этих несчастных и имен-то не было, одни клички собачьи: толстый, тонкий, блондин...

Меньшую девочку тоже так и звали: нена, девочка.Игрушек у них, естественно, не водилось. Но они отлично сообра­

жали: хорошее — не для них. Ни один не просил чужого коня-качал- ку или велосипед. Они только квакали — невнятный звук, совсем и не похоже на плач и прилипали глазами. Не попросит, потому что не смеет, а квакнет — и стоит как приклеенный.

Часами стояли.Хуан делился с ними всем, что имел. Воспитание старого Эрреры:

рыцарство, правила чести и милосердие тоже...Я и сам делился, но далеко не всегда. Под настроение. Иногда

просто не догадывался, иногда говорил себе: сС какой стати? Конь — мой!», иногда... ну, боже мой, я — не ангел.

А они были такие противные! Тощие, грязные...И вот раз...Выбегаю я из дому и вижу: на пустыре — Нена. Сияющая, с

мячом в руках.А она и играть-то не умеет, чучело, лялькается с ним, будто с

куклой. Разве мяч для того?— Откуда у тебя мяч? — крикнул я, подбегая.Она застыла. Как она смотрела! Как пятилась, шаг за шагом!

И все крепче прижимала мячик к груди.Я на всякий случай огляделся. Никого кругом не было.Искушение стало неодолимым.— Дай сюда! Я кому говорю! Давай!Она покорно протянула мне мяч. Только квакнула, совсем и не

похоже на всхлип.Я вырвал мяч у нее из рук, стукнул его разок. Мяч подпрыгнул.

Нека засмеялась. Ей-богу, не вру: она засмеялась, когда мячик ожил в моих привычных руках!

И как из-под земли — Хуан.Не Хуан. Кулак мне в скулу, плевок в лицо:— Не стыдно? У маленькой... Первую игрушку в жизни... Тьфу!Как он меня вздул! Как он взгрел меня! Я не очень и защищался.

220www.perm-book.ru

Я чувствовал себя виноватым. А ведь я просто не успел. Он сам не дал мне времени. Я же собирался вернуть... Честное слово, собирал­ся... А если б и не вернул — не такая уж большая беда. Все равно она ж нс привыкла к игрушкам.

Не ввяжись Хуан, память не сохранила бы ничего. Вероятно, я поиграл бы и отдал. Наверное, отдал бы. Но Хуан ввязался. И зано­за осталась, словно я отнял не мяч, а действительно — веру в жизнь. Так что, глядя на Мону в детстве, я вспоминал ту, задрипанную, ко­жа да кости, ее взгляд и как она квакнула, и сама протянула мяч, и сама потом засмеялась, и клялся себе: накоплю денег еще, еще больше, чтоб ни Моне, ни ее детям, моим внукам, никогда не стать такими, как Нена.

Зачем Хуан тогда это сделал?Помню, переживая обиду, я позавидовал ему: с маху, с лету, с

ходу... Умеет! И ответить, и сделать.И — понять. И помочь...Но был случай — Хуан позавидовал мне.Сам признался. Сказал: «Живут же люди! Завидно... А, Араукано?

Меняемся?»Это было, когда мы встретились на проспекте Коррьентес около

улицы Эсмеральды. Кого там только не встретишь!Хуана я узнал по его легкой, будто отталкивающейся от земли

походке. А вообще-то к тому времени он сильно переменился: по­старел, стал жилистей, когтистей... Пума в прыжке...

А он меня не узнал. Удивительно! Я ведь остался, как был. Когда я схватил его за руку и назвал, глаза у него стали — остывший чу­гун, потом теплели, медленно, медленно...

Видно, много людей процедилось за те годы сквозь фильтр его взгляда.

Он мне обрадовался. Узнал не сразу, но, как только узнал, замет­но обрадовался.

Спутника своего он представил мне как Эль Араукано, хотя чи­лийского в нем было столько же, сколько во мне: чистейший Буэнос- Айрес или, максимум, — Флоурет.

Между нами начался обычный в подобных случаях беспорядочный

221www.perm-book.ru

обмен новостями: «Ну как? Ну что?» Мы выстукивали и выслушива­ли друг друга: сердце... печень...

После нашей последней отвратительной ссоры мы так долго не виделись!

Я-то был рад увидеть Хуана. В моей жизни очень многое изме­нилось. Мне было чем похвастаться перед ним.

Меня неудержимо потянуло похвастаться.В моем желании не было ни тени злорадства. Наоборот. Пригла­

шать такую личность, как Хуан, в тот период — на это требовалась отвага. И я б не посмел, хотя бы из-за Моны и Ирене, но сердце не камень: эти новые морщины... и неновый костюм...

Мне стало жаль его. Я уже мог позволить себе роскошь, прежде недостижимую, — пожалеть его.

К тому же мы стояли посреди тротуара. Мы мешали прохожим. В центре всегда все несутся как угорелые, и все нас толкали.

Это сыграло известную роль в моем решении. Мне представилось: так он всю жизнь стоит на дороге людей, спешащих по важным де­лам. Он мешает им миг: толчок локтем — и препятствия нет. Но его- то существование — одни толчки да удары!

«Дам ему минутку отдыха», — мелькнуло у меня в уме, когда — бум! — я очутился в объятиях Эль Араукано.

«Дам, дам ему минутку отдыха!» — оформилась мысль, когда — бац! — я стукнулся о стенку дома, а Хуан вылез, отряхиваясь, из-под промчавшейся мимо машины.

Помню, с каким теплым чувством я предложил:— Ребята, поехали к нам! Купим по дороге мясца, колбасок чо-

рисос, Габриэла нам приготовит асадо...Приглашение застало их врасплох. Они обменялись взглядом,

быстрым, до головокружения сложным. Отлетая в сторону, Эль Арау­кано буркнул:

— Эрреро, не забудь. Завтра...Хуан, двинув меня плечом, отказался решительно, наотрез:— Баутиста, невозможно. Понимаешь ли, мы издалека, оба гряз­

ные... Нам нужен ночлег. Ни к чему зря усложнять тебе жизнь. В другой раз, кто знает...

222www.perm-book.ru

Этого я не мог перенести. Мне захотелось во что бы то ни стало настоять на своем, переспорить Хуана.

— Ночлег! — вскричал я. — Тем более! Ты ж не знаешь: у меня большой дом. Л какой палисадник! Ни у кого такого нет во всем Флоурете! Ты должен увидеть это, Хуан! Габриэла, моя прислуга, поджарит нам асадо. Ирене, моя супруга, сделает матэ. Вы примете душ у меня в моей ванной после дороги, переночуете, а утром со свежими силами...

Соблазн был, наверное, велик. Поздней я сообразил, что такие соблазны жизнь* бросала Хуану под ноги каждый день, вроде бана­новой корки: поскользнись... оступись...

Они снова переглянулись, заметно колеблясь. А я растроганно произнес:

— Во имя нашего детства, Хуанито...У меня в зрелом возрасте не было друзей. Знакомых — сколько

угодно, но друзей — никого. С Хуаном мы подружились прежде, чем я узнал, какая дрянь — люди. Все люди, за редчайшими исключения­ми. Я редко допускаю к себе в душу чувства, но тогда уж не боюсь слов, ни высокопарных, ни сладких.

Я умею чувствовать, черт возьми! Не то, что другие, все эти ко­рыстные чурбаны!

Заклинание подействовало. Хуан согласился, как он умеет: «Да», и — как не бывало сомнений. Он только пристально посмотрел па меня, словно оценивая заново, и потом всю дорогу молчал. Размыш­лял...

В поезде, по дороге во Флоурет, я рассмотрел его спутника. Он произвел на меня крайне неприятное впечатление.

Есть у нас, в Латинской Америке, такие бесшарнирные соединения кубов. Куб головы на кубе тела, лицо — квадрат, туловище — мас­сив, каким бы костлявым ни был субъект. Шеи нет. Стоят они тя­жело, дышат, говорят, ступают по земле — тяжело...

Эль Араукано к тому же был мрачный, с волчьей оглядкой: по­ворот всего туловища, взгляд исподлобья. Потом я понял: на него лег несмываемый отпечаток пережитого позора, бесчестья.

Если разобраться, они сделали подлость. Правда, я сам напросил-

223www.perm-book.ru

/я... Но я же был так далек от всего морально неопрятного, тем­ного...

Все же их долг был предупредить меня. Или Хуан решил, чго, зная его и зная политическую ситуацию в стране, я сам соображаю, что делаю? Возможно, он потому и примолк, и задумался?

И вот — ни бурных волн прохожих, ни городского шума, похо­жего на рокот неспокойного моря. Картина сменилась, как кинокадр без наплыва.

Мой сад. Тишина. Воздух, хмельной и густой, напоен ароматом: цветут мои апельсины. Тени пушистые, как котиковая шубка, кото­рую я подарил Ирене к прошлому рождеству. Небо — синее-синее. Луна, на ущербе, начинает приобретать форму латинского О.

Когда она растет, она — точно С.В Европе, по словам Хуана, — наоборот...Мы сидим на площадке у дома. Вроде веранды. Специально для

гостей. Мы уже кончили сосать матэ, каждый свое. По моему на­стоянию Ирене вывела в моем доме варварский обычай сосать одно­му за другим ту же самую бомбижу. У меня богатый набор матэ, к каждому — отдельная бомбижа боливийского серебра.

Для гостей.На углях жаровни, подернутых пеплом, стоит чайник. Он ки­

пит.И мы сидим. Я на стуле, оперся локтями о стол. Ирене — в ни­

зеньком плетеном кресле, колено выше головы, нога на ногу.Днем ее поза была бы недопустимо рискованной. Сейчас — ниче­

го: только смутно поблескивает чулок на стройной ноге.Эль Араукано — на табуретке в тени апельсина, сгорбился, све­

сил руки с колен: очертания у него, как у квадратного обрубка кеб- рачо — перепутанные слои, древесина тверже металла.

Но и Эль Араукано не портит картины. В душе у меня царит покой, сердце наполняет сострадание, сладостное, как аромат апель­сина. Вот он, на моей траве, Хуан моего детства. Сидит, ноги — острый угол вверх, одна рука обхватила их; как всегда, свободный, точный, словно с плаката спортивного общества «Расинг». В другой руке — сигарета. Моя. Я дал ему целую пачку. Он курит. Огонек,

224www.perm-book.ru

оранжевый, то вспыхнет, то подернется серым — странный контраст со светляками, летающими вокруг, как сгустки лунного света.

Мне очень жаль Хуана. С какой веселой ненасытностью он во­зился тут с Моной! Бегал на четвереньках, лаял, дурил, а взгляд был — радостный, такой ласкающий, нежный... Я сознаю: он мне завидует. Это естественно: я многого в жизни добился. Сестры прист­роены, дела в торговле идут хорошо.

А взять Ирене! Красивая и темная, как эта лунная ночь с те­нями, нет, как луна на ущербе; прелестный рот с драматической складкой взят в скобки легких морщин, словно поставлено под со­мнение все ее великолепие: красота.

Завидная, жуткая красота. На лице Ирене недаром часто выра­жается утомление: как на нее смотрят) Ее несут на взглядах. Она и ходит, утомленно раскачивая бедрами.

Ирене — супруга, которой можно гордиться.Хуан мне, конечно, завидует. Он не знает ее флоуретской мерзкой

привычки весь день шляться немытой, в бигуди, физиономия — маска прокаженного в пятнах засохшего крема; не знает ее манеры, чуть что, кричать скрежещущим голосом и колотить об пол тарелки. Не знает, что драматический изгиб ее губ — бутафория, что за этим — просто страшная скука и что я способен на любую подлость, чтоб из­бежать ее попреков и криков.

Ничего этого Хуан не подозревает, с довольной ухмылкой думаю я. Хуан видит молодую красавицу в бегущих пятнах луны и теней, глаза скрыты, щеки бледно озарены. Он сравнивает, я знаю: он — бездомный призрак в потертом костюме, ни кола ни двора, только толчки да тычки...

И — я.Я имею все, чего нет у него. Нет, и никогда, до самой смерти, не

будет... И я, добрый друг, подарил ему минуту покоя. Мне чудится, его поза выражает то, что должно переполнять сейчас его душу: от­дых... благодарность за отдых...

И тут он сказал жестковато, с усмешкой:— Живут же люди! Завидно! А, Араукано? Меняемся?Зачем скрывать? Его слова доставили мне огромное удовлетворе-

225www.perm-book.ru

ние. Я сладко напрягся, ожидая: сейчас он признает, что ошибся, из­бирая свой путь, и я поддержу его. Я одолжу ему денег, помогу сделаться порядочным человеком. И у меня снова будет мой друг, а не тревожное воспоминание о друге.

Я не выдержал, посмеялся.— Как, меняешься, приятель? — спросил я снисходительно.— Не меняюсь, дон, — донеслось из-под апельсина.Ответ был груб. Это культурное «дон» без имени...Я рассердился. Смех мой прозвучал натянуто:— Зелен виноград, приятель. А?Ирене молчала, тень от ресниц красиво трепетала на ее бледной

щеке. Казалось — она нас не слушает.Моя гадливость к Эль Араукано возросла. Этакая махина, навер­

ное, побывал в тюрьме и в Неукенском концлагере *, молча прошел бог весть какими унижениями, прессуя озлобление в квадратной гру­ди. Он-то не выбирал своей доли, как Хуан. За него выбирала судьба. Ему только и осталось — завидовать всем, у кого что-то есть.

Р-работяга! Дикарь...Как я забыл, что у Хуана всегда все иначе, чем я жду!— И вот за это, — оранжевый огонек четко описал в зеленоватом

воздухе круг, — за эти конфетки личного пользования в воздухоне­проницаемом фунтике стен платить жизнью, всей жизнью.

Он вытянул ноги, руку перебросил назад. Опять плакатная от­четливость движений!

Ирене вмешалась:— Но это и есть жизнь, сеньор Эрреро. За что ж платить?— Сколько времени ты проводишь в своей лавке, Баутиста? Че­

тырнадцать, шестнадцать часов?Я так и подпрыгнул:—- Надеюсь, ты, ты — не против работы? Да, я тружусь как вол,

но ведь труд...

* Концлагерь в Неукене был организован во время второй ми­ровой войны для коммунистов и других прогрессивных граждан Ар­гентины.

226www.perm-book.ru

Хуан засмеялся. На темном лице Эль Араукано блеснули зубы, точно оскалился волк.

— Если со смыслом, Баутиста, так хоть тротуар мести. Хоть сей­час. Но только для того, чтоб самому вкусно пожрать, и — ничего ни для кого впереди...

Он кинул тело вперед, к вытянутым ногам:— Помнишь, ты любил медицину, Баутиста?Молчание стало совсем иным, чем минуту назад. Снова все стало

дыбом. Мне было жаль до слез, но не его уже, а себя. Все вдруг показалось обидно-ненужным: Ирене, без любви продавшая мнесвою красоту, мой дом, отнюдь, увы, не роскошный, Габриэла, моя неизбалованная недорогая служанка...

Обида заклокотала во мне, как вода в чайнике для матэ у моих ног на жаровне. Их игра была слишком нечестной.

— Каждому свое, — сказал я упрямо. —■ Притчу о талантах пом­нишь? Я свой — не зарыл. Ты... если судить по одежде...

— Закопал, Баутиста, закопал и затоптал! — вскричал он и вско­чил. И сразу стало казаться, будто он никогда н не сидел. — А ло­зунг «Каждому — свое» не только и не столько евангельский...

— Гитлеровцы писали это на воротах концлагеря, дон!Никогда не слыхал я такой ненависти сквозь зубы!— Наша жизнь, как она организована сейчас, сплошной нацист­

ский концлагерь. — Хуан, беспечно изогнувшись, отряхивая сзади штаны. — Та же задача — угодить ближайшему надсмотрщику; тот же выбор: либо после бессмысленной траты сил — кусочек пожир­нее, либо...

— Либо — нищими, как вы!— скрежещущим голосом вскричала Ирене.

Она обиделась за меня.Я почувствовал благодарность к ней. Я-то умею испытывать бла­

годарность!— Нет, сеньора. Мы — против порядка, который в пределе сво­

дится к Бухенвальду нацистов. Каждому свое: наверху — господа, пониже — господские молодчики, еще ниже — скот на убой. Мы стремимся так: всем — все! Асадо... матэ... медицина... искусство...

227www.perm-book.ru

Не для избранной державы янки вдали и не для самодовольной элиты дона, а для народа, для народов, для всех!

Я хотел встать. Ощущение было вроде душевной изжоги: не сле­довало мне их звать! Для чего я настаивал!?

— За такими стенами, — голос Хуана звучал весело, его точно что-то и впрямь развлекало, — за рядками огненных роз и кровавых гераней не были слышны наши вопли, а, Араукано? Тут, как ни вопи, не услышат...

В ответ — смешок из темноты... Мороз по коже...Я остался сидеть. Ноги как свинцом налились.— Мы не издалека, Баутиста. Нас сегодня выпустили из тюрьмы.

Из Вижа Девото. Только не пугайся, слежки сейчас за нами нет; не будет у тебя неприятностей, иначе мы бы не пошли к тебе. Так-то, Баутиста!

Он смеялся. В лунном свете, в своем сером костюме он казался призрачным — Дон Кихот с бритым на современный лад подбород­ком.

На траве лежала его тень, она была, по-моему, материальней, чем он.

Я был оглушен. Вслед за первой судорогой страха: «Вот так влип!» — после заверения о том, что опасности нет, я вновь сжался от сострадания. Я вообразил: я тут ходил, ел, пил на свободе, а они в то же самое время — сплошной окрик, ни движения, ни слова по собственному желанию.

— Вас пытали? — Ирене спросила жадно и страстно.«О! — я подавил усмешку. — Вот они, журналы типа «Нар-

расьонес террорификас», которые она, смакуя, пересказывает мне перед сном! «Ужасы почище придуманных...»

Я не удивился, что они промолчали. Кому приятно сознаваться в том, что его унижали?

У меня был в этом опыт. Меня-то ведь унижали. Правда, совсем иначе, но все-таки.

— А сейчас как там... в тюрьме?Я спросил, чтобы прервать молчание; а вышло точно о соседнем

доме: «Как там у вас?»

228www.perm-book.ru

— Ничего. — Хуан ответил мне в тон, это прозвучало насмеш­кой. — Помаленьку. Что мы делали? Портили другим людям кровь... а они — нам. Точь-в-точь как вы тут, на так называемой воле. И еще мы отпраздновали Октябрь. Спели «Интернационал», «Бан- дьера Росса», повеселились. Как нам хотелось. В тюрьме, видишь ли, Баутиста, часто куда свободнее, чем за стеной с розами и геранью.

Я вскипел, хотел ответить ему... не успел.— Вы правы, сеньор Эрреро, Баутиста всегда делает не то, что

хочет, бедняжка... — Ирене точно ядовито сплетничала обо мне за спиной. — Он делает то, чего хочу я... Зато я — я делаю то, что хочу!

У моего лица пролетела бабочка, коснулась меня крылом. Я ду­мал раздавить ее, взмахнул рукой — не успел: она исчезла в пятнах лунного света.

—■ Вы, сеньора... — Хуан говорил холодновато, вежливо. — Но вы ж вообще ничего не делаете. И ничего по-настоящему не хотите. Счастливы вы, сеньора? По совести?

— Да. Да, да, да!Казалось, с Ирене будет припадок. Как она это выкрикнула! Куда

девалась элегантная раскованность позы? Она сидела — ноги вбок, обе вместе, тело вытянуто вперед...

— Сеньор Эрреро, скажите, вас пытали? Это очень страшно? Ска­жите!

На этот раз Хуан не пожелал увильнуть от ответа:— О пытках в «Специальном отделе», сеньора, нужно либо —

ни слова, либо кричать, но тогда уж так — на весь мир, чтоб не осталось ни одного равнодушного. Это не тема для разговора за матэ.

Он умолк. Стала слышна тишина.Под апельсином кашлянул Эль Араукано.— Эль Араукано выдержал, — весело и жестко, точно с торжест­

вом каким-то, сказал Хуан. — Ему в «Специальном отделе» повре­дили позвоночник, он не может повернуть головы. Выдержал и не предал!

— Боже! — прошептала Ирене, поднося руки к вискам.

229www.perm-book.ru

Она казалась растроганной, потрясенной... Но я-то знал ее. Нер­вы пощекотать решила? Да, это почище твоих «Наррасьонес террори- фикас», — подумалось мне.

— Вот что, — у Хуана из голоса исчез металл, остался один смех. — Лучше я расскажу вам, как ехал через границу из Чили. Это забавнее. Понимаешь, Баутиста...

— Ты был в Чили? Когда?!Об этом я не слыхал.— Был, как же. Так вышло... Я бежал из тюрьмы, но за мной

охотились, чуть-чуть не схватили, пришлось спасаться в Чили. Стал там работать. Меня поймали, хотели бросить в тюрьму в Сантьяго, но потом смилостивились — все-таки иностранец, — заменили заклю­чение высылкой в двадцать четыре часа. Легально возвращаться в Аргентину было тогда невозможно — верная смерть. А на дворе стояла осень, движение через Анды было прекращено до весны. Как быть? Товарищи нашли: сорвиголова, не боится обледенелых дорог. Он вез контрабанду. С нами ехала пара. Молодые... Вот путешест­вие! Дороги узкие, сплошной поворот, а впереди, за выступом ска­лы, — неизвестность. По эту руку — отвесный утес, по эту — бездна. Да... без дна! Правил тот контрабандист виртуозно. А мы трое жа­лись на сиденье сзади. Я у окошка, с той стороны, где обрыв, жен­щина посередке... Мыши в мышеловке! Я развлекал ее, как умел: весь день анекдоты, сам хохочу, ее смешу... Но вечером, в гостини­це, лягу — и все поджилки трясутся. Думаю: «Неужели завтра опять такой же день скользи и страха? К черту! Будь что будет — оста­нусь...» А наутро — в машину и вперед... Анекдоты... Разговоры...

Он остановился. Луна спряталась за облако, свет и тени смеша­лись.

Ирене сидела, как изваянная.Как она слушала!— Но самое комичное, — Хуан говорил сквозь смех, — самое ко­

мичное, понимаешь, был муж. Он сидел со стороны отвесных скал, приоткрыл дверцу и вцепился в нее... Чтоб выпрыгнуть, если мы — кубарем вниз. Так и ехал. Мы смеемся, а он — ногтями в приоткры­тую дверцу, дрожит и ждет: где выпрыгивать, чтоб спастись.

230www.perm-book.ru

— Не успел бы! — равнодушно произнес Араукано.— Конечно, нет! — подтвердил я, пожимая плечами. — Просто

глупо...— Боже! — Ирене вдруг залилась хохотом. — Это ж был ты,

Баутиста! Ха-ха-ха! Помнишь купание в Кильмес? Ты шел сзади, а меня пропустил вперед, подшучивал: покажи, мол, дорогу... Пом­нишь, боялся купить землю, боялся строить этот дом — как бы чего не вышло? Ты, это был ты, Баутиста! Вцепляешься в дверцу, чтоб выпрыгнуть вовремя самому, если остальным грозит пропасть!

— Не тебе бы об этом говорить, дорогая. Бояться-то я вынужден за троих, — возразил' я, в самую последнюю минуту заменив слово «содержанка» на вежливое «дорогая».

Никогда ее смех так не царапал мне кожу! Они точно сговори­лись испортить мне ночь.

И испортили. Неизгладимо врезалось в память: Хуан — легкая тень, движения четкие, точные, пересекает лунный свет на поляне, взад и вперед. Под цветущим апельсином покашливает Эль Араука­но. А Ирене, супруга, которой можно гордиться, но которая влетает в копеечку, хохочет, хохочет...

Наутро она приглашала их так любезно, сердечно...А вечером заявила раздраженно:— Таких не следует пускать на порог!Это было ровно сутки спустя. Мы сидели с ней после ужина. Бы­

ло сумрачно и сыро. Ни зеленоватых пятен, ни теней. Но мне каза­лось: в мутных клубах тумана мелькает призрак Хуана Эрреро. Мне казалось: призрак легко пересекает площадку, а другое привидение сгорбилось под апельсином — тяжелый, страшный квадрат.

— Таких вообще нельзя приглашать! — сердито повторила Ире­не. — Зачем ты их пригласил? Этот второй — питекантроп какой-то, ей-богу...

— Откуда я мог знать? — пробормотал я, оправдываясь. И при­бавил задумчиво: — До чего гадкий отпечаток накладывает тюрьма! Ужас, а? Не понимаю, как мне сразу не бросилось в глаза, когда я их встретил.

231www.perm-book.ru

Ирене поглядела мне в лицо — трагическая маска, черная и бе­лая, как прошлая ночь, — и спросила устало:

— Баутиста, скажи: сделал ты в жизни хоть один смелый шаг? Без рассуждений, просто, взял — и шагнул?

И, вдруг решившись, я рассказал ей случай с листовками.Почему я не рассказывал раньше?Боялся. У нас ведь арестовывают и за прошлое. Пытают. Убива­

ют. Зарывают в пампе. И концы в воду. Это не сказки.Зачем рисковать, что она разболтает?Почему я рассказал ей тогда?Боялся. Если, скажем, переворот...Прошлая сумасшедшая ночь со своими тенями и призраками внес­

ла разброд в мои мысли. Мне показалось: а вдруг революция воз­можна и здесь, у нас?

Во вражду классов я не верю. Выдумка! Спросите любого про­давца моего магазина, он вам скажет. Они меня любят.

Но — черт его знает! Очень уж уверенно они себя держали — Эль Араукано и Хуан. Кго его знает...

А с листовками это было вскоре после смерти отца, во время оче­редного ослабления гонений на демократов.

...Перекресток возле главного почтамта. Стекаются толпы. Струй­ки, ручейки, реки... Полицейские, обычно такие монументально-си­ние, поголубели, съежились. Известно: если толпы — такие, поли­ция — такая.

В Луна-парке концерт. Хуан-Хосе Кастро дирижирует симфонией Шостаковича. Ленинградской, или как ее там...

Толпы. Небывалые толпы. Пучина еще не разбушевалась, только бурлит. А состоит она из отдельных людей. Отдельным людям, на­верное, по отдельности — страшно.

Я-то попал, как кур во щи. Я шел вовсе не на ту политическую манифестацию под советскую музыку. Наоборот: я не знал. И сообра­зи вовремя — свернул бы в тихую улочку. Ненавижу толкотню.

Среди людей, клокочущими потоками лившихся со всех сторон в Луна-парк, толклись против течения фигуры: студенты раздавали ли­стовки.

232www.perm-book.ru

И — нужно ж! Меня увидел бывший коллега.Не знал он, что я уже не учусь? Захотел подложить мне свинью?

Воображал, наоборот, что оказывает мне честь? Или в самом деле подумал, что и я готов, забыв сзоих близких, переть на рожон за чужих?

— Баутиста! — вскричал он. — А листовки? Ты роздал всю пач­ку? Герой!

— Да. Все? — бормотнул я и сделал вид, что спешу за толпой.— Бери. Я сбегаю, возьму еще. Не бойся, хватит на всех. Бери!Тут, как всегда в сложные минуты моей жизни, появился Хуан.

И я — взял листовки.В таких случаях решают мгновения. Мгновение — и он, быстрый,

говорящий со всеми сразу, только мне не успевший сказать ни сло­ва, исчез. А я остался — с листовками.

Я огляделся.Толпы, толпы народу... Волна за волной... Неподвижные полицей­

ские... И строптивые фигурки двадцатилетних: мальчишки, дев­чонки...

Я хотел было потихоньку выбросить опасные листки с безмолв­ным криком протеста и гнева...

Я побоялся: мог увидеть Хуан.Он тогда был легальным.Раздавать? А полиция? Возьмут на заметку... Выследят, придут,

арестуют... Еще один безымянный холмик в безбрежной пампе...Что мне было делать?Будь я в университете, я б нашел в себе силы, как тогда, когда

Аурора... Но я уже не учился. Будь у меня дом и сад... Но я еще даже не расплатился с долгами.

И я внезапно решился. Страх перед студентами пересилил во мне все. В этих десятках тысяч, подумалось мне, кто меня заметит, пес­чинку?

Раз взявшись за дело, я работал добросовестно. Как всегда. Я предлагал листовки, навязывал, всовывал. Я не выбросил ни одной.

А кончив работу, я пошел возбужденный, точно радуясь чему-то, бродить по тополевой аллее набережной Ла Платы.

233www.perm-book.ru

Я думал про Аурору. Я как будто оправдался перед ней. Впер­вые я вспомнил ее без комка тут, возле кадыка.

Рассказывая об этом Ирене, я, понятно, умолчал и про свои ко­лебания, и про Аурору. Не уверен, любила ли меня когда-нибудь моя супруга. Но ревновала она к каждому женскому имени.

За что она боялась: за свой теплый угол? за теплое гнездышко Моны? Или все же любила по-своему?

А вот про Хуана я ей сказал. Как он вдруг появился, словно дух толпы, и исчез, окруженный людьми, словно растворился в народе.

Она выслушала все очень внимательно и потом попросила:— Расскажи, что ты про него знаешь? В детстве... понятно.

А позже?Почувствовав в ней все то же раздражающее любопытство к

ужасному, я запнулся.У меня было что рассказать.Выбор большой. Пестрый, как восточный ковер.Про открытую дверь? Это — вроде сказки.За Хуаном гналась полиция. В чем состояло преступление — не

помню. Кажется, участие в брошюре о Зое: девичье лицо, виселица, труп на снегу — этого облика войны аргентинцам знать не полага­лось. Агенты «Специального отдела» гнались по пятам, настигали. Он вбежал в подъезд, взбежал по лестнице, позвонил в дверь...

Ему открыл гражданин.Взгляд во взгляд — и объяснение: «Ваше дело. Можете выгнать».Передаю словами Хуана: «Человечьи глаза в человечьи глаза».Солидный гражданин втянул Хуана в дверь. Провел на крытую

галерею. Хуан кошкой спрыгнул на соседнюю крышу. Влез на гале­рею противоположного дома. Та же острая минута: взгляд вовзгляд, человечьи глаза в человечьи глаза... Оттуда Хуана не от­пустили: «Выспитесь, отдохните, поешьте. А утром — улица людная, затеряетесь».

Звучит вроде сказки...Этого я Ирене не рассказал.Или анекдот о том, что Хуан учил жить врага — да, по их терми­

нологии, классового врага.

234www.perm-book.ru

Враг, по их терминологии, деклассированный, еще не уложился в новую форму. Бывший не помню кто, в то время — мелкий служа­щий.

Они работали вместе. Это было одно из бесчисленных рабочих мест Хуана.

Сколько он их сменил!Человек был неумеха. На службе, которая могла его прокормить,

нужно было считать. Но прежде-то ему не приходилось считать.Он тонул.Хуан возился с ним, как с тупоголовым подростком. Он обучил

его всем жульническим приемам, позволяющим избежать таблицы умножения, которую тот, пока были средства, не удосужился вызуб­рить: что с чем складывать, из чего вычитать... В конце концов он- таки его натаскал. И человек поверил: могу!

Бывший враг смотрел на Хуана преданной собачкой: «Вы доб­рый... Я много слышал о коммунистах. Они все злые. А вы, вы — доб­рый...»

Коммунист для таких людей, объяснил мне Хуан, — это комму­низм, коммунизм — это партия. И хохотал: «Я рад, что он выжи­вет. По убеждениям — дрянь, а по душе — ничего себе. Жизнь его выучит. Может стать человеком».

И этого анекдота я Ирене не рассказал.Я мог нарисовать ей картину горя, которую мне когда-то описывал

Хуан. Ему пришлось идти к матери юноши, убитого на демонстрации.Мать долго не понимала, металась: «Где же он? Где?» Ей каза­

лось, что она в силах заклясть смерть тысячей мелких забот, как в детстве, при кори. Когда же она поняла, она как-то выгнулась, оне­мела... А с двух сторон над ней склонились, обнимая ее, муж и вто­рой сын, оба — на голову выше ее. И так они стояли втроем неска­занно прекрасным изваянием безмерного горя и безмерной любви: мать, сын и отец... И поодаль — Хуан, несчастный вестник несчастья!

«Как красив, как удивительно красив человек! —- говорил он тогда. — Я — что! Ну, трудно было идти... Ну, пошел... А древние вестники горя? На Востоке их убивали. И все-таки они шли, то бе­гом, то пешком, ели — не вдосталь, пили — не вдоволь, спешили:

235www.perm-book.ru

несли весть, считали своим долгом. Баутиста, какое великолепное, ка­кое благородное существо — человек!»

Этого изваяния горя и мужества я тоже не показал Ирене. Даже издали.

Я ведь ревнив.Еще мог бы я ей рассказать, как Хуан ушел из семьи. Родители

вложили в него все: деньги, сердце и жизнь. Но то, чем был полон Хуан, казалось им диким, преступным. «Либо — твои темные дела, либо — мы! — решил однажды отец. И добавил: — Мальчик, ты не покинешь нас, стариков!» — «Вернись, Хуан! Нам немного оста­лось...» — шепнула мать.

Но Хуан спешил. Нужно было писать, размножать и раздавать — не помню что: чуть ли не рассказ об аргентинском рабочем, убитом и зарытом в пампе полицией.

И он ушел.В тот раз он впервые перекурил до колотья в сердце.Эта сцена современной борьбы любви и долга тоже осталась не­

известной Ирене.Поглядев на нее — бледное пятно лица с черными пятнами глаз

и накрашенных губ в расплывающейся рамке кудрей, — я с тихим злорадством утолил ее интерес по-другому: рассказал про заявку на сценарий.

Ту самую заявку, из-за которой мы когда-то поссорились.Это было, когда Хуана исключили из университета. Политика —

не игрушки. Будущее ему закрыли погерметичнее, чем мне. Деньги, в конце концов, зарабатывают, так что мне просто не повезло, а волчий билет — тут, брат, шалишь!

Хуан, как всегда, выворачивал все наизнанку. Твердил, что он доброволец призыва человечности, а я слепая жертва режима. Жерт­ва капитала. И посмеивался. Ко я знал: ему было совсем не смешно.

Так мы оба и остались недоучками. Я стал торговцем, пре­успевающим и скучающим. Он — журналистом.

Не настоящим, понятно, не из большой, респектабельной прессы, нет: из тех, у кого количество хлопот обратно пропорционально ко­личеству денег. Тех, что проводят ночи среди линотипов и наборных

236www.perm-book.ru

касс и правят гранки с такой веселой яростью, чю все их указания и даже капризы рабочие выполняют без ропота.

Хуан был преступно доверчив. К каждому он подходил с одной меркой: интересный, хороший.

Тогда он говорил не так, как сейчас, холодновато и сдержанно. Нет, его слова были — он весь. Сколько я выслушал открытий! И ка­ких любопытных! О том, что значит для человечества Советский Со­юз: воплощение мечты, осуществление надежд. Они еще поколотят нацистов, увидишь! О том, как ведут у нас пропаганду коммунизма. При жесточайшем терроре, когда запрещено было произносить самое слово УРС (СССР), преподаватель географии подольше задерживал указку на зеленом пятне, и детям нравилось: такое большое-боль- шое, зеленое-зеленое! А интерес к СССР — это уже много. Очень много.

Часто говорил он и о том, как мучают в «Специальном отделе» патриотов и коммунистов.

Он сам еще этого не пережил. Он страшно боялся не выдержать. Он подолгу говорил о пытках, физических и моральных.

Об издевательствах, на которые фашисты, надо сказать, мастера.Один раз, в начале его увлечения политикой — я еще учился, он

тоже, — он прибежал ко мне разъяренный.— Знаешь, что эти гады сделали с девчонками? — вскричал он,

не здороваясь. — Ты знаешь, что они сделали?— Тсс! — предостерег я.В соседней комнате были сестры. Я боялся.— Они устроили нашим девчонкам осмотр* Понимаешь? Меди­

цинский! — Он говорил хриплым шепотом. — И с шуточками отпу­стили домой: «Ваш папа будет рад узнать, что его дочь невинна». Сволочь! Вот сволочь!

Я не выдержал: захохотал.Хуан изменился в лице. Я отшатнулся. Он был совершенно не­

обузданный. Я боялся его кулаков.— Знаешь, чего я тебе желаю, Баутиста? — в его голосе было

неистовство маньяка. — Хорошего цунами. Чтоб с тебя сползла ду­бовая кора, чтоб ты стал человеком!

237www.perm-book.ru

Он умел бросить обидное слово: цунами! Не просто землетрясе­ние, а землетрясение на дне океана. Цунами!

Мне с трудом удалось его успокоить. Я-де не понял... Он-де не так выразился... Я и не думал...

Вот такие он мне рассказывал дела. В те годы и поздней. До са­мой нашей ссоры. Ей-богу, он не терял надежды на то, что я спосо­бен бросить на произвол судьбы дорогих мне людей!

Кажется, он меня очень любил.Итак, я стал владельцем магазина, он — бывшим студентом. Мы

изредка встречались в кафе. Для меня он был как глоток свежего воздуха. Я еще не привык довольствоваться малым: хлеб наш на­сущный...

И вот однажды, при встрече, он заявил с торжеством:— Доказал-таки ему!— Тсс! — произнес я машинально. Сказался условный рефлекс.

Я так привык к тому, что, говоря опасные вещи, он не обращает вни­мание на незнакомых кругом!

В данном случае эго было излишним.— Что? Кому доказал?Он сел. Резко поднял голову к официанту, стал похож на пла­

кат «Морской ветер — в лицо». Заказал кофе. И сказал само­довольно:

— Валентину. Понимаешь, он уверял, что я не придумаю анти­советский сценарий. Я ему говорил: они — по шаблону, их не при­думывают, а пекут, один за другим, за деньги. «А ты вот не испе­чешь и без денег. Не сумеешь», — сказал он. «Испеку!» — сказал я. И испек: точь-в-точь по дурацкому шаблону.

— Хуан, — сказал я, подумав. — Я не знаю твоего Валентина, но если он имеет отношение к кино...

Он отмахнулся:— Брось! Это шутка. Глупая, может быть... Ну что ж! Будь Ва­

лентин киношником, неужели ты воображаешь что я стал бы ма­раться? Нет, он трепач, ничего не смыслит в искусстве.

— Жаль, — я сочувственно качнул головой. — Сценарий для вас, литераторов, единственный путь к обеспеченности. Очень жаль!

238www.perm-book.ru

Чашечка с кофе, которую он подносил к губам, застыла в воз­духе, точно испортился киноаппарат и движущийся кадр превратился в неподвижную карточку.

— Ты всерьез воображаешь, что я способен разрабатывать ан­тисоветский сценарий за деньги?

— Почему нет? — Я ведь тоже любил его; и я частенько заду­мывался над его будущим, крайне неясным. — Если у тебя это вы­горит...

Он рванулся из-за стола. Я едва его удержал.— Вот, ты злишься! А смог же ты, на пари или как, написать

хотя бы заявку. Ну-ка, покажи мне свой опус!Он прикусил губу. Что-то пришло ему в голову.— Я оставил его Валентину...Я глаза вытаращил:— Хуан! Ты умный парень... Как ты мог? Он украдет идею и

сам, без тебя...— Ах, разве в этом дело? — Он моргал, кусал губы, оправлял

руками пиджак. — Ладно! Возьму. Разорву. Что еще мне делать с этой бумажкой. Разве только...

Он прибавил грубость, без смеха и без особенной злобы.А через некоторое время, за тем же столиком того же кафе, он

говорил грубости, также без смеха, но со злостью — с какой злостью!Валентин оказался агентом «Специального отдела».Назад свою заявку Хуан не получил никогда.Я слышал, ему показывали ее при допросе. Якобы его истязали.

И якобы бумажка осталась как была: без подписи Хуана.— Вот так было с этим сценарием, — сказал я Ирене и ухмыль­

нулся.— Ловко задумали. Только не дотянули. Заявка без подписи. Нет, не дотянули! Я посоветовал ему молчать: никому ни словечка. Пока никто не знает про ошибку... И тут мы поссорились.

Я недосказал ей. Я тогда посочувствовал Хуану и еще по-друже­ски посоветовал, в который раз уже, бросить политику.

«Это не шутки, — сказал я, — а если и шутки, то плохие, не толь­ко для тебя: для твоих друзей тоже». На это он ответил: «Еслитрусишь, можешь не считать меня другом. Пожалуйста!»

239www.perm-book.ru

Он был страшно расстроен и зол.Во-вторых, — и это-то и разорвало нашу истончившуюся, очень

уж непрочную связь, — я порекомендовал ему написать новую заяв­ку и поскорее предложить киностудии. «Будет жаль, — сказал я ,— если Валентин украдет твой труд, а ты останешься на бобах. Утри ему нос!»

Он даже растерялся. Смотрел, смотрел на меня... Мне б, как я обычно делал, — на попятный замазать, я-де, он-де... Но — сейчас я плохо помню: то ли мне надоело уступать его маниям, то ли...

Моя старшая сестра была помолвлена. С коммерсантом. Очень солидным. Знакомство с Хуаном для нашей семьи становилось опасным.

По-настоящему опасным.— Вот так мы и разошлись, — повторил я Ирене, умолчав о том,

о чем не стоило вспоминать. — Вот так вот... В конце концов, это было неизбежно. Слишком разные у нас принципы. Я работал, как вол, содержал всю нашу семью; он думал об одном себе. Не умел жертвовать собой. Мы должны были разойтись.

— Ты словно жалеешь, что полиции не удалось его одурачить. — В голосе Ирене — холод и грусть.

— Я объективен, — возразил я равнодушно. — И у меня развито чувство юмора. Что остроумно, то остроумно...

— Обыкновенная подлость. — Ирене разгорячилась. — Сыграли на слабой струнке, злоупотребили доверием... Не вижу ничего ост­роумного!

Она встала. В безлунной ночи ее фигура в темном шелку была сгущенным воплощением мрака, только неясно белело лицо.

— Не нужно верить людям, дорогая! — заметил я примиритель­но. — Я не верил. Никогда. Никому. И со мной ничего подобного не случалось.

— Ты-то держишься за открытую дверцу, а он — он едет над пропастью. Смешит чужую жену, которую больше и не встретит...

Я умолк. Я боялся истерики. А мог бы...Мог бы я рассказать про Аурору. Про девушку, которую погу­

бил Хуан. Какую девушку!

240www.perm-book.ru

Про Аурору я Ирене не рассказал. Ни слова. И никому друго­му — тоже ни слова.

Сам я с Ауророй допустил ошибку. Одну-единственную.Но о моей ошибке знал только Хуан. А он не болтлив.Аурора с первых дней университета показалась мне загадкой.В самом деле: для чего ей было резать трупы в нашем очень

смешанном, сомнительном обществе? Хорошенькая — прелесть! — на­стоящая Аврора, Заря, золото, алость и синь. Ко всему — единствен­ная дочка богатейшего эстансьеро*, из тех, за кем охотятся репор­теры рубрики «Светлая жизнь».

Для чего ей был медицинский? Вышла бы замуж за воспитан­ного, культурного человека своего круга, то есть недостижимо выс­шего общества, позировала б фотографам, жила б в свое удоволь­ствие...

Это было делом рук Хуана. Если хотите, одним из его преступ­лений. Он заманил ее. Даже не то что заманил. Просто они были знакомы, и он... И она... Ну да, просто она, наверное, влюбилась.

Может быть, я неверно истолковывал, не знаю. Но мне тогда так казалось.

Зачем скрывать? Я потерял голову. Я сознавал: она для меня недоступна. Я не осмеливался даже ухаживать. И все-таки...

Как я о ней мечтал! Как ревновал: к Хуану, к ее друзьям — не­божителям, таким простым в обращении между собой, но совершен­но не замечавшим нас, грешных...

Однако Хуану было мало того, что он сбросил ее из рая на зем­лю. Он еще задурил ей мозги своими бреднями. Да как!

Сейчас вам будет понятно.Вообразите площадь Сан Мартина. Зелень, вроде парка, и при­

горок, а за ним — необъятная гладь розово-серебряной реки. Кра­сота и покой. Только няни с детьми да мужчины с газетами: читают сообщения о войне в Европе, в Азии, в Африке. Далекой от нас вто­рой мировой войне.

* Э с т а н с ь е р о — крупный помещик.241

www.perm-book.ru

А рядом, в двух-трех кварталах — улица Виамонте. Филологиче­ский факультет. Все оцеплено полицией. Пропускают только по доку­ментам живущих поблизости. У филологов забастовка, они заперлись в здании факультета. Решено взять их измором. Закрыт водопровод, отключено электричество... Вот вам, голубчики!

Из-за чего они бастовали, я не знаю. Свобода, справедливость, очередной фантастический прожект заправил. Право, не помню!

И вот иду я по площади Сан Мартина, а навстречу — Аурора. Где холод горных вершин? Ветер в золотых волосах, ветер в синеве глаз, летит, не касаясь земли!

— Баутиста! Вы тоже! Вот радость! Столько наших...Я и не знал, что она умеет так по-девчоночьи лопотать. В долю

секунды она высыпала передо мной все новости: сестры и матери студентов переправляют через соседей из окрестных домов пищу и воду... Организация! Солидарность! Ребята продержатся. Студентки с других факультетов выдают себя за сестер добрых соседей, сту­денты — за братьев. Хуан уже там, пробился сквозь полицейский кордон. И вы, Баутиста, со мною — туда!

Все это она высыпала с восторгом, солнечная в солнечном свете, очень юная на фоне вечной Ла Платы.

Как я любил ее! Как желал...И как жаль мне стало ее, эту золотую красавицу, которая не

знала, конечно, с чем связано вмешательство в чужие дела. «Специ­альный отдел»... Издевательства... Пытки... Произвол полицейских чиновников... Мой долг был предостеречь ее.

— Аурора, —- сказал я серьезно. — Не сходите с ума. И меня не уговаривайте, не выйдет. Университет — все мое будущее. У меня — сестры, родители. С моей стороны было бы преступлением перед ни­ми рисковать из-за неизвестных мне шалопаев-филологов.

Точно тень набежала на солнце, таким стало ее лицо. Улыбки — ни следа.

— Вас хоть и арестуют, ничего вам не сделают, — я схватил ее за руку, боясь, что она убежит. — Ваш отец, с его влиянием, со свя­зями, выручит вас.

Она вырвалась, надменно скривила губы.

242www.perm-book.ru

— Если арестуют, я буду — как все. А вы... мокрица вы, Бау­тиста!

И она убежала на улицу Виамонте помогать тем, безумным. Ве­тер в волосах, ветер в платье с цветами...

Сразу после того как их выпустили из «Специального отдела», мы с нею столкнулись в широком коридоре медицинского факульте­та. Она была вся погасшая: ни искорки, ни огонька.

Она хотела пройти мимо. Я удержал ее за руку.— Что, Аурора? — в моем голосе дрожало сочувствие. — Я го­

ворил!Она поглядела мне в лицо:

— Вам... жаль... меня! — сказала она медленно, точно безмерно удивленная. — Вам, вам — жаль меня...

И внезапно разрыдалась, сгорбив плечи, вытирая глаза кулака­ми, совсем не красивая и не изящная, падшая женщина, сознающая себя падшей. И так же внезапно перестала рыдать. Только запух­шие веки выдавали, что она, видимо, непрерывно боролась с жившим в ней плачем.

Я уронил ее руку... и она прошла мимо ровным, безжизненным шагом, каким ходят монахини. Я застыл.

Я не рискнул пойти за ней. «Надо дать ей время привыкнуть к позору», — помнится, подумал я в первый миг. И вдруг меня осени­ло: а ведь она теперь не так уж недоступна, несмотря на все свои миллионы!

Ясно помню: надежда на счастье потрясла меня. Сердце засту­чало часто-часто, не в груди, а выше — в горле, у кадыка. И страст­но захотелось, чтоб то, что с нею сделали гестаповцы (у нас их так называют: гестапо), было непоправимым: чем хуже, тем лучше.

Я же так любил ее! Я готов был пожертвовать для нее всем.Следующей моей мыслью было: проверить! немедленно!В тот день мне невероятно везло. Не сделал я и шага, дверь

«Колбасной», как мы, студенты, называли анатомический музей, рас­пахнулась и оттуда вышел Хуан. Бледный, решительный...

Проще всего было спросить его прямо. Законный интерес, он же всячески вовлекал меня... Но — не умею я в лоб! А раскрывать свои

243www.perm-book.ru

карты, изомните! Он был соперником. И каким! И я, для начала, рас­сказал ему: дескать, иду, встречаю Аурору... Словом, рассказал все, как было.

— Ты ее пожалел? — его глаза стали очень большими, очень странными. — Баутиста, как ты мог? Она преклонения достойна. А ей, гордой, жалость... — И, овладевая собой, по-езоему быстро: — Куда она пошла? В какую сторону?

Ему не стоялось на месте: скорее, скорее! — выражала каждая его черточка.

Я заколебался. Я опасался за свое возможное счастье.—■ Куда? Ну? Баутиста!Никогда я не видел Хуана таким: словно раздавленным страхом.Я понял: он ее любит.И тогда я решился.— Туда! — показал я в противоположную сторону.Побежали мы вместе. Я даже опередил его. Потом, конечно,

свернул...Весь остаток дня мы искали Аурору. Не мы одни: очень многие.

Искали, отчаянно, изо всех сил, Хуан заразил меня своей тревогой. Я повиновался ему по-мальчишески, с готовностью.

Аурора исчезла.На другой день стало известно: она бросилась в реку.Спасти ее не удалось.Не могу описать, что я пережил, услыхав эту весть. Такой кру­

той зигзаг, от предвкушения счастья к безысходному горю...Помимо всего прочего, я боялся. Я ждал: Хуан плюнет мне в

лицо, как за Нену.Я бы не очень и защищался. Я чувствовал себя страшно вино­

ватым.Как всегда, он поступил неожиданно. Он ни разу не обмолвился

об Ауроре. Он заметно осунулся, на время стал забывчивым, чуть ли не растеряхой. Изменила душевная собранность.

Да, он любил ее. И под конец я понял, что, по существу, он был перед нею виновнее, чем я. Не делись он с ней бреднями о будущем счастье для всех... о мире без войн...

244www.perm-book.ru

А я... Разве я не предупреждал ее? Еще тогда, в парке. И я бро­сил ему в лицо ее имя — почти два десятилетия спустя, перепрыгнув через герань в моем палисаднике, обезумев от горя из-за бегства Моны, моей дочери, которую так же решил погубить он, Хуан Эрреро.

Догнать его! Догнать! Пусть он ответит за свое преступление! Пусть на своей шкуре почувствует, что такое ярость матери, теряю­щей дочь!

Такой матери, как Ирене....Я увидел его издали. Он стоял на остановке автобуса, прямой,

определенный весь, до конца.Автобус подходил, дребезжа.Я бросился бежать. Я бежал, как безумный, уже не думая о

возможном скандале.Я схватил его за локоть, когда он ступил на подножку. Он

спрыгнул, как он умеет: четко, легко...Я объяснил ему, чего я хочу.Автобус ушел.Мы были одни.Я опомнился: нас могли увидеть соседи... Я отпустил его руку.Он, кажется, понял. Он кивнул, не усмехаясь, не морщась, не

хмурясь: бесстрастие дьявола, железобетонная, поистине их, комму­нистическая, власть над собой.

— Пойдем, Баутиста, — сказал он просто, как если б речь шла о приглашении на матэ. — Тебя ждет сюлриз. Приятный —неприят­ный, не знаю... Но если ты думаешь, что тебе так будет легче, пой­дем... Сегодня я не спешу.

Никогда я не забуду! Сколько буду жив, в старости, в минуту смерти, у меня это будет перед глазами: мой дом, моя гостиная... мой стол... мой рояль... мой бывший друг, мой враг, Хуан Эрреро, невозмутимо спокойный. И моя супруга, Ирене, очень красивая, хотя на лице много скобок новых морщин. Она говорит так, точно заразилась их проклятой простотой тона, ловкостью слов:

— Ну, конечно, я знала. Сама ее собирала. Ты что же вообра­жаешь, у Моны — секреты от меня?

245www.perm-book.ru

«А от меня?» — хочу крикнуть я и — молчу.Хуан стоит, спиной оперся о стол, ноги в лодыжках — крест-на­

крест, одно колено напряжено, другое — чуть согнуто, в руке сига­рета.

Он молчит. Он тут только затем, чтоб нам было легче.Проклятая способность самоотречения во имя других, далеких

или ставших далекими!Говорит одна Ирене. Я тупо вспоминаю: у нас давно не было в

доме истерик. Я воображал — это моя осторожность. А она просто нашла себе осмысленное дело по силам.

— Я не хочу войны, Баутиста! — говорит она резко. — Если б я могла, я б тоже поехала куда-нибудь, где заклинают духов войны. Но для фестиваля в Москве я стара. Фестиваль — для молодых...

Стара! Слово «стара» в устах Ирене... Я перевожу глаза на Хуана. Он теперь сидит, пальцы вцепились в стул, тело вперед: пу­ма в броске! На лице ни усмешки, ни презрения. Глаза смотрят прямо.

И ни одним движением он не подчеркивает, что он здесь из-за нас. У меня мутится в глазах, перехватывает дыхание. Древний вестник горя, который, зная, что ему — смерть, не сворачивает с пути!

Потому, что это нужно другим.— Мне жаль, — говорит Ирене. В ее голосе печаль и уста­

лость. — Жаль, что у нас в юности не было фестиваля, Баутиста. Мо­жет, иначе повернулась бы жизнь? Может, мы бы и сейчас еще — не только из-за Моны, для Моны?..

Я хочу кричать: «Что мне до войны? Что мне чужие дела? Луч­ше отдайте мне Мону! Неиспорченную... Незапятнанную... Верните мне ее, я люблю ее!»

Я не посмел выговорить это вслух. Они бы не поняли меня. И, кроме того, я боялся. Боялся Ирене. И, конечно, его: Хуана Эрреро.

1961

www.perm-book.ru

С О Д Е Р Ж А Н И Е

Возвращение 3Парижские фиалки

К сожалению, мы — не боги! , . . 22Парижские ф и а л к и ............................................ . 27Д и а н а -о х о т п и ц а .................................................. . 31Рядовой с л у ч а и .................................................. . 35Блуждающие в п о т е м к а х ............................... . . 39Неудачный д е н ь .................................................. . 43П р е с т у п н и ц а ....................................* . 47

Южное предместьеДостоверная хроника легендарной «Индианы» . , 54Щ у р е н о к .................................................................................... 66Торжество добродетели . . . . . . . . . 86Голодные волки и погибшие о в ц ы ......................................... 102Сказка об украинском деде и об аргентинских чудесах. 113Флоуретская лавочка 127Падение в ж и з н ь .........................................................................140Пряничный домик и ветер с ю г а ...........................................164Белый в ь ю н о к ................................................................................199Вестник горя . 209

www.perm-book.ru

Ольга Александровна Волконская

ФИАЛКИ И ВОЛКИ

Р а с с к а з ы

Редактор И. Л е п и н Художник Н. Г о р б у н о в

Художественный редактор М. Д а н и л о в Технический редактор А. К а р а с е в

Корректоры Л. К р а м а р е н к о, Г. Б о р с у к

С д а н о и н а б о р 10. V. 1975 г. П о д п и с а н о в пе« ч а т ь 25. V I I I . 1975 г. Ф о р м а т 70Х 108'/з2. С у м . т и п . № 2, Б у м . л . 3,875; п е ч . л . 7,75; у е л . п еч . л . 10,85; у ч . -и з д . л . 12,993. Т и р а ж 30 000 э к з .Ц е н а 55 к о п . Т е м п л а н 1975 г. И з д . Л» 34. П е р м - с к о е к н и ж н о е и з д а т е л ь с т в о . 614000, П е р м ь , у л . К . М а р к с а , 30. К н и ж н а я т и п о г р а ф и я № 2 у п р а в л е н и я и з д а т е л ь с т в , п о л и г р а ф и и и к н и ж н о й т о р г о в л и . 614001, П е р м ь , у л . К о м м у н и с т и ч е с к а я , 57. З а к . 544.

в 67 Волконская О. А. Фиалки и волки. Расска­зы. 2-е изд. Пермь, Кн. изд-во, 1975.

246 стр.

В к н и г е р а с с к а з ы в а е т с я о ж и з н и т р у д я щ и х с я т а к н а зы * в а е м о г о « с в о б о д н о г о м и р а > , о б и х б о р ь б е з а с в о и п р а в а .

70302—77 М152(03)—75

Р 2

www.perm-book.ru