Николай Гуцко.

Кремлевский полк. В/Ч 1005.

Моему первому командиру посвящаю.

Допризывник.

Толя ловко снимал ножом кожуру с апельсина, и она длинной спиралью вилась из-под ножа. Закончив чистить апельсин, он разделил его на дольки и выложил на тарелке в виде экзотического цветка, в центр которого водрузил муляж апельсина из только что снятой кожуры. Полюбовался своей работой, прищурил глаз и спросил, хитровато улыбаясь:

− А как ты попал в Кремлевский полк? Ведь туда, понятное дело, кого попало не берут; вот так, без всякого…

− Вот так и попал, без всякого, как ты выразился. Простое стечение обстоятельств, случайность... Можно сказать, что повезло, хотя это слово тут вряд ли подходит.

− И все три года ты прослужил в самом Кремле? − Да, почти три года. Правда, первый год в военном городке под Москвой, пока в

школе сержантов учился. Но это длинная история, коротко тут не расскажешь.− А куда нам спешить? Все равно расскажи, как там служилось, что интересного видел.

Я-то служил на Северном флоте, там кроме белых медведей никого увидишь.− Если тебе это будет интересно. Когда меня в первый раз вызвали в военкомат и стали

заполнять личное дело, майор спросил, какая у меня гражданская специальность. Когда я сказал, что с отличием окончил ремесленное училище и что у меня уже четвертый разряд электрика, он предложил определить меня в ракетные войска.

− Там нужны грамотные специалисты, да и ты кое-чему сможешь там научиться. Я не стал возражать, где, как не в ракетных войсках, можно вплотную соприкоснуться с

новейшей техникой. Меня направили в морской клуб ДОСААФ, на курсы мотористов-дизелистов. Вечерами, после работы в течение шести месяцев я ходил на курсы. После окончания курсов майор меня больше не беспокоил, но в середине лета снова вызвал в военкомат. Посмотрел на мою повестку, нашел в картотеке личное дело и протянул его мне:

− Иди в кабинет военкома, там с тобой побеседует старший лейтенант.Вхожу в комнату, за столом сидел старший лейтенант в темно-синих погонах, на краю

стола лежала фуражка с таким же темно-синим околышем. Такого цвета погон я раньше не видел. «Наверное, такие погоны у ракетчиков. Это чтобы их отличали от летчиков». Передаю офицеру свое личное дело, он взял его и, не раскрывая, положил перед собой на стол. Старший лейтенант смотрел на меня испытующим взглядом, он не скрывал его, но взгляд этот был каким-то особым, мягким, ненавязчивым, не вызывавшим скованности и

1

напряжения. Негромким голосом предложил мне присесть на стоявший напротив стул. Я ожидал, что сейчас он углубиться в мое личное дело, а я за это время немного освоюсь с ситуацией. Но папку он не открыл, она так и лежала перед ним, и стал задавать вопросы на самые простые житейские темы. По мере нашего разговора мне стало ясно, что мое личное дело он уже не просто прочитал, а хорошо изучил его еще задолго до встречи со мной.

− Чем вы занимаетесь в свободное время?− Хожу в кино, иногда в парк, читаю, после работы ежедневно в течение часа

занимаюсь с гантелями.− Что, культуризмом? – спросил он то ли одобрительно, то ли осуждающе.Культуризм осуждался тогда, как буржуазное извращение…− Да нет. Спортом я всегда занимался, не хочу в армии слабаком выглядеть.− А что вы читаете? − Наверное, как все в молодости, перечитал Джека Лондона, Купера, нравиться

Стендаль, Дюма, Бальзак, люблю исторический роман. Школьную программу, конечно же, перечитал. Сейчас читаю то, что печатают в толстых журналах.

То было время, когда главным редактором в «Новом мире» был А. Твардовский, напечатавший в своем журнале «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына. Все зачитывались повестью, спорили о достоинствах повести, нецензурной лексике, ранее не допускавшейся в печатной литературе. Даже А. Платонов, и полуподпольный С. Есенин отошли на второй план по популярности. По предложению Н. С. Хрущева, повесть шла первым номинантом на Государственную премию.

Я стал догадываться, что лейтенант в курсе моих литературных пристрастий. Но кто ему все это рассказал? В военкомате об этом не спрашивали, да и не стал бы я делиться этим с ними. Он задавал вопросы неспешно, но они методично следовали один за другим. Его вкрадчивый, мягкий голос, располагал к доверительности. Я никак не мог сориентироваться, что именно его интересует, какие мои достоинства или недостатки он хочет узнать.

− А газеты, журналы выписываете?− Да, журнал ГДР и «Новости АПН»− Вы интересуетесь политикой?− Да, мне это интересно. − После службы собираетесь продолжить учебу?− Обязательно. − У вас есть девушка, она будет вас ждать? − Да, есть, а будет ли ждать – это сейчас трудно сказать.− А ноги у вас никогда не болели? – неожиданно спросил старлей. − Да нет. Я бегал на лыжах за школьную команду, очень много играл в баскетбол в

училище, когда жил на Волге − много плавал.Он удовлетворенно кивнул головой.− Хорошо. Можете идти.Я все время ожидал вопросов о своей работе, о специальности, об учебе в морском

клубе, но вопросов этих он так и не задал. Этот старлей совсем не был похож на офицеров из военкомата своими повадками, манерой вести разговор. За все время нашего разговора он ни разу не обратился ко мне на ты. Особенно выделяла его безупречно опрятная, ладно сидевшая форма − чего никак нельзя было сказать, о наших военкоматских офицерах, уже давно по сути ставших клерками в погонах. Я вернулся майору.

− Ну что, побеседовали? Что он тебе сказал? − спросил майор.− Ничего не сказал. Спрашивал обо всем, больше ничего.− Тогда иди домой, скоро мы пришлем тебе повестку. Нет, еще не о призыве, но уже

определим, куда ты пойдешь служить, и когда. Когда я беседовал с тем приезжим старлеем, то хорошо рассмотрел, надпись «ГОН»,

сделанную красным карандашом в правом верхнем углу папки с моим личным делом. «Группа особого назначения?». Но я знал, что туда берут мастеров спорта или кандидатов в

2

мастера. Я пытался выяснить у парней уже отслуживших в армии, что это за род войск такой с синими погонами, но никто ничего не мог мне прояснить. Ребята шутили, что это имеется в виду тот самый гон, что у оленей...

Прошло дней десять, меня снова вызвали в военкомат. Майор, на этот раз другой, спросил номер моей команды. Я сказал, что ракетчик и он стал рыться в картотеке, но мое дело найти не смог. Он стал искать его по всей картотеке, думая, что его положили по ошибке не туда. Я видел, куда в прошлый раз положили мое дело, и показал майору ячейку.

− Нет, там тебя не может быть, − уверенно возразил он. Тогда я нашел в ячейке свое личное дело и протянул ему. Он в недоумении стал его

разглядывать, тоже обратив внимание на надпись «ГОН» в правом верхнем углу. В это время в комнату вошел второй майор, тот самый, что посылал меня на беседу со старлеем. Он, конечно же, был в курсе дела.

− Его дело кто-то по ошибке положил вот сюда, а он у нас ракетчик, прошел курсы в Морском клубе, − обратился он к вошедшему майору.

− Нет, нет, тут все правильно, это не по ошибке. Его отобрали в... Мы не можем его оттуда трогать, это уже утверждено у военкома.

Они оба вышли в другую комнату, чтобы не продолжать разговор при мне.− Тебя перевели в другую команду, твое дело теперь будет лежать здесь, запомни, −

сказал огорченно вернувшийся майор. − Что, меня в другие войска перевели? Я не хочу в другие. А в какие войска меня

перевели? − пытался я узнать у майора.− Когда призовем, тогда и узнаешь, − ответил раздраженно майор, давая понять, что он

не намерен просвещать меня в этом вопросе. − Мы тебя скоро призовем, придешь в понедельник в военкомат на последнюю

медкомиссию. На медкомиссии присутствовали представитель горисполкома. Эта комиссия

окончательно решала вопрос пригодности к военной службе, а также кто, где будет служить. Военком зачитал мою фамилию и спросил:

− Вы где желаете служить? − Как где?! В ракетных войсках! Комиссия растерянно переглянулась. «Не сказал ли я что-то лишнее?».− Хорошо, идите, − приказал военком.Захожу к майору, он положил передо мной повестку с красной полосой наискосок:− Распишись вот здесь. Давай свое призывное удостоверение, вместо него теперь у тебя

будет военный билет. К десятому сентября чтоб рассчитался на работе и в общежитии. Отдашь паспорт коменданту, чтобы она тебя выписала. С собой взять только предметы личного туалета, и на три дня сухой паек. Других вещей с собой не брать. Ты в отпуске уже был, нет? Покажешь эту повестку на работе, и тебе сделают полный расчет. Можешь поехать к родителям, только смотри, не опоздай. Сбор ровно в десять утра десятого сентября, здесь во дворе военкомата. Больше повесток мы присылать не будем − это уже призывная повестка. Неявку будем рассматривать как дезертирство. Оденься в самую простую одежду, − по отечески наставлял меня майор.

Я вышел из военкомата в полном недоумении, куда же это меня определили.«Наверное, это особо важная часть, поэтому и приезжал тот старлей, чтобы отобрать

себе людей». В этом я не ошибся, старший лейтенант действительно приезжал за этим.Расчет мне сразу не дали потому, что наше СМУ-8 находилось в Москве. Оно

занималось строительством стартовых площадок для стратегических ракет на Байконуре и Плесецке. Может, поэтому я и решил пойти в ракетные войска? Но отпускные дали сразу.

− Приедешь из отпуска, все документы будут готовы, и полный расчет тоже, − заверили меня в отделе кадров.

Комендант выписала меня из общежития. И я, чувствуя себя свободной птицей на пороге новой, неведомой и немного пугающей жизни, уехал в Саратов, в свой

3

предармейский отпуск. Там мы условились с моей девушкой Ниной провести последние дни, оставшиеся до моего ухода в армию. Время в Саратове пролетело быстро, а деньги закончились еще быстрее… Мне было пора уезжать, Нина оставалась еще погостить у родственников, приезд к которым она совместила с нашей встречей. Мы пошли на вокзал, чтобы мне попытаться как-то сесть на поезд и вернуться в Рязань. А уже оттуда, получив полный расчет, я планировал поехать к родителям. Она знала, что в кармане у меня осталось всего 20 копеек, и пыталась вернуть мне те 25 рублей, что я ей оставил, или хотя бы поделить их. Нина была той самой лучшей девушкой в мире, которая пробудила во мне первое чувство, поэтому я не мог допустить, чтобы наше расставание запомнилось ей этим «финансовым кризисом». А расставались мы надолго, на целых три года…

− Мне мама завтра перевод пришлет, я с ней говорила вчера по телефону, − пыталась убедить меня Нина.

− Не переживай за меня, я доеду, в крайнем случае пойду к бригадиру поезда и все ему объясню. Он выпишет штраф, который пришлют мне на работу, − успокаивал я ее, испытывая неловкость за то, что оказался таким финансово несостоятельным кавалером.

Так разговаривали мы, стоя напротив выбранного мной вагона, в который, судя по внешности проводника, будет легче проникнуть.

− Как же ты сядешь, это фирменный поезд, в нем всегда контролеры. Видишь, проводники не пускают в вагон даже провожающих, − волновалась Нина.

− До отправки еще времени много, что-нибудь придумаем.А тем временем посадка подходила к концу, пассажиры и провожавшие стояли

группами, говорили или выслушивали последние наставления, последние прощальные фразы. До отхода поезда оставалось несколько минут. Наконец вижу, что «моя» проводница оставила свой пост и неспешно шла посудачить с проводником соседнего вагона, прижав подмышкой свои жезлы, чтобы не мешали лузгать семечки. Именно этого я так терпеливо и ждал. Быстрые объятия, последний поцелуй, − если бы я знал тогда, что он на самом деле будет последним, − перехожу перрон и вхожу в вагон, бросаю на верхнюю полку свою балетку и выхожу снова на перрон как полноправный пассажир, вышедший попрощаться со своей девушкой. Наконец поезд отходит и медленно проплывает мимо вокзала, я стою в тамбуре рядом с проводником и машу Нине рукой. Она машет мне в ответ, но не идет за поездом, как другие, а стоит на том месте, где мы попрощались.

Я еду, а там – что бог пошлет. Проводница шла по вагону, проверяла билеты и укладывала их в свою служебную сумочку, похожую на кляссер для марок. На каждом кармашке написан номер места. Чтобы не вести при пассажирах неизбежный неприятный разговор, я вышел в тамбур, сел на откидной стульчик, закурил и стал ждать этой неприятной минуты. Закончив проверку билетов, проводница приоткрыла дверь в тамбур и, видя, что я курю, а вещей у меня никаких нет, закрывала дверь, ничего мне не сказав.

«Не может же ехать человек совсем без вещей, значит, билет у него я уже проверила», − видимо, говорил ей профессиональный инстинкт.

Именно на это я и рассчитывал. Проводница через несколько минут еще раз заглянула в тамбур, где я продолжал курить, ничего не сказала и закрыла дверь. Только теперь я решил войти в вагон. Кто-то уже организовал игру в шахматы, стали играть на высадку, я тоже включился в игру: это была лучшая маскировка для «зайца». За игрой время пролетело быстро. Многие пассажиры ложились спать, другие уже спали. Подошла проводница и попросила помочь ей занавесить одеялом крайнее купе. Ее смена закончилась и она стелила себе постель, чтобы лечь отдыхать. Я вызвался ей помочь, так как не играл в это время. Но пора было и мне подумать об отдыхе, в половине пятого утра мне выходить. Пройдясь по вагону, нашел не занятую багажом полку на «третьем этаже», так как в вагоне не было ни одного свободного места, забрался на нее и быстро уснул. Нужно было не проспать свою станцию, проводницу об этом я попросить, естественно, не мог. Мои дорожные проблемы были еще далеки от разрешения: поезд не шел через Рязань, а поворачивал в Ряжске на Ожерелье, и далее шел на Москву. Мне предстояло еще каким-то образом проехать

4

оставшиеся семьдесят километров до Рязани. В половине пятого утра поезд втягивался в станцию Ряжск. Я взял балетку и пошел к выходу. Проводница старательно протирала поручни от копоти, которую обильно извергал паровоз. Она удивленно посмотрела на меня:

− Ты что, тут выходишь?− Да, а что?− У меня, нет пассажиров на выход в Ряжске. Я записала, где кого надо будить, − ее

удивление росло, по мере того как она напряженно пыталась вспомнить, не забыла ли она про пассажира, выходящего в Ряжске. − Нет, у меня тут никто не выходит. А я вас что-то не помню, − неожиданно перешла она на вы и посмотрела на пустой перрон, видимо ища кого-нибудь из железнодорожного персонала.

На перроне не было ни души. − Вот те раз! А не я ли помогал вам занавешивать одеялом купе вчера вечером.Говоря это, я вышел из вагона на перрон − тут уже ничейная территория. Она смотрела

мне вслед, не в состоянии понять, как это она в своем вагоне провезла «зайца»... А я быстрыми шагами удалялся от вагона, в голове уже вопрос: как доехать до Рязани? С большой плетеной корзиной по перрону шла лотошница, громко предлагая горячие пирожки с рисом и мясом. Жутко хотелось есть, а утренняя прохлада только усиливали аппетит.

− По чем пирожки?− По восемь копеек. Горячие, только что испекли. «Если я куплю два пирожка, у меня останется четыре копейки на троллейбус. В Рязани

на троллейбусе без билета никак не проедешь, там кондуктора бдительные». Купил два, действительно горячих, пирожка и с аппетитом стал их есть. Не успел съесть еще первый пирожок, как репродуктор типовым вокзальным диалектом пробубнил: «Рабочий поезд «Ряжск − Рязань» отходит от третьего пути через пять минут».

Кажется, моя проблема решилась сама собой. Повезло и на этот раз: на рабочий поезд − билет не нужен.

«Наверное, у допризывников тоже есть свой покровитель. Или это Никола – угодник опекает меня в эти дни?». Доев пирожки, я пошел через пути к рабочему поезду. Поезд шел медленно, останавливаясь на каждом полустанке, высаживая рабочих, но к обеду он все же привез меня в Рязань.

В троллейбусе я честно взял билет, и уже через двадцать минут был в общежитии. Мой «призывной» отпуск закончился, осталось получить расчет, съездить на недельку-вторую к родителям, и прощай свободная стихия… Пойдут долгие солдатские будни − целых три года. Страшно подумать: почти полжизни... Но уже другое чувство все больше входило в меня: хотелось поскорее пройти через это и выйти к новой жизни, полной стольких надежд и планов. Думалось о поступлении в институт после Армии. Не забуду ли все там?

Дома родители по давней традиции устроили по поводу моего ухода в Армию проводы, на которые пришло почти все село. Ветераны войны вспоминали свои фронтовые тяготы, давали советы бывалых служивых. Среди них были воевавшие и в Финскую и в Отечественную; дед Викентий вспоминал как он воевал с австрийцами еще в Первую Мировую, и все удивлялся, что уже тогда у них не было немощеных дорог, а картошку австрийцы убирают специальным плугом … Мужчины давали наставления «служить честно и добросовестно», а женщины − беречь себя. Я слушал их, а мысленно был уже далеко, где-то там, в том неведомом, что предстояло мне пройти, во что погрузиться на целых три года. Памятуя наказ майора не опаздывать, я приехал в Рязань на три дня раньше, чтобы решить все свои дела.

Призывник.

Десятого сентября 1963 года, задолго до десяти утра я был уже в военкомате с небольшим фибровым чемоданом. В котором лежали коржики, что напекла мама в дорогу,

5

традиционное украинское сало (как оказалось – лучшее НЗ для солдата), буханка черного хлеба и, конечно же, пляшка горилки, которую тоже положила мама. Да пресловутые предметы .личной гигиены. Во дворе военкомата уже собралось десятка полтора новобранцев. Не все пришли, стриженными наголо, кто не постригся, тех стригли тут же, прямо в углу двора. Во дворе сформировалось несколько групп призывников, в центре которых стоял офицер или сержант. «Покупатели» − говорили призывники про них.

В одной из таких групп стоял тот самый старлей, с которым летом я вел «доверительный» разговор. Возле него стояли два сержанта в таких же темно-синих погонах. Форма на них была не х\б, как у других, а п\ш, вместо кирзовых сапог сверкали, начищенные до зеркального блеска, хромовые сапоги. Я понял, что это и есть моя команда, подошел к ним. Старший лейтенант кивком головы приветствовал меня и уже знакомым тихим, вкрадчивым голосом спросил:

− У вас все в порядке, Гуцко? Дома, у родителей, были?− Да, все нормально, у родителей был две недели, − ответил я, удивленный тем, что он

запомнил мою фамилию.Тогда я еще не мог знать, сколько раз этот старший лейтенант будет поражать меня – и

не только меня − своей способностью запоминать лица, имена; и еще многим и многим другим. Во двор вышел майор, неся в руках наши военные билеты и паспорта, вложенные в них наши призывные документы. Он передал каждому из офицеров по стопке документов. Нас построили по группам и стали делать сверку документов с их владельцами. У ворот уже стояли крытые тентом грузовики, еще раз сделав перекличку, нас погрузили в машины и повезли на вокзал. Поезд уже стоял на путях, возле одного из вагонов стояли родители, друзья и подруги призывников. Нам дали несколько минут на прощания и стали, выкликая по списку, запускать в вагон. За ту пару часов, что мы провели во дворе военкомата, многие уже перезнакомились. Я тоже познакомился с парнем, его звали Паша Паршин. Мы с Пашей заняли ближайшее к выходу купе, надеясь, что на остановках можно будет выходить на перрон подышать напоследок воздухом свободы. Но, увы... Через окно вагона мы увидели, как капитан другой команды, ехавшей в соседнем вагоне, отобрал у призывника, несшего из вокзального ресторана целую охапку бутылок с коньяком и пивом, и стал методично разбивать бутылки о колесо вагона. Парень стоял рядом в полной растерянности и недоумении, слезы обиды стояли в его глазах. Он явно видел такое в первый, а может быть и в последний раз в жизни. Теперь у каждого выхода из вагона сидел сержант, и до самой Москвы из вагона никого больше не выпускали.

Но у нас было… Я достал из чемодана мамины коржики, пляшку доброй украинской горилки домашнего изготовления, та невелычкий шматок сала…. Мы разделили все с сидевшими напротив парнями. И традицию соблюли, и пьяных нет…

А поезд мчал нас в сторону Москвы. Но куда повезут нас дальше? Где придется провести эти три года? Очень не хотелось попасть куда-нибудь далеко на Север. Через три часа поезд привез нас на Казанский вокзал. Нас вывели на перрон, сразу же построили и пересчитали, что называется по головам. На перроне нас уже ждала группа офицеров и сержантов в таких же темно-синих погонах. Такие же, крытые тентом грузовики, что и в Рязани, стояли у ворот на привокзальной площади, на них нас и погрузили. По краям скамеек у заднего борта сели сержанты, еще раз пересчитали нас, доложили офицеру, и мы поехали по ночной Москве, залитой красочными огнями рекламы. Очень быстро стало ясно, что нас не везут на другой вокзал, что мы едем в восточном направлении. Вот уже и Москва позади, едем по прямому широкому шоссе. Наши попытки узнать у сержантов хоть что-нибудь о том, куда нас везут, где будем служить, что за часть, какой род войск, ничего не дали. Сержанты отшучивались, говорили неопределенно, с ухмылкой переглядываясь между собой:

− Приедете в часть – сами все узнаете, все увидите, особенно после присяги…По шоссе проехали около часа, машины свернули вправо и тут же, не проехав и ста

метров, остановилась перед воротами КПП. Ворота быстро открылись – нас явно тут ждали.

6

Машины въехали на территорию, огороженную высоким сплошным дощатым забором, выкрашенным в выгоревший голубой цвет, свернули направо, проехали мимо спортивного комплекса, выкатили на большой плац и остановились. К плацу вплотную примыкало, ярко светясь окнами четырех этажей, здание из белого кирпича. Сержанты тут же выпрыгнули из кузова и стояли по обеим сторонам заднего борта, не разрешая нам вылезать из машин:

− Всем оставаться на своих местах! Мы выглядывали из машин, стараясь рассмотреть все вокруг, но кроме светящихся

окон четырехэтажного здания, да высоких сосен, вплотную росших сразу за казармой, ничего разглядеть не могли. Вдоль машин прошел полковник, сопровождаемый майором.

− Все в порядке? − спрашивал он у стоявших у машин офицеров, сопровождавших нас.− Так точно, товарищ полковник, никаких происшествий в пути следования не было.− К машинам! – гулко пронеслось над плацем. «Что бы это значило? И для кого эта команда? Если нам, то мы и так в машинах».− Вылезайте из машин на плац, − перевели нам сержанты.Торопясь и мешая, друг другу, стали выбраться из машин, разминать затекшие ноги. − В шеренгу по два становись!− Командирам доложить о наличии личного состава, − скомандовал на этот раз громко

полковник.После доклада – новая команда полковника: − Отвести личный состав на помывку и получение обмундирования.Дошло ли до меня тогда, что я теперь стал личным составом, что свою личность теперь

надо спрятать подальше, да так, чтобы ее никто не обнаружил? Конечно же, нет. А тем временем нас подвели к небольшому одноэтажному зданию, вокруг которого тоже росли высокие сосны. По характерному запаху мы поняли, что это и есть баня, где мы должны совершить свою первую армейскую помывку. Отсчитав тридцать человек, завели внутрь. Список был составлен по алфавиту, поэтому я попал в первую группу. В предбаннике у входа в помывочную стоял стол, рядом со столом − стеллаж, на котором стопками лежала военная форма, на полу длинной шеренгой стояли сапоги. У стола, широко расставив ноги и заложив руки за спину, стоял старшина, он критическим взглядом рассматривал нас, робко теснившихся у входа.

− Походи смелее! Не задерживай! − сказал он властным голосом, и почему-то в единственном числе. − Раздеться всем быстро, уложить вещи в мешок, написать на бирке свою фамилию и домашний адрес, − говорил старшина непривычно громким голосом. − Мне вас еще одеть нужно, не до утра же тут с вами валандаться. На мытье двадцать минут. Быстро в помывочную! – закончил старшина свою декламацию.

Ирония и неоспоримое превосходство сквозило в его позе, в самом его голосе, и особенно в интонации. Но традиционного слова салаги мы все же не услышали. Робкой стайкой потянулись в дверь, из которой валил пар, обходя стороной старшину, словно он мог ударить током. Баня представляла собой большую комнату с пятью душами вдоль правой стены, разделенными между собой перегородками. Нас было тридцать, а душей всего пять. Крайний, в дальнем углу душ уже был занят сержантами, привезшими нас. Привычных банных скамеек и тазов не было. «Солдату ни к чему рассиживаться в бане. Хороший конь никогда не ложится». Под каждым душем мылось по четыре, по пять новобранцев. Памятуя о строгом наказе старшины помыться за двадцать минут, каждый, намылившись, норовил как-нибудь проскользнуть под душ, чтобы смыть с себя мыло. Я стоял неподалеку от одного из душей и тоже дожидался удобного момента, чтобы поднырнуть под дождик душа. Сержанты, которые мылись в крайнем, «сержантском» душе, смотрят в нашу сторону и дружно хохочут. Еще во время учебы в ремесленном училище, я не раз был свидетелем банных хохм, поэтому подумал, что и на этот раз кто-то уже отпустил такую хохму. Поворачиваюсь в направлении, куда смотрели хохочущие сержанты. Посреди бани стоит новобранец среднего рота с крупным мясистым носом, в левой руке он держит свое мужское, надо сказать исключительное, достоинство, а правой рукой, тщательно его

7

намыливает лыковой мочалкой. Через мгновение уже вся баня сотрясалась от хохота. Не перевелись еще на Руси богатыри… Конечно же, Сашу Носикова потом знал весь полк − в баню на него приходили смотреть как в паноптикум.. Это был именно тот случай, когда верна поговорка: что на витрине − то и в магазине. Наскоро ополоснувшись, мы стали выходить в предбанник. Выход перегораживал стол, оставляя только узенький проход, через который можно было протиснуться только боком. Сделав шаг через узкий проход, солдат резко отпрянул назад и растерянно стал смотреть то на старшину, то на своих сослуживцев. Это сидевший за стенкой у прохода сержант-санинструктор, мазанул ему в промежность огромным вонючим квачом, наподобие того, что делают побелку.

− Это полетань, чтоб мандавошек не было, − все тем же зычным, назидательным тоном пояснил старшина, и тут же отпустил соленую шутку о наших последних прощаниях со своими девушками.

Старшина оценивающим взглядом измерял стоявшего перед проходом голого, кое-как, наспех помытого призывника.

− Какой размер сапог? − о размере одежды он не спрашивал. Поворачивался к стоявшему позади него стеллажу, брал комплект обмундирования,

сапоги и кидал все размашистым жестом на стол. − Проходи!Подавленный и смущенный своей публичной наготой, солдат прижал к груди свою

новую амуницию и пошел искать место, где бы вес это надеть. Некоторые, не отходя, тут же прикидывали форму к своей голой плоти, стараясь

определить: подойдет – не подойдет.− Да она мне велика, я же в ней утону, − безнадежным тоном умолял такой неудачник

старшину.− Ничего, ничего, все в самый раз! Обменяешься в роте с кем-нибудь. Проходи, не

задерживай. Вон, сколько вас еще мне нужно одеть. Окончательно смущенный и растерянный парень отходит, натягивает на себя галифе,

на два размера больше чем нужно для его роста; и гимнастерку, которую можно надевать и снимать, не расстегивая воротник. А у стола снова звучит голос старшины:

− Ушьешь немного, и будет в самый раз! Не умеешь шить? Не умеешь − научим! А не захочешь – заставим! − продекламировал старшина этот краеугольный камень армейской педагогики.

Мне повезло больше того парня, что прошел впереди меня, форма, по терминологии старшины, оказалась в самый раз, но свою порцию полетани в промежность я тоже получил сполна.

− Хорошо еще что подмышки и голову не мажут, − попытался я смягчить неловкость ситуации, и тут же пожалел об этом.

− Шутишь, значит?! Шутники у меня знаешь, что делают? Унитазы и умывальники по ночам драят. Вот примете присягу − я вам тогда пошучу! − тут же отреагировал старшина.

Забившись в дальний угол, я стал надевать форму. Впервые в жизни натянул на себя кальсоны, нательную рубаху. Почему-то вспомнился фильм «Чапаев», Василий Иванович в таких же кальсонах и рубахе сидит за столом и поет грустную песню про черного ворона… Больше всего меня волновало – подойдут ли сапоги. Выросший в деревне я хорошо знал, что в сапогах не по размеру не только далеко не уйдешь, не побежишь, но и ноги искалечишь. Но сапоги подошли точно по размеру – это была явная удача, и ее значимость я оценил очень скоро. Одевшись, выхожу поскорее на воздух. Тут уже стояло с десяток новобранцев, остриженные наголо, в одинаковой одежде − все были на одно лицо, никого не узнаю. Стал в сторонке и жду, когда выйдет кто-нибудь из ребят, с которыми успел уже познакомиться. Тут подходит ко мне солдат, стоявший неподалеку, и спрашивает:

− Ну что, Коля, форма нормально сидит?− Паша, это ты?! Ни за что не узнал бы. Как форма всех изменила, никого не узнаю.− И я почти никого не узнаю. Но ничего, через пару дней присмотримся друг к другу.

8

− Самое главное самому себя узнать в зеркале… Давай покурим, пока еще не все вышли, а то еще неизвестно, разрешит ли старшина покурить в казарме.

Поодаль стоял полковник в окружении нескольких офицеров, он давал какие-то распоряжения, явно касавшиеся нас. Ветер шумел над нашими головами в темных сосновых кронах, над входом, раскачиваемый ветром фонарь с круглым металлическим абажуром издавал резкий скрип, похожий на тревожный крик чайки. Длинные тени сосен качались в такт фонарю, его тусклый свет еще больше сгущал окружавшую нас темноту. Атмосфера ожидания чего-то нами еще не осознанного, подсознательной тревоги висела в воздухе. Кто-то пытался пошутить, но шутка получилась нескладной и никем не воспринята, разговор совсем прервался. Только огоньки частых затяжек освещали напряженные лица новобранцев, выдавая все их волнение, тщательно скрываемое от окружающих.

− Строиться! В колонну по три становись! Равняйсь! Смирно! Товарищ полковник, группа призывников произвела помывку и получение обмундирования.

− Ведите в расположение. Пусть отдыхают. Завтра начнем знакомиться с пополнением.− В казарму! Ша-а-агом! Ма-а-арш!И мы, неуклюже, наступая друг другу на пятки, пошли в казарму. Казарма поразила нас

своей невероятной чистотой. Ровные ряды кроватей, одинаково застеленные, со стрелками по краям одеял, словно их прогладили утюгом, табуретки у каждой кровати выставлены, словно по линейке. Все в линеечку, все единообразно, как будто стояло по команде «Смирно!» в ожидании нашего прихода. Очень скоро, уже завтра и мы станем такими же единообразными и выстроенными по линеечке.

− Рота-А-А! Отбой! − прокричал сержант с красной повязкой на рукаве.Быстро раздеваюсь и ложусь. Прошел мой первый армейский день.Самый первый из 1136 дней, которые нужно будет отслужить. Это уже вычислили

наши доморощенные архимеды. Единственное, что сказали нам дорогой сержанты, так это то, что в нашей части демобилизация проходит всегда в один и тот же день - 20 октября. Утомленные волнением и дорогой, все быстро засыпают. Утром сержанты показывали нам, как эти самые стрелки на одеялах «наглаживаются» табуреткой... Между новобранцев уже передавался слух, что служить будем в Кремле, но мало кто в это верил: «Это кто-то пошутил, это чей-то розыгрыш. Разве туда берут таких как мы…?».

Учебка.

Учебный пункт, или карантин – это то короткое время, за которое новобранец должен усвоить самые первые, самые простые азы солдатской науки, истины солдатского уклада жизни. Научиться понимать и правильно выполнять команды, ходить строевым шагом. Правильно обращаться с оружием и стрелять, выполнять ружейные приемы; пользоваться противогазом, выполнять упражнения на гимнастических снарядах, и многое, многое другое. Всему, что нужно для этой совершенно новой и непривычной пока жизни. После всей этой короткой и поверхностной науки, молодой солдат принимает Присягу. Ее нужно выучить наизусть.

Утром день начался с зарядки. Было непривычно, что офицеры и сержанты называли солдат только на Вы. На ты, говорить с солдатами мог позволить себе только старшина роты. Старшина, как и сержанты, казались старше нас, по крайней мере, лет на пять-шесть. А разница-то всего была в один, два года.

В рабочем общежитии, в одной комнате со мной жил только что демобилизовавшийся старшина роты. Он служил в ГДР. Я часто расспрашивал у него об особенностях армейской жизни, о том, как себя вести, чтоб меньше было нареканий, чтоб быстрее втянуться в службу. О сержантах, любителях поизгаляться над молодым салагой, в допризывной среде ходили легенды. Особенно популярной была − о похоронах окурка, которого несут всей

9

ротой на одеяле хоронить. Только что демобилизовавшийся старшина роты со знанием дела, наставлял меня:

− Запомни самое первое правило: никогда, понимаешь, никогда, ни при каких обстоятельствах не спорь с командиром. Что бы он тебе ни приказал − не спорь. Ответь: «Есть!». А выполнишь ты или нет его приказание, это дело второе. Когда прослужишь с полгода, ты научишься различать, какое приказание нужно выполнить обязательно и немедленно, а какое можно и не очень. Спорить бесполезно: он все равно заставит тебя выполнить свое приказание, да еще загоняет по нарядам вне очереди. Первые месяцы выполняй все, что бы командир тебе ни приказал. И никогда не говори: «Почему все время меня, почему все время я?». Он тебя еще больше будет гонять по нарядам, а сослуживцы сделают тебе темную: ведь если не пошлют тебя, значит, пошлют кого-то из них.

В каждой роте бывают всякие хозработы: что-то подкрасить, написать плакат, плотницкие или другие работы. Построит старшина роту и спросит: «Кто умеет хорошо писать-рисовать?» − выходи из строя. Спросит: «Кто умеет плотничать?» – снова выходи. Да мало ли какие еще работы могут быть. Ты придешь в часть в самую осеннюю грязь, а пока вы будете хозработами заниматься: что-то красить, или класс оформлять – настанут холода и грязь кончится. Грязь для солдата − самое гиблое дело, хуже, чем жара или мороз.

− Ну, а если я не умею это делать?− Ерунда! В Армии это не имеет значения. Там художники не нужны. Пока есть время,

занимайся физкультурой: бегай, отжимайся от пола, подтягивайся. Мало кто из призывников может три раза подтянуться на перекладине. Нагрузки первое время будут казаться чудовищными, невозможными, хотя уже через полгода ты все будешь выполнять запросто. И будешь удивляться, что тогда, на учебке, было так тяжело. Чем больше ты будешь заниматься спортом сейчас, тем легче тебе будет потом привыкать к армейским нагрузкам, тем быстрее ты втянешься в службу. Держись подальше от начальства и поближе к кухне, − это самая главная солдатская заповедь. Ну, и солдатская смекалка: не будь лопухом, − закончил мой ликбез бывший старшина.

Эта незамысловатая, но мудрая солдатская наука очень мне помогла именно в первые месяцы службы, когда ты чувствуешь себя просто раздавленным новыми, непривычными отношениями, этим непонятным, странным языком, непривычным тоном речи, всем новым ритмом и укладом жизни. Когда ты абсолютно перестаешь ориентироваться, становишься лишенным воли, инициативы, всего, что было основой твоей гражданской жизни, твоего характера. Как будто ты попал на другую планету, в другую цивилизацию. Весь твой предшествующий жизненный опыт становится не нужным, не востребованным. Реальная армейская жизнь, конечно же, не могла уложиться в эти несколько советов. Она настолько многогранна и порой непредсказуема, что мне все равно пришлось, по крайней мере, несколько первых месяцев с невероятным напряжением всех физических, а еще больше моральных сил, втягиваться, вживаться, врастать в этот новый мир понятий и взаимоотношений. В свои девятнадцать лет (тогда призывали с девятнадцати) я считал, что уже что-то знаю о жизни, что у меня есть уже хоть небольшой, но жизненный опыт. А теперь оказывалось, что я ничего не умею делать, ровным счетом ничего не умею и не знаю. Не раз мне приходилось наблюдать, да и со мной такое происходило тоже не раз:

− Рядовой Петров!− Что?− Рядовой Петров.− Ко мне!«Я ему что, собака, что он меня зовет: «Ко мне!» − думает солдат, но подходит к

сержанту.− Как вы разговариваете с командиром, рядовой Петров? − ???!! − Когда к вам обращаются, нужно отвечать: «Я!». − Понятно? − Понятно…

10

− Что значит понятно!? Отвечайте: «Так точно!».− Есть отвечать «Так точно».− Рядовой Петров. Что у вас за внешний вид?! У вас что, живот болит?− Ничего у меня не болит.− Почему же у вас ремень висит на яйцах?− ???!! «Что оно значит, это «Никак нет» и «Так точно»? Разве не лучше говорить: «Да» и

«Нет»? − думает солдат, подтягивая ремень. И почему всех интересует именно мой внешний вид, почему никто не спросит, как я себя чувствую в этой обстановке».

− Приведите себя в порядок!− Есть привести себя в порядок, − солдат с недовольным видом подтягивает ремень и

стоит в ожидании новых придирок.− Идите!− Есть! − поворачивается, делает первый шаг и тут же слышит за спиной громовое:− Отставить!«Что отставить? И куда отставить?» – недоумевает новобранец, окончательно

растерявшийся.− Как вы ходите?! Отойти, как положено!− А как положено?− Отдать честь, сказать: «Есть», повернуться через левое плечо и отойти строевым

шагом! С левой ноги. Вам все понятно, рядовой Перов? − Понятно, – тянет обиженно солдат и, надеясь, что, наконец, избавится от этого

сержанта-придиры, делает неуклюжий поворот кругом.− Отставить!− ???!!− Сначала отдать честь, а уже потом сказать «Есть», и после этого отойти!«Зачем ее отдавать, мою честь?». Так могло продолжаться очень долго, пока

обескураженный и вконец задерганный солдат не переставал вообще соображать. И таких наставлений, взбучек, выволочек, молодой солдат получает ежедневно сполна. Оказывается, что ты неправильно хранишь в тумбочке зубную щетку, пасту и мыло. Ты совершенно не умеешь застилать свою постель. Ты не умеешь правильно ходить, разговаривать, носить одежду − даже ремень. Ты просто ничего не умеешь делать правильно. Всему этому тебя будут учить твои командиры. Прежде, чем сделать шаг при командире ты сначала думаешь: а как это правильно делается; прежде чем ответить на вопрос, ты стоишь и тупо вспоминаешь: а как это на этом языке будет. Так будет не меньше месяца-двух, пока не выработается автоматизм подкоркового перевода с твоего родного − на язык военный.

Роту привели в столовую, разлили по тарелкам борщ. Молодой солдат дома не ел борщ из квашеной капусты, без мяса, без сметаны, да еще с черным хлебом. Пока он ковырял в тарелке, раздумывая, есть ему это или нет, уже раздается команда:

− Рота-А-А! Встать! Выходи строиться! И молодой солдат, изрядно изголодавшийся и от непривычно большой физической

нагрузки, и оттого, что обед после шести часов занятий, а это уже третий час дня, понуро встает и спешит не опоздать в строй. За это тоже получишь нагоняй от старшины. Но после обеда солдата ждет блаженство сорока минут, неприкосновенного, послеобеденного отдыха-перекура. После этого отдыха − три часа самоподготовки. Это те же занятия, просто так их кто-то назвал с понятной целью. Разница только в том, что самоподготовка проводятся в пределах военного городка, марш-бросков и полевых занятий уже не будет. Как правило, проблема с едой решается очень быстро и сама собой: голод – не тетка. Солдат никогда не страдает отсутствием аппетита. Уже на следующий день тот же солдат успевает поесть и первое, и второе, и не оставлять же компот… А он только на обед, и не каждый день.

Другая большая солдатская наука – это сапоги, вернее портянки. Научиться правильно наматывать портянки и уберечься от потертостей, значит уберечь себя от

11

множества больших проблем, причем очень болезненных проблем. Солдат с потертыми ногами – это великий мученик, которого никто не пожалеет, не даст освобождения от занятий. Этот принцип доведен был до абсурда в полковой школе майором Ивановым:

− На фронте вас никто не освободит. Там идут в бой даже с ранениями, − говорил майор с укором и возмущением.

Выросшие в городе и впервые увидевшие портянки солдаты, чтобы успеть в строй, накрывали портянкой сапог и натягивали его на ногу, другие заталкивали портянки в карманы − благо в галифе можно упрятать что угодно, − а после построения переобувались уже без спешки, тщательно наматывая непослушную портянку. Сержанты добросовестно проводили перед отбоем занятия с теми, кто никак не мог освоить эту простую с виду науку. Кто-то научился быстро, но некоторые так и проходят всю службу с кровавыми потертостями.

Нужно еще исхитриться, чтобы в любое время, всегда, когда ты стоишь в строю, сапоги сверкали глянцем. А как это сделать в полевых условиях? Солдатская смекалка – это Великая Наука Выживания. Этому солдатскому искусству нужно учиться долго и прилежно. Хорошо помню, как уже в полковой школе сержантов мы в очередной раз совершали марш-бросок. Прибежали на стрельбище и стали приводить себя в порядок. Рядом со мной переобувался Аникин, курсант из первого отделения. Когда он снял сапог, я ужаснулся: вся портянка была красная от крови. Пятки на обеих ногах превратились в сплошной кровавый струп.

− Почему же ты не попросил сержанта или взводного, чтобы поставил тебя подневалить несколько дней? − спросил я Аникина.

− Начальник школы проверил журнал дежурств и сделал выговор взводному, что я и так часто в дневальных бываю.

− И давно у тебя такие ужасные потертости?− Да почти с первых дней. А как оно заживет, когда каждый день натираешь снова и

снова, а освобождение даже на неделю никто не дает. Сержант сколько мог, освобождал, но теперь майор засек и будет пристально следить, чтобы я лишний раз не попал в дневальные, − с горечью, чуть не плача от боли, а еще больше от обиды, ответил мне Аникин.

Какое это счастье, что я ни разу не стер ноги. Кто придумал, что ноги важны только волку: солдату они еще нужнее.

Еще одна солдатская наука – это подъем. Не напрасно солдаты придумали поговорку: «Бог создал покой и тишину, а черт – подъем и старшину!». Истомившийся за день, от непривычно больших нагрузок солдат, только-только (так ему кажется) вздремнул, как по казарме гулко проносится, пронзая тебя молнией насквозь, до дрожи во всем теле:

− Рота-А-А! Подъем! Строиться!Каждый солдат слышал легенду о пресловутой спичке, за время сгорания которой рота

должна успеть одеться и построиться. На самом же деле существует некий неписанный норматив, что рота должна построиться за сорок пять секунд. И через месяц мы этот норматив уже выполняли, хоть и с большим трудом. Пройдет еще месяц, и мы сами попросим старшину зажечь спичку, чтобы проверить, уложимся ли мы в этот символический норматив. Оказалось, что уложились, в самый притык. Но уже в полковой школе сержантов – этот норматив казался пустяком, просто забавой. Каждое движение выверено и отработано до автоматизма: взять гимнастерку, подкинуть ее над собой, внырнуть в нее , схватить галифе и одним махом натянуть их на себя, застегнуть их только на крючок, пересесть на табурет − под ним стоят сапоги с намотанными на голенища портянками − одним движением намотать портянку, вторым надеть сапог, повторить тоже с другой ногой, уже на бегу застегнуть пуговицы сначала на гимнастерке, и в последнюю очередь на брюках: там старшина не проверяет… Вот и пролетели сорок пять секунд.

Каждый продумывает эти мелочи сам, впрочем, мелочей тут нет, каждая доля секунды на счету, и только одна мысль: не опоздать бы в строй, не то снова старшина перед строем просклоняет, это в лучшем случае. А то может приказать сержанту потренировать перед

12

отбоем индивидуально, не очень-то приятно на глазах у сослуживцем быть дрессируемым кроликом. Вспоминается, как по учебной тревоге мы построились всем полком во дворе Арсенала в полной боевой выкладке через две минуты и пятнадцать секунд. Полковник Конев был тогда недоволен таким временем. Но мы понимали, что это совсем неплохое время, полк − это не рота. Но и это время можно сократить. В такие минуты солдат гордиться собой, своей выучкой, своей сноровкой. Гордится, что одолел, ранее для него непреодолимое. Но прежде чем рота научится быстро подниматься после сна, без толчеи и суматохи, быстро брать свое (а не чье попало) оружие, боеприпасы, противогаз (тоже свой); и при этом не забыть свою боевую задачу − старшина много-много раз скомандует:

− Рота-А-А! Подъем! − и, не удовлетворившись результатом. − Рота-А-А! Отбой! − и когда рота уляжется, глядя на часы: − Рота-А-А! Подъем! – будет снова и снова командовать старшина.

Следующее испытание − утренняя зарядка. Тренировочный лагерь располагался в прекрасном сосновом бору, по периметру территории, вдоль забора проложена асфальтированная аллея. Всего-то один километр и двести метров. Нужно пробежать два круга, вначале с отдыхом: пятьсот метров бегом, сто − шагом. Позже эти два круга нужно будет пробегать без отдыха.

− Ерунда, − скажет тот, кто не бежал сам эти два круга. Как это невероятно тяжело молодому солдату бежать ранним утром эти два круга тяжеленные: сапоги гирями висят на ногах, шаркают по асфальту. Не до пения птиц ему, бедняге, не до любования природой: Все время или тебе кто-то наступает на пятки, или ты сам, подгоняемый строгим голосом сержанта, наступаешь впереди бегущему.

− Не растягиваться! Подтянись! − то и дело строго требует замкомвзвода.Наконец, уже добежали до водокачки, а вот уже и столовая, осталось всего метров сто

пятьдесят. Теперь по плацу до места зарядки пойдем шагом. Смешно потом самому через полгода, когда эти же два с половиной километра, пробегаешь уже без остановки, приятно разгоряченный бегом, с удовольствием делаешь двадцатиминутную зарядку. Узнаешь, что наше тело испытывает удовольствие от физической нагрузки. Многие, очень многие ощутили это удовольствие только здесь, в армии. Вечером, перед сном − вечерняя прогулка по той же аллее, но теперь с песней, под шум ветра в сосновых кронах. Все едва волочат ноги, мысль только одна: поскорее бы добраться до постели.

− Запевай! − требует замкомвода. И через несколько шагов: − Отставить! Что это за песня? На похоронах, что ли! Запевай веселей! Бодрее шаг! − Никуда не годится! Это не песня, это молитва какая-то, − выговаривает после

прогулки старшина. − Потренировать в личное время. Плохо поют, − выносит он приговор.Личное время перед сном − это тридцать минут − святая святых солдатского дня.

Такого тяжелого и такого длинного. За это время он должен подшить воротничок, почистить испачканную за день на занятиях в поле форму, повесить на ночь в сушилку промокшую шинель, а главное − написать письма домой, друзьям и, конечно же, девушке. Если в первые месяцы в Армии солдат чего-то ждет, так это писем. Чем быстрее напишешь ты, тем быстрее получишь ответ. Письма – это то, что солдат ждет сильнее демобилизации. До демобилизации неправдоподобно далеко, а письмо может прийти в любой день, даже завтра. Может быть, только матери с большим нетерпением и душевным волнением ждут писем от своих сыновей из армии, чем сами солдаты. Письма для солдата – это та тонкая ниточка, которая связывает его со всей его прошлой жизнью, со всеми дорогими ему людьми и событиями, со всеми надеждами на будущую жизнь после службы. Чем меньше у солдата свободного времени – тем меньше он думает о доме. Такова, придуманная кем-то армейская философия. Скорее всего, она правильная, в этой философии – вековой опыт. Но молодому солдату хочется где-то уединиться и помечтать о доме, вспомнить свою семью, своих друзей, девушку, которая, конечно же, обещала ждать; о том, какой вкусный «Наполеон» пекла мама, как заботливо она стелила свежую, пахнущую морозом и утюгом постель. Ему

13

вспомнилось, как мама растерялась, когда он перед самым призывом, без предупреждения, привел домой свою девушку, о которой до этого − ни единого слова, ни единого намека. Иногда очень хочется почитать книгу или послушать любимую пластинку. А улицы родного города... Иногда их так реально видишь, закроешь глаза и словно на самом деле гуляешь по ним. Но снова раздается команда строиться. Для чего на этот раз?

Армия наша всегда была и остается рабоче-крестьянской. Но было в нашем призыве одно исключение, о котором стоит рассказать.

− Это сын генерала, его фамилия Климов, у него отец − начальник Рязанского Управления КГБ, − показал Паша Паршин на тщедушного парня, скорее с теловычитанием, чем телосложением. − Говорят, что отец не пускал его в Армию, но он настоял на своем и добился, чтобы его призвали.

На Климове были сапоги с широченными голенищами. Тонкая шея высовывалась из воротника, словно у персонажа мультфильма. Говорили, что старшина специально дал ему такие сапоги: «Удобно будет гранаты носить!» − пошутил он, и сам же громко рассмеялся своей шутке.

На фоне крепких и рослых ребят Климов выглядел, скажем деликатно, нестандартно. Помню, как наш взвод привели на гимнастику. Для начала сержант решил проверить, кто сколько раз сможет подтянуться. Все подходили к перекладине и подтягивались, кто сколько мог. А могли все очень мало: лишь несколько солдат смогли подтянуться больше трех раз. Климов не то, что не мог подтянуться ни разу, он не мог хоть чуть-чуть согнуть руки в локтях. Он напрягался изо всех сил, все его тело дрожало от напряжения, дрожала перекладина, но подтянуться даже один раз ему не удавалось. Все приходили посмотреть на генеральского сынка, который сам напросился в Армию. Когда Климов шел строевым шагом, широченные голенища громко хлопали по его тонким ногам. Многие ехидно посмеивались над парнем, но у всех вызвало уважение уже то, что он не спрятался за отцовскую спину, а наоборот, сам настоял на призыве в армию. Климов все свободное время проводил на спортплощадке, и настал день, когда он подтянулся. Не вскоре, а концу учебки, пусть всего один раз, но подтянулся. Очень быстро все заметили, что Климов во время марш-бросков или пробежек до стрельбища никогда не отдавал понести свой автомат. Было обычным делом помочь слабым нести автомат, но Климов всегда нес автомат сам. Взводный внушал нам, что взвод − это единый организм, и боевую задачу выполняет не каждый сам по себе, а взвод как подразделение. И постепенно отношение к Климову со стороны командиров и солдат стало меняться. О нем уже не шутили ехидно, но говорили с уважением. А старшина в знак уважения к волевому парню, выдал ему другие, по размеру и с нормальными голенищами сапоги. Когда Климов пришел в полк, там его тоже показывали друг другу как генеральского сына, но про него уже говорили совсем другое, чем вначале учебки. Климов смог доказать всем, в том числе и своему отцу, что сила − не главное в человеке. Он, самый слабый в полку физически, смог завоевать такое уважение, которое было не у многих. Уверен, что все, кто знал Климова, помнят его и сейчас. Не часто ведь в слабом теле можно встретить железную волю. «Неужели я слабовольнее Климова», − думал и я в самую трудную минуту, когда казалось, что уже совсем не осталось сил, когда хотелось упасть под сосну и не вставать, по крайней мере, сегодня.

Распределение.

Мы уже точно знали, вернее, наконец, поверили, что служить будем действительно в Кремле. Сержанты этого уже не скрывали, хотя и не афишировали. Наконец, об этом перед строем сказал полковник Косолапов:

− Да, вам выпала большая честь, мы вас тщательно для этого отобрали. Вы будете служить в Кремле, будете обеспечивать охрану руководителей Партии и Правительства. Но

14

попадут в полк не все, а только те, кто во время карантина покажет хорошую подготовку и пройдет Мандатную комиссию. Этот вопрос мы будем решать после Присяги. В полку останутся только самые лучшие.

Правду он говорил этот полковник, или таким способом хотел подстегнуть еще больше наш энтузиазм и усердие? Полковник Косолапов − заместитель командира полка по строевой подготовке, а сейчас и начальник учебного пункта. Но самой ответственной, самой почетной функцией полковника было: отобрать лучших из лучших, стройных, симпатичных парней, с отличным строевым шагом. На пост №1, у мавзолея Ленина. Полковник лично подбирал солдат парами, чтобы и рост, и тип лица, и фигурой они были похожими. Тут он не доверял никому, не хотел поделиться ни с кем столь почетной ответственностью. Это был его «хлеб», его гордость. Может в другой части заместитель по строевой части − не самый важный зам, но только не в Кремлевском полку. Фамилия у Косолапова, конечно, не совсем строевая, но полковник был высоким, стройным, подтянутым, красивым мужчиной, с прекрасной военной выправкой, всегда опрятный до последней пуговицы.

Попал в особую команду полковника Косолапова и я. Собственно, команды отдельной не было, просто с отобранными кандидатами занимались по особой программе под пристальным наблюдением полковника Косолапова. В паре со мной был парень из Ленинграда − я, к сожалению уже не помню его фамилию. Мы часами делали упражнения с карабином Симонова, с которым до сих пор ходят в почетный караул наши солдаты. Отрабатывали подход и смену караула возле воображаемого мавзолея, шлифовали каждое движение перед большим зеркалом. В полку, во дворе Арсенала был сооружен макет входа в мавзолей, с точными размерами и количеством ступеней. Здесь предстояло отработать все движения до полного автоматизма и абсолютной точности и синхронности движений. Только после этого пару допускали на сам пост, да и то сначала глубокой ночью, когда поменьше народу стоит в ожидании смены караула.

Наше отделение располагалось не в общей казарме, а в отдельном кубрике. С нами «квартировал» старшина роты, который приходил, когда мы уже спали крепким сном; да еще писарь учебного пункта. Писарь в армии лицо важное, от него можно узнать важную для тебя информацию. В штабе полным ходом шло распределение по ротам. Каждый стремился попасть в роту, где служат земляки, а то и знакомые. У меня земляков не было, в Куйбышеве я проучился два года в ремесленном училище, жил в общежитии. А после окончания училища все разъехались кто куда, в Рязани, куда меня направили после училища, прожил всего год. Да и не свойственно мне было это «кучкование» по землячествам. Мне по душе были отношения, основанные на общности интересов, взглядов и характеров, на дружбе, на взаимной симпатии. Именно на основе этих принципов я старался подбирать себе товарищей. А дружить с кем-то только потому, что он из одного с тобой города мне казалось странным и неестественным. Оказалось, что я один не знаю еще, в какой роте буду служить, на каком посту буду стоять. Я решился попросить у писаря посмотреть, в какую роту меня зачислили и на какой пост. Вечером, перед отбоем писарь пришел в кубрик:

− Не повезло тебе, парень, − сочувственно начал он разговор. − Тебя распределили в шестую роту, на первый пост.

− А почему не повезло? Там что, ротный вредный?− Нет, не повезло, что на первый пост определили.− Почему же не повезло? Ведь там стоят по часу, а не по два как на других постах, и в

четыре смены.− Через год ты останешься без ног. Зимой еще ничего, подкатишься к посту в валенках,

в бекеше, только рукой отмашку делаешь, все равно ничего не видно. Когда мороз за двадцать, мерзнет рука, которой карабин держишь, но стоять легко, бекеша все закрывает, можно и ногу слегка согнуть. А летом − совсем другое дело. Пока пройдешь, эти пятьсот три шага, всего-то три минуты, ты весь мокрый, карабин выскальзывает из потной руки, жмешь его изо всех сил, чтобы не уронить. Когда уже станешь на пост, подожмешь живот, и пот течет вниз, до самых сапог. Если попадешь стоять справа, значит, до десяти часов солнце

15

палит тебе прямо в лицо, пот заливает глаза. Когда уже совсем невмоготу стоять, вызываешь дежурного офицера, он достанет из твоего кармана платок, вытрет лицо, и снова стоишь. А придешь с поста, сапоги снять невозможно, ноги ватные. Ляжешь на койку поднимешь ноги на спинку и лежишь минут пятнадцать, пока они опадут немного, и только тогда можно снять сапоги. Портянки все мокрые, развесишь их на спинку койки и пытаешься уснуть. А через три часа уже снова на пост. Через год у тебя вены на ногах будут толщиной с палец. Ты на всю жизнь инвалид с такими ногами. Ночью на посту тоже не расслабишься, летом народ всю ночь стоит, смотрит − в основном приезжие. Даже зимой часов до двух ночи стоят, ждут смены караула. Чтобы скоротать время, скосишь глаза и считаешь, сколько прожекторов на ГУМе, за смену не один раз их пересчитаешь.

Так просвещал меня писарь, сам на первом году отстоявший на посту №1. На этом посту стояли солдаты только первого года службы. Почетно, конечно, после службы похвастать, что ты стоял на посту №1, у Мавзолея. Где-то в душе шевельнулась гордость за доверие нести службу на самом почетном посту в стране. Но мне совсем не хотелось стать инвалидом. Военная подготовка, что давалась нам на учебке, усваивалась мной легко и даже с интересом, я предполагал, что меня зачислят в полковую школу сержантов. Меня не пугали физические нагрузки, меня пугал мой собственный характер. Уже тут, на учебке, можно было насмотреться, как некоторые сержанты в упоении властью долго «равняли» своих солдат, когда другие уже занимались своими личными делами: чаще всего писали письма домой. «А не лучше ли самому стать сержантом и учить солдат − это, наверное, интереснее, да и командиров надо мной будет меньше». Такие незамысловатые мысли роились в моей голове. Я решил посоветоваться со своим сержантом, командиром отделения. Мне показалось, что с ним можно поговорить, можно довериться. Я рассказал ему все без утайки, не скрыл и того, что меня совсем не прельщает перспектива стоять на первом посту.

− Как можно без скандала и неприятностей от этого избавиться? − спросил я его.− Способ всего один − идти в школу сержантов. Но предупреждаю, что в школе будет

во много раз тяжелее, чем в полку, несравнимо тяжелее.− Трудности меня не пугают. Но как мне это сделать, к кому обратиться?− Доложить ротному, он доложит по команде, а там уже высокое начальство будет

решать. Скорее всего, это решат на Мандатной комиссии.Так я и сделал, доложил своему ротному, старшему лейтенанту Гурковскому.− Я доложу по команде. Идите, занимайтесь.Напряженно я ждал ответа, но его все не было. А до распределения оставалось совсем

немного. Осталось только принять Присягу и пройти Мандатную комиссию. Так называли ту самую комиссию, которая и решит, кого куда распределят. А главное: будет решать, кого можно оставить в полку, а кого нет. Но по каким критериям нас будут отбирать? Этого никто не знал, хотя все понимали, что не по оценкам в аттестате зрелости. Тут требовалась зрелость совсем другого рода.

Присяга.

Сколько еще солдатского пота нужно пролить до этого дня, сколько пар подков поизносить, сколько подметок истоптать. Присягу все учат наизусть, не один раз рассказывают ее сержанту и командиру взвода, друг другу. У каждого она, что называется, от зубов отскакивает. Присягу всегда читают, хотя, если честно, то в этот момент солдат не видит в дрожащей в его руке Присяге ровным счетом ничего. Но каким-то чудом эта папка с текстом Присяги в левой руке, правая − до судорог в пальцах сжимает автомат Калашникова, помогает не сбиться во время этой торжественной минуты. Сбиться во время принятия Присяги − большего, нет не позора, а несчастья, с солдатом случиться просто не может. Присяга – это самый торжественный, кульминационный момент всего начала воинской

16

службы. Но до принятия Присяги еще полмесяца. Нужно подтянуть строевой шаг, приемы с оружием, выучить основные статьи Устава внутренней и Устава караульной служб. Наконец, нужно просто научиться есть солдатский хлеб, в прямом и переносном смысле. Нужно сжиться с мыслью, что служба, эта форма – это твоя жизнь на ближайшие три года. Нужно понять, что служба никогда не была медом, что это тяжелый труд и нелегкая ноша.

В один из дней, выйдя из столовой после обеда, мы с удивлением увидели, что рядом с трибуной, в тени сосен стоит военный оркестр. Музыканты были в таких же, как и у нас, темно-синих погонах. Зачем нас поджидал на плацу военный оркестр, догадаться было совсем не трудно.

− Давно бы так, под музыку все же веселее маршировать, − сказал кто-то. Но сержанты, уже знавшие, что к чему, помалкивали и ухмылялись. Быстро кончился послеобеденный перерыв.

− Сроиться! − пронеслось по плацу.Оркестр тоже построился рядом с трибуной, музыканты готовили инструменты. Справа

стоял барабанщик с огромным барабаном. Весь учебный пункт построился на плацу перед трибуной, на которой уже стоял полковник Косолапов, рядом с ним начальник штаба полка полковник Красовский, еще несколько офицеров штаба.

− Кремлевцы к Присяге должны научиться хорошо ходить торжественным маршем, в том числе и под оркестр. Какой же торжественный марш во время принятия Присяги без оркестра. Вы должны научиться ходить так, чтобы не осрамиться, − сказал полковник Красовский. − Я уже много лет в армии и хочу сказать вам, что день Присяги вы будете помнить всю свою жизнь.

− К торжественному маршу! Поротно! Равнение направо! Шагом ма-а-арш!Грянул, неожиданно очень громко, оркестр. Командир роты, старший лейтенант

Гурковский впереди, задает темп шага. Идем неслаженно, вразнобой, это понимаем даже мы − новобранцы, но лучше у нас пока не получается. Мне повезло, что Гурковский был моим командиром роты в учебке, командиром взвода в полковой школе сержантов, и командиром взвода в полку, когда я уже был командиром отделения. Это был мой первый командир. За два года совместной службы он научил меня не только военной науке.

Оркестр не утихал часа два. И все это время мы усиленно маршировали то поротно, то повзводно, но чаще всего по отделениям, построившись в шеренгу. Так нас учили держать равнение, слушать ритм оркестра. Сержанты пятились рядом со строем, повторяя ритм шага взмахом руки, хотя мощным Бум-Бум-Бум единый ритм задавал барабан. «Выше ногу! Тяни носок! Колено не сгибать! Равнение, равнение держать! Кто задробил? Слушать шаг! Выше ногу, не меньше двадцати сантиметров положено по Уставу. Тверже ногу ставить! Не дробить! Как один человек должны идти!» − непрерывно требовали сержанты. Наконец оркестр перестал играть, музыканты чистили мундштуки и сливали из труб конденсат, но огромный барабан не останавливался ни на секунду. Его непрерывное «Бум−Бум−Бум» разносилось над плацем еще громче. Поначалу это было даже приятно. Но когда в таком ритме прошел день, два, три, четыре… Оркестр играл нам десятки знаменитых военных маршей, но почему-то чаще других играл Кавалергардский марш. Эту мелодию, именно то звучание, я запомнил на всю жизнь, она врезалась в память навсегда. Когда оркестр обрывал мелодию и только барабан продолжал свое «Бум-Бум-Бум», казалось, что ничего ненавистнее этого барабана нет на свете. А над строем снова и снова: «Выше ногу! Тяни носок! Крепче шаг! Ногу ставить четко, не шлепать! Держать равнение! Не растягивать строй!». Вздох облегчения проносился над строем, когда, наконец, барабан замолкал, а нам давали десять минут на перекур и оправку. Ноги уже слушались плохо, колени не хотели выпрямляться, они тряслись от усталости, ступни горели огнем. И так до самого ужина. К концу второй недели мы уже ненавидели этот оркестр, и особенно, этот Кавалергардский марш. В последний день перед Присягой уже не было чистой муштры, а шли репетиции торжественного прохождения поротно. В этот день на плацу присутствовал и командир полка, полковник Конев: коренастый, ниже среднего роста мужчина, лет пятидесяти, с

17

высоким упрямым лбом под волнистыми волосами, и абсолютно невыразительными блеклыми глазами. Но когда нас построили на плацу, и командир полка скомандовал:

− К торжественной встрече Знамени полка! Смирно! Равнение направо! − строй вздрогнул и замер, устремив единый взгляд туда, откуда должны вынести Знамя полка, этот символ воинской славы, доблести и чести, верности своему долгу и преданности Родине.

− Вынести Полковое Знамя!Оркестр заиграл встречный марш. Три знаменосца: в центре офицер со Знаменем, два

сержанта с автоматами по бокам, пронесли Знамя полка вдоль строя и стали во главе построения. Это наша первая встреча со Знаменем части. Кто скажет, что у него в этот момент не пробежали мурашки по спине, тот или говорит неправду, или патологический циник. Знамя нес стройный, красивый старший лейтенант, с безупречной, я бы даже сказал, щегольской выправкой. Старшего лейтенанта звали Толстой Лев Николаевич. Он действительно был праправнуком великого русского писателя. Мы были напряжены и готовы, хоть и к тренировочному, но первому в нашей жизни прохождению со Знаменем полка.

Через некоторое время, уже капитана Толстого, назначили заместителем коменданта резервной дачи в Домодедово. Когда-то это имение Григорию Орлову подарила Екатерина Вторая. Прошло много лет, и уже после событий 1991 года я встретил имя, уже полковника Толстого, в статье газеты «Известия»: «Полковник Толстой рассказывает». В статье речь шла о Форосе, комендантом которого в то время был полковник Толстой. Он не предал своего Президента, и этого ему не простила новая российская власть. Сейчас генерал-майор Толстой, дослужив в Украинской армии до пенсии, живет в Ялте.

«А ведь мой ротный смог бы ничуть не хуже пройти со Знаменем полка, но он не праправнук Льва Толстого…», − вдруг пришло мне в голову.

Так неожиданно зародилось во мне это чувство уважения и восхищения человеческими и профессиональными качествами моего первого командира, которое даже сейчас, через сорок лет, не стерлось из памяти, не выветрилось.

Вот и день Присяги. Все начищены и наглажены, пострижены, хотя и стричь-то еще нечего. Как по заказу, день выдался светлый, солнечный. Выметенный до последней соринки плац сиял чистотой. В центре плаца знаменосцы со Знаменем пока, легкий ветерок колышет полотнище, открывая на мгновение, вышитое желтыми буквами, название полка. Все волнуются, и офицеры тоже − они за своих солдат. Не произошло бы из-за излишнего нервного напряжения какое-нибудь ЧП. Полковник Косолапов громко читает первую фамилию, солдат идет строевым шагом туда, где стоят знаменосцы со Знаменем полка. Майор подает ему папку с текстом Присяги и он, срывающимся от волнения голосом, читает: «Вступая в ряды Вооруженных сил…»

Постепенно волнение уменьшилось, все идет четко и быстро, но вот происходит что-то непонятное: полковник Косолапов снова прочитал ту же самую фамилию − Краснобаев. В строю заметное оживление.

− Это не ошибка. В нашем полку давняя традиция: в каждом призыве в полку служат братья-близнецы, − пояснил полковник Косолапов.

Вот уже последний солдат отходит от Знамени и становится в строй. Теперь − торжественный марш, к которому мы столько готовились. Сегодня все музыканты в гражданских костюмах − потом, после обеда, мы поймем почему. На принятие Присяги приехал комендант Кремля генерал-лейтенант Веденин. Он стоит в центре трибуны, и во время прохождения держит руку в коричневой лайковой перчатке на уровне подбородка, ладонь лодочкой. У генералов − свое кокетство. А может, он и не может поднять руку выше, ведь ему уже за шестьдесят. Говорили, что его привез с собой из Киева Хрущев, что они давние друзья. После торжественного марша генерал произнес короткую речь. Он говорил о нашем долге, о почетной обязанности, той ответственности, которую нам оказали Партия и Правительство. Тут он поднял над головой обе руки со сжатыми кулаками, которые до этого момента держал за спиной и, подняв тон на целую октаву, продолжил:

18

− Во главе с нашим дорогим, любимым Никитой Сергеевичем Хрущевым!!! Ура!!!Мы ответили громким и протяжным троекратным ура! На этом торжественная часть

закончилась, нас повели на праздничный обед в столовую, где уже давно были наши мысли... Что же нам приготовили повара? Обещали нас порадовать. Сержанты уже нас оповестили, что весь этот день, до самой вечерней поверки мы свободны, в пределах военного городка, конечно. Оркестр расположился на спортивном комплексе, еще издалека было слышно, что играет оркестр отнюдь не надоевшие нам марши, а современные мелодии. Вскоре вся учебка собралась вокруг оркестра, который играл одну популярную мелодию за другой, но из традиционного советского репертуара. Было ясно, что оркестр играет просто классно.

− Конечно, марши играть вы умеете хорошо, а что-нибудь, что сейчас модно, вы можете сыграть? − осмелев, спросил один из новобранцев

− Что, например?− А вот эту песню вы знаете? − и называл последнюю новинку западной эстрады,

которую на нашем радио услышать было невозможно. Оркестр сыграл заказанную мелодию, без всяких нот. Да еще как сыграл! Оркестр играл все, что заказывали наши знатоки той, «забугорной» музыки. Но вот музыканты отложили инструменты, пришло время для перекура. Разговор оживился, пошли вопросы: кто вы, откуда...

− Наше официальное название: Образцово-Показательный оркестр Комендатуры Московского Кремля. Главная наша работа: встречать высоких гостей во время Государственных визитов. Оркестр должен уметь играть Гимны более сотни стран, причем играть так, как это играется в самой стране. Не то может получиться международный скандал, плохое исполнение могут воспринять как неуважение. Свою функцию мы выполняем совместно с ротой Почетного караула, которая в полк не входит и располагается не в Кремле.

− А вы тоже в Кремле находитесь?− Да, в Кремле.− А где же вы там репетируете? Ведь это же целый оркестр, все слышно будет...− Мы располагаемся в Троицкой башне, там и репетируем. Из-за ее толстых стен

ничего не слышно.Вскоре мы уже знали, что в оркестре все закончили Консерваторию, что оркестром

руководит подполковник Смущенко. От нашей былой предвзятости из-за тех «проклятых» маршей не осталось и следа. И тогда, там, на скамейках спортивного городка, музыканты пообещали нам, что будут давать такие концерты по нашим заявкам и в полку. И они действительно, не реже двух раз в год, давали такие концерты в нашем полковом актовом зале. Заявки подавались заблаговременно. Эту дружбу солдаты очень ценили. Думаю, что и музыканты играли нам не потому, что им приказали.

Присяга позади, теперь для всех важно пройти другой, не менее серьезный экзамен.

Мандатная комиссия.

Про мандатную комиссию мы были наслышаны много. Она должна была решить, кто останется служить в полку и в какую роту попадет, а кто поедет в другую часть. И главным критерием при этом будет не наша строевая подготовка, и не умение хорошо стрелять. Не скажу, что мы ее боялись, но опасались всяких неожиданностей. «Кто безгрешен, тот первым пусть кинет в меня камень…». Кому-то хотелось попасть к земляку во взвод, земляк всегда защитит от «стариков» − термина «деды» тогда не было. Кто-то хотел бы на пищеблок, так как до армии работал поваром в ресторане, а кто-то уже прознал, что в полку есть строительная рота, и даже взвод связи, и хотел бы попасть туда. Не все стремились попасть в строевую роту, у каждого был свой интерес. Мы все были такими молодыми и такими разными, со своим неуемным энтузиазмом, со всеми своими достоинствами и недостатками, со всей юношеской доверчивостью и наивностью. И, увы, уже и хитростью.

19

Мы стоим в коридоре у двери, за которой работает Мандатная комиссия. Уже стали вызывать по алфавиту, по одному, через небольшой промежуток времени, что-то наподобие лыжного раздельного старта. Вот, наконец, прозвучала моя фамилия, не без робости вхожу в комнату. Сразу у входа, справа, сидит незнакомый майор, небольшого росточка и непривычно приветливый и улыбчивый. Рядом с ним − уже знакомый майор из штаба, который работал с нами весь карантин, он протянул приветливому майору мое личное дело, тот положил его перед собой, не раскрывая его, как и тот старлей в военкомате.

− А, почему, Гуцко, у тебя отец не был на фронте? − спросил он, не переставая приветливо улыбаться, но пытливо глядя мне в глаза.

От неожиданности у меня забило дух. Я ждал любой другой вопрос, но не такой. И откуда он знает мою фамилию. Я точно вижу его впервые, и на личное дело он даже не взглянул. Меня словно парализовало: стою и не знаю, что ответить. Конечно, я знал, что мой отец всю войну был дома. Но почему его не взяли на фронт? Об этом я даже не задумывался, значит, так нужно было, я никогда об этом отца не спрашивал. Стою, растерянно глядя то на одного, то на другого майора, так и не зная, что же ответить. Тут на помощь мне пришел штабной майор:

− А он этого просто не знает, − и они лукаво улыбнулись друг другу.− Да, я не знаю почему.«Что и говорить, ловко они меня окатили ушатом ледяной воды. Хорошенький вопрос

прямо с порога! Кто такой этот майор?». Что-то написав в моем личном деле и расписавшись, майор передал его дальше по ходу стола, все еще глядя на меня и продолжая улыбаться. Нельзя было понять, шутит он с тобой или изучает, или ты ему уже наскучил.

− Хорошо, проходи туда,− и майор указал на главный стол, за которым сидел командир полка и его заместители.

− Товарищ полковник, рядовой Гуцко по вашему приказанию прибыл, − докладываю, как учили, громко и четко.

− Так это вы Гуцко? Мне доложили о вашем желании пойти в полковую школу. А почему вы хотите пойти в школу сержантов? Думаете, там легче будет?

− Никак нет, товарищ полковник. Я знаю, что в школе будет намного тяжелее, чем в полку. Мне кажется что, став сержантом, я смогу принести больше пользы, обучая молодых солдат.

− Но я тут вижу, что у вас всего девять классов образования. Почему? У нас в полку все только со средним, и даже с незаконченным высшим образованием.

− После девятого класса я пошел учиться в двухгодичное ремесленное училище, и с отличием его окончил. Учиться одновременно еще и в вечерней школе можно было, но я не хотел аттестат с тройками, поэтому не успел до армии окончить школу.

− Но вы собираетесь дальше учиться?− Конечно, товарищ полковник, обязательно. Буду поступать в институт.Командир полка повернулся к начальнику штаба, полковнику Красовскому, который в

это время внимательно изучал мое дело.− Как у него прошел курс молодого бойца? − спросил он у Красовского.− Отлично по всем предметам, по дисциплине замечаний нет.− Вы ведь украинец? − вдруг спросил Красовский.− Чистокровный,− ответил я, еще не понимая, к чему это он.− А разговаривать на украинском языке вы умеете?− Конечно могу, это мой родной язык.− Родной язык, это тот язык, на котором вы думаете и разговариваете, − поправил меня

полковник. − Скажите что-нибудь по-украински. Глаза его излучали неподдельный интерес. А я стоял перед тремя полковниками, и от

волнения никак не мог придумать подходящую фразу. Красовский пришел мне на выручку:− Например, перечислите месяцы года на украинском.− Сичень, лютый, березень, квитень, травень,… − без запинки перечисляю месяцы.

20

Непривычное название месяцев и еще более непривычное произношение позабавили полковников. А с меня это сняло то напряжение, с которым я сюда вошел.

− Хорошо, идите. Мы решим, как с вами быть. Ваш командир доложит наше решение.Выйдя из комиссии, я узнал, что тот приветливый майор − начальник Первого отдела

полка, фамилия его Анохин. А тот старший лейтенант в темно-синих погонах, что беседовал со мной в военкомате − его помощник. Солдатская «спецслужба» тоже работает исправно… Нам всем придется часто незримо с ними сталкиваться, иногда беседовать, а некоторым и тесно сотрудничать… Не догадывался я тогда, что майор Анохин совсем не про отца хотел у меня спросить. Он хотел удостовериться, знаю ли я, что один дядя моего отца, Иван Петрович, в тридцать седьмом был расстрелян Властью, которую я должен был теперь охранять. А второй дядя, Антон Петрович через год был осужден на десять лет лагерей и сгинул в ГУЛАГе. Еще двоих их братьев, Григория и Михаила, выселили вместе семьями за пределы области. Мой прадед попал под раскулачивание, хотя ни одного наемного работника у него не было. Ничего этого я тогда не знал. Из всех мужчин семьи один отец избежал репрессий. Возможно, его спасло то, что у него было трое маленьких детей: пяти, трех лет и одного года. Скорее всего, его и в армию не призвали, так как боялись, что он в первом же бою перебежит к противнику. Отец пережил три года оккупации и не стал предателем. Но он был тогда так напуган произошедшим с самой благополучной семьей округи, что боялся рассказать об этом нам, своим детям. Теперь я понимаю, что он правильно сделал. Неизвестно, как смогли бы мы, его дети, жить с таким грузом на душе. Я до сих пор не понимаю, почему меня оставили в полку с такой «объективкой».

Я с нетерпением ждал решения. Прийти в полк с клеймом отвергнутого самозванца − перспектива незавидная. Кто служил, тот поймет, о чем речь. Тут в полумраке коридора ребята делились впечатлениями от комиссии. Мой сосед по строю, парень из Ленинграда, наклоняясь поближе, не столько с испугом, сколько с восторгом стал рассказывать:

− Представляешь, только вошел, а тут у порога, справа, майор сидит, посмотрел на меня и говорит на всю комнату: «А, оружейник! Ну, проходи, проходи». − У меня все опустилось от неожиданности... И откуда он узнал?! Мы втроем смастерили малокалиберный пистолет, очень хотелось опробовать, но не в лесу, а в деле, так сказать. Собрались, пошли на соседнюю улицу, стали затевать драку, не для того, конечно, чтобы стрелять в кого-то, а так для куража, попугать ребят с соседнего двора. Не успела завязаться драка, как подкатил воронок, и нас всех отвезли в отделение. Там составили протокол и отпустили всех по домам. Пистолет был у меня, но как только подъехала милиция, я выбросил его в снег. Вроде никто не видел, но когда мы вернулись с милиции, пистолет найти не смогли. Я уже и забыл про эту историю. Кто же мог ему рассказать, ведь об этом знали только мы, трое друзей. Откуда он мог об этом узнать? − все недоумевал парень.

Вышел мой ротный, старший лейтенант Гурковский и, озаряя меня своими крупными, на выкате, добрыми и умными глазами, с улыбкой, сказал:

− Ты зачислен курсантом в полковую школу. Поздравляю!Меня поразило явное сопереживание моего ротного за мою судьбу. Чем я отблагодарил

его потом? Это долгая, в целых два года история − и еще плюс ровно сорок лет. О моем первом командире я буду еще не раз рассказывать. О большом человеке коротко не расскажешь. Он, сам того не осознавая, оказал на мое восприятие жизни, на отношение к делу, которое делаешь, огромное влияние. Профессионализм высшей пробы − это главное его качество, как командира.

Полковая школа.

В военном городке осталась только полковая школа сержантов. Мой ротный в учебке, старший лейтенант Гурковский, теперь стал моим командиром взвода, а я теперь стал уже не рядовой, а товарищ курсант. Еще до принятия Присяги среди сержантов, которые должны

21

были остаться командирами отделений и замкомвзводами в школе, стал циркулировать слух, что начальника школы, подполковника Унишкова переводят в Управление. Они говорили о назначении капитана Иванова, его заместителя, на должность начальника школы, как о стихийном бедствии.

Унишков был командиром, который умел сочетать в себе высокую требовательность к курсантам с уважительным к ним отношением, это был интеллигентный, незаурядный человек. И вот этого, безусловно, любимого всеми командира, от нас забирали. Заместитель начальника школы, капитан Иванов, был полной противоположностью подполковнику. Многие сержанты высказывались, что не могут, не должны такого человека назначить на ключевую в полку должность. Каждый из нас думал о тех долгих месяцах, которые предстоит прослужить под его началом.

Курсанты пытливо всматривались в его мощную фигуру, в которой не было ни малейшего намека на интеллигентность. Высокий бычий лоб, волнистые темные волосами, аккуратно зачесанные назад, рысий взгляд прищуренных глаз из-под густых бровей, узкие, стянутые в едва заметную ухмылку садиста, губы, тяжелый, с ямочкой подбородок. Крупные черты его лица были подстать всей его крепкой фигуре. В нем пугала не суровость, а именно эта ухмылка, сходившая с его губ только в минуты большого гнева, да еще этот рысий прищур глаз. Он был из породы тех, кто никогда и ни в чем не сомневается. Это был характер. Пусть со звериной хваткой, хищный, мстительный, жестокий, но характер. «Если и сержанты так обеспокоены, значит, есть от чего. Но пути назад нет, да может он и не будет так свирепствовать, став начальником школы?». Разговоры эти закончились в одно из утренних построений школы. Обычное построение, все как всегда, но мы все неведомо каким чувством поняли, что вот сейчас оно случится, то самое событие, от которого так резко, неузнаваемо, изменится наша жизнь на ближайшие десять месяцев. До дня окончания школы, до того дня, когда мы перестанем быть в подчинении у этого человека в погонах капитана. Школа уже построена, но обычно командовавшего построением, капитана Иванова нет, а командует старший лейтенант Панченко, командир первого взвода. Это был тихий, и, казалось, без эмоций офицер, в длинной, как у Дзержинского шинели, всегда с планшетом через плечо. Он сам никогда не «разносил» своих подчиненных, не гонял не по делу, но требовал строго. Оказалось, что этот тихий и бесстрастный с виду человек был единственным поклонником нового начальника школы. Он просто боготворил его. Лед и пламень −жизнь построена на контрастах. Тем, чего не хватало в характере старшего лейтенанта, он восхищался в другом человеке.

− Школа! Смирно! Равнение налево!Из своего кабинета вышел подполковник Унишков. Он принял доклад и, пройдя

несколько шагов вдоль строя, остановился, окинул прощальным взглядом строй. Капитан Иванов стоял рядом с подполковником, в шаге − сбоку, в шаге − сзади, как и положено по субординации, уже зная, о своем назначении.

− Представляю вам нового начальника полковой школы. Благодарю всех за добросовестную службу. Желаю всем успехов в службе и личной жизни. Я продолжу службу в Управлении. До свидания, товарищи, − неожиданно тепло и взволновано, совсем не по военному, закончил подполковник и торопливо ушел в, уже не его, кабинет.

А у нас начались наши школьные деньки под командованием Иванова. На следующий день Иванов пришел в новеньких погонах майора. От новых погон он даже в плечах стал шире, походка стала увереннее, но ярче погон сияло лицо Иванова. Он изо всех сил старался скрыть свою радость (вполне естественную), но у него это не получалось. Таким его лицо мы видели в первый и последний раз. После занятий − занятия неприкосновенны – новоназначенный начальник полковой школы собрал нас в Ленинской комнате и стал рассказывать свою биографию. Начал он издалека, от самых, что называется, корней:

− Родился я в Сарастовской губернии, − окая поволжским говорком, начал он рассказывать свою биографию. − Хлебопашцем был. Потом в Армию забрали. Когда отслужил срочную службу, остался служить сверхсрочно. За хорошую службу направили

22

меня на командирские курсы «Выстрел». По окончании курсов присвоили мне звание младшего лейтенанта, − подробно докладывал он нам, окая по-крестьянски, явно гордясь тем, что он нам рассказывал. − Потом поступил в военную Академию, которую окончил с отличием, − подвел он итог с особым удовлетворением.

− Не хлебопашцем, а хлеборезом он был, − криво ухмыляясь, зашептал над моим ухом Десятов. − Он хлеб и масло нарезал в хлеборезке.

В моем представлении этот человек как-то сразу ассоциировался по характеру и по внешнему облику с капитаном шхуны из повести Джека Лондона «Морской волк». Я смотрел на него и единственное, что в нем мог разглядеть, его бычью физическую силу, которой хватило бы на троих, густо замешанную на фанатизме и настырности. А за окном уже был на исходе октябрь, с его непролазной грязью и слякотью. Старшиной школы стал тот самый сержант, который так нещадно «снимал стружку» со своего взвода на учебке. Не было дня, чтобы он не заставил своих солдат по нескольку раз перестелить постель и набить на одеяле стрелки, прежде чем он разрешал им лечь. Потом он начинал их отчитывать за плохо подшитые подворотнички, потом − за плохую строевую, потом за то, что… И так до самого отбоя, и ежедневно. Это отнюдь не был деревенский Вася, − его действительно звали Василием, − который дорвался до власти. Все было гораздо проще и печальнее: старшина Кравцов давно решил поступать в одно из военных заведений. Ему нужна была безупречная характеристика для поступления в это элитное военное училище, а должность старшины давала ему возможность готовиться к вступительным экзаменам в те часы, когда курсанты были на занятиях. У замкомвзводов такой возможности не было, у них не было свободной ни минуты, до самого отбоя. Став старшиной, он изменился: оставался строгим, но справедливым командиром, уже редко «равнял» кого-либо на всю казарму, но в школе была идеальная чистота. Этот парень знал, чего хотел, он знал, как нужно показать себя, чтобы заметили.

О чистоте в школе и о том, как мы учились мыть полы, стоит рассказать подробнее. Полы в казарме были из кафеля. Только, если на всех других этажах кафель в центре длинного казарменного коридора был выложен темно-коричневой дорожкой, а по краям был светло-коричневым, то на этаже сержантской школы цвет кафеля был слегка другой. Дорожка была светло-коричневой, а по краям кафель был белый. Пол в казарме мылся отделениями по очереди, после отбоя. Невозможно забыть, как впервые мы мыли этот почти стометровый коридор. Мыть нужно было щетками для натирания паркета, естественно с мылом, а потом тряпкой собрать мыльную пену и протереть досуха. В конце всей этой процедуры чистоту пола проверял командир отделения, потом работу принимал старшина. Если старшина Кравцов на всем протяжении коридора находил, хотя бы одну, черную полосу − пол перемывался заново. От начала и до конца. До сих пор помню время, за которое мы вымыли пол в первый раз: за один час и сорок пять минут. Пол сверкал чистотой, но в мыле были мы.

Пройдет всего месяц, тем же отделением будем безукоризненно мыть тот же пол за… пятнадцать минут. Оказывается, что, безусловно, грязный к ночи пол, ведь по нему в течение дня ходило сто шесть пар курсантских сапог, совсем не обязательно с одинаковым усердием тереть щеткой на всей его огромной площади. Достаточно тщательно потереть мыльной щеткой только черные, нашарканные за день полосы, они особенно были видны на белом кафеле. Нам всем очень хотелось узнать, какой же это Макаренко придумал такой пол, не майор же Иванов? Простая наука, но до нее доходишь солдатским потом и мозолями. В одно из утренних построений вышел старшина и своим всегда бодрым, неизменно иронично-строгим тоном, наклонив голову слегка назад и набок, спрашивает:

− Кто умеет плотничать-столярничать? Шаг вперед!Памятуя науку бывшего старшины роты, делаю шаг вперед. Смотрю вдоль строя и

вижу, что не я один оказался «плотником-столяром», из строя вышло четверо: Коля Десятов из Пензы, Саша Носиков из Красноармейска, Саратовской области, Толя Панин из Горького,

23

и я. Школа пошла на занятия, а старшина повел нас в комнату, для чистки обуви, показал на подставку для чистки обуви:

− Чтоб сделали точно такие же, и без фантазий. Три штуки. Доски у меня есть. Потом их нужно будет покрасить. Красить умеете? Делайте без спешки, но хорошо, я вас не тороплю, но чтобы сделано было лучше, чем это, − и он пренебрежительно показал на образец, который принес из роты, этажом ниже. Подставки мы делали без спешки, и сделали хорошо потому, что действительно все умели хорошо плотничать, кроме Толи Панина. Он умел хорошо писать, а плотничать не умел, но зато прошел такой же «подготовительный курс» как и я. Подставки были покрашены, и старшина одобрил нашу работу. Работы у старшины больше не было. Наша плотницкая бригада с тоской смотрела в окно, где, не переставая, шел серый холодный осенний дождь, а под ногами чавкала, разбитая сотнями сапог, жижа. Но, буквально на следующий день, командир взвода построил взвод и спросил:

− Кто умеет хорошо писать и рисовать? Снова вперед вышли те же. На этот раз нужно было оформить класс для занятий

противохимической подготовки, закрепленный за нашим взводом. Когда мы оформили химкласс, на дворе уже лежал снег, а противная грязь накрепко скована морозом до весны. Пошел третий месяц моей службы, был уже ноябрь.

Когда взводный увидел, как я пишу, сказал:− Будешь редактором «Боевого листка». Чтоб раз в неделю, после стрельбища, был

«Боевой листок». А еще в особых случаях, о которых я буду говорить отдельно.− Есть, товарищ старший лейтенант, − хотя этим я никогда не занимался, да и что толку

возражать. Очень скоро я понял, что этот «Боевой листок» никому, кроме замполита не нужен.

Курсанты отказывались писать заметки, приходилось всех упрашивать написать хоть несколько строчек. Мне это быстро надоело, и я стал писать все заметки сам, потом ставил в известность «авторов», чьей фамилией их подписывал. Никто не возражал, все были довольны. Я тем, что делал «Боевой листок» за полчаса, курсанты тем, что я к ним больше не пристаю, а взводный тем, что у него лучший «Боевой листок» в школе, и самый регулярный. Так и потянулась за мной через всю службу эта обязанность: выпускать сначала боевой листок, а потом стенгазету роты, участвовать в конкурсах на лучшую стенгазету полка. Занятия в школе шли полным ходом, мы делали последние штрихи в классе противохимической подготовки, и я еще не знал, что меня уже подстерегает беда. Большая беда, с которой мне удастся справиться, собрав в кулак всю свою волю.

Драка.

Наше третье отделение делало обычную уборку закрепленного за взводом класса химической защиты. Командир отделения, сержант Гужов, послал меня в спортзал, это рядом с классом, чтобы я принес тряпку для мытья полов.

−У них там две тряпки, одну у них заберешь.Спортзал был небольшой, но достаточный для занятий одного взвода, со всем

необходимым инвентарем. Его убирало первое отделение, в этом отделении все ребята подобрались крупные, в основном из Куйбышева. Стоит отметить, что неписанный минимум роста в полку был метр семьдесят. Я со своим метр семьдесят шесть, в отделении стоял пятым. Уборку спортзала, по сути, еще и не начинали, тут шел земляческий разговор о былой гражданской жизни, лидером в данную минуту был Толя Климов (не тот Климов, сын генерала). Он полностью владел вниманием аудитории. Рядом с Климовым стоял, облокотившись на швабру, Толя Гудалин, его самый лучший друг-земляк, парень еще более крепкий. Не вслушиваясь в их разговор, я сказал, не обращаясь ни к кому конкретно, что сержант прислал меня взять у них одну из тряпок, так как у них две, а у нас нет ни одной.

24

− Еще чего, нам самим тряпка нужна, − тоном прерванного разговора, ответил мне Климов, и демонстративно отвернувшись, продолжил разговор.

Я вернулся и доложил сержанту Гужову, что тряпку мне не дали. Сержант был прекрасным гимнастом, но его самым большим достоинством было то, что он никогда, ни разу, не говорил с нами, своими подчиненными на повышенных тонах, в грубой оскорбительной форме. Верхом его неодобрения была иронично-саркастическая улыбка, и обычная в таких случаях фраза:

− Какой же ты курсант, если не можешь справиться с таким пустяком. Приказ получен? Выполняйте, курсант! − и я снова вернулся в спортзал.

Видно бес в ту минуту витал в спортзале. Климов, будучи перворазрядником по боксу, в это время рассказывал сослуживцам какую-то байку о своих боксерских успехах, не на ринге, а в дворовых баталиях. Климов не был грубым или наглым, он производил впечатление скорее застенчивого, как это бывает с мальчишками, выросшими в семье без отца. Но тут он стал вести себя цинично и вызывающе:

− Пусть твой сержант сам придет, если ему нужна половая тряпка, − ехидно ухмыляясь, сказал Климов и демонстративно продолжил свой рассказ.

Я снова стал приводить довод, что у них две тряпки, а у нас ни одной.− Да пошел бы ты…вместе со своим сержантом, − с той же ехидной улыбкой ответил

мне Климов, помахивая тряпкой, и посмотрел на сослуживцев, чтобы убедиться какое впечатление он на них произвел. «А что ты мне можешь сделать? Ничего! Что драться будешь?» − говорил его взгляд, под явное одобрение отделения. Спровоцированный собственным разговором, он хотел скандала, стычки, хотел подтвердить, что говорил правду о своей храбрости.

Он демонстративно помахал передо мной тряпкой и произнес грубую, оскорбительную фразу. Он именно оскорбить меня и хотел. Сколько потом я ни пытался вспомнить, что же именно сказал тогда Климов, вспомнить так и не смог. Запомнилась только жгучая обида от грубого, незаслуженного оскорбления. А Климов стоял и ухмылялся гаденькой улыбочкой уличного негодяя. Я подошел к нему, и совершенно неожиданно для самого себя, ударил его по лицу. Впервые первым ударил я, причем, не желая сам этого. От неожиданности Климов опешил на какое-то время, но, когда я стал уходить, он догнал меня и тоже ударил. Со всех сторон нас бросились разнимать. Не втягиваясь в словесную перепалку, я вернулся в химкласс и сказал сержанту, что за тряпкой больше не пойду, что мне ответили, чтобы он сам пришел за тряпкой. Про возникшую в спортзале драку, я никому не сказал, даже сослуживцам. Гужов действительно пошел сам и принес злополучную тряпку. Меня беспокоило, чтобы не получился синяк. На столе, где мы вырезали всевозможные планшетки в химклассе, лежали маленькие маникюрные ножницы. Я взял эти ножнички и, выйдя в коридор, чтобы не увидел сержант, стал прикладывать их к месту удара, надеясь, что это предотвратит появление синяка. Горячность уже прошла, ожог оскорбления постепенно затухал, но мне хотелось понять, почему произошла такая, ничем не спровоцированная, безобразная стычка. Откуда такая враждебность и недоброжелательность, прошло-то всего недели две, как мы узнали друг друга. Позже я понял, что во всей этой истории провокатором были те самые пресловутые традиции землячества. Возможно, что именно на этой почве изначально выросла дедовщина. Я вошел в спортзал, где первое отделение никак не могло домыть пол, обсуждая случившееся. Остановившись у одной из колонн и прикладывая к подбитому глазу маникюрные ножницы, я стал говорить, о том, что никого не оскорблял, почему же ко мне так отнеслись, что плохого я сделал? Не успел я договорить, как меня с обеих сторон схватили за руки несколько человек и крепко держали, прижав к колонне. Гудалин выхватил у меня ножнички и испуганно передал их кому-то, стоявшему поодаль, а сам еще крепче держал меня. Мне все стало понятно: они решили, что я пришел с этими ножничками напасть на Климова, который с мстительной ухмылкой медленно подходил ко мне. Меня продолжали изо всех сил держать за руки, словно я бешено вырывался, хотя я стоял спокойно, совершенно не ожидая продолжения нашей потасовки и

25

тем более того, что произошло в следующую секунду. Повернувшись к Гудалину, больше всех усердствовавшему, стал ему говорить:

− Вы, что, очумели, что ли? Что происходит? Да отпустите вы меня. В это время, зайдя справа, откуда я не мог его видеть, Климов нанес мне мощнейший

удар по носу. Сноп искр из глаз. Хруст сломанных костей казалось слышен был на весь зал.− Будешь знать наших, самарских, − все стой же ухмылкой на лице, сказал Климов.Ударил он не кулаком, а открытым запястьем, от такого удара у моего носа не было ни

единого шанса уцелеть, прижатый к колонне я не мог смягчить удар. Вырываться было бесполезно, меня крепко держали за обе руки. Я ждал нового удара, но меня вдруг отпустили. Все быстро отошли в сторону, настороженно ожидая моей агрессивной реакции, готовые защищаться, если я попытаюсь продолжить драку.

Я не сразу заметил, что из носа пошла кровь. Никто не хотел сказать мне об этом, боясь тем самым выказать мне свое сочувствие. Не сказав больше ни слова, я вышел из спортзала и пошел в туалет. Посмотрев на себя в зеркало, увидел, что мой нос неправдоподобно изогнувшись, торчит вбок. Пойти за помощью в санчасть − такой мысли у меня не было. Я надеялся, по своей полнейшей наивности, что удастся сохранить произошедшее в тайне. Святая простота! Это в Девятом-то управлении КГБ, в Кремлевском-то полку… Но нужно было ставить нос на место. Берусь за нос обеими руками и изо всей силы стараюсь вернуть его на место. Раздается ужасный хруст и не менее ужасная боль, искры фейерверком сыплются из глаз. Смотрю в зеркало: мой нос теперь не так сильно, но все же смотрит вбок, но теперь влево. Перестарался… Снова пытаюсь найти то место, где раньше «сидел» мой нос. С пятой или шестой попытки мне показалось, что нос мой стоит более-менее ровно. К этому времени я уже нечетко видел себя в зеркале, хотя зеркало было во всю стену и сверкало идеальной чистотой. Еще раз посмотрел на себя в зеркало и пошел помогать убирать химкласс. Там никто ничего не заметил, синяк начнет проявляться только завтра. Так мой нос и прирос, ни один врач к нему не прикасался. Но сохранить все втайне, конечно же, не удалось. На следующий день, утром, Гурковский вызвал меня в офицерскую комнату. К утру под обоими глазами уже были ужасающие синяки. В комнате мы были вдвоем:

− Что произошло, Гуцко? − спросил, внешне спокойно, Гурковский.− Занимался на брусьях, упал и ушибся, − мы оба знали, что это неправда.− Ты ходил в санчасть?− Нет. − Почему?− Незачем. И так заживет.− А может, ты с кем-то подрался? − он пытливо смотрел мне в глаза. Его крупные, навыкате глаза делали его похожим на молодого Тухачевского. Сходство

между ними действительно было. Видно было, что он сейчас принимает решение, как со мной поступить.

− Может, ты все же с кем-то подрался?− Нет, я упал, − потупив взгляд, повторил я только что придуманную легенду.− Ты понимаешь, что я должен буду доложить по команде.− Да, понимаю. Я упал с брусьев.Мне приходилось говорить неправду, зная, что мне не поверят, бездарно и безнадежно

врать. Я хорошо понимал, что куда больше чем мне, достанется ему, моему командиру, только начавшему свою военную карьеру, закончив одно из элитных военных заведений: Высшее Общевойсковое училище имени Верховного Совета РСФСР.

− Так что мне докладывать?− Что я упал с брусьев.− Хорошо, иди. Нам теперь обоим на орехи достанется. Почему не пришел и не

доложил, как положено?− Разве я, став солдатом, уже не мужчина? − спросил я в свое оправдание.

26

− Ты же знаешь, что в армии драться нельзя. Ладно, иди! − сказал мой командир озабоченно, все тем же спокойным тоном.

«Он не сказал, что я поступил нечестно, непорядочно, по хамски, значит, он знает, как все произошло. Раз он так говорил со мной, значит, он внутренне на моей стороне и не осуждает меня». Нас не один раз предупреждали командиры, что драки в армии недопустимы, что за драку немедленно отчислят из части. Как и что говорил Гурковский Климову я и сейчас не знаю. Мы оба знали, что шило в мешке не утаишь, это дело времени − сегодня или завтра. А что собой представлял наш начальник школы, поняли уже все курсанты. Если где-то стояли разговаривающие между собой офицеры, и подходил к ним майор Иванов, все врассыпную расходились, якобы по срочным делам. Этот человек не мог разговаривать, не подавляя собеседника, не ставя его в неловкое положение. Майор Иванов, с его слов, с отличием закончил военную Академию, при этом, абсолютно не умел прыгать даже через козла, а про коня, перекладину или брусья и говорить не приходилось. Майор, возглавив полковую школу, где будущие сержанты делали все упражнения с легкостью, решил, что не гоже ему теперь быть таким неспортивным. Он обратился к старшему лейтенанту Гурковскому, чтобы он занимался с ним тогда, когда на спортгородке никого нет, что называется, во внеурочное время. Долго мучился с ним мой взводный, но большему, чем прыгать через козла, он майора Иванова так и не научил. А тому до крайности хотелось научиться хотя бы подъем переворотом делать, чтобы блеснуть перед курсантами. Было удивительно, что при, безусловно, недюжинной, буйволиной физической силе, этот человек совершенно лишен был чувства координации. Впрочем, как и чувства юмора. Не сегодня, то завтра утром, меня вызовут к начальнику школы, от встречи с ним я не ждал ничего хорошего. Но прошел день, второй, третий, а меня так и не вызвал к себе «Морской волк». Значит, взводный, понял, что я тут виноват меньше всех и решил не докладывать? Истинных причин я, конечно, знать не мог. А синяки мои все росли и ширились, заполнив половину лица. Курсанты взвода между собой, конечно же, обсуждали драку, но главным образом то, что меня ударили тогда, когда несколько человек держали за руки. Синий цвет под глазами постепенно переходил в желтый, и мне казалось, что все обошлось, нос мой понемногу стал заживать, но был уже совсем другой формы.

Проходили занятия на стрельбище, мы, как будущие командиры, должны были владеть всеми видами оружия, включая пистолет Макарова. Я готовился к стрельбе, к огневому рубежу подошел майор Иванов, он пристально наблюдал, как я снаряжаю автомат и готовлюсь к выходу на огневой рубеж. Он любил, чтобы все выполняли образцово-показательно: все по разделениям, все строевым шагом, все по Уставу. Наклонив голову как можно ниже, чтобы майор не увидел мои синяки, я снаряжал магазин патронами. Моя необычная осанка вызвала еще большие подозрения у майора, он подошел вплотную.

− Курсант Гуцко! Что у вас с лицом?− Занимался на брусьях, товарищ майор, сорвался и упал, ударился о брус.Он осмотрел мое лицо, и голосом, полным недоверия произнес:− С брусьев, говорите? В санчасть обращались? Нет? Почему? − продолжая

пристально рассматривать мое лицо. − Продолжайте занятия, − и отошел.«Лелик, − усе пропало!» − невольно мелькнуло в голове.. Ночь прошла в кошмаре

ожидания вызова к начальнику школы на разговор. Я понимал, что легким разговор этот не будет, но и отдаленно не мог я себе представить, настолько тяжелым он будет. И вот он − судный день. Все ушли по классам на занятия, а меня взводный еще с утра предупредил, что я должен сразу после развода на занятия явиться к начальнику школы. Иду, готовый к самому худшему.

− Товарищ майор, курсант Гуцко по вашему приказанию прибыл, − и сходу получаю удар убойной силы.

− А вы считаете, что достойны быть курсантом такого полка? − и пока я приходил в себя от этого «оперкота» − Вам страна, вам Партия оказала такое доверие! Вам выпало счастье служить в таком полку! А вы со своим боевым товарищем устраиваете позорную

27

драку! Пытались меня обмануть, сказали, что упали с брусьев. Разве после этого мы можем вам доверить служить в нашей части, доверить вам такое ответственное дело?! − наносит он новый удар.

Пытаюсь сказать, что меня оскорбили, что намеренно пытались унизить.− И поэтому ударили своего боевого товарища?− Но меня же оскорбили, издевались, пользуясь тем, что мы в армии.− Но вы ударили первым, вы совершили то, что в Армии недопустимо! Вы что, не

помните, что ударили первым?− Нет, товарищ майор, я не помню, Я был уверен, что это меня ударили, а я только

ответил. − Вы обязаны в любой ситуации действовать по Уставу: прийти и доложить командиру,

а командир примет решение. Вы в Армии, а в Армии − все решает командир. А какой может выйти командир из вас, если вы, не прослужив и месяц в полковой школе, учинили драку со своим боевым товарищем?! Какой из вас получится командир, какой пример вы можете показать своим будущим подчиненным?!

Он прекратил разговор и стал долго писать в большой общей тетради. Это был его «Кондуит», про который мы все знали, но который никто не читал.

− Но, товарищ майор, разве я не имею права защищать себя, когда меня оскорбляют, и оскорбляют намеренно, надеясь на безнаказанность? У меня ведь есть чувство собственного достоинства. Я пришел сюда, чтобы честно и добросовестно служить, а не для того, чтобы меня тут унижали, − вырвалось у меня как вопль отчаяния, как последний довод.

− Никаких разве! Здесь вы − не личность! Никакого чувства собственного достоинства у вас быть не должно! Здесь вы солдат! Забудьте все, чему вас учили на гражданке. Наша задача: сначала сломать вас, вашу волю, а затем заново вылепить из вас то, что нужно нам. Зачем вы пришли в спортзал с ножницами? Вы что, ударить ими хотели Климова?

−Да вы что, за кого вы меня принимаете?! Я прикладывал их к глазу, чтобы не было синяка. Если бы я хотел сделать это, то сразу бы ударил, а не стал бы разговаривать.

− Значит, вы ничего такого не замышляли?− Нет, ничего я не замышлял. Он снова оставил меня на некоторое время и продолжил писать в тетради. Потом снова

продолжил с еще большим напором:− Но вы хотели обмануть всех нас, своих командиров? Вы пытались скрыть факт драки.

Мы не можем вам доверять, вам ведь придется ходить на боевое дежурство, на стрельбище вам дают патроны. Откуда я могу знать, что вы не замыслите отомстить?

У меня от изумления и неожиданности такого дикого предположения, забило дух. − Из-за драки убить человека??! Эта история уже в прошлом, я уже забыл о ней. И

мстить я никому за свою жизнь не мстил. Не получаю от этого удовольствия, − но он не понял моего сарказма.

Майор записывал что-то в свой «Кондуит», потом снова громил меня своими вопросами, словно дубинами. Разговор этот продолжался немыслимо долго, от бессильной досады, у меня выступили слезы на глазах. Увидев мою полную подавленность, майор «подобрел» лицом. Похоже, что именно этого он упорно и добивался. Он сломал меня, и теперь собирался лепить из меня, вероятно, свое подобие. Меня разбирала нестерпимая досада оттого, что я, еще не начав служить, вляпался в такую историю, что вынужден, чтобы не сломать себе жизнь, терпеливо выслушивать этого человека, который не мог внушить к себе уважения, ни как командир, ни как воспитатель, ни как человек. «Неужели он на самом деле считает, что сильнее его, никто не любит свою Родину, не понимает своего Долга, не знает, что такое Присяга?».

− Я хотел бы вам поверить. Но вы можете дать мне клятву, что не будете мстить Климову и тем, кто был с ним? − закончив писать, спросил майор.

− Даю слово! Я любому из них могу пожать руку в знак примирения.− Хорошо. Идите. Мы будем решать, что с вами делать.

28

Но мы с Толей Климовым никогда так и не пожали друг другу руки в знак примирения.За все десять месяцев школы у меня не было больше не то, чтобы нарушения, но ни

единого нарекания со стороны командиров. Все ежемесячные проверки по всем дисциплинам я сдавал только отлично. Но все эти десять месяцев, при ежемесячных подведениях итогов майор Иванов неизменно, с каким то необъяснимым наслаждением упоминал мою фамилию, как самого злостного нарушителя дисциплины, который портит всю репутацию полковой школы. Климова он ни разу, ни единым словом не упомянул. Долго размышляя над этим, я пришел, как мне кажется, к единственно верному выводу. Иванов принял командование над полковой школой в звании капитана, за год до 30−летия основания нашего полка. Он поставил цель: добиться невиданного доселе в школе результата: выпустить всех курсантов отличниками боевой и политической подготовки, всех сделать спортсменами-разрядниками. К юбилею полка почти всем офицерам «светило» внеочередное звание. Если бы майору Иванову удалось задуманное, то ему, кроме звания, «полагался бы» еще и орден − так он, видимо, мечтал. А я так испортил ему статистику, и этого он простить мне не мог. Чем эти планы майора кончилось, рассказ еще впереди. Постоянное, в течение всех десяти месяцев, и по всем меркам чрезмерное, давление на психику привела к тому, что к весне у меня обнаружились устойчивые признаки язвенной болезни и сильное нервное перенапряжение.

Толя Климов, несмотря на то, что его ни разу не просклонял майор Иванов, вскоре попал сначала в наш полковой госпиталь, там майор Мешков прописал ему пивные дрожжи. Майор считал, что у него нарушение обмена веществ. Но причиной болезни были его переживания и внутренняя борьба с самим собой, он осознавал всю непорядочность своего поступка, он ударил беззащитного человека. Но Климов так и не мог пересилить себя, чтобы извиниться передо мной. Ему становилось все хуже, его направили в центральный госпиталь КГБ, оттуда его перевели в госпиталь им. Бурденко, где ему сделали одну, а потом и вторую операцию на позвоночнике. Когда Климов вернулся из госпиталя, у него был вид тяжело больного человека. Его комиссовали по состоянию здоровья, и на занятия он не ходил. Наконец пришли из штаба документы, сегодня Толя навсегда покидал полковую школу и прощался со всем взводом. После того злополучного дня мы с Климовым не разговаривали о том, что произошло между нами, хотя и не избегали друг друга. Я стоял в противоположном углу казармы, он подошел ко мне, улыбаясь через силу виноватой болезненной улыбкой, протянул обе руки, пожал мою руку и, не произнеся ни слова, пошел к выходу. Гудалин нес за ним его солдатские пожитки. А прослужил Толя Климов всего полгода, он был первым комиссованным курсантом. Но, к сожалению, не последним. Некоторое время он писал письма своему земляку Гудалину. От него мы знали, что здоровье у Климова дома не стало лучше. Мне искренне было жаль его. Климов не был плохим парнем.

Ваня Стремин.

Но не я оказался самой большой головной болью не только взводного Гурковского, но всего полка, да и всего Девятого управления. На исходе уже был март, снегу в ту зиму выпало много. Было то самое время, когда днем уже пригревает солнце и тает снег, а ночью еще берут свое морозы. Внизу, под снегом, у самой земли уже скапливалась талая вода, а сверху стоял крепкий, заледенелый наст. Был серый весенний день, холодный сырой ветер гнал над полем низкие облака, взвод пришел на окраину большого поля, где были оборудованы окопы и где мы обычно отрабатывали действия взвода в обороне или атаке. Гурковский перед началом практических занятий рассказал об особенностях обороны, о распределении огня по секторам, о том, как нужно действовать, если противник начнет обстреливать позиции артиллерией или минометами. Он предупредил, что противник может вести обстрел наших позиций химическим оружием. К тому времени курсанты, для практики, по очереди в течение дня командовали отделением вместо сержанта. На этот

29

злополучный день выпало командовать отделением мне. Командир взвода громко, чтобы слышал весь взвод, залегший цепью в окопах, ставил учебно-боевую задачу. Все устремили взгляды в поле, стараясь найти те ориентиры, которые указывал командир взвода. В это время пришел начальник школы, майор Иванов. Он стоял в стороне и молча за всем наблюдал. Уже одно его присутствие не предвещало ничего хорошего. Это было больше, чем примета, это была плохая примета.

Взводный, продолжая громко указывать ориентиры предполагаемых огневых точек противника, давал команды подавить огневые точки противника. В общем, шла обычная военная игра. Гурковский открыл планшет, достал из него учебные дымовые шашки, поджег их и, подав мне знак, чтобы я молчал, подбросил их в несколько окопов, в том числе и к Саше Носикову. На морозном утреннем воздухе дым от дымовой шашки ровным слоем стелился по дну окопа и постепенно заполнил его. Курсант Носиков все свое внимание сосредоточил на том, что говорил командир, он был весь внимание. Все очень старались: не могли же мы подвести своего командира на глазах у «Морского волка».

− Взвод! Приготовиться к бою! Взвод, химическая атака! − скомандовал взводный.Все потянулись к противогазам. От движения воздуха хлорпикрин, скопившийся в

окопе, наконец, достиг его огромного носа. Носиков с удивлением посмотрел по сторонам, потом себе под ноги, все понял, и начал судорожно дергать за застежку противогаза. Но расстегнуть ремешок в рукавицах сложно. Наконец он сбрасывает рукавицы, расстегивает ремешок, достает и надевает противогаз. Взводный продолжал давать ориентиры, менять вводные. Прошло несколько минут, ветер развеял газовое облако и, наконец, подана команда:

− Взвод. Отбой химической атаки. Снять противогазы.Когда Курсант Носиков снял противогаз, глаза у него были красные, ручьем текли

слезы, он уже почти ничего не видел, его огромный нос тоже тек ручьем. Взводный тут же отправил его в расположение в сопровождении двух курсантов. Они вели Сашу под руки. Майор Иванов продолжал безмолвно стоять неподалеку, наблюдая происходящее. Прошло, наконец, три часа тактической подготовки, занятия закончились. Командир взвода построил взвод и, как и полагалось, стал подводить итоги занятия, указывая на характерные ошибки. Только тут подошел майор Иванов. Он резко прервал Гурковского:

− Просидели три часа в окопах и думаете, что провели занятия? Это не занятия! Это просто бирюльки. Так занятия не проводят! − начал он грубо «равнять» взводного в присутствии взвода, чего обычно не делалось даже по отношению к сержантам.

− У нас сегодня тема занятия − оборона, − попытался оправдаться командир взвода.Он прекрасно понимал, что тупое бегание по тающему, весеннему полю ничему нас не

научит. Мы все это с пользой восполнили бы на подсохшем поле через несколько недель, когда взводом можно было бы делать по ходу боя маневр. Мы все понимали, что взводный не жалел нас, нет, он берег нас. Как это делает любой настоящий командир.

− А про контратаку вы забыли? − продолжал отчитывать майор Гурковского. − Взвод может ходить в контратаку на несколько километров вглубь территории противника! А вы сколько ходили? На пятьдесят метров?! А в бою вы как будете, тоже пятьдесят метров преследовать врага? Взвод! Слушай мою команду! На отступающего, после отбитой атаки, противника! В атаку! Вперед! − скомандовал майор Иванов таким голосом, словно мы совершили тяжкое преступление.

И мы пошли в атаку, после трех часов занятий, на отступающего, после отбитой атаки, противника… Вернее, не шли, а бежали, хотя и бегом такой способ передвижения не назовешь. Глубина спрессованного таянием снега − сантиметров сорок. Сверху толстая, заледенелая корка наста, внизу, под настом, снег уже превратился в колючую полужидкую массу, а у самой земли толстым слоем стояла вода. Наступаешь на верхнюю корку, вроде держит, начинаешь с напряжением вытаскивать провалившуюся в снег ногу в надежде, что на этот раз эта проклятая корка удержит тебя сверху. Но только поднимешь себя наверх, только распрямишь ногу, корка с хрустом проваливается, а из-под корки под давлением

30

твоего же сапога фонтаном вырывается колючая, режущая жижа. Бежать по пескам Каракумов, наверное, намного легче. Этой смесью воды и льда давно уже набиты сапоги, до пояса промокли шинели. Несмотря на то, что мы непрерывно бежим по этому полю уже несколько километров, постоянно подгоняемые окриками майора, ноги окоченели, а колени от мокрого холода просто не ощущаются. Майор бежал по краю поля и все подгонял и подгонял нас, грубым, презирающим нас голосом, ему хотелось, чтобы мы бежали еще быстрее. Пробежали мы так до самого конца поля, километров около пяти. Наконец, команда:

− Взвод! Стой! Привести себя в порядок. Мы вздохнули с облегчением. До городка отсюда километров пять. Рядом − ровное,

чистое от снега шоссе, по бетонке дойдем быстро. А обеденное время уже давно прошло, и мы оттого, что до чертиков набегались, и оттого, что организм привык к точному времени приема пищи, хотели, есть, просто до синевы… Командир взвода Гурковский, понимая, что это именно ему преподает урок майор, молча стоял в стороне. «Не за то ли майор так грубо и так непорядочно мстит, что Гурковский, несмотря на все свои усилия, так и не смог научить ничему майора, оказавшегося напрочь лишенным гимнастических способностей». Не знали мы, что майор намеренно так унижал Гурковского еще и за то, что старший лейтенант вечерами учился в инязе, изучал английский язык. Майор всячески стремился этому препятствовать, считая, впрочем как и командир полка полковник Конев, что офицеру Девятого управления ни к чему знать иностранный язык. «Ишь, умник нашелся! Не умеет командовать взводом, а туда же − иностранный язык ему нужен. Учил бы лучше наставления и уставы!». Через год этот конфликт перерастет в то, что Гурковский вынужден будет написать рапорт о переводе его в полк. Судьбе будет угодно, к моей большой радости, снова свести нас в одном взводе. Сидя на снегу, все снимали сапоги, выливали из них воду, выжимали портянки, и снова надевали заледеневшие сапоги. Не успел я переобуть второй сапог, как раздается команда:

− Взвод! Строиться! В колонну по три становись!«Он не даст нам даже пять минут на перекур?» − переглянулись мы изумленно.Майор Иванов еще не закончил свой образцово-показательный урок.− Взвод! Шагом марш! − и то хорошо, думал каждый из нас. Мы привыкли к тому, что он обычно подавал только одну команду: «Бегом марш!» «Неужели он осознал, что нещадно погонял нас больше часа по этому проклятому

полю и вымотал до предела, неужели даст дойти до городка шагом?». Мои размышления прервала новая команда:

− Взвод! Газы! − и через минуту. − Взвод! Бегом марш!И мы пробежали в противогазах все эти пять километров, до самого КПП, вплотную, до

самых ворот. Изможденные, промокшие до нитки, голодные… Но все это нам доводилось не раз переносить во время учений или многочасовых переходов, зимой, в трескучий мороз. Сейчас же нас насквозь прожигала обида за эту тупую жестокость, за это унижение, которое ощущал каждый, от командира взвода, до курсанта: нас просто изнасиловали. Научиться на этом занятии мы ничему не научились. Обед прошел уныло, остывший обед есть не хотелось, мы не смотрели друг другу в глаза. Понурые пошли мы в казарму, чистить оружие и вешать в сушилку, промокшую до нитки одежду.

Гурковский, всего несколько дней назад перенесший сильнейшую простуду из-за того, что майор Иванов не разрешил ему переобуть сапоги, когда мы шли на стрельбище, а внезапно налетел шквалистый ветер с дожем, в тот же день уезжал в профилакторий. Он простился с нами и уехал, не предполагая, что уже завтра утром его срочно отзовут из профилактория. Кто знает, может, именно из-за этого профилактория сегодня на Гурковского так и взъелся «Морской волк»?

А вечером, с двадцати часов наше отделение заступает в караул. Все молчали, разговаривать не хотелось. В восемь утра нас должны были сменить, а мы идти на занятия как все. В городке постов было всего два: КПП, и второй пост, который обеспечивал охрану

31

склада с боеприпасами, водонапорную вышку, продовольственные склады. Этот пост был в стороне от всех построек, среди сосен стоял «грибок», обозначая пост, поодаль виднелись домики профилактория для офицеров Управления. Курсанты говорили между собой, что видели не раз крадущегося к посту между сосен майора Иванова, таким образом он проверял, как добросовестно курсанты несут службу, не нарушают ли Устав караульной службы.

В восемь вечера отделение заступило в караул. Мы с Ваней Стреминым попали во вторую смену, он на КПП, а я охранять склады. В кубрике взвода койки стояли в два ряда, мы с Ваней спали голова к голове. Отстояв смену с 22 до 24, мы должны были четыре часа спать. Но когда я приоткрыл дверь в комнату отдыха, там можно было топор вешать... Изголодавшиеся за день из-за большой нагрузки курсанты, набрали в столовой черных сухарей, которые повара сушили из недоеденного нами хлеба для котлет и хранили их в большом чане. Весь вечер все хрустели сухарями и наверное жалели, что оставили не съеденным обед, наелись их и легли спать. Хочу тут сказать, что кормили нас в В/Ч 1005 по норме военных училищ, поэтому пусть не сложится впечатление, что мы недоедали. Просто при таких огромных нагрузках этого пайка не хватало. Спортсмены знают, сколько можно съесть после интенсивной тренировки. А такие тренировки у нас были почти ежедневно. Попав потом в полк, где таких физических нагрузок не было, мы не съедали и половины того, что нам давали, особенно на третьем году службы. Я сказал начальнику караула, сержанту Гужову, что мне не хочется спать и если можно, пусть пойдет кто-то другой поспит вместо меня. Все пережитое за день стояло перед глазами, нужен был не один день или новые впечатления, чтобы стереть и заглушить старые. Впрочем, у всех разная психика, большинство ребят в ту ночь, наоборот, спало крепким сном.

− А почему бы и нет, − ответил сержант. − Мне лишь бы в резерве было положенное количество курсантов.

Поспать вместо меня вызвался Володя Черепанов. Я уже упоминал, что он скрыл от врачей, что у него искривлен позвоночник. Мы видели, что он ходит строевым как-то бочком, подсекая правой рукой, будто косит, но подумать, что позвоночник… Уже к концу школы взводный проводил с нами какие-то занятия с нашим отделением − сержант Гужов уехал на соревнования по гимнастике. Скорее всего, это была гимнастика, мы были раздеты до пояса. Володя отошел от брусьев своей характерной походкой, бочком, одним плечом слегка вперед. Тут Гурковский впился в него взглядом:

− Ну-ка, ну-ка, иди сюда. Повернись, − и стал осматривать его позвоночник.Он явно был испуган. А мы еще ничего не поняли, мы привыкли к его походке.− И давно это у тебя? − Давно. С детства, − потупившись, и изменившись в лице, ответил Черепанов.− Что будем делать? Я обязан доложить.− Товарищ старший лейтенант, не делайте этого, для меня это вопрос … И он

замолчал, прикусив губу и опустив голову, чтобы не показать выступившие слезы.− Успокойся, − заволновался и Гурковский. − Не беспокоит, когда ты бегаешь,

прыгаешь? − Нет, не беспокоит. Только вы не докладывайте никому, − просил Володя умоляющим

голосом.− Как же они тебя проглядели во время комиссии в военкомате? Ты понимаешь, что

будет, если кто-то донесет? − применил Гурковский это слово, которое не употреблялось в полку, но тогда наш командир выразился именно так. − Нас обоих с тобой спишут из армии, − и он испытующим взглядом обвел взвод.

Взводный не доложил, и Володя Черепанов благополучно дослужил свои три года, был неплохим командиром отделения. А из нас никто не донес. Вот этот самый Володя, то есть курсант Черепанов и пошел вместо меня спать. Не пошел спать и Ваня Стремин. Именно так мы все в отделении его и звали: «Ваня». Он стоял предпоследним в строю, но был крепышом. Всегда тихий и застенчивый, Ваня однажды и навсегда поразил нас. Кто-то

32

принес в расположение шестиструнную гитару и стал на ней что-то бренчать. Ваня робко протянул руку к гитаре:

− Можно мне? − спросил он, словно был в этом неуверен. Ваня взял гитару, сел на табурет. Положил ногу на ногу, потрогал умело струны, подтянул одну, снова взял аккорд, и заиграл. Играл он превосходно, гитара в его руках пела, но когда Ваня, сменив мелодию, запел под гитару сам, мы были поражены необыкновенной красотой его серебряного голоса. А пел он то, что сейчас назвали бы авторской песней, или городским романсом. В этой мелодии, словно звучала его душа. С тех пор мы часто просили Ваню спеть, но он редко соглашался. Обычные дворовые песни он не пел. Ваню мы все любили не только за его серебряные песни, но и за его ровный, спокойный характер. Он никогда не повышал голос, никогда ни с кем не спорил, он был добрым и незлобивым. В четыре утра мы с Ваней заступили в утреннюю смену. Стоять на посту было не холодно, я привычно отмерял шаги вокруг грибка, обозначавшего пост, чтобы скоротать время, где-то очень далеко лаяла собака, редкие грузовики проезжали по шоссе, до конца смены оставалось совсем немного, но эти последние минуты тянутся особенно медленно. Небо быстро светлело, сегодня, судя по всему, день будет не таким хмурым как вчера. Пытаюсь разглядеть между соснами идущего сменщика, но его все еще нет. Вдруг на посту зазвонил телефон, беру трубку и слышу голос своего сержанта:

− Как там у тебя дела? Все в порядке?− Так точно. На посту все в порядке.− У тебя ноги не промокли? − резануло меня этим вопросом как ножом. «С каких это пор кого-то интересует, не промокли ли у солдата ноги?! Что-то

случилось, может неожиданная проверка штаба»? Но штаб мог проверять что угодно, но только не солдатские портянки. Проходят минута за минутой, а моего сменщика все нет. Минут через пятнадцать, наконец, вижу идущего мне на смену нашего пулеметчика (да простит мне Володя, что я забыл его фамилию). Это потому, что он пришел в наше отделение из полка несколько позже, когда из-за непомерных нагрузок, которые установил в школе майор Иванов, комиссовали нескольких курсантов. Володя шел неторопливо, помахивая сосновым прутиком, хотя уже сильно опаздывал. Не глядя на меня, обошел вокруг грибка, взял трубку и докладывает:

− На посту все в порядке. Пост принял.Я совсем ничего не понимаю. Обычно мы докладывали о сдаче поста по прибытию в

караул. Но чтобы докладывать по телефону, что пост принял…− Что происходит, Володя? − наконец не выдерживаю я. − Ваня Стремин застрелился, − выдохнул он, и только теперь поднял взгляд, словно

освободился, наконец, от тяжелой ноши, давившей его.− Как застрелился? − задаю я совершенно глупый вопрос.− Прямо в сердце. Там такое творится… Все офицеры сбежались. Но Ваня живой еще,

только без сознания. Его уже на скорой увезли в Москву... Прихожу в караульное помещение, атмосфера там тягостная, но никого из нас, кроме

сержанта, никто не допрашивал. Да и потом допрашивали не всех.− Как все произошло, ты видел? − спрашиваю Колю Бочарова, который должен был

сменить Ваню.− Иду я на пост вразвалку, не тороплюсь, поравнялся со спорткомплексом и вдруг

слышу выстрел. Я аж вздрогнул, но смотрю, Ваня стоит возле КПП под сосной и ждет меня. Я решил, что это кто-то проходил снаружи и ударил палкой по забору, и продолжаю неспеша идти. Обхожу Ваню со стороны спины и иду в КПП, чтобы посмотреть журнал. «Как тут у тебя, все нормально?» − спрашиваю Ваню. Он ничего не ответил и я уже прошел мимо него, но в глазах запечатлелось, что у него пистолет в руке. Я мгновенно бросился к нему, выхватил пистолет. И тут он стал падать, я поддержал его, положил на асфальт. В шинели дымилась маленькая дырочка, а когда пришли врачи и сняли шинель, пуля выпала из шинели, она у него под спиной лежала. Ваня еще в сознании был, но смотрел перед собой и

33

ничего уже не воспринимал. Зачем он это сделал, не понимаю, − закончил свой рассказ Бочаров.

Месяца через полтора, когда Ваня уже поправился, за ним приехали родители. Они вместе с Ваней приехали в лагерь забрать его вещи. Их в расположение школы не привели, его койку им не показали, а принимали в штабе, в кабинете начальника городка. Нам не дали проститься с Ваней, а может быть, он и сам не хотел нас видеть. На встречу с родителями Вани повели только сержанта Гужова, Лешу Мехоношина и Колю Бочарова. Они рассказали родителям Вани, как бережно к нам относятся командиры, как они заботятся о нас, как хорошо нас тут кормят...

− Ваня бледный такой, и сильно похудел. Он чудом остался жив, пуля прошла в сантиметре от сердца... С нами он почти не говорил. А родители оба маленькие такие… Сильно переживают, он у них единственный сын. Все спрашивали, из-за чего он так… Мы сказали, что, наверно, из-за девушки. Так майор велел…, − потупившись, рассказывал Бочаров.

− Как будто Ваня уже умер, и сам дома не сможет все рассказать родителям! − не удержался я как всегда.

Ваня не прислал нам письма. Он не хотел вспоминать то, что пережил, а вернее не смог пережить. Какое наказание получил тогда Гурковский, мы не знали. Да и не интересовались, так как точно знали, что было если не причиной, то последней каплей, подтолкнувшей Ваню к пропасти. Ваню мы помнили, никто из нас не забыл его, но ни разу мы не завели разговор о нем, словно боялись сглазу. За Ваню наказали нашего сержанта, Виктора Гужова. Во время следствия выяснилось, что сержант, осматривая пирамиды с оружием, однажды нашел у Стремина в подсумке патрон от автомата. Он тогда посчитал, что патрон случайно затерялся после стрельб, но теперь это выглядело иначе. И за то, что он не доложил, как положено, его решили наказать. Но снять сержанта с отделения посреди учебного года не решились. Кто знает, как сложились бы у нас отношения с другим сержантом. Да и где его взять посреди года? Но как только мы сдали выпускные экзамены и нам присвоили звания, Гужова перевели в Чехов. Там строился новый важный объект − очередное детище холодной войны. Говорили, что туда метро прокладывают от самого Кремля. Мы с грустью прощались со своим сержантом. Он был хорошим командиром и прекрасным человеком. Но мы понимали, что так надо... Через месяц он приехал к нам в увольнение. Посидели всем, бывшим уже, отделением, вспомнили прошедшие месяцы учебы. Но всем отчего-то было грустно, и Гужов больше не приезжал. Возможно, ему запретили приезжать, чтобы не напоминать всем о произошедшей в полку трагедии.

«Неужели мир до такой степени сошел с ума, что строит метро для правительства на случай ядерной войны»? Про такие мысли никому не скажешь. Это я понял, когда уже после драки, был дневальным. Все были на занятиях, вдруг ко мне подходит старшина школы:

− Идем со мной, − сказал он негромко и пошел к себе в каптерку.Захожу за ним в каптерку и жду какого-нибудь приказания.− Закрой дверь,− снова негромким голосом сказал старшина. − Иди сюда.Он стоял посреди каптерки, широко расставив ноги. Подхожу к нему в недоумении.

Старшина берет меня за предплечье и, глядя по-приятельски в глаза, спрашивает:− Ты дневник пишешь? Я утвердительно кивнул головой.− А ты знаешь, что его читают? − и, увидев мою растерянность и глубоко упрятанное

возмущение, продолжил. − Советую тебе уничтожить его. В армии дневники не пишут. Иди, − сказал он уже своим обычным ироничным тоном.

− Спасибо, − выдавил я из себя, и пошел к своей тумбочке, достал дневник, в последний раз перелистал его... С тех пор дневников я больше не писал.

Это был тот самый старшина, который, будучи еще командиром учебного взвода, так демонстративно гонял своих солдат. Через много лет я узнал, что Василий Кравцов вышел в отставку в звании генерал-лейтенанта. После произошедшего с Ваней Стреминым не могли

34

возникнуть среди курсантов разговоры о непомерных нагрузках, о суровом обращении с нами начальника школы. Это, безусловно, мешало дисциплине, особенно говорливыми были два неразлучных друга Носиков и Десятов со второго отделения, где командиром был Володя Исаичев, наш школьный запевала, обладавший мощным басом. Конечно же, об этих разговорах узнал майор Анохин. У майора была маленькая комната в штабе, и почему-то с двумя входами: один из коридора, а второй с лестничной клетки. Взвод занимался на плацу строевой подготовкой. Из штаба вышел майор Анохин:

− Гурковский, пришли ко мне Исаичева с Носиковым и Десятовым.Над плацем повисло напряжение ожидания чего-то необычного. Необычным было уже

то, что майор кого-то приглашает к себе в кабинет открыто, даже демонстративно. Да это и была намеренная демонстрация. К майору ходили некоторые курсанты, но делалось это тайно, чтобы не увидели сослуживцы. А тут при всем взводе…

− Взвод, продолжить занятия, − вывел нас из оцепенения Гурковский.«Ничего, придут ребята и расскажут, чего хотел от них майор». Но о том разговоре с

майором Анохиным Носиков с Десятовым не рассказали нам ни в тот день, ни через неделю, они молчали о том до конца службы. Никто больше не слышал от них ни единого слова недовольства и сетования, что тут гробят наше здоровье... Парней словно подменили. Вот как умел убеждать людей улыбчивый и необыкновенно приветливый майор Анохин. Он был профессионал высочайшего класса. В полку говорили, что Анохин еще, будучи лейтенантом, во время войны сопровождал в Томск саркофаг с телом Ленина. Позже, сталкиваясь с майором в полку, мы поняли, что он не только знает весь полк в лицо, он знает о нас даже то, чего мы сами о себе не знаем. Майор, улыбаясь, здоровался, неизменно называя каждого по фамилии, что, безусловно, поражало воображение. Каким образом он помнит фамилии целого полка?! Я стоял на посту, через пост проходит майор Анохин, как всегда с приветливой улыбкой:

− Как служба Гуцко? Все нормально? Я слышал о твоих успехах.− Так точно, товарищ майор, все нормально.− Мама твоя больше не болеет?− Спасибо, товарищ майор, не болеет.− Ну и хорошо.Майор Анохин пошел дальше, а я подумал, глядя ему вслед: «А что, товарищ майор,

моя мама тебе тоже письма пишет?». Учения.

На середину января в школе намечены учения. В течение суток мы должны провести в полевых условиях, выполняя поставленную задачу. Нас погрузили в БТРы, и повези вечером, еще засветло, по Горьковскому шоссе в восточном направлении. Ехали долго, часа полтора, уже в темноте свернули влево, съехали с шоссе и проехали по заснеженному полю до соснового леса за полем. Нас высадили, а БТРы уехали. Мы остались, что называется в чистом поле. Командир взвода быстро довел боевую задачу:

− В этом лесу укрывается группа диверсантов, с целью совершения диверсионного акта против охраняемых лиц. Наша задача: до утра не дать противнику выйти из этого леса, а утром мы должны его обнаружить и обезвредить. Сейчас я каждого поставлю на его пост, где вы будете без смены стоять до утра. Вопросы есть?

И командир взвода повел нас, сверяясь с картой на наш участок охраны, каждого поставил на его пост. Меня поставил на изгибе леса а, уходя с остатком взвода дальше, предупредил:

− В любую минуту нас могут снять и бросить преследовать диверсантов. Валенки без команды не надевать, иначе вы не сможете идти на лыжах, − и он ушел до самого утра.

Мороз январский, градусов за двадцать пять, ночью от мороза громко трещали сосны. А валенки за спиной, в вещмешке. Но приказ − есть приказ. Чувствую, что ноги начинают

35

замерзать, но как согреться? Единственное средство − разгребать снег. И я всю ночь разгребал сапогами снег на поле, но ногам не дал замерзнуть. Когда утром пришел взводный снимать меня с поста и увидел, что я в сапогах, он остолбенел:

− И ты всю ночь вот так в сапогах простоял? Ноги не отморозил?− Как видите, нет, − и показываю на футбольное поле расчищенного снега.− Я же отдал приказ переобуться всем в валенки. Что, тебе никто не сказал? Ты стоишь

на самом флаге и про тебя, похоже, забыли, − виновато сказал Гурковский и мы быстро пошли на построение школы. Подъехала походная кухня, нам выдали по тарелке остывших на морозе вареных макарон, которые мы называли хворостинами. Их почти никто не стал есть, но горячего чаю попили с удовольствием. Не успели докурить сигареты, как уже команда строиться.

− Школа, слушай боевую задачу. Части диверсантов удалось прорваться через оцепление и уйти по направлению к охраняемому объекту. Нам поставлена задача: совершить форсированный марш, необходимо догнать противника и во встречном бою уничтожить его, не дать диверсантам проникнуть на охраняемый объект. В колонну по одному, за мной, шагом марш! − и Гурковский повел взвод выполнять поставленную задачу.

Из-за леса вставало красное зимнее солнце, покрытые инеем ветки сосен искрились бриллиантами, снег слепит глаза. Взводный сверяется с картой и ведет нас по едва заметной, занесенной снегом проселочной дороге.

− «НЗ» без моей команды не трогать, − приказал взводный.Он, побывавший не раз на таких учениях, знал, что настанет момент, когда без НЗ уже

мало кто сможет идти вперед. Вот тогда НЗ будет спасением. Ведь сегодня, до окончания учений нас кормить уже не предполагалось. Мы тоже уже имели некоторый опыт: к таким дальним марш-броскам мы запасались сахаром-рафинадом. Сахар распихивался в подсумок, в противогаз, в карманы шинели. Когда чувствуешь, что идти уже нет сил, берешь в рот кусочек сахара. И на короткое время силы возвращаются. Так что сосет под ложечкой продлеваешь силы на несколько сотен метров. Выходим из леса и сворачиваем влево по краю поля, тут уже собрались остальные взводы, тут же стоят офицеры штаба, посредники и полковник Косолапов.

− Противник применил отравляющие вещества, − говорит полковник начальнику школы майору Иванову.

− Школа! Газы! − подает громко команду своим занудным голосом майор.Надеваем противогазы и продолжаем преследовать условного противника. Но

противогаз перекрывает дыхание не условно, резко садятся силы. Через несколько километров команде «Газы» дают отбой. Наш взвод должен идти по проселочной дороге в обход, чтобы с двух сторон окружить противника. Сосновый бор сменился березовым лесом. Тут, не дождавшись команды, начали по одному доставать НЗ. Капитан-снабженец, снабдил нас добрым, с ладонь, куском сала в красном перце, а к нему − полбуханки черного хлеба. Взводный видит, что его команда достать НЗ уже опоздала, и делает привал на пять минут. Но и этого достаточно, поев сала с черным хлебом и выкурив сигарету, побежали веселее. Дорога выводит нас снова на большое поле, на краю поля стоит полковник Косолапов, возле него все штабные и посредники, за полем шоссе, на котором стоят наши машины. Всего-то километра полтора. День подходит к концу, солнце уже село за лес и совсем скоро наступят сумерки.

− Молодцы, ребятки, бодрые вы какие. А я думал, что вы не дойдете, − не то в похвалу, не то в порицание говорит полковник Косолапов. Садится в УАЗ и уезжает к стоящим поодаль машинам.

Машины трогаются с места и уезжают вперед по шоссе еще на несколько километров. И тут, приободренные было курсанты, не сходя с лыжни, стали падать в снег. Вся колонна останавливается, ни у кого уже нет сил, чтобы обойти обессилевшего. Да и нельзя бросать товарища, который лежит неподвижно, зарывшись лицом в снег. К нему уже спешит санинструктор, он достает шприц-тюбик и делает упавшему укол в ягодицу, прямо через

36

одежду. То ли от лекарства, то ли от укола, тот вскакивает и начинает идти дальше. Проходим сто метров, и падает уже другой курсант. Снова вся колонна стоит, повиснув на лыжных палках, и ждет, когда санинструктор добежит до упавшего курсанта и сделает ему укол. Оставшиеся километры мы шли больше часа. Нельзя расслабляться преждевременно, а все, увидев совсем близко машины, расслабились. «Еще минут десять и учениям конец!». Но полковник решил, что пятьдесят километров, пройденные нами, это не предел и решил продлить «удовольствие»... Наконец дошли, сержанты помогают совсем ослабевшим снять лыжи, забраться в кузов, быстро всех пересчитали, доложили полковнику о наличии людей, и мы, наконец, едем домой. Через несколько минут в машине все уже не то чтобы спали, а пребывали в своеобразном летаргическом сне. Вроде ты и живой, а ни на что не реагируешь, все как во сне, потерялось ощущение пространства и времени. Никто за всю дорогу не произнес ни единого слова. Наконец, приехали в лагерь, взводные стоят у машин и командуют: «К машинам!». Но ни один человек не шелохнется, все прислонившись друг к другу, оцепенело смотрят перед собой и не двигаются. Но вот сержанты зашевелились и начали тормошить остальных. Взводный приказывает открыть борт. По одному, медленно, словно ленивцы, сползают курсанты на асфальт плаца. Бросили у сарая лыжи и побрели как сомнамбулы, хватаясь руками за перила, чтобы помочь себе подняться на четвертый этаж, в казарму. И тут же, прямо в шинелях и сапогах повалились на кровати. Такого никогда не было. Лечь на заправленную кровать, да еще в шинели и сапогах!? Но сейчас старшина на это не обращает внимания. Он с полчаса пытался поднять нас, чтобы отвести в столовую. Пока построит одних и пойдет поднимать других, а уже снова все легли, и в строю никого нет. Наконец ему это удалось, и мы пошли вразвалку в столовую. После столовой старшина сразу объявил отбой:

− Только всем раздеться. Отдыхать будете до утра.На следующий день занятий не было, мы весь день отдыхали, кто как хотел. Некоторые

курсанты проспали весь день. Но такое нарушение распорядка было только однажды. Тут и майор Иванов не мог ничего поделать, это был приказ полковника Косолапова. Он осознал свою ошибку: нельзя было на глазах у обессиленных курсантов уводить машины дальше.

Весной, когда полностью сошел снег, майор Иванов буквально ни одного шага не давал нам пройти. Только бегом, или в противогазе, или и то и другое вместе. Его идеей фикс стало: раздобыть два танка, чтобы мы могли бегать на тактических занятиях за танками. Но эту идею майору осуществить не удалось. В штабе его не поддержали.

− Ну, зачем нам в Кремле танки? − возмущенно спрашивали мы взводного.− Почему? Во время войны у каждых ворот в Кремле стоял танк, − лукаво улыбаясь,

отвечал Гурковский.Курсанты стали все чаще и чаще обращаться в санчасть. Там властвовал майор

Мешков, давно уже привыкший к мысли, что солдат − это всего лишь солдат, не более того. Я как-то еще зимой обратился к нему за помощью. Меня давно уже беспокоила боль в пояснице, и я решил пойти в санчасть. Майор сосредоточенно чистил себе турундой уши:

− Ты не представляешь себе, какое это несчастье, когда сохнут уши, − сокрушался он, не слушая моих жалоб.

Когда я сказал, что у меня давно уже болит поясница и нужно что-то все-таки делать, то услышал то пресловутое, что ходило как анекдот, но это не было анекдотом:

− Агапов, дай там ему какую-нибудь таблетку. Агапов − это курсант, которого призвали со второго курса медицинского техникума,

поэтому он помогал майору Мешкову. Только после нескольких приходов он, наконец, назначил мне соллюкс, по его словам, самую сильную процедуру при болях в пояснице. Погревшись пару раз, я перестал ходить в санчасть, а чтобы дать представление, о каких нагрузках идет речь, я только скажу, что все эти десять месяцев у меня кости на голени болели, словно после перелома, пульс не превышал 42−45 ударов в минуту. Когда я, неопытный еще, пришел в санчасть и пожаловался, что очень болят кости в голени, то услышал от сержанта, дежурившего в тот день в санчасти:

37

− Когда окончишь школу, перестанут болеть. У меня тоже болели, пока в школе был. И гипертрофия левого желудочка у тебя наверняка тоже есть, как у всех спортсменов.

И это немудреное, но от души, лекарство сержанта действительно вылечило меня. «Нужно терпеть, всем тяжело и у всех болят кости на ногах». Через год, когда полковая

школа осталась позади, кости действительно перестали болеть. Когда мне иногда говорили с завистью знакомые парни:

− Тебе хорошо было служить там, за Кремлевской стеной. Я только улыбался и отвечал:− Да, конечно, − и вспоминал те учения, и тот марш-бросок по перехвату диверсантов.

А такие учения проводились еще и летом, и были они ничуть не легче учений зимних. Полковник Красовский.

Начальник штаба полка, полковник Красовский, был полной противоположностью полковнику Коневу, командиру полка. Это был среднего роста офицер, живой, подтянутый, всегда в бодром расположении духа, любимый всеми: и солдатами, и офицерами. О полковнике Красовском можно рассказать очень много хорошего, он как никто понимал, что его главная задача: научить нас всем премудростям службы. Именно научить, а не вымуштровать, не натаскать.

Я уже упоминал, что командир нашего отделения, сержант Гужов, был прекрасным гимнастом. В спортзале отделение разучивало новый комплекс упражнений, ведь будущие сержанты, должны были уметь выполнять все гимнастические упражнения, всех годов службы. Сержант показал нам упражнение, мы подходили по очереди к брусьям, пытаясь запомнить моторику новых движений, только после этого можно уже пытаться выполнять упражнение целиком. В спортзал вошел майор Иванов, еще не зная откуда, но мы уже по привычке ждали беды. И она не заставила долго ждать. Юре Феоктистову никак не удавалось запомнить порядок и ритм движений. Не успел он отойти от брусьев, как «Морской волк» налетел, толи на него, толи на сержанта, толи на всех нас сразу:

− Это разве гимнастика?! Как вы выполняете упражнение?! Разве так полагается делать?! Как делаете отход от снаряда? − и начал свой обычный грубый «разнос».

В это время в зал зашел полковник Красовский и, сделав жест рукой, чтобы не подавали команду «Смирно!» и продолжали заниматься, остановился позади майора. Майор, увлеченный разносом, этого не видел.

− Отставить! Повторите еще раз отход от снаряда!Ничего не понявший еще Юра, в точности повторил то, что только что проделал,

имитируя строевой шаг, который в галифе и тапочках выглядел карикатурно. Майор рассвирепел еще больше, а стоявший за его спиной полковник улыбался и давал нам понять, чтобы мы не выдавали его присутствия. Мы с интересом ждали, чем все это закончится.

− Подход и отход от спортивного снаряда, полагается делать строевым шагом! А вы как подходите и отходите? Разве это строевой шаг? − продолжал разнос майор.

Начальник штаба прошел мимо майора к брусьям и, не обращая на него никакого внимания, начал объяснять, в чем наша ошибка.

− Сынки, не нужно на снаряде перенапрягаться. Вы расслабьтесь, слушайте свое тело, ведь это все очень просто, − объяснял полковник подчеркнуто доброжелательным тоном.

Он расстегнул и снял китель, подал майору подержать. Сделал легко и красиво наскок. Взмах, и полковник уже в стойке на руках, еще взмах, и он делает переворот, затем кувырок. Сделав еще несколько элементов, полковник закончил упражнение красивым соскоком с переворотом. Высший класс! И все это − без разминки!

38

− Видите, как все это просто? − говорил он с улыбкой, надевая китель. − Я каждое утро делаю стойку на руках, отжимаюсь от пола по полусотне раз, − говорил он явно больше для майора, чем для нас. − А мне уже за пятьдесят.

«Делай как я», − майор не мог нам сказать. Он мог только устроить нам разнос. Полковник преподал прекрасный урок педагогики. Он не стал при подчиненных делать замечание майору, как это делал сам майор, но высказался ясно и определенно, что личный пример − лучшее средство обучения. А подход и отход от снаряда − не главное в гимнастике.

В один из июльских дней, когда до окончания школы оставалось несколько недель, в лагерь приехал полковник Красовский и привез с собой пятерых парней, старшему из них было не больше двадцати пяти. Нам было приказано надеть служебную форму. В то время в парадную форму входил китель, приталенного покроя, со стоячим, сковывавшим как ошейником шею, воротником, который застегивался на два металлических крючка, впивавшихся в горло. Он смотрелся плохо и даже по тому времени −старомодно. А служебная форма состояла из полушерстяной (или п/ш, как мы ее называли) гимнастерки, галифе, и хромовых сапог. Вид в этой форме у солдат был опрятный, подтянутый, молодцеватый и даже щегольской. Мы выглядели в ней совсем по-другому, чем в кителях. Полковую школу построили перед трибуной, полковник провел гостей вдоль строя и представил офицеров. Один из парней, что немного постарше других , это начальник Управления , аналогичного нашему Девятому управлению. Они приехали с Кубы перенимать опыт работы, посмотреть, помимо всего остального, и нашу строевую подготовку. Задача была предельно простая: показать кубинцам нашу строевую выучку. Красовский проводил гостей на трибуну, а сам вернулся к строю:

− Сынки, покажите сегодня все, на что вы способны. Пусть посмотрят, что вы умеете, − и он вернулся на трибуну.

Школа развернулась, вышла на исходную позицию на краю плаца, перестроилась в «коробку». Впереди, задавая темп шага, шел старший лейтенант Гурковский. Все волновались: не сбиться бы и точно взять темп шага, от этого все зависит. Темп шага взяли хорошо, когда поравнялись с трибуной, было впечатление, что идет один человек, шаг просто печатался. Что шаг удался, понял и Красовский, глаза его блестели счастливым огнем. Он перегнулся через перила трибуны и, протянув к строю руку, простонал в мольбе:

− Ну, сынки, еще чуть-чуть! Чуть-чуть еще!Строй словно удесятерился. Асфальт просто стонал под нашим единым шагом.

Синхронность была поразительная, так хорошо мы еще никогда не ходили. Школа прошла в конец плаца и снова вернулась на исходную позицию. На этот раз мы должны были пройти с песней. Вся изюминка сейчас была в том, что нам нравился кубинский марш «26-го июля» − гимн бородачей-барбудос. За год мы здорово научились петь этот марш. Взяли шаг, и…над плацем гремит мощный бас Володи Исаичева, затем марш подхватывают сто молодых курсантских голосов. Когда мы прошли и выстроились напротив трибуны, наши гости стояли на трибуне и плакали. Успокоившись, старший в делегации стал взволнованно что-то говорить:

− Компаньерос…, − только и поняли мы. Гости, проходя вдоль строя, раздавали значки с портретами Фиделя Кастро и Че

Гевары, растроганные, жали всем руки.− Спасибо, сынки! Молодцы! Порадовали вы меня, − повторял полковник Красовский,

идя позади гостей.И не ясно было, кто кому тут больше благодарен − он нам, или мы ему. Знаю от

Гурковского, что полковник Красовский жив и здоров. И это мне было очень приятно узнать, ведь прошло целых сорок лет. По величине авторитета и уважения с полковником Красовским мог сравниться только заместитель начальника Управления генерал Антонов. Высокий, статный мужчина, с проницательным, но одновременно мягким, приветливым взглядом, он всегда кивком головы здоровался с солдатами, смотрел одобряюще и словно говорил:

39

«Молодец! Я вижу, что ты стараешься, я доволен тобой, продолжай нести службу». Генерал Антонов обеспечивал охрану Генсека Хрущева во время его визита в Египет. Чтобы у нас было представление, об обеспечении безопасности главы государства, генерал Антонов подробно рассказал нам о своей работе во время визита. Генерал выехал в Египет за полгода до визита: нужно было подробно проработать маршрут перемещений охраняемого лица, предусмотреть все варианты непредвиденных событий, выявить всех неблагонадежных по маршруту следования, организовать медицинское обеспечение, связь и, наконец, питание, как охраняемого лица, так и охраны. Поскольку охрана совместная, предстояло отобрать надежных людей из египетских спецслужб. Возникла неожиданная проблема, которую с большим трудом удалось решить. Как-то, обходя посты резиденции, где должен был расположиться Хрущев, генерал обнаружил, что часовые, как только на минарете пропоет муэдзин, снимают с себя оружие, обувь, стелют коврик, становятся на колени и молятся Аллаху. Так пять раз в день, и никакими силами не оторвешь их от совершения намаза. Много сил пришлось приложить, прежде чем удалось добиться нужного результата: часовые на посту перестали молиться. Хрущев приплыл в Александрию на теплоходе «Карелия», том самом, на котором он плыл в Нью-Йорк на сессию Ассамблеи ООН. Из Александрии, вместе с президентом Насером, Хрущев должен был проехать на открытой машине до Каира. Безусловно, такой маршрут и способ передвижения придумали в пропагандистских целях. После войны за Суэцкий канал наши позиции в Египте были прочны как никогда. Но охрана не учла один важный момент: египтяне боготворили Насера не меньше, чем когда-то они боготворили фараонов. Машины ехали по Александрии, все улицы были заполнены народом, каждый стремился приблизиться к машине, чтобы прикоснуться к своему Президенту. Считалось, что такое прикосновение приносит счастье и дает здоровье. Когда проезжали по центральной улице, где особенно было много народа, машина неожиданно заглохла, и завести ее никак не удавалось. Охрана, окружив плотным кольцом машину, с большим трудом отбивалась от обезумевшей толпы. Машины простояли так сорок минут, пока удалось пробиться сквозь толпу резервной машине. Проехать было невероятно трудно, фанатики норовили броситься под колеса: умереть под колесами машины своего Президента − значит попасть в рай. Но все обошлось и с опозданием в несколько часов, доехали до Каира. Вскоре генерал Антонов был назначен начальником Девятого управления вместо генерала Чекалина, а еще через несколько лет стал заместителем председателя КГБ, получил звание генерал-полковника.

Баламут.

Подходил к концу ноябрь, приближалась первая ежемесячная проверка. Вся школа до самого отбоя учила Уставы, всевозможные инструкции, рассказывала друг другу «сказки» пропусков, которых зачем-то так много. Сержанты сидели вместе с отделением, и разъясняли скучные, монотонные, а порой и непонятные, тексты с обязанностями и предписаниями: то дежурного поста, то дежурного по кухне, то разводящего, то положение о паспорте, со всеми его скрытыми тонкостями. А еще нужно знать тактико-технические данные оружия: пулемета и автомата Калашникова, карабина Симонова, пистолета Макарова. От всего этого голова кругом, никто не мог и мечтать, чтобы взять в руки художественную книгу, да и никаких книг здесь в учебном лагере не было, библиотека была только в полку. Каждый сержант в первую проверку хотел добиться первого места во взводе. Во-первых, самолюбию приятно а, во-вторых, за первое место полагалось поощрение: коллективное увольнение в город, то есть в Москву. Солдат первого года службы и курсантов школы индивидуально в увольнение не пускали. Только в коллективное, во главе с офицером или сержантом, и только в порядке поощрения. Поэтому между отделениями борьба шла за первое место во взводе, между взводами шла такая же острая борьба за первое место в школе. Лучший взвод также поощрялся коллективным увольнением. Обычно в театр

40

или музей. Тут работала напрямую коллективная ответственность и заинтересованность. Поощрялся не конкретный курсант, а подразделение. Таков армейский принцип. Думаю, что в большинстве случаев армейской жизни он себя не только оправдывает, но и просто незаменим. Меня раздражало само это коллективное вдалбливание в наши мозги, фактически выражавшее недоверие к нашей сознательности. Я привык учить сам, лучше в полной тишине, чтобы максимально сосредоточиться.

Хотя еще не прошли мои синяки под глазами, я решился предложить отделению заключить некий джентльменский договор с сержантом. Мне казалось совершенно очевидным, что если солдат делает что-то добровольно, не из-под палки, то результат всегда будет намного лучше. Вначале я обдумал свою идею сам, и пришел к выводу, что меня просто не могут не поддержать мои товарищи по отделению. Что до командира отделения, то тут все должно было зависеть от нашей сплоченности и твердой гарантии, что на нас можно положиться. Вечером, в личное время, все подшивали воротнички, я собрал отделение и вынес на обсуждение свою идею:

− Я предлагаю вот что: мы даем друг другу слово, что будем добросовестно и добровольно учить Уставы, заниматься в полную силу по всем другим предметам. Цель: первое место во взводе по итогам сдачи зачетов за месяц. Что мы с этого имеем? Командир отделения не буде нас гонять почем зря, а за первое место мы получаем увольнение на весь день в Москву. Ведь многие из вас не бывали в Москве. Все должны быть согласны с моим предложением, иначе не стоит все это затевать. Вот и все мое предложение.

В том, что мы имеем шансы занять первое место, согласились все. В первом отделении, главном нашем конкуренте, собрались в основном, «силовики» − ребята высокие и крепкие. Самый осторожный из нас, Юра Феоктистов, высказал сомнение, что наше предложение станут выслушивать, а тем более согласятся с ним. Как бы еще хуже нам не стало. Но все остальные: Леша Мехоношин, Володя Черепанов, Коля Бочаров, Толя Колодяжный и Ваня Стремин − все были за то, чтобы попытаться поговорить с командиром отделения, сержантом Виктором Гужовым. Мы пригласили сержанта на разговор, от которого во многом зависели все наши дальнейшие взаимоотношения.

− В конце концов, смысл ведь не в том, чтобы от подъема до отбоя гонять курсантов, а в том, чтобы они и научились всему, выучили все, что им положено знать, − резюмировал я наше предложение.

Гужов внимательно выслушал то, что я изложил от имени отделения, окинул всех нас своим иронично-добродушным взглядом, секунду призадумался и говорит:

− Ну что ж, идет! До конца месяца я потерплю, но если вы не займете первое место, я буду гонять вас потом от и до. И чтобы потом не жаловались. Согласны? − и он снова обвел всех иронично-добродушным взглядом. − Ну, вот и прекрасно!

На этом и разошлись. Каждый в свой угол, учить статьи Уставов и инструкцию о паспорте. Неделя прошла, мы сдавали зачеты один за другим. Вечером все толпились у стенда с итогами дня. Наше отделение шло в лидерах. Наконец, сдан последний зачет, теперь ждем официального подведения итогов месяца начальником школы. Ведь еще учитываются все нарушения дисциплины, караульная служба, наряды на кухне и, конечно же, оценка старшины за чистоту и порядок в расположении подразделения. Мы верили в свои силы, но волновались: не подвела бы какая-нибудь непредвиденная мелочь. Но все случилось так, как мы и рассчитывали: третье отделение сержанта Гужова уверенно заняло первое место во взводе по итогам проверки за ноябрь. Нас благодарит за службу командир взвода, старший лейтенант Гурковский.

− Служу Советскому Союзу! − отвечаем дружным хором. Знал ли он о нашем договоре с сержантом? Безусловно, знал, такое не доложить

сержант просто не мог. Но что можно было противопоставить такой инициативе?! Правда, инициатива эта показывала, что армейская муштра − это атавизм, от которого нужно избавляться. По крайней мере, в такой части как Кремлевский полк. Понимал ли я, что грозило мне, если бы про это узнал «Морской волк», который не представлял себе армии без

41

кондовой, времен Императора Павла муштры? Признаюсь, что об этом я просто не подумал, мне казалось все настолько очевидным и естественным. Если бы отделение не заняло тогда первое место, как и все последующие месяцы, кроме февраля, когда Юра Феоктистов совершенно неожиданно отстрелял из автомата на тройку, мое положение в полковой школе стало бы очень и очень сложным. К славе драчуна добавилась бы еще и дурная слава смутьяна и баламута. Командир взвода тоже решил посмотреть, что из этого получится. Он никогда ничего не говорил мне по этому поводу. Только однажды, уже перед самым выпуском. Взвод только что пробежал со стрельбища марш-бросок, и пока подтягивались отставшие, мы, несколько курсантов и взводный Гурковский, прилегли на газоне возле казармы передохнуть. Заговорили о том, что скоро закончится учеба в школе, а там придет новое пополнение. И тут старший лейтенант так, по-доброму, говорит:

− Наконец-то я избавлюсь от тебя, Гуцко.− Разве я причинил вам так много неприятностей за эти месяцы? Ведь кроме той драки

у меня ни единого замечания. По всем предметам только отлично.− Баламут ты, Гуцко. Другие, глядя на ваше отделение, капали на меня начальству, −

ответил Гурковский, держа во рту сорванную травинку. − Но разве муштра лучше?− Ты не понимаешь: моя работа, как работа проститутки, ее нужно уметь показать, она

должна быть видна.На этом наш разговор о военной педагогике закончился. «Запомните: делай как я − это единственный воспитательный метод. Другого метода

воспитания и обучения нет», − не раз повторял нам Гурковский.Я не только запомнил, но и всю жизнь стремился применять этот принцип воспитания,

который старший лейтенант Гурковский нам, будущим сержантам, тогда внушал. Мы на спортгородке, должны разучивать новые упражнения. Дошла очередь до каната, Гурковский нам объясняет, что на этот шестиметровый канат нужно подняться и спуститься с помощью одних рук, при этом ноги нужно держать под прямым углом. Володя Черепанов говорит с сомнением:

− Да на него с ногами-то не залезешь. − Мы в училище на такой канат в сапогах лазали, а вы в тапочках.− Ну, это ты, товарищ старший лейтенант, немного загнул, − снова стал полушутя

препираться Черепанов. От неожиданного недоверия, да еще оттого, что Володя сказал ты, взводный

изумленно замер на секунду, посмотрел на Володю, и стал быстро снимать китель:− Ах, мать вашу, не верите, значит!? − и не успели мы ахнуть, а наш взводный уже

поднялся по канату, держа прямой угол, и так же спустился. Без малейшей разминки. − Через месяц вы у меня все так лазать будете, − пообещал взводный и стал надевать китель.

И через месяц − все лазали на канат с прямым углом. Потом часто вспоминали тот случай, и наше недоверие к тому, что это вообще возможно сделать. И еще научил меня мой командир: в любой ситуации оставаться самим собой. А это дорогого стоит. Мы гордились своим командиром: что он не только «гонять» нас может, но всегда вместе с нами, всегда впереди нас ,все делает лучше нас. Он был старше нас на десять лет, но фору мог дать любому во взводе, в любом воинском деле. Хотя, Леша Мехоношин, коми по национальности, был чемпионом Управления по лыжным гонкам, я не думаю, что он легко смог бы выиграть у своего командира, если вообще выиграл бы. Когда Леша на зимних учениях был связным у Гурковского, он едва поспевал за ним, правда, с рацией за спиной. Но пусть не сложится впечатление, что Гурковский был мягким командиром. Чтобы развеять эти заблуждения, расскажу второй случай. Это было уже в полку, в пятой роте. Зима была уже на исходе, днем снег подтаивал и уплотнялся, налипал на лыжи. Нам предстояло повзводно сдать итоговый зимний комплексный зачет: стартовать в городке, пройти взводом десять километров в полной выкладке до стрельбища и сходу произвести стрельбу по мишеням. Полковник Косолапов останавливал секундомер, когда, отстреляв, взвод стоял в

42

строю, а взводный начинал ему докладывать о выполнении задачи. Тут был один неукоснительный закон: сколько ушло со старта, столько должно прийти к финишу. Если не пришел хоть один, или взвод не уложился в норматив времени − зачет нужно сдавать заново. Взвод шел по сырому, липкому мартовскому снегу, растянувшись в длинную колонну. Командир взвода идет первым, пробивает лыжню и задает общий темп. Я, как командир первого отделения иду за ним, замкомвзвода идет последним, смотрит, чтобы никто не отстал, помогает тем, кто послабее понести противогаз или автомат. Не прошли мы и двух километров, как нас догоняет замкомвзвода:

− Снимай брючный ремень. Там уже требуется буксировка, − пояснил он столь необычное требование.

«Ясно, значит кто-то «сдох»…». Собрали ремни, сняли с бедолаги все: автомат, противогаз, шинель. Привязали к нему

ремни и взяли, что называется, на буксир. Парень до службы работал поваром в одном из Ленинградских ресторанов и дальше, чем от разделочного стола до плиты никогда не бегал. Протащили мы его так еще километра два, а он не то, что перестал идти, он полз на четвереньках, умоляя оставить его в чистом поле. Гурковский посмотрел на часы, над взводом дамокловым мечом висел норматив времени.

− Веди взвод таким же темпом. Быстрее не иди, иначе взвод растянется, зачет все равно по последнему. А я пойду этого … подгонять,− он не уточнил, кого именно, он никогда не позволял себе нецензурщину. Я, во всяком случае, ни разу не слышал. Хотя, иногда бывали ситуации, когда удержать эмоции, казалось, было невозможно. И он пошел в конец колонны, где сержанты просто волоком волокли обессилевшего повара. Я уже выводил на огневой рубеж второе отделение, когда увидел Гурковского, подводившего к огневому рубежу отставших. Его дюралевые лыжные палки напоминали вьющиеся лианы…

− Что случилось, товарищ старший лейтенант? Упали в овраг где-нибудь?− Да нет, пришлось всю дорогу этого засранца подгонять. Жаль было палок. Дюралевые палки тогда были еще редкостью. Но взвод волновало,

уложились ли мы в норматив. С трудом, но уложились, только на удовлетворительно. Взвод второй раз не побежит. Никто не позавидует тому, из-за которого взвод сдает марш-бросок заново. Гурковский не был неким уникумом, чтобы подтвердить это, расскажу один эпизод из жизни второго взвода, где командиром был капитан Травин. Взвод Травина выполнял упражнение по стрельбе из пистолета Макарова. Капитан стоял на рубеже и тоже готовился к стрельбе, что само по себе уже было необычно: не все офицеры рисковали стрелять вместе со своими солдатами. Рядом стоял ротный каптер Тюрин, здоровенный краснощекий увалень, демонстративно ходивший по роте шаркающей походкой.

− Товарищ капитан, а вы стрелять еще не разучились? − нагло ухмыляясь, провоцировал капитана Тюрин.

Он намекал на то, что капитан жил на два дома…Травин спокойно посмотрел на наглеца, поставил пистолет на предохранитель и

положил его в кобуру:− У тебя есть часы?Тюрин, еще не понимая к чему все идет, посмотрел на часы и сказал капитану время.− Нет, иди, повесь часы на барьер.Взвод прекратил стрельбу, молодые солдаты с интересом наблюдали за происходящим.− Да ну, вот еще…, − стушевался сразу Тюрин.− Если разобью, свои отдам, командирские, − и он показал часы, изготовленные по

заказу министерства обороны и врученные полковником Коневым лучшим офицерам во время юбилея полка.

− Ну, тогда другое дело, я всегда пожалуйста, − его обычная наглая ухмылка снова появилась на его лице. Тюрин пошел вешать часы на мишень. А это двадцать пять метров. Взвод, затаив дыхание, наблюдал эту необычную дуэль хамства и профессионализма. В полной тишине капитан Травин снова достал пистолет и стал прицеливаться. Но, похоже, он

43

волновался, хотя внешне этого не было заметно, долго прицеливался, потом опустил руку, несколько секунд постоял и стал снова медленно поднимать пистолет. К капитан выстрелил почти без прицеливания. Часы со звоном разлетелись в разные стороны. Травин положил пистолет в кобуру, расстегнул ремешок часов и протянул их Тюрину:

− На, возьми. А теперь уе…ай отсюда, чтобы я тебя больше не видел. Взвод, словно ничего не видел и ничего не слышал, продолжил прерванную стрельбу, а

посрамленный Тюрин, пылая красными пухлыми щеками, пошел прочь своей шаркающей походкой. Сам того не желая, каптер спровоцировал лучший урок по стрельбе для второго взвода, да и для всей пятой роты.

Нельзя не рассказать в этой связи и о лейтенанте Иконникове, командире взвода в полковой школе. Иконников был дежурным по лагерю. Вечером, перед отбоем в спортзале несколько человек устроили некое подобие соревнования: кто поднимет штангу с наибольшим весом. Постепенно вес увеличивался, дошли до ста двадцати пяти килограммов. Все подходили по очереди к штанге, но пока никто не смог поднять этот вес. Я в стороне от помоста упражнялся с двухпудовой гирей. В зал вошел Иконников, подошел ко мне, снял ремень.

− Разреши, − он взял гирю и стал разминаться, перекладывая ее с одной руки в другую.«Ничего себе…», − удивился я той невероятной легкости, с которой Иконников

разминался гирей. У лейтенанта была несколько необычная фигура. Его словно выточили на токарном станке: округлая грудь, округлые руки и ноги. Он ходил, ставя ступни елочкой. Из-за этого те, кто не знал хорошо Иконникова, относились к нему слегка скептически. Размявшись, лейтенант подошел к урне и стал тщательно натирать руки магнезией. Все были увлечены неподатливой штангой и ничего этого не видели.

− Можно я попробую? − деликатно спросил Иконников, взойдя на помост.Все удивленно расступились и, ухмыляясь, стали ждать позора лейтенанта. Иконников

подошел к штанге, стал тщательно делать хват грифа своими маленькими, почти женскими руками. «Сейчас будет зрелище!», − подумал я тоже со злорадством, но другого, чем у остальных, рода. Лейтенант точным движением поднял штангу на грудь и, поправив руки, стал выжимать штангу.

«Раз, два, три, четыре, пять, шесть!», − автоматически сосчитал я, пораженный легкостью, с которой лейтенант выжимал штангу. Иконников аккуратно опустил штангу на помост, стряхнул с рук магнезию, подошел ко мне взял свой ремень и, на ходу заправляясь, пошел к выходу, вышагивая елочкой. А онемевшие «богатыри» полковой школы, почти на голову выше лейтенанта, стояли с раскрытыми ртами, ничего не понимая и не веря своим глазам. Никто из нас не знал тогда, что лейтенант Иконников обладал еще и феноменальной, просто фантастической памятью. К сожалению, он умер в раннем возрасте от рака мозга.

Лычки.

Весна, наконец, взяла свое, настали теплые дни, и снег стаял буквально за несколько дней. Еще неделя и земля просохнет. А для солдата самое гиблое время, когда под ногами грязь. В любой момент эта грязь может оказаться не под ногами, а под твоим животом. Никто не будет откладывать занятия в поле или на стрельбище до того времени, когда просохнет под ногами. Солдат − «всепогодная машина», с самой высокой в природе проходимостью. История с попыткой самоубийства Вани Стремина ничуть не повлияла на нашего начальника школы. Как только сошел снег, майор Иванов еще больше увеличил нагрузку. Теперь мы передвигались только бегом. Утром на зарядке − само собой. Если утром на стрельбище бежали короткой дорогой, то неизменно в противогазах, то назад − по окружной, шесть километров. Но зато без противогазов. Каждую пятницу, после занятий,

44

марш-бросок на десять километров на лыжах зимой, и шесть километров − летом. Это вместо парной перед баней…

Постоянные предельные нагрузки привели к тому, что чем ближе было окончание школы, тем все больше курсантов стало попадать в госпиталь. Офицеры видели, что если оставшиеся полтора месяца не снизятся нагрузки, то результаты экзаменов будут неутешительными. Да и сержанты стали говорить взводным, что если нас так будут гонять до самых выпускных экзаменов, то отличников не наберется на всю школу и десятка. Это уже не могло остаться без внимания руководства полка. Однажды взводный построил нас, чтобы вести на стрельбище. Мы уже привычно готовились к пробежке до стрельбища в противогазах.

− Сегодня мы пойдем на стрельбище пешком, без противогазов. И назад тоже пешком. И прямой дорогой, − взводный лукаво улыбался.

Мы с недоумением смотрели друг на друга, на Гурковского и ничего не понимали. Так шутить взводный не мог, это было бы слишком. Тогда что происходит? Немного помедлив, чтобы понаблюдать, какой эффект произвело то, что он сказал, взводный, наконец, объяснил:

− До командира полка дошли сведения, что курсанты стали много попадать в госпиталь. И он отдал приказ, чтобы, вплоть до выпускных экзаменов, курсантов больше бегом не гоняли. Теперь вы будете бегать только в тех случаях, когда это предусмотрено расписанием. И сменив улыбку на обычное командирское выражение лица:

− Взвод! На стрельбище. Ш-а-а-гом марш! − с особым нажимом скомандовал он.Но «Морской волк» не был бы самим собой, если бы не придумал что-нибудь взамен.

И марш-броскам он тоже придумал замену. Каждую среду, день стрельб, майор поднимал школу в пять часов утра по тревоге, и мы совершали теперь не марш-бросок, а форсированный марш. Форсированный марш идут быстрым шагом, но на самом деле разница была только в названии, теперь майор лично вел курсантов на стрельбище, вышагивая огромными шагами с невероятной скоростью. Этого раньше он никогда не делал. Мы не могли предположить, что он теперь будет водить нас шагом так, как мы не бегали при марш-бросках. Он шагал впереди школы словно Петр Первый на картине Ге. Лучше уж бежать... На стрельбище мы приходили взмыленные, как беговые лошади. Вскоре привозили завтрак, позавтракав на свежем воздухе, мы шли на занятия. Занятия теперь будут до самого вечера. До обеда по расписанию − стрельба, а после − по личному плану начальника школы. А в плане этом значится, что пока один взвод стреляет из трехлинейки, остальные занимаются химзащитой. На артскладе майор нашел несколько винтовок времен латышских стрелков. Оказалось, что к винтовкам на складе хранилось и несколько десятков ящиков с патронами. У майора Иванова появилась идея: все курсанты его выпуска должны стать разрядниками по стрельбе. Не беда, что спортивная стрельба проводится отнюдь не из трехлинейки. Занятия по противохимической подготовке состояли в том, что нужно за пять минут надеть защитный комплект, затем, проводя дезактивацию, за шесть минут снять комплект. Всего одиннадцать минут, если уложишься в норматив, и если командир по ходу не будет делать замечания и показывать, как правильно все выполнять. Когда защитный комплект и противогаз снят, твое х/б промокло от пота так, словно ты только что вылез из реки. Пока командир занят с другими, ты приводишь в порядок маску противогаза. На тридцатиградусной жаре за несколько минут успеваешь обсохнуть, и твое х/б становится белым от соли, которая вышла с твоим потом. А уже снова команда:

− Отделение, газы! Надеть защитные комплекты, − и все начинается сначала, в который уже раз, до самого вечера. Только к ужину мы пойдем в лагерь. Кто мог предположить, что нам изобретут такую изощренную месть. Но бегать мы стали только тогда, когда «положено». Курсанты стали выглядеть не такими изможденными, взводным хотелось, чтобы его взвод показал хорошие результаты. Каждый из нас тоже хотел показать все, чему научился: «Не буду ли я выглядеть хуже других…?». А выглядеть хуже других никто не хотел. Ведь каждый вложил столько труда в эти десять месяцев. А без тяжелого труда, без большого пота − солдата не бывает, впрочем, и командира тоже.

45

Мы шли на стрельбище и несли эти длиннющие − со штыком выше твоего роста − тяжеленные винтовки, приклад постоянно норовил ударить по колену… Наш автомат куда удобнее, а главное, почти вдвое легче. Солдат всегда к таким вещам подходит с практической точки зрения. Он сразу все примеряет к своему (хотел сказать горбу, но дабы кого не обидеть, скажу) − плечу. На огневом рубеже первое отделение первого взвода, сержанты наставляют будущих спортсменов-разрядников:

− Держать приклад крепко, прижимать к плечу сильнее. Целить по центру мишени, а не под яблочко. Куда целишь − туда и попадешь.

Всем интересно пострелять с такой старины: как это наши деды и отцы из нее стреляли? И не по мишени, а по врагу, да еще на бегу, в атаке…

− Отделение. По мишеням. Огонь!Раздаются оглушительные хлопки выстрелов, кто-то даже закрыл уши. Вдруг,

перекрывая выстрелы, чей-то вопль. Сержанты и командир взвода бегут к пострадавшему. У стрелка, привыкшего к АК, приклад соскользнул с плеча, а затвор угодил прямехонько по зубам. Но зубы целы, только губы рассечены. Ерунда, стрельба продолжается. Еще выстрел и снова вопль − у другого стрелка выбило палец… Теперь уже все жмут приклад к плечу что есть силы. Отстреляли по десять патронов, поднялись на ноги. Все потирают правое плечо:

− Ничего себе отдача. А как же из нее стоя стрелять? − спрашивает неизвестно у кого один из стрелявших.

Дошла очередь выполнять спортивный разряд нашему взводу. По такому случаю Гурковский принес свой наган, переделанный для спортивной стрельбы, с резной рукояткой под его руку. Ему, как спортсмену-разряднику, разрешили иметь такое оружие дома. Мы с большим удовольствием постреляли из «Smith &Wesson», правда, всего по три патрона. Не мог же взводный принести с собой триста патронов, накладно было бы для его семейного бюджета, но мы были довольны и тем, что постреляли, да что там, подержали в руках такое легендарное оружие Голливуда. Кто выполнил норматив спортивного разряда, тут же отправлялись заниматься химзащитой. Кто не смог выполнить спортивный норматив, стреляли снова. Мы тут же поняли, что майор намерен заставлять нас стрелять до тех пор, пока все не выполнят норматив разрядника. Уже явно сформировалась группа, тех, кто понял, что стрелять лучше чем заниматься на таком солнцепеке химзащитой, присоединился к ним и я. Целюсь на девять часов, отстреливаю серию, идем смотреть результат. Кто-то разбросал пули по всей мишени, кто-то даже сделал промах. На моей мишени пули легли на площади пятикопеечной монеты, но к огорчению майора, все на девять часов. Таких «неудачников» вскоре осталось ровно пять человек, по количеству винтовок. Теперь не нужно было стоять в очереди и ждать, когда освободиться винтовка. Нам не верилось, что упрямая настойчивость майора продлиться больше одного дня, ведь уже сто курсантов выполнили норматив. Но мы очень ошибались: раз он сказал, что все − значит все. Отстрелять за несколько часов сотню патронов из такого оружия − совсем не простое дело. В ушах стоит сплошной звон, а плечо уже давно синего цвета. Не спасает и плащ-палатка, которую подкладываешь под приклад. Но стрелять все же лучше, чем заниматься химзащитой. Так продолжалось несколько недель, а в эту среду не принесли винтовку, с которой я стрелял. Теперь нужно было опробовать другую винтовку, ведь пристрелка уже другая, хоть немного, но отличается. И вот с этой незнакомой винтовки я и «промахнулся»... Отстреляли и идем к мишеням: восемьдесят шесть очков − это норматив третьего разряда. Майор раскрывает свою тетрадку и удовлетворенно заносит в нее результат. Майор почему-то не знал, что я входил в сборную команду школы по стрельбе и мог из десяти серий в восьми выполнить норматив второго разряда. Тут же он ведет меня стрелять из пистолета Марголина. Солнце уже село за лес, мишень видно плохо, но теперь уже нет смысла «валять дурака», стреляю и выбиваю результат второго разряда.

− Вот и на винтовке бы так, − говорит, своим занудным голосом майор, и заносит результат в тетрадь, а я иду в отделение. Тут уже закончили занятия химзащитой и чистили пропотевшие противогазы. Хочу разочаровать тех, кто думает, что отделение осудило меня и

46

заклеймило за мою уловку, каждый из нас четко знал, где можно «сачконуть», а где нужно выложиться до предела. Там, где от тебя зависела общая оценка взводу, каждый выкладывался до предела своих способностей и сил. И уж совсем святым делом была служба. Под этим словом подразумевалась караульная служба: святая-святых всей полковой жизни.

А между тем незаметно подошла пора выпускных экзаменов. Каждому курсанту предстоит сдавать:

* Стрельбу из пулемета и автомата Калашникова, из пистолета Макарова, метание гранаты по окопу на меткость.

* Строевую подготовку: выполнение строевых приемов без оружия, с автоматом Калашникова и с карабином Симонова, поскольку любой из нас мог стать разводящим на пост №1. Умение командовать отделением на строевых и тактических занятиях.

* Физическую подготовку: гимнастику, самбо, рукопашный бой, полосу препятствий. И «любимый» марш-бросок на время в полной выкладке.

* Химзащиту: пребывание в химкамере с хлорпикрином. Если при выходе кашлянул или в глазах слезы − двойка. Если этих признаков нет − отлично.

* Знание наизусть основных статей Уставов внутренней и караульной службы, инструкции дежурного поста, инструкции о паспорте, «сказки» нескольких видов пропусков и удостоверений. Знать: это знать до последней точки, до запятой, до последней явной или скрытой особенности документа, до последней мелочи в печати, в каком пропуске какими чернилами должна быть подпись, кто какай пропуск или удостоверение подписывает. Помнить все номера всех утерянных пропусков разных видов. И многое еще.

* Знание в лицо всех охраняемых лиц: членов и кандидатов в члены Политбюро, их должности. Знать фамилии и должности: Председателя Совета министров и его заместителей; зачем-то заместителей министра иностранных дел, управляющего делами Совмина и его заместителей (до сих пор как стихи застряло в памяти: Мельников, Петухов, Селиванов, Смиртюков). Знание фамилий оперативных дежурных по Управлению и их помощников, начальника Девятого управления и его заместителей. И знать так, чтобы «от зубов отскакивало»... Запинаться и мучительно вспоминать, как это делают некоторые студенты, абсолютно недопустимо.

* И, наконец, экзамен по Истории КПСС − Библии того времени. Вот примерно и все. Сдашь отлично все дисциплины − получаешь знак «Отличника боевой и политической

подготовки».Настал долгожданный день, нас впервые везут в Кремль, там нам огласят приказ о

присвоении звания младший сержант и вручат погоны с лычками младших сержантов, а кто заслужил, и знаки «Отличника». Въезжаем в Боровицкие ворота, проезжаем мимо Большого Кремлевского дворца, Соборной площади, дворца Съездов, сворачиваем направо и въезжаем в арку Арсенала, здесь располагается полк. Поднимаемся по длинной, одним маршем, лестнице на второй этаж, проходим в актовый зал: длинное и узкое помещение, переделанное из двух помещений. Ожидая и здесь подлянки от майора Иванова, сажусь в самый дальний угол к окну и поражаюсь толщине стен Арсенала. В оконном проеме свободно можно поставить кровать − в роте они действительно там стояли. А ведь столько же стены еще снаружи, за окном. Постарался же Петр, когда строил эту цитадель. Но отвлекаться некогда, командир полка уже стоит возле стола, на котором горка погон, а начальник школы уже на трибуне и зачитывает приказ по В/Ч 1005. Курсантов вызывают по алфавиту, командир полка, полковник Конев, вручает погоны, и знак «Отличник» тем, кому положено − практически почти всем. Ста процентов у майора Иванова все же не получилось, он очень переживал, что десять человек не станут «Отличниками». «Моя фамилия в первом десятке, значит, быстрее узнаю, что же для меня заготовил «Морской волк». Но уже вызывают курсанта Десятова, моя фамилия выпала из списка. «Что же он придумал, какую хитроумную пакость изобрел? Не дать звание? Это не в его власти, а если бы было в его

47

власти, точно не дал бы, и получил бы от этого огромное удовольствие». Ребята, сидящие рядом со мной недоуменно смотрят на меня. Стараюсь держать себя в руках и не показывать, что творится у меня внутри. Приготовился к тому, что неприятности мне сегодня не избежать. Но что же он приготовил и неужели с ним согласился командир полка? В это я поверить не мог. Значит, что-то изобрел сам. Но это я как-нибудь переживу − не впервой. Весь курс, все десять месяцев, при каждом подведении итогов он как стервятник терзал меня, приводя как пример самого плохого курсанта. Я еще не понимал, что те ужасные боли по ночам под ложечкой, что начались весной, это симптомы язвенной болезни, которые проявятся снова очень скоро, уже здесь, в полку. Майор вызывает Шерстобитова, последнего по списку. Напряженно жду, что же заготовил «Морской волк». Он перекладывает бумаги, словно что-то в них ища; просмотрел бумаги, выждал длинную паузу, и называет, наконец, мою фамилию. От напряжения вздрагиваю, бесконечно долго иду по проходу под сочувствующими взглядами всей школы, поднимаюсь на сцену, и только теперь майор продолжает читать:

− Присвоить курсанту Гуцко воинское звание младший сержант, − снова пауза. − За отличные успехи в боевой и политической подготовке вручить курсанту Гуцко нагрудный знак «Отличник боевой и политической подготовки» − выдавливает из себя майор, превозмогая свое несогласие с тем, что он читает.

А командир полка уже вручает мне погоны с лычками младшего сержанта и знак «Отличника».

− Поздравляю. Желаю вам успешной дальнейшей службы.− Служу Советскому Союзу, − отвечаю, превозмогая застрявший в горле ком.Спазм незаслуженной обиды и горечь несправедливости сжимает горло. Я быстро

отхожу и спускаюсь со сцены в зал, чтобы майор не увидел, что ему удалось сделать мне больно. «Это уже в последний раз, больше такой возможности у него не будет. Все будет хорошо!» − пытаюсь сам себя успокоить. Теперь нашим командирам отделений присваиваются звания сержантов. После того как мы надели новые погоны, нас повели в Большой Кремлевский дворец фотографироваться. Поднимаемся по широкой и длинной лестнице, в конце которой во всю стену картина Непринцева «Отдых на привале», которую все мы называли «Василий Теркин на привале», такое название нам нравилось больше. Сворачиваем вправо, тут нам выдают бахилы, чтобы мы не повредили сапогами уникальный паркетный пол. Входим во Владимирский зал, под куполом по кругу ордена Святого Владимира, проходим дальше и вот мы в большом, светлом Георгиевском зале. С огорчением видим, что уникальный паркет уже поврежден вошедшими тогда в моду туфлями на шпильке. Это депутаты. Здесь, во дворце, в несуразно длинном и узком зале, сделанном из двух залов, Александровского и Кавалергардского, проходят сессии Верховного Совета. А депутату не скажешь, сними туфли и надень бахилы. Раскатываем огромный ковер, подарок Туркмении Верховному Совету СССР. На нем нас будет фотографировать кремлевский фотограф. Коллективное фото в составе взвода. Пока фотограф настраивает софиты, мы разбрелись по залу. Позже мы будем знать в этом дворце каждый зал, каждую дверь, каждое потаенное помещение. Гурковский объясняет, что на малых стелах выбиты названия всех воинских частей, награжденных Георгиевским крестом. А на больших стелах − все фамилии награжденных лично этой самой почетной воинской наградой. Читаем фамилии, их тысячи. Здесь на этих стелах вся Воинская Слава России за несколько веков. Лучшего места для вручения званий и наград просто не может быть.

А фотография для каждого из нас станет лучшей памятью о собственной службе, о своем воинском долге. Фотограф рассаживает командиров: в центре, командир полка, полковник Конев, слева от него начальник школы майор Иванов, он на голову выше Конева, счастливый, что сидит рядом с командиром полка, оттеснив полковника Косолапова. За полковником Косолаповым − взводный Гурковский. Справа от Конева комендант дворца, полковник Шальнов, дальше полковник Москалев, заместитель Конева по политической чести. За Москалевым − капитан Бондаренко, заместитель Иванова. Однажды Бондаренко

48

пришел в школу в хромовых сапогах и фуражке. Как назло погода резко изменилась, дул холодный сырой ветер. Иванов не отпускал его от себя ни на шаг. Капитан в тот день сильно простудился, заболел воспалением легких, несколько раз лежал в больнице, до самой весны болезнь не оставляла его. Фотограф расставил нас по только ему одному известному принципу, а нам так хотелось стоять по отделениям. Я стою в последнем ряду, нас поставили на длинную скамейку. Фотографии нам вручили через неделю. Фото наклеено на паспарту, профессиональная, превосходная работа.

За время службы мы не один раз будем приходить в этот зал: на обеспечение Новогодней елки с первого по десятое января, для того чтобы принести с первого этажа и расставить в зале буквой «П» несколько десятков больших столов для официальных обедов во время государственных визитов. Тогда такие обеды проходили с размахом римских императоров. Зал станет знакомым до мелочей, но всегда волнующим. Выходим из дворца, идем в Арсенал, садимся на машины и едем «домой», в учебный лагерь. Непривычно слышать, как теперь наши сержанты называют нас младшими сержантами. И мы еще долго при докладах или обращениях к командирам будем по привычке, называть себя курсантами. Но к приезду нового пополнения все встанет на свои места. А до десятого сентября, дня, когда прибудет новое пополнение, уже совсем недалеко. Нам предстоит отмыть до блеска и покрасить казарму, расставить необходимое количество коек в каждой роте. Но занятий уже не будет. Мы уже окончили полковую школу сержантов. И, что самое ценное, мы больше не подчиняемся «Морскому волку». Теперь мы подчиняемся полковнику Косолапову, снова исполняющему обязанности начальника учебного пункта. Это самая главная свобода, которую мне дало звание. Нас пугали сержанты, что в школе будет тяжело, но, что с новым начальником школы будет до такой степени тяжело, не могли предположить ни мы, ни они. Нас распределили уже по учебным ротам. На базе сержантского взвода сформирована учебная рота во главе с Гурковским. И таких рот еще три. Вот только почему-то совсем не запомнилась эта учебка, уже в роли командира отделения. Все пошло по второму кругу, а точнее − по второму году. Все уже пережито, все уже знакомо. Наверное, поэтому и в памяти это не сохранилось. Все те же приезды сердобольных родителей с авоськами, полными еды, и особенно фруктов, от которых потом у новобранцев будут проблемы с животами. Родители жаждали удостовериться, что их чада живы и здоровы. Их очень удивляло, что вместо исхудавшего, изможденного сыночка они видели перед собой накачанного, крепкого, подтянутого парня. Там, где раньше было нечто рыхлое, теперь бугрились мышцы, животы подтянулись, зато грудь явно стала объемнее. Я вспоминаю, как нам говорили сержанты, а мы им не верили, что к концу карантина каждый из нас прибавит в весе от пяти до десяти килограммов. И как же мы удивились, когда через месяц взвесились и действительно, все прибавили, а больше всех Малажихин − на целых пятнадцать килограмм. Каждый из нас, вчерашний курсант, осознавал, что теперь должен все делать лучше своих солдат, должен всему их научить.

Государственный переворот.

Учебка подходила к концу, мы ждали, когда поедем служить в полк. Меньше недели осталось провести в лагере, а потом начнется настоящая служба. Можно будет ходить в увольнение одному, и не коллективно, и не только в порядке поощрения за хорошую учебу, а по очереди. В Москве есть куда пойти и что посмотреть, не то, что здесь в лесу, где только пионерлагерь через дорогу. Но раньше, чем попасть в полк, нам предстояло стать свидетелями события чрезвычайного, государственного значения.

Был обычный учебный день, двенадцатое октября 1964 года. Занятия уже закончились, обычно в пять вечера за офицерами приезжала машина, и они уезжали домой, в Москву, а в лагере оставался только дежурный офицер. Но к полному нашему удивлению, все офицеры вернулись в казарму, да еще и при личном оружии. Это сразу разожгло наше любопытство.

49

«Не готовятся ли какие-то особые учения? Но странно − за несколько дней до отъезда в полк? Да и с кем проводить учения, с новобранцами?». Вопросы. Вопросы. Вопросы… На наши назойливые расспросы офицеры не давали никакого ответа. Так пошел день, в неведении, и ожидании чего-то очень важного мы и легли спать. Утро вечера мудренее.

Ясно, что происходит что-то чрезвычайное, во что нас не посвящают. Офицеры и даже старшина, начальник стрельбища − все при оружии. А утром, вернувшиеся из караула курсанты рассказывали: «Ночью приехали две роты, открыли склад боеприпасов, загрузили ящики с патронами и гранатами, взяли матрасы, одеяла, и куда-то уехали».

Вопросов стало еще больше. Но сегодня все офицеры охотно отвечали, что запущен новый космический корабль «Восход», с тремя космонавтами: Комаровым, Феоктистовым и Егоровым. Это новый уникальный многоместный корабль, и Хрущев захотел утереть нос американцам: «Восход» сделает посадку под Москвой. Вот наши роты и поехали обеспечить охрану места посадки. Но от этих ответов наше любопытство и недоверие к такой версии событий еще больше выросло: а зачем оружие офицерам здесь, в лагере? В два часа дня по радио передали, что космонавты совершили посадку вручную, где-то в нескольких сотнях километров от Джезказгана. Мы с нетерпением ожидали возвращения рот, но к ночи роты, уехавшие обеспечивать посадку космонавтов, так и не вернулись. Вопросов мы больше не задавали. В полку и в Управлении задавать лишние вопросы и интересоваться тем, что не входит в твои прямые служебные обязанности, было, мягко говоря, не принято, поэтому вопросов больше не было. Оставалось только ждать. После отбоя еще долго по казарме слышны шепотки, засыпаем в полном недоумении. Утро четырнадцатого октября. После подъема, все устремляются в туалет. Иду из туалета и вижу: стоят в кружок сержанты и с видом заговорщиков шепчутся. Подхожу и спрашиваю:

− Что случилось?Толя Колодяжный, с которым мы были особенно дружны, говорит:− Ночью «Голос Америки» передал, что Никиту сняли...− Да брось ты! Голубь мира! Коммунист номер один! И чтобы сняли?! − ерничаю я,

повторяя газетные восхваления Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета министров, Председателя Конституционной комиссии, и т. д. и т. д. − Вот это да! В Кремлевском полку − и «Голос Америки!», − продолжаю ерничать.

Но шутки шутками, а стало ясно, что в стране произошло событие беспрецедентное, доселе небывалое, и мы находимся почти в эпицентре этих событий.

Хоть мы с Толей и дружили и многим делились. Но что у него есть транзисторный радиоприемник я не знал. Он держал это в секрете от всех, иначе изъяли бы − не положено. Стоять и обсуждать то, что нам стало известно, не стоило, ведь никаких официальных сообщений еще не было. Да и команда строиться на зарядку... Вот и построение на занятия, вместе с начальником школы из кабинета выходит полковник Косолапов. Они уже без оружия. Полковник обращается к нам:

− Вчера состоялся Пленум ЦК КПСС, который единогласно принял решение сместить Никиту Сергеевича Хрущева со всех занимаемых постов и отправить на пенсию. В последнее время он допускал волюнтаризм при принятии решений, стал грубым и нетерпимым с товарищами по работе. Довожу до вашего сведения, что решение Пленумом ЦК КПСС принято единогласно. Наша задача выполнять единогласное решение ЦК КПСС. Продолжайте нести службу спокойно и добросовестно.

Этой короткой, но исчерпывающей информацией полковник Косолапов и ограничился. Мы разошлись на занятия. В перерыве между уроками, в десять часов утра по репродуктору передают официальное сообщение ТАСС:

− Вчера состоялся внеочередной Пленум ЦК КПСС. В связи с преклонным возрастом и по состоянию здоровья, а также по личной просьбе, Пленум освободил Никиту Сергеевича Хрущева от всех занимаемых постов. Пленум единогласно избрал Генеральным секретарем ЦК КПСС Брежнева Леонида Ильича, ранее работавшего….

50

Резанула сознание совершенно разная мотивировка отстранения от должности в изложении полковника и в официальном сообщении. Стало ясно, что теперь наступил именно тот момент, когда молчание − золото. Под вечер вернулись, уехавшие «встречать космонавтов» роты. Солдаты рассказывали, что привезли их на какую-то госдачу, выдали боеприпасы, расставили внутри по периметру дачи: «Никого не впускать и не выпускать, кто бы это ни был, при неповиновении − открывать огонь на поражение. Никто не должен ни проникнуть на территорию объекта, ни покинуть его».

На территории дачи рос боровой лес, всю ночь часовые слышали чьи-то крадущиеся шаги. На окрик: «Стой. Кто идет?» шаги удалялись, и все стихало. Через некоторое время снова шаги… И так до самого утра. Утром привели смену, и тут выяснилось, что на даче живет несколько маралов. Об этом забыли предупредить солдат, вот олени и испытывали их нервную систему.

Через две недели, уже в полку, заместитель командира полка по политчасти полковник Москалев, как очевидец, рассказывал:

− Когда все уже было решено, Хрущева вызвали из Пицунды, где он отдыхал вместе с Микояном. Сказали, что срочно нужно провести Пленум ЦК. Когда Хрущев прилетел во Внуково и увидел, что его встречает только один председатель КГБ Семичастный, он все понял. Но когда вошел в зал заседания ЦК, с порога строго спросил: «Кто вам разрешил собрать Пленум?! Я вам покажу, как без спросу собираться!».

Но когда зачитали решение Пленума, принятое единогласно, он понял, что проиграл. Взял бумаги, которые должен был подписать, и вдруг расплакался: «Я хотел еще много хорошего для страны сделать... Но я устал с вами бороться», − подписал бумаги и ушел.

− Его отвезли на дачу, выделили ему охрану, которая будет его охранять и,− полковник улыбнулся, − присматривать за ним.

Дальше он подробно рассказал о промахах и ошибках Хрущева. О том, что когда он перестал справляться с проблемами, стал часто ездить с визитами, потом ссылался на занятость. Если ему возражали, матерился и грозился всех разогнать. Так, например, он серьезно ставил вопрос о закрытии Сельскохозяйственной Академии наук: «Бездельники, пусть едут агрономами в колхозы, там они больше пользы принесут».

Как же я был поражен, когда через год поехал в отпуск и узнал, что те, кого принято называть простыми людьми, так и считали, что Н. С. Хрущев ушел на пенсию по собственному желанию и по состоянию здоровья. В этом их убеждало, как это ни парадоксально то, что до самой его смерти в печати больше не было ни единого сообщения о Хрущеве. Газета «Известия» на четвертой странице поместила некролог в пять строк о смерти Н. С. Хрущева.

На следующий день после дворцового переворота я был в карауле. Утром выхожу из подъезда и вижу как полковник Косолапов и начальник лагеря, вооружившись молотком и клещами, решительно так, сняли со своего места портрет Хрущева и прислонили его лицевой стороной к сосне. Чтоб не смотрел… Снимают со своего места портрет Брежнева и вставляют его на первое место, где только что был портрет Хрущева. Видимо им понадобились гвозди, и начальник лагеря направился в штаб. Когда он поравнялся со мной, я говорю ему:

− Товарищ майор, а вы неправильно вешаете портреты.Он аж встрепенулся:− Это почему же неправильно? −и лицо его стало напряженное.− Как это почему?! Во всем мире кто глава государства? Президент. У нас − это

Председатель Президиума Верховного Совета. Власть-то у нас Советская. А Брежнев кто? Генеральный секретарь партии. Неправильно вы повесили портрет, − категорически подвел я итог своему опасному розыгрышу.

Майор резко разворачивается и быстрым шагом возвращается к полковнику Косолапову. Они возбужденно обсуждают возникшую неожиданно проблему. Подискутировав, снимают портрет Брежнева и устанавливают туда портрет Микояна,

51

избранного Председателем Президиума Верховного Совета. Я с удовольствием наблюдаю за этой сценой. Но вот они останавливаются и снова начинают оживленно спорить. Не придя к единому мнению, полковник Косолапов направляется в штаб.

«Пора делать ноги», − говорю я себе и скрываюсь в караульном помещении. Через стенку слышу, как полковник говорит по телефону:

− Товарищ генерал,…Тут уже каменеть лицо стало у меня. Не думал я, что моя шутка может зайти так

высоко. Если майор или полковник догадаются, что я их разыграл − охранять мне зэков где-нибудь в Кемеровской области. Полковник выходит из штаба и идет к портретам, он снимает с первого места портрет Микояна и решительно прибивает туда портрет Брежнева. А далее по алфавиту: Андропов, Воронов, Гришин…Партийная иерархия все же перевесила Советскую. Я не рискнул рассказать о своей шутке сослуживцам, хорошо зная, что об этом станет известно майору Анохину, и тогда не сносить мне головы.

Уже в полку, в начале ноября, через мой пост прошел полковник Литовченко, начальник личной охраны Хрущева. Совсем недавно он был одной из ведущих фигур в Управлении, а теперь уходил в безвестность вслед за своим хозяином. Сейчас это был ссутулившийся мужчина в сером пальто, в такой же серой кепке, надвинутой на лоб. Он подошел к посту, остановился и, глядя себе под ноги, полез в нагрудный карман за пропуском. Совсем недавно он проходил через пост, не предъявляя пропуск, уверенный, что его все знают в лицо. Прошел в партком, через несколько минут вышел, положил в нагрудный карман «бегунок», и все так же глядя себе под ноги, ушел. Теперь это был совсем другой человек, подавленный, старавшийся чтобы его не заметили, не узнали, он стал собственной тенью. Широкая согнутая спина его удалялась в сторону Троицкой башни, а мне пришло на ум: «Так проходит мирская слава»! − истина эта больше предназначалась его хозяину, чем безвинному полковнику. Но таковы уж дворцовые правила, и не вчера их придумали. Вспомнилось, как однажды полковник Литовченко привез своих парней из личной охраны Хрущева на стрельбище сдавать зачет по стрельбе. К огневому рубежу на большой скорости подъехала «Чайка», за ней две «Волги». Лихо развернувшись, машины остановились, из «Чайки» вышел мужчина в сером пальто нараспашку и еще издали громко, голосом, не терпящим возражений, приказал: «Быстро убирайте всех с огневого рубежа! Я буду проводить стрельбы».

«Это личная охрана Хрущева», − пояснил нам взводный.Нас отвели в сторону, и мы стали свидетелями уникального зрелища, которое раньше

видели только в кино. Мы уже оканчивали полковую школу и считали, что хорошо умеем стрелять. Но в тот день мы поняли, что о стрельбе у нас весьма отдаленное представление. Первое упражнение состояло в том, что нужно было пробежать несколько метров, влезть на макет двухэтажного дома, на ходу достать пистолет Стечкина и присоединить к нему кобуру, таким образом, пистолет становился уже автоматом. Спрыгнуть вниз со второго этажа и сходу произвести стрельбу по мишени. При этом нужно уложиться в отведенные на это несколько секунд. Второе упражнение выглядело так: по неровному полю стрельбища, раскачиваясь на ухабах, наискосок едет «Чайка», в ста метрах показывается бегущая мишень, стрелок из окна машины должен поразить цель. Мишень пробегает свой путь за несколько секунд, за это время нужно успеть ее поразить. Все поразили цель без промаха. Так же быстро, как и появились, они сели в машины и уехали. А мы еще долго обсуждали увиденное. От нашего самомнения не осталось и следа. Мы, оказывается, только-только научились стрелять по «привязанной» мишени… Через год, когда команда пятой роты готовилась к первенству Управления по стрельбе из пистолета, мы, пошли в тир, расположенный в подвале четырнадцатого корпуса, чтобы потренироваться в последние дни перед соревнованиями. Нас поразила методика тренировок офицеров личной охраны. Стало ясно, почему ни один из них, тогда на стрельбище, не сделал ни одного промаха. На стене − пять мишеней, над каждой мишенью − софит, на расстоянии десяти-двенадцати метров от мишеней − кресло-качалка. Стрелок садился в кресло-качалку, его раскачивают, в тире

52

выключался свет; мишени на мгновение освещаются произвольно. За это время нужно произвести прицельный выстрел, хотя времени на прицеливание как такового нет. После таких тренировок попасть в мишень, стоя на твердой земле − дело пустяковое.

И еще одно воспоминание почему-то в памяти ассоциировалось с Хрущевым, хотя произошло все уже после него, при Брежневе. Тот, 1964, год выдался особенно неурожайным, и над страной нависла реальная угроза голода, стало проблемой купить хлеб. Белый хлеб стал роскошью, о печенье или пирожном можно было только мечтать. В столовых был введен пресловутый рыбный день, который потом так и забыли отменить. Очередь за хлебом занимали с ночи, всей семьей, так как больше двух буханок в одни руки не давали, а хлеб подвозили с перебоями. Отношения с США тогда были напряженные, холодная война определяла всю международную жизнь. Захотят ли США и Канада продать нам зерно? В хлеб разрешили делать добавки из кормового зерна. Блокадники говорили, что такой хлеб они получали в самые тяжелые дни блокады. В середине ноября нас всех, свободных от службы, собрали в актовом зале. Полковник Конев обращается к нам с таким предложением:

«В стране, временно, из-за неурожая по причине неблагоприятных погодных условий, сложилось тяжелое положение с хлебобулочными изделиями. В это тяжелое для страны время мы не можем остаться безучастными к этой проблеме. Вы получаете четыреста граммов белого хлеба, черного − практически неограниченно. Есть мнение, отказаться от половины положенной вам нормы хлеба на период, пока в стране не наладится положение с хлебом. Я не могу вам приказать, это решение вы должны принять сами, добровольно. Еще раз подчеркиваю, что решение вы должны принять добровольно. Ваше решение мы зафиксируем в протоколе и передадим в соответствующие инстанции. Кто за данное предложение, прошу голосовать. Кто против? Кто воздержался? Решение принято единогласно. Президиуму собрания остаться для оформления протокола. Все остальные свободны».

Мы перешли на половинную норму хлеба, и более года она просуществовала. Хлеб стал поступать все более и более плохого качества, многие не хотели его есть. Хлеб, напоминавший замазку, вызывал изжогу. Однажды во время обеда в столовую зашел майор Кузнецов. Он отвечал за продовольственное обеспечение полка и часто приходил в столовую, спрашивал, довольны ли мы теми продуктами, которыми нас кормят:

− Какие есть претензии? Кто чем недоволен? Не стесняйтесь, говорите, я для того и поставлен, чтобы вас хорошо кормили.

− Хлеб очень плохой стал, как замазка, от него только изжога, товарищ майор.Майор отломил кусочек хлеба, прожевал его:− Я ничего обещать не буду, но попробую что-нибудь сделать.И сделал. Через наделю привезли прекрасный, высокий, душистый белый хлеб.

Оказывается, майор смог договорится в пекарне Совета министров, и нам теперь поставляли хлеб оттуда. Такая забота майора повлияла на наше прилежание в службе гораздо больше, чем все накачки вместе взятые. Зимой, когда особенно сказывалась нехватка витаминов, майор Кузнецов обнаружил где-то на складе залежи прекрасной сельди. Теперь каждую пятницу на ужин к винегрету нам давали по куску сельди. Многим сельдь не нравилась, и они шли в наш солдатский буфет, там можно было взять то, что было по вкусу. Когда винегрет с сельдью надоедал, я тоже шел в буфет, мой обычный заказ был: сарделька, булочка, стакан кефира и обязательный банан, который здесь я впервые и увидел. Но на какие деньги мы это покупали? Будучи сержантом второго года службы, я получал двадцать рублей (и восемьдесят копеек на махорку − анахронизм времен Гражданской войны…). Получив звание старшего сержанта, стал получать тридцать рублей, поэтому пойти несколько раз в месяц в буфет вполне хватало. Очень мало кому родители присылали деньги.

53

Пятая рота.

Сегодня мы, наконец, приехали в полк. Меня распределили в пятую роту. Нас, новоиспеченных командиров отделений, заводят в кабинет командира роты, мы строимся в шеренгу. Из-за стола выходит невысокого роста коренастый майор:

− Ну, давайте будем знакомиться. Я командир пятой роты, майор Казаков, − просто и лаконично представился он.

Теперь он проходил вдоль строя, а мы представлялись.− Вот и познакомились. Поближе познакомимся в процессе службы, − и он стал

зачитывать, кого в какой взвод и какое отделение распределили. Затем, обратившись к командирам взводов, приказал:

− Ведите их по взводам, представьте отделениям. Пусть знакомятся со своими солдатами и приступают к своим обязанностям.

Мне понравилась лаконичность и конкретность моего нового командира роты. Его естественная деловитость и немногословность. Он не стал говорить нам ни о долге, ни о том, что он будет строго требовать, а просто сказал, что ближе познакомимся в процессе службы. Значит, он верит нам, верит, что мы пришли честно и добросовестно служить. Первое впечатление не обмануло меня, майор Казаков был лучшим командиром роты в полку. Именно он проводил показательные учения для руководящего состава Управления. Нам на таких учениях нам доставалось крепко, и еще больше на тренировках перед показом. Но никто не роптал, всем приятно было выполнять грамотные и четкие команды своего командира. Каждый понимал, чего от него добиваются: слаженного и точного выполнения замысла командира. Этим даром, добиваться такого выполнения задачи, в полной мере обладал наш командир роты. Командир моего взвода, высокий со спокойным, почти равнодушным лицом, но пытливыми глазами, лейтенант, построил взвод и стал представлять нас солдатам. Меня назначили командиром первого отделения. Я отметил про себя, что ротный не принял во внимание «черное» пятно в моей характеристике, которое там наверняка поставил майор Иванов. Обычно в первое отделение назначали лучших сержантов. В случае отсутствия замковзвода, именно сержант первого отделения оставался во взводе за командира. Значит, для ротного главным было то, как я учился в школе, а не то, что написал в характеристике начальник школы. Но вместе с тем, мне дали лучшего ефрейтора роты, члена Комитета ВЛКСМ полка. Наверное, для подстраховки. Прошло дней десять, мы еще не успели как следует присмотреться к своему командиру взвода; утром, еще до построения на занятия, нас построил замкомвзвода, из офицерской комнаты вышел наш взводный, а вместе с ним Гурковский.

− Взвод! Равняйсь! Смирно! Представляю вам вашего нового командира взвода, капитана Гурковского. А меня переводят в полковую школу, − объявил нам лейтенант.

Они прошли вдоль строя и подошли к замкомвзвода, лейтенант представляет его, следующим стою я. Гурковский явно сильно волновался, принимая взвод. Только когда лейтенант назвал мою фамилию, крупные глаза Гурковского стали от изумления еще крупнее. Он только сейчас увидел меня, он явно не рассчитывал, что в полку судьба снова сведет нас вместе. Я был благодарен судьбе, что снова свела меня с этим замечательным командиром и человеком, и с улыбкой нескрываемой радости смотрел ему в глаза, но мою радость Гурковский явно не разделял. Солдат отпустили, а сержантов Гурковский пригласил в офицерскую комнату. Свою явную обеспокоенность он пытался не показывать. Почему он так тогда волновался, и почему так неожиданно произошел его перевод из школы в роту, я узнал от своего бывшего командира взвода только через сорок лет, когда к сорокалетию нашей встречи я нашел его и написал письмо, которому он был очень рад. Мы повспоминали нашу молодость, два года нашей совместной службы. Иванов, таки, допек его за то, что он продолжал успешно заниматься в инязе, изучать английский, он считал, что офицеру ни к чему знать английский язык. А мне думается, то была обыкновенная зависть, майор прекрасно понимал, что со знанием английского языка Гуковского ждет блестящая

54

карьера, а он не мог допустить, чтобы его подчиненный перерос его, Иванова. А карьера у Гурковского действительно сложилась. Через год его взвод молодых солдат по итогам проверки стал лучшим в полку. Его перевели в отдел боевой подготовки Управления. А в 1972 году направили на работу в Нью-Йорк, в ООН, в русскую секцию переводов, где он проработал четыре года. По возвращении его направляют в Институт разведки. Здесь он защитил кандидатскую диссертацию, стал заместителем директора института, в звании полковника вышел в отставку. Мне было чрезвычайно приятно узнать о таком служебном пути своего командира.

Но пока все это у Гурковского еще впереди. Сейчас мы сидим друг против друга, и я жду неизбежного разговора, который определит наши дальнейшие отношения.

− Ну, что Гуцко, как будем дальше служить? Забудем все старое и начнем все сначала? Или будем продолжать старую историю?

− Давайте начнем все сначала, товарищ капитан, − и мы испытующе посмотрели друг другу в глаза.

Теперь все зависит от того, каким сержантом я окажусь, не подведу ли своего командира. Наш взвод был укомплектован солдатами первого года службы, их нужно было учить всему с нуля. Пошли полковые будни. Уже через неделю Гурковский забрал у меня ефрейтора и перевел его во второе отделение, где был сержант слабее. А это говорило о том, что он полностью доверял мне, был уверен, что я справлюсь при любом ефрейтором. Это было лучшей похвалой и поддержкой, хотя он не сказал мне по этому поводу ни единого слова.

Насколько же они были все совершенно разные, мои солдаты:Шаронов − крупный увалень, сибиряк, земляк К.У.Черненко. Старательный,

исполнительный, он с трудом заучивал наизусть массу информации. Я предложил ему попробовать свою личную методику: учить вслух. И это помогло.

− Товарищ младший сержант, вы только не думайте, что я ленюсь и не учу, − взволнованно убеждал он меня. − Я обязательно все выучу к сроку.

Этого парня нужно было только вовремя подбодрить, подсказать, поработать чуть больше, чем с другими. Он перекрывал все старанием, а я помогал ему незаметно, деликатно, не нажимая и не торопя. И проблем с ним у меня не было.

Следующим в строю стоит Чеплагин, он из Костромы. Способный, схватывающий все на лету. Особенно легко ему давались гимнастика и стрельба. У меня с ним никаких трений не было, но если он попадал в наряд или караул с другим сержантом, каждый раз возникали проблемы. Однажды вызывает меня Гурковский:

− Как у тебя Чеплагин? Выполняет твои приказы, не спорит?− Да. У меня к нему претензий нет, один из лучших в отделении.− Мне пожаловался начальник караула, что он чуть не подрался с сержантом. Не

признает других сержантов и все. Разберись с ним, иначе это добром не кончится.Вечером, перед отбоем, без посторонних спрашиваю:− Толя, в чем дело, почему на тебя жалуются другие сержанты? Меня это удивило, у

нас с тобой никогда не было никаких недоразумений, наоборот, я считаю тебя одним из лучших солдат в отделении.

− А почему они со мной так, таким тоном … Вы никогда на меня не кричите.Что я мог возразить ему, ведь я был точно таким же: никому не позволял себя

оскорблять. К этому разговору я уже выяснил у его земляков, что он дома был лидером в дворовой компании на своей улице. Тут нужны были серьезные козыри, его нужно было чем-то заинтересовать.

− Послушай, Толя. Я буду твоим командиром отделения только год.− Это почему же? − не понял он.− Через год я стану или замкомвзвода, или еще куда назначат, но в отделении я точно

не останусь. Мне не нужны никакие неприятности из-за тебя. Давай договоримся так: ты

55

служишь этот год без единого замечания, а я гарантирую тебе, что ты поедешь в отпуск. Ты же захочешь через год поехать в отпуск?

− Конечно, захочу, − оживился он. − А это точно? − Если у тебя будут отличные результаты, а ты способен на это, и не будет замечаний

по службе и дисциплине, ты поедешь в отпуск, можешь мне верить. Ну что, договорились?− Я постараюсь, − мысленно он был уже там, дома.Может ему, во что бы то ни стало, нужно было увидеться со своей девушкой? Не знаю,

но после этого разговора парня словно подменили, он и в отделении стал лидером. Через год он поехал в отпуск, а по возвращении получил звание ефрейтора и стал пулеметчиком отделения. Из него мог бы получиться прекрасный сержант.

Третий в строю Вервекишко. Это − нашего местного, взводного масштаба, солдат Швейк. Эдакий недотепа себе на уме. К нему невозможно было подступиться с обычной логикой. С ним проблем особых тоже не было, но мороки − больше чем хотелось бы. Однако, на общем уровне, который уже сложился в отделении, он не мог позволить себе того, что осудили бы его сослуживцы. В один из караулов, ночью, Гурковский разрешил нам подняться на Спасскую башню, чтобы посмотреть вблизи Куранты.

− Только смотрите, аккуратно, не наделайте звону, − наставлял капитан.Но наставления эти были напрасны, Вервекишко умудрился-таки зацепиться за один из

множества тросов, идущих к колоколам. Это, наверное, был единственный случай за все время существования Курантов, когда они пробили не вовремя…

В другой раз Вервекишко стал причиной большой головной боли для меня лично. Так случилось, что в день отъезда роты из лагеря я остался за командира взвода. Гурковский уехал сдавать экзамен в иняз, а замком взвода с несколькими солдатами уехал на соревнования. Взводный очень просил меня внимательно проследить, чтобы никто ничего не забыл при отъезде. Когда рота уже была построена на плацу в ожидании машин, я пересчитал оружие. У нескольких солдат было по два автомата, они взяли оружие отсутствовавших. Все оружие было на месте, но не хватало одного магазина. Я поднялся в казарму, просмотрел все пирамиды, магазина не нашел, вернулся, снова всех попросил проверить подсумки. Магазин не нашелся, я снова поднялся в казарму, но магазин исчез. Приехали в полк, снова все пересчитываю, одного магазина нет.

В понедельник приходит взводный, я докладываю ему, что недостает одного магазина. Он, видя, как я переживаю из-за того, что не справился с задачей, на меня возложенной, говорит:

− Не переживай, у меня друг работает на оружейном заводе, я позвоню ему, он достанет магазин и выбьет те же номера. Когда я был еще курсантом, на учениях у нас танк переехал через пулемет, ствол в дугу изогнулся. Через неделю нам ребята изготовили новый ствол, и номера набили какие нужно.

На этом и порешили. А через несколько дней, я замещал заболевшего химинструктора роты и проверял состояние противогазов. Достаю каждый противогаз и внимательно его осматриваю. Дохожу до пирамиды своего отделения. Открываю противогаз Вервекишко, и… достаю пропавший магазин. Он ухитрился запихнуть его в противогаз. А я несколько раз весь взвод просил все просмотреть, потому, что не мог магазин никуда деваться. Но, когда имеешь дело с таким солдатом, как Вервекишко, то все возможно…

Следующий Пичугин. Про него могу сказать только, что за весь год к нему не было ни единой претензии. Он был исключительно прилежный и старательный. Через год майор Казаков взял его к себе писарем роты.

Тарасов отличными физическими данными не обладал. Ему трудно давалась гимнастика, но его все время подстегивало собственное самолюбие, он не хотел отставать от всех. Не мог он позволить себе быть слабее других, а я деликатно помогал ему в этом.

Последним в строю стоял Козырев, он из Ленинграда и выделялся своим уровнем кругозора, что было естественно. Вырасти в Ленинграде или в Йошкар-Оле, как говорят

56

одесситы: две большие разницы. Свой невысокий рост Козырев перекрывал еще большим самолюбием, чем Тарасов. Оба они через год были избраны в Комитет комсомола полка.

Прошло не больше месяца, я заметил, что тот уровень требований, который я предъявлял к отделению, стал предметом обсуждения между солдатами. Я собрал отделение и завел такой разговор:

− Если вы считаете, что я хочу выслужиться и поэтому с вас строго спрашиваю, то вы ошибаетесь. Мне в армии карьеру не делать, я пришел, так же как и вы, отслужить свои три года − и домой. Мне, как и вам, служба медом не кажется, я тоже, как и вы, жду дембель. Но раз меня призвали на службу, да еще в такую часть, значит, я должен отслужить честно и добросовестно, отслужить на том уровне, который требует наша служба. Так я служил в школе, об этом говорит мой знак «Отличника», и так буду требовать с вас. Лишнего ничего с вас я не требую, наоборот, там, где можно, я буду беречь вас от ненужной муштры и шагистики. Но сачков в отделении я не потерплю.

Вижу по глазам, что они не ожидали такого откровенного разговора. Молчат, только переглядываются между собой. С этого разговора все мои требования выполнялись не только без ропота, но с охотой и старанием. Они поверили мне, моей искренности. Они поняли, что я один из них, только старше на целый год службы, а потому опытнее; что все, чего я от них хочу, это научить их всему тому, чему научили меня.

В один из дней ротный приказал сержантам надеть рабочие шинели (бушлатов у нас не было) и повез нас, на стрельбище. Мы должны ознакомиться с новыми упражнениями по стрельбе, которые в тот год были введены в полку. Занятия проходили несколько часов, нужно было проработать упражнения для всех трех годов службы. Ведь всему потом сержант должен научить своих солдат. Стрельбы уже закончились, и майор Казаков подводил итоги занятий. К строю подходит полковник Косолапов. Остановился рядом с ротным, послушал немного и, вдруг налетел на меня словно коршун:

− Какой из вас получится командир! Чему вы можете научить своих солдат!?Я опешил. Ничего не понимаю, вижу − в недоумении и ротный.− В чем дело, товарищ полковник? − спрашиваю, не придумав, как спросить

поделикатнее.− Как в чем дело! Вы стоите в строю, а у вас эмблемы нет на шинели, − еще выше

подняв тон, возмущался полковник.− Товарищ полковник, мы только что закончили занятия. Во время стрельб эмблема

оторвалась, − стараясь быть спокойным, пытаюсь объяснить полковнику.− Что значит оторвалась?! Вы должны постоянно следить за этим. У вас всегда должны

быть запасные эмблемы в кармане. Как только оторвалась, вы тут же должны прикрепить новую. Приведите себя в порядок! − с негодованием приказывает мне полковник.

Напротив меня, позади полковника, стоит ротный. С немым вопросом смотрю ему в глаза, он смотрит на меня, но ни один мускул не дрогнет на его лице. Мне кто-то уже протягивает запасную эмблему; оказывается и на самом деле есть такие, кто носит с собой запасные эмблемы, а я вот не додумался. С непроницаемым лицом, неспешно снимаю с плеча автомат, кладу его на снег перед собой. «Никогда, понимаешь, никогда, ни при каких обстоятельствах не спорь с командиром…». Затем снимаю противогаз, кладу его рядом, расстегиваю ремень с подсумками, кладу сверху и, не торопясь, очень тщательно прикрепляю эмблему на правый лацкан. «Не спорь − что бы он тебе ни приказал…». Краем газа вижу, что полковник уже кипит внутри, но стоит и ждет. «Он все равно заставит тебя выполнить приказание…». Так же неспешно, и очень тщательно, проделываю обратную процедуру, расправляю складки на шинели под ремнем, беру на плечо автомат и, вытянувшись в струнку, громко докладываю:

− Товарищ полковник, ваше приказание выполнено, − и снова бросаю взгляд на ротного. Он по-прежнему стоит с непроницаемым лицом.

− Вот теперь совсем другое дело! − и полковник удовлетворенно и отходит.

57

− Гы-гы-гы! Как он тебя отчистил! − говорит, стоявший рядом со мной химинструктор и комсорг роты.

− Молчи! Он такой же дурак саратовский, как и ты! − резко дал ему отпор майор Казаков, и продолжил разбор стрельб.

Больше никто не сказал на эту тему ни слова, за всю дорогу, до самой Москвы. Через несколько дней рота приедет в лагерь, и мы будем проводить стрельбы. На

огневом рубеже, в окопе, мои солдаты Тарасов и Пичугин. Они поразили первую мишень и ждали появления второй мишени. Но вместо мишени появляется крупный заяц-русак и бежит поперек поля к лесу. Ротный мгновенно загорелся охотничьим азартом, он метался по огневому рубежу в поисках оружия. Подбегает ко мне:

− Дай, дай автомат! − а в глазах горит огонь азарта.− Да у меня нет патронов.Ротный метнулся к солдатам, дожидавшихся своей очереди выхода на огневой рубеж.А заяц неспешно бежит к лесу, видимо удивленный нашим свистом и гиканьем. − Что вы смотрите, стреляйте по зайцу, − говорю я своим солдатам. Пичугин давно уже

был готов это сделать, но без команды не решался. Он быстро прицелился и дал очередь. Я видел, что пуля взбила фонтанчик снега прямо перед зайцем. «− Значит, вторая пуля должна попасть в зайца» − но заяц добежал несколько метров до леса и скрылся.

− А ну-ка, сбегай посмотри, не может быть, чтобы он не попал, − посылает ротный ефрейтора, который работал на показе мишеней и жил тут же, на стрельбище. Ефрейтор надел лыжи и пошел принести подстреленного, по мнению ротного, зайца. Стрельбы прекратились, пока ефрейтор не вернулся.

− Убежал. Плохо ваши солдаты стреляют, − сказал ефрейтор с издевкой и полез на вышку показывать мишени.

Когда рота была уже в лагере, на посту дневального зазвонил телефон, ефрейтор просил передать майору Казакову, чтоб он приглашает его на жаркое из зайчатины…

− Так все-таки мы его подстрелили?− Да он за ближайшим кустом лежал…Я добросовестно передал слова ефрейтора майору.− Вот раз…ай! Но молодец, сообразил, − оценил ротный солдатскую смекалку. Мое отделение было на хорошем счету, но иногда случались какие-то мелкие просчеты

и у меня. Ротный собрал офицеров и сержантов в офицерской комнате, предполагался разбор полетов…. Сурово глядя исподлобья, он высказывал свои претензии к одному из сержантов первого взвода, там были допущены серьезные упущения. Дошла очередь и до меня. Уже хорошо распалившись, ротный стал распекать меня за какую-то мелочь, его громовой голос заполнял всю комнату. Я сидел на диване рядом с Гурковским, он искоса пристально смотрел на меня, оценивая мою реакцию. Ротный стоял перед нами и продолжал разнос. Во мне вскипал протест: несоразмерность разноса моему упущению, и тона, каким это делалось, были очевидными. Я готов был уже оборвать его, как вдруг, Гурковский, выбрав момент, когда ротный переводил дух, негромко так, говорит Казакову:

− Товарищ майор, с ним не нужно разговаривать таким тоном. С ним нужно говорить спокойно, тогда он все поймет, и все сделает как нужно.

Ротный от неожиданности смотрел то на него, то на меня, то обводил взглядом всех присутствующих, словно призывая их в свидетели. Напряженное молчание повисло в воздухе. «− Сейчас достанется по первое число и взводному, и мне». Я приготовился уже к большой неприятности, но ротный постоял молча, глядя себе под ноги, и… продолжил высказывать свою претензию ко мне негромким, спокойным голосом. Он был хорошим командиром, и понял взводного. Это было единственное недоразумение между нами, я старался не давать повода ротному для выговоров. Мое уважение к майору Казакову после этого случая стало еще больше, а его профессиональный авторитет только укреплял это уважение. Требовательность Казакова определялась исключительно его высоким профессионализмом, и это все в роте понимали. Все роты по очереди на месяц выезжали для

58

занятий по тактической подготовке и стрельбе в тренировочный лагерь в Купавну. Пятая рота была тем подразделением, на котором показывалось всему Управлению, как образцово нужно выполнять то или иное тактическое действие. На этот раз мы должны были сначала отработать сами, а затем показать встречный бой при нападении противника на роту во время марша. Это непростое дело, в секунды развернуть роту в цепь и атаковать противника. Интервал в цепи − десять-двенадцать метров, значит, фронт составит больше километра. Цепь должна быть ровной, немедленно нужно открыть прицельный огонь по противнику, который устроил засаду. Но поначалу никак не получалось слажено все сразу. То те, кто в середине цепи вырывались вперед, не дожидаясь, пока развернуться фланги, то забывали открывать прицельный огонь, дожидаясь дополнительной команды. Ротный терпеливо и доходчиво разъяснял, что встречный бой очень быстротечный, от скорости и слаженности действий всей роты в целом, зависит результат боя. Погода не способствовала занятию, колючий ветер со снегом залеплял глаза, не позволял хорошо слышать команды. Ротный никак не мог добиться от нас того, что ему было нужно. В очередной раз идем вперед, пробивая в глубоком снегу лыжню, косой снег залепляет глаза, уши, снегом забито все. Снова команда:

− Ро−тА−А! Противник справа! Цепью! В атаку, вперед! − гремит над полем голос ротного.

Изо всех сил разбегаемся, чтобы рассредоточиться в цепь. Но и на этот раз цепь снова неровная, кто-то сбился в кучу, кто-то забыл вести огонь. И вдруг, на все огромное поле, как гром небесный:

− Ро-тА-А!!! Отставить!!!Все мгновенно остановились и удивленно смотрят на ротного. Откуда у него взялся

мегафон?! Ведь не было. Но никакого мегафона нет, просто ротный недоволен нами.− Рота! Строиться, − снова прогремело над полем.Мы видели, как кипел наш ротный. Он таким же громовым голосом, чтобы все

слышали, но без грубостей, еще раз объяснил все наши действия. Нам почему-то стало до чертиков неловко, он был небольшого роста, говорил с ротой не то, чтобы сурово, но строго, четко и кратко. Его всегда надо было слушать в оба уха. Он не любил повторять, а тут пришлось неоднократно…

− Вы все поняли? − спросил он, уже поостыв. − Тогда повторим еще раз.И удивительное дело, на этот, и последующие разы, все стало получаться слаженно и

быстро. Все успевали развернуться, держать равнение в цепи, вести интенсивный прицельный огонь по условному противнику. Показ прошел тоже безукоризненно, рота получила благодарность от начальника Управления генерала Чекалина. А мы поняли тогда, что быть командиром, это не только надеть погоны на звездочку больше, а уметь в любых условиях добиться от подразделения безусловного выполнения поставленной задачи.

На осенней, итоговой за год, проверке, рота заняла первое место в полку. Это значило, что из нашей роты поедут в отпуск двенадцать человек. За второе − десять человек, за третье − восемь. Остальные роты могут предоставить отпуск только четверым. Вот он главный стимул и главная награда для каждого солдата. Какой солдат не мечтает поехать в отпуск?! Пусть даже на эти кроткие десять суток. Штаб уже приготовил все необходимые документы по итогам проверки и в понедельник утром командир полка должен был подписать приказ. В роте уже давно сержанты с командирами взводов определили, кто поедет в отпуск. Взвод Гурковского занял первое место, как лучший взвод полка, а мое отделение стало лучшим во взводе. Поэтому из взвода должны были поехать в отпуск трое. Я, как и обещал Чеплагину, предложил его кандидатуру. Гурковский представил к награждению отпуском и мою кандидатуру. Майор Казаков обычно не вмешивался в эти дела, конечно, если у него не было к кандидату на отпуск никаких претензий. Предполагаемые отпускники уже готовили чемоданы. Но случилось то, чего никто не ожидал.

От роты на стрельбище был командирован рядовой Кочетков. Все завидовали Кочеткову: не жизнь, а малина, приготовил мишени, подмел стрельбище и гуляй себе, где

59

хочешь. Рядом деревня, в пятнадцати минутах ходьбы озеро, кругом сосновый лес. Курорт, да и только, никаких тебе командиров, до утра сам себе хозяин. Только будь к девяти утра, когда начинаются стрельбы, на месте. У Кочеткова в Ногинске жил родной дядя. Это в тридцати километрах от Купавны, и он решил в субботу поехать к нему в гости. На стрельбище оставался ефрейтор, договорились, что к вечеру в воскресенье Кочетков вернется. Но он не вернулся ни вечером, ни в понедельник утром. Приехал старшина, начальник стрельбища, и ефрейтор ему все рассказал. В тот день стрельбы не проводились, и старшина решил подождать еще немного. Вот уже десять, одиннадцать, а Кочеткова все нет, и старшина стал думать, что с парнем случилось что-то плохое. Больше ждать было нельзя, и он доложил командиру полка, что пропал солдат. В двенадцать Кочетков вернулся, а командир полка отозвал уже подписанный утром приказ, и рота, за самовольный уход из расположения части рядового Кочеткова, с первого места переместилась на последнее. Вообще серьезных нарушений в полку было одно два в год, не больше. В этот раз только наша рота имела нарушение. Это значило, что восемь человек не поедут в отпуск. Теперь рота в напряженно ожидала решения командира роты, кого он оставит в списке, а кого исключит. Кочетков был с первого взвода, значит, первый взвод и пострадает в первую очередь. У них в отпуск никто не поедет. В каптерке у старшины собрались сержанты и стали обсуждать сложившуюся ситуацию. Все пришли к единому мнению: идти к майору Казакову и сказать, чтобы Кочеткова не возвращали в роту, и даже в полк.

− Мы не можем поручиться за его безопасность. Предполагавшиеся отпускники ему не простят, а это новые неприятности для роты.

− Хорошо. Я напишу рапорт командиру полка, − как всегда лаконично ответил ротный.На следующий день он сообщил роте, что рядовому Кочеткову командир полка

объявил десять суток гауптвахты. В полку своей гауптвахты не было, поэтому его отвезли в гауптвахту Московского гарнизона. Там наших, чрезвычайно редких, «посетителей» обслуживали особенно радушно… Пока Кочетков сидел на гауптвахте, штаб подготовил документы о переводе его в другую часть, в Кемеровскую область. Оказывается, на самом деле из полка только одна альтернатива − Кемеровская область, охранять ЗэКа. Через десять суток старшина собрал вещи Кочеткова, сложил их в вещмешок и отнес в проходную, в роту его не пустили. Да и не с кем ему здесь было прощаться. Такой ценой заплатила рота и Кочетков за один день самоволки. Мы с Чеплагиным остались в списке отпускников. Не знал я тогда, как тяжело будет возвращаться из отпуска и снова погружаться в армейский быт.

К счастью, не все происшествия в роте заканчивались так печально. Другое происшествие в роте имело совсем другие последствия. Произошло это в октябре, в последние дни правления Хрущева. Напряженная обстановка в Политбюро, атмосфера заговора висела в воздухе, и Хрущев это чувствовал, он стал нервным, быстро уставал. Не раз мы из окна видели, как Генсек выходил в сквер и, заложив руки за спину, быстрой походкой долго прогуливался. Шаг его постепенно становился не таким стремительным, он снова возвращался к себе в кабинет и продолжал работать. Бывали дни, когда такую сцену мы видели по несколько раз в день. Рота была в карауле, день подходил к концу, когда позвонили из Управления в штаб и сделали выговор за плохое несение службы на одном из постов, требовали наказать провинившегося. Оперативный дежурный по Управлению записал замечание по службе в ведомость караула. А это происшествие чрезвычайное, с серьезными последствиями и для провинившегося солдата, и для всей роты. Это значило, что рота уже ни при каких условиях не займет по итогам ближайшей проверки призового места. А случилось вот что. Уже когда доступ в Кремль был прекращен, неожиданно вышел из первого корпуса Хрущев, он вел за руку ребенка лет пяти. Солдат представился, как полагается по инструкции. Но Генсеку хотелось с кем-то поговорить, отвлечься от своих проблем, и он стал расспрашивать постового:

− Как тебя зовут? Ты откуда сам? Как там дома родители, что пишут? − задавал он один вопрос за другим.

60

Солдат, быстро сориентировавшись, отвечал на все вопросы спокойно, толково, совсем не как Генсеку, а как хорошему собеседнику. Личная охрана стояла в стороне и нервно наблюдала эту «дружескую» беседу, но подойти никто не имел права без ситуации, когда потребовалось бы вмешательство охраны. Хозяин не любил, когда охрана чрезмерно ограничивала его свободу, он не раз делал такие общения в самый неожиданный момент, что создавало для охраны большие трудности. Они нервничали, ведь солдат был при оружии. А личная охрана для того и личная, что она никому не доверяет, даже нам, тоже обеспечивающих охрану тех же лиц. У каждого своя задача и свои обязанности.

− А я вот с внуком вышел погулять. А ты еще не женат? Нет? Ну, еще успеешь. А после службы собираешься учиться? − продолжал расспросы Генсек.

− Да, конечно. Хочу в политехнический поступать.− Молодец! Учиться обязательно нужно. Подъехала «Чайка», Хрущев сел в машину и уехал. А дежурного с поста тут же сняли.− Ты что себе позволил!? Ты с кем разговаривал, он тебе ровня?! − стал резко

выговаривать ему оперативный дежурный.− А как я должен был разговаривать? Он спрашивал − я отвечал.− Ты должен все делать по Уставу. Отвечать «Никак нет», и «Так точно».Утром вся рота в напряжении ждала прихода ротного. Как мы будем смотреть ему в

глаза? Снова такой срыв. Прямо черная полоса какая-то... За несколько минут до построения − звонок в штаб по «вертушке»:

− С вами говорит старший референт Никиты Сергеевича. Вчера во время прогулки он разговаривал с солдатом...

− Да, да, мы уже знаем, мы в курсе... − Ему очень понравился парень: токовый, хорошо отвечал на все вопросы, Никите

Сергеевичу было приятно с ним пообщаться. Так вот, он просит, чтобы парня поощрили отпуском домой, на десять суток.

− Есть предоставить отпуск на десять суток!Разговор этот, через писарей, мгновенно стал известен в роте. Невероятное напряжение

сменилось таким же невероятным хохотом. А солдат уже на второй день поехал домой. Неисповедимы пути твои, Господи…

Служба.

Незадолго до окончания школы нас повезли в Кремль, чтобы мы в качестве стажеров, постояли на посту вместе с опытными дежурными (часовой у нас для благозвучности назывался дежурным поста), и получили минимальное представление, что же такое служба. Словом служба мы определяли именно караульную службу. Все остальное предполагалось только обеспечивающим надежность и безупречность этой службы. Солдатам третьего года делались снисхождения: при уборке расположения роты, их не посылали в наряды на кухню, старшина не требовал, чтобы у них в тумбочке туалетные принадлежности лежали в строго определенном им порядке. Но за службу с солдат третьего года службы спрос был еще строже, чем с остальных. Именно они обязаны передавать опыт молодым и прививать им лучшие традиции полка.

Мне выпал пост под аркой входа в спецкухню ЦК и Совмина. Пост совсем не сложный и работы тут немного. Утром пропустить несколько поваров, днем пропустить машины, приезжающие за обедами, а вечером − уходящих домой поваров. Старшим на посту был ефрейтор третьего года службы, он кратко комментировал в течение дня ситуации, возникавшие на посту, рассказывал, на что нужно обращать особое внимание. Главное, что я вынес полезного за тот день службы, это то, что на посту не нужно суетиться. На посту − ты полный хозяин, кто бы перед тобой ни стоял. Об этом надо помнить всегда, но нужно все делать быстро, но быть деликатным, и не оскорблять никого излишней подозрительностью.

61

− Какие есть вопросы? − спросил Гурковский, когда я, придя с поста, доложил ему, что пост сдал, и что на посту за время несения службы никаких происшествий не было.

− Есть один вопрос, товарищ капитан.− Какой? Докладывайте.− Все повара, когда идут домой, несут по две тяжеленные сумки. Что тут делать?− Ничего не делать, − Гурковский усмехнулся моей наивности. − Если несут уверенно,

то ничего не говори. Ну, а если нагрузились так, что несут с трудом, то останови, и очень вежливо скажи, чтобы в следующий раз так много не нагружались, − продолжая усмехаться, закончил он.

С тех пор я больше никогда не возмущался тем, что повар в рабочей столовой третьего разряда несет с работы домой пару морковок и кусок мяса: ведь у него зарплата куда меньше, чем у поваров спецкухни. Что же до стажировки, то полное представление о службе можно получить на посту, где проходят члены ЦК, министры, депутаты Верховного Совета, маршалы, академики, известные всему миру люди. Вот тут как раз и важно сохранить, прежде всего, хладнокровие, действовать четко и быстро. Быть вежливым, но не позволять никому вольностей, не предусмотренных инструкцией. Выработать в себе сочетание этих качеств не просто; первые дни, даже недели, берешь в руки пропуск, рассматриваешь его, что-то читаешь, но фактически от напряжения ничего не видишь. Поэтому стажировка длиться не один день, а столько, пока не станешь все видеть в пропуске, и все, что происходит рядом с постом. Я не стану рассказывать, что же должен проверить в пропуске дежурный поста. Скажу только, что через месяц начинаешь успевать проверить более десятка параметров в пропуске. Еще через месяц уже не брешь в руки пропуск, а только придерживаешь его на две-три секунды рукой. Этого времени вполне хватает, чтобы проверить и прочитать в пропуске все, и трижды сличить фотографию с личностью предъявившего пропуск.

Помимо знания документов, нужно было также хорошо знать и охраняемую территорию. Знать в каждом здании все закоулки, чтобы в случае необходимости быстро прибыть в нужное помещение. В один из караулов, ночью, вместо отдыха Гурковский повел нас показать Большой Кремлевский дворец. Мы уже осмотрели все залы, Грановитую палату, Белый и Желтый коридоры дворца, Летний сад, пристроенный к дворцу при Хрущеве. С особым интересом прошли по царской половине: анфиладе комнат, тут когда-то находился кабинет царя, проходили официальные приемы, а в Советское время подписание Государственных договоров. По маленькой винтовой лестнице поднялись в Терема − квартиру царей Рюриковичей. Гурковский делал пояснения, показывал, как можно попасть с этажа на этаж. Осмотр уже подходил к концу, мы шли по уже знакомому коридору к выходу.

− А теперь я покажу вам нечто, о чем никто никогда и нигде не говорил.В связке ключей на большом стальном обруче он выбрал нужный ключ и открыл

тяжелую старинную дверь. Мы увидели запыленные, покрытые паутиной стены и своды маленькой часовни. На полу, наискосок, раскинув от угла до угла огромные крылья, лежал − такой знакомый по военной хронике − серый фашистский орел с Рейхсканцелярии.

− Это семейная часовня царской семьи, церковь святого Лазаря. А орла сюда привезли по приказанию Сталина, он пожелал, чтобы к его стопам положили этот ненавистный символ поверженного врага, − пояснил нам Гурковский. − Говорят, что он только однажды пришел сюда, постоял несколько минут, наступив ногой на орла, и ушел. Больше сюда никто из правительства не приходил. На нас пахнуло ужасом страшной войны, кошмаром недалекого прошлого, пережитого нашей страной, нашим народом. Стало понятно, почему Гурковский привел нас сюда в последнюю очередь.

Время пролетело быстро, и пора было снова заступать на посты. Уже скоро утро и все пойдут на работу, нужно сосредоточиться после стольких впечатлений этой ночи. Сегодня мы воочию увидели, даже почувствовали, каким причудливым образом переплелась тут, на Кремлевских холмах, многовековая история нашей страны. Теперь, каждый раз, идя на пост мимо дворца, я смотрел на маленькую золоченую луковицу церкви в самом конце дворца, и

62

думал, почему орел так и лежит до сих пор там, а не в музее Вооруженных сил, почему его никому не показывают?

В отношении наших прямых начальников, имеющих право проверять несение нами службы, действовали особые инструкции. Их всех нужно было знать в лицо. Это значило, что ты твердо можешь назвать фамилию этого лица, его звание и должность.

«Не уверен твердо − проверяй пропуск», − внушал нам взводный на инструктажах.И однажды мне пришлось воспользоваться этим правом. Мой пост был под аркой входа

в Арсенал, здесь нужно было проверять помимо людей еще и въезжающие машины, регулировать движение светофором, чтобы машины не столкнулись в арке. Сюда, в офицерскую столовую ходило обедать все Управление. Вижу, к посту приближается заместитель оперативного дежурного, то есть мой прямой начальник. А вот который из четверых? Пока я присматривался, чтобы вспомнить уверенно его фамилию, он уже поравнялся со мной и проходит мимо. Я решаю остановить его.

− Товарищ майор, предъявите пропуск, − остановил я его.− Вы что, меня не знаете? − удивленно спросил он.− Никак нет, − хотя я уже твердо вспомнил его фамилию.Но отступать уже поздно. За то, что я проверил пропуск у своего прямого начальника,

не накажут, − так сами учили, − но за то, что пропустил, будучи неуверенным, будет замечание по службе в ведомость караула. Худшего уже не бывает: это грубое нарушение службы. Майор посмотрел на меня секунду и тоже решил сыграть свою партию:

− Да я только на минутку в столовую, пообедаю и вернусь назад. Ведь тут же столовая? − стал он «косить» под новичка, который еще хорошо не знает, что тут и где.

В лицо он наверняка хорошо меня помнил, так как я бывал с ним в карауле, но не будет же он поднимать ведомости, чтобы это доказать. Да и цель майор поставил себе совсем другую. И я это уже понял.

− Если Вы служите в Управлении, значит, знаете порядки. Предъявите пропуск, − продолжаю я настаивать.

− А я забыл удостоверение на рабочем столе, − делает майор новый ход.− Тогда вернитесь за пропуском, без пропуска я вас не пропущу.− Я помощник оперативного дежурного, иду в столовую, − он называет свою фамилию

и пытается пройти через пост. − Извините, товарищ майор, но так любой может прийти на пост в военной форме и

сказать, что он такой-то. Предъявите пропуск или покиньте пост. − Сейчас я позвоню дежурному, и он подтвердит, что это я, − нашел майор другой ход

и тут же потянулся к телефону. − Это телефон служебный и звонить по нему могу только я, − решительно отвожу его

руку.− Ну ладно, я действительно N. Позвони дежурному.Майор уже понял, что спровоцировать меня на ошибку не получится. Похоже, нам эта

игра нравилась обоим, но время обеда проходило…− Отойдите вот сюда и стойте здесь, указываю я майору место в стороне от поста.

Снимаю трубку и говорю оперативному дежурному:− Товарищ майор, тут пришел какой-то майор на пост и говорит, что он ваш

заместитель, пропуска у него нет.− А вы что, не знаете его?− Никак нет, ни разу не попадал с ним на службу.− Дайте ему трубку.− Пожалуйста, возьмите трубку, − протягиваю телефон майору.− Вот, не пускает меня в столовую, − а сам явно удовлетворен игрой.Снова трубка у меня и дежурный подтверждает, что это его заместитель.− Пропустите его, − и положил трубку.− Проходите, товарищ майор.

63

− А если я не хочу проходить? − еще не закончил игру майор.− Товарищ майор, дежурный поста младший сержант Гуцко. За время моего дежурства

на посту никаких происшествий не было, − докладываю своему прямому начальнику. − Продолжайте нести службу, − мой экзаменатор удовлетворенно улыбнулся.Мы отдали друг другу честь, и майор пошел обедать в столовую. А когда я пришел с

поста в караульное помещение, Гурковский спрашивает:− Что там у тебя на посту с оперативным произошло? Он звонил мне.− Не мог вспомнить его фамилию, поэтому потребовал пропуск.− Правильно. Молодец. Иди, отдыхай. Потом каждый раз, когда майор проходил через мой пост, он одобрительно улыбался.

Своим солдатам я постоянно напоминал, что на посту нельзя допускать ошибок из-за робости. Однако не всем и не всегда такая уверенность и четкая работа давалась легко. Работа на посту требовала постоянного нервного напряжения и полной сосредоточенности. Недосыпание по сравнению с этим − ничто.

Буквально в один из первых моих выходов на службу произошло событие, которое показало, что на посту нужно быть предельно собранным и сосредоточенным. Днем на посту всегда интенсивное движение людей и машин, поэтому днем мне помогает второй человек. Его задачей было проверять въезжающие машины и переключать светофор так, чтобы не допустить самовольного проезда или столкновения машин под аркой. Утренний поток людей уже прошел, работы на посту стало меньше, мы с Петей, моим помощником, от нечего делать вели обычный разговор ни о чем. К посту подошел мужчина в сером пальто и такой же серой кепке и, показав свое удостоверение, приказал:

− До моего разрешения машины из Арсенала не выпускать. Во дворец Съездов кто-то приехал, но в такое время? Сейчас во дворце никаких

торжеств нет, но приказ − есть приказ. Минуту спустя, к арке от офицерской столовой подъезжает «Чайка», шофер не дождавшись, когда мы переключим светофор на зеленый, высунувшись из машины, стал требовать:

− Я тороплюсь, включай зеленый, мне срочно нужно проехать.− Придется Вам немного подождать, − не вдаваясь в объяснения, отвечаю

нетерпеливому шоферу.− Почему не включаешь зеленый, мне нужно проехать! − стал нервничать шофер.− Придется подождать. Сейчас пропустить не могу.− А чего ждать, встречных машин нет, − горячился шофер.− Как только получу разрешение, сразу же пропущу.− Что ты мне сказки рассказываешь! − он вышел из машины и подошел к посту. −

Какое еще разрешение?! Я сейчас проеду и все, мне срочно нужно ехать!− Попробуйте. Вы отлично знаете, какие будут последствия.Ничего не понимая, но чувствуя, что это не моя прихоть, шофер вернулся в машину и

сильно нервничая, дожидался зеленого светофора, но больше не произнес ни слова.Через арку вижу, как к дворцу подъехали, резко развернувшись перед Троицкой

башней, две черные «Волги». Прошло не больше минуты и тот же офицер в сером пальто, что подходил к нам, махнул рукой, давая разрешение выпускать машины. Сдав смену, возвращаюсь в караул и докладываю, что на посту никаких происшествий не случилось.

− Как не случилось? − удивился Гурковский.И он рассказал, что дворец захотел осмотреть Антонин Новотный, президент

Чехословакии, который находился в это время в стране с визитом. Они с Хрущевым прошли пешком от гостевой резиденции до дворца Съездов, вошли внутрь, а один из офицеров охраны, тот самый, что подходил к нам на пост, остался у входа. На противоположной стороне крыльца перед входом прохаживался мужчина в характерном широком пальто. Офицер решил, что это из личной охраны Новотного. Через некоторое время мужчина подошел к офицеру:

64

− Долго они еще там будут? Хрущев скоро выйдет? − спросил мужчина на чистом русском языке, что, в общем-то, не было удивительным. Походив в нетерпении по крыльцу, мужчина достал из-под пальто молоток и ударил по стеклу. Огромное стекло с грохотом обрушилось, а мужчина ринулся в проделанный проход. Это за ним так торопились две «Волги». Случай этот показал мне, что на посту нужно быть предельно внимательным, мелочей тут нет, на посту нужно замечать все.

Сегодня наш взвод впервые идет на службу в Мавзолей. Обычно сюда назначался караул из резервной роты, это всего на несколько часов, на время допуска посетителей, которых никогда не было мало. Летом очередь занимали еще с ночи, стояли в Александровском саду, дожидаясь открытия Мавзолея. Я был однажды в Мавзолее, еще до армии; но совсем другое дело, когда видишь все изнутри, с другой точки зрения. Нас привели в Мавзолей заблаговременно через проход в Сенатской башне, через служебный вход сзади Мавзолея. До открытия времени было еще много, Гурковский сел играть с дежурным офицером в шахматы. Я прошел в Траурный зал, тут никого не было, в центре зала стоял саркофаг с вождем, вернее с его мумией. Мне никто не мешал рассматривать зал, сам саркофаг и его хозяина. Я ходил вокруг саркофага, пытаясь определить, насколько тут мумия, а насколько искусство, изобретенное мадам Тюссо. Теперь об этом показывают фильмы, нет больше секретов, а тогда даже фотографировать в Мавзолее не разрешалось. Пробили куранты, открыли вход в Мавзолей и сплошным потоком пошли посетители. Моей обязанностью было поддерживать связь с дежурным офицером, поэтому я стоял у самого выхода из Траурного зала. Стремясь лучше рассмотреть вождя, все неотрывно смотрели на саркофаг, обходя саркофаг справа, по неширокому подиуму. Никто из посетителей не видел, как много охраны стоит в Траурном зале. Многих знакомых я потом спрашивал, видели ли они охрану в Мавзолее, все отвечали, что да, видели − у входа, с карабинами. А что по всему подиуму на расстоянии одного метра вдоль стены стоит целый взвод солдат, никто не видел. И не удивительно, ведь они все смотрели в противоположную сторону. Посетителей постоянно призывают соблюдать тишину, но отнюдь не для поддержания траурного настроения. Тогда для чего? Да чтобы было слышно щелчок курка или затвора фотоаппарата. В какой-то момент именно такой щелчок я и услышал. Бросаю взгляд туда, откуда послышался щелчок, один из солдат показывает мне глазами на высокую темноволосую женщину с сумкой на предплечье. Почему она с сумкой, кто ее пропустил? Даю знать дежурному офицеру, показываю ему нарушительницу, он уводит ее в специальную комнату у выхода. После закрытия Мавзолея он рассказал нам, что это была жена второго секретаря посольства США. Обычно такому фотографу засвечивали пленку и отпускали восвояси. Но тут был предъявлен дипломатический паспорт, и женщину пришлось отпустить, не задерживая ни минуты.

− Ничего, пока она приедет в посольство, ей уже займется МИД.Но зачем столько охраны чтобы охранять мертвеца? На саркофаг покушались и

неоднократно. Вот что произошло однажды во время несения службы нашей ротой. Сплошной поток посетителей медленно продвигался, каждому хотелось лучше все рассмотреть. Неожиданно мужчина лет сорока, поравнявшись с саркофагом, перекинул ногу через перила и попытался спрыгнуть вниз на саркофаг, чтобы разбить его. Мгновенно его схватили солдаты, мужчина отчаянно вырывался, его опустили вниз, один из двоих стоявших у саркофага часовых слегка приложил вырывавшегося прикладом по спине, тот сразу успокоился. А все посетители в траурном зале были плотно прижаты к стене, взявшимися за руки солдатами охраны. Вот для чего столько солдат нужно было поставить в Траурном зале. Чтобы в случае опасности, нейтрализовать сообщников, если они есть; и предотвратить панику, если она возникнет. На этот раз саркофаг не пострадал. Но дважды это удавалось сделать: саркофаг разбили кирпичом, пронесенным под пальто, а второй раз − выстрелом из ракетницы. На вождей покушаются и на том свете, нигде нет им покоя, нигде нет прощения. Летом 1966 года у Мавзолея было происшествие, которое вполне укладывается в сегодняшнее понятие теракта. Шел обычный доступ в Мавзолей. Как всегда

65

при смене караула, очередь приостановили. Все переключили свое внимание на эту красивую и отработанную до автоматизма процедуру. В это время в очереди, рядом с Мавзолеем, раздался мощный взрыв. Погибло четырнадцать человек, многие получили ранения. То было время крайнего обострения отношений с Китаем, особенно обострились эти отношения после боев за остров Даманский. Один из китайских студентов взорвал себя устройством, которое через несколько десятилетий назовут «поясом шахида». После этого вопиющего случая тысячи китайских студентов были депортированы домой. Наступил длительный период разрыва отношений с теми, кого еще недавно называли братьями навеки.

Но были и анекдотичные случаи. Все привыкли, что часовые у Мавзолея стоят не шелохнувшись. Как всегда, у Мавзолея стояло много народа в ожидании смены караула. Вдруг мужчина лет сорока, отделяется от толпы, перелезает через оградку и направляется к Мавзолею. Один из часовых оставил пост, взял карабин наперевес и передернул затвор:

− Стой! Ни с места! От неожиданности нарушитель упал на пятую точку и никак не мог уразуметь, почему

это часовой, которого он всегда видел неподвижным, словно статуя, вдруг задвигался, да еще и карабин на него наставил. Оказалось, что мужчина хотел подняться на трибуну и сказать речь... Второй случай из такого же ряда произошел, когда смена стояла под аркой четырнадцатого корпуса в ожидании, когда стрелка Курантов покажет без трех минут: время выхода смены из Спасской башни. Мимо идет мужчина средних лет и ведет за руку мальчику. Увидев солдат с карабинами, он подходит и обращается к разводящему:

− Слушай, одолжи мне карабин…− Нет, не могу, он мне самому нужен, − отвечает растерявшийся сержант. − А зачем

тебе карабин?− Брежнева застрелю, и принесу карабин назад…Сержант окончательно растерялся: время уже вести смену, опоздать с разводом −

абсолютно исключено. Все зарубежные радиостанции будет сегодня же передавать, что смена у Мавзолея произошла не под бой Курантов, а с опозданием. Мужчина, видя, что карабин ему не дадут, пошел дальше, к выходу на Красную площадь. Наконец сержант сообразил, что всего в нескольких метрах от них, вот за этой калиткой в сплошной ограде, стоит офицер. Он вызвал его, быстро объяснил ситуацию, и повел караул на смену. Когда мужчина с мальчиком еще не отошли и десяти метров от Спасской башни, к ним подъехала черная «Волга» и увезла их «куда следует»… Мужчину признали душевнобольным и отправили на лечение. Впрочем, практически всех нарушителей подобного рода признавали душевнобольными. И в самом деле, разве нормальный человек додумается до такого?

За три года службы почти у каждого, наверное, случалась ситуация, когда он был на грани нарушения по службе. Особенно было трудно тем, кто нес службу в помещении. От душного воздуха под утро нестерпимо хочется спать. На наружных постах в этом плане было легче, но однажды и на наружном посту со мной случилось то, чего я сам никак не ожидал. С самого начала службы я категорически запретил себе прислоняться на посту хоть на секунду. Если прислонишься − уснешь. Был конец мая или начало июня, предутренний воздух неподвижен. В огромной чаше Кремлевских стен он до такой степени насыщен дурманящим запахом сирени, которой по территории растет несколько десятков сортов, словно кто-то держит букет сирени у твоего лица. Время примерно половина пятого, я стою посреди арки входа в Арсенал, неудержимо клонит в сон. Изо всех сил пытаюсь стряхнуть с себя дремоту. В Кремле полная тишина, и дурманящий запах сирени, густой − до невероятного. Вдруг слышу за спиной, со стороны Троицкой башни гулкие шаги по брусчатке.

«Кто это в такую рань идет?», − спрашиваю сам себя. И снова погружаюсь в дремоту. Через мгновение выныриваю из дремоты, шаги по брусчатке еще громче и еще ближе.

«Кто-то идет. Очнись!», − приказываю себе, и снова погружаюсь в анабиоз.Шаги уже под аркой, бьют по голове громовыми раскатами.

66

«Да очнись ты! Кто-то идет!» − невероятным усилием стряхиваю с себя накатившее наваждение, резко делаю поворот кругом и вижу в полуметре от себя погон полковника. В следующее мгновение соображаю, что это полковник Косолапов, автоматически беру под козырек и громко (с перепугу) докладываю:

− Товарищ полковник, дежурный поста, сержант Гуцко. За время моего дежурства никаких происшествий на посту не было.

Полковник подошел вплотную, мне показалось, что он даже коснулся меня животом.«Вот я и влип! Он специально подошел вплотную, чтобы я не смог отпереться», −

думаю в раздражении на самого себя.− Расскажите, что вы тут охраняете, какие у вас на посту средства сигнализации и связи

на случай чрезвычайной ситуации?Рассказываю обо всем уверенно и подробно.− Расскажите инструкцию своего поста.Таким же уверенным тоном рассказываю наизусть инструкцию поста, а сам в это время

думаю: «Главное рассказывай бойко и не запинайся. Он ведь не знает инструкции и если что-то пропустишь, он не поймет, но если запнешься − скажет, что плохо знаешь».

− Хорошо. А на каких постах стоят ваши солдаты?Называю посты своих солдат.− Расскажите инструкции постов ваших солдат, вы ведь обязаны их знать.Без запинки рассказываю инструкции, чего полковник, видимо, не ожидал:− Продолжайте нести службу, − сказал полковник Косолапов и ушел проверять другие

посты.Как только полковник отошел от поста, звоню в караул предупредить, что с проверкой

идет полковник Косолапов. До смены еще целый час, все это время стою и переживаю, что полковник запишет в ведомость нарушение по службе: сон на посту. И как я мог, стоя посреди арки, уснуть?! Никогда такого со мной не было. Как я теперь смогу требовать от своих солдат безупречной службы?! Большего позора невозможно придумать. Наконец смена, сдаю пост и с тяжелым чувством иду в караул, приготовившись к самому худшему. Начальник караула отдыхает, докладываю его заместителю, сержанту Чистякову, что пост сдал, что все нормально.

− Что ты там натворил на посту? − как автоматной очередью сразил меня Чистяков.− Ничего, приходил полковник, спрашивал знание инструкций, я все рассказал.− Вот возьми, почитай в ведомости, − как обухом по голове.Беру ведомость и читаю: «Сегодня, в 5 утра проверял несение службы караулом.

Отмечаю хорошее знание своих обязанностей и четкое несение службы сержантом Гуцко, рядовыми Пичугиным и Тарасовым. У меня холодной волной откатило напряжение. А сержант Чистяков, довольный розыгрышем громко хохочет.

− Ну, ты и шутник. Если бы ты знал, что на самом деле произошло на посту…Было в роте и нарушение по службе, которое было записано в ведомость караула. А

значит, что в роте этот случай серьезно обсуждался. В то время Кремлевский театр был уже ликвидирован, он находился в четырнадцатом корпусе, его вход был рядом со стороны Спасской башни. Помещение отдали аппарату Верховного Совета, здесь проходила регистрация прибывающих на сессию депутатов, выдавались депутатские удостоверения, командировочные деньги, здесь их распределяли по гостиницам. Тут во время сессий на ночь выставлялся временный пост для охраны документов и денег. На этот пост и был назначен тот самый лучший ефрейтор роты, которого когда-то Гурковский забрал у меня и перевел во второе отделение. Член Комитета ВЛКСМ полка, безупречная служба в течение почти трех лет, фотография у Знамени полка, до демобилизации осталось совсем ничего… Пост легкий, не нужно ни у кого проверять пропуска, отстоял ночь, до прихода зав. Орготделом − и свободен. Но именно отстоял. А тут везде ковры, мягкие кресла, диваны, как тут устоишь и не присядешь. Каждый опытный дежурный поста знает, что если присядешь хоть на минутку − обязательно уснешь. Лучший ефрейтор роты не удержался, присел в кресло. Он не слышал,

67

как в двенадцать часов ночи в зал вошел комендант корпуса, полковник Волков. Он не видел, что полковник уже добрую минуту стоит над ним и ждет, когда он проснется. Он этого не видел, так как крепко спал. Полковнику пришлось будить ефрейтора. Оперативный дежурный записал замечание в ведомость караула: пост − есть пост, служба − есть служба. Это чрезвычайное происшествие разбиралось на собрании солдат и сержантов третьего года службы, вел собрание ротный. Нас, сержантов и солдат первого и второго года службы на собрание не пустили, поэтому я не знаю, что говорили сослуживцы ефрейтору, но знаю, что парень, которому осталось служить пару месяцев, плакал в присутствии своих товарищей. Он подвел их, он разрушил мнение, что солдат третьего года службы − это самый опытный, самый надежный дежурный поста, у которого не может быть нарушений.

В течение ночи караул дважды высылал дозор для осмотра территории. Вечером − по внутренней территории Кремля, утром − оп наружному периметру. Задача была простая: обнаружить случайно оставшихся на территории посетителей, засидевшихся в Тайницком саду, а также случайно или нарочно оставленные пакеты, или другие подозрительные предметы. В то время больше боялись не заложенных фугасов, а антиправительственных листовок. Ранним утром дозор обходил Кремль снаружи, с целью обнаружения антиправительственных или хулиганских надписей, наклеенных листовок. Но таковых ни разу обнаружено не было. В сентябре для нас дозор становился мероприятием еще и приятным. В Тайницком саду растет несколько десятков сортов яблонь, других фруктовых деревьев. Мы точно знали, на каком дереве, когда поспевают яблоки. Дозор, сделав свою работу по осмотру территории, шел в сад, чтобы набрать яблок для всего караула. Это был отчасти мальчишеский азарт, но только отчасти. Если кормили нас, как я уже говорил, хорошо, по норме военных училищ, то фруктов мы практически не видели, если не считать посылок от родителей, да того, что мы могли себе позволить в солдатском буфете. Почему-то не принято в нашей армии кормить солдата фруктами хоть изредка. Весной даже самая маленькая ранка, полученная во время занятий, или при чистке оружия не заживала неделями. Помню, как родители прислали мне посылку. Я заранее написал, чтобы ничего, кроме яблок не присылали. По заведенному порядку, посылка делится на все отделение. Если после этого в посылке что-то останется, то хозяин посылки может угостить своих друзей из других отделений взвода. Я оторвал крышку и, боясь кого-нибудь поранить острыми гвоздями, отвернулся, чтобы положить ее на тумбочку. Когда я нагнулся над посылкой, чтобы взять себе яблоко, там лежало одно единственное, и не самое крупное яблоко… Пока я искал место для посылочной крышки, к отделению присоединился весь взвод. Я улыбнулся и понес выбрасывать ненужный больше посылочный ящик. Обижаться тут было глупо, сделали они это не от жадности: в этом запахе яблок запах твоего дома, в этом посылочном ящике родители прислали частицу своей любви, и не важно, что это не твои родители, родительской любви хватит на всех.

Но вернемся в наш ночной дозор. Все начальники караула знали про тайницкие яблоки, но не все на это одинаково реагировали. Начальником караула в этот раз был лейтенант Яценко, я повел дозор, мы тщательно осмотрели Соборную площадь, проверили все урны, все темные углы, то есть сделали все как положено. Теперь пришла очередь «осмотреть» Тайницкий сад… Только подошли к нужной яблоне, как увидели, что с противоположной стороны сада стоит лейтенант. Мы прошли сад и пошли к Спасской башне, где на воротах стояли наши ребята, и разговаривали с ними до тех пор, пока лейтенант не ушел в караул. Не будешь же всю ночь караулить сад, тем более что от высокого начальства такого приказа не было. Не понесут же эти яблоки членам Политбюро, а для нас это был существенный источник витаминов. Мы вернулись в сад и набрали яблок, загрузив их в пазухи и карманы. Прежде чем идти с докладом к начальнику караула, заходим в курилку и выгружаем яблоки заждавшимся ребятам. Он, конечно же, все понял, но не стал ничего говорить.

Как-то в караул пришел полковник Конев, обойдя все помещения, увидел, что у нас в комнате отдыха на стене висит книжная полка. На полке несколько десятков книг, которые

68

мы периодически меняли в полковой библиотеке. Книги очень помогали нам коротать длинные часы караула, особенно ночью.

− Это что за безобразие тут у вас?! − возмутился Конев. − Вы что, сюда приходите художественные книжки читать? Немедленно все убрать! Замените на собрание сочинений Ленина, пусть изучают, − и ушел явно довольный «наведенным порядком».

На следующий день все книги заменили на полное, пятидесяти четырехтомное, собрание сочинений Ленина. Не каждый мог пересилить себя и читать произведения вождя, даже от скуки. Теперь, чтобы отогнать сон, заметно чаще стали ходить курить, особенно солдаты третьего года. Мысли их неудержимо тянулись туда, к родному дому… Я к тому времени уже бросил курить, и ничего другого не оставалось, как читать первоисточник, да и для института пригодится, там ведь тоже придется изучать основы марксизма-ленинизма… За год незаметно, прочитал все основные труды вождя: это очень помогало на политзанятиях, которые раз в неделю проводил с сержантами Павел Яковлевич, он неизменно вызывал меня, когда приходил с проверкой полковник Москалев. Полковника Конева через год с полка сняли. Ушел на пенсию и генерал Веденин, вместо него назначили генерала С. Шорникова. А вместо генерала Чекалина начальником Девятого управления стал генерал Антонов. Не менялись в полку только традиции…

Карацупа.

В полк довольно часто приглашали знаменитых людей, проявивших себя в том или ином виде деятельности. Пригласили космонавта Г. Титова, он рассказал о подготовке к первому полету, про последнюю ночь перед полетом в домике космонавтов, проведенную с Юрием Гагариным в качестве дублера; все это мы знали из газет и телевидения. Ничего нового Титов не сказал, похоже, что ему было неприятно говорить на эту тему: он всего лишь второй, а не первый… Встреча с разведчиком Абелем, которого только что обменяли на сбитого под Свердловском пилота самолета-разведчика У−2 Пауэрса, прошла совсем не интересно. Он говорил неохотно, говорил по-русски с заметным акцентом,. Он тоже не рассказал ничего, что бы уже не писалось в прессе. Побывал у нас и Иосиф Кобзон, он держал себя по-простецки, сразу установил контакт с аудиторией:

− Ребята не горюйте. Время пролетит быстро. Я сам оттрубил в армии три года, а теперь вот перед вами выступаю: жизнь идет вперед, вы и не заметите, как подойдет дембель. А там перед вами вся жизнь впереди, − говорил Иосиф, весь наполненный энергией.

Он спел почти все популярные тогда песни А. Пахмутовой: о надежде, о зеленом море тайги, и о том, что не расстанется с комсомолом и будет вечно молодым... И еще много чего оптимистического и патриотического. Извинился, что у него мало времени: сегодня еще три концерта, поэтому он вынужден уйти, а не то пел бы еще.

− Хочешь жить − нужно вертеться, − резюмировал Иосиф, и быстро ушел за кулисы. Он и на самом деле добавил нам оптимизма своей неиссякаемой энергией и верой в свою звезду. После Кобзона во втором отделении нам пела Ирина Архипова. Исполнив романс, она попросила выключить микрофон, так как в непропорционально длинном зале, усиленный звук шарахался и искажался. Микрофон отключили, дальше народная артистка пела без микрофона, и всем было хорошо слышно ее прекрасный голос.

Но из всех встреч наибольшее впечатление, пожалуй, произвела встреча с легендарным пограничником Никитой Карацупа. Он уже три года, как вышел в отставку, но пришел на встречу с нами в форме полковника. В том, 1965 году, ему присвоили звание Героя Советского Союза, и Звезда Героя сверкала на его мундире. Это был маленького роста коренастый мужчина с крепкими руками крестьянина или кузнеца. На сцене ему поставили кресло, он без церемоний устроился в нем, и начал свой рассказ. Было видно, что он рассказывал свою историю не один десяток раз. Карацупа начал рассказ, что называется с

69

самого начала, как он попал в Красную армию, затем в пограничники, где и прослужил всю свою жизнь. Рассказ его был живой и красочный, насыщенный конкретными фактами и живописными деталями. Зал внимательно слушал его, рассказывал он просто и без прикрас:

− Я служил почти на всех участках границы. Дольше всего довелось служить на Тисе, тут очень много нарушений границы было. Один раз просто чудом не погиб, по этому эпизоду сняли фильм «Над Тисой». Конечно, не все на самом деле было так, как в кино но, в общем, все правильно. Особенно трудно было служить первые годы, служебных собак тогда еще не было. Сидишь в секрете, пойдет дождь, барабанит по плащ-палатке − ничего не слышно. Какое там ловить нарушителей, самого подходи и бери голыми руками; но зачем им нас брать, они тихонечко идут себе мимо. Им ведь нужно скорее через границу перейти. А когда нам собак дали − тогда совсем другое дело. Сидишь в засаде, если собака кого-то почуяла, она не лает, а хвостом по земле стучит, так обучена. А ты уже ждешь нарушителя, вызываешь подкрепление. Когда выйдешь на прямую видимость, отпускаешь собаку. Подходишь, а он лежит уже спокойно − боится собаки. Правда, бывало, что собак убивали, за всю службу у меня несколько собак убили. Служил я и на Кавказе, тут поменьше нарушений было, но тоже хватало. Потом перевели меня на Дальний Восток, там спокойнее было, но тоже бывали трудные моменты. Однажды обнаружили мы с напарником нарушителя, он был вооружен. Посылаю напарника доложить по телефону на заставу, а сам иду за ним, чтобы не потерять из вида. Но оказалось, что связь он нам перерезал, пришлось напарнику бежать на заставу, а я стал преследовать нарушителя. Он вначале все время отстреливался, стрелял и я в него. Но разве на бегу, запыхавшись, да еще в тайге, между сосен, попадешь? Скоро закончились патроны у него, и у меня тоже. Оба выдохлись: ни он не может от меня оторваться, ни я не могу его догнать. Он сядет под сосну, смотрит на меня и тяжело дышит, и я сажусь, чтобы отдышаться, и тоже смотрю на него. Сил нет дойти до него, чтобы связать, да и опасался я вначале, что не смогу одолеть его. Он на голову выше меня, крепкий. Ушли мы с ним в тайгу уже далеко, и наши никак не могут нас найти; это сейчас рации у всех есть, а тогда этого не было. Так шли мы по тайге шесть суток, ягодами питались, в тайге летом ягоды много. На седьмой день идти он больше не мог, или нервы у него не выдержали, я догнал его и стал вязать. Он мне все пальцы искусал, но я все же скрутил его ремнем и сижу, руки свои искусанные бинтую. Другие тоже кусались, вот посмотрите: все мои руки в шрамах, все поискусаны. Отдышался немного, и повел его на заставу, а тут вскоре и наши подошли, собаки по следу все-таки нашли нас. За свою службу на границе я задержал или обезвредил четыреста сорок шесть нарушителей государственной границы, − с гордостью закончил Карацупа свой длинный, но интересный рассказ.

Что и говорить, рассказ легендарного пограничника произвел на нас впечатление просто ошеломляющее. Невероятным казалось, как можно одному, отнюдь не богатырского сложения пограничнику, задержать такое количество подготовленных спецслужбами Западных разведок профессиональных разведчиков и диверсантов.

Через несколько лет после службы я познакомился в санатории с полковником, он тоже служил в пограничных войсках. Как-то в разговоре я вспомнил ту встречу с Карацупой, его удивительный рассказ и высказал удивление, что один человек задержал такое количество нарушителей.

− Но он вам самого главного не сказал, − снисходительно улыбаясь, ответил мой собеседник.

− Что же именно? Что, это не он один столько задержал?− Нет, не это, действительно он столько задержал. А то он не сказал, что все

нарушители были не оттуда сюда, а отсюда − туда.Что и говорить, совсем маленькую мелочь утаил от нас легендарный пограничник. Но

как сразу изменилась вся суть от этой мелочи. Спустя лет десять, мы с женой поехали на машине в отпуск, в Закарпатье. С большим трудом удалось уговорить пограничников пропустить нас по прямой дороге, вдоль Тисы, на Ужгород. Уже вечерело и нам не хотелось

70

ночью ехать по незнакомой горной дороге в объезд, через Яблонецкий перевал. Пришлось сочинить, что мы опаздываем на свадьбу и будет нехорошо, если мы, родственники жениха, опоздаем.

− Хорошо, если на свадьбу − поезжайте. Только нигде ни на минуту не останавливайтесь, − строго наказывал белобрысый сержант.

Это была моя первая встреча с границей нашей Родины. Вот течет та самая Тиса, о которой рассказывал когда-то Карацупа. В тридцати метрах от реки шоссе, между рекой и шоссе три ряда колючей проволоки, высотой метра три, и следовая полоса. Через каждые пятьсот метров − вышка с пулеметчиком, ходит дозор с собакой, собака что-то внимательно обнюхивает на следовой полосе. Это тот самый пресловутый железный занавес.

А на противоположном берегу Тисы − это всего метров сто от нас, не видно ни одного румынского пограничника. Нет никакой колючей проволоки, нет вышек с пулеметчиками. У самого берега стоит румынская хата, за хатой растет кукуруза, женщина стирает в реке белье, подоткнув подол длинной юбки за пояс. Вспомнился тот давний рассказ Карацупы, и та доверчивость, с которой мы тогда его слушали. Это был самый большой шок в моей жизни, урок для меня на всю жизнь: «Неужели нам во всем говорили такую же правду?» − с досадой на собственную доверчивость спрашивал я сам себя.

− Точно такая же граница и с Турцией, − пытается таким странным способом успокоить меня жена. − Там через реку родственники по утрам здороваются, переговариваются, а чтобы прийти в гости, за разрешением нужно ехать в Москву.

− Хорошо еще, что не бетонная стена, как в Берлине, − отвечаю ей в тон.Настроение испортилось, нет желания любоваться красотой Карпат. Проезжаем

географический центр Европы, приятно было бы сфотографироваться на память, но, памятуя строгий наказ пограничников, не рискуем и едем дальше. Едем молча, разговаривать не хочется.

Красная площадь.

В первый раз обеспечивать мероприятия на Красной площади я попал еще, будучи курсантом полковой школы. Это было на день Победы. Мы, курсанты, стояли в оцеплении со стороны ГУМа. Задача очень простая: не допускать прохода на площадь посторонних лиц. Все в ожидании парада, множество иностранных гостей заполнило гостевые трибуны по обе стороны Мавзолея. Перед правой гостевой трибуной толпятся военные атташе и генералы. Они плотным кольцом окружили Юрия Гагарина: каждый хотел поздороваться с ним, что-то ему сказать, прикоснуться к первому человеку, увидевшего нашу планету со стороны. На этой площади, да и во всем мире тогда не было человека, который мог бы сравниться по популярности с Гагариным. Это сейчас космонавтов сотни, а тогда их было всего шесть, и все знали их имена, их биографии, кто на каком корабле, сколько времени пробыл на орбите. Юрий находил контакт с каждым, улыбался своей знаменитой улыбкой, с некоторыми о чем-то говорил, бросалась в глаза невероятная естественность его поведения. Это был абсолютно счастливый человек, его непомерная слава ничуть не тяготила его. Яркое, но еще не жаркое майское солнце и праздничная музыка заливают Красную площадь. Вдруг по площади, словно порыв ветра, оживление, все повернулись и стали смотреть в сторону Васильевского спуска. Оттуда шла небольшая группа людей, человек шесть. Это делегация кубинского посольства. Впереди шел высокий, стройный мужчина в сером костюме, в вытянутых вперед руках на длинном древке гордо развевался на ветру большой трехцветный флаг Кубы. Они неспешно приближались к гостевым трибунам, а вся площадь разразилась аплодисментами, не смолкавшими, пока кубинцы не заняли свое место на трибуне. Это был безусловный триумф острова Свободы. Так тогда называла Кубу наша пресса. В те годы еще никто не мог предположить, что молодой бородач-революционер Фидель Кастро очень скоро станет жестоким диктатором, а остров Свободы на долгие десятилетия погрузится во тьму нищеты

71

и террора. А тогда все пели знаменитую песню «Куба − любовь моя!», и верили в счастье далекого острова. Никто в тот миг не вспомнил, что из-за этого самого острова Свободы совсем недавно, чуть было, не вспыхнуло пламя мировой ядерной войны. Карибский кризис −под таким именем вошло это событие в мировую историю.

Уже когда я был в пятой роте, во время парада седьмого ноября, мы стояли позади гостевых трибун. Задача была: в случае прорыва к Мавзолею, отсечь толпу от входа на трибуну Мавзолея. Это стали делать после того, как во время встречи после полета на Красной площади Юрия Гагарина, колонны людей, организованно, по предприятиям, шли через площадь. Они должны были пройти мимо Мавзолея, как это всегда делали во время праздничных демонстраций. Но всеобщее ликование было невиданное, каждый хотел подольше посмотреть на первого в Мире человека, побывавшего в Космосе, который первым со стороны увидел нашу голубую планету. Никто не хотел проходить дальше, а сзади напирали те, кто хотел подойти поближе. Образовалась давка, которая стала выпячиваться в сторону Мавзолея. В эйфории чувств, некоторые демонстранты попытались подняться на Мавзолей, где среди членов Политбюро рядом с Хрущевым стоял Гагарин, тут было все высшее руководство страны. Тогда охране с огромным трудом удалось отсечь толпу от Мавзолея и восстановить нормальное движение людей.

Гостевые трибуны до предела были заполнены, в основном зарубежными гостями. Как всегда до парада, площадь заливала праздничная музыка. Зазвучала знаменитая «Встречная песня» Исаака Дунаевского: «Встает страна огромная навстречу дню …». Группа гостей на трибуне, услышав песню, стала оживленно о чем-то говорить, а затем вдохновенно подпевать на немецком языке. Я изумился: неужели наши песни в мире так популярны? Взводный Гурковский уже в Арсенале разъяснил мне, что австрийцы считают эту песню своей народной песней. Начался парад техники. В те годы ни один парад не проходил без показа какой-нибудь стратегической новинки; тут, по этой площади проходил видимый фронт холодной войны. Все, вытянув шеи, смотрели на проходящую технику, фотографировали. Позади всех стояла невысокая женщина в бежевом плаще, ей совсем ничего не было видно за стоявшими перед ней мужчинами, и она поднялась на невысокий бордюр, призванный обозначать перила. Женщина стояла на самом краю и, увлеченная зрелищем, совсем забыла, что позади нее ничем не огражденных два мера высоты. Как сказать женщине об опасности? В таком грохоте моторов невозможно было обратить ее внимание голосом. Но как это сделать, потрогать ее за ногу? А не получиться ли тогда скандал? Не найдя выхода, я просто стоял позади, готовый поймать ее на руки, если она сорвется. Но время шло, а женщина хоть и стояла на самом краю в шпильках, но, видимо, все же помнила об опасности.

− Что делать? − спросил я, проходившего мимо офицера и показал на женщину.− Если хочешь, стой и карауль, − ответил тот, видимо тоже не найдя решения, или

занятый своей задачей − он постоянно говорил с кем-то по рации, спрятанной на груди под шинелью.

Решив, что сделал все что мог, я хотел отойти к группе сослуживцев, стоявших позади Мавзолея, но не успел я пройти и трех шагов как услышал глухой звук падения. Резко обернулся − женщина неподвижно лежала на асфальте, она была без сознания. Меня как огнем прожгло:

«Почему ты не нашел способ привлечь ее внимание? Почему не потрогал ее за ногу, она бы поняла, что ты хотел ее предупредить об опасности», − корил я себя.

Женщину унесли на носилках врачи, очень быстро появившиеся из незаметной двери в стене трибуны. Только при Ельцине я узнал, что именно под этой трибуной находится лаборатория, которая все эти годы сохраняла и сохраняет до сих пор, мумию Ленина. Я долго не мог себе простить своей оплошности. Даже сейчас мне стыдно признать, что тогда я проявил равнодушие и не решился нарушить указание, категорически запрещавшее вступать в разговоры с гостями. Ведь я был уверен, что женщина неминуемо упадет, если ее не предупредить. И кто придумал так устроить трибуну!? Наверное надеялись на то, что такие

72

высокие гости будут вести себя чинно и не станут забираться на бордюр. Но любопытство не знает чинов, бордюр нужно было сделать хотя бы полуметровой высоты.

Не один раз еще приходилось обеспечивать и другие мероприятия на Красной площади. В начале зимы хоронили погибшего во время визита в Югославию, начальника Генштаба, маршала Бирюзова. Самолет, заходя на посадку в сильном тумане, врезался в гору.

Перед самым визитом маршал, видимо опаздывая на встречу с кем-то из членов Политбюро, быстро шел по коридору мимо караульного помещения. Увидев вешалку для одежды, он снял шинель и фуражку, повесил их и быстро пошел дальше. Солдаты с любопытством стали рассматривать маршальские погоны. Один из солдат снял маршальскую шинель, надел ее, надел фуражку, и стал рассматривать себя в зеркале. И тут все увидели, что так же быстро по коридору возвращается маршал. Все от растерянности замерли в ожидании строгого выговора, но маршал потрепал окаменевшего парня по спине и сказал с улыбкой:

− Ничего, ничего, у каждого солдата в вещмешке должен лежать маршальский жезл, − и пошел дальше по своим делам.

Не по времени был сильный мороз. Тогда я был уже санинструктором роты, и моя задача была не допустить обморожений лица у стоявших в оцеплении по периметру солдат. Время от времени нужно было проходить вдоль цепи и смотреть, чтобы не было побелевших носов или щек − первого признака обморожения. Обычно в сильный мороз, нам выдавали гусиный жир, а в этот раз не учли, что здесь, на открытом пространстве ветер усилит эффект холода. Ротный разрешил по два-три человека ходить греться в ГУМ, пошел погреться и я. Чтобы не стоять на одном месте, пошел бродить по магазину. Везде, где «выбросили» товар, или обещали сделать это, стояли огромные очереди в несколько сот человек. Социализм − это не только тотальный контроль над всем и всеми, но, прежде всего − всеобщий дефицит везде и всего: от лезвий и чулок, до мебели и автомобилей. Поднимаюсь на второй этаж, куда вилась огромная очередь, тут у одной из секций творилось самое настоящее столпотворение. Подойдя поближе, смог разглядеть, что здесь «дают» нейлоновые мужские сорочки.

Тогда набирала силу эра нейлона. Молодым людям шестидесятых не нужно рассказывать, что это такое. Это был такой писк моды, который и не снился всяким там Риччи или Армани. Цена такой роскоши − двадцать рублей, а у меня в кармане всего двенадцать. Еще не зная, как я смогу купить сорочку при такой давке, прохожу вдоль цепи и по рублю, по три, у кого сколько есть, собираю недостающие восемь рублей под обещание в роте вернуть. Когда вернулся на второй этаж, там торговля приостановилась, ожидали, пока поднимут со склада новый контейнер, очередь терпеливо ждала. Пытаюсь тем временем каким-то образом приблизиться хоть на несколько сантиметров к кассе, чтобы упросить кого-нибудь купить и для меня, хотя надежды на это было мало: «Больше двух в одни рук не даем!», − постоянно повторяет заведующая секцией.

Увидев мои поползновения, кто-то из очереди стал громко возражать:− Мы тут стоим с самого утра, а ты хочешь без очереди!?Отхожу на шаг назад, еще не отказавшись окончательно от мечты стать обладателем

такой сорочки. Ведь до демобилизации уже рукой подать. Но тут слышу не менее громкий и не менее возмущенный голос:

− Ты что, не видишь, что это солдат!? Как не стыдно! Проходи, проходи, солдат.Все неохотно расступились, пропуская меня кассе, я выбиваю чек.− Какой тебе размер? − спрашивает запарившаяся продавщица.− Сорок первый. Беру свою покупку и быстрее отхожу, чтобы не разжигать страсти в очереди. Легко

понять этих людей, простоявших в этой нервной, стиснутой нетерпением и духотой очереди уже несколько долгих часов. Расстегиваю шинель и прячу на груди свое так нежданно привалившее счастье. Когда вернулись в роту, все сержанты уже знали о моем приобретении

73

и собрались в каптерке, чтобы посмотреть и пощупать это чудо капиталистической цивилизации. Первым стал мерить старшина. Не успел он надеть сорочку, как в каптерку вошел майор Казаков. Бросил быстрый взгляд и, как всегда лаконично:

− Где взял?− В ГУМе, когда в оцеплении были.− Там еще есть?− Не знаю, час назад были.− Идем со мной, − говорит ротный и быстрым шагом идет в свой кабинет.В кабинет заходит замполит, майор Ягодкин. Он тоже достает деньги.− Вот тебе увольнительная, пойдешь и купишь еще. Беру деньги, спрашиваю размер. − Сорок третий по воротнику.Удивляюсь, что у ротного при его росте, воротник сорок третьего размера, и ухожу.

Еще на первом этаже я понял, что сорочки кончились, хвоста огромной очереди уже не было. Поднимаюсь на второй этаж и спрашиваю у продавщицы, когда еще будут финские нейлоновые сорочки. Она посмотрела на меня каким-то странным взглядом и, ничего не ответив, отвернулась. Наивный я был еще человек, не знал, что за такую информацию: когда, где и что «выбросят», продавцы брали со своих знакомых фарцовщиков по пять рублей, а те занимали очередь несколько раз, через десяток человек, и перепродавали очередь тоже за пять рублей. Выхожу на Красную площадь, смотрю на яко освещенный прожекторами Мавзолей, на высокие, выше стены ели (скоро их выкопают и вместо них посадят маленькие, в метр высотой елочки). Сама собой приходит в голову мысль: «Какой бы длинной ни была очередь в ГУМе, а очередь в Мавзолей все равно будет длиннее. Не парадокс ли это нашей психологии?» Дневной мороз к ночи усилился, снег громко скрипел под ногами. Погуляв немного по площади, возвращаюсь в роту.

− Все уже распродали…, − говорю ротному, возвращая назад деньги.Он ничего не ответил, а я вышел с чувством невыполненного долга...

Самым драматичным событием, произошедшим на Красной площади и потребовавшим огромного нервного напряжения, была демонстрация студентов университета Дружбы народов им. Патриса Лумумбы. Это было в январе, во время студенческих каникул. Где-то под Киевом, недалеко от деревни нашли в снегу мертвого студента-африканца. Свидетелей происшествия не нашли. Власти говорили, что студент был пьян и просто замерз. А студенты утверждали, что их товарища убили. Происшествие это вызвало огромный резонанс в университете. Студенты шли с маршем протеста на Красную площадь. Нужно было быстро отреагировать на небывалое событие. Тот, кто принимал решение, неправильно сориентировался и поднял по тревоге резервную роту. В результате сто вооруженных автоматами солдат оказались лицом к лицу с несколькими тысячами разъяренных студентов. Сразу же стало ясно, что если у кого-то из солдат отнимут оружие − большой беды не избежать. Не меньшую опасность таил в себе и случайный выстрел.

− Только не стреляйте, только не стреляйте, − как заклинание повторяли бегающие вдоль цепи офицеры.

А у многих солдат уже были сорваны шапки, погоны, кого-то уже ударили по лицу… Но нервы выдержали у всех, а в физической силе и организованности преимущество солдат было неоспоримое. Все стояли плечом к плечу, медленно, но неотвратимо вытесняя разъяренную толпу с площади. За сорок минут топа студентов была вытеснена за пределы Красной площади, накал страстей погас, студенты разошлись. А оперативный дежурный получил порицание за то, что, не разобравшись в ситуации, вывел вооруженных солдат на площадь.

Постепенно нервное напряжение у солдат стало спадать, кто-то продекламировал популярную тогда присказку:

− Был бы ум бы у Лумумбы − стал бы Чомбе ни при чем бы.

74

Дружный смех моментально снял напряжение, и рота пошла на ужин. Отпуск.

Так случилось, что перед самой весенней проверкой я попал в центральный госпиталь КГБ. Отделение в самый ответственный момент осталось без своего сержанта. Меня это мучило, столько труда вложили мои солдаты за зиму, а во время проверки я не смогу оказывать им поддержку. Особенно это важно при сдаче строевых приемов. Солдат настолько привыкает к голосу, манере подачи команд своего сержанта, что с другим сержантом он чувствует себя неуверенно. Но как приятно я был удивлен когда, вернувшись через три недели из госпиталя, узнал, что взвод Гурковского по итогам проверки признан лучшим в полку, а мое отделение − лучшее во взводе. Последнее было мне особенно приятно потому, что я не подвел своего командира, который не вмешивался без надобности и полностью доверил мне воспитывать своих солдат. Я не муштровал своих солдат, а стремился пробудить их сознание и чувство долга, и они не подвели меня. Но еще приятнее было узнать, что за успехи в обучении и воспитании молодых солдат меня поощрили отпуском домой на десять суток. Это самая желанная и дорогая солдатская награда. Иду в штаб получать все необходимые документы: отпускное удостоверение, проездной сертификат на получение билета туда и обратно, суточные: по рубль пять копеек. Уже на следующий день я еду в поезде домой. Иду в ресторан поужинать, сразу у входа, слева, свободный столик. Заказываю еду и бутылку пива. Не успел официант принести заказ, как в вагон-ресторан вошли двое военнослужащих. Они были в сапогах и галифе, но без гимнастерок, но в модных подтяжках поверх маек. Они сразу же увидели, что за столиком я один, к тому же − свой. В отличие от них, я был в форме, что называется, по уставу. За столиком нас стало трое.

− Куда едешь? − деловито спросил меня один из моих новых соседей.− В отпуск, к родителям еду.− А где служишь?− В Москве.− В самой Москве?− Да, в самой Москве.− А мы из отпуска, едем в часть. Мы в ГДР служим, в гвардейской танковой части, − не

ударили в грязь лицом мои сотрапезники…Пока мы разговаривали, официант принес заказ. Один из моих сотрапезников достал из

глубоких штанин бутылку «Столичной», открыл ее и стал разливать по стаканам; не спрашивая моего согласия, стал наливать и мне. Я остановил его и чтобы не обижать сотрапезников, попросил налить мне не больше ста граммов. Если не считать двух-трех бутылок чешского пива, которые были выпиты при посещении театров, в течение этих двух лет я не брал в рот спиртное. В полку я считал это недопустимым: однажды выпивший сержант, замеченный своими солдатами, уже не сможет быть полноценным и авторитетным командиром. В увольнении я тоже не видел смысла в том, чтобы выпить, а потом бояться попасть на глаза патрулю. Но тут спасовать перед гвардейцами из ГДР было неудобно, и я решил, что сто граммов мне не повредит. Когда водка в бутылке кончилась, снова чудесным образом, из другого кармана появилась на столе вторая бутылка «Столичной». Тут я категорически отказался пить водку и сказал, что больше люблю пиво. Так оно и было на самом деле. Чтобы быть равноправным членом компании, заказываю всем по бутылке пива. Допив свое пиво, прощаюсь и ухожу, не рискуя поддаться на уговоры выпить еще водки. В вагоне было душно, спертый воздух и запах несвежих носков был до того терпкий, что казалось, можно повесить в воздухе топор. От выпитого спиртного и духоты меня стало мутить, выхожу в тамбур на свежий воздух и чувствую, как быстро пьянею. Потом мне стало совсем нехорошо, пришлось пойти в туалет и освободить желудок от непривычного для него

75

содержимого. Стало легче, но хмель в голове не проходил. Я вернулся в вагон, прилег и не заметил, как уснул. Когда проснулся, понял, что Оршу я проехал, что теперь нужно ехать до Минска и уже оттуда добираться домой. Ругая себя за то, что поддался на уговоры и выпил водку, вышел на перрон, была уже глубокая ночь. Мой поезд будет только завтра, без всякой надежды иду в привокзальную гостиницу, но к моему удивлению, в гостинице есть свободные места. Хорошо выспавшись, утром спускаюсь в ресторан позавтракать. В ресторане всего несколько человек. Не успела официантка принести мой заказ, как вижу: по проходу идет маленького росточка, плотный человечек с несоразмерно большой головой и совершенно круглым, красным как у индейца лицом. «Прямо Лунолицый из рассказа Джека Лондона», − сразу пришло в голову.

Присмотревшись к Лунолицем, подходившему все ближе, с ужасом вижу, что у него нет кистей обеих рук. Вместо них − две круглые деревяшки. К одной из них привязана сетка-авоська. «Не дай бог ко мне подсядет: придется его с ложки кормить». И точно, останавливается возле моего столика.

− Можно вместе с вами позавтракать?− Да, конечно. Садитесь, − и я отодвигаю ему стул.− Отвяжи мне эту авоську, − говорит он подошедшей официантке и протягивает

торчащую из рукава деревяшку, в торец которой был вделан металлический крюк, к которому и привязана авоська. − Принеси мне борщ, только чтобы без жира − мне нельзя жирное. И стакан чая без сахара, мне сладкое тоже нельзя, и еще один пустой стакан...

Когда официантка принесла борщ и чай, Лунолицый снова переспросил ее, нет ли жира в борще и не сладкий ли чай, словно он был незрячий.

− Достань из авоськи вот это, завернутое в тряпочку, − руководил он действиями официантки.

Она развернула тряпицу, в тряпочке − мелко нарезанные кубики сала. У официантки округлились глаза, но она ничего не сказала.

− Это мне сестра сала на дорогу положила, разъяснил Лунолицый. − Отлей половину чая в пустой стакан. А теперь вот этот кулек из газеты разверни, это мне сестра сахар дала. Сыпь его в стакан, да не ложкой, сыпь так. Сыпь, сыпь, я скажу когда хватит, еще сыпь, − уверенным тоном руководил он действиями официантки, пока оба стакана доверху не наполнились сахаром.

Мы с официанткой недоуменно переглядываемся.− Вот теперь хватит. Засунь мне вот под эту резинку ложку, − и он протянул ей

деревяшку, на которой и в самом деле была черная резинка от велосипедной камеры. У меня отлегло: «Значит, мне не придется его кормить, он будет есть сам».

− Насыпь в ложку соли, − снова требует Лунолицый.Официантка трясет солонку над протянутой ложкой.− Да не так, ты отверни крышку. Да отверни, я говорю. Вот теперь другое дело. Сыпь,

сыпь еще, еще сыпь, что ты соли жалеешь?!Она насыпала по нормальным понятиям уже и так слишком много.− Сыпь, сыпь, не жалей. Когда ложка наполнилась солью доверху, Лунолицый удовлетворенно кивнул:− Вот теперь хватит, − и стал тщательно перемешивать борщ.Мы переглядывались с официанткой и должно быть думали одно и то же…− Все, можешь идти. Я теперь сам справлюсь.Официантка молча ушла, явно испытывая теперь сострадания куда меньше, чем

вначале. Лунолицый с аппетитом хлебал борщ, крючком по очереди накалывал то хлеб, то сало и отправлял в рот. Справившись с этим, он передохнул, затем запил все двумя стаканами сахарного месива. Круглое лицо его, и без того красное, стало красным, как светофор.

− Привяжи мне вот сюда авоську, − протянул он мне свою деревяшку с крючком.

76

Я привязал ему авоську, и он, соскользнув с высокого для него стула, пошел к выходу неспешной походкой пингвина, удовлетворенный не то обильным завтраком, не то тем, как он командовал официанткой и мной. Видно, так он возмещал, или вымещал на нас обиду и горечь за свое увечье. А мне пора было озаботиться тем, как добраться до дома. Прямого поезда не было, нужно было доехать до Жлобина, а уже оттуда дожидаться поезд «Рига-Киев». Только на следующий день я приехал домой − потерян драгоценный день отпуска. Пришел с работы отец, и мы сели обедать, отец стал разливать в стаканы самогон. Памятуя о своих дорожных приключениях, я стал просить его налить мне не больше ста граммов. Отец удивленно посмотрел на меня.

− Да ты что, за свой приезд и не выпьешь? Ляжешь спать, а до утра все пройдет.− Я не брал водку в рот два года, нужно понемногу привыкнуть.− Ну, будьмо, −произнес отец свой единственный тост и выпил самогон, вытер рот

рукой, понюхал хлеб, и удовлетворенно крякнул.Видно мое поведение и вправду не вписывалось в общепринятые понятия. Отец снова

налил и снова произнес свой единственный тост: «Ну, будьмо», − и мы выпили по второй.«А ведь мне предстоит побывать в гостях у всех родственников, а там не откажешься,

обидятся: не пьешь − не уважаешь». К моему удивлению на этот раз такого как в поезде опьянения не наступило. Организм уже отреагировал, что я в отпуске…Через несколько дней, в воскресенье, на двенадцать часов дня, нас пригласила в гости родственница, баба Елизавета, а на пять вечера, пригласил мой крестный, потомственный сельский кузнец Миколай, не пойти − просто исключено, а другого воскресенья не будет. А я знал, что у зятя бабы Елизаветы, моего дяди Миши, своеобразное понимание гостеприимства: если ему не удалось напоить гостя, значит, он плохо угощал. Пришлось вспомнить старое народное средство. Перед застольем я выпил два сырых яйца и заел их сливочным маслом, этим я избавил себя от необходимости объясняться, выслушивать бесконечные уговоры выпить и нарекания на неуважение. Вижу, что дядя, так старавшийся угощать, стал искоса посматривать в мою сторону. Он не верил своим глазам, он хорошо знал, что я отнюдь не любитель выпить, а тут выпиваю все, что он наливает. Застолье еще не закончилось, а за мной уже пришел крестный. Мы с отцом оставили эту компанию, и пошли в другую. У крестного хоть стаканы были стограммовые… Где-то в час ночи мы пришли домой и сразу легли спать. Утром просыпаемся, отец быстро подошел к столу, налил полстакана самогону и торопливо выпил, удовлетворенно крякнул и несет бутылку со стаканом мне.

− Я не буду пить. Я никогда не похмеляюсь.− И у тебя голова не болит?− Нет. − А-а-а…, − удивился отец.Столько, как в тот день я не пил никогда за всю свою жизнь. На следующий день меня

ждал сюрприз. Вечером в клубе собралась молодежь, и я пошел повидаться со своими друзьями детства. В клуб входит сельский почтальон, подходит ко мне и протягивает перевод. Ничего не понимая, беру перевод. Кто это может мне перевод прислать? Смотрю на адрес, и все становится понятно, это сестра Мария. На обратной стороне приписка: « Ждем тебя в гости к праздникам. Посылаю тебе на дорогу деньги».

Раз сестра прислала деньги на дорогу, значит нельзя не поехать. Придется ехать в гражданской одежде, иначе нарвешься на патруль. Удастся ли мне за три дня до Великой Октябрьской революции купить билет? Разумеется, что без знакомства в вокзальной кассе − это из области фантастики. Мама очень огорчилась, узнав, что уже завтра утром я уезжаю, но согласилась с тем, что мы с сестрой давно не виделись, и стала собирать меня в дорогу. Соседям тут же стало известно о моем отъезде, и мне в попутчики напросилась соседка Пелагея, или баба Палажка, как ее звали в селе. Она приезжала в гости и теперь возвращалась к сыну в Петрозаводск. Ее нужно было довезти до Ленинграда и посадить на поезд до Петрозаводска. Приезжаем на вокзал, сразу стало ясно, что шансов купить билет у нас практически никаких. Пришлось прибегнуть к помощи дяди Коли, у него здесь работала

77

знакомая кассирша. С большим трудом он достал нам два билета. Но мое воинское требование выписано было до Москвы, а не до Ленинграда, поэтому и билет мне выписали до Москвы, но как-нибудь доеду. У бабы Палажки третий вагон, плацкартный, а у меня общий, номер двадцатый, но на станции поезд стоит мало и мы оба сели в третий вагон. Когда уже в вагоне проводница стала проверять наши билеты, обнаружила, что я сел не в свой вагон.

− Сейчас ночь, все спят, свободных мест нет, а если бригадир увидит, что ты едешь не в своем вагоне, то у меня будут неприятности. Придешь утром, когда все проснутся.

Оставляю свои вещи и иду через весь поезд в свой вагон. Утром, когда я возвращался назад, меня в одном из вагонов остановил проводник.

− Стой. Ты куда идешь? − и подозрительно посмотрел на балетку.Его смутила моя балетка, которую я взял с собой потому, что в ней были туалетные

принадлежности. Только сейчас я сообразил, что ее не нужно было брать с собой. Пассажир идущий по вагону без вещей не вызывает никакого подозрения.

− В третьем вагоне едет знакомая старушка, она скоро выходит. Поезд на станции стоит мало, она боится не успеть выйти. Вот и просила меня помочь вынести вещи из вагона. Помогу ей и вернусь, − говорю почти истинную правду.

− Покажи билет, − продолжал наступать проводник.− Ты что, не знаешь, что в плацкартных вагонах билеты забирает проводник? − нахожу

выход из трудной ситуации.− Какой у тебя вагон? − снова пытается уличить меня проводник.Прикидываю быстро в уме, какой вагон может быть плацкартным.− Пятнадцатый, − говорю наугад.− А у нас нет пятнадцатого вагона, − быстро парирует он.Тут времени на размышление нет, показать растерянность, значит, не избежать

длинных и нудных объяснений с бригадиром, почему с билетом до Москвы я еду в Ленинград.

− Как это нет?! Выходит, что я почти сутки на колесе ехал? − иду я ва-банк.Проводник усиленно пытается вспомнить, есть ли у них пятнадцатый вагон. Времени

нельзя терять ни секунды:− Ты пока подумай, а я пойду, − потрепал я его по плечу, насмешливо ухмыляясь.Прихожу в третий вагон, тут меня уже ждет моя старушка, а проводница знает, что мы

едем вместе до Ленинграда. Дальнейшая дорога прошла без приключений. К обеду следующего дня, шестого ноября, я был уже у сестры, где мало надеялись, что я смогу достать билет, но все же меня ждали. На следующее утро, седьмого ноября, проснулись и увидели в окно, что ночью выпал первый снег.

− Позавтракаем и пойдем на охоту, разве можно пропустить первую порошу? Ружье мы тебе найдем, − говорит Василий, муж сестры.

Я впервые попал в северный лес, он совсем не похож на лес средней полосы. Казалось, что огромные ели своими густыми конусами крон достают до самого неба, внизу из-за недостатка света нет никакого подлеска. Заслышав наше приближение, в кронах быстро прятались белки, которых звонко облаивала наша собака. Постреляв по белкам, вышли к хутору в два дома, тут живут родственники Василия, они ждут нас. Уже готова финская баня и обед. Это настоящая деревенская финская баня, со всеми ее изначальными атрибутами. Удовольствие от бани после леса неописуемое. Сразу после бани обед прямо во дворе, на свежем воздухе. К вечеру возвращаемся домой. Праздник удался. Отпуск прошел быстро, у меня остался всего один день, нужно возвращаться в часть. Утром девятого уезжаю в Ленинград, чтобы до одиннадцати вечера быть в части. Сажусь в вагон и с нетерпением жду отхода поезда. Нужно еще достать из вещмешка военную форму, чтобы отвиселась, и дорогой переодеться. Напротив, через одно сидение от меня, сидит контр-адмирал. «Этого бояться не нужно, а вон того молоденького лейтенанта, пожалуй. Но не станет же он при адмирале права качать», − оцениваю я ситуацию.

78

Под Бологое достаю фуражку и вешаю ее на крючок. Несколько человек зашушукались и удивленно переглядываются. Достаю шинель и вешаю туда же. По вагону зашелестело, словно ветер в листьях... Адмирал напротив читает газету и ничего этого не видит. Встаю и иду с вещмешком в туалет, там переодеваюсь в форму и возвращаюсь в вагон, сажусь на свое место. По вагону пронеслась волна цунами… Адмирал опустил газету и оглядел вагон, он быстро определил, в чем причина волнения в вагоне. Мы встретились взглядами, он понимающе улыбнулся и продолжил читать газету. А вагон еще долго обсуждал мое превращение. Вот и Ленинградский вокзал. Сажусь в метро, через несколько минут выхожу на станции «Библиотека им. Ленина». Вот и «родные» кремлевские звезды подмигивают мне рубиновыми огнями. Отпуск кончился. В часть я пришел вовремя, но какое же было мое удивление, когда я увидел, что в роте никого нет, рота уехала на месяц в лагерь. Докладываю об этом дежурному по части, капитану Литовченко.

− Тебя что, в столовой не кормят? Написать записку, чтоб поставили на довольствие?− Нет, с этим проблемы нет.− Тогда в чем же проблема? Вот везти тебя в лагерь, это проблема, нужно выписывать

командировку. Потом на чем тебя отправить? Нужно караулить, когда кто-то туда поедет. Так что продолжай свой отпуск, − и он углубился снова в книгу, от которой я его оторвал. Так мой отпуск продлился уже в части еще на две недели. Когда вернулась рота, неожиданно я понял, что ждал встречи с сослуживцами.

Новые Черемушки.

Могло сложиться впечатление, что пятая рота, это некое показательное подразделение, специально придуманное начальством. Это не так, в роте служили такие же парни, как и в других ротах, а успехи роты определялись, прежде всего, офицерским составом, который подобрал командир роты. Однако не каждому офицеру удается положительно влиять на своих подчиненных, на дисциплину в подразделении. За первое место по итогам проверки рота была поощрена коллективным увольнением. Решено было, что рота выедет в зону отдыха «Новые Черемушки». Тогда это был район новостроек, широко разрекламированный в печати, как новое слово в социалистическом градостроительстве. Панельные пятиэтажки росли как грибы. Ставилась благородная задача выселить всех москвичей из коммуналок и полуподвалов. Впервые при Советской власти велось массовое строительство жилья для «простых» граждан. А обидный ярлык «хрущеба» не учитывает того факта, что, по меньшей мере, половина москвичей не имела отдельных квартир, требовалось быстро и дешево построить миллионы квартир. Наш выезд выпал на воскресенье, а везти роту должен был замполит роты, майор Ягодкин. На четырех машинах мы выехали утром из Арсенала, несмотря на то, что небо было хмурым и грозило разразиться дождем. На проспекте Вернадского машины надолго остановились, оказалось, что майор Ягодкин пошел домой за женой. В роте Павел Яковлевич не пользовался таким авторитетом, как майор Казаков, возможно потому, что по своей внутренней сути, это был человек невоенного склада. Все в роте именно так его и звали за глаза, Павел Яковлевич, неосознанно подчеркивая эту его невоенную сущность. Он закончил Военно-политическую академию имени Ленина и военным делом интересовался мало. Через два года он станет секретарем парткома полка, получит звание подполковника. Наконец Павел Яковлевич с женой пришел, и мы поехали дальше. Приехали в зону отдыха и остановились возле футбольного поля, машины будут стоять здесь до нашего возвращения. Павел Яковлевич долго инструктировал роту, что можно, а чего нельзя:

− Никому дальше пруда не уходить. В пруду купаться категорически запрещаю. В места общественного питания никому не заходить. По моей команде всем немедленно собраться здесь, на футбольном поле. Кто будет нарушать правила, тот будет строго наказан.

79

Получив столь строгие инструкции, все быстро разошлись искать развлечений. Оказалось, что на пруду есть лодочная станция, мы с Петей, моим помощником на посту, взяли напрокат лодку и уплыли осматривать окрестности. С Петей мы дружили, он был старше меня на год, окончил ветеринарный техникум. Отплыв подальше с глаз замполита, мы искупались, прямо из лодки ныряя в воду. Разве можно удержаться от этого, если ты почти два года не видел воды, и неважно, что погода вот-вот разразится дождем. Накупавшись и наплававшись по пруду, вышли на противоположный берег. Здесь две девушки играли в волейбол, они с радостью приняли нас в свою компанию. Наигравшись в волейбол, мы решили вернуться и посмотреть, как там остальные. Плывем по пруду, в другой лодке, навстречу нам, плывут два сержанта и каптер Тюрин. Петин сержант Виктор сидит на корме и играет на гитаре, а форма на нем абсолютно мокрая. «Наверное, упал случайно с лодки, или Тюрин так пошутил, с него станет». После купания мы проголодались, поэтому сдали лодку, и пошли искать, где бы купить пирожков. У киоска стояли замкомвзвода. И без бинокля было видно, что все они выпили что-то из тех напитков, которые так строго запрещал употреблять Павел Яковлевич...

− У тебя нет денег, пирожков купить? А то мы проголодались, − спрашивает Юра, мой замкомвзвода.

− Есть немного, по паре пирожков сейчас купим.Заполучив свои пирожки, компания пошла к стадиону.− Петя, они где-то уже согрелись, нужно и нам поискать, где тут злачное место.Возле самого леса круглый стеклянный павильон с зазывной вывеской «Шашлыки».

Идем туда и находим то, что искали. К шашлыку тут можно заказать грузинский коньяк. Берем по сто пятьдесят и по паре конфет. Не успели мы выпить коньяк и съесть по конфете, как увидели в окно, что все побежали в сторону стадиона. Значит построение, скоро уезжаем.

− Петя, поспешим, а то рота уже строится; не стоит опаздывать, придется подходить к майору с запахом коньяка.

Еще издалека видим, что рота уже построена. Подбегаем к замполиту спросить разрешения стать в строй, он раздосадовано махнул рукой. Становлюсь в строй и начинаю осматриваться, все ли мои солдаты на месте. Все на месте, но рядом со мной почему-то стоит каптер Тюрина. Он все никак не может надеть сапог и, нагибаясь, теряет равновесие. Похоже, он хорошо выпил с сержантами. Чтобы каптер не падал, его держит сзади за ремень замкомвзвода. А Тюрин никак не может понять, почему не надевается сапог. Пока замкомвзвода докладывают о наличии людей, оставляю строй, чтобы забрать свое полотенце, которое я забыл в павильоне, где мы раздевались, но полотенца там нет. Возвращаюсь в строй, Тюрин все еще не может надеть сапог. Пытаюсь помочь Тюрину надеть сапог, нагибаюсь и вижу, что вместо портянки он намотал мое полотенце, к тому же взял сапог моего замкомвзвода, а у того сапоги на размер меньше...

− Замкомвзводам, доложить о наличии людей, − снова приказывает сильно огорченный Павел Яковлевич.

Замкомвзвода докладывают, что все налицо. Павел Яковлевич уже понял, что добрая половина роты пила спиртное. Вся рота смотрит, как за футбольным полем, шофера забрасывают в кузов пьяных. Туда же смотрят замполит и стоящая рядом с ним жена.

− Доложить еще раз о наличии людей, − приказывает майор.И снова − все налицо. Ситуация становится комической, Павел Яковлевич понял, что

ничего не добьется и не узнает прямо здесь фамилий тех, кто же напился до недопустимого.− Замкомвзводам отвести людей к машинам.Он даже не стал вести роту сам, видимо боясь, что по дороге кто-нибудь упадет или

случится другая неприятность. Сели в машины, здесь уже замкомвзвода очень тщательно пересчитали личный состав, чтобы убедиться, что все на месте. Как только выехали на шоссе, в машинах дружно запели, и совсем не военные песни… А вот и тот самый дом на Вернадского, где живет Павел Яковлевич, машины останавливаются, из кабины вылезает потрясенная жена замполита:

80

− Павел Яковлевич, а он пьяный, − дрожащим то ли от страха, то ли от возмущения голосом говорит она и показывает на шофера.

Мы тоже потрясены. Если и шофера выпили… Такого еще не бывало. Ягодкин молчит, только поджатая губа выдает его крайнее раздражение. Приехали в Арсенал, за дорогу все уже почти протрезвели, только мокрого Виктора, сержанта второго отделения пришлось в роту тащить. Мокрая форма так и не просохла, его разули и уложили на койку. От тепла ему стало совсем плохо, кто-то вместо тазика подставил ему его же сапог… Только здесь, в роте мы стали понимать, что совершили нечто из ряда вон. Павел Яковлевич, убедившись, что все налицо, быстро ушел домой, а сержанты стали думать, как завтра оправдаться перед командиром роты, как будем смотреть ему в глаза. Ведь выпили практически все, кроме солдат первого года службы, то есть взвода Гурковского и взвода Травина. Утреннее построение, все ждут выхода из кабинета ротного. Ротный выходит из кабинета и молча идет вдоль строя. Смотрит всем в глаза, возвращается на середину строя:

− Больше никаких коллективных увольнений не будет! Развести роту на занятия, − произносит Казаков и уходит в кабинет.

И ни единого слова больше, но всем стыдно за вчерашнее. Вчера все выразили свой протест против замполита, против его запретов, его ханжеского отношения к нам. Но никто не подумал, что за все командир полка спросит с майора Казакова. Если бы роту вывозил в Черемушки ротный, ничего подобного не произошло бы. Гурковский собрал сержантов взвода в офицерской комнате:

− Вот что, дорогой мой, − объявил он Виктору, сержанту второго отделения, − пока я у тебя командир, ты больше в увольнение не пойдешь.

Не напрасно еще год назад Гурковский забрал у меня ефрейтора и перевел его во второе отделение для подкрепления слабого сержанта. Он уже тогда хорошо представлял себе, кто есть кто. Теперь в коллективные увольнения мы ходили только повзводно, и только в театры или музеи. Занимались организацией таких увольнений сержанты, а чаще те, кому хотелось пойти в театр. Мы звонили в театр и договаривались с администратором, на какой день они выделят нам определенное количество мест. Составлялся список, его подписывал ротный, затем майор в штабе, и мы шли на спектакль. Что до Кремлевского Дворца Съездов, то тут даже не требовалось выписывать увольнительную. Сюда мы могли пойти на любой концерт, это был наш «домашний театр».

Через неделю после Новых Черемушек, Павел Яковлевич с группой солдат уехал в шахтерский городок Ясиноватая, что в Донецкой области. Эта командировка была организована по линии шефских связей с местной школой. Школьники прислали в полк письмо и просили о встрече с солдатами нашего полка. Уезжая, Павел Яковлевич запер свой кабинет, чего ротный никогда не делал. Ротный понимал, что ребятам иногда нужно позвонить, ведь у многих уже завелись знакомые в городе. Открыть кабинет замполита не составляло труда: у старшины хранилась огромная связка ключей. Но каково же было наше удивление, когда мы увидели, что Павел Яковлевич запер телефон в несгораемый шкаф. Телефонный провод, словно мышиный хвост, торчал из шкафа. Мы приняли вызов: звонить мы все равно будем, тем более что к сержанту Десятову приехала девушка. Раньше по срочным делам мы звонили через внутренний телефон Управления. Кто-то случайным образом «вычислил», что если набрать 579, то с нашего внутреннего трехзначного коммутатора попадешь на городской коммутатор, дальше нужно набрать номер городского телефона. Но с поста дневального мы звонили только ночью, после отбоя и после того, как ляжет спать старшина. Такое долго в секрете от Первого отдела не удержишь, и номер выхода в город или сменили, или отключили, а найти новый код нам больше не удалось. Из всех сержантов в роте только я имел техническое образование, поэтому ребята попросили меня что-нибудь придумать. А думать тут особенно было нечего. Иду во взвод связи к своему знакомому:

− Толя, ты не можешь дать мне на время телефонную трубку?− А что ты хочешь с ней делать?

81

− Замполит уехал в командировку, и телефон запер в сейф. Когда нужно позвонить по срочному делу, мы звоним по телефону ротного. Но он вечерами время от времени позванивает в роту, чтобы узнать, все ли в порядке, и если долго занят телефон, он недоволен.

− Трубку я тебе дам, но не попадетесь вы на этом?− Нет, трубка будет у меня. Позвоним и уберем.В тот же день мы купили батарейку для карманного фонаря. Из пружинящих ее

лепестков сделали подобие телеграфного ключа. Понадобилось пару часов тренировки, чтобы научиться набирать нужный номер. А когда поднимают трубку, нужно замкнуть провода и отключить батарейку. Так мы звонили все эти дни, пока не было Павла Яковлевича. А сегодня он должен приехать. Я был дежурным по роте и занят проверкой все ли в порядке к приходу ротного. Подошел Десятов и стал просить трубку:

− Завтра моя девушка уезжает, нужно договориться, где мы встретимся.− Только трубку не оставляй, сегодня он приезжает. Позвонишь и положишь опять ко

мне в тумбочку.− Ясное дело. Я пять минут поговорю, не больше.Минут через двадцать после этого разговора в роту пришел Павел Яковлевич. Он

прошел в свой кабинет, через минуту вышел с трубкой в руках и направился к ротному. Пошел жаловаться ротному, какие мы плохие парни. Но ротный его жалобу не воспринял, замполит быстро вышел от ротного и вернулся к себе, неся через всю роту вопиющее вещественное доказательство. Мы ждали случая, когда майор выйдет из кабинета, чтобы забрать трубку, но забрать трубку нам не удалось ни в тот день, ни потом. Трубку Павел Яковлевич запер, а потом унес домой. Зачем? Видимо в отместку. Мне было неудобно перед Толей за то, что пропала трубка.

− Не переживай, у нас трубок много.А вот переживания Павла Яковлевича на этом не закончились. В то же самое время

стала действовать первая в СССР автоматическая линия телефонной связи между Москвой и Ленинградом. Дневальный ночью открыл кабинет Павла Яковлевича и наговорил с мамой на 36 рублей. Что потом было − рассказывать не нужно. Взыскать материальный ущерб с рядового было нереально, и Павел Яковлевич добился у командира полка пяти суток гауптвахты для телефонного пирата… С того дня замполит, уходя со службы домой, запирал телефон в несгораемом шкафу. Возможно, он и получал от этого моральное удовлетворение, сознавая, что мы больше не сможем звонить с его телефона, но нашего уважения от этого к Павлу Яковлевичу не прибавилось. Каждый в роте знал, что майор Казаков свой кабинет никогда не запирал, и никогда не прятал телефон.

Награда.

1965 год был для нас дважды юбилейным. Отмечалась двадцатая годовщина Победы в Великой Отечественной войне. В связи с этим, Президиум Верховного Совета издал Указ о награждении Юбилейной медалью всех участников войны, работников тыла, имевших правительственные награды, и всех военнослужащие, находившиеся в тот момент на действительной службе. Нас всех наградили юбилейной медалью «Двадцать лет Победы в Великой Отечественной войне». Потом всех, уходивших в увольнение, дежурный по части заставлял надевать полученную ни за что награду. Мы приходили к дежурному по части, что называется при орденах а, выйдя из проходной, тут же снимали медаль и прятали в карман. Как-то не лежала душа носить то, чего ты не заслужил.

Второй юбилей был связан с тридцатилетием полка. Вообще-то фактически полк вел свою историю от полка латышских стрелков, которые приехали в Москву вместе с правительством Ленина и обеспечивали охрану Кремля, в котором поселились многие члены правительства. Но когда в Латвии началось революционное брожение, стрелки уехали домой

82

воевать за установление Советской власти. Правительство стали охранять курсанты пулеметных курсов, организованных в Арсенале. Позже эти курсы были преобразованы в Высшее Военное Общевойсковое училище имени Верховного Совета РСФСР. Училище через некоторое время было выведено из Арсенала и организован Кремлевский полк, или войсковая часть 1005. Но за учащимися училища так и закрепилось: «Кремлевские курсанты». Вот, собственно, с этого момента, с 1935 года и ведет свою историю Кремлевский полк. Многим офицерам по случаю юбилея, присвоили внеочередные звания. Гурковский стал капитаном, мы искренне радовались за него, через полгода его переведут в отдел боевой подготовки Управления. Начальник полковой школы сержантов майор Иванов получил внеочередное звание подполковника, хотя пробыл в звании майора всего год. Он ходил с сияющим лицом, словно невеста. Помню, как он докладывал перед строем полковнику Косолапову и в первый раз назвал себя подполковником Ивановым. Володя Черепанов тут же, мгновенно, устранил эту несправедливость, в нашем курсантском понимании справедливости, и установил для Иванова «персональное» звание:

− «Подполковник-мойор» Иванов, − передразнил окающий говор Иванова Черепанов.Это было настолько метко и остро, что до конца службы я не слышал, чтобы Иванова

кто-то из сержантов нашего выпуска за глаза назвал подполковником: так все и говорили окая: «Подполковник-мойор» Иванов. Вручение полку ордена Боевого Красного Знамени затягивалось. Начальнику Управления, генералу Чекалину хотелось, чтобы награду вручил лично Председатель Президиума Верховного Совета Анастас Микоян. Еще больше этого хотел полковник Конев, командир полка очень хотел записать в историю части, − под его командованием, конечно, − такое историческое событие, как посещение полка членом Политбюро, Председателем Президиума Верховного Совета. Казалось, что сама награда стоит меньше этого посещения. Но Микоян в это время был занят в связи с визитом шахиншаха Ирана Мохаммеда Реза Пехлеви. Да и боязнь, что посещение полка бывшим другом Хрущева истолкуют, как попытку склонить полк на свою сторону, исключали такой посещение полка. Ожидание прихода Микояна тянулось несколько дней, понятно, что в полку была напряженная обстановка. Везде наводился образцовый порядок, хотя он и без того в полку всегда был образцовый. Если Микоян действительно придет в полк, то его обязательно приведут в лучшую роту полка. Ранее никогда этим не беспокоившийся Казаков, на этот раз собрал сержантов и скорее попросил, чем приказал, принести в роту комнатные цветы. Он не хуже нас знал, что рядом с Троицкой башней находится оранжерея, где всего одна женщина выращивает все те цветы, которые мы видели перед президиумами съездов и сессий ВС, многочисленных торжественных собраний. Женщина приходила на работу и еще до восхода солнца ухаживала за своими питомцами. Разнообразие и ухоженность цветов нас поражало. Ночью, идя в дозор, мы взяли хранившиеся в карауле ключи, открыли оранжерею, выбрали подходящий для казармы цветок и унесли его в роту. Почему-то мы выбрали пальму, может потому, что мало кто из нас видел ее в природе, а может и потому, что она больше других цветов. Нам тоже нравилось, когда в роте стояли цветы, но бедное растение больше полугода, лишенное правильного ухода и достаточного количества света, не выдерживало. Тогда мы шли за другим цветком. И ни разу эта чудесная женщина не пожаловалась на то, что мы, в принципе, воруем у нее в оранжерее цветы. Почему-то мне кажется, что ей было приятно, что солдаты хотят, чтобы в казарме у них были цветы.

Меня угораздило быть дежурным по роте именно в день награждения полка, я переживал, что не буду присутствовать при награждении. Еще утром в роту пришел дежурный по части, капитан Чемагин. Капитан прошел по роте, стал осматривать тумбочки. Он быстро нашел то, что искал. Это была тумбочка солдата третьего года службы, в которой зубная щетка, паста, бритва и мыло лежали в полном беспорядке…. Он взял тумбочку и понес через всю роту в кабинет майору Казакову:

− Посмотрите, товарищ майор, какой беспорядок, прикажите навести в роте порядок.

83

Майор Казаков продолжал смотреть в бумаги на столе, не обращаю никакого внимания на Чемагина. Тот постоял немного и, не дождавшись ответа, вышел. Я стою рядом со злополучной тумбочкой, где мыло, бритва и зубная щетка лежали, по мнению капитана, в полном беспорядке и жду от ротного нарекания.

− Что стоишь? Унеси назад эту дурацкую тумбочку. Делать нечего, вот и ходят тут всякие мудаки, тумбочки по роте таскают.

О Чемагине говорили, что он чеченец, хотя никто из нас точно этого не знал, а такое понятие как лицо кавказской национальности тогда еще не существовало, да и было просто невозможно. Капитан, как и многие, попал в полк из пограничных войск, которые тоже входили в структуру КГБ. Ему дали взвод молодых солдат. Капитан Чемагин был строгим и требовательным офицером. В этом я смог убедится сам, попав однажды с ним в караул: он всю ночь, каждой смене делал тревогу, проверяя, как быстро смена одевается, потом не выспавшимся солдатам подолгу читал мораль за то, что они долго поднимаются по тревоге. Чемагин служил в роте, которую создали недавно, командиром роты назначили замполита одной из рот, майора Алаева. Он тоже был кавказец, но в отличие от Чемагина, был человеком совсем другого, невоенного склада, но он очень старался научиться хорошо управлять ротой. Во время одного из построений, Чемагин обнаружил, что один солдат отсутствует в строю. Через несколько минут солдат пришел, и стал спрашивать разрешения у командира взвода стать в строй.

− Идите и доложите командиру роты, что вы опоздали в строй, − не стал выслушивать объяснений солдата капитан Чемагин.

Солдат первого года службы, пришел в кабинет командира роты.− Товарищ майор, разрешите обратиться. Командир взвода, капитан Чемагин приказал

доложить вам, что я опоздал в строй.− А почему вы опоздали в строй? − спросил его майор и поправил свои очки-велосипед. − Я встретил земляка, он получил письмо из дому, я заговорился с ним и опоздал, −

привел убедительный, с его точки зрения, довод солдат. − Я вас не про то спрашиваю. Я вас спрашиваю, почему вы опоздали в строй? − снова

повторяет свой вопрос Алаев. − Ну, я же говорю: встретил земляка, мы разговорились про дом, вот я и опоздал.− Нет, я вас совсем про другое спрашиваю. Я вас спрашиваю: почему вы опоздали в

строй?! − снова настаивал на своем вопросе майор Алаев. Солдат стоял, растерянно глядя то на майора, то на писаря, с трудом сдерживающего

смех. Он не знал что ответить. А майор все допытывался, как это солдат дошел до того, что опоздал в строй:

− Так почему же вы опоздали в строй? Я вас спрашиваю! − Товарищ майор, иди ты к е…ой матери! − выпалил солдат в сердцах и вышел из

кабинета. Капитан Чемагин возглавлял полковую команду по баскетболу и был на хорошем счету

у командира полка. Его, безусловно, ждала прекрасная карьера, но Чемагин умер трагически. Он умер от укуса осы.

Писарь больше не смог сдерживаться и разразился неудержимым хохотом. На следующий день об этом случае майор доложил командиру полка. Полковник тоже не смог удержаться от смеха, вместе с командиром хохотал весь полк. Это был единственный случай, когда командир полка смеялся вместе со своим полком. Через некоторое время в роте у Алаева произошло чрезвычайное происшествие: драка между солдатами третьего года службы и молодыми солдатами из взвода Чемагина. Солдаты третьего года службы попытались побить молодого солдата, отказавшегося выполнить приказание «старика». За него вступился весь взвод, и произошла обоюдная драка. Следствие выявило двух зачинщиков драки, а через месяц состоялся суд в присутствии всего полка. Военный трибунал осудил одного обвиняемого к двум, а второго − к полутора годам дисбата. За почти три года моей службы в полку, это был единственный случай такого проявления дедовщины.

84

Было абсолютно исключено, чтобы у молодого солдата отобрали масло или сахар, другую еду. За такие вещи сами старослужащие очень сурово наказали бы того, кто такое допустил бы. Были случаи, когда к демобилизации «старик» мог упросить, а иногда и принудить молодого солдата поменяться шапками или кителем, сапогами. Были парни, которым хотелось, придя домой после демобилизации, шикануть перед всеми новенькой формой. Но гораздо больше было тех, кто, выйдя из Троицкой башни, вешал на дерево в Александровском саду свою шинель и ехал домой. Это была традиция, с которой с переменным успехом боролось командование части. В день демобилизации выставляли офицеров дежурить в Александровском саду, но шинели каждый год каким-то непостижимым образом появлялись на деревьях как листья. Демобилизация в полку проходила в один день. До двенадцати часов все демобилизованные должны были покинуть расположение полка, за это отвечал каждый командир роты. А после двух часов дня в полк привозили молодое пополнение из учебного пункта. Таким образом, молодые солдаты не соприкасалось с теми, кому оставалось служить несколько недель. И это было хорошим средством борьбы с дедовщиной, которая сейчас так деморализует всю армию. К большому сожалению, не избежал этой участи и Президентский полк, преемник Кремлевского полка. Как ветеран полка, я говорю это с болью и сожалением. Лучшие традиции полка создавались большим трудом и добросовестной службой нескольких поколений офицеров, сержантов и солдат, многих тысяч ветеранов этого уникального полка. Поразительно, что даже в Президентском полку служба перестала быть престижной…

Но продолжу рассказ о награждении полка орденом Боевого Красного Знамени. После прихода в роту капитана Чемагина прошло минут сорок, вижу, по коридору в роту идет командир полка. Встречаю его и докладываю, что в роте никаких происшествий нет. Полковник Конев, не задерживаясь, прошел в кубрик нашего взвода, быстро бегу доложить ротному о приходе командира полка. Идем вместе с ротным в кубрик, куда уже прошел полковник. Не успели мы переступить порог, как полковник набросился на меня, хотя явно говорил это и для ротного:

− Полк ждет такого высокого гостя, а у вас полный беспорядок. Почему такой беспорядок в роте? − весь красный от возмущения, кричал Конев.

Не могу ничего понять: койки все заправлены идеально, стрелки набиты, табуретки стоят ровно, паркет натерт и сверкает, стекла помыты, нигде ни соринки, ни пылинки...

− В роте порядок, я все проверил еще утром, − робко возражаю, не понимая о чем речь.Ротный стоит позади Конева и тоже ничего не понимает.− Порядок говорите, а это что такое? − полковник подходит к двери и, подпрыгивая,

пытается что-то достать из-за верхнего наличника. Но из-за малого роста ему это никак не удается, от этого полковник распаляется еще больше. «Но что он там увидел? Что пытается и не может достать?». Подхожу к косяку и вижу едва заметный кончик белой тряпочки; достаю тряпочку, шириной в сантиметр и длинной сантиметров пятнадцать.

− Что это такое, я вас спрашиваю? − распалился еще больше полковник, то ли оттого, что кто-то спрятал за наличник тряпочку, то ли оттого, что он так и не смог дотянуться до дверного косяка.

− Это тряпочка, товарищ полковник, − отвечаю невозмутимым тоном.− А почему она там лежит?! Почему вы все не проверили?! Я же приказывал навести

порядок!− Кто-то чистил пистолет после службы, а тряпочку, чтобы каждый раз не отрывать от

простыни новую, спрятал за косяк. У старшины не всегда есть ветошь, − стараясь не выказывать своего раздражения, объясняю полковнику.

От такого объяснения полковник теряет контроль над собой и переходит на крик. Стою и молча жду, когда он выпустит пар и уйдет. Не смотреть в лицо делающему тебе разнос начальнику неприлично, а молча выслушивать этот некомандирский крик, глядя в глаза, становится все труднее. Перевожу взгляд на ротного и встречаюсь с ним взглядом, он стоит,

85

сжав губы. Его взгляд говорит о том, что он солидарен со мной: одна крохотная тряпочка не стоит такого крика: «Потерпи, так нам обоим будет лучше».

− Немедленно наведите порядок в роте! − дает приказание полковник и уходит.Естественно, что никакого порядка мы снова наводить не стали − и без того все блестит

и сверкает. Микоян, конечно же в полк не пришел, в окно мы видели, как он водил по Кремлю супругу шахиншаха Ирана Фарах. Они прошли вдоль Арсенала, Микоян показывал ей, лежащие вдоль стены наполеоновские пушки − наши трофеи Войны 1812 года. В полдень на Ивановской площади Кремля полку вручали орден боевого Красного Знамени. По такому случаю соорудили из досок трибуну, Микоян с сильным акцентом зачитал Указ Верховного Совета и приколол орден к Знамени полка. Командир полка выразил благодарность за высокую оценку нашей службы и заверил, что мы и впредь будем достойно нести свою ответственную и почетную службу. У меня сохранилась фотография: Микоян прикалывает к знамени полка орден, позади него стоит М. Георгадзе, справа − комендант Кремля генерал Веденин. Знамя полка держит полковник Конев, но его из-за генерала Веденина не видно. За Георгадзе стоит Председатель КГБ генерал-полковник Семичастный. Тогда мы впервые увидели его в военной форме. Мы и не знали, что у него, бывшего комсомольского функционера, столько наград. После вручения ордена, полк со Знаменем, на котором теперь сиял только что врученный орден, а на древке развевалась на ветру орденская лента, прошел по Ивановской площади торжественным маршем. Все под тот же Кавалергардский марш, в исполнении Образцово-Показательного оркестра Комендатуры Московского Кремля. Прошли безукоризненно. Полк впервые проходил торжественным маршем в полном составе (за исключением роты, которая в этот день несла караульную службу). Все это я наблюдал из окна Арсенала и без всякого преувеличения скажу, что смотрелось прохождение куда лучше, чем-то, что мы видим во время парадов на Красной площади. Да и нет в этом ничего удивительного: ни в одной части, за исключением разве что роты почетного караула, не уделялось столько внимания строевой подготовке, как в в\ч 1005. После торжественной части в столовой нас ожидал роскошный праздничный обед: солянка с сосисками и мясом, оливками и сметаной как в лучших ресторанах; бифштекс по высшему разряду. На десерт французское вино, − большая бутылка на пятерых, − по полпачки галет, и вместо компота − трехсотграммовая бутылка напитка, вишневого или кукурузного, с завернутым в фольгу, словно шампанское, горлышком (советская альтернатива буржуазной кока-коле). Мне досталась кукурузная вода, удивил приятный освежающий вкус напитка, куда как приятнее обычного лимонада. Остаток дня каждый проводил по своему усмотрению. Праздник удался, жаль только, что офицеры отмечали его не с нами, а в офицерской столовой. Видимо, им тоже выдали французское вино, но не одну бутылку на пятерых... А назавтра уже новые будни напряженной, непростой службы. Праздники всегда быстро кончаются, а будни − никогда.

Много хлопот у всего Управления и у полка, прибавлялось во время сессий Верховного Совета и съездов КПСС. Это сейчас думские законодатели покидают Москву только для того, чтобы отдохнуть от трудов тяжких на далеких островах в теплых морях на какой-то месяц-другой. Остальное время они «маются» в столице, принимая бесчисленные Законы ради нашего блага. При Советской власти было совсем по-другому: Сессия Верховного Совета СССР собиралась раз в год на два дня, чтобы утвердить перевыполненный план за истекший год, и одобрить новые грандиозные планы на следующий год, уже разработанные ЦК КПСС и одобренные Политбюро и Пленумом ЦК. Раз в пять лет, они собирались на Сессию на целую неделю, чтобы утвердить «Пятилетний план развития народного хозяйства». ЦК строго следил за соблюдением в Верховном Совете квоты на рабочих, инженеров, учителей, крестьян, женщин, представителей малых народов. Сессия была большим событием не только для страны, но и для самих депутатов. Приезжали народные избранники в Москву Золотоглавую, получали в секретариате все необходимые документы на проживание, командировочные, суточные, соответственно рангу номер в гостинице, все «охватывались» культурной программой. Побывать на «Лебедином озере» было престижнее,

86

чем сегодня провести месяц не Канарах. А еще депутат получал разовый талон на посещение Спецраспределителя. Каждый мечтал попасть в это волшебное, сказочное место, так гениально изображенное Ильченко и Карцевым.

Депутату хотелось купить китайскую авторучку с золотым пером, приличный английский портфель, − не ходить же в Кремль с авоськой. А кто откажется от газовой зажигалки?! Наша-то − бензиновая, от владельца такой зажигалки несет, как от бензоколонки... А французские духи − какая женщина не мечтала о такой роскоши… Оказывается, в мире существует столько мелких, но милых вещиц, без которых прожить конечно можно, только с вещицами этими жизнь какая-то более красивая, боле удобная, даже праздничная. И удивительно, что кто-то эти безделушки придумывает и производит... Да и льготы и привилегии тех депутатов с сегодняшними, даже в шутку сравнивать не стоит − обсмеют.

Всеобщий, тотальный дефицит всего и вся − вот главная отличительная черта того времени, той жизни. Сегодняшним депутатам трудно понять, как жили те депутаты. Тогда депутату достать хорошее пальто, пыжиковую шапку, или красивый свитер из ангоры, теплые классные печатки или ботинки на натуральном меху можно было только в распределителе номенклатурных благ. Россия страна северная, с какой стати тут торговать теплыми шапками, меховыми ботинками или перчатками?! А про часы «Ролекс»− они и не слышали.

Вот такой сон наяву, где как в Греции, все есть, депутатам устраивал во время Сессии секретарь ВС СССР М. Георгадзе. Торговля бижутерией и галантереей организовывалась в холле первого этажа Большого Кремлевского Дворца в перерывах между заседаниями. На период сессии устанавливалось с десяток кабин правительственной телефонной связи. Во время заседаний, когда депутаты сидели в зале, а кабины были свободны, те, у кого дома был телефон, звонили родителям, чем весьма удивляли своих мам. Соединяли телефонистки с любым городом, максимум за две минуты. Офицер, отвечавший за связь, отходил в сторону, делал вид, что ничего не видит. Когда депутаты выходили на перерыв, мы уже стояли первыми в очереди, депутаты робко становились за нами. Ясно, что Номенклатура тут не покупала перчатки или портфели: у них был постоянный пропуск в спецраспределитель, этот Рай коммунистического руководства. Так было до той поры, пока однажды это не увидел, неожиданно пришедший сюда Георгадзе. С этого времени торговля для депутатов велась только в гостиницах и только по предъявлению удостоверения депутата. Мне повезло тогда купить отличные польские перчатки, которые долго мне служили, согревая теплом воспоминаний. Съезды КПСС проводились в Кремлевском Дворце Съездов и обставлялись куда пышнее Сессий Верховного Совета. Один только буфет на шестом этаже чего стоил. Но торговля для делегатов съезда организовывалась точно так же, как и для депутатов. Рядовой делегат съезда ничем не отличался от рядового депутата.

Совсем по-другому в Кремле принимали представителей высшей власти других государств, тут все делалось с размахом и роскошью римских Императоров.

Больше всего запомнился визит шахиншаха Ирана Мохаммеда Реза Пехлеви. Тогда шло грандиозное перетягивание каната, наше традиционное влияние в Иране пытались вытеснить Соединенные Штаты. Такого приема я больше не видел ни до, ни после. По всей трассе движения шахиншаха все фонарные столбы, все здания были украшены Иранским флагом, все газеты, радио ежечасно широко освещали визит, на телевидении постоянно шли сюжеты об Иране. В Георгиевском зале, сразу по прибытию шахиншаха, был дан грандиозный обед в честь высокого гостя и его супруги Фарах. Но после официального обеда Фарах больше ни разу не появлялась на публике вместе с шахиншахом: Иран страна восточная. Все успели заметить, что славу невероятной восточной красавицы Фарах носит заслуженно. Шахиншах, высокий, статный мужчина, с заметной проседью на висках, был одет в мундир песочного цвета с золотыми эполетами. На мундире красовалось множество орденов, усыпанных драгоценными камнями. Может, с того визита и появилась у Брежнева орденская болезнь…?!

87

Время начала официального обеда было всегда одно и то же, установленное протоколом. А вот время окончания обеда мы легко определяли по одной особой примете… Когда в окно Арсенала мы видели, что в сторону Большого Кремлевского дворца, по одному, чтобы не бросалось в глаза, тянутся сотрудники Управления и Аппарата − значит, обед закончился, вернее его первая часть…

Через несколько дней приехал с визитом Иосиф Броз Тито, президент Югославии, которому совсем недавно простили его строптивость и нежелание вступить в Варшавский договор. Его встретили совсем по-другому. Контраст настолько бросался в глаза, что я решился спросить об этом у Гурковского.

− Это рабочий визит, а там совсем другой протокол, да и не принято встречать коммунистических деятелей с такой роскошью, − объяснил мне взводный.

Госпиталь.

В первый раз я попал в полковой госпиталь, отслужив больше года. Стали беспокоить боли в области солнечного сплетения, особенно сильно беспокоили ночью, да и беспокоившие еще в полковой школе боли в пояснице, не прошли бесследно. Был уже сентябрь, пятая рота выезжала на месяц в учебный лагерь. Еще во время сборов в полку я почувствовал себя плохо, подошел к майору Казакову.

− Товарищ майор, меня последнюю неделю что-то стали сильные боли беспокоить. А сегодня совсем плохо себя чувствую. Можно мне остаться, чтобы пойти на прием к врачу?

− А кто с отделением будет заниматься? Там тоже врач есть, вот и покажешься.И я поехал вместе с ротой в учебный лагерь. Все эти хлопоты с переездом только

усугубили мое состояние. В понедельник, не в силах уже терпеть боль, решил пойти в санчасть, чтобы попросить таблетку анальгина. Навстречу мне по плацу шел Казаков. Я решил больше не говорить ему ничего, но он внимательно посмотрел на меня и спрашивает:

− Ты что это такой зеленый, Гуцко?− Я же говорил вам еще в полку, что плохо себя чувствую.− Вон, у санчасти стоит скорая, я распоряжусь, чтобы они тебя отвезли. Собирайся и

поезжай в госпиталь.Через два часа я был уже в госпитале, в кабинете майора Мешкова. Он с обычным

своим отсутствующим видом дал мне высказать свои жалобы, завел на меня амбулаторную карту, что-то в ней написал и положил ее на стопку таких же карточек:

− Я ничего у вас не нахожу, в госпитализации нет надобности, поезжайте в роту. Или вам не хочется ехать в лагерь? − открыто намекал майор.

− По дороге в машине мне стало совсем плохо.− Ничего, это бывает, это от дурных запахов в машине, − парировал армейский

эскулап. − Так вы считаете, что я оставил отделение и приехал к вам из лагеря только потому,

что я сачок и бездельник? − возмущенно запротестовал я.Майор Мешков сидел и чистил ногти, уже не обращая на меня никакого внимания. От

волнения боли мои снова усилились.− Я отсюда никуда не уйду, пока вы не установите, что у меня болит! − уже

окончательно выйдя из себя, громко пререкался я с невозмутимым майором.− Что тут происходит? Успокойтесь, сейчас мы все ваши проблемы решим. Расскажите

мне, что вас беспокоит, − это, услышав мой возмущенный голос, в кабинет вошел начальник госпиталя.

Повторяю все то, что говорил майору. − Разденьтесь до пояса и ложитесь на кушетку, − успокаивающим тоном сказал

подполковник.

88

Он внимательно прощупывал и простукивал живот, грудную клетку, измерил давление.− Оформите его к госпитализации, − продолжая меня осматривать, приказал он майору.Тот молча стал заполнять все необходимые документы.− Я сам займусь вами, мы вас обследуем и установим диагноз, а пока я могу только

сказать, что вам нужны диета и отдых. Это то, что можно сказать уже сейчас. Оформите его в мою палату, − распорядился он и вышел.

Майор Мешков угрюмо заполнил все бумаги и молча протянул их мне.За несколько дней пребывания в госпитале боли мои уменьшились, но ночью мучили с

прежней силой и не давали спать. Я садился на громадный, шириной с метр, подоконник и смотрел на лоскут звездного неба, очерченного со всех сторон крышей Арсенала, стараясь найти удобное положение, чтобы приглушить боль. В одну из таких ночей в палату вошла медсестра делать укол кому-то в палате, я сижу на подоконнике и сам себя обнимаю руками.

− Ты что, каждую ночь так сидишь? И давно? − спросила медсестра. − А куда деваться, уже неделю так дежурю. Спать все равно невозможно.− Так почему же ты не скажешь медсестре или врачу? Идем, я дам тебе таблетку, боль

через двадцать минут пройдет, и ты сможешь уснуть.Мы вошли в процедурный кабинет, медсестра открыла стеклянный шкафчик, среди

многочисленных коробочек она нашла нужную, достала конвальтку с порошком и протянула мне.

− Выпей сейчас, здесь, при мне, и ложись спать, сон очень важен при лечении.Действительно, очень скоро моя мучительная боль утихла, и я впервые за более чем

неделю уснул ночью и проспал до утра. На следующий вечер я уже сам пришел к медсестре просить чудодейственную таблетку.

− Тебе ничего не назначено на ночь, откуда я знаю, какую таблетку тебе давали вчера.− Да вот, с этой коробочки.Сестра ничего больше не сказала, молча достала порошок и дала его мне. То же самое произошло и в третью ночь, а утром меня вызывают в процедурную. Там

уже начальник госпиталя, дежурный врач и медсестра, дежурившая ночью. Вхожу и останавливаюсь у входа: «Должно быть, меня хотят перевести в Центральный госпиталь».

− Вы вчера просили у медсестры порошок, чтобы прошла боль? − мягко так спросил подполковник

− Да, просил, потому, что после него боль проходит.− А что это за порошок, вы знаете?− Откуда же мне знать? − Но вы же просили именно этот порошок. Какой порошок вы просили? − так же

спокойно, но настойчиво допытывался подполковник.Тут до меня стало доходить, в какую пренеприятную историю я могу попасть. Но

продолжаю делать вид, что ничего не понимаю. − Когда в первый раз я попросил что-нибудь обезболивающее, медсестра достала вот с

этой коробочки порошок и дала мне. В следующий раз я показал на эту коробочку, и мне снова дали из нее порошок.

− Именно эти порошки вы просили? − Да, именно из этой коробочки, я запомнил, из какой она брала, она здесь же стояла.− И вы не знаете, что вам давали? − Нет, не знаю. Да мне все равно, лишь бы прошла боль.− Хорошо, идите, − закончил разбирательство начальник госпиталя.Дождавшись вечера, я подошел к медсестре, которая в первый раз дала мне этот

волшебный порошок.− Так что же это за порошок ты мне давала, что все так всполошились?Сестра, молча достала из шкафчика злополучную коробочку и поднесла к моему лицу: «MORFIUM»,− большими буквами, было от руки написано синими чернилами.

89

Так меня чуть не записали в наркоманы. Возможно, что этим вопросом занимался и майор Анохин, но за мной не было замечено даже употребления спиртного, и вся эта история осталась для меня без последствий. Через год, когда я был санинструктором роты, у меня в санитарской сумке всегда лежало несколько таких порошков морфия на случай ранения, перелома или другой тяжелой травмы, и никому в голову не приходило проверять, а все ли порошки у меня в сохранности. В те времена наркоманию считали присущей исключительно буржуазному образу жизни, и в солдатской среде ее не было.

Прошло еще несколько дней, и я стал просить подполковника выписать меня. − Нет, я вас не только не выпишу, но переведу в Центральный госпиталь. Мне удалось

кое-что выявить, но требуются дополнительные обследования, а у нас здесь нет нужной аппаратуры. Там вас хорошо обследуют и установят точный диагноз. Вы не волнуйтесь, чтобы эффективно лечить, нужно знать точную причину болезни.

Меня перевели в Центральный госпиталь КГБ. Первые дни были заняты многочисленными анализами, обследованиями, консультациями. Помню, как меня направили для консультации в неврологическое отделение. Вхожу в холл на четвертом этаже, вдоль стен стоят большие аквариумы, на длинных скамейках возле аквариумов сидят больные и внимательно рассматривают рыбок. Не поняв смысла происходящего, я стал делиться своими впечатлениями о красоте одной из рыбок с одним из сидевших. Он повернулся ко мне и шепотом объяснил, что здесь больные принимают процедуру, снимают нервное перенапряжение. Такую психотерапию я больше нигде не видел. Через неделю мои обследования и консультации закончились, и нужно было чем-то заполнять свободное время, тянувшееся бесконечной канителью. Прогуливаясь по заросшим боярышником аллеям госпитального парка, я набрел на компанию из пятерых любителей шахмат, которые ежедневно устраивали здесь между собой блицтурниры; с часами, как и положено играть блиц. Я стал с интересом наблюдать за игрой. Четверо из компании были примерно равны по силам, но пятый превосходил остальных классом игры, и еще больше своей худобой. Играя, он постоянно, сигарета за сигаретой, курил «Приму». Докуривал каждую сигарету до самого конца, доставал из пачки новую сигарету, прикуривал ее от обжигавшего пальцы окурка и продолжал игру. На доску он практически не смотрел, пока соперник просчитывал свой ход, он разговаривал с окружавшими их болельщиками. Услышав щелчок часов, переключенных соперником, он зажимал окурок в синюшных губах, какие бывают у легочников или сердечников, делал секундную паузу, чтобы посмотреть, какой ход сделал соперник и быстрым движением, как укол шпаги, делал ответный ход и, так же быстро переключив часы, снова продолжал прерванный разговор. Проигрывал он за день не больше одной-двух партий. Я с интересом наблюдал за их игрой: было очевидно, что тут играют мастера очень высокого уровня. Хотя в таких турнирах соперники никогда не открывают уровень своей квалификации. Вступить в игру мог любой желающий, но никто не решался на это. Мне было крайне любопытно сыграть хоть одну партию с мастером такого класса, испытать, что же такое настоящие шахматы. И однажды моему желанию суждено было осуществиться. Вместо дневного сна я, как обычно, прогуливался по аллеям. Из главного корпуса вышел, неся подмышкой шахматную доску, тот самый неформальный чемпион госпиталя. Он явно был разочарован тем, что его компаньоны предпочли тихий час шахматам. Этим обстоятельством я и воспользовался, предложив сыграть партию со мной пока придут его постоянные напарники. Окинув меня оценивающим взглядом, он согласился, но часы положил за спину, на край скамейки, демонстрируя тем самым, что они нам не понадобятся по причине разного класса игроков. Мы сели на скамейку, над которой густо нависали кусты боярышника. Мой партнер решительно выбрал черные фигуры, еще раз демонстрируя свою снисходительность и превосходство. Пока я расставлял фигуры, он раскурил сигарету и ждал моего хода. Я сильно сосредоточился, и походил е2−е4. Через мгновение мой соперник сделал ответный ход. На четвертом ходу я увидел, что слон соперника простреливает всю диагональ и серьезно угрожает моему королю. А на седьмом − получил классический детский мат. Я успокоил себя тем, что, гроссмейстер Пауль Керес получил такой же мат на

90

официальном турнире… Мой соперник был настолько снисходителен, что не стал возражать, когда я снова стал расставлять фигуры. На этот раз я играл черными и не стал соревноваться с моим оппонентом в скорости делания ходов. Продержался я хода до семнадцатого, фигуры мои были стеснены, позиция не развита и не имела никакой перспективы. Над Тушино постоянно летали спортивные самолеты, и мы не обращали внимания на их гул. Но на этот раз самолет сделал очередную фигуру и с характерным, режущим слух, звуком пикирующего самолета стал быстро снижаться. Какое-то время мы не обращали внимания на этот звук, ведь тренируются в Тушино мастера высшего пилотажа. Но нарастающий рев мотора самолета уже не оставлял никаких сомнений, что с самолетом не все в порядке. Я встал со скамейки и выглянул из-за куста. Прямо на нас, раздирая небо ревом мотора, пикирует, вернее сказать, падает самолет.

− Бежим! Самолет падает! − кричу я своему напарнику и со всех ног бегу по аллее.Пробегаю несколько шагов и останавливаюсь: по звуку рева стало ясно, что самолет

пролетит дальше. Останавливаюсь и смотрю вслед падающему самолету. Мой партнер догнал меня и тоже остановился; как истинный шахматист он держал подмышкой шахматную доску, а сами шахматы были разбросаны по скамейке... Когда самолет, пролетел над главной проходной института им. Курчатова, рев мотора резко оборвался. Самолет, беспорядочно кувыркаясь, стал отвесно падать на территорию института. Раздался мощный взрыв, и столб черного дыма взвился в небо на месте падения самолета. Через несколько минут вся площадь перед институтом заполнили пожарные машины, казалось, что пожарные команды всей Москвы съехались сюда. Но ни одну из них не пустили на территорию института, пожар быстро ликвидировали собственными силами пожарные института. Невесть откуда взявшиеся больные по пожарной лестнице забрались на крышу госпиталя, чтобы лучше рассмотреть происходящее. Дым прекратился, а пожарные машины все разъехались. Вечером все ожидали сообщения по телевидению, слушали новости по радио, но никаких сообщений о падении самолета не было. На следующий день в палату, к одному из офицеров пришел его сослуживец, который рассказал, что в авиаклуб пригнали с завода новый спортивный ЯК-30. Известная спортсменка, чемпионка мира Шихина в это время отдыхала на юге, но узнав, что самолет уже перегнали с завода, вернулась из отпуска и упросила инструктора опробовать самолет. Это был ее первый вылет на новом самолете. Шихина стала делать бочку, но не справилась с управлением непривычно тяжелого для нее самолета и не смогла вывести самолет из пике. Сослуживец сказал, что двигатели летчица выключила сознательно, выбрав место падения на не занятой постройками территории Курчатовского института. Самолет упал на небольшой дощатый склад. Вместе с Шихиной погиб инструктор Волков. Произошло это восьмого сентября 1965 года. После случившейся на наших глазах трагедии в шахматы уже не игралось, шахматная компания распалась.

Весной, в конце марта 1966 года я снова попал в Центральный госпиталь. Застуженные еще в полковой школе и не пролеченные вовремя почки снова стали беспокоить.

В это время проходил XXIII съезд КПСС. В палате зашел разговор о Хрущеве, о его ошибках и шараханьях, о том, что, разоблачив культ Сталина, он создал собственный культ личности. Слушая эту полемику двух полковников КГБ, отставной майор с наивной простотой, перебивает их вопросом:

− Как же могло так случиться, что из двухсот пятидесяти членов ЦК, да еще почти стольких же кандидатов, не нашлось ни одного, который бы встал на съезде и сказал, что нельзя больше терпеть такое, нельзя так управлять страной.

Один из полковников, ранее не отличавшийся разговорчивостью, прошелся по палате, глядя себе под ноги и вспоминая что-то глубоко личное, остановился посреди палаты и стал рассказывать историю, как будто не имеющую никакого отношения к заданному вопросу.

− Будучи еще молодым лейтенантом, только что окончившим училище, я получил назначение в Приволжский военный округ. Не прошло и месяца, как в Куйбышеве собралась партийная конференция округа. На сцене большой стол президиума, в центре стола сидит командующий, рядом с командующим − представитель ЦК партии. Выступающие один за

91

другим выходят на трибуну и говорят все, что положено в таких случаях. Но вот из-за стола президиума встает молодой полковник, заместитель командующего по политчасти, выходит на трибуну и говорит:

− Товарищи! Все мы хорошо знаем боевые заслуги нашего командующего во время Великой Отечественной войны. Он имеет много правительственных наград. Но давайте посмотрим, как он живет сейчас:

* Один автомобиль он использует для повседневной езды.* Второй автомобиль − для торжественных выездов.* Третий − для учений.* Четвертый автомобиль возит ему из совхоза молоко.* Пятый − из другого совхоза свежее мясо.* Шестой − возит его дочку в институт.*Седьмой − возит на работу жену командующего.В зале тишина такая, что слышно как муха летит. Я прижал уши, сижу и думаю: «Ну,

сейчас такое начнется!». Полковник закончил свое выступление и снова сел в президиум. Проходит в гнетущей тишине минута, другая. Из-за стола президиума поднимается командующий, выходит к рампе, и стал ходить туда-сюда перед столом президиума, заложив руки в карманы. Затем остановился посреди сцены и, не вынимая рук из карманов, произнес, хмуро глядя в зал:

− Да-а-а! И с этим человеком я работал…Не сказав больше ни слова, командующий вернулся в президиум. Конференция

продолжилась, как будто ничего и не произошло. А полковник ровно через две недели получил назначение на службу в Забайкальский округ… Еще тогда я понял, что мочиться против ветра − себе же во вред. Вот и там, в ЦК все боялись, − резюмировал полковник и больше уже не принимал участия в разговоре.

Диагноз о предынфарктном состоянии у полковника не подтвердился, и его вскоре выписали, порекомендовав не перегружать себя работой и больше гулять на свежем воздухе. Мое пребывание в госпитале тоже подошло к концу. Вернувшись в роту, я узнал, что назначен санинструктором роты, и что мне присвоили звание старшего сержанта. Было жаль уходить из взвода, но, успокоившись, я понял, что ротный принял правильное решение. Замкомвзвода слишком важная должность, чтобы доверить ее сержанту, у которого проблемы со здоровьем. Зима для меня прошла нормально, а весной снова возникли те же проблемы со здоровьем, и меня снова направили в Центральный госпиталь. Я снова попал в то же отделение и к тому же врачу, снова те же обследования, те же анализы, снова монотонная скука больничного режима. На этот раз палата была на троих, но в данный момент нас в палате было двое. Напротив лежал тучный полковник лет пятидесяти пяти, страдавший гипертонией. Врач прописала ему строгую голодную диету, чтобы сбросить хоть несколько килограммов лишнего веса. Он покорно соглашался с рекомендациями врача, но, потерпев голод часа два, открывал холодильник, доставал из него курицу, которую приносила через день жена, и делал «небольшой» второй завтрак, затем закусывал сыром, и уже только после этого добросовестно выполнял рекомендацию врача: есть яблоки, если очень хочется кушать. После такой обильной трапезы, мой сосед ложился на спину, надевал очки, брал в руки книгу и начинал читать. Строчке на десятой книга медленно опускалась на округлый живот, и на всю палату разносилось его шумное сопение вперемежку с храпом. Вес, конечно, не падал, чему врач очень удивлялась:

− От такой строгой диеты вы должны были похудеть. Вы, наверное, помимо диеты, добавляете еще принесенное из дому? Скажите жене, чтобы не приносила вам ничего кроме фруктов, можно овощные салаты, − пыталась врач деликатно усовестить моего соседа.

− Нет, нет, что вы, я ем только то, что дают в столовой, − с невинностью младенца отвечал этот грузный, страдающий одышкой мужчина.

92

− Тогда я не понимаю, почему у вас не падает вес. Я не смогу облегчить ваше состояние, если вы не сбросите хотя бы десять килограммов, − как последний довод говорит врач и выходит из палаты.

− Вот как в жизни все бывает, − стал с досадой говорить мне полковник. − В восемнадцать лет я пошел в Красную армию, прошел всю Гражданскую войну. После армии поступил на Рабфак, жил в общежитии при Рабфаке. Зимой ходил в худых ботиночках, подошва вся протерлась насквозь, ноги вечно замерзшие. Пальто вообще не было, обмотаю шарфом шею и бегу так на занятия. Как говорится, голым и босым был, всегда ходил простуженный… В аудиториях тоже было холодно, дрова невозможно было достать. Но жизнь тогда интересная была. После Рабфака направили меня работать в органы бороться с контрреволюцией. Сейчас я полковник, заведую лабораторией в Высшей школе. У меня большая зарплата, хорошая квартира, семья… Только теперь, когда у меня все есть, все это мне уже не нужно, здоровья уже никакого не осталось, − с горечью закончил он свой рассказ.

«Почему он стал рассказывать о своей жизни мне, по сути, незнакомому человеку? Наверное увидел во мне отражение своего прошлого, своей молодости».

− А ты собираешься после службы учиться? − вдруг перевел полковник разговор на меня.

− Да, конечно, учиться я обязательно буду. − А куда ты собираешься поступать?− Меня всегда интересовала история, все, что связано с международной политикой,

экономикой, поэтому хочу попробовать поступить в МГИМО. − В МГИМО ты не поступишь, − категорично заявил полковник, обычно деликатный в

суждениях.− Почему вы так уверены, что не поступлю? Я всегда хорошо учился, подготовлюсь,

как следует − и поступлю, − с запальчивостью стал возражать я своему оппоненту.− Не поступишь ты туда, только время зря потеряешь. − Ну почему вы так уверены, что я туда не поступлю? Пусть два, даже три года

потрачу, выучу все наизусть и сдам экзамены на отлично, − говорю в полном отчаянии. − Твои знания там никому не нужны, − совсем обескуражил он меня. Не обращая никакого внимания на мою горячность, полковник придвинул поближе

стул, как бы подчеркивая свое участие к моему будущему, и продолжил:− Если ты решишь поступать в нашу Высшую школу, и пройдешь Мандатную

комиссию, за экзамены можешь не волноваться. Я работаю там заведующим лабораторией. Лишь бы ты прошел мандатную комиссию, с экзаменами я все устрою. Нам нужны парни, которые уже послужили у нас и знают что к чему.

Его участие − постороннего человека − меня поразило, но я ответил:− Нет, к вам я не хочу, с меня достаточно трех лет срочной службы. Понимаете, не мое

это … Но почему же вы так уверены в том, что я не поступлю в МГИМО?− У меня там жена работает доцентом. Мы свою дочь смогли «запихнуть» туда только

на третий год, − выложил все козыри полковник, − ты только время зря потеряешь.Я, конечно, знал, что в МГИМО в основном учатся дети дипломатов и высших

партийных функционеров, что для поступления туда нужна характеристика обкома КПСС или ВЛКСМ. Но чтобы туда дорога была вообще закрыта таким как я... В это не хотелось верить. Похоже, на моем лице отражались полная растерянность и недоумение. Мой собеседник взял с тумбочки тетрадку, в которую он записывал рекомендации врача и поручения жене, написал номер телефона и фамилию, вырвал лист и протянул мне.

− Если ты все же решишь поступать к нам, позвони мне по этому номеру, − окончательно сразил он меня своим участием.

− Спасибо, я подумаю, время еще есть, − не стал я разочаровывать полковника тем, что давно уже решил, что в Высшую школу КГБ поступать не буду.

Разговор на этом исчерпал себя, полковник, возбужденный разговором, вышел в коридор на свою вечернюю прогулку перед сном. А мне вспомнилось, как еще в

93

сержантской школе, замкомвзвода Симкин хотел поступить в Институт Переводчиков при Совете министров СССР. Так тогда называлось это полузакрытое элитное военное училище. Симкин не расставался с самоучителем немецкого языка, проговаривая на ходу склонение модальных глаголов. За полгода до окончания службы, по существовавшим тогда законам, он имел право, после приема у него документов в ВУЗ, получить отпуск для сдачи экзаменов. А в случае сдачи экзаменов − на досрочную демобилизацию. Но Симкину отказали в приеме документов, мотивировав отказ тем, что ВУЗ готовит будущих работников посольств, они по этой причине из КГБ не берут. Доводы сержанта, что он служит в КГБ только срочную службу и никакого отношения к органам не имеет, действия не возымели. Командир полка полковник Конев был депутатом Моссовета, и сержант Симкин обратился к нему, как к представителю Советской власти за помощью. Но полковник Конев категорически отказался вмешиваться в это дело. Все сержанты полковой школы, понимая истинную причину отказа, единодушно советовали Симкину обратиться за помощью в приемную Верховного Совета. Через месяц Симкин получил ответ, в котором говорились, что вопрос о его поступлении в указанное учебное заведение решен положительно. Честно говоря, мы были уверены, что его просто «срежут» на экзамене и на этом все кончиться. Но Симкин, к всеобщему удивлению и всеобщей нашей радости, поступил. Вот только немецкий язык ему не понадобился. В училище военных переводчиков, каким, по сути, был так тщательно закамуфлированный институт, система распределения по группам была идентична системе Высшей школы КГБ. Симкину определили изучать итальянский язык, чему он был рад: могли назначить и китайский, как это произошло с нашим старшиной, который поступил в Высшую школу. Вспомнив эту историю, я успокоился и признал, что полковник, безусловно, прав − не стоит зря терять время. Нужно заново решать, куда же теперь пойти учиться. Такое решение очень тяжело мне далось, для меня это было все равно, что жениться на нелюбимой девушке. Вскоре полковника выписали, мы сердечно простились. Я еще долго хранил тетрадный листок с номером его телефона. Не потому, что он мог мне понадобиться, а в память о хорошем человеке, так неожиданно проявившем столько участия в моей судьбе.

В палату положили новых больных, чтение книг перемежалось разговорами, напоминающими по жанру охотничьи рассказы. Разговор зашел о правительственных дачах, я рассказал, как в конце марта рота выезжала на дачи членов Политбюро, чтобы привести в надлежащий порядок территорию к весеннему заезду хозяев. Нашему взводу выпало поехать на дачу Брежнева. По дороге к даче мы во все глаза смотрели на дачи Номенклатуры второго и третьего эшелона. Сказочный град Китеж проплывал перед нами наяву. Слева тянулась длинная теплица, снабжавшая овощами эти дачи.

«Наверное, отсюда срисовывают картинки в детские книжки про царя Салтана. Какая же тогда будет дача у Генерального секретаря?» − подумалось мне. Так, должно быть думал каждый из нас, глядя на эту непридуманную сказку.

Каково же было наше разочарование, когда машина остановилась перед глухими дощатыми воротами, выкрашенными в голубой выгоревший цвет. Ворота быстро отворились, и мы въехала на территорию дачи, проехали вдоль большого фруктового сада, и остановилась рядом с невзрачным двухэтажным домом, шалеванным вагонкой, выкрашенной в тот же выгоревший голубой цвет. Перед входом небольшая открытая веранда, обрамленная резными дощатыми балясинами. На веранде стоят невероятной красоты, плетенные из прутьев, стол и два кресла − подарок посольства Индии. Слева к дому примыкает, огражденная рабицей, еще одна веранда, посреди которой стоит теннисный стол. На подвешенной к потолку трапеции два больших попугая ара, отливающих всеми цветами радуги, от фиолетового до пурпурного. Как сильно они отличались своей ухоженностью и здоровым видом от тех, что я видел в зоопарке. Напротив крыльца бетонированный бассейн, даже не бассейн, а скорее бетонированная яма метров пять в длину и метра три в ширину.

− Сюда, вероятно, пускают лебедей или других птиц, купаться в этом нельзя, − разочарованно рассуждали мы между собой.

94

− Может быть, у него есть еще одна дача? − спросили мы в недоумении у заместителя коменданта дачи.

− Другой дачи у Леонида Ильича нет, − окончательно разочаровал нас капитан. − Комендант уже давно уговаривает его построить за зиму новую дачу, но Леонид Ильич не хочет. Он привык к этой, да и к роскоши он безразличен. Вот охота − это другое дело, охота и оружие − это его страсть, − с гордостью говорил о своем хозяине капитан.

Мы подсознательно были солидарны с ним, скромность Генсека нам нравилась. По сравнению с другими дачами, которые мы видели − это охотничий домик. Но все течет и все меняется… Пройдет всего несколько лет и Брежнев станет коллекционировать не только оружие, но и ордена всех стран и народов, а скромная дача превратится в шикарный дворец. Над бассейном нависала полусгнившая береза, верхушка ее уже давно упала. Ее-то нам и нужно было спилить и унести к домику охраны. Безусловным достоинством дачи был вековой сосновый лес, уходивший далеко вглубь дачи. Спилив пень и собрав опавшие ветки, мы поехали той же волшебной дорогой назад.

Машина снова едет мимо сказочных теремов:− Если бы народ увидел, как живут его слуги, через три дня произошла бы новая

революция, − неожиданно для самого себя, вырвалось у меня.Никто не отозвался на эту фразу. В машине установилось долгое молчание.

В ответ мой сосед по палате рассказал, как они делали ремонт на даче Хрущева:− Мы делали обычный косметический ремонт, подправляли штукатурку, подкрашивали

фасад. Подошло время обеда, мы взяли свои «тормозки», и пошли к лесу обедать. У одного из нас был день рождения, поэтому он заранее купил поллитру. Когда мы шли мимо теплицы, а теплица большая такая, увидели там три огромных помидора на одном из кустов. Таких помидоров я никогда не видел: наверное, по килограмму каждый. Мы их сорвали и пошли обедать, думали, что никто не заметит, их там много росло. Расстелили газету, порезали помидоры, разложили, кто что принес, выпили и закусили помидорами. На следующий день только мы пришли на работу, прибегает Нина Петровна.

− Ребята, вы моих помидоров не брали? Вы не бойтесь, никому ничего не будет. Это я из Дании привезла для развода, мне там семена подарили. Может, хоть семечки остались... Я так хотела этот сорт у себя развести, − она старалась говорить спокойно, но видно было, что она сильно волнуется.

− Нет, нет, что вы, мы не брали помидоров. Разве могли мы взять? − перепугавшись не на шутку, заверили мы Нину Петровну.

− Мне бы хоть несколько семечек... Я так хотела этот сорт развести, − повторяла она, уходя, явно не веря нашим заверениям.

− Их много там росло, мы думали, что никто не заметит. Кто же знал, что это другой сорт. А на второй день − какие семечки... Но, слава богу, она не стала коменданту жаловаться, а то бы уволили нас с работы. Больше мы к теплице и близко не подходили, − закончил свою историю про дачу рабочий.

Я надеялся, что в понедельник придет врач и скажет, что выписывает меня, но вместо выписки, снова назначила все анализы и обследования. Через неделю меня вызвала к себе в кабинет заведующая отделением:

− Мы закончили все обследования и передаем ваши документы в ВВК, с тем, чтобы комиссовать вас. Вы только сильно не пугайтесь, ничего такого серьезного, опасного для жизни у вас нет. Мы подумали, что у вас еще вся жизнь впереди, а при ваших заболеваниях нужна хорошая диета. Солдатскую пищу вам есть нельзя, и нервное напряжение вам тоже сейчас противопоказано. Вы вернетесь в полк, но на службу вас не должны посылать − это мы напишем в выписке. В течение двадцати дней придут ваши документы с решением комиссии, и вы поедете домой, если комиссия согласится с нашими рекомендациями. Я желаю вам здоровья и успехов. До свидания, − закончила тяжелый для нас обоих разговор заведующая.

95

− Спасибо вам за все, − только и нашелся я сказать.На следующий день я был уже в роте, доложил ротному о прибытии и о разговоре с

заведующей отделением. Он сосредоточенно что-то искал взглядом на своем столе, перекладывал бумаги с места на место, и ничего не отвечал. Видно было, что ему не понравилось то, что я ему сообщил

− Ну что ж, будем ждать документы, − наконец, не поднимая взгляд от стола, выдавил из себя Казаков.

Я вышел из его кабинета. Это был наш последний разговор. С этого момента я перестал для него существовать, он больше не замечал меня в роте. Ровно через двадцать дней меня вызвали в штаб, майор вручил мне все необходимые документы и предупредил, что я должен буду покинуть расположение полка, как только куплю билет на поезд. Он достал из ящика стола железнодорожный справочник.

− Твой поезд завтра вечером отправляется с Киевского вокзала. Так что с утра поезжай за билетом. Остаться в полку нельзя ни на один день, − опередив мою просьбу, закончил разговор майор.

Выйдя от майора, я подошел к Знамени полка, постоял молча минуту и поднялся в роту. Так получилось, что в этот день, в мой последний день в полку, рота была на службе. В последний раз прошел по пустому расположению роты, было почему-то грустно расставаться с этими древними стенами, пропахшими запахом ружейного масла, и солдатских шинелей. Прощай Кремлевский полк, прощай в\ ч 1005. Впереди ждет новая жизнь, вернее ее продолжение…

20 октября 2004 года, Саратов.

96