Пространство в поэзии Осипа Мандельштама [space in osip...

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

1 Л.Г. Панова

Пространство в поэзии Осипа Мандельштама1

1. Первый поэт пространства?

Поэзия Мандельштама представляет собой тот редкий случай, когда

«пространство» (слово, понятие, категория) выделено самим поэтом. И даже самый неискушенный читатель неминуемо задержит на нем внимание – хотя бы в «Восьмистишиях».

На первый взгляд пространство Мандельштама не кажется такой уж редкостью. Ведь принято считать, что у каждого поэта выстраивается свое пространство. Однако, стоит разобраться, где оно выстраивается (в тексте? в картине мира?) и о каком именно пространстве идет речь (о композиции пейзажа, натюрморта или интерьера? о протяженности в длину, ширину и глубину? о пространстве-вместилище, т.е. мире?).

В действительности, когда речь идет об индивидуально-авторском пространстве, обычно имеется в виду два его типа. Первый – пространство как картинка, которая выстраивается внутри поэтического пейзажа (интерьера, натюрморта...), аналогичная пространству изобразительного или пластического искусств. Он встречается практически в любом поэтическом тексте, где есть указание на место, форму, расстояние, перемещение. Вот, например, разбор баллады Жуковского «Алонзо» Ю.Н. Тынянова:

«Там в стране преображенных Ищет он свою земную До него с земли на небо Улетевшую подругу… Небеса кругом сияют Безмятежны и прекрасны… И надеждой обольщенный, Их блаженства пролетая, Кличет там он: Изолина! И спокойно раздается: Изолина! Изолина! Там, в блаженствах безответных.

Нас интересует здесь слово блаженства… Анализируя признаки значения, выступающие в этом слове, мы должны признать, что основной признак слова «блаженства» (блаженное состояние, счастье) значительно затемнен… [П]еред нами постепенное нарастание пространственной окраски, «действие на расстоянии»: в 1-й строке: там в стране; во 2-й приобретающее пространственную окраску: ищет; в 3-й: с земли на небо; в 1-й строке II строфы: Небеса кругом (в слове «небеса» интенсивация пространственного оттенка); наконец, в 4-й строке: их блаженства пролетая. В 1-й строке III строфы – там; во 2-й строке – раздается (интенсивация пространственного оттенка), а в 4-й строке – блаженства, уже окрашенное пространственностью, употреблено, как в 1-й строке I строфы… [С]реди факторов, способствовавших такой перемене значения, едва ли не главную роль сыграл формальный элемент слова… Дело в том, что суффикс ство (блаженства), имея качественное значение, в большой мере специализирует его, связываясь с признаком пространственности… Суффикс ство в

1 Сокращенная и обновленная версия кн.: Панова Л.Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии О. Мандельштама. М., 2003, с. 197-251, 330-331.

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

2 слове блаженство, разумеется, не имеет этой окраски, но очень легко ассоциируется с суффиксом ство, имеющим ее [как у слов царство, княжество, герцогство – примеры Ю.Н. Тынянова. – Л.П.], подменяется им» (Тынянов 1965: 128-132).

Однако интерпретировать пространство-картинку достаточно сложно. Дело в том, что поэзия не использует напрямую опыт обращения с пространством. Она не знает, например, законов перспективы, как знают ее архитектура или живопись. Еще Лессинг писал о том, что в ряду искусств, имеющих дело с пространством, поэзия занимает предпоследнее место, перед музыкой. Так вот, поэзия по природе своей – искусство знаковое, способное лишь наметить пространство-картинку. Чтобы представить его в законченном виде, над ним должно поработать читательское воображение. Но там, где речь заходит о воображении, исследователю делать нечего. Что поддается точному определению, так это приметы пейзажа, принципы его построения, – словом, все то, что воздействует на читательское воображение. В поэзии Мандельштама пространственная подача пейзажей, а также гораздо более редких интерьеров и натюрмортов – это особая художественная техника (в т.ч. экфрасис, о чем см. Рубинс 2003: 223-238). Второй тип поэтического пространства имеет общие корни уже не столько с пространством изобразительным, сколько с научными и философскими представлениями о нем или, что чаще, с расхожими идеями. Здесь в качестве примера можно привести интерпретацию «Божественной комедии» Ю.М. Лотмана, которая опирается, с одной стороны, на средневековые представления о мире, а, с другой, на общепринятые параллели между поэмой Данте и пластическим искусством:

«[В]ернее всего было бы назвать его [Данте. – Л.П.] архитектором, ибо вся “Божественная комедия” есть огромное архитектурное сооружение, конструкция универсума… Мир выступал как огромное послание его Творца, который на языке пространственной структуры зашифровал таинственное сообщение. Данте расшифровывает это сообщение тем, что строит в своем тексте этот мир еще раз… [С] этим связана общая ориентация поэтики “Комедии” на зашифрованность» (Лотман 1986: 25)

Такое пространство можно подвести под один из школьных, научных или философских типов, например, ‘три измерения’, ‘вместилище’ или ‘протяженность’.

Если попробовать отыскать один из этих типов в русской поэзии ХIХ – нач. ХХ вв., то мы обнаруживаем в ней лексически и грамматически выраженные пространственные категории: «место», «расстояние», «перемещение», «протяженность» и т.д. Но можно ли из них сложить «пространство»? Применительно к русской поэзии это не праздный вопрос. Дело в том, что еще в XIX в. слово пространство только начинало входить в поэтический словарь. Более активно его стали осваивать символисты. Отсюда следует, что, говоря «пространство Пушкина» или «пространство Тютчева» или даже «пространство Блока», исследователи пользуются пространством как неким трафаретом: зная, что оно должно быть, его вычитывают. Но не навязываются ли поэтам прошедших эпох современная картина мира?

По нашим подсчетам и в полном согласии с другими исследованиями поэзия ХIХ – нач. ХХ в. была в большей степени занята «миром», «природой», «вещами», тогда как «пространство» или растворялось в них, или сливалось с ними настолько, что выделить его в самостоятельную категорию не

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

3 представляется возможным2. Первые смелые опыты по абстрагированию «пространства» от «мира» были предприняты символистами. Сказанное относится не столько к появлению слова пространство (малоупотребительного даже и в символизме), сколько к бесконечности, дали, выси, просторам и т.д. в новых контекстах – в отвлечении от мира и вещей3.

Здесь напрашивается параллель с древнегреческим языком, в котором отсутствовало отдельное слово для пространства по той причине, что оно не было еще отделено от мира и от вещей. Но идея, близкая к этой категории, выражалась другими словами: «пустотой» и «воздухом» у атомистов; «миром» (точнее, космосом, с его идеей устроенности и гармонии) и «землей» в космологии Платона; «местом» и вопросом «где?» в философии Аристотеля (подробнее см. ниже). Соответственно, такую систему представлений можно описывать как изнутри, пользуясь выработанными античной мыслью понятиями, так и извне, пользуясь современным концептуальным аппаратом.

Аналогичные сомнения можно переадресовать и исследователям русской поэзии ХIХ – нач. ХХ вв. Нам все-таки кажется предпочтительным подход «изнутри». В противном случае будет сложно объяснить некоторые факты. Почему, например, слово бытие, не менее абстрактное, чем слово пространство, встречается (и неоднократно!) почти у каждого поэта (Баратынского, Пушкина, Лермонтова, Тютчева, не говоря уже о символистах, ставших за это мишенью для мандельштамовских насмешек4), тогда как пространство – практически нет. Потому что бытие не имело замены, а пространство дублировалось простором, миром, светом, вселенной и т.д. Кроме того, из-за своего устойчивого научно-философского ореола оно не ощущалось русской поэзией «своим», и пригодилось только символистам – причем семантика «чужое» сразу выступила на первый план. Вероятно, и ученым лучше не удваивать понятий, а закрепить термины «мир», «природа», «пространство» за теми объектами, которые в поэзии ХIХ – нач. ХХ вв. ими назывались. Если идти по этому пути, то за пространственными категориями место, протяженность, расстояние, движение и др. удобно, вслед за П.А. Флоренским (Флоренский 1993), утвердить общий термин «пространственность». И тогда о поэтической картине мире ХIХ в. можно сказать, что в ней определенно есть «пространственность», но нет «пространства», а о картине мира Мандельштама – что в ней есть и то, и другое.

Исследователь идиолекта Мандельштама находится в более выгодном положении, чем исследователь многих других идиолектов, потому что у Мандельштама уже существует первичная категоризация мира. И первое тому свидетельство – само слово пространство, ключевое во многих контекстах. В численном отношении оно в 3–5 раз превышает словоупотребления других

2 См. монографию М.Н. Эпштейна «Природа, мир, тайник вселенной...», в центре которой как раз и находятся «природа» и «мир» (Эпштейн 1990). 3 См. две монографии Аге А. Ханзена-Лёве, о космических мотивах символизма (Ханзен-Лёве 2003) и раннего символизма (Ханзен-Лёве 1999), согласно которым пространство (в том смысле, которое ему придается здесь) занимает незначительное место. 4 «Пять-шесть последних символических слов, как пять евангельских рыб, оттягивали корзину; среди них большая рыба: «Бытие». Ими нельзя было накормить голодное время, и пришлось выбросить из корзины весь пяток, и с ними большую дохлую рыбу: «Бытие». Отвлеченные понятия в конце исторической эпохи всегда воняют тухлой рыбой» («Шум времени», ОМ: II, 45).

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

4 поэтов, у которых есть это слово. Если добавить к сказанному семантический вес этого слова среди других ключевых слов и весомость этой категории среди других основополагающих категорий, то они станут лишним подтверждением развиваемой здесь гипотезы: до Мандельштама русская поэзия такого пространства не знала5.

Приоритет Мандельштама в изображении пространства подметила уже О.А. Седакова:

«А сколько вещей он сделал поэтическими, подарил поэзии – камни, щеглы, воск – все сухое, острое – пространство, связь, кузнечика – ботаников и Буонаротти» (Седакова 1994: 336).

До нее Сергей Городецкий в посвященном Мандельштаму «Восьмистишии» сделал пространство эмблемой последнего. Для этого он привлек не только мандельштамовские образы, но и мандельштамовскую рифму пространство-постоянство:

Он верит в вес, он чтит пространство, Он нежно любит материал, Он вещества не укорял За медленность и постоянство.6

Мандельштамовское пространство как целостная категориальная сфера

устроено по принципу «центр – периферия». От центрального понятия (и слова), которым является пространство, тянутся ниточки к более простым пространственным категориям – «форме», «месту», «движению» и проч. В то же время верно и обратное (центростремительный принцип). Полностью же вся эта лексическая сфера выглядит так:

Пространство; Форма; Размеры; Протяженность; Место; Положение внутри чего-либо; Нахождение внутри чего-либо; Перемещение,

совпадая с тем полным набором, который приводится в идеографических словарях7 и тезаурусах8. Более того, пространственный словарь Мандельштама содержит слова, называющие только что приведенные понятия.

По своей численности пространственный словарь Мандельштама начиная с акмеистического периода весьма внушителен: 3697 единиц. Для сравнения – он превышает временнóй словарь (1550) в 2.4 раза, но – по само собой разумеющимся причинам – уступает лексическому полю «вещи/ человек» (6275)9.

Применительно к текстам такие параметры пространственного словаря означают, что пространство в них – и самостоятельная тема, и фон для вещей, и арена событий, а также что оно не только изображается и объясняется, но вдобавок служит источником для объяснения других явлений. 5 Единственным соперником и конкурентом Мандельштама в русской поэтической традиции был Пастернак. Правда, все имеющиеся у нас данные по употреблению слова пространства в поэзии Пастернака (которых явно недостаточно для выводов такого рода) говорят о том, что выше отметки «эмпирическое» оно не поднимается, тогда как у Мандельштама представлен и высший тип – «умопостигаемое». Свое продолжение «пространственная» поэтическая традиция, идущая от Мандельштама (а также Пастернака и Цветаевой), получила в поэзии Бродского. 6 Отмечено в Pollak 1995: 42. 7 См. Roget, Casares, Морковкин, Баранов. 8 Наиболее последовательно этот набор представлен в Wierzbicka 1972: 93–106, наиболее полно – в Leech 1969. 9 См. в Панова 2005.

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

5

2. На фоне европейской философии

Все, что мы до сих пор писали о пространстве, идет вразрез с общепринятыми представлениями о его самопонятности и простоте. Ведь и в философии10, и в лингвистике11 неоднократно высказывалась идея о его первичности. Считается, что пространство обращено к человеку телесному, поэтому опыт его восприятия приобретается прежде всего. С этим положением, разумеется, нельзя не согласиться. Но дальше следует вывод о том, что метафоры, высветляющие невидимое или недоступное наблюдению, часто строятся по аналогии с пространством. Он как раз для нас неприемлем, потому что подменяет пространственность пространством.

Как можно будет видеть дальше, пространство само нуждается в определениях, поскольку оно прямо не постигаемо. Целый ряд определений предложила философия. С них мы и начнем.

Мифо л о г и ч е с к о е п р о с т р а н с т в о , точка отсчета, всегда оживотворено или одушевлено, качественно разнородно, ценностно окрашено, ибо состоит из мест своих и чужих, добрых и злых, сакральных и враждебных человеку. Оно заполнено вещами и вне вещей не существует. Оно обязательно имеет центр, который отмечен, например, мировым деревом, и периферию. В космогонических мифах оно возникает не столько через отделение или выделение из хаоса, сколько через развертывание или же из членов первочеловека.

Это, конечно, не «пространство» в современном понимании. Однако, пока «пространство» не будет отделено от вещей, его заполняющих, под пространством следует понимать реальное, физическое, окружающее человека «пространство-мир».

Пр о с т р а н с т в о в э п о х у а н т и ч н о с т и характеризуется все той же ориентацией на «пространство-мир». Согласно А.Ф. Лосеву, человек созерцает совершенный гармонический космос –

«пластически слепленное целое, как бы некую большую фигуру или статую»; «материально-чувственный и живой космос, являющийся вечным круговоротом вещества, то возникающий из нерасчлененного хаоса и поражающий своей гармонией, симметрией, ритмическим устройством, возвышенным и спокойным величием, то идущий к гибели, расторгающий свою благоустроенность и вновь превращающий себя в хаос» (Лосев 1968: 647).

Диалектику «мифологического пространства» создал Платон (428/427-348/347). В его «Тимее», развивающем любимую тему досократиков περ`ι φύσεως [о природе], содержится как описание творения мира Демиургом (космогония), так и его устройство (космология):

«Космос – прекраснейшая из возникших вещей… [Он] имеет первообразец … Демиург, [создавая его], привел все вещи из беспорядка в порядок … Тело космоса бог составил из огня и земли… Между огнем и землей бог поместил воду и воздух… Очертания бог сообщил космосу, какие ему сродны – округлили до состояния сферы, поверхность которой равно отстоит от центра… Ничто не выходило за его пределы и ничто не входило в него, т.к. входить было нечему… Демиург заставил его единообразно вращаться в самом себе, совершая круг за кругом… В центре космоса – душа… Предоставив космосу все эти преимущества, Демиург дал ему жизнь блаженного бога … и время как подобие вечности … Время возникло вместе с небом … Космос вечен,

10 См., например, Бергсон 1909: 132. 11 См., например, Lakoff, Johnson 1980.

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

6 не приемлет разрушения, дарует обитель всему сущему, но сам воспринимается вне ощущения, посредством некоего незаконного умозаключения, и поверить в него почти невозможно» (Платон 1968: 415-542).

О диффузности понятия пространства в античной философии говорит

тот факт, что в древне-греческом языке отсутствовало слово, его выражающее. Так, Платон в «Тимее» говорит о χώρα [земля, место, страна], которую уподобляет матери. Его рассуждения подытоживает тезис: сказать «точнее об этом трудном и смутном роде» невозможно.

Аристотель (384–322) попытался устранить трудность определения пространства тем, что стал рассматривать его в терминах места (τόπος, ‘место’; τ`ο που,̃ ‘где’). Так, в его «Физика» содержит следующие идеи.

Чтобы два предмета могли занять одно и то же место, их очертания и объем должны совпадать (если есть два одинаковых яблока, то одно из них может занять место другого). Однако сами места не могут замещать друг друга.

Место Аристотель также связал с движением: объекты движутся не в небытии, которого не существует, но в некоем «где». Еще одна аристотелевская дефиниция, вошедшая в традицию, – это «природное место», к которому тяготеет всякая вещь согласно своей природе. В целом же, как и Платон, Аристотель характеризует «место-пространство» как трудноуловимое.

Эквивалентами «пространства» в античности также были: пустота (κενόν) и воздух (πνευ̃µα) у пифагорейцев; пустота у Демокрита; вместилище у Лукреция. Единственное, с чем оно никогда не отождествлялось, была бесконечность.

Итак, древнегреческая мысль выделила одну из самых существенных характеристик пространства: это п е р в о е из всего существующего – потому что все, что существует, существует в определенном месте и без места существовать не может.

Пр о с т р а н с т в о в э п о х у Ср е д н е в е к о в ь я имело вид символического, удвоенного «пространства-мира». Зримый мир (или Civitas terrena, Град земной) воспринимался как отражение Высшего мира (Civitas Dei, Града Божьего). Кроме того, он отражал иерархию высшего мира, будучи поделенным на сакральный центр (Иерусалим) и периферию. Такое пространство-мир все еще оставалось неоднородным, индивидуализированным, качественным, и, сверх того, было теоцентрично и окрашено религиозно-моральными тонами (подробнее см. Гуревич 1984: 43–166).

Пр о с т р а н с т в о в Но в о е в р е м я разрывает со средневековой парадигмой. Освоение новых территорий, открытие Америки, астрономические открытия, развитие логики, геометрии и механики повлекли за собой новую картину миру: содержание и поведение природы подобно гигантскому механизму, созданному Богом, в работу которого Бог больше не вмешивается. Ей соответствует пространство, абстрагированное от вещей и конкретным мест, гомогенное, бесконечное, лишенное границ и нередко отождествляемое с дурной бесконечностью.

Основоположником новой философии был Рене Декарт (1596–1650). Это он установил деление на субъект и объект. Субъект на пути познания объективного мира сталкивается с такими феноменами, как пространство и время.

Объяснение пространства в рационализированной философии Декарта

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

7 идет через геометрическое понятие протяженности:

«Пространство, или внутреннее место, также разнится от тела, заключенного в этом пространстве, лишь в нашем мышлении. И действительно, протяжение в длину, ширину и глубину, образующее пространство, образует и тело. Разница между ними только в том, что телу мы приписываем определенную протяженность... Пространству же мы приписываем протяжение столь общее и неопределенное, что оно сохраняется, если устранить из него тело» (Декарт 1989: 353).

Декарт также обосновывает отсутствие пустоты (но не бесконечности) тем, что протяжение пространства не отличается от протяжения тела. Протяжение же мира, согласно Декарту, предела не имеет.

Пространство с позиций эмпиризма, Джона Локка (1632–1704), – это возвращение к старым идеям пустоты и отрицание пространства-протяженности. В «Опыте о человеческом разумении» философ отождествляет пространство с пустотой на том основании, что без пространства невозможно движение. Однако, воображая пустоту за пределами мира, Локк спрашивает:

«Если не предполагать мир тел бесконечным, а этого, я думаю, никто не станет утверждать, я бы спросил: если бы Бог поместил человека на краю мира телесных вещей, то не мог ли бы человек протянуть свою руку за пределы своего тела. Если бы мог, то простер бы свою руку туда, где прежде было пространство без тела?» (Локк, 1985: 224).

В философии XVII – XVIII вв. складываются два типа пространства,

абсолютное (научное) Исаака Ньютона (1643–1723) и относительное – Готфрида Лейбница (1646–1716). Их противопоставление вписывается в аристотелевскую традицию различения субстанции и акциденции.

Абсолютное пространство Ньютона – самодостаточно, независимо от материи и не определяется материальными объектами. По существу, это пустота – но и вместилище одновременно. Любопытно, что Ньютон, определявший пространство еще и как sensorium Dei [чувствилище Бога], продолжил линию «пространство как атрибут Бога», идущую через иудаизм, Спинозу (пространство как res extensa) и кабалистическую литературу12. В дальнейшем эта модель была подхвачена наукой – в частности, Эйштейном.

Относительное пространство Лейбница, напротив, можно считать философским par excellence. Начать с того, что Лейбниц в «Переписке с Кларком» опровергает ньютоновский концепт:

«Представление, согласно которому мир является большой машиной, работающей – как часы без помощи часовщика – без содействия Бога, есть идея материализма и фатализма, и направлена на то, чтобы под предлогом превращения Бога в мировой разум (intelligentia supramundana) изгнать из мира провидение и Божественное руководство» (Лейбниц 1982: 432).

Для этого он прибегает к двум веским доводам: принципу достаточного основания (т.е. умению логически мыслить и не делать лишних умозаключений) и разумному божественному устройству мира. В частности, Лейбниц ставит такие вопросы: если считать, что абсолютное пространство – истинное, то оно субстанция или нет? И как объяснить тот факт, что Бог, сохраняя именно такое взаимное расположение тел, разместил их именно так, а не иначе? В теории, предлагаемой Лейбницем, пространство исключает пустоту, ибо без материи нет и пространства. Он настаивает на том, что части пространства определяются

12 См. статью “Espace” в Notions philosophiques.

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

8 и различаются только с помощью имеющихся в них вещей:

«[П]ространство с точки зрения возможности обозначает порядок одновременных вещей, поскольку они существуют совместно, не касаясь их специфического способа бытия» (Лейбниц 1982: 432).

И если Бог решает создать вещь, то он принимает решение и о месте этой вещи. Наконец, пространство по Лейбницу связано с миром:

«Поскольку пространство, как и время, само по себе представляет нечто идеальное, то пространство вне мира должно быть чем-то мнимым» (Лейбниц 1982: 432).

Еще один этап в осмыслении пространства связан с Иммануилом Кантом

(1724–1804). Свободный как от рационализма, так и от эмпиризма, Кант отвергает идею относительного пространства, рассуждая (в «Пролегоменах») так: если представить, что вселенная состоит только из одной руки, то какая это будет рука – правая или левая? По Канту, и правая, и левая одновременно, тогда как в теории относительного пространства – или правая, или левая. Таким образом, Кант настаивает на том, что если нет асимметрии между частями правой и левой руки (т.е. если руки абсолютно идентичны), то нет разницы между вселенной с правой и левой рукой.

Кантовская «Критика чистого разума» предложила определение пространству. Она начинается с гносеологических постулатов: мир прямо непознаваем, реальность существует сама в себе (т.е. она трансцендентна по отношению к человеку). Уникальность пространства и времени состоит в том, что они даны человеку a priori, т.е. являются формами чувственного созерцания, которые предшествуют всякому опыту и, следовательно, из опыта невыводимы. Пространство лежит в основе внешнего созерцания, а время – в основе внутреннего. Таким образом, наш разум воспринимает все вещи в терминах пространства и времени.

С другой стороны, тот же Кант выдвинул тезис об ограниченности человеческого разума в познании мира. Рассуждая на тему непостижимости пространства, он доказывает два противоположных понятия о пространстве: «мир ограничен в пространстве и времени» vs. «мир не имеет начала во времени и границ в пространстве», демонстрируя тем самым, что человеческий разум зашел в тупик («Критика чистого разума», раздел «Трансцендентальная эстетика», 1 антиномия).

Философы, жившие в эпоху Мандельштама, относились к пространству по-разному. Мартин Хайдеггер (1889–1976) шел в определениях пространства дальше:

«Пространство – не относится ли оно к тем перворфеноменам, при восприятии которых, по словам Гете, охватывает род испуга, чуть ли не ужаса? Ведь за пространством, казалось бы, нет уже больше ничего, к чему его можно было бы возводить. От него нельзя уклониться к чему-то иному» (Хайдеггер 1991: 96).

Фридрих Ницше (1844–1900) и Анри Бергсон (1859–1941) не видели в нем проблему. Первый сместил фокус на философию сверхчеловека, в рамках которой пространство – это «субъективная форма», «абстракция» и понятие, основанное на неправильном предположении о существовании пустого пространства. А второй, выстраивая в «Творческой эволюции» философию времени, исходил из того, что длительность (т.е. время), традиционно воспринимаемая через протяженность (т.е. через пространство), и следование (тоже временнáя категория), традиционно воспринимаемое как линия (опять

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

9 пространство), отрезают путь к истинному познанию времени. Наконец, Освальд Шпенглер (1880–1936), автор «Заката Европы» вообще отрицал новоевропейское пространство, видя в нем заблуждение:

«Чистое безграничное пространство есть идеал, который западноевропейская душа искала в окружающем ее мире. Она хотела его видеть непосредственно осуществленным, и только это стремление сообщает бесчисленным теориям пространства последних столетий глубокое значение определенного мироощущения независимо от их сомнительных результатов… Едва ли какая-либо другая проблема была столь серьезно продумана, так что создалось впечатление, будто всякий другой мировой вопрос зависит от вопроса о сущности пространства. Но так ли это...? Почему же тогда никто не заметил, что вся античность не обмолвилась об этом ни одним словом и, более того, у нее не было даже слова для точного выражения проблемы? Почему об этом молчали великие досократики? Неужели они проглядели в своем мире как раз то, что для нас представляется загадкой всех загадок? … Как происходит, что для нашего глубочайшего ощущения «мир» есть не что иное, как рожденное переживанием глубины совершенно своеобразное мировое пространство, чистая, выпуклая пустота которого только утверждается меняющимися в нем системами неподвижных звезд? Можно ли бы было сделать понятным это ощущение мира афинянину, например, Платону? Позволил ли бы это греческий язык, греческая грамматика и словарь которого выражает свое античное переживание глубины? Для нас внезапно обнаруживается, что та «вечная проблема» которую Кант трактовал во имя человечества со страстностью символического акта, есть только западноевропейская проблема и духу других культур совершенно не свойственна» (Шпенглер 1993: 226–227).

На этом мы прервемся, потому что мандельштамовское пространство

выводится из только что представленного набора философских понятий. Здесь необходимо отметить, что Мандельштам был знаком с философией вообще и философией пространства, в частности, и применял позаимствованные оттуда идеи в литературе. Сказанное подтверждает, в частности, «Шум времени», ср.:

«[О]тец переносил меня в совершенно чужой век… [Э]то был чистейший восемнадцатый или даже семнадцатый век просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге… Просветительная философия превратилась в замысловатый талмудический пантеизм. Где-то поблизости Спиноза разводит в банках своих пауков. Предчувствуется – Руссо и его естественный человек. Все донельзя отвлечено, замысловато, схематично» (ОМ: II, 20),

или «Утро акмеизма», с защитой мира по Канту (цитату см. в § 6), метящую в символистов, которые, наряду с Николаем Федоровым, автором «Философии общего дела», и авангардом, ополчились на философа за идею ограниченности человеческого разума в познании трансценденций. Далее, из воспоминаний Н.Я. Мандельштам известно, что «Закат Европы» Шпенглера был Мандельштамом прочитан, однако его главная идея, закат Европы, принята не была (Мандельштам Н. 1999: 299). Не принял Мандельштам, судя по поэзии, и возвращения Шпенглера к античной допространственной философии. Получив уроки объяснения пространства у философии, попробуем теперь определить пространство Мандельштама. Прежде всего, оно отделено и от мира, и от вещей, но в то же время сопряжено с миром (внутримирно) и за его пределы выходит лишь в одном сюжете – восьмистишии «И я выхожу из пространства...» (ОМ: I, 204), аналоге локковского парадокса о руке, протянутой туда, где нет пространства. Далее, в картине мира Мандельштама пространство приобретает статус самостоятельной категории. При этом оно выступает в разных философских ипостасях: как атрибут мира – протяженность или три измерения и как субстанция – вместилище. Самой непосредственной

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

10 философской параллелью к пространственному видению Мандельштама, отмечающему всякий раз и формы, и размеры, и расстояния, будет формула Канта: пространство как форма внешнего созерцания. Любопытно, что ее вторая часть, время как форма внутреннего созерцания, для Мандельштама не проходит, ибо пространство и время в его поэзии поданы во многих отношениях асимметрично.

3. На фоне нового искусства

Мандельштамовское пространство укоренено не только в философии, но

также в художественной литературе, изобразительном и пластическом искусствах и кинематографе нач. ХX в. Без их обзора, хотя бы и краткого, осознать степень всю меру его новаторства едва ли возможно.

Начать с того, что на эпоху Мандельштама пришлась смена научных представлений о пространстве. На место эвклидовой геометрии, в которой пространство считалось «однородным, изотропным, непрерывным, связным и бесконечным» (Флоренский 1993: 21), заступила неэвклидова, все эти качества пересматривающая (Флоренский 1993: 21–58). Смена пространственной парадигмы докатилась и до искусства – в частности, критических статей Мандельштама, где отголоски старых и новых теорий пространства, включая теорию относительности Эйнштейна, аккомпанируют рассуждениям о литературе:

«Высшее общество, вслед за своими поэтами, ... уносилось мечтой в четвертое измерение Садов любви и Садов отрады» («Франсуа Виллон», ОМ: II, 135);

«Подобно тому, как существуют две геометрии – Эвклида и Лобачевского, возможны две истории литературы, написанные в двух ключах: одна, говорящая только о приобретениях, другая – только об утратах» («О природе слова», ОМ: II, 173);

«Чувство времени, принадлежащего человеку для того, чтобы действовать, побеждать, гибнуть, любить, ... составляло основной тон самочувствия европейского романа, ибо ... композиционная мера романа – человеческая биография. … Любопытно, что кризис романа, т.е. фабулы, насыщенной временем, совпал с провозглашением принципа относительности Эйнштейном» («Конец романа», ОМ: II, 204);

«И.А. Аксенов… возложил на могилу ушедшего великого архаического поэта прекрасный венок аналитической критики, осветив принципом относительности Эйнштейна архаику Хлебникова» («Литературная Москва», ОМ: II, 275); везде курсив мой, – Л.П. Самые передовые современники Мандельштама шли в ногу со временем,

«бросая с парохода современности» классическую философию с ее взглядами на мир, на пространство и время. Зачинателем «крестового похода против Канта» был Николай Федоров. В его «Философии общего дела» одна глава получила название «Иго Канта» (подробнее см. Böhmig 1989: 366). В «крестовый поход» против Канта включились также символисты, вслед за ними – Хлебников, Крученых и русский авангард (см. Böhmig 1989). В Канте, Платоне и вообще во всей классической философии несогласие вызывали ограниченные возможности человеческого разума на пути познания мира. Но не только Кант появился на горизонте модернизма, но также пятое и шестое пространственные измерения – вдогонку к уже изобретенному четвертому (пятое есть, например, в «Мастере и Маргарите» Булгакова). Они как раз оценивались со знаком «плюс».

На этом фоне Мандельштам с его погруженностью в «старые» парадигмы пространства, скорее всего, воспринимался как пережиток

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

11 прошлого. Вопреки новым идеям, которые захватили его современников, он ощущал себя как дома именно в лоне старой европейской культуры и старой европейской философии как ее составляющей. Возможно, это было связано с тем, что только классическая философия могла дать, во-первых, ощущение, что мир – это дом, а, во-вторых, возможность сотворить образ мира. По наблюдениям Мартина Бубера пространство в теории Эйнштейна таким потенциалом уже не обладало:

«[В]озможно, что такое понятие о Вселенной, открывающееся сегодня лишь свободному от пут чувственного восприятия математическому гению, станет когда-нибудь доступно и обыденному сознанию. Но оно не сможет породить ни нового образа мира, ни того парадокса, который породило учение Коперника; а ведь это учение выразило только то, о чем человеческая душа смутно догадалась в тот час, когда дом мирового пространства – Аристотелева ли, томистского ли – показался ей тесным, и она начала биться в поисках двери, и проделало это так, что глубоко встревожило эту самую душу (что с нее взять!). Эйнштейнова же концепция Вселенной и вовсе ставит крест на самых заветных движениях души; она противоречит всем ее надеждам и представлениям; этот новый космос еще можно помыслить, но нельзя вообразить. Человек, помысливший его, на самом деле уже не жилец в нем. А поколение, пожелавшее переработать современную космологию в свое “естественное” мышление, будет, вероятно, состоять из людей, которые впервые за многовековую историю непрестанного обновления образа мира отрекутся от самой идеи этого образа. И скорее всего их ощущение Вселенной и, так сказать, образ ее будут определяться жизнью в принципиально неизобразимом мире: imago mundi nova – imago nulla» (Бубер 1995: 171).

И вот вместо «ига Канта» в программе «Утро акмеизма» Мандельштам защищает мир по Канту:

«Строить можно только во имя “трех измерений”» и т.д., см. § 6.

В свой постакмеистический период он так и остался с теми староевропейскими представлениями о пространстве, которые получил в молодости – по всей видимости, от отца.

В изобразительном искусстве рассматриваемой эпохи также происходили существенные сдвиги, повлиявшие на пространственную поэтику Мандельштама. Описать их можно с опорой на Флоренского, согласно которому действительность состоит из вещей, пространства и среды; соответственно, изобразительное искусство может фокусироваться на одной из этих трех сторон действительности. Реализм, господствовавший в XIX в., был в большей степени связан с вещной стороной; при этом пространство, как сказал бы Флоренский, «бледнело и тускнело». Изобразительное искусство конца XIX – нач. XX вв., отойдя от реалистической трактовки вещей, почувствовало большие возможности в передаче среды и пространства. В этом случае уже вещи «размывались», а пространство за их счет получило бóльшую оформленность (представим себе картины импрессионистов). Следующий шаг сделал авангард. Он свел живопись к чистой форме и цвету, отняв у него традиционное содержание (ср. «Черный квадрат» Малевича и супрематизм; кстати, последний Мандельштам так и не принял). Эксперименты в работе с пространством имели место также в скульптуре и в архитектуре. Мандельштам в ситуации смены парадигмы одновременно поддерживал старое и новое искусство. Сюжеты для своих экфрасисов он черпал по большей части в «старом» искусстве – архитектуре Парижа и Стамбула, произведениях Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля и Рембрандта. Исключением стали

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

12 импрессионистский пейзаж (в «Художник нам изобразил…») и гравюры Фаворского (в «<Стихах памяти А. Белого>»). Для изображения объектов искусства, а также для изображения вещей, Мандельштам нередко перенимает опыт «нового» искусства – и все для того, чтобы представить их новыми глазами.

Мандельштамовская пространственная поэтика включает в себя также уроки кинематографа. Этот вид искусства сначала был высмеян поэтом (стихотворение «Кинематограф» как пародия, написанная по подсказке Бергсона), а потом все-таки принят (фильм «Чапаев» и роли Чарли Чаплина). Из него он заимствовал не только сюжеты, но также принцип «движущейся» живописи и смену планов, с общего на крупный и наоборот.

Теперь можно вернуться к вопросу о новаторстве Мандельштама в передаче пространства. Оно – в том, что к урокам философии (теоретическое познание пространства) были добавлены уроки искусства (практическое познание). Как можно будет увидеть дальше (§ 6), стихотворения Мандельштама выдают и натренированность мысли, и натренированность глаза. Он как раз тот поэт, который тонко чувствует всю трансцендентность пространства, его отсутствие и присутствие (в линиях, формах и т.д.) одновременно. А в образности и метафоричности при передаче пространства он не уступает самым признанным метафоротворцам своего времени – Маяковскому и Пастернаку.

Встреча философии и искусства происходит, в частности, в поэтических рассуждениях о сущности пространства. Здесь Мандельштаму удается не впасть в наукообразие, поскольку он пользуется зрительными картинками и зрительными образами, чем создает эффект наглядности (вот оно – в линиях и формах, в движении и изменении). Именно так в поэзии Мандельштама создается «красота усмиренных абстракций», о которых писала Седакова.

4. Пространство и язык (отступление)

Пространственные идеи и понятия, а также пространственная техника

оформления пейзажей, почерпнутые Мандельштамом в философии и искусстве, – лишь один аспект настоящего исследования. Другой аспект, не менее важный, – воплощение пространственных представлений в слове. Вот почему продолжая перебирать возможные источники для мандельштамовского пространства (категории и слова), мы неминуемо подойдем к русскому языку и к той концептуализации пространства, которое он предлагает.

Пространство, как следует из предыдущих разделов, скрыто от обыденного сознания. Будучи связанным со зрением и опытом работы с твердыми предметами, оно обращено прежде всего к человеку телесному и определяет его практическую деятельность. При этом представления о пространстве с трудом поддаются вербализации.

4.1. Культурология и лингвистика: «время via пространство», «пространство via …?»

Пространство и время во многих гуманитарных дисциплинах

рассматриваются параллельно: оба относятся к числу прямо не постигаемых феноменов, или загадок без разгадки. Тем не менее, в философских и

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

13 лингвистических работах то и дело встречается мысль о первичности пространства по отношению к времени. Это проявляется, например, в том, что мы думаем и говорим о времени по аналогии с пространством, ср.:

на следующей неделе (‘на той, которая следует за этой’; Lakoff, Johnson 1980); предки (‘идущие перед нами’) и потомки (‘идущие после нас’; примеры из Арутюнова 1997: 51–61).

Но с пространством ли – вот о чем стоит задуматься!

Пространство, как мы теперь знаем, не относится к простым или самоочевидным понятиям – иначе оно не получило бы такого количества философских определений. Одно из свидетельств тому – отсутствие в древнегреческом языке лексического эквивалента этого понятия, при том, что слово для обозначения времени, χρόνος, в нем имелось. Дальнейшую пищу для размышлений в этом направлении предлагает статья “Espace” в энциклопедии “Notions philosophiques”:

«Средневековая латынь дает три понятия для обозначения трех представлений о протяженности: locus, situs и spatium. Это последнее становится основой, от которой происходит французское “espace”, английское space, в романских языках espacio (испанское), espaço (португальское) и spazio (итальянское). С другой стороны, германские языки, выбрав корень германского происхождения rûm (в основе английского room, немецкого Raum …), не могли ожидать такого лексического расширения, как производные латинского spatium … Тот факт, что “espace” и его эквиваленты имеют как временнýю сферу приложения, так и пространственную и что в период с XII по XVI века временнáя семантика французского “espace” была доминирующей, был предвосхищен цицероновским выражением spatium praeteriti temporis, где пространство означало интервал текущего времени».

Как можно видеть, даже и романские языки, подхватившие лат. spatium, не сразу развили то значение, которое в современных гуманитарных дисциплинах используется как примитив.

В контексте все сказанного лексикологический или культурологический опыт толкования простых и всем известных вещей через пространство уже не кажется оптимальным. Это относится к таким случаям, как толкование неба через ‘пространство’ (пример из НОСС) или дома как ‘особым образом упорядоченного пространства’.

Выход из этого тупика есть – более точный метаязык, различающий пространство и пространственность. Пользуясь этой парой терминов мы можем сказать, что не только время определяется через пространственность, но и само пространство, судя по тем философским дефинициям, которые были представлены выше. Попутно отметим, что аналогичная пара, время и темпоральность, уже введена в гуманитарные дисциплины (см., например, статью “Temporalité” в энциклопедии “Notions philosophiques”).

4.2. Слово пространство в русском языке

Эта культурологическая преамбула подводит нас к традиционной для

лингвистики проблематике «язык и мышление». Спроецирована ли на семантику русских слов пространство и время метафизическая проблематика? Если да, то насколько сильно она отпечаталась в употреблении интересующего нас слова, его типичных контекстах, метафорах? Если же нет, то можно ли говорить о том, что русский язык выработал свой, наивный, взгляд на пространство?

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

14 В толковании русского слова пространство мы будем пользоваться

такими более простыми понятиями, как ‘физическое’ (или реальное, внутримирное) пространство, противопоставленное абстрактному; ‘промежуток’; ‘четкие границы’ (и их отсутствие); ‘абстрактная среда’.

ПРОСТРАНСТВО

(лексикографическое толкование)13 пространство-1.1 (‘метафизическое, физическое, геометрическое’), Ед.ч. (редко

Мн.ч.), не имеет единого определения пространство-1.2 (‘физическое’), Ед.ч. и Мн.ч., пространство X-а14, ‘часть

физического пространства-1.1, без четких границ, представляющая собой Х’; неточные синонимы поверхность, место, территория

пространство-1.3 (‘квазибытовое’), только Ед.ч., пространство между Х-ом и Y-ом, от X-a до Y-a, ‘промежуток между X-ом и Y-ом15 с четкими границами; свободное место, способное вместить что-либо’; синонимы свободное место, промежуток

пространство-2 (‘культурологическое’), Ед.ч и Мн. ч., пространство Х-а, ‘абстрактная

среда внутри Х-а, характеризуемая какими-либо признаками’; неточный синоним мир-1.5.16 (‘отдельная область бытия, которая включает в себя представителей одного вида, рода или класса и образует замкнутое и упорядоченное целое’).

Сравнение русского слова с его европейскими аналогами позволяет

сделать вывод о том, что в русском языке это слово используется преимущественно для заполнения лакуны. То, что не имеет названия или должно быть как-то охарактеризовано, получает «пространственный» ярлычок. Нет у русского пространства и семантического наращения значений – например, значение ‘космос’ оно так и не развило (в романских языках, например, летают в «пространство», тогда как в русском – в «космос»). О том, что русское языковое сознание не трудится над этим словом, свидетельствует единственное производное прилагательное: пространственный. В романских языках и в английском, производных несколько больше. Другой аспект употреблений этого слова в русском языке – клишированность, которую можно связать с культурной памятью слова. Так, например, пространство-1.2 чаще всего применяется либо в готовых формулах для описания русских просторов, либо для описания моря.

Неразвитая система значений, как и неразвитое словообразовательное – результат долгого отсутствия в русской культуре философии. Эту лакуну и предстояло заполнить идиолекту Мандельштама.

13 О лексикографической разбивке на значения, помечаемые номерами, семантической записи значений и структуре словарной статьи, см. Панова 2003: 48–50. Здесь же отметим, что «Х», «Y» и под., появляющиеся в семантических записях и толкованиях значений, - актанты в модели управления лексем (т.е. слов в одном значении). Так, под «Х-ом» в записи «пространство X-a» (см. пространство-1.2) имеется в виду дополнение. Оно, в свою очередь, может получать разные реализации: существительное в Род.пад., прилагательное и проч. (ср. пространство степи). А, например, под «Х-ом» и «Y-ом» при пространстве-1.3 – два дополнения. Они реализуется разными предложными конструкциями (ср. свободное пространство между дверью и окном). 14 Пространство X-а – лексикографическая запись выражения «пространство чего-либо», означает, что слово употребляется обязательно с дополнениями, обычно в Род.пад. 15 Y в лексикографической записи вводится как второе дополнение. 16 Полный лексикографический портрет мира см. в Панова 2003: 104–107.

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

15 5. На фоне русской поэтической традиции

Слово пространство было редким в общеупотребительном языке. Но

еще реже оно встречалось в русском поэтическом языке до Мандельштама и в его время. Объяснить непоэтичность этого слова стоит, прежде всего, сферой его бытования. Будучи привычным для философского и научного языка, оно удалено от языка разговорного. Кроме того, оно проигрывает рядом с более сильными, ибо общеупотребительными и давно вошедшими в поэтический словарь, конкурентами, которыми являются, с одной стороны, мир и свет; с другой – место; и, с третьей стороны, простор, даль и ширь. По-видимому, третьим негативным фактором был тот неблагоприятный для русской метрики факт, что пространство – неудобное трехсложное слово.

Поддерживает эту гипотезу статистика: пространства нет в лирике Пушкина; у Лермонтова – 3 раза (1 употребление на 2411 строк); у Фета – 2 (1/3080); у Тютчева – 1, в переводе (1/6675); у Блока – 4 (1/3288); у Кузмина – 3 (нет данных); у Гумилева и Ахматовой – по 7 раз (1/1015 и 1/1078).

Она же дает первое доказательство уникальности пространства Мандельштама. Частотность этого слова в его идиолекте – 19 (1/348) (плюс еще 3 употребления в черновиках)

Слово пространство начинает более активно использоваться в русской поэзии на этапе символизма. Однако, словоупотребления этого времени отражают не интерес к пространству как таковому, но новое мышление о мире. Это означает, что пространство входит в поэзию символистов всего лишь на правах свежего, еще не затертого, средства выразительности, но не в свой концептуальной полноте. Это наблюдение соответствует тому более общему тезису, что символисты любили передавать конкретное через абстрактное и наоборот – например, называть мир(ы) пространством.

Для домандельштамоского пространства были выработаны пять сфер употребления:

(1) пространство (в Ед.ч.) – замена для близкого по значению мира; то же, что пространство-1.1 в русском языке (дальше – РЯ);

(2) пространства (во Мн.ч.) – при передаче идеи многомирия; то же, что миры; то же, что пространство-1.1 в РЯ;

(3) пространство (в Ед.ч.) [и время] – атрибут мира: ‘протяженность’ или ‘три ‘измерения’; то же, что пространство-1.1 в РЯ;

(4) пространство (в Ед.ч.) – часть физического пространства; то же, что пространство-1.2 в РЯ;

(5) пространство (в Ед.ч.) – абстрактная среда; то же, что пространство-2 в РЯ. В первом типе контекстов пространство (в Ед.ч.) использовалось для

изображения мироздания, расширенного до бесконечности: Есть чувство правды в сердце человека, / Святое вечности зерно: / Пространство без границ, теченье века / Объемлет в краткий миг оно (Лермонтов); Куда идти, где некого обнять, / Там, где в пространстве затерялось время? (Фет) [два первых примера – пространство и время (век) – в паре]; Шар раскаленный, золотой / Пошлет в пространство луч огромный. / И длинный конус тени темной / В пространство бросит шар другой (Блок); Какие бросит тени / В пространство милый взгляд? /

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

16 Не знаешь? и не надо / Смотреть, мой друг, назад (Кузмин); «В пространство» (название стихотворения С. Черного).

Пространства (уже во Мн.ч.) во втором типе контекстов служили

указующим жестом в сторону миров иных, недоступных для человеческого восприятия:

Душу Божьего творенья / Радость вечная поит, / Тайной силою броженья / Кубок жизни пламенит; / Травку выманила к свету, / В солнцы – хаос развила/ И в пространствах – звездочету / Неподвластных разлила! (Тютчев, «Песнь радости (из Шиллера)»); Наивно верю временам, / Покорно предаюсь пространствам, / Земным изменчивым убранствам, / И беспредельным небесам (Бальмонт); Над озером, о Индия, застыл твой метеор. / Взнесенный, неподвижен он, в пространствах – брат звезде (Брюсов); Не сходим ли с ума мы в смене пестрой / Придуманных причин, пространств, времен (Блок); Солнце свирепое, солнце грозящее, / Бога, в пространствах идущего, / Лицо сумасшедшее <…> (Гумилев).

Пространство как атрибут этого мира, равняющееся протяженности или

трем измерениям, чаще всего стояло в паре со временем (последнее также в значении атрибута):

Нет, ты [Господь] могуч и мне непостижим / Тем, что я сам, бессильный и мгновенный, / Ношу в груди, как оный серафим, / Огонь сильней и ярче всей вселенной /<…>/ Во мне он вечен, вездесущ, как ты, / Ни времени не знает, ни пространства (Фет); Окованный пространством бесконечным, / Мир должен быть. Ничто не может в нем / Пропасть или возникнуть. Нет могилы / В кругу вещей и колыбели нет (Минский, цит. по Ханзен-Леве, 1999); Ты дал мне пять неверных чувств, / Ты дал мне время и пространство, / Играет в мареве искусств / Моей души непостоянство (Ходасевич).

Тут необходимо отметить, что в символизме пространство и время воспринимались как препятствие на пути мистического познания иных миров, высшего и запредельного, а потому нередко стояли в связке и получали отрицательные оценки. По этой логике пространством и временем надо было пренебречь, чтобы открылся доступ к высшему, неземному, ср.

символистскую установку – Перелетев на крыльях лебединых / Двойную грань пространства и веков, / Подслушал ты на царственных вершинах / Живую песнь умолкнувших певцов (Вл. Соловьев), и ее акмеистическое продолжение – У веков, у пространств, у природы / Отвоевывать древний Родос (Гумилев); И время прочь, и пространство прочь, / Я все разглядела сквозь белую ночь (Ахматова).

Через пространство в четвертом круге контекстов «высвечивались»

другие области бытия – прежде всего, беспредельность неба, земли или моря: Я небо не любил, хотя дивился / Пространству без начала и конца (Лермонтов); Я мчался на лихом коне / В пространстве голубых долин (Лермонтов); [гностическая София] В золоченой утлой лодке / По зеленому пространству, / По лазури изумрудной / Я ждала желанных странствий (Кузмин); Кони фыркали, били копытом, маня / Понестись на широком пространстве земном (Гумилев).

Наконец, в поэзии нач. XX в. намечается еще одно, культурологическое

употребление слова пространство – для обозначения нефизических, идеальных сущностей:

Косые соответствия / В пространство бросить / Зеркальных сфер (Кузмин);.

Символистский опыт обращения с пространством хорошо усвоили собратья Мандельштама по акмеистическому цеху, Гумилев и Ахматова. Они использовали это слово как эффектную и яркую замену для мира, ср.:

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

17 Бога, в пространствах идущего, / Лицо сумасшедшее (Гумилев),

как атрибут мира (нередко в паре с временем и под отрицанием), ср.: [о совести] Но для нее не существует время / И для нее пространства в мире нет (Ахматова),

и для обозначения физических и нефизических областей бытия, ср.: Он вбрасывал в пространства безымянных / Мечтаний – слабого меня (Гумилев).

Мандельштам же проявляет интерес к пространству как таковому. Колебания принять или не принять пространство, родственные символистскому пренебрежению пространством, свойственны лишь ему лишь в акмеистический период. В дальнейшем, когда выбор был сделан в пользу пространства, поэт подошел вплотную к философской проблематике – к тому пространству, за которым, по словам Хайдеггера, больше ничего нет.

6. Слово пространство в идиолекте Мандельштама

6.1. Диахронический аспект Пространство в поэзии Мандельштама не всегда было

основополагающей категорией. На ранней, символистской, стадии, когда мир еще не родился из хаоса или пустоты (если воспользоваться аналогией с «мифологическим» пространством), ему места не было. Появляется это слово лишь в черновом варианте:

И только медь – непобедимой дрожью / Пространство режет, нижет бисер черный.

Только что процитированный пассаж кажется темным. Что это – отождествление пространства с материей?

Процесс переоформления символистского хаоса и пустоты в акмеистический мир (ставший затем гармоничным и устроенным, как античный космос) сопровождался появлением слова пространство. Параллельно в своих программных статьях Мандельштам размышляет о том, что мир нужно принимать таким, какой он есть, с пространственными (геометрическими) законами, которые в нем действуют. В «Утре акмеизма», подхватывая излюбленную символистскую тему: мир – клеть, пространство в нем (‛три измерения’) – оковы, человек находится в плену у пространства и не может выйти за его пределы, Мандельштам расставляет акценты по-своему. Раз у человека при жизни нет иного дома, чем мир, значит, с миром и пространством нужно считаться, а не заслоняться от них:

«Символисты были плохими домоседами…, им было ... не по себе в клети своего организма и в той мировой клети, которую с помощью своих категорий построил Кант. Для того, чтобы успешно строить, первое условие – искренний пиетет к трем измерениям – смотреть на них не как на обузу и на несчастную случайность, а как на Богом данный дворец. В самом деле, что вы скажете о неблагодарном госте, который живет за счет хозяина, пользуется его гостеприимством, а между тем в душе презирает его и только и думает, как бы его перехитрить. Строить можно только во имя “трех измерений”» (ОМ: II, 143).

Два ранних примера на пространство 1913 и 1914 гг. (см. ниже) выдержаны именно в таком ключе.

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

18 Когда Мандельштам отошел от символистских идей, он научился сам и

стал учить своего читателя видеть пространство, всматриваясь в линии, формы, движение. И, в конце концов, в «Восьмистишиях» опыт постижения пространства вылился в рассуждения о том, что оно такое. При этом Мандельштам пользуется таким герметичным языком, такими сложными образами и метафорами, что и от читателя требуется со-продумывание, со-участие в его постижении.

Все многообразие употреблений этого слова в идиолекте Мандельштама можно свести к трем ступеням «овладения предметом»:

(1) зрительно воспринимаемое пространство предполагает работу зрения и наблюдение за линиями, формами и т.д.;

(2) эмпирически постигаемое – ходьбу и освоение пространства в путешествиях (отсюда у Мандельштама метафора зрячая стопа);

(3) умопостигаемое / умозрительное – работу мысли.

В этой связи нельзя не отметить, что умопостигаемое пространство – крайне редкий случай даже и для европейской поэзии, более приученной к философским медитациям, ср. «Восьмую Дуинскую элегию» Рильке:

Wir haben nie, nicht einen einzingen Tag, / den reinen Raum vor uns, in den die Blumen / unendlich aufgehn. Immer ist es Welt / und niemals Nirgends ohne Nicht: / das Reine, Unüberwachte, das man atmet und / unendlich weiß und nicht begehrt. <…> (Rilke 1948: 31). [У нас никогда нет, хотя бы в течение одного единственного дня / чистого пространства перед собой, в котором цветы / бесконечно распускаются. / Это всегда мир и никогда нигде без ничего: / чистота, ненаблюдаемость, которую вдыхают и / бесконечно знают, но никогда не жаждут].

6.2. Толкование Все мандельштамовские употребления слова пространство, кроме

одного, попадают под первое, абстрактное, значение этого слова. На фоне размытости, гетерогенности семантики пространства-1.1 в русском языке идиолект Мандельштама дает более четкую картину. В нем пространство-1 подразделяется на шесть подзначений, каждый из которых отсылает к тому или иному философскому типу. Эти шесть подзначений, в свою очередь, разбиваются на 3 блока: пространство как субстанция/вместилище; атрибут; и первоначало мира. Из трех других значений этого слова в русском языке: ‘часть физического пространства’, ‘промежуток’, ‘культурологическое пространство’ (в идиолекте Мандельштама представлено только пространство-1.2 (‘часть пространства-1.1’)).

пространство-1 (представлено только Ед. ч.), абстрактное, во всей своей концептуальной полноте (18 примеров); то же, что пространство-1.1 в РЯ; разбивается на следующие подзначения:

физическое пространство как субстанция и вместилище для вещей и человека (9 примеров)

– ‘субстанция’, ‘вместилище’; это и зрительно воспринимаемое /ощущаемое пространство (7 примеров) с синонимами мир-1, свет, вселенная (‘астрономическая’), и умопостигаемое (2 примера) пространство как атрибут этого мира (7 примеров)

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

19 – ‘протяженность’ (1 пример) – ‘три измерения’ (1 пример) – ‘расстояния и места’, эмпирически постигаемое (5 примеров);

пространство как первоначало мира, умопостигаемое (2 примера)

– ‘творческое начало мира’ (1 пример) – ‘потенциальная энергия / материя’ (1 пример)

пространство-2 (представлено только Мн. ч.) пространство Х-а, ‘часть физического пространства-1, без четких границ, представляющее собой Х’ (1 пример); то же, что пространство-1.2 в РЯ

6.3. Пространство-1 (примеры)

Концепт лексемы пространство-1 в идиолекте Мандельштама построен

как на раскрытии смыслов, связанных с внутренней формой слова (это ‛простор’ и ‛простираться’), так и на образцах философских определений.

Из неантропоцентричного, никоим образом не касающегося человека оно становится антропоцентричным, обращенным к человеку.

В отличие от своих предшественников и современников Мандельштам употребляет пространство в абстрактном значении только в Ед.ч., что также свидетельствует о его внимании к пространству как таковому.

6.3.1. Пространство как субстанция и вместилище

Пространство как вместилище – или ‛то, внутри чего находится

человек, вещи, ландшафт; то, что вмещает человека и вещи’ (9 примеров) – подается и зрительно, и осязательно (7 примеров), и умозрительно (2 примера).

Воспринимаемое глазом пространство, самый простой тип, – окрашенное, сопротивляющееся, разделенное на линии и обрисовывающее контуры тел, – представлено у в большинстве примеров на это подзначение, cр.:

– Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый. – / Ни поволоки искусства, ни красок пространства веселого! /<...>/ – Нет, не мигрень, но холод пространства бесполого, / Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой! (1931) [здесь обыгрывается грамматический род слова пространство, средний, т.е. бесполое]; ср. также вариант к стихотворению «Когда заулыбается дитя…»: И цвет и вкус пространство потеряло, / Хребтом и аркою поднялся материк, / Улитка выползла, улыбка просияла, / Как два конца их радуга связала, / И в оба глаза бьет атлантов миг (1936–1937).

В идиолекте Мандельштама, как и в русском языке, такое пространство

дается в терминах м е с т а (оно вмещает в себя, впускает в себя или заполняется чем-то), образуя тем самым одно лексическое поле с миром, светом и вселенной. Объединяет эти слова и общая грамматическая конструкция, в + Предл., которая, однако, применяется в разных контекстах. Если положение дел в мире описывается как статическое, то положение дел в пространстве – как динамическое. Кроме того, пространство сопровождается определениями, а мир – нет, ср.

И с христианских гор в пространстве изумленном, / Как Палестрины песнь, нисходит благодать (1919) [динамичен и глагол нисходить (перемещение), и эпитет изумленный (эмоциональная реакция на происходящее)] vs. Прекрасен храм, купающийся в мире (1912) [купаться скорее должно прочитываться в статическом ключе].

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

20

Пространство взаимодействует с вещами, красками, откликается на события. Потому-то и звездный рисунок на небе дан не сам по себе, а как колтун пространства (1922), которым, к тому же, дышат (это типичная для Мандельштама синэстезия).

До сих пор пространство входило в мир Мандельштама через свои атрибуты – краски, линии, еще – через движение; вдобавок к этому оно было антропоцентричным – тем, которое самым непосредственным образом окружает человека. Но есть у Мандельштама и один контекст и для пространства-пустоты, в «Стихах о неизвестном солдате». В них противоестественная ситуация (мировой войны) создается не только образами воздуха, звезд, земли, у которых меняются привычные характеристики, но и п у с т о т о й пространства, которая заполняется (правда, нематериальным обаяньем) и в которой происходит движение (перемещаются звезды, которые в норме мыслятся статичными):

Для того ль заготовлена тара / Обаянья в пространстве пустом, / Чтобы белые звезды обратно / Чуть-чуть красные мчались в свой дом? (1937).

Пространство Мандельштама подается как творческое начало мира,

которое и человека располагает к творчеству: Все исчезает – остается / Пространство, звезды и певец! (1913) (другие примеры см. ниже),

вопреки символисткой парадигме преодоления пространства и времени во имя творчества и постижения идеального.

Умозрительное пространство – это то, которое можно только помыслить, но нельзя воспринять никаким другим образом. Попадание внутрь такого пространства (мотив, доставшийся от символизма) и выход за его пределы (оригинальный мотив?) несколько смягчают абстрактный характер мандельштамовских описаний. Такое – метафизическое – осмысление пространства встречается уже у Мандельштама-акмеиста, правда, с отрицательными коннотациями:

Нам ли, брошенным в пространстве, / Обреченным умереть / О прекрасном постоянстве / И о верности жалеть (1914) [зд. двусмысленность: брошен как ‛перемещен сверху вниз’ и как ‛оставлен, покинут’].

Отметим здесь рифму пространство-постоянство, которая работает на идею пространства как внутримирного.

В дальнейшем, как уже отмечалось, отрицательные коннотации пространства меняются на положительные, а внимание к умозрительному типу увеличивается. Таково одно из восьмистиший с описанием выхода из пространства:

И я выхожу из пространства / В запущенный сад величин / И мнимое рву постоянство / И самосознанье причин. / И твой, бесконечность, учебник / Читаю один, без людей, - / Безлиственный, дикий лечебник, – / Задачник огромных корней 1933-1935.

Так что же это за бесконечность, о которой здесь идет речь? Давались такие ответы: вдохновение (Седакова 1994: 337), дурная бесконечность (Pollak 1995), время (по аналогии с Хлебниковым, Григорьев 2000: 654) и др. Мы же склоняемся к философской трактовке: пространство противостоит бесконечности и, в отличие от нее, мыслится как гармоничное, организованное

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

21 начало мира. Это чтение основано еще и на параллельном месте из прозы, где слово корень помещено в такой же двусмысленный и такой же математически-иррациональный контекст:

«Иррациональный корень надвигающейся эпохи, гигантский неизвлекаемый корень из двух, подобно каменному храму чужого бога, отбрасывает на нас свою тень. В такие дни разум, ratio энциклопедистов – священный огонь Прометея» («Девятнадцатый век», ОМ: II, 201).

Аналог такому пространству – не только философский курьез Локка (рука, протянутая туда, где нет пространства), но и картина № 78 (выполненная под гравюру XVI в.), нарисованная и объясненная Камиллом Фламмарионом в его книге «Атмосфера» (1888):

«Один простодушный средневековый миссионер рассказывает, что во время путешествий, предпринятых для отыскания земного рая, он дошел до горизонта, то есть до того места, где сходится небо с землею, и что ему посчастливилось отыскать местечко, где они были спаяны не вплотную, так что он мог пролезть в эту дыру до самых плеч, по другую сторону небесной крыши» (Фламмарион 1900: 124).

Отметим еще, что в рассматриваемом восьмистишии еще раз появляется рифма пространство – постоянство.

6.3.2. Пространство как атрибут мира

Во втором блоке значений пространство уже не субстанция (т.е. не

вместилище), а акциденция, т.е. а т р и б у т , или принадлежность мира. В этом качестве оно равно протяженности (1 пример), трем измерениям (1 пример) и расстояниям и местам (5 примеров).

Пространство-протяженность передает идею н о в о г о оф о рм л е н и я ми р а и метафорически отождествляется с тканью и ее простиранием, ср.:

Давайте все покроем заново / Камчатной скатертью пространства, / Переговариваясь, радуясь, / Друг другу подавая брашна (1923) [вселенский пир опять соединяет пространство и человека].

В обсуждаемом примере оно связано с идеей возврата мировой гармонии и порядка после войны.

Пространство как ‛три измерения’ появляется в поэзии Мандельштама один раз, в период акмеизма:

Не отрицает ли пространства превосходство / Сей целомудренно построенный ковчег? / Сердито лепятся капризные медузы, / Как плуги брошены, ржавеют якоря – / И вот разорваны трех измерений узы / И открываются всемирные моря! (1913).

Этот пример интересен тем, что с него начинается освоение и постижение пространства в поэзии Мандельштама. Он должен прочитываться на фоне полемики «символизм – акмеизм», т.е. с миром без Канта vs. по Канту. Мандельштам пока еще колеблется в том, принимать или не принимать пространство. Рассматриваемое стихотворение, «Адмиралтейство», предлагает также выбрать между пространством и рукотворными вещами, а именно Адмиралтейством. Побеждают, в полном соответствии с акмеистической программой «назад к вещам и миру», последние.

Символистские обертоны «Адмиралтейства» покажутся еще ощутимее, если знать его подтекст – сонет “Le vierge, le vivace et le bel aujourd’hui…” (досл.: Девственный, живучий и прекрасный сегодня [прекрасное сегодня])

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

22 Стефана Малларме в переводе Брюсова (отмечено в исследовании Амелин, Мордерер 2000: 146). Образ лебедя, кстати говоря, появляется в отброшенной строфе «Адмиралтейства» – Живая линия меняется, как лебедь, что говорит в пользу этой параллели. У Малларме имеет место воображаемое отрицание конкретного пространства зимнего озера, из которого не может вырваться замерзающий лебедь:

Tout son col secouera cette blanche agonie Par l'espace infligée à l'oiseau qui le nie, Mais non l'horreur du sol où le plumage est pris. (досл.: Вся его шея стряхнет эту белую агонию, / Наложенную этим пространством на эту птицу, которая его отрицает, / Но не ужас поверхности [почвы], где его оперение захвачено [взято в плен].)

Брюсов в своем переводе, имеющем напрашивающееся заглавие – «Лебедь», делает первый шаг в сторону абстрагирования «отрицаемого пространства», и его семантическая связь с озером становится слабее:

Белеющую смерть твоя колеблет шея, Пространство властное ты отрицаешь, но В их ужасы крыло зажато, все слабея.

Мандельштам же полностью абстрагирует пространство от мира, и у него в соперничество с ним вступает архитектура, т.е. художественно преображенное пространство.

Пространство как ‛расстояния и места’, т.е. эмпирически постигаемое, – одно из самых характерных для Мандельштама типов (5 примеров!). Оно появляется в стихотворениях, связанных с путешествиями. Будучи обращенным к человеку телесному (зрение, ходьба и т.д.), оно – через ходьбу и зрение – насыщает и внутренний мир человека. Метафорическая параллель к нему – мандельштамовское идиоматичное выражение зрячая стопа.

Такое пространство, судя по контекстам, к которым мы переходим, дано познать путешественникам и пешеходам, потому что оно равняется протяженности, отделенности и отдаленности мест друг от друга, пройденным расстояниям. Его собирают – [об Андрее Белом] собиратель пространства (1934); им наполняются – Одиссей возвратился, пространством и временем полный (1917) (единственный случай, когда пространство и время у Мандельштама идут в паре, как и в предшествующей поэтической традиции!); его жаждут – И мореплаватель, в необузданной жажде пространства (1923) (в русской поэтической традиции нам встретился один аналогичный пример, Гумилева: Целый день на мостике готов, / Как влюбленный, грезить о пространстве). Лирический герой Мандельштама, которого везут в ссылку, переживает непосредственно протяженность пространства:

Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах (1935),

ср. аналог в прозе: «Легок сон на кочевьях. Тело, измученное пространством, теплеет, выпрямляется, припоминает длину пути» («Путешествие в Армению», ОМ, II:132). Та же динамика сжатия/развертывания пространства просматривается в

другом контексте: в Воронеже ссыльный Мандельштам воспринимает позывные радио из московского Кремля как Язык пространства, сжатого до точки

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

23 (1935).

6.3.3. Пространство как первоначало мира Третий блок объединяет два типа умопостигаемого пространства, по

одному примеру на каждое, оба из «Восьмистиший». Абстрактность такого пространства несколько смягчается прилагаемой к определению картинкой. Образность в соединении с афористичностью – это характерные приемы позднего Мандельштама.

Пространство как ‛творческое начало мира’, может быть определено следующим образом: ‛то, что предшествует вещам, дает им форму и расставляет в определенном порядке’. Здесь пространство опять-таки связано с линиями (и их прочерчиванием) и движением:

И дугами парусных гонок / Открытые формы чертя, / Играет пространство спросонок – / Не знавшее люльки дитя (1933-1935).

В подтексте стоит известное высказывание Гераклита о ребенке, правящем миром. Но если у Гераклита ребенок – вечность, то у Мандельштама (с его поэзией анти-времени) ребенком названо пространство. Не знавшее люльки можно интерпретировать двояко: люлька никогда не сковывало дитя-пространство или же у пространства нет начала во времени, т.е. оно вечно. Любопытно, что деятельность пространства, игра, в поэтическом мире Мандельштама связана не только с характерным для ребенка занятием, но также и с творчеством.

Пространство как ‛потенциальная энергия / материя, которая разрешается в новые формы’, вполне логично завершает перечень пространственных подтипов – творчество линий сменяется творчеством форм и контуров:

Преодолев затверженность природы / Голуботвердый глаз проник в ее закон. / В земной коре юродствуют породы, / И как руда из груди рвется стон. / И тянется глухой недоразвиток, / Как бы дорогой, согнутою в рог, – / Понять пространства внутренний избыток / И лепестка и купола залог (1934).

Это восьмистишие еще раз раскрывает уже знакомый нам процесс познания пространства, который осуществляется посредством зрительного наблюдения (голуботвердый глаз) и через ментальную деятельность (понять).

6.4. Пространство-2 (примеры) От творческого пространства-1 мы переходим к творимому (in potentia)

пространству-2. Пространство Х-а (+ Род. пад. или прилаг.) – это ‘часть физического пространства-1, без четких границ, представляющее собой Х’ (1 пример).

Стихотворение «Что делать нам с убитостью равнин…» (1937), о котором пойдет речь, существует в нескольких вариантах. Здесь вслед за И.М. Семенко (Мандельштам О.Э. 1990: 162) принимается чтение Пространств несозданных Иуда, а не Народов будущих Иуда:

Что делать нам с убитостью равнин, / С протяжным голодом их чуда? / Ведь то, что мы открытостью в них мним, / Мы сами видим, засыпая, зрим – / И все растет вопрос: куда они, откуда, / И не ползет ли медленно по ним / Тот, о котором мы во сне кричим, – / Пространств несозданных Иуда? 1937.

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

24 Объяснить его можно так. Пространство в поэтическом мире Мандельштама создается, как правило, вертикальными линиями – в том числе линиями горных вершин. В Воронеже, окруженный со всех сторон равниной, лирический герой, alter ego Мандельштама, тоскует по Крыму и Италии: и там, и там – горы. И сравнивая Тоскану (холмы) с Воронежем (равниной), он говорит о пространственной (и культурной) оформленности Тосканы и неоформленности – в обоих смыслах – Воронежа. Иными словами, логика Мандельштама такова: равнины должны постепенно стать холмами и приобрести вертикальное оформление. Об этом как раз и идет речь в соседнем стихотворении:

Где больше места мне – там я бродить готов, / И ясная тоска меня не отпускает / От молодых еще воронежских холмов / К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане (1937).

«Что делать нам с убитостью равнин…», как и некоторые другие

стихотворения, приоткрывают ту особенность мандельштамовской подачи пространства, что оно дает о себе знать в очертаниях гор и подавляется равниной. Для русского языкового сознания, пространство, напротив, связано не с вертикалью, а с горизонталью, а именно с просторами, равнинами и ширью.

Пространства (во Мн.ч.) в рассматриваемом значении встречается в варианте стихотворения «10 января 1934», написанного на смерть Белого:

Ему [Андрею Белому] пространств инакомерных норы, / Их близких, их союзных голоса, / Их внутренних ристалищные споры / Представились в полвека, в полчаса (1934).

Здесь инакомерность пространств выдержана в поэтике символизма, ибо речь идет о символистском опыте Белого.

7. Выводы Мандельштам был одним из первых поэтов XIX – нач. XX вв. в русской

литературной традиции, сосредоточившимся на пространстве. Эта категория изображается и осмысляется им с самых разных позиций: in praesentia, или наблюдаемым – в формах, линиях, красках; in potentia, или тем первоначалом мира, которое задает форму вещей и раскрой мира; и, наконец, in actu – когда изображается как сам процесс творчества, так и его результат. Последний случай отражает космогонический сценарий творения, присущий поэзии Мандельштама:

земля предоставляет вещам и человеку материю, пространство придает им форму и расставляет их по своим местам; самым зловещим оказывается время, которое полагает конец всему живому. В целом пространство и пространственность подаются Мандельштамом

с антропоцентрических позиций, создавая новое в русской поэзии переживание. Человек присутствует не просто в конкретном месте, но в пространстве. Он не просто проходит расстояние, но постигает и осваивает пространство. Даже и человеческое творчество имеет место не где-нибудь, а в пространстве, и может взять за образец игру последнего в линии и формы.

Эти и другие данные по пространству Мандельштама, не вошедшие в настоящий обзор, показывают, что в поэтическом мире Мандельштама человек в первую очередь обитатель пространства (а не, скажем, времени).

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

25

Литература

Амелин Г.Г., Мордерер В.Я. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. М., СПб., 2000. Арутюнова Н.Д. Время: модели и метафоры / Логический анализ языка. Язык и время. М., 1997.

С. 51–61. Баранов: Идеографический словарь русского языка. Под ред. О.С. Баранова. М., 1995. Бергсон Анри. Творческая эволюция. Пер. с фр. М. Булгакова / Бергсон Анри. Собрание

сочинений. Т.1.. М., 1909. Бубер Мартин. Проблема человека. Пер. Ю.С. Терентьева / Бубер Мартин. Два образа веры. М.,

1995. С. 157–231. Григорьев В.П. Будетлянин. М., 2000. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984. Декарт Р. Первоначала философии / Декарт Р. Сочинения в 2 т. Т. 1. М., 1989. Лейбниц Готфрид. Переписка с Кларком / Лейбниц Готфрид. Сочинения в четырех томах. Т. 1.

М., 1982. С. 430–528. Локк Дж. Опыт о человеческом разумении / Локк Дж. Сочинения. Т.1. М., 1985. Лосев А.Ф. Комментарии к диалогу «Тимей» / Платон. Сочинения. Т. 3, ч.1. М.1968. С. 647–676. Лотман Ю.М. Заметки о художественном пространстве // Труды по знаковым системам. Вып.

XIX, 1986. С. 25-43. Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1999. Мандельштам О.Э. Новые стихи. Подг. И.М. Семенко / Жизнь и

творчество О.Э. Мандельштама. Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. Воронеж, 1990. С. 81–188.

Морковкин В.В. Лексическая основа русского языка. Комплексный словарь. М., 1983. НОСС: Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. Под ред. Ю.Д. Апресяна.

Вып. 1. М., 1997. ОМ: Мандельштам Осип. Сочинения в 2-х томах. М., 1990. Панова Л.Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии О. Мандельштама. М., 2003. Панова Л.Г. Поэтическая картина мира Мандельштама: от статистики – к семантике /

Логический анализ языка. Квантитативный аспект языка. М., 2005. С. 535–541. Платон. Тимей. Пер. С.С. Аверинцева / Платон. Сочинения. Т. 3, ч. 1. М., 1968. С. 455–542. Рубинс Мария. Пластическая радость красоты. Акмеизм и Парнас. СПб., 2003. Седакова О.А. Похвала поэзии / Седакова О.А. Стихи. М., 1994. С. 317–357. Тынянов Ю.Н. Проблема стихотворного языка. М., 1965. Фламмарион К. Атмосфера. Пер. с фр. Е.А. Предтеченского и Д.А. Коропчевского. СПб, 1900. Флоренский П.А. Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных

произведениях. М., 1993. Хайдеггер Мартин. Искусство и пространство / Самосознание европейской культуры ХХ

века. М., 1991. С. 95–99. Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Пер. С. Бромерло et al.

Ранний символизм. СПб, 1999. Ханзен-Лёве А. Русский символизм: Система поэтических образов. Мифопоэтический

символизм начала XX века. Космическая символика. Пер. с нем. М.Ю. Некрасова. СПб., 2003.

Шпенглер Освальд. Закат Европы. Пер. с нем. под ред. А.А. Франковского. М., 1993. Эпштейн М.Н. Природа, мир, тайник вселенной... Система пейзажных образов в русской

поэзии. М., 1990. Böhmig Michaela. Tempo, spazio e quarta dimensione nell' avanguardia russa // Europa

orientalis, № 8, 1989. P. 342–380. Casares: Casares Julio. El diccionario ideografico de la lengua española. Barcelona, 1984. Lakoff, George & Johnson, Mark. Metaphors We Live By. Chicago, 1980. Leech Geoffrey N. Towards a Semantic Description of English. London, 1969. Notions philosophiques: Encyclopédie philosophique universelle. Les notions philosophiques. Paris,

1990. Pollak Nancy. Mandelstam the Reader. Baltimore, 1995. Roget: P.M. Roget's International Thesaurus. New York, 1984. Wierzbicka Anna. Semantic Primitives. Frankfurt am Main, 1972.

П р о с т р а н с т в о в п о э з и и О с и п а М а н д е л ь ш т а м а / / Г е о г р а ф и я и с к у с с т в а . С б о р н и к с т а т е й . В ы п . 5 . М . : И н с т и т у т Н а с л е д и я , 2 0 0 9 . С . 2 8 4 - 3 2 2 .

26