Лабиринт №6

2 ЛАБИРИНТ. ЖУРНАЛ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ № 6, 2013

СОДЕРЖАНИЕ РЕДАКЦИЯ 3 М. Ю. Тимофеев «Советское»: продолжение следует

Главный редактор М. Ю. Тимофеев (д-р филос. наук)

ответственный секретарь Д. С. Докучаев

(канд. филос. наук) редакционная коллегия

Д. Н. Замятин (канд. геогр. наук, д-р культурологии) Москва, Россия А. В. Зобнин (канд. ист. наук) Иваново, Россия О. В. Карпенко Санкт-Петербург, Россия Т. А. Круглова (д-р филос. наук) Екатеринбург, Россия М. П. Крылов (д-р геогр. наук) Москва, Россия М. А. Литовская (д-р филол. наук) Екатеринбург, Россия А. Г. Манаков (д-р геогр. наук) Псков, Россия Д. В. Маслов (канд. экон. наук) Иваново, Россия Б. Оляшек (д-р филол. наук) Лодзь, Польша Н. Радич (д-р филос. наук) Белград, Сербия И. Л. Савкина (д-р философии) Тампере, Финляндия В. М. Тюленев (д-р ист. наук) Иваново, Россия В. П. Хархун (д-р филол. наук) Киев / Нежин, Украина О. В. Шабурова (канд. филос. наук) Екатеринбург, Россия В. Г. Щукин (д-р филол. наук) Краков, Польша e-mail: [email protected]

ЗНАКИ СОВЕТСКОСТИ / КОММУНИЗМА В ГОРОДСКОЙ СРЕДЕ 9 В. Г. Щукин Мифопоэтика города и века (четыре песни о Москве)

38 О. Л. Лейбович, Н. В. Шушкова «Индивид глазеющий» в пространстве постсоветского города

МЕМОРАТИВНЫЕ ПРАКТИКИ В ГОРОДСКОЙ СРЕДЕ 50 С. И. Быкова Визуальные свидетельства советского прошлого: особенно-

сти практик коммеморации в современном индустриальном городе 59 А. С. Шапиро Преодолевая советское наследие: «места памяти» евреев в

городском пространстве Украины (на примере исторических музеев и ме-мориалов памяти жертвам Холокоста)

КОММУНИЗМ И КОНФОРМИЗМ 67 И. Е. Васильев От авангарда к классике: кризис левого искусства и про-

блема творческой эволюции советских поэтов 78 М. В. Воробьева Образы конформистов в текстах культуры советского

общества 1960-1980-х гг. ЭССЕИСТИКА

87 А. Е. Левинтов Советский общепит города Москвы: арьергардные бои местного значения

СОБЫТИЯ, ХРОНИКА 100 Третий научный семинар с международным участием «Левая идея в поле

советского искусства» междисциплинарного проекта «Советский мир: конформизм и конформисты» (Екатеринбург, 25 – 26 апреля 2013 года) Т. А. Круглова

107 ІІІ Международный научный семинар «Хронология советской культуры: константы и трансформации» из серии «Studia Sovietica» (Нежин, 1–4 июля 2013 года) М. С. Довина

112 Всероссийская конференция «Архитектурное наследие соцгородов: бремя прошлого или ресурс для развития?» (Краснокамск, 27-28 ноября 2013 года) Г. А. Янковская

116 Четвертый всероссийский научный семинар «Советский художник в ситу-ации смены идеологии» (Екатеринбург, 15 февраля 2014 года) Т. А. Круглова

123 АННОТАЦИИ 127 SUMMARIES 130 СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ

Издатель: Докучаева Наталья Александровна Адрес издательства: 153005, Россия, г. Иваново, улица Шошина 13-56

Электронная копия сетевого научного издания «Лабиринт. Журнал социально-гуманитарных исследований» размещена на сайтах

www.elibrary.ru, www.ceeol.com www.indexcopernicus.com www.journal-labirint.com


ВЕЧНО-СОВЕТСКОЕ. ЧАСТЬ 2

М. Ю. Тимофеев

«СОВЕТСКОЕ»: ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Уважаемые читатели! Несмотря на все усилия и второй «советский» номер нашего

журнала оказался «незавершённым», а мы с большим опозданием закрываем его выпуском

2013 год. Редакционная политика предполагает обращение к проблемам осмысления со-

ветского наследия в последнем номере каждого года. В будущем мы планируем расширить

географию объекта исследования. На сайте журнала уже появился анонс темы шестого

номера 2014 года: «Project “СЭВ” (1949 – 1991): export/import товаров & идей». Мы наме-

рены обратиться к анализу взаимодействий и взаимовлияний в социокультурной сфере

стран социализма на протяжении нескольких десятилетий, и ждём от вас научные статьи,

эссе и воспоминания по следующим основным темам:

— Экспорт/импорт промышленных товаров и товаров культурно-бытового назна-

чения. Специализация соцстран на общем рынке «товаров народного потребления» и се-

мантически значимые сегменты культуры повседневности, занятые продукцией социали-

стических стран (автобусы «Икарус» и трамваи «Татра», мотоциклы «Ява» и «ЧеЗет», кон-

сервы марки «Глобус» из ВНР и «Булгарконсерв» из НРБ, замороженые фрукты и овощи

«Хортекс» и журнал «Урода» из ПНР, мебель из Румынии и ГДР, сервиз «Мадонна» и

джинсы «Рила», чехословацкая и румынская обувь, сигареты от «Булгартабак», чешское

пиво и венгерский вермут и т.д., и т.п.). Механизмы включения культурных артефактов

соцстран в парадигматические и синтагматические связи. Позиционирование (престиж-

ность) артефактов, созданных в странах Восточной Европы и СССР.

— Функционирование магазинов, специализировавшихся на продаже товаров из

стран СЭВ (например, в СССР это филиалы ГУМа «Балатон», «Белград», «Будапешт»,

«Ванда», «Варна», «Власта», «Лейпциг», «Польская мода», «Прага», «София», «Ядран» в

Москве, а также магазины «Дружба — книги стран социализма» в разных городах).

— Формы сотрудничества в сфере культуры и искусства (распространение перио-

дических изданий, проведение совместных мероприятий (международный конкурс во-

кальных исполнителей и конкурс новых болгарских эстрадных песен «Золотой Орфей»,

международный фестиваль песни в Сопоте и др.) и работа над совместными проектами),


участие представителей стран соцблока в международных фестивалях молодёжи и студен-

тов;

— Обмен гражданскими и военными специалистами, работа на «стройках социа-

лизма», участие в интернациональных студенческих строительных отрядах и студенческих

обменах, служба в Группе советских войск в Германии и других группах советских войск в

странах Варшавского договора, а также во Вьетнаме и Монголии, в Группе советских во-

енных специалистов на Кубе. Феномен «побратимства» городов и его роль в формирова-

нии социально-культурных связей;

— Туристические поездки по путёвкам государственных фирм «Балкантурист»,

«Родина» (НРБ), «Карпаць» (СРР), «Чедок» (ЧССР), «Орбис» (ПНР), «Ибус» (ВНР), «Цен-

тро-турист» (СФРЮ), «Интурист» и молодежной организации иностранного туризма

«Спутник» (СССР). Культурные и коммерческие функции «поездов дружбы». Степень до-

ступности зарубежных поездок для жителей СССР и стран «народной демократии» как

культурообразующий фактор;

— Культурная и когнитивная оппозиция «СССР / страны Восточной Европы».

СССР глазами жителей стран Восточной Европы. Страны Восточной Европы как целое и

по отдельности глазами советских граждан, как бывавших, так и не бывавших в них. Обра-

зы соцстран в городском фольклоре;

— Государственная граница как культурный феномен. Культурные модели разного

рода границ (СССР / страны СЭВ, СССР / западные страны, страны СЭВ / западные стра-

ны, границы между отдельными странами СЭВ, кроме СССР) в сознании жителей этих

стран;

— Популярные виды искусства — детектив (А. Гуляшки и Б. Райнов, И. Хмелев-

ская и др.), польское кино морального беспокойства (А. Вайда, К. Занусси, Е. Кавалерович,

К. Кесьлёвский, А. Холланд) и югославский кинематограф, фильмы киностудий «ДЕФА»

и «Баррандов», польская и чехословацкая мультипликация и т.д.;

— Интернационализация культуры: официальные каналы распространения произ-

ведений литературы (журнал «Иностранная литература» и проч.), кинематографа, теат-

рального искусства, музыки и т.д. Национальные особенности прослушивания радиопро-

грамм и просмотра телепередач, транслируемых из других стран соцблока;

— Трансляция образцов поведения (одежда, кофе и сигареты, бары и кафе, алко-

голь, сексуальные практики и проч.).

*** *** ***


Как я отметил выше, комплектацию настоящего номера не удалось завершить в

полной мере. Анонсированную на сайте журнала мою статью «“Советский город”: симво-

лический капитал до востребования» вы сможете прочитать в одном из следующих номе-

ров в рубрике «Кафедра». Кроме этого, мы планируем в течение года опубликовать статьи

участников семинаров «Левая идея в поле советского искусства» и «Советский художник в

ситуации смены идеологии», прошедших в Уральском Федеральном университете.

Как вы можете судить по ленте новостей нашего журнала, научные мероприятия,

основной темой которых является обращение к анализу различных аспектов советского

периода истории, пройдут в течение года в ряде российских городов — это международная

конференция «Конструируя «советское»: Политическое сознание, повседневные практи-

ки, новые идентичности» (Санкт-Петербург, 18-19 апреля 2014 года), конференция «Субъ-

ективности после Сталина: эпохи Хрущева и Брежнева» (Санкт-Петербург, 25-26 апреля

2014 года), научный семинар «Авангард на каждый день: архитектура повседневности»

(Екатеринбург, 21-22 мая 2014 года), международная конференция молодых исследовате-

лей Сибири «Советское прошлое сегодня: практики, институты, поколения» (Братск /

Усть-Илимск, 25-30 мая 2014 года), научно-исследовательский семинар «Города на заре:

пространства надежды в эпоху застоя» (Усть-Илимск / Братск, 28-30 мая 2014 года),

международная научно-практическая конференция «Знать, чтобы не забыть: тотали-

тарная власть и народ в 20 – начале 50-х годов ХХ века» (Усть-Каменогорск, 30 мая 2014

года).

Количество выпущенной в последние три года научной литературы на русском

языке, посвящённой рефлексии о советском, вряд ли можно считать большим [См., напр.:

3, 5, 7, 8, 11, 13, 14]. Тираж и особенности распространения существенно ограничивают

доступность и этих изданий. Отрадно, что ранее доступные только участникам сборники

материалов научных семинаров и конференций всё чаще имеют и электронные версии

[См., напр.: 4, 9, 10, 14]. Схожая ситуация с возможностью знакомства читателей с текста-

ми и в журнальных проектах — номера некоторых популярных изданий, время от времени

обращающихся к различным аспектам советского прошлого и его связи с настоящим, до-

статочно быстро появляются в свободном доступе. Примером может служить тематиче-

ский блок «Вместо памяти: советское сегодня» под редакцией Сергея Ушакина в шестом

номере «Неприкосновенного запаса» за 2011 год [См.: 2], в котором составитель и двена-

дцать авторов рассматривают меморативные практики в ряде регионов постсоветского

пространства.


Редакция журнала «Музей», избравшая «Курс на советское» темой шестого номера

2013 года, преподнесла информацию об обращении к музеефикации советского в научно-

популярной форме, представив на своих страницах пёструю мозаику музейных проектов,

ориентированных в первую очередь на эксплуатацию ностальгии по СССР [См.: 6]. Отме-

чу, что число научных публикаций даже по этой достаточно узкой теме постепенно растёт,

в том числе и при моём непосредственном участии [См., напр.: 1, 12]. С особым удоволь-

ствием хочу сообщить о том, что обращение к теме «советскости» в обозримом будущем

должно перейти у редакционного совета журнала от теории к практике: я и ответственный

секретарь журнала, заведующий отделом «Центр музейного туризма» Ивановского госу-

дарственного историко-краеведческого музея им. Д. Г. Бурылина Денис Докучаев присту-

пили к работе по созданию в музее первого Совета экспозиции «Коммунизм — Коммуна

— Коммуналка», посвящённой двум сторонам жизни в СССР в 1950-1980-е годы — па-

радной, официозной и буднично-повседневной, бытовой.

Приведённый выше обзор литературы показывает, что авторы разных поколений

пытаются обнаружить ускользающую квинтэссенцию «советскости», уходящую в течение

последних десятилетий в небытие. При этом специфика рефлексии существенно различа-

ется у молодых учёных и исследователей, имеющих опыт жизни в СССР. Симптоматично,

что методологические установки исследования феномена «советскости» только начинают

формулироваться, о чём можно судить, в частности, по статье Ирины Глущенко «Шесть

тезисов об изучении “советского”» [См.: 10, с. 17 – 26.].

Надеюсь, что новые статьи по этой теме, которые вы сможете прочитать в этом и

последующих номерах нашего журнала, будут не только интересны, но и полезны.

*** *** ***

Обращаю ваше внимание на то, что избранные материалы ряда запланированных на

2014 год научных конференций наш журнал планирует разместить на своих страницах. В

первую очередь это относится к Всероссийской научно-практической конференции «Музе-

ефикация провинции», посвященной 100-летию Музея промышленности и искусства, кото-

рую Ивановский государственный историко-краеведческий музей имени Д. Г. Бурылина

проводит совместно с нашим журналом 18-19 сентября 2014 года в Иванове. Кроме этого,

я приглашаю потенциальных авторов к участию во Всероссийской научной конференции с

международным участием «Историческая урбанистика: прошлое и настоящее города»

(Сургут, 14 ноября 2014 года), материалы которых редколлегия намерена опубликовать на

страницах журнала в 2015 году.


Анонс мероприятий в «советском» номере журнала был бы неполным без уведом-

ления о планах проведения в мае-июне 2015 года на «родине первого Совета» — городе

Иванове — научной конференции, посвящённой его 110-летию.

Список литературы и источников

1. Абрамов Р. Н. Музеефикация советского. Историческая травма или ностальгия? //

Человек. 2013. № 5. С. 99 – 111.

2. Вместо памяти: советское сегодня // Неприкосновенный запас: дебаты о политике и

культуре. 2011. № 6 (80) (ноябрь-декабрь). — С. 10 – 171.

3. Комплекс Чебурашки, или Общество послушания: сб. статей. Сост., общ. ред. И. С.

Веселовой. — СПб.: Пропповский центр, 2012. — 272 с.

4. Конструируя «советское»? Политическое сознание, повседневные практики, новые

идентичности: материалы научной конференции студентов и аспирантов (19-20 ап-

реля 2013 года, Санкт-Петербург). — СПб.: Издательство Европейского универси-

тета в Санкт-Петербурге, 2013. — 192 с.

5. Куляпин А. И., Скубач О. А. Мифология советской повседневности в литературе и

культуре сталинской эпохи. — М.: Языки славянской культуры, 2013. — 240 с.

(Коммуникативные стратегии культуры).

6. Медведева Е. Ностальгия по прошлому, или Мечты о будущем? // Музей. 2013. № 6.

— С. 1. http://www.panor.ru/journals/museum/archive/index.php?ELEMENT_ID=76576

7. Ностальгия по советскому / отв. ред. З. И. Резанова. — Томск, 2011. — 514 с.

8. Посадская Л. А. Советская повседневность в художественных текстах (1920-е —

1990-е годы). — М.: АИРО–XXI, 2013. — 184 с.

9. Пути России. Историзация социального опыта / Том XVIII. — М.: Новое литера-

турное обозрение, 2013. — 632 с.

10. СССР: жизнь после смерти. / Под ред. И. В. Глущенко, Б. Ю. Кагарлицкого,

В. А. Куренного. Нац. Исслед. Ун-т. «Высшая школа экономики». — М., Изд. Дом

Высшей школы экономики, 2012. — 304 с.

11. Столяр М. Советская смеховая культура. — Киев: Стилос, 2011. — 304 с.

12. Тимофеев М. Ю. Музеефикация советского периода (случай музея социалистиче-

ского быта в Казани) // Бурылинский альманах. 2014. № 1. С. 48 – 52.

8 ЛАБИРИНТ. ЖУРНАЛ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ № 6, 2013 13. «Убить Чарскую…: «парадоксы советской литературы для детей (1920-е — 1930-е

гг.). Сборник статей / Сост. и ред. М. Р. Балина, В. Ю. Вьюгин. — СПб.: Алетейя,

2013. — 364 c.

14. Studia Sovietica. Випуск 2. Семіосфера радянської культури: знаки і значення /

Відпов. ред. В. Хархун. – К.: Інститут літератури ім. Т. Г. Шевченка НАН України,

Ніжин: Видавець Лисенко М. М., 2011. — 288 c.

15. Vita Sovietica: Неакадемический словарь-инвентарь советской цивилизации / Под

редакцией А. Лебедева. — М.: Август, 2012. — 296 с.


ЗНАКИ СОВЕТСКОСТИ / КОММУНИЗМА В ГОРОДСКОЙ СРЕДЕ

В. Г. Щукин

МИФОПОЭТИКА ГОРОДА И ВЕКА

(ЧЕТЫРЕ ПЕСНИ О МОСКВЕ)

Чтобы почувствовать, как один стиль эпохи сменяется другим, очень хорошо,

например, пойти в картинную галерею и, переходя из зала в зал, наблюдать, как напыщен-

ные парадные портреты, имеющие так мало общего с реальной действительностью, сме-

няются не менее напыщенными романтическими страстями, затем всё более серенькими,

похожими на фотографии, жанровыми реалистическими сценками, а еще позже феериче-

ской оргией модернизма с его горящими очами демонов и пророков, сидящих в окружении

фиолетовых цветов и огромных стрекоз и бабочек, напоминающих птеродактилей...

А можно иначе. Можно вспомнить и спеть старые песни. Поставить грампластинку

фирмы «Мелодия», а то и Всесоюзной студии грамзаписи. Вставить в видеоплеер кассету

со старым фильмом, ибо не бывает в природе советских фильмов без песен. Только не о

любви, к которой так трудно применить аналитические инструменты исторической поэти-

ки. Попробуем сравнить: «Любовь сильна не страстью поцелуя» (Владимир Мазуркевич —

«Уголок», 1900), «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь» (Василий Лебе-

дев-Кумач — «Как много девушек хороших...», из кинофильма «Веселые ребята», 1934),

«Звать любовь не надо, явится незванной, счастье расплеснет вокруг» (Анатолий Д’Актиль

— «Песня о любви» из кинофильма «Моя любовь», 1940), «Жить без любви, быть может,

просто, но как на свете без любви прожить?» (Николай Доризо — «Как на свете без любви

прожить», из кинофильма «Простая история», 1960) [См.: 10, с. 48, 281, 286, 293], «Любовь

способна жизнь отдать, когда она любовь. Она — спасенье, благодать, когда она любовь»

(Эльдар Рязанов — «Любовь», из кинофильма «Привет, дуралеи!», 1996) [См.: 15]. Да тут

не только вечная тема, но и «вечная», куда как консервативная поэтика и стилистика! Нет,

чтобы сравнительный анализ стилей эпохи удался, следует выбрать более конкретный, ма-

териально выраженный, а главное, исторически изменяющийся предмет анализа. Напри-

мер, транспортное средство — сначала кибитку или «тройку с бубенцами», затем поезд,

затем самолет. Или — город.

Город Москва как объект песенно-поэтического мифотворчества представляет со-

бой очень удобный предмет подобного анализа, а также задуманной мною презентации


того, как с течением времени меняется нарративно-лирический и музыкально-ритмический

стиль повествования о городе и его жителях и как в песнях, написанных в разное время,

каждый раз перед нами предстает дух той или иной эпохи. Под стилем я в данном случае

понимаю совокупность важных, конститутивных черт языка художественных произведе-

ний, его предметно-образного ряда и его композиции. Эти черты укладываются в некую

стройную систему, выражающую эстетические вкусы данной эпохи и являющейся матери-

ализацией внепоэтических пластов ее сущности, то есть разнообразных аспектов ее духа.

Под духом же эпохи я понимаю ее особый, неповторимый характер: тут и специфика ви-

дения мира, и горизонт идеологических предпочтений, и комплекс эстетических вкусов, и,

как следствие, тенденции моды.

Город — это культурный предмет, результат культурного творчества — творение.

Но это также культурный текст. Как любое текстовое создание человеческого гения, как

любая сущность не только реальная, но и интенциональная1, город, раз возникнув, всё

время меняется в процессе истории, вбирая и в материальный облик, и в словесную репу-

тацию, то есть в творимую вокруг него легенду знаменательные черты новых и новых

эпох. Но в то же время любой культурно значимый город веками сохраняет и непреходя-

щие, неизменные черты, позволяющие, к примеру, Амстердаму быть только Амстердамом,

а не североморской Венецией. Москва в этом отношении — пример города, который мно-

гократно сгорал дотла, многократно разрушался, достраивался, перестраивался, перекраи-

вался, со стоическим спокойствием вбирал в себя разные новшества, самым жестоким об-

разом искажавшие его исторический облик, и тем не менее всегда оставался самим собой,

сохранял тот самый характер, благодаря которому Москву не спутаешь ни с каким горо-

дом мира. Живя в истории и участвуя в ее творении, русская столица, по всей видимости,

воспринималась как могучий источник, генератор духа той или иной эпохи, будь то «пол-

ный гордого доверия покой» XVI века — века русской гордости и русского одиночества

[Ср.: 13, с. 20 – 21] или же катастрофический динамизм революционного разрушения и

утопического созидания ХХ столетия. Правда, если уж говорить о ХХ веке, то нельзя не

заметить, что именно тогда дух одной эпохи сменялся духом совершенно иной столь ча-

сто, столь бурно и столь решительно. Судите сами: Серебряный век — гражданская война

— динамический утопизм и авангардизм двадцатых годов — статический утопизм и три-

умфализм сталинской эпохи (с небольшим перерывом на время войны) — мальчишеский

1 Согласно классикам феноменологии, под интенциональной сущностью понимается реальная, материально выраженная сущность, отсылающая к иным, в том числе идеальным сущностям. По мнению Романа Ингар-дена, наиболее выдающегося представителя феноменологической школы в литературоведении, интенциаль-ными бытийными сущностями являются все произведения искусства [Подробнее см.: 24, с. 243 – 244, 453 – 454].


утопизм и своеобразный «частушечный» лиризм хрущевской оттепели — советский дека-

данс и пародийно-саркастический лиризм так называемой эпохи застоя, «чернушный» экс-

гибиционизм времен перестройки — постмодернизм девяностых... Москва располагалась в

самом эпицентре исторических процессов, приводивших к таким спектакулярным духов-

ным и стилистическим переменам. Вот почему и в песнях о Москве так ярко отразился ме-

няющийся дух времен.

Я выбрал для анализа четыре песни. Они были написаны в разные периоды совет-

ского эпизода русской истории. Каждая несет отпечаток быта, нравов, мышления и чаяний

своего времени. Тесные рамки журнальной статьи не позволяют хотя бы бегло коснуться

специфики исторического контекста, в который вписывалась каждая песня, и рассмотреть

взаимодействие разных песен того или иного периода, а ведь без такого рассмотрения об-

щая картина неизбежно оказывается представленной в упрощенном виде. Но «есть ли на

свете человек, который мог бы обнять необъятное?» [16, с. 208] Второе необходимое огра-

ничение состоит в том, что я решил ограничиться советской эпохой, так как в отношении

происходивших в те годы культурных процессов она представляет законченное целое —

своего рода сверхтекст с началом, концом и внутренней логикой развертывания смысла1.

Обратимся к текстам и попытаемся постичь их стиль и их дух.

Песня старого извозчика (1935) Слова Якова Родионова, музыка Никиты Богословского

Г о л о с : Эй, извозчик! И з в о з ч и к : Какой я тебе извозчик? Г о л о с : А кто? И з в о з ч и к : Я водитель кобылы! Только глянет над Москвою утро вешнее, Золотятся помаленьку облака, Выезжаем мы с тобою, друг, по-прежнему И, как прежде, поджидаем седока. Эх, катались мы с тобою, мчались вдаль стрелой, Искры сыпались с булыжной мостовой! А теперь плетемся рысью по асфальтовой, Ты да я поникли оба головой. П р и п е в :

1 Можно, однако, поступить иначе — например, рассмотреть в качестве супертекста русскую культуру всего двадцатого века (допустим, период с 1905 по 1999 год). Тогда следовало бы начать исторический обзор с анонимной городской песни «Москва златоглавая» («Москва златоглавая, / Звон колоколов, / Царь-пушка державная, / Аромат пирогов...» [10, с. 143]), а закончить, видимо, «Москвой» Олега Газманова, 1997 («Москва. Звонят колокола. / Москва. Златые купола. / Москва. По золоту икон / Проходит летопись времен» [12]).


Ну, подружка верная, Тпру, старушка древняя, Стань, Маруська, в стороне, Наши годы длинные, Мы друзья старинные, Ты верна, как прежде, мне. Я ковал тебя отборными подковами, Я пролетку чистым лаком покрывал, Но метро сверкнул перилами дубовыми, Сразу всех он седоков околдовал. Ну и как же это только получается? Всё-то в жизни перепуталось хитро: Чтоб запрячь тебя, я утром направляюся От Сокольников до Парка на метро [10, с. 250].

Эту песню исполнял Леонид Утесов, знаменитый джазовый певец, в то время уже

всем известный по фильму Григория Александрова «Веселые ребята», где он сыграл роль

пастуха-джазмена Кости Потехина. Ее появление было приурочено к открытию первой

очереди Московского метрополитена им. Л. М. Кагановича 15 мая 1935 года, и она очень

быстро превратилась в популярный шлягер.

Песня написана очень редким для русской версификации размером — шестистоп-

ным, так называемым пляшущим хореем. Задорная музыка Никиты Богословского, извест-

ного всей России балагура и пересмешника, органически не переносившего патетики1,

также напоминает кадриль — танец городских окраин, шутливый, мещанский или «фаб-

рично-заводской». Песня поется «вразвалочку», так как мелодия и аккомпанемент имити-

руют ритм идущей шагом лошади и цокот ее копыт.

Любопытна и лирическая ситуация, представленная в тексте песни. Это ни к чему

не обязывающее балагурство, неторопливый шутливый монолог, обращенный к лошади

Маруське. Тем самым (вряд ли сознательно и преднамеренно) травестируется монолог из-

возчика Ионы Потапова из рассказа Чехова «Тоска» (1886). Лошадь же в исторической си-

туации тридцатых годов вырастает до роли символа отсталости. Еще в поэме «Сорокоуст»

(1920) Сергей Есенин писал о жеребенке, который не в состоянии победить нашествие

«стальной конницы» — паровоза и трактора. «Последний поэт деревни» понимал, что за- 1 Об остроумии Богословского и его умении разыгрывать ходили легенды. Вот одна из них. Однажды Исаака Дунаевского разбудил среди ночи телефонный звонок: «Товарищ Дунаевский? Исаак Осипович? Вы никуда не собираетесь уходить? Оставайтесь дома: через час с вами будут говорить из Кремля». Дунаевский развол-новался, забегал по квартире, на всякий случай стал собирать вещи, класть две смены белья в чемодан. Через полчаса опять звонок: «Вы дома? Никуда не ушли? Очень хорошо. Через полчаса с вами будут говорить из Кремля». То же самое повторилось через пятнадцать минут и еще через десять: «Через пять минут с вами будут говорить из Кремля». Наконец за минуту до рокового момента раздался звонок и хриплый голос с сильным грузинским акцентом произнес: «Товарыщ Дунаэвский? Исак Осыпович? Очэн харашо. Чэрэз мы-нуту с вамы НЭ будут говорыт из Крэмля!».


мена живого коня машиной не только неизбежна, но и желательна для прогресса и благо-

получия (об экологии тогда еще никто не слышал). В романе Ильи Ильфа и Евгения Пет-

рова «Золотой теленок» (1933) Остап Бендер в качестве участника автопробега «по бездо-

рожью и разгильдяйству» произносит дежурный слоган: «Железный конь идет на смену

крестьянской лошадке» [6, с. 60]. И, наконец, лошадка как олицетворение вековой отста-

лости русской деревни активно присутствует в фильме Сергея Эйзенштейна с симптома-

тичным заглавием — «Старое и новое» (1929), который вышел на экраны под заглавием

«Генеральная линия» и был посвящен коллективизации деревни. То же самое можно было

сказать и о городской лошади: цокот ее копыт, ржание, равно как крики уличных торгов-

цев и зазывал и, конечно, ворчанье извозчиков напоминали о нэпе, нэп же ассоциировался

с дореволюционной Россией.

Однако Маруська в «Песне старого извозчика» — хоть и «отсталая», но симпатич-

ная — не меньше, чем есенинский жеребенок. Жалко, что такие Маруськи скоро совсем

исчезнут с московских улиц. Лошадка идеально вписывается в природу, в нехитрый ланд-

шафт, который представляет из себя и дорогой великий город, и больше, чем город:

«Только глянет над Москвою утро вешнее, / Золотятся помаленьку облака...». Она работя-

щая, как и ее хозяин: оба они любят порядок, делают всё добротно, оба куда как далеки от

обломовщины («Я ковал тебя отборными подковами, / Я пролетку чистым лаком покры-

вал»). За балагурством извозчика скрывается профессиональная честь горожанина, масте-

ра, чуждого безалаберности, пресловутому «шаляй-валяй». И даже можно сказать, что им

присущ динамизм, но динамизм особого рода — славянского удальства и лихачества1, го-

голевской птицы-тройки с ее «черт побери всё». Динамизм этот выражается глаголами

движения — катались и мчались, однако эти глаголы употребляются в прошедшем време-

ни, так как это было, но уже больше не будет. Всё в прошлом. Теперь же (снова глаголы

движения — в настоящем времени) лошадка и извозчик плетутся рысью, поникнув голо-

вой. Былой динамизм исчерпан, жизненная энергия безымянных героев дореволюционной

поры и ее пародийного отголоска — нэпа иссякает: «Наши годы длинные, / Мы друзья

старинные». Времена старорусского, полуазиатского лихачества миновали — настало

время социалистического американизма — технического шика и разумно организован-

ного комфорта. Но как много тепла и уважения к старине! Ведь выражение «друзья ста-

ринные» (а это лучше, чем просто старые) и фраза «ты верна, как прежде мне» конноти-

руются положительно, без тени иронии: это знак глубочайшего уважения.

1 Можно было бы написать «русского удальства», но не надо забывать, что удальство польское, венгерское, сербское или хорватское если и отличается от него, то только «количественно», но не качественно.


«Но метро сверкнул перилами дубовыми / Сразу всех он седоков околдовал». Про-

гресс неумолим. Но полноте, так ли уж враждебен старый полуграмотный мастер своего

дела (метро у него — мужского рода, и это едва ли не самая удачная находка поэта Я. Ро-

дионова) победной поступи прогресса? Небось, ему нравится ездить каждое утро от Со-

кольников до Хамовников в голубом вагоне с сиденьями из натуральной кожи и никелиро-

ванными поручнями. Ему, конечно, по-человечески жалко Маруську, жалко милую стари-

ну, но просвещение и комфорт прельстили и его: это однозначно вытекает из юмористиче-

ской концовки. Настоящий враг и старого извозчика, и «мещанских» удобств в американи-

зированном варианте в добродушной, шуточной песне не упомянут, но современники ско-

рее всего, знают, кто он. Он — это революционный аскетизм, холод абстрактных авангар-

дистских конструкций, стеклянных спиралей, Летатлинов; это дерзновенные замыслы го-

лодранцев — Чепурных и Копенкиных. Стиль новой эпохи, эпохи недавно начавшихся

тридцатых годов характеризуется далеко не во всем, но во многом возвращенной душев-

ной теплотой и тоской по уюту, удобству, изяществу — всему тому, что злые русские язы-

ки еще в XIX веке презрительно именовали мещанством. Дух же этой эпохи был достаточ-

но противоречивым. Надвигалось неведомое новое, но мало кто еще понимал, что это та-

кое: слова «тоталитаризм» никто еще не знал. А людям так хотелось верить, что грядущий

социализм, успокоившийся двадцать лет спустя после революционных боев, принесет не

только «для страны», «для трудящихся», «для всего прогрессивного человечества», но и

для реальных живых людей такое новое, за которым скрывается хорошо забытое старое.

Напомню о некоторых пускай немногочисленных, но знаменательных новых реалиях ста-

линской эпохи, правда, появлявшихся в разные ее периоды и в связи с разными обстоя-

тельствами, в том числе в связи с начавшейся войной, которая вынудила власти возродить

некоторые дореволюционные формы и обычаи. Это новый ресторан со стерляжьей ухой на

Северном (химкинском) речном вокзале, новая военная форма с погонами вместо ромбов и

кубарей, возвращение к дореволюционным званиям и рангам в армии, это школьная форма

(гимнастерки военного образца для мальчиков и темные платья с фартуками для девочек),

это раздельное обучение в школах, это мода на классические бальные танцы, это ренессанс

(по крайней мере в некоторых среднеинтеллигентских кругах) целомудренно-рыцарского

отношения к женщине1. От таких новшеств веяло не строительством коммунизма, а —

toutes proportions gardéеs — доброй старой Россией.

О живой, теплой — но не деревенской — субстанции природы и ее присутствии в

большом городе (то есть в топосе «антиприродном» по определению) напоминает и палит-

1 Эти и подобные факты подтверждает доживший до наших дней очевидец [См.: 7, с. 170 – 171].


ра упоминаемых в песне классических стихий. Чистой и холодной — успокаивающей —

воды в тексте совсем нет, разве что облака, но они не играют существенной роли в раскры-

тии замысла. Нет и сырой земли, коль скоро Москва стремительно освобождается от вся-

кой «деревенщины», но зато есть подземелье — преисподняя, превращенная в райские хо-

ромы1. Есть нагретый солнцем камень булыжной и асфальтовой мостовой, есть сверкаю-

щий огонь (искры из-под колес пролетки и блеск перил в метро), есть и дерево — но не

живой растущий на земле организм, а материал для всякого рода строительных и ремес-

ленных работ, всё равно что металл («Я ковал тебя отборными подковами, / Я пролетку

чистым лаком покрывал, / Но метро сверкнул перилами дубовыми...»). В результате полу-

чается довольно редкая в русской культуре (и удачная) контаминация двух стихийных

сфер — природно витальной и урбанистически витальной.

Современному наблюдателю с исторической дистанции совершенно ясно, что сере-

дина тридцатых годов — это уже время распространения (хотя бы в официальной сфере)

тоталитарного искусства — иными словами, «Культуры Два»2. Однако это еще не пик

соцреализма, не конфликт хорошего с лучшим, не «Кавалер Золотой Звезды» и не «Кубан-

ские казаки». До полного триумфа идеологии и эстетики победившего счастья было еще

далековато, а нэп с допустимостью, до поры до времени, всякого рода человеческих слабо-

стей, грешков, а также травестирования, розыгрышей, иронического сказа и прочих «ро-

димых пятен капитализма» кончился совсем недавно, а вернее, не совсем еще кончился, а

кое-где еще догорал. Память о нем была свежа, а отношение к интересному, но неустойчи-

вому, ненадежному, полунищенскому существованию в двадцатые годы было, по всей ви-

димости, амбивалентным. Ностальгия по «мирному времени»3, о котором напоминали не-

многие сохранившиеся извозчики, горшки с геранью на подоконниках и булыжная мосто-

вая на боковых улицах (а в провинции и на главных), причудливо сочеталась с мечтою о

блистательном прогрессе — летящих аэропланах, несущихся экспрессах, освоении Севера,

а быть может, и межпланетного пространства. Той важной сферой, в которой патриархаль-

ная утопия мирно сосуществовала с экспансионистско-футуристической мечтой о власти

над небом и о машинно-кнопочном рае, была сфера комфорта, бытовых удобств. Аске-

тический эксцентризм и утопизм двадцатых годов презирал комфорт, а всеобщее призна-

ние не только права жить «удобно и просторно»4, но и предпочтение комфорта и даже

1 О райских, небесных мотивах в архитектуре и декоративном убранстве метро подробнее см. мою статью [25, с. 205 – 220]. 2 Взаимное противостояние Культуры Один (левого авангарда двадцатых годов) и Культуры Два (тоталитарной идеологии и тоталитарного искусства) исследовано в классическом труде Владимира Паперного [18, с. 18 – 19]. 3 Мирным временем москвичи, родившиеся до революции, называли период до первой мировой войны. 4 Цитирую В. В. Маяковского, стихотворение «Кем быть?» (1928).


своеобразного американизма (вспомним комедийные роли «англизированной» Любови

Орловой в фильмах Г. В. Александрова) романтике пулеметов и тачанок становится одним

из реальных духовных достижений измученного русского общества в тридцатые годы —

эпоху победившего сталинизма. Рискну утверждать, что самые широкие его круги, от ин-

теллектуально-артистической элиты до патриархального крестьянства, верили в то, что

только социализм, каким бы жестоким и бездушным он ни был, способен посадить мужика

за парту, а его сына за штурвал самолета, подарить людям квартиры со всеми удобствами,

залить вековую грязь асфальтом, построить многоэтажные кварталы вместо серых бревен-

чатых изб, заменить лошадку трактором, пустить под землей голубые экспрессы метро...1

* * *

Песня о Москве (1941) Из кинофильма Ивана Пырьева «Свинарка и пастух» Слова Виктора Гусева, музыка Тихона Хренникова

Хорошо на московском просторе! Светят звезды Кремля в синеве. И, как реки встречаются в море, Так встречаются люди в Москве. Нас веселой толпой окружила, Подсказала простые слова, Познакомила нас, подружила В этот радостный вечер Москва. П р и п е в : И в какой стороне я ни буду, По какой ни пройду я тропе, — Друга я никогда не забуду, Если с ним подружился в Москве. Не забыть мне очей твоих ясных И простых твоих ласковых слов, Не забыть мне московских прекрасных Площадей, переулков, мостов. Скоро станет разлука меж нами, Прозвенит колокольчик: «Прощай!» За горами, лесами, полями Ты хоть в песне меня вспоминай. П р и п е в . Волны радио ночью примчатся

1 Московский старожил и москвовед Юрий Федосюк вспоминает всеобщую радость и гордость жителей ба-раков и коммунальных квартир при виде великолепных станций метро и сверкающих чистотой вагонов [См.: 19, с. 62, 66].


Из Москвы сквозь морозы и дым. Голос дальней Москвы мне казаться Будет голосом дальним твоим. Но я знаю, мы встретимся скоро, И тогда, дорогая, вдвоем На московских широких просторах Мы опять эту песню споем [10, с. 205].

О поэте Викторе Гусеве, который был автором слов этой широко известной песни,

сейчас мало кто помнит, — иное дело «относительно молодой» Тихон Хренников, извест-

ный музыкальный функционер, многолетний председатель Союза композиторов СССР1.

Гусев был создателем всем известных, хрестоматийных слоганов сталинской эпохи, мно-

гие из которых и позднее использовались в целях поэтической пропаганды. Автор этих

слов, к примеру, помнит, что в хрущевские времена учебник «Родная речь» для первого

класса восьмилетней школы открывался четверостишием Гусева (цитирую по памяти):

Мы дети заводов и пашен, И наша дорога ясна. За детство счастливое наше Спасибо, родная страна!

Вдохновенный трехстопный анапест захлестывает нас с первой строки, которая сра-

зу вводит нас в особую атмосферу песни — захватывающую, уносящую вдаль в экстатиче-

ском порыве: «Хорошо на московском просторе!» Плохо на нем быть ни в коем случае не

может, но автор всё равно утверждает, восклицая: ХОРОШО! Огромную роль во всем этом

играет музыка. Мотив песни — это вальс, бальный танец, который момент своего появле-

ния во второй трети XIX века считался слишком эротичным, а главное, пошлым, «буржу-

азным». В ХХ веке буржуазная родословная вальса была напрочь забыта и он стал больше

ассоциироваться с головокружительной романтической страстью, молодостью, с хорошо

воспитанными юношами и девушками в белых платьях, чем с легкомысленными оперет-

тами Кальмана и вкусами богатых промышленников. В России было еще другое. Увлече-

ние вальсом и белыми платьями пришло на смену аскетической эстетике гражданской

войны, популярной в кругах оставшихся в живых «старых большевиков». В то же самое

время нет никакого сомнения, что «Песня о Москве» — один из вершинных, эталонных

текстов соцреализма сталинской поры. Но ведь соцреализм высшей степени эклектичен: в

нем нетрудно найти элементы классицистического нормативизма, сентиментального мело-

драматизма, романтической мистики и патетики, реалистического правдоподобия и быто-

визма и даже модернистского аморализма в ницшеанском духе (допустим, у Горького). Но 1 В семидесятые годы по Москве ходил анекдот: «Председателем правления Союза композиторов СССР был назначен „молодой” Тихон Хренников, а председателем правления Союза советских писателей — старый хрен Тихонов».


в первую очередь это socialist dream — мечта о красивой жизни. Мечта человека бесправ-

ного и нищего, привыкшего к вековой борьбе за существование.

Песня по-своему лирична, но ее лирический субъект в достаточной степени нетипи-

чен. Это — МЫ. В фильме песню поют по очереди свинарка Глаша (Марина Ладынина) и

пастух Мусаиб (Владимир Зельдин). Они-то и есть «мы» в первом приближении — он и

она, влюбленная пара. Текст написан таким образом, что может быть и женским, и муж-

ским, и их общим высказыванием (за исключением третьего «мужского» куплета). Но за

свинаркой и пастухом скрывается иное «мы» — в с е м ы , все дети Страны Советов, мно-

гонациональный советский народ. Это всем нам хорошо на московском просторе, это все

мы встречаемся в столице нашей Родины Москве, чтобы разъехаться по всем уголкам

нашей необъятной страны и снова когда-нибудь встретиться у стен Кремля. Гусев вполне

сознательно применяет здесь прием «МЫ-повествования», характерного для эпопей и

соцреалистических монстров.

Но «Песня о Москве» — не монстр, она на самом деле поэтична, и недаром ее лю-

бят и охотно исполняют в наше время. Дело в том, что, как гениально доказал Михаил

Бахтин, каждому человеку присуще желание время от времени потерять голову, отбросить

прочь благоразумие и поучаствовать в карнавале, субъектом которого является народное

«мы» [См.: 2]1. Подобным образом теряют голову герои фильма Пырьева; теряют ее и «все

советские люди», которые смотрят этот фильм и слушают эту песню, ведь карнавал — это

праздник, во время которого забываешь о повседневных заботах. У этого праздника суще-

ствует свое пространство, своя, как сказал бы Бахтин, «площадь». Это Всесоюзная сель-

скохозяйственная выставка (ВСХВ), перед самым началом войны игравшая в идеологиче-

ском плане такую же колоссальную пропагандистскую роль, как метро в 1935 году. Это

был настоящий «сад чудес»: с дворцами-павильонами, хорошими ресторанами, огромной

статуей Сталина перед павильоном «Машиностроение»2, а уже после войны — с незабыва-

емым фонтаном «Дружба народов», колосальным золотым снопом, украшенным фигурами

в костюмах народов СССР. Согласно официальной идеологии, «общенародное» государ-

ство подарило это чудесное пространство вечного праздника своему народу и в первую

очередь — труженникам-избранникам, мифическим свинаркам и пастухам.

1 Известный исследователь и последователь Бахтина Владимир Турбин, преподававший на филологическом факультете Московского университета с 1953 по 1993 год, в личной жизни человек абсолютно карнавальный, считал должным выводить студентов из своего семинара на первомайскую демонстрацию, считая ее разно-видностью карнавала. Перед трибуной Мавзолея студенты поднимали к небу на вытянутых руках свои кур-совые работы. 2 Со второй половины 1960-х годов — «Космос». На месте фигуры Сталина была поставлена ракета, вынес-шая на орбиту космический корабль «Восток» с человеком на борту.


Однако карнавал Гусева, Хренникова и Пырьева — далеко не бахтинский карнавал.

Прежде всего в глаза бросается то, что в отличие от «Песни старого извозчика» герои

«Песни о Москве» не иронизируют, не шутят и не смеются. Их любовь к столице, к со-

ветской Родине и друг к другу — дело совершенно серьезное; в их мире нет и принципи-

ально не может быть никаких проявлений «дурачества» и шутовства: сатира нужна для то-

го, чтобы морально уничтожать врагов, юмор — чтобы указывать на невинные слабости и

недостатки. Но разве возможен народный карнавал без смеха? Нет, невозможен. Видимо, в

данном случае мы имеем дело с одним из проявлений соцреалистической псевдокультуры

— псевдокарнавалом1. Чтобы определить его сущность, приглядимся к тексту песни, к

его семантической структуре поближе.

Его автор без всякого сомнения любит и предпочитает мыслить пространством2.

Он любит всё большое, широкое и высокое. Ему хорошо на просторе большого города, а

красные звезды на башнях напоминают ему о далеких космических светилах, которые то-

же «горят в синеве». Счастливые встречи незнакомых людей (под которыми вообще-то го-

воря подразумеваются влюбленные пары, но речь об этом не ведется) напоминают ему

слияние широких и могучих рек в еще более необъятном и могучем море. Москва затяги-

вает, как омут, захлестывает волнами — колыхающейся «веселой толпы», звуков вальса,

песен, рева и гудков несущихся автомобилей. Любопытно, что слово толпа, понятие отри-

цательное, употребляется с эпитетом веселая, превращаясь таким образом в феномен, до-

стойный уважения или даже восхищения — в коллектив или, еще лучше — в народ. А в

русской традиции постоянным эпитетом к слову народ является слово простой. Народ,

конечно, стихия, подобная то земле, то огню, то, как у Гусева, воде, а стихия — вещь не-

предсказуемая, опасная, но в ситуации желаемого или обязательного общения народная

стихия учит быть простым — вот и сейчас она «подсказала простые слова». В свое время

Онегин и Рудин не умели прислушаться к голосу простого народа, ибо хотели понять мир

и самих себя во всей сложности, всё размышляли да рассуждали — вот и не смогли взять

да и просто сказать Татьяне и Наталье: «Я вас люблю». Это-то и есть те «простые слова»,

которые подсказывает народное «мы». Для него всё просто, по крайней мере в теории

соцреализма. И упаси Бог сомневаться в подлинности своего чувства, которое так легко

задушить рефлексией.

1 Как указывалось ранее, соцреализм представляет из себя эклектический слепок эрзацов предыдущих куль-тур: в нем мы найдем псевдомифологию, псевдофольклор, псевдоэпос, псевдоиконопись, псевдоренессанс, псевдобарокко, псевдоклассицизм, псевдосентиментализм, псевдоромантизм, псевдореализм — список мож-но продолжить. 2 Одно из любимейших занятий великорусов [Ср.: 4]. Сергей Аверинцев также неоднократно замечал, что русский человек не устоял перед соблазном больших географических пространств. [См.: 1, с. 210 – 220].


Гораздо лучше (и проще) предположить, что голливудско-мосфильмовские страсти

не могут не быть настоящей любовью, а следовательно, отдаться стихии бесхитростной —

«простой» или «народной» влюбленности, то есть дружбы, на эвфемистическом «народ-

ном» языке. Ведь возлюбленный в фольклоре именуется «зазноба» или «мил сердечный

друг». В полном соответствии с этим по-своему очаровательным народным эвфемизмом в

припеве поется: «Друга я никогда не забуду, / Если с ним подружился в Москве».

Но вернемся к пространству. Второй куплет открывается великолепным психологи-

ческим параллелелизмом: «очи ясные» возлюбленной/-ого (снова фольклор!) и ее/его

«простые, ласковые» слова сравниваются в момент любовного экстаза с площадями, пере-

улками и мостами (разумеется, московскими и прекрасными) — какой смелый, небывалый

поэтический ход! Откуда такие ассоциации? Но посмотрим на вторую половину куплета, в

которой как ни в чем не бывало, почти через запятую, в такт всё той же чарующей мело-

дии вальса говорится о неизбежной скорой разлуке, о прощании. Лирический герой соцре-

алистического шлягера не останется жить в Москве, ибо он человек простой. Он знает, что

судьба в любой момент может забросить его в ту или иную дальнюю сторонку (опять

фольклор, опять «народное» словечко), и ему от этого только лучше, ведь он «мыслит про-

странством». Разлука с любимой, которая живет, а главное, трудится на благо народа в

другой «дальней сторонке» нашей необъятной страны (но ни в коем случае не за грани-

цей!) в данном случае неизбежна. Герои любовного романа вернутся к своей обычной про-

заической жизни, к тяжелой работе — к овцам, к свиньям. И там не будет ни широких

площадей, ни монументальных мостов из гранита, ни фонтанов с золочеными фигурами

колхозниц. Там будет большое необжитое пространство — пустые, безлюдные горы, леса

и поля. Этим пространством мы все очень гордимся (по крайней мере так считает подав-

ляющее большинство великорусов), но жить в нем нелегко и неуютно, а надежды на то,

что когда-нибудь оно станет цивилизованным, как Швейцария, нет ни у кого, несмотря на

любые заверения и любые действительные усилия очередных режимов и правительств. И

даже конфетно-лакированный фильм Пырьева не в силах этого скрыть, даже в нем есть

драматическая сцена сражения с волками и сцена трудных поросячьих родов — разумеет-

ся, по-оперетточному драматические.

Но в самом центре этого большого пустого пространства есть Москва — обитель

счастья, вечный праздник, куда стремятся сердца всех страждующих от тяжелых трудов и

тоскующих по большой любви. Москва — обладающий чудотворной силой сакральный

Центр. Обратимся к третьему куплету. Посылаемые столицей радиоволны (энергия, флюи-

ды, влияние) преодолевают любые пространства, доходят всюду даже кромешной поляр-


ной ночью, «сквозь морозы и дым». Голос Центра мил и сладок, как голос любимой. Такая

любовь вечна и нерушима, залогом тому сама Москва. А за Москвой спрятана немая ме-

тонимия: залогом самых чистых, высоких чувств является сам Кремль и даже сам Хозя-

ин1, а это — сила. И каков образ: черная морозная ночь, адский холод, дым от костров и из

печных труб, ветер гудит, а тут в окошке горит огонек, звучат позывные («Широка страна

моя родная»), голос Левитана, «Марш энтузиастов»!..2 Патетическая антитеза с гарантиро-

ванной победой добра — точнее, того, что в данном случае принято считать добром: «мил-

сердечные друзья» снова встретятся в Москве и всё закончится шумной и веселой свадь-

бой, как в сказке, как в народном эпосе, как в «Дафнисе и Хлое»...3 Горько!

Коль скоро я опять заговорил о народной фантазии, то позволю себе вернуться к

разговору о карнавале. Москва в песне Хренникова и Гусева — это вечный, безмятежный

и радостный праздник. Этим она сродни карнавалу. Сродни ему она также потому, что она

предстает как четко обозначенный сакральный топос, а что до сакральности карнавала при

всей его материально выраженной низменности — это факт несомненный, давно доказан-

ный. Средневековый человек напивается и ведет себя непристойно, так как верит, что путь

на небо лежит через преисподнюю, куда надо упасть, чтобы затем воскреснуть праведни-

ком [Ср.: 18, с. 6 – 29]. Но разве можно вести себя непристойно (блевать, испражняться,

совокупляться и т. п.) в сталинской Москве в эпоху высокого соцреализма? Вопрос явно

риторический. В традиционной народной культуре (в понимании Бахтина) можно и долж-

но было непристойно себя вести на земле, ибо место благообразного поведения было за-

креплено за небом. Но в том-то и дело, что в отличие от всех предыдущих религиозно мо-

тивированных культур культура соцреализма не знает понятия трансцендентности. Она

располагает свой сакральный центр в реальной действительности, называет его всем из-

вестными именами — Советский Союз, Москва, Кремль и даже позволяет туда поехать

каждому, за исключением подследственных, заключенных и спецпереселенцев. Этот по-

добный раю Центр, как и положено в добротно сложенном мифе, со всех сторон окружен

если не профаническими, то относительно дикими, некультурными пространствами, где

трудятся смертные в поте лица своего. А в раю, даже в земном, не блюют и не совокупля-

1 Данный метонимический ряд (сама Москва — сам начальник — сам х(Х)озяин — сам батюшка и т. п.) в русском языке весьма продуктивен. 2 Незабываемые слова В.И. Лебедева-Кумача: «Нам нет преград ни в море, ни на суше, / Нам не страшны ни льды, ни облака. / Пламя души своей, знамя страны своей / Мы пронесем через миры и века!». Образ, заклю-ченный в последнем стихе — воплощение поистине тоталитарного хронотопа, в котором, вопреки Бахтину, определяющую роль играет не время (века), а пространство (миры). Одним словом, «мысль пространством». 3 Подобной аналогии никто не проводил, но она напрашивается. Замысел сценария о двух идиллических влюбленных, пастухе и свинарке (почти пастушке), которым на каждом шагу угрожают неблагоприятные случайности и стечения обстоятельств, мог быть навеян буколическими мотивами прежних литературных эпох, начиная с античной древности (ср. роман Лонга «Дафнис и Хлоя»).


ются. Любовники называются там друзьями, выражения страстных желаний взаимного об-

ладания — простыми словами. И еще в соцреалистическом сакральном центре никто не

смеется над кем-то и над чем-то. В «Марше веселых ребят» Лебедева-Кумача поется: «Мы

будем петь и смеяться, как дети». А это значит смеяться ангельски беззлобно, громко

улыбаться. А в настоящем карнавале фамильярничали со святынями и даже высмеивали

божество [См.: 2, с. 83 – 90]. Там господствовала веселая относительность, тогда как в вы-

соком соцреализме господствует односторонняя, патетически благопристойная серьезная

радость. Соцреалистическая Москва — это тот самый «официальный праздник», о кото-

ром также упоминает Бахтин, противопоставляя ему подлинный карнавал. У Москвы есть

объект, требующий по отношению к себе «удивление, благоговение, пиететное уважение»

[2, с. 267]; мало того — таких объектов несколько, они вполне реальны, некоторым из них

можно написать письмо, увидеть их на трибуне. Примечательно, что и тут пространство, а

точнее, место, чисто по-русски господствует над временем: праздником оказывается не

некий chronos, а некий topos.

Как можно определить стиль эпохи, отразившийся в мелодии и словах «Песни о

Москве»? Одним из возможных его определений могло бы стать такое: простая, всем по-

нятная задушевная патетика. На языке музыки можно было бы это выразить словами:

марш и вальс, слитые воедино1. Патетика вещь серьезная, и потому не может здесь быть

никакого «мещанства», никаких мелкобуржуазных кадрилей, никаких Марусек, никаких

дубовых перил. Мы же говорим о вещах возвышенных; нам не пристоит, подобно уни-

тазному слесарю из рассказа Михаила Зощенко «Аристократка», интересоваться в театре,

как там работает водопровод и канализация. А потому и стиль должен быть возвышен-

ным, романтически приподнятым, тщательно очищенным от фамильярности. Коль скоро

это песня для народа, то ее слова должны быть простыми и задушевными, чтобы весь

народ — изначально карнавальный, фамильярный, не терпящий официальности — ее по-

нял и чтобы всем она понравилось. Решить эту нелегкую задачу можно двумя способами.

Первый — это активизировать дремлющую в массах ненависть к воображаемым врагам

или просто зависть к богатым соседям — пусть все они сдохнут. Другой способ — это

возбудить в народе «жалостную», лирическую струнку, чтоб за душу взяло. Вальс Хрен-

никова в этом смысле удался на славу: он подхватывает, кружит голову, уносит в синие

заоблачные дали, заставляет на мгновение забыть все невзгоды. В pendant к нему звучат

слова Гусева: тут и простор, и синева, и море, и очи ясные, и морозы, и дым... А какие

звучные «многоэтажные» рифмы: на просторе — море, синева — слова — Москва! И,

1 Недаром эпоха соцреализма изобилует с большим талантом скомпонированными маршами и вальсами.


удивительная вещь: читая и слушая это, великолепно отдаешь себе отчет в том, что всё это

отчаянная пошлятина, но тем не менее пошлятина милая, задушевная, и она действитель-

но овладевает душой и уносит ее в синюю сладкую даль.

Почему же? Ответ на этот вопрос тесно связан с загадкой духа сталинской эпохи.

Ее нельзя свести лишь к массовым преступлениям против человечности, террору и страху

перед террором, который порождал неплохо уже изученную психологию Гулага. К сожа-

лению, не всё так просто. Нехитрая мифология этой эпохи имела и очень неплохо даже не

продуманную, а прочувствованную положительную сторону. Песни Дунаевского и Хрен-

никова, музыкальные комедии Александрова и Пырьева, тексты Гусева и Лебедева-Кумача

отвечали действительным, глубоко оправданным психологическим потребностям изму-

ченного общества и в первую очередь слабо просвещенным народным массам. Более того:

многие из созданных тогда и выдержанных в соцреалистической конвенции произведений

искусства выдержали испытание временем. В начале XXI века их с удовольствием смотрят

и слушают и люди из низов, и высокообразованные интеллектуалы. Дело, видимо, тут в

том, что эти тексты культуры действуют главным образом не на интеллект, а на интуицию,

перцепцию и неизъяснимые высокие чувства, — радость, страх, любовь и ненависть. Они

одурманивают, унося наше воображение ввысь и вдаль, подобно наркотическому опьяне-

нию, для определения которого в польском языке существует меткое, вполне соцреалисти-

ческое по духу словечко — odlot. И еще одно, не менее важное обстоятельство: соцреа-

лизм на каждом шагу использует принцип классического катарсиса, а катарсис психически

благотворен для всех людей во все времена. Жестокие удары судьбы должны быть пре-

одолены, коварные враги уничтожены, преступники наказаны; одним словом, добро долж-

но одержать победу над злом, и тогда в душе наступает великое очищение. Остается толь-

ко договориться, что считать добром, а что злом, но это уже мелочи...

И последнее. Наркотические галлюцинации соцреализма представляют из себя один

из членов амбивалентной оппозиции, лежащей в основе Культуры Два. Чтобы объяснить

свою мысль, позволю себе привести маленький фрагмент из репортажа Веры Жаковой, по-

священного девушкам-строительницам метро.

В первой комсомольской комнате, где ослепительно белые постели, белые табуретки, тюлевые

облака на окнах и голубые цветы абажуров, просыпаются бетонщицы, проходчицы и слесаря. Многие

пришли из деревенских, пропитанных вековой грязью окраин. Теперь они научились чистить зубы, мыть-

ся и сарафаны сменили на ловкие платья из белого полотна [5, с. 63] (курсив мой. — В. Щ.).

Отныне многое становится понятным. За духом сталинской эпохи скрывается ее со-

циально-экономическая сущность: искусственно вызванный голод, массовый исход кре-


стьян в города, форсирование индустриализации, ускоренная и зачастую насильственная

урбанизация. И более древние, веками действовавшие факторы — бедность, бескультурье

и невежество. Socialist dream не был бы столь прост по смыслу и столь привлекателен для

подавляющего большинства населения, если бы не крайняя нищета, на фоне которой со-

здавались мифы, сказки, эпопеи и мелодрамы Страны Советов. Она-то и была единствен-

ной альтернативой массовому наркотическому отравлению. Tertium non datur.

* * *

Я шагаю по Москве (1963) Из одноименного кинофильма Георгия Данелия

Слова Геннадия Шпаликова, музыка Андрея Петрова

Бывает всё на свете хорошо, В чем дело — сразу не поймешь. А просто летний дождь прошел, Нормальный летний дождь. Мелькнет в толпе знакомое лицо, Веселые глаза, А в них блестит Садовое кольцо, А в них бежит Садовое кольцо И летняя гроза. А я иду, шагаю по Москве, И я еще пройти смогу Соленый Тихий океан, И тундру, и тайгу. Над лодкой белый парус распущу, Пока не знаю, с кем. А если я по дому загрущу, Под снегом я фиалку отыщу И вспомню о Москве... [10, с. 210].

Эту песню написали два молодых человека: композитору Андрею Петрову в

1963 году было 33 года, а поэту Геннадию Шпаликову, автору сценария фильма «Я ша-

гаю по Москве» — всего 261. В его заключительной сцене Никита Михалков, в то время

22-летний студент последнего курса ВГИКа и однокурсник Шпаликова, напевал — по-

чти насвистывал — эту песню своим абсолютно непрофессиональным, «непоставлен-

ным» голосом, вбегая по эскалатору на станции метро «Университет», которую открыли

четыре года назад, в 1959-м2.

1 Шпаликов был также автором сценария культовых фильмов «Застава Ильича» (реж. Марлен Хуциев, 1962), «Иваново детство» (реж. Андрей Тарковский, 1962) и «Я родом из детства» (реж. Виктор Туров, 1966). 2 Читатель может прослушать запись этого незабываемого исполнения на сайте www.sovmusic.ru.


Определить дух этой песни, которая плоть от плоти своей эпохи, очень просто.

Это мальчишеский задор или его синонимы — бунт прыщатых, поколение

«Пшекруя»1, юношеская наивность, молодо-зелено. Обратимся, однако, к анализу само-

го художественного факта.

Ритм музыки Петрова и стихов Шпаликова — сочетание пятистопного и четы-

рехстопного ямба, счастливо-беззаботное щебетание с легким подпрыгиванием. Впро-

чем, музыка (скорее рассчитанная на скрипку и духовые инструменты, чем на форте-

пьяно) очень мелодична, благодаря чему известная мальчишеская «непричесанность»

текста сглаживается и нейтрализуется светлой лиричностью многочисленных диезов и

бемолей. Это не вальс, не кадриль, это вообще не танец; зато под такую музыку хорошо

вприпрыжку шагать по тротуару, ехать на велосипеде, ехать на трамвае или электричке.

Поэтический текст на первый взгляд начинается так же, как у Гусева — припод-

нято-романтически: «Бывает всё на свете хорошо» (ср. гусевское «Хорошо на москов-

ском просторе!»). Но это лишь видимость. Во-первых, в песне шестидесятых годов хо-

рошо не всегда, а так, как в реальной жизни — «бывает». На этот раз лирическому ге-

рою, который находится в ни к чему особенному не обязывающей ситуации «шагания»

и свободной болтовни на ходу («А я иду, шагаю по Москве»), стало хорошо из-за до-

ждя. Дождь тоже вполне «нормальный», будничный, и оттого-то он и превращается в

поэтический предмет в шестидесятые годы, давно обнаружившие, что серые городские

будни по-своему поэтичны: частично это результат влияния итальянского неореализма

и французской «новой волны». Впрочем, дождь у Шпаликова означает не унылую буд-

ничность, не «серость», а всплеск динамизма, внезапно оживляющий привычное одно-

образие городского ландшафта и установившихся ритмов жизни. От дождя все бегут,

элегантные девичьи прически (быть может, «Я у мамы дурочка»?) мокнут и портятся,

асфальт мокрый и блестящий, гром гремит, машины шуршат, разбрызгивая грязь, а Са-

довое кольцо (что-то близкое, с детства знакомое) и «блестит», и «бежит»... Старики

ворчат и прячутся, молодежь гогочет от радости, прыгая по лужам («веселые глаза»).

Всё нормально и потому хорошо. Хорошо, оттого, что ты молод, силен, оттого, что у

тебя в жизни всё еще впереди и не успел ни в чем разочароваться. Но не только поэто-

му. Постоянная мобилизация, бытие начеку, напряженность бдительности и подвига (но

также связанное со всем этим экстатическое ощущение победы и праздничное ликова-

ние) навсегда ушли в прошлое, а потому ничего уже не надо бояться. Прыщатые маль-

1 По моим сведениям, это выражение Василия Аксенова, писавшего о большой популярности «несерьезного» польского журнала «Пшекруй» в кругах русской либеральной молодежи 1960-х годов. Об этой популярности см., напр.: http://pepsimist.ru/pshekruy/.


чишки шестидесятых, по всей видимости, не осознают того, как повезло их поколению

и какое это редкое счастье — жить нормально. Однако радоваться нормальности бес-

печного «шагания» по Москве они умеют.

К месту будет вспомнить историко-политический и пропагандистский контекст

этих настроений. В 1963 году в средствах массовой информации беспрестанно говори-

лось о мирном существовании двух систем, о разрядке международной напряженности,

о запрещении испытаний ядерного оружия и даже — об этом мало кто помнит — о все-

общем и полном разоружении1. Из радиорепродуктров и с телеэкранов раздавалась

наивная песенка «Пусть всегда будет солнце» в исполнении Тамары Миансаровой, под-

ражавшей голосу мальчишки. Реабилитация жертв «неоправданных репрессий культа

личности» считалась давно пройденным этапом, а повторения кошмара тридцатых, со-

роковых и начала пятидесятых годов опасались разве что сами жертвы.

Мотив очищения от невыносимой для нормального человека помпезности и вы-

спренности и исторически связанного с ними страха ни разу не обозначен, но он незри-

мо присутствует в тексте. Видимо, именно поэтому в образном мире этой песни господ-

ствует вода, ведь вода — стихия очищающая от скверны и, в отличие от огненного

очищения, здесь нет мотива сурового возмездия злу. Огня мы вообще не найдем, земля

и воздух лишь подразумеваются (есть тундра, тайга, есть парус на ветру), зато воды

очень много: тут и дождь, и «соленый Тихий океан», и вода, по которой плывет лодка с

парусом. Кстати: этот парус белый, и фиалка белая, и снег, покрывающий эту фиалку,

тоже белый. От этой белоснежной чистоты перекидывается семантический мостик к

невинности, целомудрию «юных прыщатых», что ex post заставляет задуматься о пора-

зительном духовном целомудрии той эпохи, наивно верившей в скорую победу добра и

вообще всего прогрессивного2. «Над лодкой белый парус распущу пока не знаю, с кем»,

— сказано удивительно искренне и целомудренно. Знаменательно также то, что смех

лирического героя является воплощением чистой, я бы сказал, детской радости, жиз-

ненной силы и здоровья, но в нем полностью отсутствуют ирония и сарказм, не говоря

уже о комическом снижении и ниспровержении чего бы то ни было, хотя хрущевскую

1 Справедливости ради к сказанному следует добавить, что начало календарных шестидесятых годов ознаме-новалось и событиями совсем иного рода: это постройка берлинской стены (1961) и карибский кризис (1962). О первом событии говорилось и писалось мало, о втором — часто и много, но именно как о победе мира и международного согласия над силами «империализма и войны». 2 «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» (из Программы КПСС, принятой на XXII съезде этой партии в 1961 году; цитирую по памяти). Простые лю-ди понимали это так: в магазинах всего будет вдоволь, покупай сколько влезет, а потом деньги и совсем от-менят. В газете «Комсомольская правда» и журнале «Техника — молодежи» печатались прогнозы научных открытий на 50 лет вперед, в которых, среди прочего, предполагалось достижение человеком биологического бессмертия. Многие в это серьезно верили, а главное — хотелось верить.


оттепель невозможно себе представить без высмеивания закостеневших форм жизни.

Как это ни странно, но целомудрие и полное отсутствие иронической кривой усмешки

роднит шагающего по Москве мальчишку шестидесятых с «дорогим другом» и «доро-

гой подругой» из песни Хренникова и Гусева.

Существует и еще одно сходство несходного1. А точнее, преемственность, за ко-

торой скрывается историческая преемственность всей русской культуры. Это романтика

больших пространств. Мальчик не только может, но и хочет пройти «соленый Тихий

океан, и тундру, и тайгу». Не сидится ему дома, мало ему Садового кольца. Понятно:

кругом «едем мы, друзья, в дальние края», «иркутские истории», комсомольские строй-

ки «на краю света»2, а также нечто без пафоса, неофициальное — костер и гитара, вели-

колепные, незабываемые туристские песни... Однако тут же появляется принципиально

новый мотив — тоска по дому, по интимному домашнему уюту, по маленькому своему

месту, для которого в русском языке даже не предусмотрено особого обозначения3. Фи-

алка под снегом как символ женской, материнской нежности домашнего пространства

— образ поистине гениальный и совершенно новый в русской поэтической традиции.

Право вернуться в свою Москву, в свой собственный дом, в отличие от права приехать

в «нашу родную столицу» по обмену опытом, за заслуги перед Родиной или просто

«погулять» и полюбоваться на счастливчиков, которым довелось там жить, стало про-

стой очевидностью и общим местом поэтического дискурса именно в эпоху хрущевской

оттепели и благодаря ей. На место МЫ-пространства гусевско-хренниковской песни

приходит личностно-суперлативное Я-пространство песни Петрова и Шпаликова. Это

огромный шаг вперед не только в области поэтики, но и в духовном развитии русского

общества.

Если воплощенную в песне доминирующую черту стиля той эпохи можно опре-

делить динамическое подпрыгивание и чересчур легкое скольжение, но в то же время

изящный переход от будничности к целомудренной приподнятости, от серого к белому,

то дух оттепели представляется как сложное, но весьма гармоническое сочетание таких

противоположных тенденций, как ощущение отрадности буднично-привычного и ро-

мантики дальних дорог, домашнего тепла и «нашей юности полета», пушкинской инди-

видуальности и гоголевского «товарищества». Похоже на то, что мы имеем дело с не

встречающимся ни до, ни после этой неповторимой эпохи пафосом освоения больших

1 Перефразирую заглавие известной книги Виктора Шкловского «Тетива. О несходстве сходного» [21]. 2 «На край света» по путевке из райкома комсомола уезжают герои культового фильма Якова Сегеля «Про-щайте, голуби» (1961). 3 Чтобы как-то обозначить феномен личного пространства (и физического, и духовного), Пушкин в письмах употреблял английское слово privacy.


нецивилизованных пространств исходя из норм и ценностей интимного Я-пространства.

Эта песня — яркое воплощение наивной, «прыщатой» утопии-надежды последнего мо-

лодого поколения русских людей, которое не знало наркотического угара тоталитариз-

ма, но тем не менее еще верило в неизбежность прогрессивного хода истории и в ско-

рую достижимость счастья.

Один из ее авторов, композитор Андрей Петров, в 1980 году был удостоен звания

Народного артиста СССР. Другой, Геннадий Шпаликов, которого иногда называют роман-

тиком оттепели, спился, а затем покончил с собой 1 ноября 1974 года, в самой середине

так называемой эпохи застоя.

* * *

Александра (1979) Из кинофильма Владимира Меньшова «Москва слезам не верит»

Слова Дмитрия Сухарева и Юрия Визбора, музыка Сергея Никитина

[Вариант, звучащий в начале фильма:] Не сразу всё устроилось, Москва не сразу строилась, Она горела столько раз, росла на золе. Тянулось к небу дерево и только небу верило, А кроме неба верило натруженной земле.

Александра, Александра, что там вьётся перед нами, Это ясень семенами крутит вальс над мостовой. Ясень с видом деревенским приобщился к вальсам венским, Он пробьётся, Александра, он надышится Москвой.

Москву рябины красили, дубы стояли князями, Но не они, а ясени без спросу наросли. Москва не зря надеется, что вся в листву оденется, Москва найдёт для деревца, хоть краешек земли.

Александра, Александра, что там вьётся перед нами, Это ясень семенами крутит вальс над мостовой. Ясень с видом деревенским приобщился к вальсам венским, Он пробьётся, Александра, он надышится Москвой.

[Вариант, звучащий в конце фильма:]

Не сразу всё устроилось, Москва не сразу строилась, Словам Москва не верила, а верила любви. Снегами запорошена, листвою заворожена, Найдет тепло прохожему, а деревцу земли.


Александра, Александра, этот город наш с тобою, Стали мы его судьбою, ты вглядись в его лицо. Что бы ни было вначале, утолит он все печали, Вот и стало обручальным нам Садовое кольцо.

Москва тревог не прятала, Москва видала всякое, Но беды все и горести склонялись перед ней. Любовь Москвы не быстрая, но верная и чистая, Поскольку материнская любовь других сильней.

Александра, Александра, этот город наш с тобою, Стали мы его судьбою, ты вглядись в его лицо. Что бы ни было вначале, утолит он все печали, Вот и стало обручальным нам Садовое кольцо [10, с. 391–392].

Фильм «Москва слезам не верит», покоривший Голливуд и награжденный Оскаром

в тревожном 1980 году, когда американцы сбойкотировали Олимпийские игры в Москве

из-за войны в Афганистане, был задуман не только как добротная любовная мелодрама, но

и как ностальгическое воспоминание о хрущевской оттепели. Его первая часть, действие

которой происходит в 1958-м, исполнена в стиле ретро. К концу брежневского двадцати-

летия стиль этот всё чаще завоевывал сердца людей не только в России, но и во многих

других «восточных» и «западных» странах1. Авторами песни, обращенной к пятнадцати-

летней москвичке Александре, дочери главной героини (ее играла очаровательная Наталья

Вавилова), были не официально допущенные к производству на публику поэты и компози-

торы, а «барды», известные больше в узких интеллигентских кругах и выступавшие по

клубам, дачам и частным квартирам.

Девизом киноленты Меньшова может послужить словосочетание подведение ито-

гов. К подобному выводу можно прийти, исходя из следующей историософской легенды,

смысл которой скрыт в глубоком подтексте фильма. История, в пределах и за пределами

нехитрого сюжета, легшего в основу картины, описала полный круг. Начав с относитель-

ного благополучия «мирного времени», то есть Серебряного века, катастрофическим со-

знанием которого в данном случае можно пренебречь, она прошла через войны, револю-

ции, красный террор, белый террор, большой террор, упоение действительными и мнимы-

ми победами, наивные мечты хрущевской оттепели и горько-ироническое отрезвление в

1 Определимся с терминами. Под западными странами в данном случае (речь идет о 1945–1989 гг.) я пони-маю европейские и североамериканские страны, не входившие в сферу влияния СССР, под восточными же — любые страны, принадлежавшие к советской сфере влияния в течение всего указанного периода (то есть, к примеру, не Китай и не Египет). По большому же счету, в масштабе мировой истории, Россия точно так же принадлежит к западной (европейской) цивилизации, как Польша, Греция или США — но не дальневосточ-ные и не мусульманские страны.


первые годы брежневской «нормализации», чтобы вновь вернуться к состоянию относи-

тельного благоденствия очередного затишья перед бурей, нового fin de siècle. Смутное

ощущение надвигающегося конца, понимание того, что рано или поздно всё «лопнет», бы-

ло частым мотивом разговоров в русских образованных кругах на рубеже семидесятых и

восьмидесятых, хотя вряд ли авторы фильма и песни могли предположить, какого именно

рода бурю придется пережить в ближайшие годы. Их задачей (и заслугой) было создание

добротного ретро, напоминавшего о незаслуженно и по приказу сверху «забытой» эпохе,

поколение которой сохранило ее основные ценности, благодаря чему обеспечило себе бла-

гополучный happy end и в личном, и в историческом плане.

Уже в песне «Я шагаю по Москве» не было ничего специфически советского. Един-

ственным реликтом советского образа мышления можно считать бескритичный пафос

освоения, желание паренька так просто взять да и пройти и океан, и тундру, и тайгу; хотя,

если подумать, то кто знает, не подписался бы под этими словами тот или другой дорево-

люционный русский паренек. Но в «Александре» нет и принципиально быть не может ни

тени «советскости»: песня вполне принадлежит к альтернативному, неофициальному дис-

курсу. Более того: вопреки преобладающей (но не исключительной) тенценции русской

мифопоэтики пространство играет в ней второстепенную роль, уступая первенство обра-

зам времени и, в частности, исторической рефлексии. Но кроме историософии в ней важ-

ное место занимает натурфилософия и даже, я бы сказал, первые проблески экологическо-

го сознания, в духе ставших популярными в семидесятые годы идей — охраны окружаю-

щей среды и охраны памятников старины, а также шире — всего культурного наследия,

культурной памяти1.

Обратимся же к самой песне. Она написана в излюбленном жанре Никитина: это

шансон, что означает приятную для слуха, спокойную, негромкую, а главное, задушевную

и немного ностальгическую песню. Романтическому шансону очень к лицу вальсовая ме-

лодия. В данном случае Никитин придумал не просто вальс, а иронический вальсок2, и

это создает отчетливо обозначенную мелодическую дистанцию между «Александрой» и,

допустим, хренниковским вальсом из «Свинарки и пастуха». Но на минуту забыться, за-

кружиться, затанцевать под никитинскую мелодию можно — причем, не теряя головы, при

1 Горячим сторонником и пропагандистом экологии культуры был автор этого термина — Д. С. Лихачев. [См.: 9]. 2 Еще одна дань моде эпохи. В киномелодраме «Женщины» (реж. Павел Любимов, 1965), необычайно попу-лярной в полукрестьянско-полумещанской среде (фильм стал лидером проката в 1966 году), пожилая работ-ница мебельной фабрики, «простая советская женщина» (актриса Нина Сазонова), пела песню Яна Френкеля на слова Константина Ваншенкина, в которой звучали слова: «Кружится, кружится старый вальсок; / Ста-рый, забытый, старый, забытый вальсок». В то же время Александр Галич пишет «Старательский вальсок» («Вот так просто попасть в палачи. / Промолчи, промолчи, промолчи»).


полном сохранении позиции умудренного жизнью наблюдателя. Ритм песни задается

трехстопным ямбом, однако большинство строк, в начале каждого куплета, снабжены

длинной дактилической каталектикой: два последних слога совсем легкие, безударные

(«Не сразу всё устроилось, / Москва не сразу строилась»), но встречается и дольник —

звучащий как-то небрежно, по-московски, вразвалочку («Она горела столько раз, росла на

золе»). Тем не менее под эту музыку вполне позволительно затанцевать на «раз-два-три,

раз-два-три». Припев же вообще написан «вальсирующим» четырехстопным хореем с це-

лой массой облегченных стоп. В вальсе (и в «вальске») все движения круговые, по кругу,

по кольцу.

По принципу сцепленных друг с другом колец построена и мотивная композиция

поэтического текста. В начале первого и в начале последнего куплета звучит мотив посте-

пенности и органичности исторических перемен. С этим первым «кольцом» тематически

связано второе — опоясывающий мотив сыновней/дочерней, а главное, материнской люб-

ви. Именно эта любовь вносит семантический сбой в мотив исторической неизбежности

слез, бед и горестей в четвертой строке первого куплета («А верила любви»). И именно

мотив материнской любви, которая «других сильней», логически завершает песню в треть-

ем куплете финального варианта. Поэт призывает к историческому терпению: дескать,

только «небыстрое», только то, что проверено временем, может принести человеку насто-

ящее счастье. Этот мотив конкретизируется и оформляется превосходным образным ря-

дом, построенным вокруг мотива деревца, для которого даже в большом современном го-

роде необходимо найти «хоть краешек земли». Об этом деревце в начале фильма поется

дважды, в конце первого и второго куплета, создавая таким образом дополнительное ком-

позиционное колечко. В завершающей фильм песне тот же мотив еще раз повторяется. Де-

ревце на «краешке» земли, подобно травинке, пробивающейся сквозь булыжную мостовую

в «Воскресении» Льва Толстого, представляет из себя метафору человека, брошенного

судьбою в бездушный круговорот жизни большого города, согласно пословице «Москва

слезам не верит», ставшей заглавием фильма. Город, конечно, вещь суровая, словно хотят

сказать авторы песни, но Москва-матушка — это особый город: полюбит тебя не сразу, но

если уж полюбит, то и пожалеет, приютит-приголубит, согласно вечному закону природы

и органической культуры, а не бездушной механической цивилизации. Сухарев и Виз-

бор активизируют старые московские метафоры, восходящие ко временам романтизма, от-

куда берет свое начало полемика между западниками и славянофилами: у Москвы есть


душа1, Москва — сердце, Москва — женщина, Москва — мать2, а все мы, москвичи от

рождения или приехавшие и в свое время перестрадавшие — ее дети [Ср.: 3].

А кто может стать дитятею большого города? Разумеется, что-то живое. Может че-

ловек, может лошадь (как в «Песне старого извозчика»), кошка, собака, муравей (как в од-

ной из песен Булата Окуджавы), а может и дерево. В приведенном ряду живых существ

именно дерево теснее всего связано с философией и эстетикой романтизма. И не исключе-

но, что высокообразованные авторы текста это знали. Еще в XVIII веке сначала англий-

ские предромантики, а затем немецкие романтики, разрушив механистическую модель ми-

ра, ранее предложенную Ньютоном и Декартом, представляли вселенную в виде колос-

сального космического древа, вырастающего из почвы вечных первооснов духа: им было

важно подчеркнуть, что вселенная — организм, живущий по законам биологии и психоло-

гии, а не физики и математики [Подр. см.: 23, с. 336 – 355]. Девственность, неблагоустро-

енность природы стали восприниматься как положительная ценность — отсюда пошли ан-

глийские парки и любовь к живописным пейзажам, руинам и кривым линиям. Именно к

этой могущественной и, смею полагать, доброй европейской традиции и восходит столь

замечательный образ:

Тянулось к небу дерево и только небу верило, А кроме неба верило натруженной земле.

<...> Москва не зря надеется, что вся в листву оденется, Москва найдёт для деревца, хоть краешек земли.

<...> Снегами запорошена, листвою заворожена, Найдет тепло прохожему, а деревцу земли.

Каким же предстает большой старый город в этой песне?

Он весь — природа, он весь в природе; вокруг него природа и внутри него природа.

За текстом первого и второго куплетов, а также второго припева («Александра, Алек-

1 Ср.: «Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке: <...> нет, у нее есть своя душа, своя жизнь» [8, с. 343]. 2 В наборной рукописи романа Льва Толстого «Война и мир» сохранилось следующее замечательное рас-суждение о Москве: «Москва — она, это чувствует всякий человек, который чувствует ее. Париж, Берлин, Лондон, в особенности Петербург — он. Несмотря на то, что la ville, die Stadt — женского рода, а город — мужеского рода, Москва — женщина, она — мать, она страдалица и мученица. Она страдала и будет стра-дать, она неграциозна, нескладна, не девственна, она рожала, она — мать, и потому она кротка и величе-ственна. Всякий русский человек чувствует, что она мать, всякий иностранец (и Наполеон чувствовал это) чувствует, что она — женщина и что можно оскорбить ее» [8, с. 370]. (Курсив Л. Н. Толстого. — В. Щ.).


сандра, Что там вьется перед нами? / Это ясень семенами / Крутит вальс над мостовой»)

скрывается нигде прямо не высказанная, но очевидная мысль авторов: мы любим город

«наш с тобою» именно за эту природу в нем, и чем больше этой нескладной, «некультур-

ной» природы, тем лучше, потому что природа (а не несовершенная, однобокая цивилиза-

ция) — это жизнь и тепло, которые так нужны затерявшемуся в жестоком обществе и в

жестокой истории человеку. Образы деревьев в песне — метафоры человеческих живых

существ и в то же время синекдохи пульсирующей жизнью природы в целом. Мать Москва

тем и хороша, что она живая, а значит, больше деревянная и земляная, чем каменная: она и

«снегами запорошена», и «листвою заворожена». Во втором куплете мы наблюдаем хит-

парад деревьев, причем выигрывает не сказочно-мифологический дуб (слишком торже-

ственный и державный) и даже не лиричная рябина, которую когда-то воспела Марина

Цветаева, тоже, кстати, ассоциировавшая Москву с деревцем1, а ясень — дерево, редко в

поэзии упоминаемое2. Мотивировка совершенно неожиданная и совершенно в духе роман-

тического анархизма: ясени «без спросу выросли». Это словосочетание выделено особо:

ударение в слове выросли при пении падает не на короткий слог вы-, а на длинный ли-, что

режет ухо и обращает на себя внимание. Ясень — непрошеное, «нелегальное», словно из

андерграунда, дерево — является олицетворением живой («теплой», земляной») жизни,

которая плоть от плоти порождение «нецивилизованной» природы. Но он танцует вальс,

причем вальс венский, а это уже явная отсылка к ценностям культуры, к исторической

памяти. Блестящая, меткая рифма «деревенский — венский» выражает то диалектическое

единство противоположностей, которое лежит в основе поэтического замысла Сухарева и

Визбора: ведь вся сложнейшая феноменология Москвы3, в сущности, сводится к единству

аграрного — деревенского, но и в высшей степени европейского характера русского обще-

ства и, конечно, его столицы. Эта живая жизнь, этот андерграунд, этот европеизм пробь-

ются. Сквозь что и куда? Зная поэзию Визбора, можно только предположить, что ясень

пробьется сквозь... 1979 год. Сквозь не очень страшную, но скучноватую, вязкую и линю-

чую эпоху, утратившую вместе с наивностью и утопическими надеждами мальчишеский

задор и оптимизм шестидесятых. Пробьется в подлинную — щедрую, свободную и та-

лантливую Москву, в подлинную Россию, которая лежит в неопределенном времени и не-

1 «Облака — вокруг, / Купола — вокруг. / Надо всей Москвой — / Сколько хватит рук! — / Возношу тебя, бремя лучшее, / Деревцо мое / Невесомое!» (1916) — [20, с. 45]. Рябина появляется в последней строке сти-хотворения «Тоска по родине!..» (1934). 2 Насколько мне известно, до появления песни Сухарева и Визбора ясень появляется только раз — в песне на слова Владимира Киршона из его пьесы «День рождения» (1935). Об истории этой замечательной песни, ши-роко известной по фильму Эльдара Рязанова «Ирония судьбы, или С легким паром» (1976) см. статью А. Гамалова [3]. 3 Каждый, кто занимается русской культурой, знает, что это поистине головоломка или уравнение со многи-ми неизвестными.


определенном пространстве, которая не имеет ясных границ, как старая Святая Русь, но в

которую так хочется верить.

Символом органической связи с великим городом, с его историей, бедами и побе-

дами становится еще одно кольцо — Садовое, оно же обручальное. Этот топос еще раз от-

сылает нас к природе, к деревьям — да еще к цветущим и плодоносящим, что еще более

подчеркивает оптимистический пафос песни. Москвичи навеки обручаются с любимым

городом, с его неистребимой «негородской», «с виду деревенской» природой. Обручение

— знак любви, плодородия, материнства, деторождения. Что же мы произведем на свет,

что то будет впереди? Что ж, человеку свойственно надеяться на лучшее, да и в настоя-

щем, если как следует подумать, есть кое-что хорошее, напоминающее о молодости, о веч-

но обновляющейся жизни — ведь Александре только пошел шестнадцатый. В интертек-

стуальном же и в диахроническом плане упоминание о Садовом кольце может отсылать и

к «Я шагаю по Москве», к утраченным, но не преданным надеждам шестидесятых.

Композиционная комбинация колец наводит того, кто поет или слушает эту песню,

на мысль о благотворности циклов и, быть может, даже целесообразности застойных эпох.

Полезно отдохнуть после потрясений, собрать силы, призадуматься о прошлом, сделать

выводы на будущее. Ведь всё когда-нибудь кончается. История, ввергнувшая страну и ее

столицу в головокружительный и опасный водоворот разрушений и экспериментов, опи-

сала полный круг и замерла, остановилась в тихой заводи, и это хорошо. Впереди новый

цикл, новый виток неведомых еще событий. «Но это только потом», — как пел в одной из

своих песен Александр Галич.

Плавность, закругленность, умиротворенность, органицизм — таковы некоторые

черты стиля эпохи семидесятых1. Здравый (но и «надрывный», националистически поня-

тый2) консервативный историзм, выразившийся в экологии природы и культуры, ощуще-

ние исчерпанности и завершенности привычных, ставших автоматическими форм жизни

— лишь некоторые проявления ее духа. «Предварительные итоги» — так назвал одну из

своих повестей самый талантливый летописец и подлинный гений тех и более ранних вре-

мен, Юрий Трифонов. Повесть была закончена в 1970 году. К концу семидесятых настало

время подводить итоги всему советскому периоду русской истории.

1 В данном случае я оставляю в стороне ее игровой, гротескно-иронический аспект, ставшей привычной насмешку над утопиями и святынями прошлых эпох, что нашло отражение в широком распространении па-родийного жанра (популярные выступления Бориса Хазанова) или водевилей, в которых участвовали лучшие комедийные актеры — Андрей Миронов, Людмила Гурченко, Зиновий Гердт, Алиса Фрейндлих и другие (напр., «Соломенная шляпка», 1974). 2 В данном случае я имею в виду деятельность некоторых членов тогдашнего Общества охраны памятников старины, создавших в горбачевские годы одиозную «Память», а также неопочвеннические круги, сплотив-шиеся вокруг журналов «Молодая гвардия» и «Наш современник».


* * *

Попытаюсь и я подвести некоторый итог.

Проведенный мною сравнительно-исторический анализ ни в коем случае нельзя

назвать исчерпывающим. Внимательный наблюдатель легко упрекнет меня в том, что при

характеристике той или иной эпохи или художественного стиля связанных с нею произве-

дений я упустил из виду важные детали или даже аспекты исследуемого. Я обошел молча-

нием период войны, эстетика которого не совсем вписывается, а в известной мере и проти-

востоит соцреализму сталинских времен и вообще советской ортодоксии1. Но всесторон-

ность и не входила в мою задачу. Однако отдельные яркие моменты, которые могут по-

служить иллюстрацией некоторых существенных тенденций духовного и эстетического

развития русского общества, мне выявить, на мой взгляд, всё же удалось. В середине

тридцатых годов общество только еще погружалось в лучезарный мрак тоталитарного со-

знания, еще не утратило способность добродушно усмехаться и шутить. В самом конце

тридцатых и начале сороковых оно переживало первый апогей тоталитарного упоения —

следующий наступил после победы, во времена ждановщины и борьбы с «низкопоклон-

ством перед Западом». Вторая половина пятидесятых и первая половина шестидесятых го-

дов знаменовали собой во многом односторонний, наивный расчет со страхом и порабо-

щением, но не с просветительско-утопическим сознанием. Семидесятые стали возвраще-

нием к умудренно-философскому и ироническому взгляду на жизнь, а также к умению не-

злобно, примирительно улыбаться и шутить.

Существует также нечто общее, вневременное, присутствующее во всех рассмот-

ренных песнях. Это пиетет по отношению к Москве, любовь и уважение к ней, граничащее

с религиозным «вручением себя». Святость Москвы не подлежит сомнению. Заметим, од-

нако, что во всех случаях мы имеем дело с проявлением специфически московского,

столичного взгляда на вещи. В русской провинции на Москву могут посмотреть и по-

другому — с завистью, но и с неприязнью: дескать, не знают эти московские бары нашей

жизни собачьей. О нерусских провинциях бывшей империи, а тем более о восточноевро-

пейских ее соседях и говорить не приходится.

Возникает также ряд вопросов методологического характера. Остановлюсь лишь на

двух из них. Первый: насколько поэтика художественного текста отражает реальную ста-

тику (в пределах одной эпохи) и динамику (в пределах исторического процесса смены

эпох)? И второй, непосредственно из него вытекающий: оправдано ли в данном случае

1 Приведу один пример: в вышеупомянутой кинокомедии «Свинарка и пастух», которую заканчивали сни-мать уже во время войны, у Глашиной бабушки (персонаж однозначно положительный) в избе висит икона Богоматери!


применение социологической поэтики1 в качестве аналитического метода, как это и было

сделано в настоящей работе?

Думаю, что четыре песни о Москве, ставшие популярными именно потому, что

вполне адекватно выражали массовое общественное сознание, можно считать яркими

примерами органической взаимосвязи общественной жизни, господствующих мировоззре-

ний и эстетических вкусов, художественная «материализация» которых заставляла авторов

применять те или иные поэтические средства. Модели мира, возникавшие в сознании со-

временников в разные исторические периоды, подвергались перекодированию, «переводу»

на язык поэзии, музыки и иных видов искусства и давали о себе знать в соответствующих

образах пространства, времени, стихий, света и тьмы, животных и растений, в передаче

соответствующих данной модели мира субъективно-лирических настроений. Поэтика ста-

новится, таким образом, производной миросозерцания, а это последнее неотделимо от ди-

намики социальных процессов в самых разнообразных их аспектах: от исторической (то

есть зависящей от объективных исторических процессов) экономии, социологии, психоло-

гии, мифологии, идеологии. Особенно важны в этом плане эстетические доминанты той

или иной модели мира. Они-то и заставляют автора, желающего стать популярным, писать

в определенном стиле, востребованном в данном обществе (совсем другое дело — писать в

стол): такой автор должен чувствовать, что больше понравится сегодня публике — вальс

или кадриль, ямб или анапест, дерево или лошадка, кремлевские звезды или мокрый ас-

фальт.

Каждая из рассмотренных мною четырех песен воплощает в себе иной вариант рус-

ской модели мира советского периода. Первую из них можно назвать примиренческой,

компромиссной или конформистской: по сути дела, это последняя отчаянная попытка

ужиться со старым и с новым укладом жизни одновременно. Вторая модель — псевдоса-

крально-утопическая, по-своему обворожительная и пленящая, но опасно отрывающая

человека от реалий мира сего, что рано или поздно кончается тяжелым похмельем. Третья

представляет собою интересную попытку избежать этого похмелья посредством сочетания

утопического идеализма и просветительства с апологией будничной повседневности; эту

модель я назову неореалистически-утопической. Последняя модель мира возвращает нас

к таким ценностям, как всепрощение и примирение с действительностью; это органисти-

ческая модель, адаптировавшая существенные элементы фаталистического оптимизма.

В заключение замечу, что эстетический, а еще лучше, мифопоэтический облик эпо-

хи изучать гораздо интереснее, чем ее идеологический портрет. Идеология, конечно, вещь

1 Термин М. М. Бахтина [См.: 11, с. 210 – 220, а также: 22, с. 178 – 192].


важная, но человеку очень хочется и жить, и думать, и мечтать не только правильно или

справедливо, но и красиво. Каждая из четырех песен о Москве по-своему прекрасна, но

всё дело в том, что разной красоты ожидали люди при Сталине, при Хрущеве или при

Брежневе, а служители муз тоже были людьми и не могли с этими ожиданиями не счи-

таться.

Список литературы и источников 1. Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности. Статья первая —

Наследие великой державы // Новый мир. 1988. № 7. — С. 210 – 220. 2. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья

и Ренессанса. — М.: Искусство, 1965. — 527 с. 3. Ванчугов В. В. Москвософия & Петербургология. Философия города. — М.:

РИЦ «Пилигрим», 1997. — 224 с., илл. 4. Гамалов А. Вокруг песни «Я спросил у ясеня» сплошные загадки... // Курская

правда. 2004. № 16 (23533). — С. 4 http://pravda.kursknet.ru/news.php?article=370 5. Дугин А. Основы геополитики. Геополитическое будущее России. Мыслить

Пространством. Изд. 3-е, доп. — М.: Арктогея-центр, 1999. — 928 с. 6. Жакова В. Об Ольге Устиновой // Жакова В. Исторические повести. — М.:

Советская Россия, 1973. 7. Ильф И., Петров Е. Золотой теленок. — М.: Высшая школа, 1982. — 321 с. 8. Кнабе Г. С. Арбатская цивилизация и арбатский миф // Москва и «москов-

ский текст» русской культуры: Сб. статей / Отв. ред. Г. С. Кнабе. — М.: Изд-во РГГУ, 1998. — С. 137 – 197.

9. Лермонтов М. Ю. Панорама Москвы // Лермонтов М. Ю. Соч. Т. V. — М.; Л.: Гослитиздат, 1937. 900 с.

10. Лихачев Д. С. Экология культуры // Памятники отечества. Альманах Всерос-сийского общества охраны памятников истории и культуры. — М., 1980, № 2 (2).

11. Любимые песни и романсы. Сборник песен // Составители Н. В. Полетаева, В. Н. Халамова. Изд. 3-е. — Челябинск: Урал Л.Т.Д., 2002. — 446 с.

12. Медведев П. Н. <Бахтин М. М.> Формальный метод в литературоведении: Критическое введение в социологическую поэтику. — Л.: Прибой, 1928. — 232 с.

13. Олег Газманов. Тексты песен. http://gazmanov.ru/index/php?page=songs_texts 14. Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ // Из истории

русской культуры. Т. III (XVII – начало XVIII века). — М.: Языки русской культуры, 1996. 15. Паперный В. Культура Два. — М.: Новое литературное обозрение, 1996. —

384 с., илл. 16. Песни из кинофильмов: «Привет, дуралеи!».

http://songkino.ru/songs/privet_dural.html 17. Прутков Козьма. Сочинения / Вступ. статья В. Сквозникова. Примеч. А. Ба-

бореко. — М.: Московский рабочий, 1987. — 575 с., илл. 18. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. — М.: Гослитиздат, 1928–1958. Т. 14.

— 511 с. 19. Турбин В. Н. Карнавал: религия, политика, теософия // Бахтинский сборник

1. — М.: Высшая школа, 1990. — С. 6 – 29. 20. Федосюк Ю. А. Утро красит нежным светом... Воспоминания о Москве

1920–1930-ых годов. — М: Флинта : Наука, 2003. — 240 с. : илл., портр.


21. Цветаева М.И. Стихотворения. — М.: Детская литература, 1986. — 222 с., илл., портр.

22. Шкловский В. Тетива. О несходстве сходного. — М.: Советский писатель, 1970. — 376 с.

23. Щукин В. Г. Российский гений просвещения. Исследования в области ми-фопоэтики и истории идей. — М.: Российские политические энциклопедии (РОССПЭН), 2007. — 608 с.

24. Gusdorf G. Les sciences humaines et la pensée occidentale // IX: Fondements du savoir romantique. — P., 1982. — Р. 336 – 355.

25. Ingarden R. O dziele literackim / Tłum. [пер. с немецкого] M. Turowicz. — Warszawa: Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1960. — 686 с.

26. Szczukin W. Na dół, do nieba. Utopijny dyskurs w architekturze i wystroju moskiewskiego metra (1935–1954) // Homo utopicus, terra utopica. O utopii i jej lekturach / Pod redakcją Ewy Paczowskiej i Jakuba Sadowskiego. T. I. — Warszawa: Wydawnictwo Uniwersytetu Warszawskiego, 2007. — S. 205 – 220.

О. Л. Лейбович, Н. В. Шушкова

«ИНДИВИД ГЛАЗЕЮЩИЙ»

В ПРОСТРАНСТВЕ ПОСТСОВЕТСКОГО ГОРОДА

Л.: Определимся с предметом обсуждения для социологии отнюдь не новым: чело-

век в большом городе. Сразу же на память приходят имена Г. Зиммеля, Л. Вирта, или О.

Шпенглера. Это из классики. Ближе к нашему времени: А. Мичерлих, Г. П. Бардт. В этом

недлинном списке, как видите, преобладают немцы…

Ш.: Совсем не случайно. В Германии урбанизация запоздала, происходила болез-

ненно, с оглядкой на британский опыт, притягивающий и одновременно отталкивающий.

Местным интеллектуалам, особенно традиционалистски настроенным — не в последнюю

очередь в силу характера полученного образования — процедура осмысления новых явле-

ний сопровождалась большим эмоциональным напряжением. Перед ними вставал один и

тот же вопрос: не утратит ли горожанин свою национальную идентичность, не превратится

ли из доброго германского бюргера в вечное перекати-поле, в кочевника по асфальтовым

джунглям.


Л.: Эта шпенглеровская метафора, на первый взгляд, не слишком удачная (слова

подобраны наспех: кочевники, как известно, по джунглям не скачут), создала, тем не ме-

нее, впечатляющий образ человека без корней, обреченного скользить по поверхности

жизни во враждебной ему, опасной среде. Поверхность, на языке Шпенглера, это, прежде

всего, потеря национального чувства, утрата родины. Для германской культуры с ее ком-

плексом государственности, метафора пришлась впору.

Ш.: Шпенглер, если и социолог, то особенный. Его труды скорее принадлежат

изящной словесности, а не науке. И к ученым он себя не причислял. По мнению Шпенгле-

ра, им – со всеми апробированными методами и инструментами было не дано понять глав-

ного — душу человека, или целой культуры. «200 лет цивилизации и оргий научности — и

мы будем уже пресыщены ими. И не только отдельные люди, а душа культуры пресытит-

ся» [9, с. 585]. И другие основатели германской социологии себя с нею отнюдь не иденти-

фицировали. «Георг Зиммель, — читаем мы у В. Лепениса, — сердился, когда его кто-

нибудь называл социологом, он себя видел философом» [16, с. 408].

Л.: Замечу только, что переводчик здесь несколько поправил Шпенглера. В аутен-

тичном тексте все уже произошло: «Zweihundert Jahre Orgien der Wissenschaftlichkeit —

dann hat man es satt. Nicht der einzelne, die Seele der Kultur hat es satt», или по-русски: «Две-

сти лет оргий научности — и затем ею пресытились. Не только отдельный человек, душа

культуры пресытилась»[19, с. 545]. Впрочем, тут редкий случай того, как переводчик, за-

путавшийся в грамматических конструкциях, оказался прав по существу. Во всяком слу-

чае, в нашей стране до пресыщения наукой сменилось не менее трех поколений жителей,

или двух поколений горожан.

Ш.: Вернемся, однако, к вопросу: есть ли какие-то новые грани в старом сюжете:

человек в большом городе, и можно ли их подвергнуть социологическому анализу, то есть

не выходить за границы исследования общественных отношений. Признать, что «… соци-

альное имеет свою собственную причинность». [7, с. 50] и выйти за пределы современной

урбанистической мифологии. Шпенглер ошибался, полагая, что сочинять мифы могут

только сельские поселяне. Нынешние жители больших городов с этой задачей превосход-

но справляются, создавая специфический текст, в котором слова чередуются с граффити,

архитектурные сооружения с ландшафтами. Время движется по кругу так, что близкими

соседями оказываются персонажи, принадлежащие к самым разным эпохам. У этого текста

множество соавторов: рассказчиков и слушателей одновременно. И погружение в него яв-

ляется условием принадлежности к коллективному городскому сообществу. Этот город-

ской миф — произведение современной, а не архаической эпохи. И по этой причине, во-


первых, он поддается самым разным интерпретациям; во-вторых, обособленные слои

населения и даже отдельные индивиды создают собственную мифологию. И не только

обыватели, но и профессионалы… Некогда М. Кастельс всю проблематику городской

культуры относил к области мифического и предлагал исследовать ее именно как миф,

или как особую классовую идеологию: сознательно сфабрикованную «…путаницу (fusion-

confusion) между смысловым наполнением определенной экологической формы и установ-

лением для нее особого культурного содержания…» [14, с. 111].

Л.: И «социальное» определить не так просто: множество дефиницией на поверку

оказываются плеоназмами: «то, что относится к обществу», или «…характеризует обще-

ство»… М. Кастельс, в бытность свою историческим материалистом, предлагал такое ре-

шение аналогичной исследовательской проблемы. «Сердцевиной социологического анали-

за городского вопроса, — писал он, — является изучение городской политики, то есть осо-

бой комбинации процессов, называемых «городскими», в пространстве классовой борьбы

и, следовательно, деятельности политической инстанции (государственного аппарата)…»

[14, с. 307]. Согласимся с ним в главном и обозначим социальное как отношения между

группами (классами, стратами, сообществами, кланами и пр.) в определенном городском

пространстве. Добавим только одно уточнение: в понятие «отношения» (они же «социаль-

ные связи») введем практику социального взаимодействия этих групп с ее особыми и раз-

нообразными технологиями, то есть культуру. Ослушаемся М. Кастельса в одном: не бу-

дем сводить социальные отношения к политическим.

Ш.: А может, просто клубок распутаем при помощи антропологических исследова-

тельских процедур. Попытаемся выявить смыслы, которые горожан вкладывают в свои

действия, поищем аттракторы, управляющие их поступками, найдем коды, шифрующие их

картину мира, и обсудим, с какими сообществами идентифицируют себя жители города.

Самые большие перемены обнаруживают себя в этой сфере.

Л.: Физическое пространство бывшего советского города качественно не измени-

лось. Новые мастер-планы городов, сочиненные зарубежными архитектурными бюро,

принадлежат к виртуальной реальности современных утопий: интеллектуальным проры-

вам в воображаемое будущее. Они хороши для обсуждения в конгрессах, в выездных сес-

сиях международных организаций и пр. На деле, в старые города добавили новые застрой-

ки по вкусу нынешних хозяев жизни, заполнив центр «домами без всякого стиля», по вы-

ражению Ф. М. Достоевского; обновили фасады, заново раскрасили заборы и реквизирова-

ли придомовые пространства для коммерческих целей. Пришедшие в негодность, или

наспех отремонтированные заводские сооружения как и прежде заполняют собой значи-


тельную часть городских территорий. Иначе говоря, «жесткая» инфраструктура социаль-

ной жизни претерпела минимальные изменения, скорее деградировала, нежели обнови-

лась.

А вот социальная структура города стала принципиально иной. Повторю трюизм,

городская социальная структура есть не что иное, как преломление структуры общества в

урбанизированном пространстве. Это проявляется в двух основных формах: в организации

социального пространства города и в характере т.н. городских отношений.

Приведу две цитации на этот счет, разделенные по времени на целое поколение:

1)«Пространственная организация американского города долгое время отражала социаль-

ную структуру его обитателей» [18, с. 715]. 2)«И хотя он (город — Л.) некоторые вещи до

какой-то степени фильтрует, то все то, что фильтр пропускает, носит надлокальный харак-

тер» [17, с. 100]. Ныне в советский город пришло буржуазное общество с углубленной со-

циальной дифференциацией, новыми группами занятого населения, соответствующими

общественными конфликтами. Все это подвержено воздействию дополнительных факто-

ров: феодальной организации производства и бизнеса и культурным шоком, поразившим

несколько поколений горожан. Впрочем, феодальную организацию предпринимательства

нельзя считать спецификой российского общества. Упомянутый Г. П. Бардт в 1959 году в

точно таких же терминах описывал германский менеджмент: «Современная система

управления промышленных предприятий, иерархическая бюрократическая организация

производства не является продуктом индустриализации, у нее доиндустриальное проис-

хождение» [13, с. 113].

Ш.: Не нужно абсолютизировать черты преемственности в состоянии современного

городского пространства по отношению к его советской форме, так как в таком случае мы

упустим из виду новые явления, в нем происходящие. Я имею в виду джентрификацию от-

дельных зон, предназначенных для буржуазного потребления, и пауперизацию бывших

заводских поселков. «Облагораживают» в России — вопреки западному опыту — отнюдь

не пролетарские окраины, но, преимущественно, центр. Так, в Перми для реализации про-

екта «культурная столица» выделено 12 – 14 кварталов, примыкающих к краевой админи-

страции. Да, сам процесс джентрификации фактически сводится к поверхностным проце-

дурам: украшению улиц, расстановке временных арт-объектов, росписи фасадов старых

зданий, обозначению велосипедных дорожек и, самое главное, выделению мест для выста-

вочных павильонов и концертных площадок. Это никак не «…реконструкция и обновле-

ние строений в прежде нефешенебельных городских кварталах…», согласно социологиче-

ской интерпретации [3, с. 178], и уже тем более, не преобразование района «…с высоким


уровнем безработицы и прочими язвами общества…» в «нарядное, модное и дорогое» ме-

сто [6]. Что касается пауперизации, то здесь никаких существенных отличий от прежних ее

форм обнаружить не удается: все происходит так, как описано в старых книжках по эко-

номической истории США, или Великобритании.

Л.: Пустующие, приходящие в ветхость промышленные сооружения представляют

собой зримый, предметный символ дезиндустриализации городской жизни. Для ее описа-

ния применяется несколько метафор: переход к постиндустриализму, создание креативной

экономики: «В ХХI веке фигурой, влияющей на экономику, возможно, будет художник»

[2]. В сегодняшней действительности людей индустриальных профессий вытесняют офис-

менеджеры, по старой социальной дефиниции «белые воротнички», или «конторский про-

летариат», сегодня все чаще неуважительно называемый «офисным планктоном».

Ш.: С классическим пролетарием эпохи раннего капитализма офисного служащего

сближают наемный труд, простота производственных операций, легкая заменяемость и

личная зависимость от хозяина. Подобие не означает тождества: у офисного служащего

относительно высокий социальный статус; большой объем незанятого времени в течение

рабочего дня, малые физические нагрузки и реальные возможности для непосредственных

социальных коммуникаций. Человек офисный — это человек болтающий.

С ростом конторского пролетариата меняется соотношение между ключевыми кон-

трапунктами городского пространства: жилищем и рабочим местом. Они сближаются и по

своей оснащенности, и по степени комфорта, и по организации пространства, и даже по

социальным функциям. Причем, ведущую роль в этом сближении играют частные прак-

тики: ритуалы и церемонии корпоративной культуры зачастую являются продолжением

соответствующих семейных обычаев: совместные чаепития, «вылазки на природу», кол-

лективные празднования дней рождения и т.д. Более того, технология управления зача-

стую выстраивается по образцам домашнего патернализма. Если отвлечься от содержания

властных отношений, то офис представляет собой адекватную городской культуре произ-

водственную среду, позволяющую работнику менять виды деятельности, практиковать са-

мые разные формы презентации, устанавливать и разрывать личные коммуникации, про-

являть индивидуальность, но только вне трудовых операций. Иначе говоря, офисный ра-

ботник — это и есть сегодняшнее воплощение горожанина, то есть индивида, наслаждаю-

щегося необязательным общением, привыкшего к комфорту, охотника за удовольствиями,

при этом отчужденного от труда и равнодушного к знаниям.

Л.: Получается, горожанин это не социальный фантом, не оболочка, под которой

скрывается совсем иное содержание: офисный работник, буржуа, пролетарий, или, если


следовать логике С. Кордонского, человек (отнюдь, не индивид), принадлежащий к опре-

деленному сословию: титульному или нетитульному [4]? Это реальный социальный тип?

Ш.: Да, в той степени, в которой урбанизированная среда (экологическая форма)

воздействует на поведенческие стратегии перечисленных социальных персонажей, влияет

на способы их социальных презентаций, на их самоопределение в социуме, более того, на

существующий в их коллективном сознании образ большого мира. Горожанин, следует это

подчеркнуть, — явление историческое, изменчивое, отнюдь не равное самому себе в раз-

ные эпохи. Черты преемственности сохраняются, что позволяет пользоваться одним и тем

же термином для описания поведения людей, принадлежащих и к разным социокультур-

ным группам, и к разным типам обществ, но для социологического анализа более важным

представляется выявление конкретно-исторических антропологических типов горожан, а

именно, горожан постсоветской эпохи.

Л.: Постсоветской, или постфордистской?

Ш.: На мой взгляд, постфордистский тип личности в нашей стране окончательно

сформировался, более того, стал доминирующим именно в постсоветское время. Совет-

ский город — это изначально агломерация рабочих поселков при заводах, или по своей

экономической природе, социальная инфраструктура производства, однотипная с коллек-

тивными средствами потребления, обеспечивающими и поддерживающими процесс обра-

щения капитала в буржуазных обществах [15]. И горожанин в такой социальной ситуации

формируется, прежде всего, как квалифицированный заводской работник массовых специ-

альностей. Для решения этой задачи, с которой городская семья справиться не может, тре-

буется особый инкубационный период, по содержанию и по времени совпадающий со

школьным образованием. В течение продолжительного времени горожанин осваивает

ценность специализированного научного знания, дисциплинарные практики, и, в качестве

побочного продукта образовательной деятельности, дополнительные социальные компе-

тенции, позволяющие ему формулировать личные цели, опираться при их достижении на

существующие социальные сети, или самому их создавать по чужим образцам, соизмерять

собственные ресурсы с поставленными задачами, разбираться в не явном, многомерном и

сокрытом под множеством идеологем социальном мире, конструировать собственную

идентичность, а с нею и приемлемые формы ее презентаций.

Л.: В общем, человек советского индустриального города представлял собой слож-

ную социальную конструкцию. Живой Голем с натренированным интеллектом, умением

рассчитывать последствия своих действий, более того, создавать и адаптировать програм-


мы поведения в разных социальных ситуациях, к тому же не просто обладающий произ-

водственными компетенциями (квалификацией), но и знающий им ценность.

Вместо души компьютер; вместо нравственности — целесообразность, но все по

науке. Согласимся, что это скорее карикатура, нежели типологическое обобщение, тем бо-

лее, что множество людей с задачами такого рода справиться не могли…

Ш.: И, что называется, сходили с круга, прятались во внутренней эмиграции, осно-

вали «поколение дворников», просто спивались, не выдержав напряжения. Девиации тако-

го рода удостоверяют реальность типажа. У него было и вполне адекватное социальное

воплощение — советский инженер: человек с техническим образованием, достойным со-

циальным статусом, возможностями для производственной и государственной карьеры,

обширными социальными связями, достаточными для того, чтобы пользоваться наличны-

ми услугами, продуктами и предметами быта. Диплом, квартира, автомобиль, дача – четы-

ре стороны магического квадрата, заключавшего в себе социальное положение типичного

советского горожанина.

Л.: Все-таки советский горожанин — это человек, прежде всего, работающий и по

этой причине предъявляющий к содержанию труда повышенные требования: «В советское

время интересная работа являлась самозначимой ценностью, зачастую не связанной с по-

лучаемой зарплатой» [1]. Впрочем, это вовсе не означает, что советские рабочие не нужда-

лись в деньгах, напротив, во всех исследованиях трудовых отношений, проводимых в эпо-

ху позднего социализма, обнаруживалось преобладание сугубо инструментального отно-

шения к труду — за деньги [12]. Предприятие к тому же было и центром потребления: в

нем к дополнению к деньгам можно было получить допуск к продуктам, товарам и услу-

гам, в т.ч.: ордер на квартиру, талон на покупку автомобиля, продовольственный пакет к

празднику, путевку на курорт и т.д., то есть доступ к благам городской цивилизации.

Впрочем, отношение советского горожанина к заводу было противоречивым. Дело

в том, что освоенные урбанистические модели поведения: умение выбирать и вкус к этому

занятию, прелесть фланирования по центральным улицам, интерес к новым вещам и удо-

вольствиям — всему тому, что спонтанно формировала городская среда, на заводе были

либо востребованы в минимальной мере, либо просто подавлялись: рутинными операция-

ми, дисциплинарными практиками, скудостью производственного быта, однообразием

предметной среды. Множество рабочих массовых профессий по отношению к их трудо-

вым функциям имели избыточное образование. Культурные противоречия, сложившиеся

на основе городской культуры, приводили к отчуждению от труда в самых разных формах

– вплоть до самых деструктивных: нарушений технологической дисциплины, прогулов,


мелких хищений. Парадоксальность ситуации состояла в том, что советский горожанин

становился таковым, благодаря промышленному предприятию, на котором он не мог в

полном объеме реализовать свою урбанистическую культуру.

Ш.: У него была альтернатива: строить свой маленький кухонный капитализм, в

нем реализуя свои невостребованные компетентности. Тем не менее, в любых ситуациях

мы видим человека считающего, управляющего своим временем, умеющего выбирать по-

веденческие стратегии в зависимости от меняющихся условий. Правда, социальное поле

для этих переменных оставалось на протяжении жизни тождественным самому себе, по-

нятным, нормированным, расчерченным по секторам. Для индивидуальной мобильности

— все равно вертикальной, или горизонтальной, были выделены каналы, установлена

«плата за вход» (образование + социальные сети), обозначены предварительные условия,

более того, на промежуточных этапах были установлены указатели — общепризнанные

символы успеха. К социальным свойствам советского горожанина надо бы добавить еще

одно — бдительность. При ее помощи он мог отслеживать, как выглядит со стороны его

стремление к успеху, насколько его поступки укладываются в признанные нормы, не

нарушают ли его соперники негласные конвенции, прибегая к недозволенным методам – и

соответственно реагировать на нарушения.

Л.: Постсоветские горожане с завода ушли — не все, естественно, но многие. Ушли

не в креативную экономику, но в офисную. Для того, чтобы в ней адаптироваться, нужно

значительно меньше знаний, нежели в производственной. Система образования быстро

приспособилась к новой ситуации, снизив объем знаний, осваиваемых учащимися, в том

числе и студентами вузов, и упростив техники обучения. Книжная культура, бывшая в ин-

дустриальную эпоху, стержнем культуры общей и профессиональной, теряет свою значи-

мость, а с нею сокращаются и компетенции горожан в аналитических практиках. Умение

читать означает распознавать смыслы, скрытые за множеством знаков. Неумение читать, в

свою очередь, предполагает отождествлять знак и содержание. В таком случае зрительный

образ (картинка, иконка) становится и наиболее ясным, и наиболее востребованным видом

текста. Газету заменяют теленовости; книгу — комикс с движущимися картинками, техни-

ческое описание товара — его рекламное изображение.

Ш.: Это то, что Алексей Иванов назвал пиксельным мышлением, или архетипом

повсеместной практики, а именно: «…механическим сложением картины мира из кусочков

элементарного смысла»; в нем нет стимулов для познания, тождество исходного пункта и

результата и «презумпция собственной правоты» [11].


Л.: На деле, это возвращение, конечно, на сниженном уровне, к культуре средневе-

ковой, традиционной, созерцательной. Человек глазеющий, простак, «гурон», попавший в

чужой мир — этот литературный персонаж, по праву принадлежащий Эпохе Просвеще-

ния, но родившийся в более раннее время: «Иванушка-дурачок» русских сказок. Может

быть, стоит напомнить, что в нашем исследовании 2000 года автопортрет пермских жите-

лей по выразительности и красочности очень напоминал этот образ. [5, с. 50, 63 – 64]. Воз-

вращение это вряд ли можно объяснить привходящими факторами: культурным шоком,

кризисом образования, или спецификой социальной карьеры отечественных «шевалье

д,,индустри», рыцарей первоначального накопления. Причины, на мой взгляд, следует ис-

кать глубже: в характере российского общества. Вчитаемся в понятийный аппарат С. Кор-

донского: «поместное общество», «титулярные сословия»… Ничего не напоминает? В та-

ких терминах описывают классическое феодальное общество, что, собственно, и сделал

В. Шляпентох, предложивший в «качестве инструмента для изучения постсоветской Рос-

сии ”феодальную модель”» [8, с. 12].

Ш.: Шляпентох не считает ее единственно возможной. Он сторонник сегментиро-

ванного подхода, «…который предполагает сосуществование в каждом обществе разных

типов социальной организации» [8, с. 281], в т.ч. и феодальной. Но только в том числе. И

если ранее социализм представляли как переходный период от капитализма к капитализму,

то нужны весомые аргументы — не аналогии, чтобы сменить формулу на переход к фео-

дализму.

Л.: У Шляпентоха есть система доказательств: слабость центральной власти, «неко-

торые субъекты постсоветского общества», доминирующая роль неформальных личных

связей, частные армии [8, с. 282 – 292]. Можно считать ее неполной, но усомниться в ее

содержательности все-таки нельзя. Добавим к ней аргумент от культуры — патернализм,

свойственный традиционному обществу. Во всяком случае, результаты Вашего исследова-

ния близки к выводам С. Кордонского и В. Шляпентоха [10].

Ш.: Если речь идет о сегменте общественной организации, то это так, но не более.

Сословия С. Кордонского — во многом, статистические группы. Ему не удалось пока об-

наружить того, что Маркс некогда называл «классом для себя», то есть четкую идентифи-

кацию своего «я» с сословной принадлежностью, за исключением чиновничества граждан-

ского и военного. Вряд ли их можно отождествить, или уподобить и средневековым кор-

порациям. Во всяком случае, защитная функция у них выражена очень слабо. Профессио-

нальные сообщества без особого сопротивления выдают на расправу своих сочленов…


Л.: Может быть, такое поведение объясняется тем, что феодальный уклад в нашем

обществе переживает свой утробный, или младенческий период и, стало быть, его инсти-

туты недостаточно развиты. На самом деле, невозможно отрицать присутствия в нашей

культуре дофеодального магического сознания, многоцветия мифов, дохристианских по

своему происхождению: о хтонических героях и чудовищах, о вечном русском космосе,

окруженном западным хаосом и т.д., и т.п. С ними сосуществует вера в чудо, в магию чи-

сел, силу амулетов и заклинаний. И церемонии отечественного капитализма восходят ско-

рее к похождениям олимпийских богов, чем к собраниям братских гильдий, или цеховых

общин. Судя по этим признакам, наши города сегодня напоминают античный Рим, нежели

свободные общины позднего Средневековья. Примем эту гипотезу, и тогда все встанет на

свои места: и примат развлечений над трудом, и горожанин, живущий непосредственными

впечатлениями, по ним выстраивающий свое поведение, и постоянное воспроизводство

городских мифов…

Ш.: С этим можно согласиться только при одном условии: высказанная гипотеза не

характеризует всей полноты социальной жизни; она, во-первых, касается лишь части го-

рожан, нашедших в досуге высшую ценность, а во-вторых, она не объясняет все их соци-

альное поведение, более сложное по своему составу, не сводимое к непосредственным ре-

акциям на живые картины, будь-то реклама, или предвыборный слоган… И здесь россий-

ская специфика не является первичной: индивид постфордистской эпохи, несмотря на все

свои социальные компетенции, большой объем досуга и насыщенное знаниями содержа-

ние труда, а может быть, и благодаря им, переориентировал свою активность, сделавши

себя доверчивым, искусным и изобретательным потребителем готовых товаров и услуг. И

человек глазеющий – лишь одна из ипостасей индивида потребляющего.


1. Бессокирная Г. П., Темницкий А. Л. Сопоставление статистик отношения к труду

советских рабочих в 60-70-е годы и российских в 90-е (по данным пяти исследова-

ний)// Человек и его работа в СССР и после: Учебное пособие для вузов / Здраво-

мыслов А.Г., Ядов В.А. 2-е издание, исправленное и дополненное. — М.: Аспект

Пресс 2003. — 485 с. — URL: http:

//www.isras.ru/files/File/Publication/Chelovek_Yadov/Ch3_Gl2_Chelovek.pdf.

48 ЛАБИРИНТ. ЖУРНАЛ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ № 6, 2013 2. Марат Гельман: Если сравнивать с искусством, то политика в Украине кажется мне

пошловатой // Украинская Правда. 11 листопада 2009. — URL:

http://www.pravda.com.ua/articles/2009/11/11/4305917/.

3. Джери Д., Джери Дж. Большой толковый социологический словарь. В 2-х томах:

Пер. с англ. Н. Н. Марчук. — М.: Вече, АСТ, 1999.

4. Кордонский С. Сословная структура постсоветской России. М: Институт Фонда

«Общественное мнение», 2008.

5. Лейбович О. Стегний В. Кабацков А. Шушкова Н. Образ «другого» в социальном

сознании горожан (по материалам социологического исследования межнациональ-

ных отношений в г. Перми) // Мир России. 2004. № 2. — С. 43 – 65.

6. Ромашкевич А. Октоберфест // Rolling Stone. 2 Ноября 2011. — URL:

http://www.rollingstone.ru/articles/city/article/9463.html.

7. Филиппов А.Ф. Георг Зиммель как классик социологии // Новое и старое в теорети-

ческой социологии. Кн.2. М.: ИСИ РАН, 2001. — С.43 – 55.

8. Шляпентох В. Современная Россия как феодальное общество. Новый ракурс пост-

советской эры. — М.: Столица-Принт, 2008. —368 с.

9. Шпенглер О. Закат Европы. Образ и действительность. Т. 1. — М.: Мысль, 1993. —

592 с.

10. Шушкова Н. Социология современного патернализма. — Вашингтон: РусГенПро-

ект, 2010. —294 с.

11. Щербинина Ю. «Просто найдись…» // Волга. 2009, № 1-2. — URL:

http://magazines.russ.ru/volga/2009/1/sh18.html.

12. Ядов В. А. Отношение к труду: концептуальная модель и реальные тенденции// Со-

циол. исслед. 1983. № 3. — С.50 – 62.

13. Bahrdt, H. P. Die Krise der Hierarchie im Wandel der Kooperationsformen // Soziologie

und moderne Gesellschaft: Verhandlungen des 14. Deutschen Soziologentages vom 20.

bis 24. Mai 1959 in Berlin. Busch, Alexander (Ed.) — Stuttgart: Ferdinand Enke, 1959.

— S. 113 – 121.

14. Castells M. La question urbaine. — Paris: François Maspero, 1972.

15. Knigge R. Infrastrukturinvestitionen in Großstädten. — Stuttgart: Kohlhammer, 1975.

16. Lepenies W. Die drei Kulturen. Soziologie zwischen Literatur und Wissenschaft. Frank-

furt am Main: Fischer Taschenbuch Verlag, 2006.

17. Oswald H Die überschätzte Stadt. Ein Beitrag der Gemeindesoziologie zum Städtebau.

Freiburg: Olten De Gruyter (Dissertation).1966.

49 ЛАБИРИНТ. ЖУРНАЛ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ № 6, 2013 18. Scherzer K.A. Social Structure of Cities//Encyclopedia of Urban America. The Cities and

Suburbs. Vol.2. / N. L. Shunsky Editor. — Santa Barbara – Denver – Oxford: ABC –

Clio, 1998. — Р.715 – 719.

19. Spengler O. Der Untergang des Abendlandes. Bd.1. — München: Beck Verlag, 1917.


МЕМОРАТИВНЫЕ ПРАКТИКИ В ГОРОДСКОЙ СРЕДЕ

С. И. Быкова

ВИЗУАЛЬНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА СОВЕТСКОГО ПРОШЛОГО:

ОСОБЕННОСТИ ПРАКТИК КОММЕМОРАЦИИ

В СОВРЕМЕННОМ ИНДУСТРИАЛЬНОМ ГОРОДЕ

Исследуя историю освоения городского пространства, З. Бауман отмечал, что горо-

да всегда являлись полями сражений полностью противоположных тенденций и иерархии

ценностей: «Одна иерархия ставила во главу угла расчет выгоды и результатов, прибыли и

потерь, доходов и расходов. Другая отдавала приоритет стандартам человечности и исход-

ному праву человека на достойную жизнь и приемлемые условия, необходимые для такой

жизни…» [2, с. 30]. Анри Лефевр называл социальное производство городского простран-

ства непрерывным и спорным процессом, «пронизанный политикой и идеологией, созида-

нием и разрушением и непредсказуемым взаимодействием пространства, знания и вла-

сти…» [9, с. 133 – 134]. Иногда данное противостояние приобретает очевидные очертания,

а порой имеет скрытый характер.

Особенно напряженной оказывается борьба между сторонниками старых и новых

визуальных объектов, определяющих образ города. Оппоненты дискутируют о привлека-

тельных и непривлекательных качествах, свойственных каждому объекту. Д. Лоуэнталь,

акцентируя внимание на изучении корреляции между восприятием прошлого и отношени-

ем к старинным зданиям, отмечает: «… реликвии, воспоминания, события, вызывающие

дискомфорт, остаются без внимания, предаются забвению, иногда — память о них уни-

чтожается, запрещается. Однако иногда изгнанные памятники, события возвращаются…»

[8; 39, с. 522]. В современном Екатеринбурге реализуются различные стратегии возвраще-

ния, по выражению Д. Лоуэнталя, подлинного прошлого. В имеющейся иерархии типов

визуальной коммуникации жителей города с прошлым одним из самых эффективных, на

мой взгляд, являются выставки в ГААО СО — Государственном архиве административ-

ных органов Свердловской области (пр. Ленина, 34). Очень символично, что с 1930-х гг. в

здании, в котором теперь расположены фонды архива, находились апартаменты областно-

го комитета коммунистической партии.

Для исследователей, изучающих исторические документы, архив является постоян-

ным местом работы. Однако для большинства студентов, как и для огромного числа наших


современников, занятых проблемами «преодоления настоящего», слово «архив» вызывает

лишь экзотические ассоциации. Тем не менее, уникальные материалы архива обладают

особым визуальным эффектом.

Основной комплекс документов ГААО СО,

созданного в 1992 г., составляют передан-

ные из Управления ФСБ РФ по Свердлов-

ской области судебно-следственные дела

ВЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ, КГБ [1; 2]. В те-

чение многих лет на основе этих докумен-

тов сотрудники архива организуют выстав-

ки: 9 мая в День Победы; 22 июня в День

памяти и скорби; 1 сентября в День памяти

российских воинов, погибших в первой ми-

ровой войне; 30 октября в День памяти

жертв политических репрессий. Выставки

имеют символичные названия: «Трагедия

плена»; «Мы все имели имена…»; «Трудо-

вая армия на Урале»; «Город на Исети»;

«На безымянной высоте»; «Иностранцы на

Урале — пути и судьбы»… К сожалению,

презентация фотографий и других визуаль-

ных документов оказалась возможной по причине произошедших в прошлом трагедий —

их владельцы (рабочие, крестьяне, врачи, учителя, инженеры, чиновники, студенты, участ-

ники первой мировой войны, советские солдаты и офицеры) были арестованы в один из

дней 1918-1988 гг.

Именно на эти выставки я приглашала студентов и после экскурсий просила напи-

сать их о своих впечатлениях в форме эссе. Анализируя полученные тексты, знакомство

студентов с визуальными репрезентациями трагического прошлого можно описать как

опыт шока (по В. Беньямину — «пробуждение от меланхолии»), поскольку история каж-

дого изображения воспринимается ими как свидетельство полной трудностей жизни мно-

гих людей и абсурдной жестокости власти. Кроме того, многие из студентов признавались,

что почти все услышанное и увиденное воспринималось ими как вновь открываемое про-

шлое. Однако такой опыт внезапного воздействия предметов и образов, по признанию

Джеймса Элкинса, редко становится объектом изучения для современных работ по визу-


альной культуре [10, с. 363]. Ориентируясь на исследование исторических и актуальных

аспектов визуальной культуры горожан, я использовала разные материалы (в т.ч., данные о

практиках презентации сотрудниками архива визуальных документов). Однако самыми

важными являются впечатления студентов, увидевших благодаря экскурсии в архив новый

образ истории своей страны и города. Особые эмоции вызывает у студентов знакомство с

хранилищем, которое они называют «святая святых архива»: «Оказавшись в хранилище,

я испытала шок. Только глядя на эти показавшиеся бесконечными, набитые до потолка до-

кументами стеллажи, приходит полное осознание того, что произошло с советским наро-

дом во времена репрессий. Чувства, которые испытываешь, находясь среди этого нескон-

чаемого свидетельства сломанных жизней целого поколения, трудно передать на бумаге».

Большинство из студентов впервые имеют возможность познакомиться с историче-

ским источником, поэтому в эссе они отмечают «особый запах документов — запах исто-

рии» и говорят о желании «разглядывать каждую страницу, словно пытаясь осуществить

виртуальную связь времён». Описывая структуру следственного дела, обязательно вспо-

минают чувства, вызванные этим документом: «К нему я прикасался с опаской. От него

словно веяло холодом…» Студенты выражали благодарность архивистам, если им разре-

шали «подержать историю в руках — полистать следственные дела, дневники…», предо-

ставляя возможность «открывать новые факты истории в непосредственном соприкосно-

вении с нею».

Даже краткое изучение документа производит на экскурсантов очень сильное впе-

чатление: «Знакомство с делом конкретного человека — анкета, предъявление обвинения,

арест, допрос, приговор, справка о приведении его в исполнение, документы о реабилита-

ции – потрясает до глубины души. Отныне для меня слово «архив» значит очень много…»;

«Пожелтевшая от времени бумага, пыль, запах. Эти

мелочи создают там особую атмосферу иной жизни,

существующей параллельно современной»; «За каждой

архивной папкой — многочасовые допросы, десятки

лагерных лет или смертная казнь. Воображение сразу

начало превращать немыслимое количество папок в

людей, все дела — в истории жизни…»

После экскурсий студенты отмечали: особую

убедительность выставке придаёт то, что содержатель-

ным центром экспозиции являются конкретные судь-

бы наших земляков: «Когда дело дошло до личных ис-


торий, мое воображение заставило меня содрогнуться. Сначала — милые картинки спо-

койной и размеренной жизни владельца ресторана, переводчицы, инженера, крестьянина, а

потом — вдруг! — арест, лагерь, лесоповал…»

Студентов поражает новая информация, позволяющая

им «открывать прошлое». В частности, описи имуще-

ства становятся очевидным свидетельством социально-

го неравенства в советское время. Как правило, у

большинства партийных и государственных чиновни-

ков описи составляют несколько страниц и включают

перечисление многих вещей (в т.ч., фотоаппаратов,

коллекционного оружия, музыкальных инструментов).

В списках конфискованного имущества простых совет-

ских людей значится минимум одежды, постельных

принадлежностей, иногда — книги, и почти всегда (по-

рой это единственный вид имущества) — облигации

государственных займов.

Искреннее удивление у студентов вызывает разнообразие документов и предметов,

оказавшихся в распоряжении следственных органов. Среди них — свидетельства об окон-

чании учебных заведений и курсов: от дипломов европейских университетов, выпускни-

ками которых до революции являлись многие арестованные, до удостоверений о сдаче

технического минимума, ставших в 1920-1930-е годы самым распространенным видом до-

кумента о профессиональном образовании.

Самыми многочисленными были фотографии. Иногда при обыске сотрудники

НКВД изымали семейные альбомы. Их значимость для современников XXI века опреде-

ляется тем, что сохранившиеся «остановленные мгновения» прошлого позволяют увидеть

историческую реальность во всех её проявлениях: городские пейзажи, интерьеры, предме-

ты быта и одежды, сюжеты жизни и отдыха. Однако во многих делах на фото — «инду-

стриальные сюжеты», позволяющие увидеть, какими были условия работы на предприяти-

ях Урала. Студентов удивляют масштабы новостроек 1930-х гг. и почти полное отсутствие

строительной техники: «Оказывается, такие гиганты строились ручным трудом». Кроме

того, их поражают фотографии, на которых сохранились свидетельства об условиях жиз-

ни строителей и рабочих — землянки, бараки, комнаты на шестьдесят человек…


Студенты отмечают: самая большая ценность фотографий заключается в том, что

они сохранили лица людей — и тех, которые оказались «бывшими» в новом обществе, и

других, с энтузиазмом веривших в «светлое социалистическое будущее».

К сожалению, очень часто сотрудники НКВД использовали найденные групповые

фото как главные улики, называя всех изображенных на снимке членами контрреволюци-

онной или шпионской организации. Кроме того, иногда сюжеты фотографий, обнаружен-

ных в семейных альбомах (например, виды городов Маньчжурии), интерпретировались

как антисоветская агитация. Имевшиеся в след-

ственных делах снимки мужчин в форме цар-

ской или белых армий становились главными

(во многих случаях единственными) свидетель-

ствами восхваления арестованными «царского

режима».

Аналогичные обвинения, как правило, выдвига-

лись против тех людей, у которых при обысках

находили портреты Николая II, других предста-

вителей династии Романовых и императорской

семьи [6, ф. 1, оп. 2, д. 43362; д. 48685; д. 7695;

Д. 37111; д. 20262, л. 22; д. 20995, л. 15].

Студенты были удивлены трагедией группы ве-

рующих, произошедшей в 1939 г.: в доме одного

из них помимо церковных книг и журналов, сотрудники НКВД обнаружили 17 портретов

членов династии Романовых. Их обвинили не только в систематической антисоветской де-

ятельности, но и монархических настроениях: из 25 человек одиннадцать были расстреля-

ны [6, ф. 1, оп. 2, д. 19636, т. 6, л. 6, 26].

Следует обратить внимание, что вещественные доказательства, позволявшие обви-

нять арестованных в «антисоветской агитации», оказались не только чрезвычайно разно-

образными, но иногда и довольно редкими. Наряду с вырезанными из газет и журналов

снимками императора Николая II и его семьи, в распоряжении сотрудников НКВД оказа-

лись литографии с изображениями цесаревича Николая в очень юном возрасте и фото им-

ператорской четы 1894 года [6, ф. 1, оп. 2, д. 43362, л. 257; д. 77, л. 44; д. 49072, л. 170].

Особенно ценными студенты назвали материалы и предметы, сохраненные некоторыми из

уральцев с 1913 года: юбилейные календари к 300-летию династии Романовых, плакат

«Дом Романовых — державных созидателей могущества и славы земли русской» и даже


медаль, вручавшаяся по поводу этого исторического события [6, ф. 1, оп. 2, д. 16868; д.

196778; д. 25891].

Студентов удивляет, что многие советские люди не верили официальным заявлени-

ям о том, что репрессированные руководители (Г. Зиновьев, А. Рыков, Н. Бухарин и др.)

являются шпионами и предателями. Напротив, некоторые были убеждены, что именно эти

руководители защищали интересы рабочего класса и хотели улучшить жизнь людей. По-

скольку такие слухи распространялись по стране, органы НКВД активно реагировали на

сведения о хранении портретов и трудов наказанных политических деятелей. Аресты по

таким обвинениям начались уже в январе 1935 г. В своих эссе студенты обязательно вспо-

минают историю одного «портретного дела», по которому были привлечены студенты

Горного института в Свердловске. В протоколе обыска, написанном карандашом, указыва-

лось об изъятии четырех портретов — Каменева, Зиновьева, Троцкого, Раковского. Во

время следствия в качестве вещественных доказательств студентам предъявили набор из

двадцати портретов «Вожди революции». Арестованные отрицали наличие этих портретов

в их комнате, но все равно были наказаны [6, ф. 1, оп. 2, д. 8024, л. 11, 247]. Студенты об-

ращают внимание на то, что среди изъятых документов имелась сталинская работа «Во-

просы ленинизма»: значитарестованные не были «антисоветчиками», как инкриминирова-

лось следствием.

Протест студентов вызывает также приговор по делу П. А. Крысина, завхоза транс-

портной артели города Нижняя Салда, осужденного на 10 лет за одну улику, — портрет

А. Рыкова, обнаруженный при обыске [6, ф. 1, оп. 2, д. 38819, л.13, 32].

Абсурдная жестокость власти становится очевидной студентам после знакомства с

трагической историей студентов, занимавшихся изучением эсперанто и переписывавшихся

с молодыми немецкими коммунистами. Совет-

ские студенты, однажды получив от своих ви-

зави из Германии значки с нацистской свасти-

кой, решили организовать антифашистскую

выставку. Однако некоторые другие студенты

и следователи признали выставку пропагандой

фашизма. Руководитель кружка эсперанто и

двое студентов были приговорены к расстрелу.

Не менее интересным ракурсом прошлого, рассмотрение которого возможно благо-

даря визуальным материалам архива, является отношение жителей Урала к вождям ком-

мунистической партии и советского правительства. Дело в том, что иногда в качестве «ве-


щественных доказательств» во время обыска сотрудники НКВД изымали фотографии или

плакаты с портретами И. Сталина и других политических лидеров: некоторые из них были

разорваны; на других имелись следы от выстрелов из рогаток и даже винтовок; на третьих

– оскорбительные надписи и «художественные дополнения». В некоторых случаях портре-

ты, над которыми были совершены «издевательства», оказывались в распоряжении со-

трудников НКВД благодаря «сознательным» советским гражданам, сообщавшим о фактах

«дискредитации руководителей».

Занимаясь «портретными» делами, следователи стремились доказать политический

характер действия, требуя от арестованных признания в преднамеренности. Как правило,

для достижения своих целей следователи привлекали свидетелей, выясняли возможные

причины негативного отношения арестованного к советской власти и вождям. Обвиняе-

мые, напротив, либо отрицали все показания, либо убеждали следователей в случайности

произошедшего. Среди привлеченных к ответственности оказывались люди, принадле-

жавшие к разным поколениям, отличавшиеся по уровню образования и культуры.

Например, в 1935 г. был аре-

стован один из рабочих завода

в Нижнем Тагиле — во время

обыска его квартиры сотруд-

ники НКВД изъяли «изобли-

чающий в преступлении»

портрет И. Сталина. Согласно

свидетельским показаниям (в

т.ч. жены и приемного сына), арестованный постоянно критиковал вождей партии и госу-

дарства, выражал недовольство политикой советской власти. В момент спора с сыном он

нарисовал на портрете решетку, выкрикивая: «Надо давно отвести ему такое место, но все

равно скоро дождется… Дома я его уже посадил». Обвиняемый не признал ни самого

факта «издевательства над портретом», ни показания свидетелей. Однако учитывая его

происхождение (из семьи раскулаченных крестьян-середняков), его образ жизни, отноше-

ние к труду и поведение в семье, то следует признать возможным поступок, в котором его

обвиняли [6, ф.1, оп. 2, д. 20097, л. 1, 23об, 89].

Иногда «хулиганские действия» были направлены против других лидеров ВКП(б) и

советского государства: М. И. Калинина, К. Е. Ворошилова, С. М. Буденного, Л. М. Кага-

новича. [6, ф.1, оп. 2, д. 9907, л. 6, 39; д. 23901, л. 2, 34об; д. 44946, л. 4 – 5]. В некоторых


судебно-следственных делах имеются свидетельства «антисоветских поступков» против

портретов В. И. Ленина. Среди обвиненных оказался кол-

хозник, родившийся в 1880 г., который (как было указано в

постановлении об избрании меры пресечения) «в порыве

ненависти порвал три портрета руководителей партии и со-

ветского государства». На допросах обвиняемый, как и мно-

гие другие в подобной ситуации, пытался оправдать себя,

ссылаясь на «состояние опьянения». Однако следователю

удалось собрать 16 свидетелей, благодаря показаниям кото-

рых выяснилось, что обвиняемый порвал два портрета Ста-

лина и портрет Ленина (один — в квартире знакомой, другие — в правлении колхоза), при

этом нецензурно ругаясь [6, ф.1, оп. 2, д. 16905, л. 1, 33об; 70]. Другому арестованному

вменили в вину «террористический акт против лидера партии и государства тов. Ленина»,

так как он нанес острым предметом удар по графическому рисунку «Владимир Ильич Ле-

нин в Разливе в 1917 г.» [6, ф.1, оп. 2, д. 44783].

Во время экскурсии студентов знакомят с изданиями архива. Во-первых, это публи-

кации в научном журнале «Архивы Урала»; во-вторых, специализированные тематические

издания (например, сборники «Открытые архивы», фотоальбом «Лица Великой Европей-

ской войны», изданный в 2008 г.). Удивление студентов вызывают Книги памяти, сотни

страниц каждой из которых заполнены именами репрессированных: «Почти для каждой —

подумать только! — почти для каждой из фамилий найдётся знакомый или родной чело-

век, попавший в чёрный список репрессированных». Составление Книг памяти студенты

признали особенно значимым направлением деятельности архива: «Это ответственная,

трудоёмкая и благородная работа — она позволяет людям обрести надежду и узнать прав-

ду об их родных и близких».

Восхищаясь ответственностью сотрудников архива, студенты считают, что в городе

должны быть открыты музеи, посвящённые этим событиям прошлого: «Маленькая комна-

та… Кто бы мог подумать, что здесь хранится память о многих тысячах политических ре-

прессированных в Свердловской области за годы советской власти. Честно говоря, стало

грустно, что такой трагедии национального масштаба, как политические репрессии, уделя-

ется так мало внимания и «места».

Однако многие студенты подчеркивают чрезвычайную важность знакомства с до-

кументами музея и некоторые завершают эссе обещанием рассказать об увиденном своим

друзьям и — в будущем — детям: «Уничтожив людей, власть пыталась уничтожить и па-


мять о них. Всё, что нам сегодня осталось, — лишь документы, дневники, рукописи… Но

иногда нет и этого — только несколько листков, заполненных сухим равнодушным почер-

ком, и фотографическая карточка. Нет даже кусочка земли, где покоится прах человека.

Всё просто: нет человека — нет проблемы… Лишь с фотографий смотрят грустные глаза,

в которых боль миллионов. Эта боль будет преследовать мир вечно. Обидно, но, что бы ты

ни говорил и какими бы словами не пытался это сказать, — звучит пафосно. Не придумали

таких слов, чтобы можно высказать протест, который появляется в душе каждого, кто уви-

дел эти глаза…».

Таким образом, эмоциональная реакция студентов, увидевших изображения и

предметы, хранение и использование которых стоили их владельцам свободы или жизни,

фотографии этих людей, подтверждает выводы К. Гинзбурга о значении визуального опы-

та. Во-первых, рассмотрение мелких подробностей, анализ второстепенных фактов спо-

собствует «проявлению истины». Во-вторых, увиденное становится «инструментом, рас-

сеивающим идеологические туманы. Даже если реальность не прозрачна, существуют

привилегированные участки — приметы, улики, позволяющие дешифровать реальность»

[7, с. 224].


1. Архив: 20 лет служения обществу / отв. за выпуск Ю. Н. Абрамова, Н. Н. Ершова, И. Н. Демаков. — Екатеринбург: Изд-во АМБ, 2012.

2. Бауман З. Город страхов, город надежд // Логос. 2008. № 3. — С. 24 – 53. 3. Бенн С. Одежды Клио. — М.: Канон+, 2013. — 304 с. 4. Быкова С. И. Советская иконография и «портретные дела» в контексте визуальной

политики, 1930-е годы //Визуальная антропология: режимы видимости при социа-лизме. — М.: ООО «Вариант», ЦСПГИ, 2009. — С. 105 – 126.

5. Быкова С. И. «Наказанная память»: свидетельства о прошлом в следственных мате-риалах НКВД // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2009. № 2. — С. 38 – 54.

6. Государственный архив административных органов Свердловской области. 7. Гинзбург К. Приметы. Уликовая парадигма и ее корни // Гинзбург К. Мифы — эм-

блемы — приметы. — М.: Новое издательство, 2004. — С. 189 – 241. 8. Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна. — СПб.: Владимир Даль, 2004. — 624 с. 9. Сойя Э. Как писать о городе с точки зрения пространства? // Логос. 2008. № 3. — С.

130 – 140. 10. Элкинс Дж. Исследуя визуальный мир. — Вильнюс: ЕГУ, 2010. — 534 с. 11. Фотогалерея. — URL: http://gaaoso.ru/gallery


А. С. Шапиро

ПРЕОДОЛЕВАЯ СОВЕТСКОЕ НАСЛЕДИЕ:

«МЕСТА ПАМЯТИ» ЕВРЕЕВ В ГОРОДСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ УКРАИНЫ

(НА ПРИМЕРЕ ИСТОРИЧЕСКИХ МУЗЕЕВ И МЕМОРИАЛОВ ПАМЯТИ

ЖЕРТВАМ ХОЛОКОСТА)

Одним из странных знаков советскости в городской среде современной Украины ока-

зывается мемориальная политика. В большинстве случаев места памяти остаются столь же

прямолинейными в идеологическом смысле, как и в советское время. Правильным призна-

ётся увековечение памяти только феноменов, напрямую связанных с основной идеологи-

ческой линией, организующей социум. Если в советское время достойным увековечения

признавались только события, демонстрировавшие подвиг советского народа в целом (на

фоне деятельности которого жизнь отдельных народов и индивидов представляется второ-

степенной), то в постсоветский период увековечению подлежит подвиг или утрата украин-

ского народа в разных его проявлениях. Не столь важны при этом региональные различия,

демонстрирующие разный набор героев или жертв. Важен подход — подвиг титульной со-

циальной общности. Политика памяти оказывается по-советски одномерна, лишена нюан-

сировки культурного разнообразия, без которой история Украины остаётся выхолощенной.

Нам бы хотелось проиллюстрировать это утверждение экскурсом в один из частных

случаев политики памяти в современной Украине — память о Холокосте. Именно этот

пример, возможно, наиболее ясно демонстрирует общую направленность постсоветской

политики памяти. Здесь региональные различия не действуют — одномерная советская

схема воплощена в разных регионах с одинаковым успехом.

Напомним, что доля еврейского населения на территории Украины всегда была очень

заметной. Мощные центры еврейской культуры существовали как в Западной Украине и

так называемой «черте оседлости», так и в наиболее значимых для Украины городах, как,

например, Киев или Одесса. Это были не отдельные «вкрапления», а полноценная, актив-

ная, «имиджеобразующая» часть населения. Поэтому логично было бы ожидать, что собы-

тия, связанные с историей евреев Украины, должны стать частью политики памяти укра-

инского государства. Однако, история евреев оказывается исключенной из коммеморатив-

ных практик, так же как память о Холокосте оказывается полностью выведенной из мемо-

риализации событий Великой отечественной войны.


В рамках исследования «Украинское общество и память про Холокост: попытка ана-

лиза некоторых аспектов» А. Подольский характеризовал состояние украинской историо-

графии как монокультурное и моноэтническое, откуда искусственно удаляется еврейская

история как ее составляющая [6, с. 51]. Подробно анализируя отображение катастрофы ев-

ропейского еврейства в украинской историографии, автор прослеживает тенденцию ис-

ключения из истории Украины образа еврея как «Другого», а также наличествующее сте-

реотипное видение в этом образе не только «Другого», а исключительно «Чужого». В свою

очередь, это видение проецируется на модель исторической памяти прошлого украинско-

го социума, которая перестает включать события, которые происходили на территории

Украины и касались еврейского населения как события национальной истории.

Несмотря на то, что за годы независимости «история кровавых земель» [10] была

описана как в исторических трудах [4], так и в книгах памяти, она не стала частью нацио-

нального нарратива. Еврейская история продолжает оставаться маргинальной темой для

украинского общества. К сожалению, эта тенденция не ограничивается исключительно ис-

ториографией.

Начиная с первого в УССР проекта создания мемориала жертвам самого крупного в

Восточной Европе расстрела, расстрела в Бабьем Яру, и по сегодняшний день, продолжает

прослеживаться преимущественно советская концепция исключения еврейской составля-

ющей из городского пространства в таких «местах памяти» (lieux de mémoire) как истори-

ческие музеи и мемориалы памяти жертвам Холокоста.

Музеи истории евреев

В советский период в Украине не могло существовать музеев, специально посвящен-

ных еврейской культуре и истории. Можно вспомнить лишь одну из немногих попыток

создания подобного пространства памяти — Всеукраинский музей еврейской культуры

имени Менделе Мойхер-Сфорима, который существовал в Одессе в короткий промежуток

времени между 1928 и 1936 гг. и 1940-1941 гг., и в итоге был ликвидирован [9]. В то же

самое время бывшие экспонаты, такие как многочисленные документы, фотографии, кни-

ги, газеты, открытки, банкноты, архитектурные проекты, религиозные и бытовые предме-

ты, музыкальные и ремесленнические инструменты, произведения искусства, т.е. все, что

составляло пространство обжитого мира трети (Sic!) населения города, не были представ-

лены в экспозициях Одесского государственного историко-краеведческого музея как в со-


ветское, так и в постсоветское время. Таким образом, еврейское население городов не бы-

ло представлено в экспозициях советских музеев.

Казалось бы, после обретения Украиной независимости положение должно было из-

мениться. Однако, на настоящий момент существуют лишь пять музеев в наиболее круп-

ных городах, где процентное соотношение еврейского населения всегда было велико.

Первому музею истории евреев суждено было открыться в Одессе — это открытый в

ноябре 2002 года музей истории евреев Одессы «Мигдаль-Шорашим» [8]. Инициатива со-

здания музея принадлежит еврейскому общинному центру «Мигдаль». Толчком к созда-

нию музея стал вышеупомянутый факт полного отсутствия в экспозициях одесских госу-

дарственных музеев экспонатов, связанных с одесскими евреями. И это при том, что «во

второй половине XIX — первой четверти XX вв. Одесса была третьим в мире городом по

количеству еврейского населения (после Нью-Йорка и Варшавы)» [8]. В указанный период

в Одессе жили и активно работали еврейские писатели и поэты (М. Мойхер-Сфорим, Х.

Бялик, Ш. Черниховский), деятели движения еврейского Просвещения «Хаскала», истори-

ки (Ш.Дубнов, И.-Г. Клаузнер), предтечи сионистского движения (М. Лилиенблюм и

Л. Пинскер), сионисты (В. (Зеев) Жаботинский, А. Гинцбург (Ахад-га-Ам), М. Усышкин,

М. Дизенгоф), деятельность которых играла первостепенное значение не только для еврей-

ской части города, но и для тогда еще Российской империи и ново созданной Советской

Республики. Еврейское население города составляло от 34% до 44% в 1912 и 1920 гг. соот-

ветственно.

Негосударственный музей истории евреев «Мигдаль-Шорашим» частично воссоздаёт

экспозицию Всеукраинского музея еврейской культуры имени Менделе Мойхер-Сфорима.

Музей представляет собой небольшое пространство в современной городской среде. В от-

личие от расположенного напротив современного многофункционального комплекса «Ев-

рейский культурный центр», музей является неотъемлемой частью старого архитектурного

ансамбля. Расположенный в глубине двора и не видимый с фасада дома, он позициониру-

ется как автохтонный элемент городского пространства. Директора музея М. Рашковецкий

неоднократно подчеркивал, что помимо пяти экспозиционных залов музея, каждый из ко-

торых представляет отдельный период истории одесских евреев, сам двор с его колодцем,

веревками для постиранного белья и котами, является шестой экспозицией музея — тем

самым легендарным «одесским двориком», когда-то описанным И. Бабелем.

И если музей истории евреев, отражающий быт и традиции еврейской общины Одес-

сы, хоть и на крайне короткий срок, мог существовать в советский период, еще до недав-

него времени открытие отдельного музея памяти жертв Катастрофы было невозможно.


На данный момент, помимо музея истории евреев «Мигдаль-Шорашим» в Одессе

функционирует «Музей Холокоста — жертв фашизма», созданный 22 июня 2009 г. в со-

ответствии с решением Совета Одесской региональной ассоциацией евреев — бывших уз-

ников гетто и нацистских концлагерей [3]. Создатели музея определили свои цели следу-

ющим образом: «Главная задача музея состоит в том, чтобы собрать, сохранить и доне-

сти до будущих поколений историю об этой беспрецедентной трагедии; сохранить па-

мять о тех, кто страдал; и воспитать новое поколение молодых людей, которые смогут

в ХХ в. противостоять фашизму» [3] .

Открытие еще одного знакового музея истории евреев, Черновицкого музея истории

и культуры евреев Буковины, было приурочено к столетию первой международной Черно-

вицкой конференции по языку идиш (1908). Этот проект, который концептуально не имеет

прямого отношения к истории украинского еврейства, так как задуман не как очередной

музейный проект о еврейском народе в целом или жизни еврейского населения Буковины,

а нацелен на освещение особого локального еврейского субэтноса — буковинского еврей-

ства, был немыслим при советской власти с ее антисемитской направленностью политики.

Здесь, на примере этого крохотного музея, чьи экспонаты занимают всего 2 комна-

ты, во всей полноте открывается проблема отношения и репрезентации истории еврейско-

го народа, проживающего на украинской территории, и ее значение для современной

Украины. Если отталкиваться от концептуальной направленности музея, который отчетли-

во демонстрирует, что он представляет «уникальный колорит жизни местной еврейской

общины в Буковинском крае в период последней четверти XVIII — первой половины XX в.»

[7], т.е. исключительно тот период, когда эта территория принадлежала Австро-

Венгерской империи и Румынскому королевству, и лишь после II Мировой войны просто

была присоединена к Украинской ССР, тогда и вправду получается, что еврейская история

не имеет никакого отношения к истории Украины, что и требовалось доказать.

Но если мы возьмем в качестве примеров музей «Память еврейского народа и Холо-

кост в Украине», расположенный в Кривом Роге (открыт в 2010 г.), или «Музей культуры

еврейского народа и истории Холокоста» в Днепропетровске (открыт в 2012 г.), которые

наиболее масштабно отображают жизнь и историю еврейской общин в «черте оседлости»

бывшей Российской империи, оказывается, что их история общин тесно вплетена в исто-

рию региона и поэтому связана с украинской историей.

Как и одесский музей, эти проекты нацелены на разрыв негласно существующей

связки где еврей — это «Чужой». Однако здесь следует помнить, что все проекты являются


негосударственными и спонсируются инвесторами и меценатами из Украины и из-за ру-

бежа.

На данный момент в Украине функционирует лишь один государственный музей ев-

рейской тематики — это музей Шолом-Алейхема в Киеве, посвященный выдающемуся пи-

сателю, драматургу и публицисту Соломону Рабиновичу, который вошел в историю миро-

вой литературы под псевдонимом «Шолом-Алейхем».

Приуроченный к 150-летию писателя, музей был открыт в марте 2009 года в помеще-

нии торгово-развлекательного комплекса «Арена-Сити». Отчасти неуместное расположе-

ние музея, которое теряется на фоне расположенных рядом торговых центров, объясняется

организаторами тем фактом, что на этом месте существовал дом середины XIX века, по-

строенный по проекту выдающегося киевского архитектора В. Николаева, в котором на

протяжение нескольких лет жил и работал Шолом-Алейхем. Среди постоянных экспози-

ций музея экспонаты, посвященные не только творчеству великого писателя-идишиста, но

и материалы духовной культуры восточноевропейского еврейства.

Даже поверхностный взгляд на место еврейской истории в политике памяти Украины

показывает маргинальность еврейской темы в коммеморативном дискурсе в целом.

Проблема мемориалов

Первым столкновением официальной советской политики памяти о Холокосте и ин-

дивидуальной памяти жертв и свидетелей тех страшных событий стал вопрос об открытии

мемориала в Бабьем Яру. На этом месте, между 1941 и 1943 проходили массовые расстре-

лы населения, началом которым послужил расстрел евреев 29-30 октября 1941 г. Согласно

официальным отчетам зондеркоманд, в течение этих двух дней было уничтожено 33770

евреев [4, с. 3 – 40]. Продолжающиеся в течение двух лет расстрелы, унесли еще более 120

тыс. еврейского населения города [4]. Однако действующий негласный запрет на проведе-

ние любых видов деятельности, связанных с увековечиванием памяти жертв, в том числе и

возведение монумента, вызвал протест, вследствие чего в Киеве были организованы сти-

хийные массовые митинги. И лишь спустя десятилетие, благодаря общественному давле-

нию в 1976 г. со сдвигом на 3 км от мест расстрелов был сооружен бронзовый монумент

«Советским гражданам и военнопленным солдатам и офицерам Советской Армии, рас-

стрелянным немецкими фашистами в Бабьем Яру» и мемориальная плита: «Здесь в 1941-

43 гг. немецко-фашистскими захватчиками были расстреляны более ста тысяч граждан


Киева и военнопленных» [5, с. 19], которые как нельзя лучше отвечали официальной поли-

тике памяти.

И если вполне понятно, почему в советский период при возведении памятника «Со-

ветским гражданам» исключалась еврейская составляющая Трагедии, то остается откры-

тым вопрос о ее замалчивание в наше время. Так в постсоветской Украины продолжает

действовать та же парадигма мемориальной памяти, вытесняющая евреев из национально-

го дискурса. Примером этому может послужить мемориальная доска, установленная в

Одессе на Александровском проспекте в самом центре города, надпись на которой гласит:

«Здесь 24 – 25 октября, как и на других улицах, фашисты повесили группу мирных граж-

дан — одесситов, взятых в заложники после взрыва партизанами и красноармейцами ко-

мендатуры на улицах Маразлиевской. Вечная память погибшим». При этом достоверно

известно, что в течение нескольких дней (24 – 25 октября 1941 г.) из-за крупномасштабно-

го партизанского рейда румынского командование приняло постановление о расстреле

преимущественно еврейского населения города в наказание за совершенное преступление

[4, с.49 – 50]. Всего за два дня погибли около 40 тыс. евреев, часть из которых затем была

повешена вдоль указанного проспекта как поучительный пример за неповиновение новой

власти оккупантов. Здесь очевидно превалирующее стремление современной власти про-

должать не видеть еврейскую составляющую Трагедии.

Еще одним свидетельством продолжающегося безразличия к памяти жертв Ката-

строфы может служить экспедиционная деятельность французского священника, о. Патри-

ка Декомба, который начиная с 2002 года проводит идентификацию и экспертизу всех

мест уничтожения евреев, которые осуществлялись мобильными нацистскими подразде-

лениями в Западной и восточной части Украины. Тот факт, что за 10 лет деятельности ос-

нованного им фонда «Яхад Ин-Унум» (Yahad – In Unum) [1] было обнаружено более 600

ранее неизвестных мест расстрелов не только в селах, но и в небольших городах где отсут-

ствовало любое указание на происходившие там зверства, в который раз наглядно показы-

вает о превалирующем нежелании включить в пространство городской среды любой, в том

числе и трагической, памяти о еврейской части населения. Эта тенденция, берущая свои

истоки в советском прошлом, устраняется лишь «снизу», благодаря как стараниям самих

еврейских общин, так и деятельности зарубежных фондов, но никак не украинского обще-

ства.

В этой связи хотелось бы вспомнить отрывок из повести «Украина без евреев» Васи-

лия Гроссмана, который, будучи военным журналистом, запечатлел боль утраты. «Нет ев-

реев на Украине. Всюду, …, во всех городах и в сотнях местечек, в ячах сел ты не встре-


тишь черных заплаканных девичьих глаз, не услышишь грустного голоса старушки — не

увидишь смуглого личика голодного ребенка. Безмолвие. Тишина. Народ злодейски убит. …

Все убиты, много сотен тысяч — миллион евреев на Украине. Это не смерть на войне с

оружием в руках. Это — смерть людей, где-то оставивших дом, семью, поле, песни, кни-

ги, традиции, историю. Это убийство народа, убийство дома, семьи, книги, веры. Это

убийство древа жизни, это смерть корней, не только ветвей и листьев. Это убийство

души и тела народа…. Это убийство народной морали, традиций, веселых народных пре-

даний, переходящих от дедов к внукам. Это убийство воспоминаний и грустных песен,

народной поэзии о веселой и горькой жизни. Это разрушение домашних гнезд и кладбищ.

Это уничтожение народа, который столетиями жил по соседству с украинским наро-

дом, вместе с ним трудился, деля радость и горе на одной и той же земле. …

Где сотни тысяч евреев, стариков и детей? Куда девался миллион людей, которые

три года назад мирно жили вместе с украинцами, жили и трудились на этой земле?

… В каждом большом и маленьком городе, в каждом местечке — всюду была резня.

Если в местечке жило сто евреев, то убили сто, все сто и не меньше; если в большом го-

роде жило пятьдесят пять тысяч, то убили пятьдесят пять тысяч, и ни одним челове-

ком меньше…. В эти списки смерти были внесены все евреи, которых немцы встретили

на Украине, — все до одного» [2].

****

Именно обращение к проблемам коммеморации позволяет выявить некоторые осо-

бенности развития постсоветских обществ, не обнаруживаемые при другом ракурсе виде-

ния проблемы. Проблема музеификации и мемориализации значимых для национальной

идентичности моментов обнаруживает незаметную в другой оптике преемственность меж-

ду советским и постсоветским обществами. Отсюда, знаками советскости в постсоветском

пространстве оказываются отсутствующие места памяти, связанные с народами, признан-

ными маргинальными для общенационального проекта.


1. Біль пам’яті: навчально-методичний посібник до виставки «Голокост від

куль: масовий розстріл євреїв в Україні у 1941–1944 рр.» [Электронный ресурс]. — Режим

доступа: http://sfi.usc.edu/_OLD_SITE_2013/cms/files/global/Preface.pdf (дата обращения

23.10.2013)

2. Гроссман В. С. На еврейские темы: избранное в двух томах. Том 2. — Иеру-

салим: Изд. Библиотека-Алия, 1990. — С. 335 – 338.


3. История открытия музея Холокоста — жертв фашизма. — Режим доступа:

http://www.holocaust-odessa.org/istoriya-otkrytiya-muzeya/ (дата обращения 20.10.2013).

4. Круглов А. И. Хроника Холокоста в Украине. — Днепропетровск: Центр

«Ткума», Запорожье: Премьер, 2004. – 208 с.

5. Мицель М. Запрет на увековечивание памяти как способ замалчивания Хо-

локоста: практика КПУ в отношении Бабьего Яра // Голокост і сучасність. 2007. № 1(2). —

С. 9 – 30.

6. Подольский А. Українске суспільство та пам’ять про Голокост: спроба аналі-

зу деяких аспектів // Голокост і сучасність. 2009. № 1 (5). — С. 47 – 59.

7. Про Черновицкий музей истории и культуры евреев Буковины. — Режим до-

ступа: http://muzejew.org.ua/Koncept-Rus.html (дата обращения 22.10.2013).

8. Рашковецкий М. Еврейский музей Одессы [Электронный ресурс]. — Режим

доступа: http://www.migdal.ru/migdal/museum/ (дата обращения 20.10.2013).

9. Рашковецкий М. Только ли прошлое? // Мигдаль Times. 2007. № 84 – 85. —

С. 2 – 5. URL:: http://www.migdal.ru/times/84/14898/ (дата обращения 20.10.2013).

10. Сайт музея истории и культуры евреев Буковины. — Режим доступа:

http://muzejew.org.ua/ (дата обращения 22.10.2013).

11. Snyder T. Bloodlands: Europe between Hitler and Stalin. — N.Y.: Basic Books,

2010. – 524p.


КОММУНИЗМ И КОНФОРМИЗМ

И. Е. Васильев

ОТ АВАНГАРДА К КЛАССИКЕ: КРИЗИС ЛЕВОГО ИСКУССТВА И ПРОБЛЕМА

ТВОРЧЕСКОЙ ЭВОЛЮЦИИ СОВЕТСКИХ ПОЭТОВ

Многие русские поэты ХХ века прошли сложный путь обретения собственной иден-

тичности. Этапы этого пути нередко были связаны с деятельностью модернистских объ-

единений, союзов и групп, — часто авангардного толка. При всей разнице эстетических

программ все эти объединения вознамеривались осуществить радикальное преобразование

культурной жизни общества и стать разработчиками новых форм и маршрутов духовного

развития человечества. Большинство из них надеялись совершить переворот, опираясь не

на тематические аспекты искусства, а на его конструктивные механизмы. Само искусство,

по мысли реформаторов, должно стать иным, тогда оно и станет инструментом переделки

мира. Для этого им понадобились разработка новой системы эстетических представлений,

создание собственного поэтического языка и использование особых средств художествен-

ного воздействия. Процесс переоценки эстетических ценностей формировал новую худо-

жественную стратегию, основанную на негативизме и глобальном недоверии к классиче-

ским традициям. Альтернативой становилась «эстетика навыворот». В пику академиче-

ской приглаженности явлений традиционного искусства произведения авангардистов при-

обретали нарочито нескладный вид, были исполнены дисгармонических образов, несооб-

разностей, а порой и абсурда. Этим авангард отделял себя от психологического реализма,

бытописательства, воспроизведения натуры. Он вызывал недоумение, дразнил непонятно-

стью своих артефактов, провоцировал на скандал, но одновременно открывал совершенно

новые творческие и смысловые горизонты.

По прошествии некоторого времени, одна группировка сменяла другую, появлялась

третья, претендующая на роль самой «крутой», а бывшие участники этих объединений со

временем отходили от авангардистских принципов творчества, их письмо становилось

проще, ясней, гармоничней и тяготело к классической, сложившейся еще в девятнадцатом

веке парадигме художественности.

Так, бывший футурист Б. Пастернак, начавший осознавать генерирующую силу тра-

диций и неоднократно признававшийся в нелюбви к своим ранним стихам, в конце 1920 –


начале 1930-х годов стал разрабатывать совершенно иную – «естественную», связываю-

щую с миром эстетику, окрыленную «неслыханной простотой»:

В родстве со всем, что есть, уверяясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту [16, т. 1, с. 381] .

Н. Заболоцкий после горьких гротесков и кошмаров обэриутских «Столбцов»

(1929) в последующие годы пишет пронзительные по силе чувства и мощные по глубине

мысли стихи «Вчера, о смерти размышляя…», «Метаморфозы», «Завещание». Мир людей-

уродцев, пугающий быт безликих мещан остались в прошлом, и теперь поэт требовательно

спрашивает с себя, ищет контакта с человеческим общежитием: «Пишу трудно, с напря-

жением; многое в своих стихах самому не нравится; с годами утратил былую детскую са-

моуверенность, но, вероятно, немножко научился присматриваться к людям и стал любить

их больше, чем раньше» [17, с. 520].

Даже А. Крученых, автор известного «Дыр бул щыл / скум /вы со бу / р л эз», отхо-

дит от принципов заумной поэзии и, издав в 1930 году последние прижизненные сборники

«Ирониада» и «Рубиниада», начинает писать вполне внятные стихи. Его поэзия после 1930

года теряет крайнюю остроту формы, а в плане тематическом развивает традиционные те-

мы любви, разлуки, одиночества — все то, что Крученых отрицал ранее [См.: 11, с. 203 –

205; 14, с. 500 – 505].

Примеры можно множить далее, но тенденция очевидна. Этот возврат к реалисти-

ческому письму не может не наводить на размышления об его причинах. Вариантов ответа

здесь несколько. Чаще всего положение дел объясняют взрослением автора. Молодой поэт,

начиная свой творческий путь, стремится к новым горизонтам, он полон надежд и светлых

планов, его идеалы и юношеские представления еще не прошли апробацию жизненными

условиями и социальными обстоятельствами. Молодости свойственно неприятие стерео-

типов. В протесте против всего привычного, активизме и пафосе новаторства смыкаются

устремления молодежи разных поколений и эпох. Человек в молодости ищет своего места

в жизни, пробует, дерзает. Обретая творческую зрелость, поэт избавляется от юношеского

максимализма. Он вписывает себя в общий ход жизненных событий, присоединяется к

традициям, разделяет судьбу большинства художников, чей бунт нейтрализуется поиском

примирения и согласия. Линия такого движения, общая многим людям, а не только арти-

стическим натурам, прослежена писателями в «романах воспитания», сюжеты которых да-

вали как относительно нейтральные варианты «обыкновенной истории» («Обыкновенная


история» И. Гончарова), так и компромиссно-конформистские (вспомним судьбы бальза-

ковского Растиньяка, чеховского Ионыча), а также драматические исходы (смертельный

выбор Жюльена Сореля из «Красного и черного» Стендаля).

Такого рода траекторию с переходом на реалистические рельсы, как уже говори-

лось, мы видим в творческой биографии Н. Заболоцкого, который в 1948 году дал недву-

смысленную оценку неприемлемой авангардной практике:

И в бессмыслице скомканной речи Изощренность известная есть. Но возможно ль мечты человечьи В жертву этим забавам принесть? …………….. Нет! Поэзия ставит преграды Нашим выдумкам, ибо она Не для тех, кто, играя в шарады, Надевает колпак колдуна [5, т. 1, с. 230].

Эта суровая бескомпромиссная оценка вполне в духе морализаторства позднего Забо-

лоцкого, отринувшего обэриутские игры молодости. Но отметим и проникновенность в

стихах-воспоминаниях о друзьях, с которыми начинал когда-то свою литературную дея-

тельность:

В широких шляпах, длинных пиджаках, С тетрадями своих стихотворений, Давным-давно рассыпались вы в прах, Как ветки облетевшие сирени. ………………. Спокойно ль вам, товарищи мои? Легко ли вам? И все ли вы забыли? Теперь вам братья – корни, муравьи, Травинки, вздохи, столбики из пыли [5, т. 1, с. 249].

А с другой стороны, разве не сам Н. Заболоцкий, еще совсем юный, не напечатавший

ни единой стихотворной строчки (если не считать публикации в машинописном студенче-

ском журнале «Мысль» ученического стихотворения «Сердце-пустырь») выступил с ре-

шительной критикой бессмыслицы как программного положения поэтики А. Введенского,

будущего лидера «Обэриу», в открытом письме «Мои возражения А. И. Введенскому, ав-

торитету бессмыслицы»? В этом письме, в частности, давалась следующая характеристика

стихов Введенского, разъясняющая причины их неприятия: «Стихи не стоят на земле, на

той, на которой живем мы. Стихи не повествуют о жизни, происходящей вне пределов

нашего наблюдения и опыта, — у них нет композиционных стержней» [3, т. 2, с. 176].

Да, Заболоцкий мужал. Да, муза его постепенно крепла и изменялась. Но начинаю-

щий автор с самого начала не принимал поэтических крайностей своих друзей и со време-


нем отошел от «Обэриу». Кроме того, не будем забывать, что Заболоцкому, как и многим

другим, изрядно досталось от вульгарной проработочной критики: положительных отзы-

вов на его первую поэтическую книгу было всего несколько (рецензии Н. Степанова,

Л. Тимофеева, М. Зенкевича), зато отрицательных — предостаточно (среди авторов

А. Амстердам, В. Вихлянцев, А. Горелов, П. Незнамов, А. Селивановский). Через несколь-

ко лет прокатилась вторая волна критики, связанная с публикацией поэмы «Торжество

Земледелия». Появились разгромные статьи В. Ермилова в «Правде», Е. Усиевич в «Лите-

ратурном критике», А. Тарасенкова в «Красной нови». За Заболоцким закрепляются опре-

деления «замаскировавшийся враг», «юродствующий», «кулацкий поэт», ориентирующий-

ся «на гнилой Запад». В этих условиях, видимо, не оставалось ничего другого, как пере-

страивать свою художественную систему, основанную на игре, смехе и иронии. И вот уже

во время очередной массовой чистки писательских рядов и борьбы с «формализмом» по-

каянное выступление Н. Заболоцкого благосклонно одобряется, равно как и новые стихи,

написанные уже с учетом требований времени: «Хороший пример самокритики показал

нам поэт Заболоцкий, слово которого прозвучало убедительно лишь потому, что до этого

слышали и читали новые его стихи, в которых он безжалостно отказался от всех своих

прежних ошибок» [1, с. 2]. Но покаянные позы и просоветские стихи не спасли поэта от

ареста, основанием которого явились как ложные политические обвинения, так и публика-

ции ранних стихов (в частности поэмы «Торжество Земледелия»1), а также статьи-доносы

1930-х годов. А после была ссылка, разлука с семьей, отлучение от литературы. Ничего

удивительного, что поздний Заболоцкий «вздрагивал», когда кто-нибудь вспоминал его

обэриутское прошлое, принесшее ему столько неприятностей. Вот как об это пишет его

сын Никита, характеризуя причину охлаждения отношений Заболоцкого с Юрием Лебе-

динским, с семьей которого поэт отдыхал в санатории: «…Однажды Юрий Николаевич в

столовой стал громко и выразительно читать стихи из «Столбцов». Ему нравились ранние

произведения Заболоцкого и хотелось показать, что он знает их наизусть. А Николой

Алексеевич, как всегда в подобных случаях, боялся подвоха, невольной провокации. Под-

сознательно выработанная реакция заставила его насторожиться и замкнуться» [7, с. 473].

Правда, с близкими людьми Н. Заболоцкий оставался искренним и признавался в значимо-

сти для него своих поэтических исканий молодости. Н. А. Роскина, с которой Н. А. Забо-

лоцкий пытался сойтись на склоне лет, например, вспоминала: «Именно эти искания, эти

годы провозглашения его поэтической личности оставались в его памяти лучшими» [7, с.

501]. Таким образом, отношения Н. Заболоцкого со своим прошлым были непростыми: по-

1 «В особую вину мне ставилась моя поэма "Торжество Земледелия"…» - вспоминал Н. Заболоцкий [4, с. 4].


эт в своей творческой эволюции сам отталкивался от обэриутского экспериментаторства,

но и окружающие условия побуждали его к переменам.

Иной тип взаимоотношения со своим авангардистским прошлым демонстрирует

В. Маяковский, творчество которого пришлось на другой, более ранний исторический пе-

риод. Это обстоятельство, а также тип личности поэта позволили ему приспособить доре-

волюционную футуристическую эстетику к нуждам нового времени без ее (эстетики) ре-

шительной ломки. Первоначально после революции политические интересы Маяковского

связаны с социал-анархизмом, но вскоре поэт начинает осознавать все выгоды и преиму-

щества дружбы с большевиками и начинает утверждать себя поэтом пролетарской рево-

люции, выразителем ее целей и задач.

Свое творчество советского периода Маяковский называл тенденциозным реализ-

мом. Такая аттестация предполагала утверждение социально полезного, действенного ис-

кусства, выполняющего революционный долг. Это искусство руководствуется идеей слу-

жения пролетариату, большевистской партии и задачам построения социализма. Маяков-

ский не только осознавал, но и отстаивал его партийный характер. Никаких колебаний,

сомнений в праведности революции, верности ее целей, справедливости дела социализма и

способов его реального осуществления у Маяковского не возникало. Безгранично доверяя

власти, Маяковский выступал ее представителем. Он обращался к народным массам и про-

свещал их, наставлял, разъяснял политику партии, ведущей, как казалось поэту, един-

ственно правильным путем. Вся большевистская риторика находила себе броское выраже-

ние в митингово-ораторской, газетно-публицистической поэзии Маяковского. Высоко це-

нивший ранние стихи и поэмы Маяковского и не принимавший его послереволюционной

поэзии Б. Пастернак написал горькие и резкие строки в автобиографических заметках

«Люди и положения»: «За вычетом предсмертного и бессмертного документа «Во весь го-

лос», позднейший Маяковский, начиная с «Мистерии-буфф», недоступен мне. До меня не

доходят эти неуклюже зарифмованные прописи, эта изощренная бессодержательность, эти

общие места и избитые истины, изложенные так искусственно, запутанно и неостроумно.

Это, на мой взгляд, Маяковский никакой, несуществующий. И удивительно, что никакой

Маяковский стал считаться революционным» [16, т. 4, с. 337]. Между тем поэт в соответ-

ствии с взятой на себя ролью водителя народных масс совершенно искренне утверждал и

защищал ценности советского общества. И делал это активно, как и раньше, во времена

футуристического прошлого, когда с волевым напором, свойственным поэту-бунтарю, во-

инственно отстаивал авангардистский тренд. Его самоубийство контрастировало с опти-

мистическим строем лиры, настроенной на официальный лад. Трагический исход знамена-


тельно рифмовался с драматической судьбой авангарда в целом. Очертим ее основные

контуры в пореволюционную пору.

Революционный 1917 год открыл для авангарда широкие возможности. Авангард,

воинственно настроенный по отношению к «старым» культурным формам, воспринял ре-

волюцию в родственном ключе — как разрыв с прошлым. Авангардисты считали себя ре-

волюционерами в искусстве, теперь они получили возможность продолжить эксперимент

на более широком поле и трансформировать свои творческие принципы в программу ре-

ального преобразования жизни. Сближение искусства с политикой легитимировалось за-

дачами жизнестроения, корректирующимися новой исторической конъюнктурой.

Революцию осознали как освобождение, приняли и выразили готовность ей служить

поэты Н. Асеев, Д. Бурлюк, В. Маяковский, В. Каменский, А. Крученых, Б. Пастернак,

С. Третьяков, В. Хлебников и др., художники Н. Альтман, И. Клюн, К. Малевич, Л. Попо-

ва, А. Родченко, В. Степанова, В. Татлин, теоретики искусства Б. Арватов, О. Брик,

Б. Кушнер, И. Тарабукин, режиссеры В. Мейерхольд, И. Терентьев и др. Их искусство, со-

храняющее экспериментальную авангардную составляющую, стали называть «левым».

Как и в политике, «левые» враждовали с «правыми» (сторонниками классики, реализма).

«Правые» не принимали новаций, отмечали непонятность произведений «левых» худож-

ников, их разрушительные наклонности, нигилизм по отношению к искусству и культуре.

«Левые» отождествляли свои эксперименты с революционными изменениями в обществе,

обвиняли «правых» в устарелости, буржуазности, недееспособности в изменившихся

условиях.

Революционаристски настроенные «левые» шли даже дальше большевиков. Они пола-

гали, что ни февральская, ни октябрьская революция не решили всех проблем: «Старый

строй держался на трех китах. Рабство политическое, рабство социальное, рабство духов-

ное. Февральская революция уничтожила рабство политическое. Черными перьями дву-

главого орла устлана дорога в Тобольск. Бомбу социальной революции бросил под капитал

октябрь. Далеко на горизонте маячат жирные зады убегающих заводчиков. И только стоит

неколебимый третий кит — рабство Духа» [22, с. 62]. Футуристы призывали сокрушить

духовное рабство: «Мы пролетарии искусства — зовем пролетариев фабрик и земель к

третьей бескровной, но жестокой революции, революции духа» [22, с. 63]. Они надеялись

возглавить эту борьбу в силу своего исключительного положения, которое не исчерпыва-

лось, как им представлялось, цеховой принадлежностью.

Так, в воспоминаниях Д. Бурлюка, написанных в конце 1920-х годов, читаем: «Футу-

ризм не школа. Это новое мироощущение» [2, с. 63]. Эти слова созвучны с еще более ра-


дикальным суждением Н. Пунина, высказанным в революционные годы: «Футуризм не

только художественное движение, это целое мировоззрение, лишь базирующееся на ком-

мунизме, но в итоге оставляющее его, как культуру, позади; футуризм — движение,

углубляющее и расширяющее культурную базу коммунизма» [21, с. 2]. Аналогичные мыс-

ли высказывали и последователи другого авангардного течения того времени — открытого

К. Малевичем супрематизма: «…И если сегодня коммунизм, поставивший владыкой труд,

и супрематизм, выдвинувший квадрат творчества, идут вместе, то в дальнейшем движении

коммунизм должен будет отстать, ибо супрематизм, охватив всю жизнь, выведет всех из

владычества труда, владычества бьющегося сердца, освободит всех в творчество и выведет

мир к чистому действу совершенства. Это действие мы ждем от Казимира Малевича. Так,

на смену ветхому завету пришел новый, на смену новому — коммунистический и на смену

коммунистическому идет завет супрематический» [12, с. 43].

Эти и подобные заявления обнаруживали, что жизнестроительные устремления аван-

гарда, возникшие еще до революции, ничуть не поубавились и стали приобретать довольно

небезопасные формы полемичности по отношению к большевистским властям, не призна-

ющим никакого соперничества. Возможно, именно подобные притязания на первые роли

наряду с другими обстоятельствами послужили причинами вытеснения авангарда из зоны

легитимной культурной практики. Но это позже, а пока, в первые революционные годы,

новому режиму было не до искусства и это позволяло авангардным группировкам претен-

довать на роль общественных демиургов, чья деятельность комплементарна партийно-

правительственной (сюда относятся попытки объявить футуризм «государственным ис-

кусством»1, использовать в качестве «пятой колонны» организацию «коммунисты-

футуристы»2).

Процитированные выше строки о революции духа - это выдержки из «Манифеста лету-

чей федерации футуристов», опубликованного 15 марта 1918 года в «Газете футуристов» и

подписанного Д. Бурлюком, В. Каменским, В. Маяковским. Там же были опубликованы

стихи, а также «Декрет № 1 о демократизации искусства (заборная литература и площад-

ная живопись)», которым был взят курс на общественно-полезное, нужное народным мас-

сам искусство. Футуризм занял лидирующее положение с одобрения властей, рассчиты-

вавших, подобно А. В. Луначарскому, на его молодежный максимализм и восприимчи-

вость к большевистским нововведениям. Устанавливалась некая параллель: большевики

1Адептом этой концепции выступил Н. Пунин, осознававший, что футуризму легче завоевывать позиции, если опираться на государственную поддержку [См.: 20]. 2Попытки создания собственной политической структуры (внутрипартийного отряда футуристов) в форме дочерней организации коммунистической партии с целью внедрения своих идей от лица партии предприни-мались в начале 1919 и 1921 годов [10, т. 2, кн. 1, с. 189 – 190, 215 – 216].


совершали революцию в политике и экономике, а футуристы — в духовной сфере, они —

большевики в литературе и искусстве1. В заслугу футуризму Маяковский ставил широкий

тематический масштаб, взрывной дух, и ратовал за динамизм, энергию, напористое движе-

ние: «Мы спугнули безоблачное небо особняков зевами заводских зарев. Мы прорвали

любовный шепот засамоваренных веранд тысяченогим шагом столетий. Это наши размеры

– какофония войн и революций» [13, т. 12, с. 12 – 13].

Характеризуя общественно-политическую и культурную ситуацию сразу после рево-

люции 1917 г., критик В. П. Полонский писал о месте в ней футуризма: «Футуризм был

литературной группировкой, самой угнетаемой в буржуазном обществе; он ничего не имел

в настоящем и мечтал все получить в будущем. Ему нечего было терять. Приобрести же он

мог много. Оттого-то с первых дней Октября русский футуризм оказался на стороне рево-

люционной власти. А так как власть нуждалась в организаторах и руководителях первого,

разрушительного периода работа — эта роль оказалась в руках футуризма. Из подвалов

богемы русские футуристы перенеслись в роскошные залы академий. Футуристы оказа-

лись у власти. Она попала им по праву, так как они были достаточно насыщены ненави-

стью к прошлому, чтобы без жалости произвести те радикальные перемены, которых тре-

бовала революция» [18, с. 388].

Деятели левого футуристического искусства вошли в состав Народного комиссариата

просвещения (то есть в правительство): Н. Альтман, О. Брик, Д. Штеренберг, Н. Пунин за-

няли ответственные посты. Сблизившиеся с новой властью авангардисты стали себя назы-

вать «пролетариями искусства» и потребовали уравнительного распределения наличных

«эстетических запасов» освобожденного от государственной зависимости искусства. Был

выдвинут лозунг «Искусство — в массы». Разумеется, речь шла о футуристическом искус-

стве. Футуристы стали сотрудничать с газетой «Искусство коммуны», созданной при уча-

стии В. Маяковского, О. Брика, Н. Пунина. Именно в ней Маяковский опубликовал ряд

дерзко-разрушительных произведений, в которых сказался нигилистический пафос, связы-

вающий идею духовного освобождения с отказом от «старой культуры». («Приказ по ар-

мии искусства», «Радоваться рано» — 1918). Критика со стороны властных инстанций (в

частности, наркома просвещения А.В. Луначарского) несколько приглушила радикаль-

1Рассказывая в письме к родственнику о своей деятельности в тифлисской авангардистской группе «41°», И. Терентьев использовал именно это определение: «…не хочу пугать тебя попусту "литературным большевиз-мом"» [9, с. 41]. Производное от слова «большевик» использовал для групповой характеристики футуристов в своих воспоминаниях Д. Бурлюк: «…с нами шла свобода творчества, предвестье политической свободы! Мы шли, атакуя позиции старого искусства. Оно сидело в цитадели старой жизни. Порожденное ею — ею и прикрывалось. Все жандармы и деньги страны были к его услугам. Но мы выступили по-большевистски, смело» [2, с. 63]. Ср. также мнение современного исследователя: «Крайность большевистских точек зрения, неумолимая последовательность в их развитии и осуществлении, предельное бесстрашие и безоглядность большевистских декретов и действий — все это было глубоко созвучно футуристической стихии» [22, с. 30].


ность порыва Маяковского-футуриста, и он вынужден был оправдываться то императива-

ми будущего, ради которого необходимо самоограничение в украшательстве («Той сто-

роне»), то первоочередными задачами пролетарской революции, воспетой им в торже-

ственной и велеречивой «Оде революции» (1918) и вооруженной лозунгами, призывами и

маршами («Левый марш» — 1918).

Художники-футуристы развернули широкомасштабную работу по внедрению в рево-

люционный быт (вплоть до оформления улиц и площадей) своих идей, методов и способов

творчества1. Причем преобладали радикальные подходы, в частности беспредметничество,

наиболее соответствующее, по мысли его адептов, характеру и масштабу революционных

преобразований. В духе времени под такое положение подводилась классовая трактовка:

«Чем свободнее народ, тем содержание играет меньшую роль. Когда же будет весь народ

свободный, с повышенным культурным уровнем, не будет классов, тогда нечего будет за-

щищать, отстаивать, порицать, форма искусства будет свободна, как свободен будет и сам

народ, и старый мир, мир реальных образов будет изгнан из искусства, как ненужный бал-

ласт» [8, с. 423].

Надеждам большевиков на «мировую революцию, способную перестроить и организо-

вать на коммунистических началах всю Землю, весь мир, соответствуют художественные

поиски универсальной гармонии и вселенских смыслов в супрематических полотнах

К. Малевича, абстракциях В. Кандинского, контррельефах В. Татлина (проект памятника

ΙΙΙ Интернационалу), проунах Л. Лисицкого, пьесе «Мистерия-буфф» В. Маяковского,

утопической поэме В. Хлебникова «Ладомир». Авангард вслед за коммунистами и парал-

лельно их рационально выверенным, основанным на «непобедимом» ученье К. Маркса

планам строил свой проект идеального будущего и тоже базировал его на необходимом

теоретическом фундаменте, авторитете научного знания, собственных эстетических разра-

ботках и лабораторных исследованиях таких новых образовательных заведениях, как Сво-

бодные художественные мастерские (после 1921 г. — Вхутемас), и в таких исследователь-

ских учреждениях, как Инхук, Гинхук.

Но ни демонстрация лояльности и союзничества по отношению к партии, ни наполне-

ние искусства революционной проблематикой, ни попытка развивать идеи о близости с

1 Участник авангардного движения первых лет Октября с удовлетворением вспоминал позже: «Нам была предоставлена полная свобода делать все, что нам угодно в нашей сфере: подобный случай произошел впер-вые в истории. Нигде в мире никогда не было ничего подобного этому. За эту веру в нас мы безоговорочно вошли в революцию…Никто не препятствовал художникам-футуристам в их декоративных ухищрениях: во время революции все заборы, все арки, все стены зданий были разукрашены самым невероятным образом и с самой невероятной фантазией. Время было фантастическое, невероятное и футуризм было самое чистое из всего, что когда-либо знал» [22, с. 430].


пролетариатом как революционным классом1, ни перевод искусства и литературы на кон-

структивистские рельсы производственничества и лефовскую агитационно-

пропагандистскую стратегию творчества не смогли предотвратить поражения авангарда:

по мере того как проект мировой революции перерождался в рутинные сталинские планы

построения социализма в его казарменно-бюрократическом воплощении и происходил пе-

реход от «культуры Один» к «культуре Два» [См.: 15] авангард неуклонно терял свои по-

зиции. Терял он их и потому, что выполнил, как подметил В. Полонский, свою разруши-

тельную задачу, и — главное — не нашел языка современности, понятного неграмотным

массам2. С авангардом случилось то, что часто бывает (вспомним крылатую фразу Данто-

на: «Революция пожирает своих детей»). Сбылось пророчество давнего оппонента аван-

гарда А. Бенуа, который еще в середине 1910-х годов предрек гибель адептам нового ис-

кусства: «…Они только послужат к огрублению и упрощению художественного вкуса, са-

ми же станут первыми жертвами этого огрубления». Однако приведенная фраза только

часть суждений мэтра, имеется и знаменательное продолжение: «Они сведут в глубину и

погибнут. Но зато там, «на дне», начнется новое творчество и новое восхождение» [22, с.

278]. О том, что жертва авангарда оказалась искупительной, свидетельствует устойчивый

интерес общественности к авангардным открытиям, начавшийся со второй половины ХХ

века.


1. Беспалов В. Большой литературе — большие требования // Литературный Ленинг-

рад. 1936. № 19.

2. Бурлюк Д. Фрагменты из воспоминаний футуриста. Письма. Стихотворения. —

СПб.: Пушкинский фонд, 1994. — 383с.

3. Введенский А. Полн. собр. произведений: В 2 т. — М.: Гилея, 1993. Т. 2. — 271 с.

4. Заболоцкий Н.А. История моего заключения // «Странная» поэзия и «странная»

проза. — М.: Пятая страна, 2003. — С. 3 – 13.

5. Заболоцкий Н. А. Собр. соч.: В 3 т. — М.: Художественная литература, 1983.

6. Заболоцкий Н. А. «Огонь, мерцающий в сосуде»: Стихотворения и поэмы. Перево-

ды. Письма и статьи. Жизнеописание. Воспоминания современников. Анализ твор-

чества. — М.: Педагогика-Пресс, 1995. — 945 с.

1 Выступая на дискуссии «Пролетарий и искусство» в декабре 1918 года, Маяковский заявил (в пересказе газеты «Искусство коммуны»): «Внеклассового искусства нет. Новое создает только пролетариат, и только у нас, футуристов, общая с пролетариатом дорога» [13, т. 12, с. 452]. 2 Современник авангарда констатировал: «Никогда пропасть взаимного непонимания, разделявшая художни-ка и зрителя, не была более глубокой, чем в настоящее время. Над этим не мешает призадуматься» [19, с. 12].

77 ЛАБИРИНТ. ЖУРНАЛ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ № 6, 2013 7. Заболоцкий Н.Н. Жизнь Н.А. Заболоцкого. — М.: Согласие, 1998. — 592 с.

8. Клюн И. Мой путь в искусстве. Воспоминания, статьи, дневники. — М.: Изд-во RA,

литературно-художественное агентство «Русский авангард», 1999. — 555 с.

9. Кредо. — Тамбов. 1993. № 3-4.

10. Крусанов А. В. Русский авангард: 1907 – 1932 (Исторический обзор): В 3 т. — М.:

Новое литературное обозрение, 2003.

11. Крученых А. [Стихи] // Нева. 1986. № 11. — С. 203 – 205.

12. Лисицкий Л. Супрематизм миростроительства // Эль Лисицкий. 1890 – 1941. Госу-

дарственная Третьяковская галерея. — М.: ГТГ, 1991.

13. Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. / подгот. текста и примеч. В. А. Катаняна.

— М.: ГИХЛ, 1955 – 1961.

14. «Мирсконца» (Из архива А.Е. Кручёных: стихи, воспоминания, письма Б.Л. Пасте-

рнака). Обзор А.К. Пушкина // Встречи с прошлым. — М.: Советская Россия, 1990.

Вып. 7. — С. 500 – 505.

15. Паперный В. Культура Два. — М.: Новое литературное обозрение, 2007. — 408 с.

16. Пастернак Б. Собр. соч.: В 5 т. — М.: Художественная литература, 1989-1991.

17. Письмо Н. А. Заболоцкого к В. А. Десницкому от 14 декабря 1947 года // Заболоц-кий Н. А. «Огонь, мерцающий в сосуде». — С. 520.

18. Полонский В. Из «Очерков литературного движения революционной эпохи (1917 —

1927)» // Полонский В. О литературе: Избранные работы. — М.: Советский писа-

тель, 1988. — С. 369 – 439.

19. Пумпянский Л. Октябрьские торжества и художники Петрограда // Пламя. 1919. №

35. — С. 12 – 13.

20. Пунин Н. Футуризм государственное искусство // Искусство коммуны. 1918. № 4.

21. Пунин Н. Как могло быть иначе? // Искусство коммуны. 1919. № 7.

22. Русский футуризм. Теория. Практика. Критика. Воспоминания / Сост. Терехина

В. Н., Зименков А. П. — М.: Наследие, 2000. — 832 с.


М. В. Воробьева

ОБРАЗЫ КОНФОРМИСТОВ

В ТЕКСТАХ КУЛЬТУРЫ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА 1960-1980-Х ГГ.

Всё чаще понятия «конформизм» и «культура советского общества», «советская

культура» встречаются в одной смысловой связке, а определение «конформист» нередко

звучит применительно к членам советского общества. Любопытно понять, во-первых,

насколько оправданы эти выстраиваемые ныне смысловые связи и, во-вторых, как именно

феномен конформизма и конформисты рассматривались изнутри культуры советского об-

щества.

Прежде чем приступить к раскрытию темы статьи, необходимо дать рабочее опре-

деление конформизма. Под конформизмом мы будем подразумевать «социально-

политическое и психологическое понятие, отражающее некритическое принятие и следо-

вание господствующим мнениям и стандартам, стереотипам массового сознания и т. д.»

[8]. Конформистом, соответственно, будет считаться приверженец конформизма.

Тексты культуры советского общества содержат немало образов конформистов.

Во-первых, примеры этих образов в изобилии поставляют материалы культуры, вы-

пуск и распространение которых находилось под контролем государства. Так, подобные

материалы содержатся в кинематографе советского периода, чьи произведения из-за усло-

вий выпуска на «широкий экран» изначально были подцензурны, принуждены к получе-

нию идеологического одобрения власти. Чтобы проиллюстрировать данный тезис, вспом-

ним фильмы «Лёгкая жизнь» Вениамина Дормана (1964 г.), «Единожды солгав» Владими-

ра Бортко (1987 г.) и «Забытая мелодия для флейты» Эльдара Рязанова (1987 г.).

Во-вторых, образы конформистов имеются в произведениях неподцензурной, «сам-

издатовской» и «тамиздатовской» литературы. Нами были взяты двенадцать произведений

«самиздата», из них в пяти обнаружились образы конформистов, что составляет немного

меньше половины от общего числа произведений. Материал для предметного анализа в

конечном счёте дали рассказы «Искупление» Юлия Даниэля под псевдонимом Николая

Аржака (1963 г.) [3], «Николай Николаевич» Юза Алешковского (1970 г.) [2], повести

«Прогноз на завтра» Анатолия Гладилина (1972 г.) [6], «Палата №7» Валерия Тарсиса

(1963 г.) [12] и роман «Новое назначение» Александра Бека (1960-1964 гг.) [4].

Чтобы понять, какими чертами обладали образы конформистов в текстах культуры

советского общества, нами был произведён анализ образов конформистов из произведений


кино и литературы, перечисленных выше. Анализ проводился по следующим параметрам:

социальная группа героя и его позиция в общественной иерархии, моральная оценка кон-

формного поведения персонажа, демонстрируемая контекстом произведения, и, исходя из

моральной оценки, типы конформистов.

Переходя к итогам детального анализа, изложим общие впечатления. В отличие от

кинофильмов, где во всех трёх из рассмотренных конформисты являются главными героя-

ми, в литературных произведениях они, как правило, второстепенные и эпизодические

персонажи (тем более, заметим, даже эпизодические персонажи-конформисты встретились

далеко не в каждом из рассмотренных литературных произведений). Поэтому создаётся

ощущение, будто тема конформизма не была остро актуальной и злободневной для писа-

телей, чьи произведения выходили в «самиздате». Вторая общая черта в том, что, невзирая

на разницу жанров искусства и сюжетов произведений, роднят их негативное отношение и

негативная подача образов конформистов, от мягко-осуждающей позиции, как в «Лёгкой

жизни» Вениамина Дормана, «Прогнозе на завтра» Анатолия Гладилина [См.: 6], к более

серьёзному порицанию, как у Владимира Бортко в фильме «Единожды солгав» «Забытой

мелодии для флейты» Эльдара Рязанова, до жёсткого непререкаемого осуждения, как в

«Искуплении» Юлия Даниэля [См.: 3] и «Палате №7» Валерия Тарсиса [См.: 12].

Социальные группы, к которым можно причислить персонажей-конформистов – это

в подавляющем большинстве чиновники и разного рода интеллигенция (так называемая,

если использовать понятия советского времени, творческая и техническая интеллигенция).

Интеллигенты-конформисты — персонажи рассказа «Искупление» (предположительно,

группа творческой интеллигенции) [См.: 3], рассказа «Николай Николаевич» и повести

«Палата №7» (учёный и врачи-психиатры, представители технической интеллигенции)

[См.: 2 и 12], фильма «Единожды солгав» (художник, представитель творческой интелли-

генции). Чиновники-конформисты фигурируют в «Забытой мелодии для флейты» (где пер-

сонаж — заместитель вымышленного Главного управления свободного времени), «Лёгкой

жизни» (герой — директор химчистки), «Новом назначении» (заведующий секретариатом

главы крупного комитета) [См.: 4] и «Прогнозе на завтра» (некий крупный чиновник без

обозначения конкретной должности) [См.: 6]. Конформистов-чиновников и конформистов-

интеллигентов оказалось поровну.

Позиция, занимаемая персонажами-конформистами в общественной иерархии, до-

вольно выгодна. Никто из них не принадлежит социальным «низам», они, скорее, относят-

ся к привилегированным социальным группам. Помимо этого, большая часть персонажей

выступает носителями функций власти: почти все, за исключением персонажа фильма


«Единожды солгав» и недифференцированной группы интеллигенции из рассказа «Искуп-

ление», занимают руководящие должности разного уровня.

Моральная оценка конформного поведения персонажей литературных и кинемато-

графических произведений негативна, разнясь в градациях негативности. Градации же, ви-

димо, продиктованы тем, насколько конформизм персонажей, проявляющийся в их по-

ступках, вреден для окружающих. Наиболее лёгкая конформность персонажей-

конформистов выражена в карьеризме, холуйстве и периодическом обмане с целью утайки

своих действительных убеждений и намерений (герои «Лёгкой жизни», «Нового назначе-

ния» [См.: 4], «Прогноза на завтра» [6]). Менее безопасный для окружающих конформизм

принимает форму лжи – образа жизни (герои фильмов «Единожды солгав» и «Забытой ме-

лодии для флейты»), сопряжённой с постоянной ложью. Наконец, самый тяжёлый по по-

следствиям конформизм связывается с предательством и причинением серьёзного вреда

жизни людей (герои «Николая Николаевича», «Палаты №7» и «Искупления» [См.: 2, 12,

3]).

Выводя из моральной оценки образов типы конформиста, можно сказать, что тип

конформиста варьируется в интервале от мелкого обманщика и подхалима до циничного

лжеца, предателя и негодяя.

Пробуя нарисовать обобщённый портрет конформиста на основе исследованного

материала, подытожим, что с большей вероятностью конформист предстаёт чиновником

или интеллигентом, выполняющим функции чиновника, обладающим полномочиями вла-

сти, чаще всего карьеристом и мелким лгуном.

Итоги анализа пробуждают много вопросов, касающихся, главным образом, осо-

бенностей восприятия, оценки и подачи образов конформистов. Пытаясь понять причину

единодушно отрицательного восприятия конформизма и конформистов со стороны под-

цензурной и неподцензурной сфер культуры советского общества, сделаем ряд предполо-

жений.

Вероятно, причина схожести мнений представителей разных сфер культуры кроется

в общности исторического опыта, исторических обстоятельств, влиявших на людей, а так-

же в единых канонах воспитания и образования, настроенных на внедрение ценностей,

норм и шаблонов поведения в духе идеологии государства.

Но какие же установки относительно конформизма содержала идеология государ-

ства? Отчасти нам их раскрывают определения конформизма, даваемые советскими слова-

рями и энциклопедиями. Согласно «Советскому энциклопедическому словарю» 1979 года,

конформизм — «приспособленчество, пассивное принятие существующего порядка, гос-


подствующих мнений, отсутствие собственной позиции, беспринципное и некритическое

следование любому образцу, обладающему наибольшей силой давления» [11, с. 632]. При-

способленец, то есть индивид, занимающийся приспособленчеством-конформизмом, по

словарю русского языка С. И. Ожегова 1978 года — это «человек, который приспосаблива-

ется к обстоятельствам, маскируя свои истинные взгляды» [8, с. 550]. Процитированные

определения приписывают конформисту беспринципность, отсутствие критичности и соб-

ственного мнения, готовность менять позицию под давлением обстоятельств, скрывать

собственное подлинное мнение. Чтобы понять, позитивны или негативны данные характе-

ристики, нужно привлечь тексты, проговаривающие, какие свойства человеческой лично-

сти наиболее и наименее предпочтительны с точки зрения идеологии государственной

власти. В частности, подобным текстом выступает «Моральный кодекс строителя комму-

низма» из программы КПСС, принятой XXII съездом КПСС. «Моральный кодекс» декла-

рирует, что приветствовалась непримиримость (уточняется, непримиримость «к неспра-

ведливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству», «врагам коммунизма,

дела мира и свободы народов» [9, с. 120]), одобрялась нетерпимость (а именно, «к наруше-

ниям общественных интересов», «к национальной и расовой неприязни» [9, там же]) и

преданность («делу коммунизма», как сказано в «Моральном кодексе…» [9, там же]). Про-

буя понять, какие же свойства личности осуждались, отталкиваясь от позитивных с пози-

ций идеологии государственной власти свойств, можно заключить, что осуждались при-

миренчество, соглашательство, терпимость, беспринципность, вероломство. Выходит,

определения конформизма и приспособленца, которого можно понимать как конформиста,

даваемые советским словарём и энциклопедией, были выдержаны в негативных тонах и

содержали негативные для подцензурной сферы культуры советского общества характери-

стики.

Обобщив позитивно расцениваемые идеологией государственной власти свойства,

получаем социальный тип, напоминающий общественного деятеля-бойца и нонконформи-

ста. Отвечая на вопрос, отчего идеологией приветствовался и пропагандировался именно

этот тип, примем во внимание мнение исследователя Светланы Адоньевой. Она, описывая

официозный культ Родины-матери, отметила, что официальной мифологией не был преду-

смотрен вариант сценария мирной жизни для себя, во имя индивидуальных интересов и

личных целей. Официальной мифологией признавался достойным и легитимным либо ге-

роический труд на благо общества, либо защита родины и героическая смерть за общество

[См.: 1, с. 259 – 260]. К тому же, идеология власти зачастую рассматривала и объясняла всё

происходящее максималистски и в плоскостях однозначных смыслов — друже-


ское/вражеское, с нами/против нас. Конформисты, расположенные к согласию с любой

идеологией, если то соответствует их интересам, не вписывались в представления ни о

друзьях, ни о врагах и потому вызывали недоверие. Максимализм и однозначность идео-

логических установок, внедрение системой воспитания и образования условно нонкон-

формистской модели поведения обусловливали то, что неопределённая, зыбкая фигура

конформиста-соглашателя равно не принималась подцензурной и неподцензурной сфера-

ми культуры.

Особенно показательно отношение к конформизму крайних представителей данных

сфер, резко противопоставленных друг другу в плане лояльности к государственной вла-

сти.

Что касается лояльных власти, то для них преданность идее, вероятно, оказалась

подменённой преданностью государственной власти (либо внешней видимостью предан-

ности). «Колебаться вместе с линией партии», согласно расхожему выражению из совет-

ского анекдота, было нормально для лояльного власти и встроенного в социальную систе-

му человека. «Колебаться с линией» означало постоянно приспосабливаться под меняю-

щиеся требования власти, следовательно, быть конформистом. Не исключено, конформи-

сты вызывали отторжение в подцензурной сфере культуры советского общества и среди

лояльных государственной власти ещё и оттого что в неприкрытом виде показывали суть

преданного сторонника власти. Власть видела в конформисте своеобразного alter ego свое-

го приверженца.

Конформисты раздражали также противников власти, выращенных, воспитанных

тем же государством в пределах того же общества и потому не способных радикально от-

личаться от лояльных власти. У Петра Вайля и Александра Гениса в книге «60-е. Мир со-

ветского человека» есть следующая характеристика диссидентства: «Диссиденты 60-х не

предлагали ничего такого, что уже не было прокламировано властью. Партия призывала к

искренности — они говорили правду. Газеты писали о восстановлении «норм законности»

— диссиденты соблюдали законы тщательнее прокуратуры. С трибун твердили о необхо-

димости критики — диссиденты этим и занимались. Слова «культ личности» стали бран-

ными после хрущёвских разоблачений Сталина — для многих путь в инакомыслие начался

с опасения нового культа» [5, с. 176]. Более того, эти авторы уверены, что диссиденты как

социальный тип являлись закономерным продуктом советской системы образования и

воспитания: «Диссиденты делали то, чему их учили в советской школе: были честными,

принципиальными, бескорыстными, готовыми к взаимопомощи. Проповедь торжества ду-

ховных идеалов над материальными полнее всего реализовалась в диссидентском движе-


нии. Диссиденты были «передовым отрядом», ещё более передовым, чем партия» [5, с. 180

– 181].

Диссиденты, «большевики наоборот» по самооценке их среды [См.: 5, с. 183], отка-

зались от лояльности по отношению к государственной власти, но не сменили ценности,

мировоззренческие установки и не перестали быть советскими людьми, каким было свой-

ственно в силу особенностей воспитания негативно оценивать конформизм.

Продолжая размышлять о причинах неприятия конформизма представителями под-

цензурной и неподцензурной сфер культуры советского общества, нельзя исключать, что

активное неприятие конформизма в некоторой мере скрывало зазор между декларируемы-

ми ценными качествами (принципиальность, несгибаемость, непримиримость) и реальным

поведением людей. Советское общество — в части лояльных власти и в части нелояльных

— можно назвать конформным (равно как любое иное стабильно существующее обще-

ство). Разница между диссидентами и преданными власти была в направленности конфор-

мизма: у первых конформизм проявлялся в отношении своей группы, у вторых — в отно-

шении государственной власти. Декларируя несгибаемость, твёрдость, одни приспосабли-

вались к меняющимся интересам, стратегиям поведения группы, другие подлаживались к

изменениям в политике власти. Явный конформизм открыто выражал то, в чём невозмож-

но было признаться, иначе это расходилось бы с официально одобряемыми и действитель-

но разделяемыми ценностями, и поэтому он заслуживал всеобщее осуждение.

Наряду с вероятными причинами единодушно осуждающей оценки конформизма со

стороны противодействующих друг другу группировок возникают два следующих наблю-

дения. Первое о том, что наиболее последовательный конформист по-советски, то есть че-

ловек, максимально полно и точно воплотивший свойства личности, декларируемые идео-

логией государственной власти в качестве положительных — это диссидент, либо, по

меньшей мере, рискующий заслужить серьёзное недовольство власти своей гражданской

позицией (вспомним сюжет из книги О. Л. Лейбовича о судьбе университетского препода-

вателя и геолога И. П. Шарапова, в переписке с советскими писателями горячо отстаивав-

шего нормы и ценности идеологии власти, непререкаемо осуждавшего любые отклонения

писателей и политиков от идеологического канона — настолько непререкаемо, резко и ка-

тегорично, что дошёл до политической крамолы, был арестован, осуждён, отправлен в

тюрьмы и лагеря [См.: 7]).

Второе наблюдение: несмотря на воплощение провозглашаемых в качестве наибо-

лее предпочтительных для идеологии государственной власти свойств личности, именно

диссиденты — нонконформисты (во всяком случае, по отношению к государственной вла-


сти) открыто осуждались и неотступно преследовались властью. Те же, кто олицетворял

внешне неприемлемые черты конформиста-приспособленца, считались нормальными, вся-

чески поощряемыми членами общества, фундаментом, на который государственная власть

опиралась, проводя свою политику. Отчего же произошла подмена смыслов? Думается,

вряд ли причина была столь поверхностна, что заключалась в двойных стандартах офици-

альной идеологии и примитивном лицемерии власти, сознательно объявлявшей посред-

ством текстов-трансляторов идеологии позитивным один социальный тип, а в действи-

тельности поощрявшей и востребовавшей противоположный.

В самом первом приближении к данной исследовательской проблеме мы выскажем

соображение о важности контекста поощряемых и осуждаемых феноменов для идеологии

советской государственной власти. Один феномен, помещённый в разные контексты, от-

мечался кардинально противоположными оценками, пусть явно этого не проговаривалось

и, не исключено, не сознавалось. В случае с феноменом конформизма контекстом являлись

капиталистический и социалистический государственный строй. Относительно первого, с

каким надлежало вести борьбу, конформизм расценивался негативно и считался неотъем-

лемой частью системы воспитания и образования. Неслучайно рядом с цитировавшимся

выше определением конформизма из «Советского энциклопедического словаря», содер-

жащим негативную оценку феномена, соседствует такое примечание: «В современном

буржуазном обществе конформизм по отношению к социальному строю и господствую-

щим ценностям насаждается системой воспитания и идеологического воздействия» [11, с.

632]. В контексте второго конформизм, впрямую не называемый конформизмом, расцени-

вался как необходимость. Поэтому идеологические тексты содержат косвенное оправдание

и поощрение конформизма, когда речь идёт о подчинении общественному долгу под дав-

лением господствующих мнений в рамках марксистской этики. Так, в книге 1955 года

«Основы коммунистической морали» звучит следующее утверждение: «Марксистская эти-

ка <…> требует безусловного подчинения тех или иных желаний общественному долгу

<…> одобряет выполнение общественного долга и тогда, когда человек выполняет долг

только в силу государственной дисциплины, под давлением общественного мнения» [13, с.

160]. Советская государственная власть действительно нуждалась в типе общественного

борца, обладавшего характеристиками, продекларированными «Моральным кодексом

строителя коммунизма». Но не борца вообще, тем более, не борца, отстаивающего идеалы

и ценности вне поля идеологии власти. Государственной власти требовался борец за идеа-

лы, ценности и нормы её идеологии, за усиление её господства. Иначе говоря, помощник, в

предельной реализации конформист, не осознаваемый конформистом. Ситуация с воспри-


ятием и оценкой конформизма и конформистов показывает внутреннее противоречие, не

воспринимавшееся в пределах культуры советского общества как противоречие. Огово-

римся при этом, что выводы, сделанные по поводу возможных причин восприятия, оценки

и подачи конформизма и конформистов, носят предварительный характер, нуждаются в

дальнейшем углублении и конкретизации.


1. Адоньева С. Дух народа и другие духи. — СПб.: ТИД Амфора, 2009.

— 287 с.

2. Алешковский Ю. Николай Николаевич [Электрон. ресурс]. — URL:

http://lib.ru/PROZA/ALESHKOWSKIJ/nikalaj.txt (дата обращения 10.08.2013).

3. Аржак Н. Искупление // Цена метафоры или Преступление и наказа-

ние Синявского и Даниэля / Сост. Е. М. Великанова. — М.: Книга, 1989. — С. 109 –

147.

4. Бек А. А. Новое назначение [Электрон. ресурс]. — URL:

http://lib.ru/PROZA/BEK/assignm.txt (дата обращения 10.08.2013).

5. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. — М.: Новое лите-

ратурное обозрение, 2001. — 368 с.

6. Гладилин А. Т. Прогноз на завтра [Электрон. ресурс]. – URL:

http://bookz.ru/authors/anatolii-gladilin/gladia01/1-gladia01.html (дата обращения

10.08.2013).

7. Лейбович О. Л. Без черновиков. Иван Прокофьевич Шарапов и его

корреспонденты. 1932, 1953 – 1957 гг. — Пермь: Изд-во ПГТУ, 2009. — 167 с.

8. Ожегов С. И. Словарь русского языка / Изд. 12-е, стереотип. под ред.

Н. Ю. Шведовой. — М.: «Русский язык», 1978. — 846 с.

9. Политология: Словарь-справочник / М. А. Василик, М. С. Вершинин и

др. — М.: Гардарики, 2001. — 328 с. [Электрон. ресурс]. — URL:

http://www.politike.ru/dictionary/286/word/konformizm (дата обращения 10.08.2013)

10. Программа Коммунистической партии Советского Союза. Принята

XXII съездом КПСС. — М.: 1974. — 142 с.

11. Советский энциклопедический словарь / Гл. ред. С. М. Ковалев. — М.:

«Советская энциклопедия», 1979. — 1600 с.


12. Тарсис В. Я. Палата №7 [Электрон. ресурс]. — URL:

http://lib.rus.ec/b/229549/read#t2 (дата обращения 10.08.2013).

13. Шишкин А. Основы коммунистической морали. — М.: Государствен-

ное издательство политической литературы, 1955. — 320 с.


ЭССЕ

А. Е. Левинтов

СОВЕТСКИЙ ОБЩЕПИТ ГОРОДА МОСКВЫ: АРЬЕРГАРДНЫЕ БОИ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ

Не в противовес, а в качестве необходимого дополнения к кропотливой работе

М. Ю. Тимофеева по исследованию, упорядочиванию и типологизации советской стили-

стики в постсоветское время [3; 4; 5], особенно в сфере общепита, предлагаю впечатления

и заметки не о стилизациях, а останцах подлинно советской общепитовской культуры в

Москве.

Не будучи коммунистом или, не приведи Господь, сталинистом, автор, тем не ме-

нее, считает, что уходящая эпоха оставляет за собой весьма своеобразную культуру, кото-

рую уже нельзя переместить ни в пространстве, ни во времени, а потому необходимо запе-

чатлеть и оставить не для повторений и возрождений, а в качестве уникального сырья для

социо-культурных исследований.

Предлагаемые вниманию заметки — лишь несколько, но весьма характерных при-

меров остаточных явлений подлинного советского общепитовского быта.

Рюмочная «Второе дыхание»

Пятницкая, Кадаши, Балчуг — очаги затрапезнейшей Москвы, расположенные в

непосредственной близости от Кремля, прямо напротив него, на другом берегу Москва-

реки. Автор еще застал на месте сегодняшнего шикарно-европейского Балчуга шатры и

кибитки пестрого цыганского табора. Здесь, на Пятницкой, в пивной, которую снесли (как

безжалостно снесли и крохотный Пятницкий колхозный рынок), вспоминается диалог:

— Вася, кончай курить, вон, видишь на стенке табличка NO SMOKING

— так это иностранцам курить нельзя, а нам можно.

«Нет на Пятницкой вы уже ничего не найдете настоящая Пятницкая вся скуко-

жилась и укрылась на маленьком и укромном Пятницком переулке а раньше а раньше ни-

зенькие и подслеповатые домишки Пятницкой в опасной и приятной близости от разгуль-

ного Балчуга цыганской вольницы Москвы табора нахально смотревшего на величавые и


издревле беспородные стены Кремля и от крамольных Кадашей где меж церквей и в дур-

манных сиренью дворах стольких фраеров и ментов порезали в вонях и узостях кабаков и

забегаловок какой смрад стал какой московский настоящий дух неведомый и неприятный

властям но зато нас и наши ноздри щекочущий без начальства мы тут сами по себе

недосягаемые ни начальниками ни их работой в знойном безделье и пьянстве а какие

женщины были при нас и нашими там где раньше Пятницкий рынок стоял на углу Боль-

шого Овчинниковского и Пятницкого со своими верными Москве и Замоскворечью ста-

рушками с пучками редиски или укропа по сезону зычными кавказцами с озорным взглядом

наизготовку пышными цветами и прочими южными плодами выкрутасами и загибона-

ми… с семьюдесятью пятью ре пятьюдесятью копейками нам бы в рюмошную в послед-

нюю дверь на которой ряд домов кончается и начинается обрыв к метро вот где тесно-

та-то к стойке не пробьешься пиво разливное двух сортов «Арсенальное» и «Еще какое-

то» водка в ассортименте но все берут «Праздничную» потому что она по 16 за пятьде-

сят грамм а остальные дорогущие по семнадцать-восемнадцать и даже по девятна-

дцать закуски тоже всякие но берут только одну, а именно бутербродик с селедочкой

селедочка на черняшке с маргарином лежит такая свежая слезливая двумя-тремя аппе-

титными кусманами аккурат под сто-сто пятьдесят остальное лучше не брать если

еще немного пожить хочется тут в основном служилый народ это не понаехавшие из

разных неведомых волгоградов и волгодонсков нахватавшие всякой собственности не

украинско-кавказско-таджикские мужики на заработках а свои настоящие москвичи нет

их не назовешь неудачниками они с презрением смотрят и вверх и вниз они и есть хозяева

жизни а те что сверху ворюги а те что снизу шестерилы а они зарабатывают мало но

честно сидят по всяким окрестным точкам в Минатоме Минсредмаше радиозаводе

«Темп» радиокомитете и его передачах в ГИУ ГКЭС торгующем оружием от калашей до

космических ракет ох тесно бабы здесь непродажные а настоящие боевые подруги вер-

ней и понятней жен ничего не требуют и ничего не стоят и даже за пиво сами платят по

качеству лучше любой из этих и доступней и понятней с такой и поговорить и в огонь и в

воду и в койку а если надо то и на баррикаду вон мужик в годах со своей шампанское до-

давливают одну сигарету на двоих смолят сейчас договорят и пойдут к ней и она его из

дома выгнанного и обогреет и в себя примет и ни на что претендовать не будет лишь бы

только не подзалететь его многоразовый запасной аэродром уже много-много несчаст-

ливых его лет за спиной только что пришла компания а уже такие шумные добирают

стало быть траверс у них и теперь для кого-то это последняя точка а кому-то и предпо-

следняя


пейте дети молоко

вам до папы далеко

мы все дружелюбны пока кто не толкнул и не расплескал пиво ли водовку ли тут

можно и опрокинуть товарища и слегка потоптать его пока менты не налетели мой со-

сед желает поговорить со мной отчего не поговорить я ведь здесь за тем и стою ты что

дед часто здесь бываешь да нет давно уж не был чего так да я раньше здесь жил в Озер-

ковском а теперь далеко теперь случайно он уже по делу спрашивает свежее ли пиво не

разбавленное нет и свежее и неразбавленное делаю я осторожный глоток мы еще о чем-

то говорим пока не подходят с кружками наперевес его приятели со стаканчиками водки

и селедовками я им уже неинтересен я стою сам по себе а сзади меня приперли столом

так что просто так уже не выйдешь моя селедочка давно кончилась и я закусываю глядя

на классную блондинку которая верховодит тремя своими сослуживцами и доказывает

какое у них начальство дерьмо и что надо держаться вместе у них водка не кончается

потому что принесенная с собой потому что в магазине она всего сто рублей пол-литра

или десять рублей за 50 г что намного дешевле местной разливной пиво у них тоже свое

бутылочное тут всегда тепло погребенно потаенно словно никуда не уезжал и даже не

выходил отсюда а из Лаврушенского отделяются и качаются к трамвайным путям мимо

меня трепещущие и неявные тени Анны Ахматовой Бориса Пастернака других святых

обитателей этих мест и я постепенно начинаю понимать что я в Москве на Пятницкой

дома» [2]

Пятницкий рынок:

В глухих переулках

На кривизне мостовых и домов

Старые бабушки,

Вьючные хачики,

Фрукты больничные, школьные веники

Из гладиолусов, астр,

Грузных и жирных,

Как поп, георгинов

Мелкие семечки,

В бочках – селедовка,


Из-под полы

Недовяленой рыбы

Опистрохозом

Траченный хвост.

Милые девочки

В беленьких фартучках,

Тайные пакости,

Ранние шалости,

Клоп под обоями,

Моль шифоньерная,

Пыльные кактусы,

Окна геранные

И занавесочки,

Тихие звоны

С небес, а над банею

Стелется раннего пара первач.

Низкие домики,

Старые челюсти

Тихоньких двориков,

Хмурые дедушки

Хлещут в козла

По доске орголитовой,

Вонь карамельная

По свету пролита

Старый Гознак

И «Рот-Фронт» засиропленный,

Мне не вернуться

В истомные тенеты


Буйной сирени

И сдохшей акации.

Пятницкий рынок,

Ну, где ж ты теперь?

ДК Метростроя

Всего в одной-двух трамвайных остановках от злачного и венерически неуравнове-

шенного Курского вокзала, в Сыромятниках, сразу за выпендрежным арткомплексом

«Винзавод» расположен ДК Метростроя, вход с торца. Там что-то происходит. А с фасада

за маленькой дверцей располагается малоприметное заведение «Толстый папа», общепи-

товский аппендикс ДК Метростроя. Облицовка стен огромного вестибюля, предбанника-

фойе с пивным буфетом и самого ресторана сразу погружает в атмосферу 50-60-х: вот

мрамор от «Курской-радиальной», это – с «Бауманской», это – с «Электрозаводской», а

вон то – не то с «Киевской», не то со «Смоленской». Фреска на стене – явно создавалась

для «Киевской-кольцевой», но никуда не вписалась и теперь украшает ресторанную стену.

Меню здесь сделано навсегда, до конца текущей геологической эпохи, с более чем

демократическими ценами, сильно отставшими от нашей бодрой инфляции. Я часто бываю

здесь с друзьями и гостями столицы, и каждый раз с единственной во все эти годы офици-

анткой у нас происходит один и тот же разговор:

— Света, а шашлычки на ребрышках можно?

— сегодня шашлыков нет – шеф-повар выходной

— вы из него, что ли, шашлыки делаете?

— нет, но умеет их делать только он.

Всё остальное, весьма съедобное, присутствует своим наличием. Готовят быстро,

хорошо и вкусно. Есть пиво, водка из недорогих, вино.

— какое сухое белое есть?

— итальянское

— можно посмотреть бутылку?

Света очень приветлива и дружелюбна, но за бутылкой уходит в явном недоумении:


что еще ему надо знать о вине? То, что вино имеет название, район и год урожая, ей просто

невдомек: она эти итальянские этикетки никогда не читала.

Обычно здесь безлюдно или малолюдно, лишь в обед набегает легкое цунами офис-

ного планктона из окрестных контор. Как и положено советскому предприятию образцово-

го питания, «Толстый папа» хронически и безнадежно, планово убыточен, его убытки лег-

кой пушинкой ложатся на тяжеловесный бюджет Метростроя или даже всего метрополи-

тена.

Здесь напрочь отсутствует межстоликовая коммуникация – признак советской от-

раслевой отрешенности людей.

Преображенка

Преображенский рынок возник в 1932 году на месте староверческого монастыря и

богадельни. Этот год и открытия колхозных рынков в Москве и других городах были ка-

питуляцией, очевидным признанием краха коллективизации как экономической реформы:

осталась только лютая классовая ненависть к крестьянству, любящему и умеющему рабо-

тать, создавать продукты и превращать их в товары. Высокие, кирпичной кладки, букваль-

но крепостные стены богадельни, с угловыми башнями-церквями, и по сей день окружают

Преображенку.

Рынок этот был и есть не только из числа самых дешёвых, но и, как и Тишинка, был

последним оплотом московских толкучек и барахолок. Здесь была чуть ли не государ-

ственная скупка подержанных вещей. Приносили их узлами и чемоданами, очередь в

скупку была тяжеленнейшая, и две бойкие до наглости приемщицы давали оскорбительно

низкие цены и тут же, не стесняясь давящейся толпы, сортировали скупаемое: это — в ма-

газин подержанных вещей, где эти вещи продавались уже втридорога, это — местным ба-

рыгам, это, вполне приличное и импортное, — в комиссионки, это, лучшее, — себе. Нечто

подобное происходило и в двух московских ломбардах, на Пушкинской у Столешникова, и

на Арбате, но там, в основном, шли драгоценности, часы и меха. Вся дешёвка шла на Пре-

ображенку и Тишинку.

Перед Преображенской скупкой шёл торг с рук по ценам, более приемлемым: что

не расхватывалось здесь, доносилось до прилавка оценщиц, дававших, как правило, 3-5,

редко 10 рублей за каждую вещь.

Кто сдавал?

Московские модницы, таким образом обновлявшие свои гардеробы.


Овдовевшие, разумеется, на 90% женщины (мужики в нашей стране уже более века

вымирают гораздо интенсивней слабого полу).

Разведенки с остатками мужниной одежды и прочего его приклада.

Пьянчужки, не чурающиеся и ворованного.

Профессиональные домушники, точнее, перекупщики у домушников, их чмары и

марухи.

Попавшие в отчаянное финансовое положение.

Взбалмошные московские дуры, замужние, незамужние и в девках – этих, наверно,

было больше всех. Они же были и основными покупательницами.

Милиция периодически разгоняла эту толпу, два-три раза в год, но не в каждый год,

по какому-то странному наитию неведомого начальства. Эта барахолка, сильно поскром-

невшая, жива до сих пор. Ее отжали из рынка и она тянется от метро на Большой Черки-

зовской до самого главного входа на рынок. Ассортимент – типичный для любого блоши-

ного рынка мира: поношенные одежда, обувь, головные уборы, белье, нательное и по-

стельное, детские игрушки, старые часы и медали, бытовая техника б\у, инструменты, де-

тали каких-то давно уже несуществующих машин и приборов, кухонная и столовая посуда,

потрепанные книжки, домашние цветы, замки-ключи-дверные ручки, вязанные вещи, ко-

тята, щенки, столовое серебро из меди, алюминия и пластика, поделки и самоделки.

Милиция/полиция по произвольному расписанию разгоняет этих старичков и ста-

рушек, даже, кажется, пытается их штрафовать, барахолка живуча и терпелива к притесне-

ниям, как, впрочем, и весь наш великий и могучий русский народ.

Справа от входа, в тени торговли промтоварами находится безымянная рюмочная-

кафе-бар-пивная (в разное время по-разному). Приходят и уходят вожди, генсеки, прези-

денты и прочие ворюги, а здесь не меняется ничего: немного кавказская кухня, пиво-водки

(можно и со своей, можно и со своей закуской, например, воблой, купленной здесь же на

рынке), в глубине — степенные разговоры горбоносых на гортанном языке Кавказских

гор, сидим тесно, разговариваем, независимо от степени и продолжительности знакомства,

переживаем, что, вот, закрылся оплот борьбы с тараканами, магазин «Последний ужин»,

обсуждаем рыночные цены, цены вообще и рыночный механизм ценообразования — лек-

ции по политэкономии постсоциализма.

Здесь уже более полувека не бывает ментов, советской и постсоветской власти, и о

политике здесь говорить неудобно.

А вот зарисовка, как это выглядело в мое запорошенное теперь десятилетиями дет-

ство:


«Он стоял у ларька и тянул слишком светлое, слегка прокисшее и сильно разбавлен-

ное пиво, неспешно закусывая его жареным сухариком черного хлеба и моченым горохом,

вылавливая и то и другое из глубокой общей плошки на прилавке, когда околоточный

накрыл своей пятерней вертлявого армяшку, ухватил того за трещащий шиворот и пово-

лок в участок на предмет разбирательства с сильным перетягом нанки, продаваемой ар-

мяшкой в ситцевом ряду уже второй месяц подряд.

Ирокез обязан хранить спокойствие, не выражать удивления, одобрения и осужде-

ния происходящего, он должен невозмутимо сосать это поганое пиво и ни во что не вме-

шиваться.

- армяшку сграбастали, — даже в этой фразе явно улавливалось характерно волж-

ское оканье. Заговоривший был плюгав, плешив и не очень тверез.

- сам-то – из ярославских? — снизошел до разговора Ирокез: захотелось еще одной,

а у волгаря аккуратно нарезанный и славно провяленный рыб, не то судак, не то жерех.

- тутаевские мы, тридцать верст от Ярославля. Откуда узнал?

- глаз наметанный. Вы, ярославские, шустрые не по чину. Что за рыб?

- так ведь судак провисной.

- вот и я думаю: не то судак, не то жерех.

- не, не жерех, жерех костистый до страсти. А это: накося, испробуй.

И они заплели неспешный говор о видах на сено, о небывалом в этом году половодье

и об озорных московских девках.

Ирокез заказал себе еще пару пива – хрена ли он забыл в своем бараке при Семенов-

ской мануфактуре?

Из окна посунулась рука и выдала две кружки сильно разбавленного, безо всякой пе-

ны. Ирокез достал из мятой и жеваной брючины воблю, завернутую в четверть «Прав-

ды», аккуратно оббил рыба о край стола, разгладил газету, чтобы убедиться: можно

ложить — ни с той, ни с другой стороны Сталина или другого вождя не было. Отхлебнул

чуть не пол-кружки разом и принялся обрывать и обсасывать перья, потом сорвал вобле

голову, в три-четыре приема ошкурил ее, разодрал от хвоста надвое – ребра с зажатым

между ними фекалием, пузырем и икрой (вобля оказалась девушкой) хотел богато, по-

московски, бросить оземь, но встретился с тревожным взглядом безногого инвалида и

отдал ему:

— если не брезгуешь — оставлю.


Тот благодарно сглотнул слюну и пристроился рядом, поблескивая медалью за го-

род Будапешт, еще какими-то брякалками, кажется, даже двумя орденами на нестиран-

ной с войны рыжей гимнастерке.

— Атас! — раздалось отчаянное снизу, от тех ворот Преображенки, что выхо-

дят к кладбищу староверческой церкви. Началась очередная облава на барахолку и инва-

лидов одновременно. Тетки-барахольщицы, промышляющие вокруг скупки, истошно за-

визжали, разметаясь в разные стороны.

Ирокез опустил вниз недопитую:

— допивай и тикай!

Безногий залпом допил, бросил в топку всю пол-воблину, с костьми и остатком хво-

ста и рванул к калитке. Через минуту Ирокез видел, как у калитки подкарауливавшие за

ней менты подхватили Безного и уважили его в воронок. Приказ МВД №00639 от 18 ок-

тября 1950 года по очистке города от сомнительного элемента действовал строго в духе

закона» [1].

Столовая у метро «Первомайка»

На углу 9-ой парковой и Измайловского бульвара в девятиэтажке поздних 50-х сто-

ит тесный продмаг, справа – ступеньки, ведущие в столовую 9есть даже небольшой гарде-

робчик), в дальнем торце которой – бар. Здесь посменно работают хозяйственный Петро-

вич и молодой, чопорно-решительный Володя. Дешевое разливное пиво, несколько сортов

незатейливой водки, томатный сок, бутерброды: на черном хлебе селедовка, селедочная

икра или молока, холодная котлета, буженина, на белом – лососевое или варено-копченая.

В столовой можно взять и горячее. И холодное, и компот. Здесь всегда людно: до работы,

вместо работы и после работы. Среди этого служивого люда довольно часто встречаются

те, кто заскользил по наклонной и дома уже не ест – скоро он либо дом потеряет, либо

способность есть, только закусывать. Я стал редко бывать тут, потому что разговоры идут

всё невесёлые:

— у тебя ноги по ночам мёрзнут?

— иногда

— вот, и у моей старухи также. Уже третий месяц, как схоронил.

Ему дома делать абсолютно нечего: готовить он не умеет, следить за домом – также.

Фатера быстро превращается в смрадную берлогу, где не мыто-не чищено-не стирано. За

такими квартирами охотятся: практически халява и рядом с метро. Основные охотники —


менты, конечно.

ПРИ и ПНИ

Однажды меня пригласили на кабельное телевидение Юго-Западного округа Моск-

вы, что в Кузьминках. Полуночная передача о выпивке. Я захватил из дома пузырь какого-

то вина и два граненых стакана, ныне — экзотика. После рекламы — эфир. Сажусь напро-

тив ведущего, открываю вино, наливаю по стакану каждому:

— в начале Волоколамки, сразу за Гидропроектом, была пивная… — начал я, но

тут же раздался телефонный звонок:

— так это наш пивняк ПНИ, я в Авиационном учился

Тут же еще звонок:

— да нет, ПНИ — это у нас, на Красноказарменной, я пять лет в Энергетическом

оттрубил

— ПНИ – на Бауманской…

— на Ленинском…

В эту разноголосицу врывается бас:

— мужики, чего спорите? ПНИ – это Пивная Напротив Института, их в Москве —

только у текстильного и у педов не было.

Посыпались звонки согласия. Вдруг еще один звонок:

— а у нас была пивная ПРИ, Пивная Рядом с Институтом, на Большой Семеновской

— и на Сельскохозяйственной, там напротив — Тимирязевский парк.

Это, конечно, беспредел, но я вспомнил, что да, действительно, и такое было: рядом

с Литературным имени Горького, где высиживали юных классиков соцреализма (нацио-

нального по форме и социалистического по содержанию, надо же, что еще помнится!), бы-

ла знаменитая пивная на Пушкинской, известная всей Москве «Пушка».

Разговор в эфире как-то сразу перешел на пивные автоматы, автопоилки, которые

никакими автоматами не были: по ту сторону баррикады из железа сидели операторы, об-

служивающие по два автомата каждый: при впрыскивании пива в кружку они пальцами

зажимали шланг, удерживая от трети до половины струи.

Припомнился кем-то и такой случай:


Опустил мужик 20 копеек в автомат, тот монету сожрал, а пива не дал. Мужик сго-

ряча еще монету в прорезь – опять ничего. Он еще. Целый рубль профигачил, а ему вдруг

из того места, куда вода при мойке кружек стекает пятачок просовывается. Намек на то,

чтобы домой ехал, мол: «держи, дура». Мужик озверел да по автомату кулаком – хвать! А

ему изнутри бас такой тяжелый: «Я тебе сейчас постучу по автомату-то». Ну, мужик с тем

пятаком и пошел прочь, домой, наверное, или денег по друзьям сшибать.

Передача кончилась в полвторого ночи, я сказал только то, что успел сказать в са-

мом начале. Мы вышли в осеннюю ночь к развозочной машине.

— впервые такое в эфире, чтоб среди ночи — столько звонков, у нас и в прайм-тайм

редко звонят, – признался диктор

— тема, – сказал я и, погромыховая гранеными, уселся рядом с водителем.

Летим по пустому МКАДу, а я думаю:

— ну, мы-то в свое время попили: детишек жалко.

Пивной шалман у станции Реутово

У станции Реутово, что сразу за МКАДом стоит пивной павильон легкой конструк-

ции, со стоячими местами по бортам заведения. Здесь почти всегда никого, хотя платфор-

ма оживленная. Я взял кружку пива.

— с вас 8 рублей

— не может быть!

— покровский пивзавод, Владимирская область.

Бывал я в Покрове. В фирменном павильоне при заводе пил и брал на вынос мест-

ное пиво, прямо скажем, поганенькое, но не по восемь же рублей!

— а в чем дело?

— продаю уже ниже себестоимости

— так чего стоит цену поднять?

— да я если хотя бы на рупь цену подниму, работяги с Челомеевского или Туполев-

ского мою лавочку вмиг разнесут, вместе со мною

— а закрыть заведение?

— пробовала. Не дают. Мужики говорят, из-под земли достанем


— и как?

— а никак. Втихаря от заводоуправления мне по профсоюзной линии подкидывают

что-то, концы с концами свожу — уборщицу нанять не на что. Это сейчас тут тихо, а ты

после смены попробуй — ты сюда просто не попадешь.

Я сел в автобус и попылил в родное Восточное Измайлово, по другую сторону

МКАДа, в озарении, отчего наши ракеты и самолеты так часто падают.

Выводы и принципы

Мы прошли штрих-пунктирно всего по одному радиусу от Кремля до МКАДа —

сколько таких маршрутов можно проложить по Москве и по стране? Всё это, конечно. ис-

чезает и исчезнет, сначала снесут или переоборудуют, перефункционализируют, потом

начнет выветриваться из памяти, потом сожгут и закопают неуклюжие 286-е винчестеры

на наших плечах, но надо оставить всё это хотя бы в слове, не замаранное подделками и

стилизациями.

А для этого одних воспоминаний недостаточно. Надо выделить доктринальные

принципы:

— советский общепит — это не коммерческое предприятие, а чтобы «людЯм» не-

накладно, приятно и непритязательно

— советский общепит – место общения, а не коммуникации, здесь отсутствуют

мыслительные процессы, здесь неуместны строгая логика и онтологические чертоги, но

есть поток сознания и почти витальных эмоций

— сервис зависит не столько от размеров заказа или чаевых, сколько от продолжи-

тельности и интимности клиент-сервисных отношений

— общепит — это клубное пространство, компенсация за жесткость производ-

ственных и семейных отношений

— под общепитом следует понимать не общественное питание, общие питие, точно

также МПС — это министерство не путей сообщений, а питейных сообщений

Пока эти принципы действуют и нужда в них есть, до тех пор и будет существовать

советский общепит.

Использованная литература

1. Левинтов А.Е. Последний ирокез Преображенского рынка. URL:


www.redshift.com/~alevintov май 2006.

2. Левинтов А.Е. Рюмочная «Второе дыхание» в Пятницком.

www.redshift.com/~alevintov апрель 2006.

3. Тимофеев М. Ю. В поисках знаков советскости: семиосфера города Калини-

на в современной Твери // В зеркале путешествий: материалы международной научной

конференции «Родная земля глазами стороннего наблюдателя. Заметки путешественников

о Тверском крае» / ред.-сост. Е. Г. Милюгина, М. В. Строганов. — Тверь — Ржев, 14 — 17

сентября 2012 года. Тверь: СФК-офис, 2012. — С. 159 — 165.

4. Тимофеев М. Ю. Где, что и как можно выпить «в советском стиле»: семиос-

фера псевдосоветского общепита в России // Алкоголь в России: материалы третьей меж-

дунар. науч.-практ. конф., Иваново, 26–27 октября 2012 г. — Иваново: Филиал РГГУ в г.

Иваново, 2012. — С. 19 – 25.

5. Тимофеев М. Ю. Псевдосоветский общепит как империя знаков: системно-

семиотический анализ. Часть 2. Нарративы // Лабиринт. Журнал социально-гуманитарных

исследований. 2012. № 5. — С. 66 – 77.


СОБЫТИЯ, ХРОНИКА

Третий научный семинар с международным участием «Левая идея в поле со-

ветского искусства» междисциплинарного проекта «Советский мир: конформизм и

конформисты» (Екатеринбург, 25 – 26 апреля 2013 года)

25 – 26 апреля 2013 года в Уральском федеральном университете имени первого

президента России Б.Н. Ельцина на базе Института гуманитарных наук и искусств, Инсти-

тута социально-политических наук и Межвузовского центра по преподаванию культуроло-

гии в технических вузах состоялся третий научный семинар с международным участием

междисциплинарного проекта «Советский мир: конформизм и конформисты», который

назывался «Левая идея в поле советского искусства». В рамках этого проекта, иницииро-

ванного профессором Т. А. Кругловой и профессором М. А. Литовской в апреле 2012 года,

уже были проведены два всероссийских научных семинара (см. «Лабиринт» №№ 2, 5 за

2012 г., № 1 (6) за 2013 г.).

Дискуссии, возникшие на первых двух семинарах, показали, с одной стороны, не-

хватку методологического инструментария для анализа конформизма в советском художе-

ственном поле, с другой — болезненность рефлексии по поводу творческих биографий

наиболее известных деятелей отечественного искусства. Неявные (зачастую неосознавае-

мые) идеологические установки биографов и историков советского искусства постоянно

провоцируют бинарный принцип описания творческого пути в «режиме» оправдания или

осуждения вместо анализа. При этом вновь открывшиеся эмпирические данные из истории

российского и советского искусства ХХ века, включенные в контекст мировой теоретиче-

ской и художественной культуры, противоречат подобной бинарности.

Возникает проблема такого теоретического описания социального бытия искусства,

в котором дилемма свободы/несвободы, характерная для современного общества XIX-XX

веков, решалась бы вне обязательного соотнесения «свободного художника» и «подлинно-

го искусства», давала бы неупрощенное объяснение специфики взаимодействия художе-

ственного процесса с идеологией, политикой, властью. Одним из методологических

направлений в современной социологии, решающим проблему политизации искусства в

ХХ веке, является его описание через структуру поля, предложенное П. Бурдье и его по-

следователями, которые, в частности, осмысляют ангажированность художников как важ-

ную стратегию внутри автономного поля искусства.


Заинтересовавшись наработками французских социологов культуры, особенно мно-

го сделавших в прояснении связей искусства, политики и экономики, участники проекта,

благодаря аспирантке кафедры эстетики Екатерины Неменко, проходящей стажировку в

ЕNЕЕSS — Школе социальных исследований в Париже, установили контакты с француз-

скими коллегами. В результате возник общий исследовательский проект «Трансформации

в литературных полях СССР и Франции: циркуляция «левой идеи» в период с середины

1920-х до середины 1950-х годов», который осуществляется при поддержке гранта РГНФ,

а партнерами выступают исследователи из Центра П. Бурдье, занимающиеся социологией

искусства. Руководитель проекта с российской стороны — профессор Т. А. Круглова, с

французской стороны — профессор Ж. Сапиро. Основная научная проблема, на решение

которой направлен проект — проблема политизации искусства, имеющая непосред-

ственное отношение к таким явлениям как «анагажированность», «протестность», «лояль-

ность», «революционность», «консервативность», «левое и правое искусство». С нашей

точки зрения, сфера политики является одной из самых влиятельных в плане генезиса

конформного поведения.

В рамках первого этапа этого долгосрочного и многовекторного исследования про-

блема конкретизируется вокруг литературы сталинского периода, и задача сформулирова-

на следующим образом: сопоставить структуру советского и французского литературных

полей, принципы их организации и типы порождаемых ими позиций, и таким образом вы-

явить и описать «субполе» литературы, образованное циркуляцией образов СССР и Фран-

ции вокруг концепта «левое искусство».

Благодаря фокусированию на «левой идее», проблема конформизма перестала быть

монолитной, так как возникла возможность структурировать ее согласно объективным

тенденциям развития искусства в ХХ веке: очевидно, что в период между мировыми вой-

нами и в России, и на Западе художественное поле само вырабатывало новые способы

классификации позиций и стратегий успеха, и эта новизна была напрямую связана с поли-

тическими дифференциациями деятелей искусства. Исследовать в этой связи творческие

стратегии «левых» художников представляется весьма продуктивным и многообещающим,

так как сам концепт «левого» искусства чрезвычайно двусмысленен. С одной стороны,

сложился устойчивый стереотип о нон-конфомизме художников, идентифицирующих себя

с «левой идеей», с другой — история показывает, что социалистические или коммунисти-

ческие приоритеты способствовали активному участию творческих личностей в становле-

нии языка, дискурса и эстетического канона тоталитарных режимов, крайне ограничивших

свободу художественного высказывания. Кроме того, в центре нашего внимания находи-


лось то обстоятельство, которое можно назвать закономерностью культурной динамики

рубежа 1920-х – 1930-х годов: достаточно массовое «превращение» «левых» в «правых»,

новаторов – в традиционалистов.

Таким образом, участникам третьего семинара был предложен для исследования

искусства такой принцип структурирования поля как оппозиция «левое/правое», с кото-

рой, как мы предполагаем, связаны такие известные художественные оппозиции как

«авангардистское / традиционалистское», «нон-конформистское / конформистское».

В программу семинара были включены доклады, посвященные генезису «левой идеи» и

«левой» риторики в философии, социологии искусства, художественной практике. Кон-

кретный материал художественного процесса был ограничен периодом сталинизма: сере-

диной 1920-х – серединой 1950-х годов.

В первой части семинара в докладах М. С. Ильченко («Невидимые стратегии аван-

гарда: советские архитекторы и институты власти в условиях 1930 — 1950-х годов»),

И. Е. Васильева («От авангарда к классике: проблема эволюции творчества советских по-

этов»), О. Л. Девятовой («Сергей Прокофьев в советской России: конформист или свобод-

ный художник?») были выявлены личностные основания трансформации художествен-

ных взглядов «новаторов», их обращения к традиционалистской эстетике, ориента-

ции на массовый адресат, поэтике «новой простоты». Хотя акцент у авторов докладов

был сделан на внутренней творческой логике «преображения», следующей, по видимости,

закономерностям автономного поля культуры, материал, ими представленный, побуждал к

размышлениям о трансформации позиций внутри самого советского «мира искусства».

Внутренние мотивации перехода на более консервативную платформу интерпретирова-

лись на фоне нарастающего доминирования государственного заказа, который открывал

новые перспективы перераспределения символического капитала. В случаях «перемены

участи», смены художественных доминант, описанных в этих сообщениях, было выявлено

сложное пересечение внешних требований, заданных сменой политического курса, и но-

вых культурных вызовов, идущих от экономики индустриального общества (например,

градостроительные потребности), интересов массового советского адресата, возникшего в

результате культурной революции, соблазнительных возможностей использования госу-

дарственного ресурса.

Изменившиеся правила поведения в пространстве советской культуры на протяже-

нии 1930-х годов, смена доминирующих групп и иерархии в поле искусства, использова-

ние в новом контексте прежних риторических фигур («левое», «революционное», «аван-

гардное») породило двусмысленность художественных посланий. В докладе Е. Г. Труби-


ной «Пятая симфония Д. Шостаковича в Карнеги-холле в январе 2013 года: сопротивляясь

иронией» обращается внимание на то, что один из самых известных опусов композитора,

прочитанный в свое время как демонстрация лояльности, как попытка вписаться в соцреа-

листический дискурс, в ситуации утраты тоталитарного контекста трактуется как тщатель-

но замаскированный протест против режима, как его разоблачение. Аналогичные приметы

использования официальной риторики, взрывающие изнутри правила, установленные гос-

ударством, обнаруживает и Г. А. Янковская в докладе «Итальянская забастовка, саботаж и

конформизм: тактики адаптации советских художников к арт-рынку 1930 – 1950-х годов».

Языком, на котором формулировались новые требования к художнику и устанавливались

правила, была цензура. В докладе Л. М. Немченко «Классовый подход» в кино: художник

и цензор, нарушение коммуникации (на материале дискуссий на студии «Мосфильм» в

1937 году по поводу фильма С. Эйзенштейна «Бежин луг») выявлена интересная законо-

мерность: стремление автора угадать еще невысказанные пожелания власти, эксперимен-

тировать с социальным заказом, переводя его на язык мировой культуры, часто приводит к

полному краху и разрыву консенсуса с властью, даже несмотря на согласие с основной ли-

нией развития социалистического проекта. Амбивалентность конформиста, на поверхно-

сти производящего впечатление пассивного приятия существующих правил, а в результате

сложных маневров обыгрывающего власть, проанализирована в докладе М. В. Воробьевой

«Образ конформиста в текстах культуры советского общества».

В материалах докладов исследовались «перемены участи» очень разных по исход-

ным политическим, культурным, эстетическим и религиозным установках художников

(Д. Шостакович, С. Прокофьев, С. Эйзенштейн, Н. Заболоцкий). Соответственно, пути

адаптации к политике управления искусством, условия сделки с властью, границы ком-

промисса в сфере поэтики были также различными, но это не отменяет видения общего

вектора динамики художественных стратегий к согласию с господствующей эстетической

парадигмой, заинтересованности в сотрудничестве с институциями в сфере культуры,

стремления к успеху и ориентации на востребованность именно советским адресатом.

Для установления границ согласия с господствующими правилами важным объек-

том анализа являются дневники, так как предполагается, что в них-то и находится ответ на

вопрос о том, как на самом деле, искренне и всерьез, деятели культуры относились ко все-

му, происходящему в стране. Доклад И. Л. Савкиной «Для таких людей, как он, убеждения

не нужны» (левое/правое, идеология и культура в дневнике К. Чуковского, 20-е годы» дал

основания для сомнений в таком, казалось бы, доказанном признаке конформиста, как «со-

гласие с заведомо неприемлемым» или «неистинным». Дневник, не предполагающий пуб-


личного или официального адресата, продемонстрировал, как, с течением времени, в про-

цессе разворачивания и укоренения советского проекта происходит речевая и ментальная

адаптация, как постепенно, еще недавно «чужое» и «неприемлемое», становится терпимым

и «нормальным».

Еще один блок сообщений, прозвучавших на семинаре, был посвящен проблемам

поиска методологических моделей описания структуры литературного поля в период 1920

— 1950-х годов. Участников интересовали возможности идеологической маркировки по-

зиций, принятых и активно используемых в политико-теоретическом дискурсе этого пери-

ода. Опираясь на концепты «левое» и «правое», через трансформации которых традицион-

но объясняется основной вектор динамики западной и российской культуры в период

между мировыми войнами и весь спектр политических позиций, целесообразно просле-

дить их содержательное и функциональное наполнение в различных идеологических кон-

текстах: либеральном и тоталитарном. Для этого необходимо было разобраться с тем, как

вообще понималась возможность донести средствами литературы важнейшие идейные

комплексы. Этому был посвящен доклад Н. В. Суслова «Проблема соотношения филосо-

фии и литературы в работах современных французских философов», так как для француз-

ской интеллектуальной традиции характерно фундаментальное сомнение в применимости

идеологических и — шире — абстрактных идей, выработанных рационально, к анализу

художественных текстов, по своей природе восходящих к мифу.

М. А. Литовская сделала обзор теоретических подходов к интерпретации поля ли-

тературы изучаемого периода («Литературная ситуация 1930-х – первой половины 1950-х

годов: современные подходы»), показав границы использования идеологических маркеров,

а также разрывы и нестыковки между замкнутыми в себе различными моделями описания

динамики литературного процесса в контексте истории советского общества. В сообщении

Е. П. Неменко «Социоанализ Пьера Бурдье и изучение структуры поля культурного произ-

водства при сталинизме» была сделана попытка применить четырехчленную модель

структурирования позиций по горизонтали (автономия/гетерономия) и по вертикали (до-

минирующие/доминируемые), разработанную учениками П. Бурдье, к объяснению устрой-

ства литературного поля при сталинизме. Она предположила, что сильная политизация

всех сфер жизни деформирует «естественное» членение поля по указанным позициям.

Т. В. Краева в докладе «Французские левые интеллектуалы и Советский Союз в 1920-1930-

е годы: механизмы взаимодействия и литературные контакты» на материале посещений

СССР ведущими французскими писателями, позиционирующими себя как «левые» и

«просоветские», доказывает взаимный заинтересованность советской власти и западных


«левых» друг в друге, а также скрытую прагматику горизонтальных контактов, работаю-

щую на достижение успеха по обе стороны государственной границы.

В дискуссии по докладам на первый план вышла тема соотношения «нормаль-

ной» (естественной) адаптации к меняющемуся культурному контексту и вынужден-

ного приспособления под давлением репрессивных механизмов. Этот проблемный по-

ворот был задан, в том числе, интерпретацией И. Савкиной эволюции К. Чуковского как

примера «естественного врастания». Пример анализа дневников К. Чуковского обнаружил

невозможность проведения четкой границы в повествовании между признаками привыка-

ния к советскому дискурсу и ментальности, освоения их в качестве нормальных средств

коммуникации, и, с другой стороны, лицемерием, сохранением внутренней дистанции по

отношению к советскому, ощущением его как достаточно чужого, инородного. Например,

Т. Круглова говорила о том, что случай Чуковского специфичен для жизни в периоды рез-

кой ломки жизненного уклада и вызывает много современных ассоциаций. Модели подоб-

ного поведения характерны и для людей с позднесоветским габитусом, которым пришлось

в 1990-е годы отвыкать не только от определенного типа поведения и сопутствующего ему

этоса, но и от речевых, письменных и устных, практик. Хорошо видно, как начинает об-

новляться их язык, сознание, как иногда мучительно это происходит. Как меняется то, что

они говорили в начале 1990-х, и что говорят сейчас.

Молодые участники дискуссии также неожиданно обнаружили аналоги в своем

опыте. Как выразилась одна из участниц, которой было 15 лет в 1985 году, «я могу сказать,

что у меня поразительно сочетались сращенность с системой и некритичность восприятия

абсолютно шизофренических вещей. Например, сосуществование искренности и цинизма

никогда не казалось противоречием. Скорее всего, я эти вещи просто не различала, не бы-

ла научена различать». По мнению Т. А. Кругловой, подобное неразличение — довольно

частый случай для советского художника, так как он, прежде всего, человек, и «средин-

ная» позиция для него становится единственно спасительной. К. Чуковский описал эту

особенность очень рано, в книге о М. Горьком «Две души Максима Горького» он тонко

проанализировал раздвоенность ведущего классика советской эпохи.

И. Савкина говорила о том, что протестная позиция, скорее всего, может квалифи-

цироваться как нетипичная: «позиция мономанов, как Лидия Корнеевна Чуковская, очень

редкая. Это неестественная позиция, актуализирующая нечеловеческий потенциал, когда

многим надо пожертвовать. Это героическая позиция. Наталья Козлова пишет: почему мы

ждем и требуем от людей героизма? Люди текут в потоке жизни с огромным количеством


влияний. Конформизм надо очистить от оценочной нагруженности. На самом деле иногда

это преступление, иногда что-то совсем другое».

Обсуждался вопрос о пределах адаптации и границах сопротивляемости.

Т. А. Круглова говорила о том, что классическая концепция тоталитаризма Х. Арендт име-

ет результатом вывод о том, что только мощь огромного пропагандистского государствен-

ного аппарата смогла создать нового человека. Тиражи бумажной продукции, фильмы, ра-

диоточки сделали свою работу. Но этого фактора все равно недостаточно для формирова-

ния человеческого типа, оправдывающего свое существование в данной системе, мотиви-

рованного на сотрудничество и, главное, продуктивно творящего. «Изнутри концепций

тоталитаризма советский человек как реальный исторический тип предстает продуктом,

полностью порожденным одним автором — тоталитарной властью. На мой взгляд, трак-

товка советского человека как конформиста как раз разрушает монолитность этой схемы и

обращает наш исследовательский взгляд от проекта «советский человек» к историческим

реалиям, к тому, что получилось на самом деле. Иначе говоря, суть советского человека

как особого культурно-антропологического типа формулируется во взаимоисключающих

позициях. С одной стороны, советский человек — конформист, то есть не фанатик, не мо-

номан. Он потому и смог состояться как советский человек и прожить советскую жизнь,

потому что он был конформист. С другой стороны, именно конформисты, изнутри систе-

мы, с помощью практик профессионального цинизма, выживая и адаптируясь с помощью

габитуса и в его пределах, и не позволили осуществиться проекту «советский человек».

Для меня эта проблема пока не имеет однозначного решения. Когда я читала рецензию

А. Эткинда на работы И. Халфина и Й. Хэллбека, не могла согласиться с тезисом, что мо-

дернистский проект создания западного человека состоялся (рационально мыслящий субъ-

ект, автономная личность ходит по западным улицам, он не выдумка, он есть), а проект

советского человека провалился. Этот вывод вызывает у меня критику потому, что он сде-

лан на допущении о невозможности продуктивной адаптации. Но следовать формуле, что

люди жили вопреки системе, мне кажется тупиковым для исследовательского сознания.

Вводя в анализ параметр конформизма, мы учитываем роль самих людей в формировании

собственной жизни».

Эту мысль поддержала И. Л. Савкина: «Ведь система тоже порождение усилий этих

же людей. Идея срединности и обыкновенности, которая крайне дискредитирована в рус-

ском ментальном пространстве, взывает к реабилитации. Порицание «воздержавшихся»,

стремление разделить на «за» и «против» мешает нам обратиться к исследованию этих се-


рединных выборов, которые и создали того западного человека, который ходит по ули-

цам».

М. А. Литовская обратила внимание на необходимость использовать понятие габи-

туса, который и есть главный ограничитель адаптации. Она напомнила, что художествен-

ную ситуацию рубежа 1920-х – начала 1930-х годов определяли зрелые люди, которые

сформировались в другой культурной среде: «Пределы адаптации поэтому ограничены их

габитусами. Есть вещи, которые они могли переступить, а есть те, которые ими восприни-

мались как нормальные, а путь, по которому они двигались — как естественный. Рефлек-

сия начиналась в ситуации выбора, что и как можно было преступить».

Интересный материал к обсуждению таких граней конформизма как «подкуп» дали

доклады об участии «левых» французских интеллектуалов в формировании поля культуры

при сталинизме. М. А. Литовская отметила, что опыт работы советской власти с западны-

ми интеллектуалами чрезвычайно интересен, так как он демонстрирует различия в спосо-

бах давления на советских и иностранных писателей. «Разница в адаптирующих механиз-

мах тоже может быть очень любопытна. В докладе Т. Краевой показана неэффективность

попытки «подкупить» левых французских интеллектуалов пышными банкетами. Советская

власть не понимала, как на них давить. Ведь, в конечном счете, то, что провоцировало ин-

терес к строительству социализма и влиятельность «левой идеи» внутри французского ин-

теллектуального поля, было гораздо эффективнее, чем все эти банкеты».

В заключительной дискуссии участники пришли к выводам о парадоксальном се-

мантическом сдвиге в содержании «левой идеи» в искусстве при сталинизме, о ее прагма-

тическом наполнении, о конформистской составляющей «левой» ориентации, о функцио-

нальной переменчивости поэтики в зависимости от смены правил поведения в поле.

Т. А. Круглова

ІІІ Международный научный семинар «Хронология советской культуры: константы

и трансформации» из серии «Studia Sovietica» (Нежин, 1–4 июля 2013 года)

1–4 июля 2013 года при поддержке Института литературы имени Тараса Шевченко

Национальной академии наук Украины на базе Нежинского государственного университе-

та имени Николая Гоголя состоялся ІІІ Международный научный семинар из серии «Studia

Sovietica». Тема этого семинара — «Хронология советской культуры: константы и транс-

формации».


В работе семинара приняли участие ведущие исследователи советской культуры, а

также магистранты и аспиранты, чьи научные интересы связаны с соцреализмом. Семинар

объединил 23 участников из нескольких стран, в частности: Болгарии, Литвы, разных ре-

гионов России (Екатеринбург, Иваново, Иркутск, Тюмень) и Украины (Киев, Одесса, Чер-

кассы, Житомир, Нежин). Семинар «Хронология советской культуры: константы и транс-

формации» проходил в форме секционных заседаний, каждое завершалось активным об-

суждением. В них принимали участие не только участники семинара, но и многочислен-

ные гости, которых заинтересовала тематика научного мероприятия.

Участников приветствовала доктор филологических наук, профессор, заведующая

кафедрой украинской литературы Нежинского государственного университета имени Ни-

колая Гоголя В. П. Хархун, которая отметила важность этого мероприятия, поскольку уча-

стие в нем представителей разных стран дает возможность сравнить социокультурные яв-

ления советского периода в межнациональном контексте.

Во время первой секции были заслушаны доклады академика Н. Г. Жулинского,

д. полит. н. А. Д. Бойко, д. филос. н. Т. А. Кругловой, д. филол. н. В. П. Хархун. Выступле-

ние Н. Г. Жулинского на тему «Советская культура: идеологическая мимикрия как сред-

ство легитимации национальной литературы» был посвящен сложной проблеме нонкон-

формизма, который подрывал монолитность советской культуры. Этот феномен был рас-

смотрен на примере судьбы Ивана Дзюбы и его знаменитого памфлета «Интернациона-

лизм или русификация?». А. Д. Бойко в докладе «Коллективная память: специфика струк-

туры» выяснил, что в основе механизма коллективной памяти лежит процесс коммуника-

тивного взаимодействия в рамках социальной группы; исследователь проанализировал два

уровня коллективной памяти: официальный и неофициальный. Доклад Т. А. Кругловой

«Конформизм как поведенческая стратегия советского художника: генезис и трансформа-

ции» был посвящен анализу сложной и специфической логики соотношения свободы и за-

висимости советского автора сквозь призму концепта «конформизм». В. П. Хархун про-

анализировала 1960–1980-е гг. в истории украинской литературы, в частности различные

стратегии выхода трех литературных поколений из зоны соцреализма. В докладе «Соцреа-

лизм в постсталинской литературе (украинская проекция)» исследовательница пришла к

выводу о том, что индикаторами, которые указывают на процессы вторизации, маргинали-

зации и элиминации соцреализма в украинской литературе 1960–1980-х гг. были гумани-

зация соцреализма, появление персональных альтернативных канонов, декларирование

внутренней свободы и художественной сопротивляемости, а также постмодернистская эс-

тетика.


Участники второй секции — к. филол. н. О. Р. Омельчук, д. филол. н.

М. А. Литовская и магистранты Национального университета «Киево-Могилянская акаде-

мия» и Нежинского государственного университета имени Николая Гоголя О. Клименко и

М. Довина. О. Р. Омельчук в докладе «Модный Блакитный (первый культ писателя в укра-

инской литературе советского времени)» проанализировала прижизненные и посмертные

критические тексты, связанные с именем одного из первых организаторов украинской ли-

тературной жизни советского периода Василия Эллана-Блакитного. Выступление

М. А. Литовский «Советский журнал для детей: проблема трансформации идеологических

приоритетов» был посвящен механизмам формирования и закрепления принципиально но-

вых идеологических приоритетов в детских журналах 1920–1930-х (индустриализация) и

1930–1940-х (война) годов. В выступлениях О. Клименко и М. Довиной проанализированы

исторический и литературный аспекты одного из ключевых феноменов ритуальности в со-

ветской культуре – годовщин Октябрьской революции.

Во время первой секции второго дня семинара участники прослушали выступления

к. филол. н. Л. В. Скорины, к. филол. н. Я. В. Цымбал и к. филос. н. Л. А. Кривцовой. В до-

кладе «Забытая тень классика соцреализма (драматургия Ивана Микитенко: текст, интер-

текст, новый контекст)» Л. В. Скорина проанализировала драмы «Диктатура», «Кадры»,

«Девушки нашей страны», «Соло на флейте» и акцентировала специфику творчества Ми-

китенко в контексте украинского соцреализма. В выступлении «Кирпичины для Тычины:

литературная репутация народного поэта» Я. В. Цымбал актуализировала проблему искус-

ственности партийного проекта «народного поэта», псевдонародности тичининской соцре-

алистической песенной лирики и отторжение ее читательской массой. Л. А. Кривцова в

докладе «Конструирование «народности» советской культуры: пути развития палехской

лаковой миниатюры (на материале совещания Всекохудожника 1933 г.)» утверждала, что

сконструированная по идеологическому заказу «народность» детерминировала пути раз-

вития этого вида искусства.

Участниками второй секции стали д. филол. н. П. Дойнов, д. гуман. н.

Л. Ф. Мачанскайте, докторант Института литовской литературы и фольклора Г. Чингаите-

Кизнене, д. филол. н. Н. П. Малютина и магистр Национальной музыкальной академии

Украины им. П. Чайковского Е. А. Войцицкая. В докладе «Советское — просоветское —

болгарское: литературно-политический проект оттепели в Народной республике Болгарии

(1961–1963)» П. Дойнов проанализировал появление нового поколения в болгарской лите-

ратуре, борьбу между сталинистами и антисталинистами, а также подконтрольное власти

лимитирование свободы публикаций литературных текстов 1961–1963 гг. Выступление


Л. Мачанскайте на тему «Метафоры свободы в фильмах Литовской киностудии по сцена-

риям Ицхокаса Мераса» было посвящено анализу художественных приемов трех киносце-

нариев литовского писателя: «Когда я был маленьким» (1968), «Июнь, начало лета» (1969),

«Маленькая исповедь» (1970). Г. Чингаите-Кизнене в докладе «Поэтика абсурда в советс-

кой драматургии Казиса Саи» сосредоточила внимание на аллегорической пьесе «Охота на

мамонтов» (опубликована в 1969 г.), в частности на необычной комбинации содержания и

формы, что давало возможность выразить больше, чем это было разрешено цензурой. До-

клад Н. П. Малютиной «Драматургия Я. Мамонтова 30-х годов: между авангардной дра-

мой и соцреализмом» был посвящен анализу жанра и поэтики пьес «Его собственность»

(1925), «Свой человек» (1936), «Архитектор Шалько» (1934). Исследовательница доказала,

что эффект мелодраматического мировоззрения вполне вписывался в нормативное ожида-

ние соцреализма с его идеями исторического оптимизма, жизнеутверждающего утопизма и

сентиментализма. В выступлении «Имя Сталина в музыкальных произведениях Прокофье-

ва» Е. А. Войцицкая продемонстрировала, что, в отличие от других композиторов, Проко-

фьев интонационно подчеркивает культовое имя, приближаясь к театральному эффекту.

Третий день семинара начался с докладов к. филол. н. Л. С. Кисловой, к. филос. н.

Л. М. Немченко и д. филос. н. М. Ю. Тимофеева. В докладе «В. Славкин «Взрослая дочь

молодого человека»: деструкция советского в контексте проблемы поколений»

Л. С. Кислова проанализировала проблематику пьесы и пришла к выводу о том, что произ-

ведение находится у истоков русской «новой драмы». Выступление Л. М. Немченко «Фе-

номен «полочного» кино. Антисоветское как советское» — это исследования ранее реп-

рессированных и снятых с показа советских фильмов, а также анализ причин их запрета.

М. Ю. Тимофеев в докладе «Современный псевдо-поп-постсоветский общепит в Украине:

системно-семиотический анализ» сосредоточил внимание на визуальных, материальных и

нарративных проявлениях советского в современных украинских заведениях питания.

Участники заключительного секционного заседания – к. филол. н. С. Л. Чернюк,

выпускница аспирантуры НаУКМА Н. В. Ксёндзык и к. филос. н. С. Н. Булатова. В докла-

де «Типы текстуального сопротивления официальному дискурсу в украинской литературе

30–80-х гг.» С. Л. Чернюк проанализировала примеры разрушительной для советского

дискурса двусмысленности или многозначности в официально разрешенных текстах укра-

инской литературы. Н. В. Ксёндзык в докладе «К вопросу о дезинтеграции соцреализма:

границы и причины» рассмотрела временные и причинные ориентиры дезинтеграции соц-

реализма, систематизировала их по хронологии, фазности и стилистике. В докладе «Ир-

кутск XXI века: советское в пространстве постсоветского города» С. Н. Булатова проил-


люстрировала то, как в постсоветском городе при сохранении внешних элементов советс-

кого происходит развитие новых форм городской жизни.

Кроме заслушивания и обсуждения докладов, программа семинара предусматрива-

ла презентацию новых изданий участников. Авторские монографии и коллективные рабо-

ты представили В. П. Хархун, П. Дойнов, Л. Ф. Мачанскайте, Г. Чингаите-Кизнене,

М. А. Литовская, М. Ю. Тимофеев, Н. П. Малютина, О. Р. Омельчук.

В конце состоялось заключительное обсуждение по результатам семинара.

Д. фил. н. В. П. Хархун отметила, что осмысление констант было прогнозируемо самой

спецификой советской культуры: это рассмотрение роли коммунистической идеологии,

влияния коммунистической партии, коммунистических лидеров на формирование и разви-

тие литературно-художественной жизни. Значительно сложнее оказались сюжеты, связан-

ные с принципами трансформации в системе советской культуры. Здесь можно выделить

теоретические проблемы различия советского и соцреалистического, советского и несове-

тского, антисоветского, различные подходы к периодизации советской культуры в разных

национальных контекстах. Кроме того, предельно важными для осмысления национальной

специфики являются историко-культурные проблемы, в частности, различные модели ше-

стидесятников в украинском, русском, литовском и болгарском контекстах, близость ху-

дожественных явлений литовской литературы не к другим советским республикам, а к за-

падноевропейским или центральноевропейским образам.

Подводя итог относительно организационных аспектов, профессор В. П. Хархун

отметила необходимость создания сайта лаборатории «Studia Sovietica» и организации со-

вместных международных научных проектов. Анализируя работу семинара, д. фил. н.

П. В. Михед отметил, что в дальнейшем необходимо исследовать взаимосвязь искусства

начала ХХ века и соцреализма. Он указал, что нужно структурировать советскую эпоху по

кластерам, так сказать «разложить на голоса», например, было бы интересно исследовать

историю развития жанра оптимистической трагедии. Д. филос. н. Т. А. Круглова обратила

внимание на то, что понятие канона функционирует как терминологическая «ловушка»,

оно порождает много неточностей, потому что внутренне не определенно. Отсюда про-

блема рассмотрения соцреализма как «изобретения», сделанного советскими художника-

ми, то есть нужно учитывать внутренние ограничения и сопротивления, а также тактику

согласия. Эти проблемы, по мнению исследовательницы, затрудняют понимание канона.

Д. фил. н. П. Дойнов отметил, что нужно быть осторожным с понятием альтернативы, в

частности, при осмыслении феномена шестидесятничества, который по своей природе яв-

ляется очень сложным. Д. фил. н. М. А. Литовская считает, что актуальным вопросом се-


минара стала проблема рецепции, т.е. границы адекватности нашего восприятия советской

культуры и соцреализма в частности. По мнению исследовательницы, одним из самых ин-

тересных вопросов стала проблема оттепели и шестидесятников, которые, как оказалось,

имели неодинаковые формы выражения в разных национальных культурах. Отсюда возни-

кает проблема периодизации как соцреализма, так и явлений, которые пришли ему на сме-

ну и требуют теоретического обоснования (неосоцреализм, сюрсоцреализм).

За время пребывания в Нежине участники также посетили музей редкой книги, Не-

жинской высшей школы, музей Гоголя и картинную галерею при Нежинском государст-

венном университете имени Николая Гоголя.

Тема семинара «Хронология советской культуры: константы и трансформации» об-

ъединила ученых из разных стран, стала основой для плодотворного обмена идеями. По

результатам семинара планируется издание третьего сборника из серии «Studia Sovietica».

М. С. Довина

Всероссийская конференция «Архитектурное наследие соцгородов: бремя прошлого

или ресурс для развития?» (Краснокамск, 27-28 ноября 2013 года)

Краснокамск — промышленный город — спутник столицы Пермского края, отме-

тивший в 2013 году 75-летие. Он впервые стал местом проведения всероссийского научно-

го форума, посвященного проблемам исследования, репрезентации и современного ис-

пользования архитектурного наследия соцгородов. «Социалистические города», эти авто-

номные поселения при промышленных предприятиях с органичным сочетанием жилого

комплекса и развитой системы культурно-бытового обслуживания, должны были вопло-

тить в жизнь утопические идеи по формированию нового человека и новой городской сре-

ды. Ни один из «жизнестроительных» проектов соцгородов не был воплощен в задуман-

ном архитекторами и городскими проектировщиками виде. Каждый такой микрорайон пе-

реживает сегодня не лучшие времена — где-то нарушена целостность планировочного ре-

шения, где-то происходит руинирование зданий, где-то резко ухудшается социальный со-

став жителей, происходит маргинализация, выключение больших городских территорий из

современных урбанизационных процессов.


Историография соцгородов обширна1, тем не менее, в ней все еще есть сюжеты,

ждущие детального рассмотрения. Собственно такому микроисследованию одного про-

винциального соцгорода на фоне большой истории и была посвящена конференция «Ар-

хитектурное наследие соцгородов». Она ставила перед собой несколько задач, прежде все-

го, задачу выявления типологических черт архитектурно-планировочных решений соцго-

родов и их реализации в разных регионах страны. Вторым, не менее существенным прио-

ритетом был поиск не умозрительных, а практических решений по регенерации этих райо-

нов со специфической советской застройкой в современном социально-экономическом и

правовом контексте. Третьим — сам город Краснокамск, его архитектурное наследие со-

ветской эпохи. Участники конференции — историки, культурологи, архитекторы-

практики, студенты, музейщики и архивисты, специалисты в области проектирования и

развития городов — сформировали такую повестку, которая оказалась интересной не

только экспертному сообществу, но и горожанам. Во многом это случилось потому, что

организаторы вложили в понятие «соцгород» двойной смысл. С одной стороны, они пред-

ложили понимать под этим советизмом город, сформировавшийся в 1930 – 1940- е гг., со

всеми пластами архитектурно-планировочного наследия той эпохи (и конструктивизма, и

сталинского классицизирующего стиля). С другой — конкретные проекты строительства

городов нового типа, созданные в годы первых пятилеток.

Традиционное краеведение было представлено на конференции тезисами и докла-

дами пермских авторов об истории становления Краснокамска как административного

центра (В. В. Семянников), о страницах в истории этого города, связанных с

П. П. Бажовым (В. Ф Гладышев). Независимым исследователем О. Д. Гайсиным была ре-

конструирована непростая история планировки и строительства соцгорода Краснокамск,

само существование которого в связи с разработкой нефтяного месторождения прямо в

черте города был поставлено под сомнение. Только на рубеже 1950-1960-х гг., после лик-

видации нефтепромыслов на территории города, и сокращением зоны санитарного разрыва

жилой застройки от территории промышленных предприятий удалось осуществить основ-

ные замыслы «Проекта планировки и строительства Краснокамска», разработанного в

1934 г.

1 См, например из недавних публикаций: Bauhaus на Урале. От Соликамска до Орска. Материалы междуна-родной научной конференции 12 – 16 ноября 2007. Екатеринбург / Под. ред. Л.И. Токмениновой, А. Фоль-перт. Екатеринбург, 2008; Социалистический город и социокультурные аспекты модернизации: сб. материа-лов международной научной конференции. Магнитогорск. 10 – 11 декабря 2010 / Под ред. Н.НМакаровой, Н.С.Фроловой. – Магнитогорск: МаГу, 2010. – 382 с.


Общие и специфические черты истории возникновения и угасания «соцгородов» на

большом архивном материале можно было рассмотреть на материалах докладов

А. А. Гордина (Нижегородский государственный архитектурно-строительный универси-

тет) «Социалистический город горьковского автозавода в 1930-е годы», К. А. Остальцева

(архивный отдел администрации Красновишерского муниципального района) «Краснови-

шерск: горорд-лагерь и город-сад. Проекты и реальность», Н. В. Куликовой (Мемориаль-

ный музей-центр истории политических репрессий “Пермь-36”») «Трудности урбанизаци-

онного строительства в момент пуска первой и второй очереди березниковского химиче-

ского комбината (1929-1935 гг.)». Все докладчики приводили немало примеров разитель-

ного несоответствии изначальных планов строительства соцгородов той городской среде,

что сформировалась под влиянием катастрофического перенаселения в годы индустриали-

зации, низкого качества строительства, использования принудительного труда заключен-

ных, бесконтрольного изменения архитектурных проектов, нарушения в ходе строитель-

ства всех принципов функциональной застройки, на которых базировалась сама идея

соцгородов.

Пожалуй, наиболее фундированными и аргументированными оказались доклады

Е. В. Конышевой «Соцгород Челябинского тракторного завода как «искусство жизнестро-

ения» (Южно-уральский государственный университет, Челябинск) и «Проектирование

социалистических городов Орска и Магнитогорска: трансформация опыта европейских

архитекторов». Известная исследовательница советской архитектуры эпохи сталинизма

убедительно продемонстрировала, что воплощенные фрагменты планировочных решений

соцгородов являют нам лишь осколок целого, и оценены адекватно могут быть только в

сопоставлении с изначально предполагавшимся полным планировочным и архитектурным

решением. Их сохранение важно не только как памятников, отражающих архитектурно-

градостроительные подходы эпохи рубежа 1920-х – 1930-х гг., но и как свидетельств исто-

рических реалий того времени, способных быть многоаспектным источником.

Доклады представителей Уральской государственной архитектурно-художественной

академии тематически группировалась вокруг различных аспектов истории архитектурного

наследия соцгородов. Так С. П. Постников проанализировал, каким образом в трудах совре-

менных исследователей представлена история архитектуры конструктивизма на Урале.

Л. Н. Смирнов и Т. Н Ярковая дали характеристику масштабу и формам присутствия стили-

стики конструктивизма в современной застройке Екатеринбурга. Ими было выявлено, что,

интерес архитекторов к этому архитектурному языку подстегивается, во-первых, городской

средой Екатеринбурга, насыщенной конструктивистскими зданиями. Во-вторых, образова-


тельной средой УралГАХА: почти все объекты спроектированы архитекторами, представ-

ляющими уральскую архитектурную школу и окончившими в разные годы Уральский фи-

лиал Московского архитектурного института, Свердловский архитектурный институт,

Уральскую государственную архитектурно-художественную академию. На примерах недав-

но возведенных жилых и общественных объектов Екатеринбурга и других регионов видно,

что современные архитекторы используют идеи архитектурного авангарда, понимая, что

полного повторения конструктивистского стиля в проектировании современных объектов

быть не может (другие социальные задачи, функции, материалы и конструкции и т.д.).

М. Ю. Тимофеев (Ивановский государственный университет) в докладе «Самый со-

ветский город: архитектурный капитал до востребования» обратил внимание на тот факт,

что во многих российских городах сохранился неизменившийся социалистический ланд-

шафт — своеобразный богатейший архитектурный музей под открытым небом. И на при-

мере города Иваново он показал, что мемориализация и эксплуатация советского архитек-

турного наследия возможна не только под эгидой структур федерального уровня, она

вполне эффективна на региональном и даже муниципальном уровнях.

Ламентации по поводу трудноразрешимых проблем соцгородов были уравновеше-

ны «историями успеха» — сообщениями и докладами о реалистичных и уже состоявшихся

проектах по «перезагрузке» такого рода кварталов. Одна из таких историй представляет

собой результат гражданского, инициированного снизу, активизма горожан. Речь идет о

примере самоорганизации сегодняшних жителей поселка, выросшего в 1920-1930-е гг.

вблизи цехов Мотовилихинского завода Перми. Горожане направили свою активность на

продвижение в публичное пространство идеи исторической ценности соцгорода, а более

конкретно — на побуждение муниципальной власти к действию — капитальному ремонту,

городскому благоустройству, ограничениям на застройку на территории сохранившегося

соцгорода (выступление лидера движения горожан А. Мальцевой, руководителя фонда

поддержки социальных и культурных проектов Н. Агишевой и сотрудника этого фонда

А. Попова).

Очень важный момент в данном примере — это сотрудничество городских активи-

стов с государством, с краевым центром охраны памятников (объектов культурного насле-

дия). Сотрудники центра А. Ю. Ложкин и А. Б. Киселев в докладе «Сохранение культур-

ного наследия в рамках достопримечательного места (на примере Соцгородка «Рабочий

поселок», Пермь)» подробно проинформировали собравшихся о том, каким универсаль-

ным средством спасения соцгородов может послужить наделение таких территорий стату-

сом «исторической достопримечательности». Этот статус позволяет сохранять архитек-


турный облик, периметральную застройку микрорайона, но, в то же время, не накладывает

таких жестких ограничений, какие связаны со статусом «памятник культуры». В данном

случае были разработаны детальные градостроительные регламенты, позволяющие в бу-

дущем осуществлять правовое регулирование градостроительной и хозяйственной дея-

тельности на территории достопримечательного места. Регламенты и режимы составлены

таким образом, чтобы обеспечить их безущербную трансляцию в правила землепользова-

ния и застройки города, правила размещения наружной рекламы, правила благоустройства

и схему размещения нестационарных торговых объектов.

О. В. Лысенко (Пермский государственный гуманитарно-педагогический универси-

тет) в своем выступлении «Где центр Краснокамска, или Как использовать соцгород в со-

временной городской жизни» предложил в качестве еще одного рецепта по реанимации

деградирующих городских пространств оперировать символическим ресурсом городского

центра и предложил чуть ли не план действий в этом направлении.

Особо стоит отметить то, что инициатива научного форума исходила не из акаде-

мической среды, а от городских активистов (библиотекарей, музейщиков, краеведов), вы-

игравших конкурс социально-культурных проектов «Пермский край — территория куль-

туры». Сам этот конкурс заслуживает отдельного внимания и популяризации как эффек-

тивная технология проектного решения проблем развития городской среды. Прошедшая

конференция — аргумент в поддержку таких форматов.

Сборник материалов конференции будет опубликован в 2014 г.

Г. А. Янковская

Четвертый всероссийский научный семинар «Советский художник в ситуации смены

идеологии» (Екатеринбург, 15 февраля 2014 года)

15 февраля 2014 года в Уральском Федеральном университете (г. Екатеринбург) в

рамках междисциплинарного проекта «Советский мир: конформизм и конформисты» со-

стоялся четвертый всероссийский научный семинар «Советский художник в ситуации

смены идеологии». Инициаторами проекта, начавшегося в 2012 году, постоянными орга-

низаторами и участниками являются доктор философских наук, профессор Института со-

циально-политических наук УрФУ Татьяна Анатольевна Круглова и доктор филологиче-


ских наук, профессор Института гуманитарных наук и искусств Мария Аркадьевна Литов-

ская.

Междисциплинарный проект «Советский мир: конформизм и конформисты» ста-

вит цель исследовать художественные стратегии, практики поведения, идеологические

проекты власти и интеллектуальных элит в СССР под углом зрения их адапта-

ции/интеграции. Проблемное поле, заданное на первом семинаре, расширяется: на этот раз

основное внимание будет уделено проблеме генезиса феномена конформизма в период

сталинской и хрущевской модернизаций. На обсуждение были вынесены вопросы: какие

правила действуют в пространстве советской культуры? Как художники с разными эстети-

ческими установками приспосабливаются к новым канонам? Что происходит с участника-

ми художественного процесса: перековка? перестройка? мимикрия? интеграция?

Были заслушаны доклады, посвященные анализу кэйсов – случаев советских ху-

дожников, вынужденных адаптировать собственную художественную программу к новым

правилам и требованиям в ситуациях резкой смены эстетико-идеологической парадигмы:

«культурной революции» 1917 – 1925 гг., сталинской модернизации 1930- 1940-х г.г.,

хрущевской «оттепели» середины 1950 – середины 1960-х г.г.

В докладе Юлии Владимировны Клочковой (Екатеринбургский театральный инсти-

тут) «Деятельность Главрепеткома глазами рядовой сотрудницы Софьи Семеновны Чеки-

ной (по материалам неопубликованных мемуаров)» были проанализированы воспомина-

ния активистки Главреперткома, включавшие в себя события с 1919 года по 1948 год. Ю.

В. Клочкова показала, что текст мемуаров — типичный образец риторики чиновника, ко-

торый пишет о своей жизни, полностью включая ее в нарратив Большой истории, как он

был официально закреплен к 1948 году. Выбранный объект анализа чрезвычайно интере-

сен потому, что люди, являющиеся исполнителями контролирующих, регламентирующих,

а часто, по факту, и карательных, функций, крайне редко оставляют «человеческие доку-

менты». Ценность материала, с которым работает Ю. В. Клочкова, в том, что позволяет

прояснить мотивы тех, кто участвовал в художественном процессе как бы с «враждебной»

по отношению к художнику, стороны. С. С. Чекина — репрезентативный случай того, как

долго, на протяжении целой трудовой жизни, можно было сохранить свою жизнь и не по-

терять карьеру в условиях повышенной социальной опасности и политической непредска-

зуемости.

Анализ дискурса автора мемуаров выявил полное отсутствие рефлексии по поводу

оснований собственной деятельности как редактора, отсутствие сомнений в праве давать

оценки художественным произведениям, полное совпадение со всеми официальными кам-


паниями в области художественной политики. Чекина воспроизводит все основные фор-

мулировки, лежащие в основе запретов на те или иные художественные решения. Повест-

вование не дает оснований считать, что ее позиция была раздвоена на частную и офици-

альную, в то же время в нем присутствуют следы желания «очеловечить» и смягчить ли-

нию поведения власти по отношению к художнику. Она воспроизводит типичную уста-

новку на трактовку художника как «неразумного ребенка», «который часто теряет чувство

самокритики». Власти, в лице таких ее руководящих органов, как Главрепертком, по

убеждению Чекиной, становятся «помощниками» художника. Клочкова также выявила ин-

тересную особенность текста Чекиной, обратив внимание не только на то, о чем сообщает-

ся охотно, но и на то, о чем умалчивается. Прежде всего, это касается личной жизни, об-

стоятельств, связанных с мужем и его опасной социальной позицией. Сама Софья Чекина

— выходец не из пролетарской среды, но ее путь в сферу, связанную с политическим кон-

тролем, не случаен, а вытекает напрямую из ее народническо-просветительского дорево-

люционного габитуса. Случай Чекиной интересен не только тем, что демонстрирует путь

довольно гладкого и беспроблемного врастания в новую социальную систему, а также

способность индивида удержаться на своем месте, несмотря на колебания политического

курса, но и тем, что являет вариант полного согласия и лояльности. На этой стадии иссле-

дования не удалось обнаружить следов приспособления или ломки прежней идентичности,

приемов переформатирования практик прошлого к новым правилам. В то же время остает-

ся нерешенной некая загадка: Чекина, искренне ощущая необходимость дела, которому

служит, постоянно прибегает к оправдательной риторике и интонации, и это, несомненно,

нуждается в дальнейшем анализе.

Доклад Людмилы Алексеевны Кривцовой (Ивановский госуниверситет) «Феномен

искусства палехской лаковой миниатюры 1920-30-х гг.: от "непокорной Артели" до "чуда,

рожденного революцией"» был посвящен ситуации, как выразилась автор, «рокового вы-

бора», последствия которого сказались в современных условиях пагубным образом. В цен-

тре внимания докладчика оказалось художественное сообщество, имеющее серьезный

символический капитал до революции, и сделавшее ряд практических и стратегических

шагов по перестройке своего «багажа» в новых экономических и идеологических услови-

ях. Случай палешан замечателен тем, что ставит вопросы, на которые даже по прошествии

большого отрезка исторического времени нет однозначных ответов. Первое обстоятель-

ство, которое необходимо прояснить: в течение первого послереволюционного десятиле-

тия сообщество «Палех» находилось под угрозой полного исчезновения в силу того, что

основа их мастерства — иконопись — осталась без всякой надежды на заказчика. Переход


на декоративно-прикладной характер деятельности, потребовавший пересмотра не только

содержательной части творчества (религиозной иконографии), но и изобретения новых ху-

дожественных приемов, создал амбивалентную с точки зрения художественного результа-

та ситуацию. Огромный пласт художественного наследия остался невостребованным в

контексте атеистической идеологии, мастерство приспосабливалось к задачам агитации и

пропаганды новых ценностей. Несомненно, этот процесс совпадает с общей тенденцией

сужения разнообразия поля искусства и упрощения его эстетической логики, о чем,

например, писала по отношению к литературе М. Чудакова.

С другой стороны, как показывает Кривцова, палешанам удалось создать инноваци-

онный продукт, обладающий уникальными художественными качествами, успешно кон-

курирующий на мировом арт-рынке. Задача — получить социальный заказ — была выпол-

нена с помощью серьезного интеллектуального поиска, с помощью академического искус-

ствоведения в лице А. Бакушинского. Эта задача была решена быстро и на очень высоком

уровне, что было сразу оценено на Всемирных выставках в Венеции и Париже. Рычагом

этого переворота, приведшего к огромному успеху и социальному благополучию, была

внешняя экономическая политика советского государства. Искусство Палеха, поставляе-

мое на экспорт, продаваемое на валюту, становится витриной СССР, демонстрируя всему

миру оригинальность художественных идей молодой страны и ее связь с дореволюцион-

ной историей культуры России.

В докладе Кривцовой проанализирован большой материал, касающийся проблем

самоидентификации мастеров Палеха и в социальном, и в эстетико-идеологическом отно-

шении; влияния смены экономического курса (переориентация с внешнего на внутренний

рынок сбыта) на качество продукции; возможности расширения границ между условным

миром Палеха и реалистической эстетикой. Одна из самых интересных и перспективных

проблем, поставленных в докладе: соотношение самоидентификации палешан как худож-

ников «серебряного века», как версии русского авангарда, и официально присвоенной

идентификации как «народных художников», генетически восходящих к фольклору и по-

лупрофессиональным промыслам. Проблемной зоной для исследования остается сфера се-

редины, где встречаются активные поиски самих художников по выходу из кризиса, по

спасению основ мастерства, и не менее активные стремления власти использовать симво-

лический ресурс искусства в своих прагматических целях. Также перспективной для ис-

следования стратегий приспособления является тема соотношения экономического и

идеологического давления, так как еще предстоит разобраться в том, какие требования до-


минировали при диктовке сюжетов произведений Палеха для внутреннего и внешнего

рынка.

Объектом анализа следующего участника Александра Александровича Медведева

(Тюменский госуниверситет), доклад «Французские писатели (А. Франс, Р. Роллан, А.

Жид) и советская власть в тайной рефлексии М. Пришвина 1920-1930-х гг. (к проблеме

конформизма) стал дневник одного из тех писателей, чья репутация и в советское, и в

постсоветское время оказалась одной из самых устойчивых и положительных. Случай

Пришвина — пример стратегии спасения через осуществление двойной жизни в письме: в

дневнике писал то, что нельзя было писать в литературных текстах для публикации. Пока-

зательно то, что выбор такого творческого поведения был совершенно сознательным и по-

следовательным на протяжении большого исторического отрезка времени. Медведев ин-

терпретирует дневниковый дискурс Пришвина как абсолютно свободный, автор «пишет

без оглядки», о его полном слиянии с тем о чем он пишет, свидетельствует безразличие к

стилю, отсутствие заботы о его оригинальности. Пространство дневника Медведев тракту-

ет как абсолютно частное, выстраиваемое автором как альтернативу публичному, государ-

ственному пространству. Авторская позиция Пришвина характеризуется сознательной вы-

строенностью и определенностью, его мировоззренческий выбор предстает в дневнике

четко и бескомпромиссно. Для развития темы конформизма/приспособления важно отме-

тить, что в дневнике Пришвина нет примет эволюции его позиции, следов сомнений и ко-

лебаний, примирений или оправданий. Если сравнивать его дневник с дневниками К. Чу-

ковского (им был посвящен доклад И. Л. Савкиной на третьем семинаре проекта), мы не

находим в них проникновения официальной риторики, увеличения числа советизмов,

трансформации изначальной позиции по отношению к власти.

В центре анализа Медведева отношение М. Пришвина к высказываниям и публи-

кациям французских писателей, посетивших СССР. Он настроен по отношению к их ло-

яльной просоветской позиции крайне негативно, при этом в обвинительной риторике ис-

пользуются те же обороты, что и в официальной прессе. Лояльность свободных и незави-

симых от Советской власти западных интеллектуалов вызывает у Пришвина, выбравшего

вариант двойного существования в литературе, сильное возмущение и отторжение. Это

позволяет увидеть его стратегию более глубоко, а в перспективе выявить бессознательные

следы французского «зеркала» собственной несвободы.

В обсуждении доклада другие участники обратили внимание на молчание Пришви-

на как вариант спасительного противостояния, на то, что вместо публичного слова он ис-


пользовал визуальные свидетельства варварских дел власти: личные фотографии сноса

Храма Христа Спасителя.

В центре доклада Марии Аркадьевны Литовской (Уральский федеральный универ-

ситет) «Неправоверный» историк П. П. Бажов и советский конформизм» — юбиляр, самый

известный уральский писатель. Случай Бажова в данном ракурсе — случай стремительно-

го официального успеха писателя, устойчивой карьеры, благополучия, достигнутые в

весьма преклонном возрасте. Литовская ставит ряд вопросов, проблематизирующих впе-

чатление полного соответствия творчества П. П. Бажова официальной позиции в отноше-

нии трактовки истории. Описывая его журналистский путь до создания сказов, сделавших

его знаменитым, она подчеркивает, что Бажов, написавший множество очерков и историй,

постоянно подчеркивал их документальную, не вымышленную основу. По ее мнению, Ба-

жов таким образом дистанцировался от необходимости высказывать свое отношение к со-

бытиям, предпочитал жанры, воссоздающие события и факты, а не их единственные оцен-

ки. В собственном же литературном творчестве он применяет совершенно противополож-

ную стратегию, предлагая свой вариант истории региона, опирающийся не на «историче-

ский материал» (так как «история» уже официально написана и все акценты и оценки в нее

впечатаны), а на коллективную память. Для этого он использовал сказ (литературная фор-

ма «чужого слова»), который в конце 1930-х годов уже оказался на обочине литературного

процесса, так как везде торжествовало авторитарное слово. Автобиографическая проза —

тоже была недостаточно авторитетна, слишком субъективна. А специфическая субъектив-

ность сказа — это «история», в которой что-то было объективно, и то, что субъективно

помнится. Плавающая, нестрогая идентичность автора — Бажов называл себя то краеве-

дом, то фольклористом, — помогла ему легитимизировать тексты памяти. Таким образом,

из доклада М. А. Литовской можно сделать вывод, что, не занимая протестную позицию,

не опрокидывая сложившуюся систему, не нарушая ее правил, Бажов создал альтернатив-

ную историю региона, обеспечившую ему долгую творческую жизнь уже за пределами

жизни советского общества.

Доклад Татьяны Анатольевны Кругловой (Уральский федеральный университет)

«Конформизм "шестидесятников" на эстетической дистанции (сериал "Оттепель")» касал-

ся следующего за сталинизмом периода советской культуры, поставившего перед худож-

никами новые выборы. Т. А. Круглова построила свое сообщение на основе анализа обще-

ственного обсуждения сериала «Оттепель». Ее заинтересовало, почему сериал В. Тодоров-

ского, режиссера, скорее известного своим умением быть медиатором между самыми раз-

ными группами, не совпадающими по возрасту, социальному положению, культурному


уровню, вызвал такую «гражданскую войну» в Интернете? Чем вызвана поляризация оце-

нок? Почему поступки персонажей трактуются совершенно противоположным образом?

На ее взгляд, это свидетельствует о том, что сериал попал в болевую точку современности:

зрители, осуждая или оправдывая главного героя, оператора Хрусталева, получают зерка-

ло, в котором образы, удаленные на исторически и эстетически безопасную дистанцию,

слишком очевидно напоминают о сегодняшнем дне. Круглова выявляет основную фабулу

сериала, позволяющую связать все сюжетные нити и огромное количество персонажей. На

ее взгляд, в сериале развернуто представлена энциклопедия тактик и стратегий конфор-

мизма шестидесятников: каждый из персонажей проходит через свой выбор, компромисс,

предательство, измену себе, любимому человеку, творчеству. Обсуждается цена и граница

сделки, содержание обмена между художником и теми силами, от которых он зависит.

Обозначен абсолютный критерий, разделяющий норму и ее нарушение: участие в Великой

Отечественной войне. Поставлен на повестку дня вопрос о мере ответственности художе-

ственной интеллигенции и ее праве на конформизм ради творчества. В оптике режиссера, в

этой системе невозможно выявить выигравших или проигравших, бунтарей и конформи-

стов. Взгляд на конформизм как на неизбежно отрицательное, неприятное, но нормальное

явление, отличает, на взгляд докладчика, позицию режиссера. Именно эта позиция и стала

инструментом диагноза современного состояния общества как тотально конформистского.

На обсуждении доклада было высказано мнение, что основное отличие нас от шестидесят-

ников в том, что абсолютный критерий, который был у тех «плохих/хороших» людей, се-

годня утрачен.

Т. А. Круглова


АННОТАЦИИ

Щукин В. Г. Мифопоэтика города и века (четыре песни о Москве)

Ключевые слова: сравнительный анализ, песни о Москве, Москва, ментальные и

художественные стили

Статья посвящена сравнительному анализу четырех песен о Москве, написанных в

разные эпохи советского периода. Это «Песня старого извозчика» (1935), «Песня о

Москве» из кинофильма «Свинарка и пастух» (1941), «Я шагаю по Москве» (1964) и «Алек-

сандра» из кинофильма «Москва слезам не верит» (1979).

Анализ позволяет выявить существенные черты ментального и художественного

стиля четырех разных эпох, которые отразились в текстах этих песен. За каждой из них

стоит иная модель мира, заданная той или иной эмоциональной и идеологической направ-

ленностью миросозерцания.

Первая модель (начало тридцатых годов) определяется как компромиссно-

конформистская: в ней просматривается попытка примирить патриархальные житей-

ские привычки времен нэпа со стремлением к комфорту, научно-техническому и социаль-

ному прогрессу.

Вторую модель, возникшую в предвоенные годы, можно назвать псевдосакральной

и в высшей степени утопической. Она наиболее адекватным образом выражает сущ-

ность socialist dream.

В годы хрущевской оттепели появляется третья модель, сочетавшая модный в то

время неореализм с утопическим идеализмом, выраженным в сравнительно легкой форме.

И, наконец, четвертая модель мира, в которой отразилась ментальность семиде-

сятых годов и которая логически завершает советский период: это модель органическая,

с легкой примесью историософского фатализма; она апеллировала к «вечным», объектив-

ным законам природы и традиционным ценностям.


Лейбович О. Л., Шушкова Н. В. «Индивид глазеющий» в пространстве постсо-

ветского города

Ключевые слова: Урбанистическая традиция, город, индивид, постсоветское об-

щество, новое средневековье, индустрия досуга, визуальные образы

В статье в форме диалога между социологом и культурологом обсуждается тема

человека в большом современном российском городе. Подвергается реконструкции социо-

логическая традиция, поставившая проблему индивида в урбанизированном простран-

стве. Современный российский город рассматривается как конфликтное поле между со-

ветской предметной средой и новыми буржуазными по своей природе отношениями

между людьми. Ставится вопрос о социальной природе горожанина. Является ли он осо-

бым антропологическим типом, или речь идет о дополнительных культурных характери-

стиках для предпринимателя, фабричного рабочего, офис-менеджера? Авторы обнару-

живают в горожанине типологические черты, проявляющиеся в разных эпохах. Совре-

менный горожанин рассматривается, прежде всего, как индивид потребляющий, прожи-

вающий в пространстве мифа.

Быкова С. И. Визуальные свидетельства советского прошлого: особенности

практик коммеморации в современном индустриальном городе

Ключевые слова: сталинизм, политические репрессии, визуальные свидетельства.

В статье рассматривается проблема исчезающего и возвращающегося прошлого

на примере трагических событий 1930-х гг. Не только имена, но и лица людей, постра-

давших от несправедливых обвинений и жестоких приговоров, долгое время скрываемые

властью, были открыты только в 1990-е годы.

В Екатеринбурге помимо мемориального комплекса жертвам политических ре-

прессий на 12 километре Московского тракта открыт Государственный архив админи-

стративных органов Свердловской области, сотрудники которого проводят выставки,

позволяющие всем желающим увидеть судебно-следственные дела 1930-х гг.

В экспозициях обязательно бывают представлены визуальные документы, свиде-

тельствующие об абсурдности обвинений (например, портреты Сталина и других совет-

ских руководителей, в которые нечаянно из рогатки выстрелили школьники, но осудили за

это их учителей).


Шапиро А. С. Преодолевая советское наследие: «места памяти» евреев в го-

родском пространстве Украины (на примере исторических музеев и мемориалов па-

мяти жертвам Холокоста)

Ключевые слова: музей, коммеморация, увековечивание, места памяти, мемориалы, ис-

торическая память, пространство города, советское наследие.

В статье рассматривается современная мемориальная политика памяти украин-

ского общества, которая не признает возможным включить в национальный историче-

ский нарратив события, связанные с одним из наиболее многочисленных этнических наци-

ональных меньшинств Украины. Здесь знаками советскости в постсоветском простран-

стве оказываются отсутствующие места памяти в пространстве городской среды, свя-

занные с еврейским народом, признанным маргинальным для общенационального проекта.

Так при анализе современной музеификации и меморализации памяти жертв Холо-

коста, автором были выявлены до сих не преодоленные советские идеологические клише, в

которых евреи оказываются «чужими» по отношению к украинской истории, а построе-

ние национальной идентичности формируется через зацикливание на образе титульной

социальной общности.

Васильев И. Е. От авангарда к классике: кризис левого искусства и проблема

творческой эволюции советских поэтов

Ключевые слова: авангард, революция, реализм, классика, традиции, советская

поэзия.

Статья посвящена изучению проблем развития авангарда в меняющихся условиях

советской реальности с учетом социальных и биографических факторов транс-формации

и движения искусства к классической парадигме художественности.


Воробьева М. В. Образы конформистов в текстах культуры советского обще-

ства 1960-1980-х гг.

Ключевые слова: конформизм, конформисты, диссиденты, культура советско-го

общества, советская культура, «самиздат», советское кино, официальное советское ис-

кусство, неофициальное советское искусство.

Статья посвящена изучению образов конформистов в текстах культуры совет-

ского общества 1960-1980-х гг. (в произведениях кинематографа и литературы «сам-

издата»), анализу причин специфики восприятия, оценки и подачи образов конформистов.


SUMMARIES

V. G Shjukin. Mythopoesis of the city and the century (four songs about Moscow)

The article is devoted to the comparative analysis of the four songs about Moscow, writ-

ten in different epochs of the Soviet period of history. These are “The song of the old horse carri-

er” (1935), “The song about Moscow” from the film “The pig-tender and the shepherd” (1941),

“I walk around Moscow” (1964), and “Alexandra” from the film “Moscow does not believe in

tears” (1979). The analysis allowed the author to reveal the significant features of the mental

and the artistic style of the four different epochs, which had reflected in those songs. Each of

them marks a unique model of the world, specified by a certain emotional and ideological orien-

tation of the world-view. The first model (the early 1930s) is defined as a compromise-

conformist: it attempts to conciliate the everyday patriarchal habits of the NEP-period with the

desire for comfort, scientific and technological, and social advance. The second model, appeared

in the pre-war years, can be called pseudo-sacral and to the highest degree utopian. It most ade-

quately expresses the essence of the “socialist dream”. In the years of the Khrushchev thaw the

third model emerged, combining the fashionable in those times neorealism with the utopian ide-

alism, expressed in the relatively soft form. And, finally, the forth model of the world, in which

the 1970s’ mentality has reflected, and which logically completes the Soviet period of history, -

the organic model, with a slight touch of historic fatalism. It appealed to the “eternal”, objective

laws of nature and traditional values.

O. L. Lejbovich, N. V. Shushkova “The individual staring” in the space of the Post-

Soviet city

In the form of a dialogue between a sociologist and a culture expert the issue of a man in

a large modern Russian city is being discussed in the article. The sociological tradition which

has raised the problem of the individual in the urbanized space is being reconstructed. The mod-

ern Russian city is considered as a conflict field between the Soviet object area, and the new hu-

man relations bourgeois by their nature. The question of a social nature of a city dweller is being

raised: whether he is a special anthropological type, or it is only about some extra cultural fea-

tures of a businessman, fabric worker, office manager? The authors find in the city dweller the

typological features emerging in the different epochs. The modern city dweller is considered first

of all as the individual consuming, living in the space of the myth.


A. S. Shapiro Overcoming the Soviet legacy: Historical museums and memorials of

the victims of the Holocaust as "the site of memory" of Jewish settlement in the urban space

of Ukraine.

The article considers the modern politics of memory of the Ukrainian society, which does

not include in the national historical narrative the events connected with one of the most numer-

ous ethnic national minorities of Ukraine. Here the symbols of Sovietness (“Sovetskost”) in the

post-Soviet space are the lacking sites of memory in the city space, connected with the Jewish

people who have been recognized marginal for the national project. Thus while analyzing the

modern museumization and memoralization of the Holocaust victims the author revealed not yet

overwhelmed Soviet ideological clichés in which the Jews are pictured as “the others” to Ukrain-

ian history, and the national identity construction is based on the image of the titular social

community.

I. E. Vasiliev From avant-garde to classics: the crisis of leftist art and the problem of

the Soviet poets’ creative evolution.

The article is devoted to the problem of avant-garde’s development in the changing condi-

tions of the Soviet reality, with a glance at social and biographical factors of transformation and

movement of art toward the classical art paradigm.

M.V. Vorobyova Images of the conformists in the texts of culture of the Soviet socie-

ty in 1960-1980.

The article is devoted to the images of conformists in the Soviet official and unofficial art.

Author analyses the images of conformists in Soviet movies and samizdat. An attempt to under-

stand and explain the peculiarities of perception, representation and social attitude towards the

conformism and conformists was made. The attitude to the conformists and their perception was

negative both in official and unofficial Soviet art and different strata of the Soviet society (dissi-

dents and loyalists). Special ideology of the Soviet government was the basis of the negative atti-

tude to the conformism and conformists made up by the official Soviet media.


S. I. Bikova Visual evidences of soviet past: special aspects of commemoration prac-

tices in modern industrial city

The article covers the problem of disappearing and returning past on the example of trag-

ic events of 1930s. Not only the names, but also the faces of people that had suffered from the un-

just accusations and cruel sentences, being concealed for a long time by the regime, were opened

only in the 1990s. Besides the memorial complex to the victims of political repressions placed the

12th kilometer of Moscow highway in Ekaterinburg, we have the State Archive of the Sverdlovsk

region. The employees of the State Archive hold exhibitions allowing seeing the judicial and in-

vestigatory records carried out in 1930s. These visual documents give evidences of the absurd

accusations (e. g., the record of teachers convicted for the damage of the portraits of Stalin and

other Soviet leaders that were shot in unintentionally by pupils).


СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ

Быкова Светлана Ивановна (Екатеринбург, Россия) — кандидат исторических

наук, доцент кафедры евразийских исследований Департамента международных отноше-

ний Института социальных и политических наук Уральского федерального университета

имени первого Президента России Б. Н. Ельцина. E-mail: [email protected]

Васильев Игорь Евгеньевич (Екатеринбург, Россия) — доктор филологических

наук, профессор Уральского федерального университета имени первого Президента Рос-

сии Б. Н. Ельцина. E-mail: [email protected]

Воробьева Мария Владимировна (Екатеринбург, Россия) — кандидат культуро-

логии, доцент кафедры визуальных коммуникаций Екатеринбургской академии современ-

ного искусства. E-mail: [email protected]

Довина Марина Сергеевна (Нежин, Украина) — аспирантка I года обучения ка-

федры украинской литературы филологического факультета Нежинского государственно-

го университета имени Николая Гоголя. E-mail: [email protected]

Круглова Татьяна Анатольевна (Екатеринбург, Россия) — доктор философских

наук, профессор кафедры этики, эстетики, истории и теории культуры Уральского Феде-

рального университета имени первого Президента России Б. Н. Ельцина. E-mail:

[email protected]

Левинтов Александр Евгеньевич (Москва, Россия) — кандидат географических

наук, независимый исследователь. E-mail: [email protected]

Лейбович Олег Леонидович (Пермь, Россия) — доктор исторических наук, про-

фессор кафедры культурологии Пермской государственной академии искусства и культу-

ры. E-mail: [email protected]

Тимофеев Михаил Юрьевич (Иваново, Россия) — доктор философских наук,

профессор кафедры философии Ивановского государственного университета, главный ре-

дактор журнала «Лабиринт». E-mail: [email protected]


Шапиро Анна Сергеевна (Одесса, Украина) — аспирантка ІІІ года обучения ка-

федры естественных факультетов философского факультета Одесского национального

университета им. И. И. Мечникова. E-mail: [email protected],

[email protected]

Шушкова Наталья Викторовна (Ист Лансинг, США) — кандидат социологиче-

ских наук, независимый исследователь. E-mail: [email protected]

Щукин Василий Георгиевич (Краков, Польша) — доктор филологических наук,

профессор Ягеллонского университета. E-mail: [email protected]

Янковская Галина Александровна (Пермь, Россия) — доктор исторических наук,

профессор кафедры новейшей истории России историко-политологического факультета

Пермского государственного национального исследовательского университета. E-mail:

[email protected]

Лабиринт №6

Documents