Дмитрий АРТИС, Москва (Россия)

ТРИ СОНЕТА

* * * Берёг себя, любил себя, жалел. Хотел бы жить, да не желал вертеться, вытравливать фруктовое желе из головы, из памяти, из детства. При пионерском галстуке, потом при галстуке в полосочку — запчастью существовал, прикрученный винтом к простому обывательскому счастью. И в этом было то, что будет впредь... Проносится, как шторм десятибальный, моя нагая женщина по спальной и заставляет божеская плеть беречь себя, любить себя, жалеть и радоваться премии квартальной.

* * * В каком-нибудь избыточном раю, где днём и ночью зреет чечевица, зима наперекор календарю к началу майских праздников случится, появится отчаянно, легко, внезапно, как желание проснуться, сгущённое польётся молоко из облака похожего на блюдце, изогнутого облака, — и тут, — пяти-, шести-, семиконечный атом блеснёт своим божественным распадом и сызнова прокладывать маршрут заснеженные мальчики пойдут по самой главной площади парадом.

* * * Останься в одиночестве моём — в моей высотке с выходом во дворик, тот самый, где зацветший водоём богат форелью на Великий вторник. Влюблённому влюблённую в него. Сжимается кольцо меридиана и над Москва-рекой, и над Невой уже взошли туманы Иордана. Неприхотливой женщиной, одной единственной касавшейся престола, останься, как религия, основа, и в День благоволения — седьмой, когда асфальт покроется землёй, настанет Воскресение Христово.

Олег БАБИНОВ, Москва (Россия)

ОЧКАРИК ГОРОДСКОЙ

Московский снег Московский снег, давимый джипом, настырно липнущий к метле ферганца, тлеющего гриппом, утопленного в янтаре иллюминации вечерней, зажжённой над тверской-ямской, чтоб между лавкой и харчевней след родовых своих кочевий нашёл очкарик городской, иди, засыпь дорогу к яру и с яра съезд к сырой земле! ............................................. Крути, ямщик, верти сансару напра-нале. Всех замело - коня, поводья, отчизну, веру и царя. Так сладко замерзать сегодня -

особенно, почём зазря. Вороны в утреннем навете накличут голод и чуму. А ты один, один на свете, несопричастный ничему.

Фарфоровой пастушке Прелестна золотая завитушка над ласковым, щекастеньким лицом, но век отмерен, бедная пастушка, случайностью, служанкой, сорванцом. Ни острый ум, ни лёгкие манеры не защитят нас, Моцарт и Вольтер! Наврут простолюдинам про эклеры зачинщики заведомых химер. Предатели войну объявят тронам. Прощай, пастушка! С поскрипом ботфорт начнётся новый век - Наполеоном (...но тот в быту прославится как торт).

Рядовой Рахманинов Не жалей ни меня, ни прочих нас - мы родом из века каменного, но, Господи, слава Тебе, что спас рядового Рахманинова! Мы пошьём войну на любой заказ - хоть тотальную, хоть приталенную, хоть со стразами, хоть без всяких страз, необъявленную, отравленную. Санитар, санитар, не тяни, бросай - не того потащил ты раненого. Не спасай меня, но во мне спасай рядового Рахманинова.

Ирина РЕМИЗОВА, Кишинев (Молдова)

БОРМОТАЛКИ

Огонь!

не отводите взгляд куда-то в высоту – я маленький солдат, забытый на посту у бывшего жилья, заросшего травой... не оловянный я, не сказочный – живой. гляжу, чеканя шаг единственной ноги, как в кукольных домах пылают очаги – и корчится в огне картонная стена, и снова бьёт во мне крылом моя война, и раздирает вой раскрашенные сны... ... я пёс сторожевой уехавшей страны, уже который год живущий в пустоте – забытый у ворот в отъездной суете. оставили закут – кто хочет, забирай – и люди хлеб пекут,

и вырубают рай, и насаждают бут взамен усталых лоз – как могут, так живут, и им не нужен пёс, что стережет во сне дорожные узлы... ... я – слово в тишине развеянной золы...

Триединое баили – нигде, а случилось – тут: по лихой воде три челна плывут – выйдя по шуге из болотины, вьются по реке по Смородине. первый – бел белым, струнный и прямой лебединый дым над прогорклой тьмой. всходит по холму облачная рожь – на его корму ступишь да уснёшь. следом другий чёлн, чёрен да рогат – по ухабам волн расстилает плат, а на плате том растопыренном шиты золотом птицы сирины. а в третем челне дикий царь сидит, сам-один, зане волкотой смердит – из страны чумной едет с краденой молодой женой семибатенной. от темницы ключ – у грача в зобу. камень бел-горюч на высоком лбу. разрыдается – по-над башнями загораются звезды страшные. первый чёлн летит – улыбается. другий чёлн свистит – насмехается.

третий чёлн когтит – сердце мается, стылой кровию обливается. к первому челну побегу бегом, на другой взгляну – повяжусь платком, а третей придёт – к заряному дну припаду ничком.

Я здесь мартовские потёмки – не перейдёшь. где-то у неба тонкий синичий нож режет наполовину краюху дня... если Ты ищешь глину – возьми меня, и в грозовой каплице среди степи всё, что устало биться, перелепи, выноси в подсердечье детей иных – птичьих и человечьих и зверяных. вырастут понемножку – не чуя лет, будешь в узорных плошках баюкать свет, на белоснежной ткани растить шитьё... не береги дыханье – возьми моё. не доходя до края едва-едва, по тишине петляют следы-слова, ветреные, синичьи – наперебой... дай мне в любом обличье побыть Тобой.

ШЕСТОЕ НЕБО

Про подойник чертыхаясь, бранясь и гикая: «за щипец хватай, остолопина!» - мужики животину дикую, волокли — волчка - по сугробинам. дотащили почти до проруби - исхитрился утечь, удавленник... затаился в плетёном коробе у избы с голубыми ставнями. на ночлег уйдя с благочинными пожилыми рябыми клушами, задремал волчок под овчинами, да одним ушком зиму слушает: сытный пар стоит над харчевнями, злые псы ворчат за заборами, а душа моя — баба древняя, космы белые, ноги хворые. сирин ей поёт многолетие: подбоченится — скособочится. и чем дольше живётся в свете ей, тем сильнее жить дальше хочется. звон подойника — тихий колокол, в черноте ночной - звёзды кочнями. "волокли волчка, дурни, волоком, а душичка-то, знать, молочная. поживи, волчок, во моём дому, во моём дому - белом терему, а когда придет время в лес уйти, млечной кипенью затворю пути" Шестое небо до закатной полосы не добраться на трамвае: бьют песочные часы - на осколки добивают. за ночь острого песка наметает по колено, средизимние века окружают постепенно: сыплют из холщовых сит металлическое пламя. время мёрзлое скользит под стальными башмаками. посыпают гололёд - солнце дёргают за вымя... свет песчинками течет, не простыми — золотыми. сверху окрик: шире шаг! путь извилистый, червивый... ветер войлочный в ушах повторяет: чьи вы? чьи вы?

там, где над стеклянным льдом брызжет радужное пламя - мы построим первый дом, а дошедшие — за нами, и за линией шестой, возле ангельских сторожек, встанет город золотой из намытых небом крошек, и, под вспыхнувший миндаль, изотрётся наконец-то на подошвах наших сталь, зашнурованная в детстве. ... от пропавшего ключа след на лаковой пластинке. ветер с твоего плеча сдует первую песчинку, и с Летейского мостка усмехнётся портомоя, провожая мотылька в небо синее седьмое. Застань меня Так начинают время – наугад. Туман стоит, как яблоневый сад, затылком подпирая потолок, на горле неба – лунный узелок, ворчание грача над головой... Пожалуйста, застань меня живой. Условных наклонений вышел срок – отчаливает в море катерок, и выкликают с тинистого дна пока ещё не наши имена. Издалека расслышится едва, какие мотыльковые слова летят на свет из нежности, пока в гортани нет воздушного платка... Законы не меняют – аз воздам. Расселят по раздельным городам в пространстве без дорог и без концов – под крылышки любимых мертвецов, и мир наступит, именно такой, как и мечталось: воля и покой. Не сводится баланс, провис итог... От жизни остаётся лоскуток, но по сусекам есть ещё мука для пряничной избы и колобка – полжмени ржи, полжмени ячменя... Пока я на крыльце, застань меня.

Анна МАРКИНА, Климовск (Россия)

НА ЮГО-ВОСТОК ЧЕРЕЗ БОРЩЕВИКИ

* * * И вдруг у плиты непривычно расплачешься – слезный прибой – над незагоревшейся спичкой, имея в виду – над собой, над чем-то неисповедимым. Отправишься сделать глоток фабричного едкого дыма, забившего юго-восток. Нырнешь под навес ресторана, где приторной музыки пунш тапер проливает на раны за столики загнанных душ, и дождь наступает на стекла под парусом алых портьер с решительностью Фемистокла, ведущего двести триер. Обмеришь крылечко по-свойски, пока, оставляя следы, повсюду бесчинствует войско, весеннее войско воды. Вернешься, потянешь усталость в кровать на окраине, где визгливо играют составы на нервах глухой ржд. И свет уже ходит по краю намокнувших крыш. И видней что лучшее не за горами, но тонкая спичка сгорает, и ты догораешь за ней. * * * Все высохло. Прозрачная роса. Казалось бы. Но желтый гул акаций... оглянешься и хочется остаться, вцепиться, удержаться, записать, чтоб не было так муторно, так страшно. Там мама только вышла в день вчерашний за булочками или чабрецом.

Варенье опрокинув на коленки, я уплетаю солнечные гренки, а мама рядом ссорится с отцом. Потом уходит. Ты насколько? На день? Не исчезай, не отпускай, не надо... Давай, чтоб вышел месяц, дилли-дон, черники алюминиевый бидон, нельзя ходить за дом и за ограду, там борщевик, не взрослая пока, хранить в коробке майского жука, старательно подписывать конверты, и в речку палочки бросать с моста, чтоб больше никогда не вырастать до метр семьдесят, до зрелости, до смерти. А зеркало таращится с трюмо в молчание, пронзенное лучами, глядишь и ничего не замечаешь, ни мамы, возвратившейся домой, ни как пылинки в воздухе качались. * * * масло без каши. может быть сказка. страшно ли мальчик? девочка здравствуй. детки совсем вы зеленые с виду – поле футбольное два инвалида. вот вам коробка с белым барашком. Петя ее преподносит Наташе. катит в рассвет по дорогам галимым чувство такое что не говоримо. будто бы облако вместо текстиля. будто салюты в тебя поместили. вскроем коробку. нету барашка. страшно ли мальчик? девочка страшно ль? девочка Петя. мальчик Наташа. смотрим в коробку – каша и лажа. вот и расхлебывайте как горазды, так получилось. девочка, здравствуй.

Анна ДЕНИСОВА, Санкт-Петербург (Россия)

ПОСМЕРТИЕ

Детство и ничего пока еще не знаю, лишь радуюсь, что мир, и май, и труд... но белое постиранное знамя вывешивает мама поутру и говорит с утробой, точно с сыном. спит бабушка, не покладая спиц - становится гребёнкой и косынкой - становится землёй и снова спит. а мы её никак не отпускали - всё ездили на поиски в санях, бродили перелесками, песками, высматривали в горле у меня... кто пригласил осиновые войны лупить по стёклам? а теперь смотри, как детство неживое, ножевое в земные проникает буквари. вот кто-то чёрный по ночам пугает, рядится то совой, то мертвецом с висящими передо мной ногами - и на двоих у нас одно лицо. там, где площадка яростно хохочет, в заборе дыры для отцовских глаз. и август - непреодолимый отчим, пока с работы мама не пришла. ура, приходит! полная дарами! окно открыла, занялась мытьём... от мамы остаётся только рама и в рамке - небо, и она на нём.

а бабушка связала всё на свете - равнины, горы, горьких сыновей и дочерей своих – и жизнь, и смерть их - в колодце, в море, в скошенной траве. а мы им имена навыдавали, мы говорили: Николай, Андрей, мы называли: Александра, Валя... мы горечь обозначили словами, переводили в непрямую речь. так долго эти камни нарекали, что пальцы пересохли и устали. кто доиграет в мяч? река ли? а может, лес, пока не постарел? пока выводит на листве тетрадной одну лишь маму, мир, весну и радость и отдыхает каменная Таня, по горло в серебре

Под вечер к нам война приходит в дом под вечер к нам война приходит в дом, а мы ее - да под чаёк с вареньем. там выстрел обрывает чьё-то время, а мы смеёмся за секунду до... нет, нас ничем, ничем не напугать, мы - разухабистая детвора, мы - рождённые, чтоб колесить дворами... на друга друг идёт, как на врага, взаправдашней игрушечной войной, в еловые убежища чудовищ прицельно метит...вспоминая дом, лишь когда он сам окликнет за спиной. а что они? седые феврали, всего две сказки - на двоих, по-братски, как завтрашние мёртвые везли сегодняшних на санках ленинградских. оставленные говорить вдвоем /а это означает, что молчали/, его дымок и ниточка её всё вьются, вместе. и несладок чай мой, и голос свой, пускай издалека, сплетаю с ними. и не засмеяться, над тем, как водосточная щека не знает ни огласки, ни румянца. так пресный хлеб, предчувствуя беду, нас приучает к малому. и присно так журавли напрасно руки ждут и доживают в небе афоризм свой

Ноябрь ...и слово это было тишина беззвучность возводимая в квадраты укромных комнат и ее прогнать не хочешь да и не имеешь прав ты перемолчать что здесь у нас ноябрь /привет вам из зеленого июня/ что в зеркале теперь совсем не я /да нет же я да просто устаю я/ не смеет рот я благодатность лгу я музыку произношу лукаво пока они затягивают жгут нездешними касаются руками и оживет ленивая постель ну что ж с недобрым утром с новым боем выращивать привычку к темноте неисцелимо человек альбомен впадает в детство светлая вода смеются в старомодных новых платьях цветами ничего не передать и ничего не следует желать им дорога длится силясь уберечь замедлив колесо деревни дремлют а перекрестки чьих-то ноябрей стоят вдоль трассы вкопанные в землю в толпе деревьев не сыскать родства для неба ты и вовсе безымянный но если долго верить и позвать кукушка тихо-тихо станет мамой ****** садится солнце юный сильный зверь выходит на последнюю охоту под новостройки вырубают сквер адамовых семян худые всходы в небесконечность страшно прорастут заколосятся дружными крестами но близость встречи поднесенную ко рту на хорошо обдуманном лету останови и впредь да не остави

Светлана СОЛДАТОВА, Москва (Россия)

ВЫДУМАННЫЕ ГОЛОСА

Вода что нас ждет победа ничья беда но поет вода пробивая течь то ли здравствуй милая навсегда то ли рад прощаться до новых встреч если пешка сбросит с доски ферзя что ты вспомнишь падая в тишине то ли нет любовь моя нам нельзя то ли слишком мало иди ко мне император спит не смыкая глаз уплывают звезды в густую тьму караул устал выполнять приказ выходи и стройся по одному красный свет сияние пустота пуля дура выстрелы в молоко нет сегодня в цель что ж всегда не так ты умрешь я тоже кому легко

Воздух воет небо гаснет солнце меркнут флаги где-то падает на край земного пекла самолетик из оберточной бумаги и горит и ничего и даже пепла первый первый взрывы стихли счетчик замер я не вижу ветер слева пламя справа не бросай меня сияй перед глазами ясный месяц белый свет каррарский мрамор между звездами ныряя словно пьяный понимаешь никакого в этом толку где-то падает солдатик оловянный и горит и только сердце только только

Земля и огонь - прямо? - наискосок. в дюны уходит смерть. с неба летит песок - чтобы смотреть не смел, ныне и навсегда чтоб ничего не ви... - ты ли придешь, звезда, солнце топить в крови? - долог небесный путь. - короток мертвый сон. - кто разорвет мне грудь? ты ли, земная соль? - ты ли, огонь и сталь, скажешь из темноты глухо "девица, встань"? ты? - угадай. - не ты. если ладонь рассечь, кровь потечет... - не та. - значит, не мир, но меч? ...ветер и пустота.

Галия ПОПОВА, Екатеринбург (Россия)

Я НЕ КУРЮ

* * * уснув со словом ласковым во рту, уйдёшь с ним в темноту и немоту, в пути себя ничем не выдавая, чтоб донести сохранным до отца в края, где ни начала, ни конца – у вечности дорога кольцевая... пока дойдёшь по путанному сну, и ввысь взлетишь, и вниз пойдёшь – ко дну, но выберешься к свету из колодца. и словно сотни жизней проживёшь и все отдашь за маленькую ложь, что он тебя услышит, отзовётся... но кто-то, впившись в мысли, затрясёт: проснись, твой сон – не сон, уже уход! но как тебе в нём хочется остаться! – ты в этот раз почти уже дошла, и даль была печальна и светла, и вновь ты не успела попрощаться...

* * * порой из строк, написанных пером, не вырубить не сказанного между... так тяжкий запах крепких папирос впитался в кровь, как в пальцы и одежду, когда «кури!» – кричал мне старший враг, ломая, выворачивая душу. «лечь-встать-курить-арбайтен-сволочь-раб!» я не курю, не плачу и не трушу. я не курю, и сколько мне там лет – в том страшном сне, шесть, семь, а может, больше? рогатка, деревянный пистолет, и рана слева – перочинный ножик... всё это сон, всё дым, всё пыль и прах, и прошлого пролистаны страницы. и эта беспощадная игра ни мне, ни брату больше не приснится. мне легче думать: это просто сон, не мог же брат мой быть врагов жесточе... а опыт счастья тих и невесом, чтоб светом просочиться между строчек. * * * он смотрит, как смеркается звезда. в глазах его холодная вода, в ней, кажется, плывут осколки льда, и взгляд его, как лёд, непроницаем. он, говорят, угрюм и нелюдим, стараются все мимо проходить. за хмарь вокруг, за холод и дожди он почему-то всеми порицаем. за тьму, за слишком долгий снегопад, за то, что всё в их жизни невпопад, лишь он один выходит виноват, а светлого никто не замечает... а он на ручки ангелов берёт, сажает их на облако, поёт, когда невмоготу им от забот, и вот они грустят – помочь отчаясь, когда нет сил понять людскую суть. а он им вновь указывает путь. не вправе ни забыться, ни уснуть, он людям ночью ангелов спасает.

Иван КЛИНОВОЙ, Красноярск (Россия)

ОЗОН И ОЗВЕРИН

* * * Уже джихад объявлен ойкумене И упсарин не лечит упарсин. Не в ножички на школьной перемене Играем мы, а в бомбы и зарин. И пайцзами в лицо друг другу тычем, И символ веры держим наголо, Грозя, что сей момент любого вычтем Не вышедшего ростом и челом. Над нами флаги разовые вьются, Под нами танки розовые ржут, И яблочки катаются по блюдцам, Рассказывая что и где кашрут. Но сколько ни кричи «воды слонам!» С далёкого пролива Лаперуза, Старания новейших урфинджусов Не оставляют места жевунам.

* * * Пахнет грозой: озоном и озверином. Розочкой брюхо вспарывают ветрам: «Кто говорил, что жизнь оказалась длинной? Рок-н-ролл мёртв, да и вам бы уже пора!». Мы научились не слушать ни тех, ни этих: «Эй, ты туда не ходи, ты сюда ходи!». Скоро нам не о чем будет молчать при детях, Только лежать под забором с винцом в груди, С вилкою Лазаря фотаться в загранпаспорт, Мол, нам религия не позволяет – без, Или цитаты Ницше репостить на спор, Храбро смотря в объективы раскрытых бездн. Котики котикам рознь, и какого Крыма! Будь ты Иван, Мыкола, Жан-Поль, Фатих – Встать в полный рост бывает необходимо, Так же как умереть за этих и за других.

* * * Кто тебя научил ненавидеть, уже неважно. Всё уже сделано, пробки повылетали. Мальчик, что был отважно таким бумажным, Нынче взрывоопасен – пропан-бутан. Вера в любовь заменяется верой в ярость. Бог из машины – на месте того, в деталях. Белый ли, алый – пофиг! – порвали парус. Каяться не в чем. И молча глядишь в стакан. Выжить (не подвиг) – всегда в списке дел на завтра, Впрочем, оно давно не в приоритете. Мальчик, светло мечтавший стать космонавтом, Нынче мечтает уехать, куда глаза... Чистить бассейны, а может быть, стричь газоны, Лайкать и постить что-нибудь в интернете, Всем говорить, что прекраснее Аризоны Нет ничего, и в серьге её – бирюза.

Вероника БАТХАН, Феодосия (Крым)

ПАЛЕОЛИТИКА

Ещё одна песня для короля ящериц Слышишь? Лучше молчать о важном. Притворяться доблестным и отважным. Танцевать в прибое, трясти кудрями, Отмывая память от всякой дряни, Засыпать снежками твою лачугу - Просыпайся, время случиться чуду! День бродить по лесу оленьей тропкой, Пить чаек, укрываться одной ветровкой, Толковать следы, тосковать – рябина Не растет в предгорьях, а было б мило. У печи ютиться, сдвигая плечи, И молчать. Ни слова чтоб стало легче. Только шрам от пальца ползет к запястью И сова над крышей кричит – к несчастью Или к счастью. Хочешь, спрошу у птицы, Как простить за то, что не смог проститься, И пришел к тебе как пустой орешек? Слышишь, сердце бьется слабей и реже? Ты смеешься. Лепишь кулон из глины. Чистишь запотелые мандарины, Стелешь шали, дремлешь на них небрежно, Говоришь, что небо для нас – безбрежно. Глянь - сверкает! Синее! Настоящее! ...И душа отрастает, как хвост у ящерицы.

Баллада Психопомпа С неба попеременно вода и манна. Некто лазутчиком выскользнет из тумана Ляпнет ладони в мокрое лобовое: - Трассу до Ялты ходят всегда по двое! Если машина вязнет в утробе тучи, Нужен попутчик. Левый. На всякий случай. Выключи музыку, выруби нахрен фары - До Алустона просто, потом татары, Готы готовы к бою, легионеры... Даймон дороги действует мне на нервы. Переключаю скорость, врубаю сотню - Сонную одурь смою морскою солью, Рву побережье на ленточки серпантина - Непроходимо, значит? Не сном единым. Ночью все трассы серы. Е-2 - М-10. Можно вдавить по встречке, покуролесить, Мимо Эски-Сарая к Эски-Кермену. Карта моментум. Море простит измену Всякому Некту - стоит убить циклопа, Выпустить Минотавра - прости, Европа - И возвратиться нищим, к садам и яркам. Дромосы дремы - между Степным и Ярким. Двину от перевала. Проеду мимо Чаши Мангупа и чащи Эски-Кърыма. Тронет миндальным снегом, потянет теплым, Ласковым луннным светом мазнет по стеклам. Город примерит утро и станет разным Ветхим, нарядным, суетным, безобразным Я поспешу по Ленина, до вокзала Буду ждать поезда. Лишь бы не опоздала Та проводница, Рая - Она с Джанкоя Возит живые души, лишних не беспокоя. Мало ли с кем на свете стряслась беда? Я подвезу, приятель! Скажи - куда?

Палеолитика На полуострове, покрытом пылью и бранью, Маленький мамонт сопротивляется вымиранью. Ищет сухие травки, скрипит камнями, Ходит на водопитие дни за днями. Хобот поднявши к солнцу, трубит восходы, Прячется когда люди идут с охоты. Смотрит на можжевеловые коренья, Смотрит на рыб, меняющих точку зренья Вместе с течением, желтым или соленым. Думает - не присниться ли папильоном Где-то в Китае... мамонтами не снятся. Время приходит сбросить клыки и сняться С ветреной яйлы ниже, на побережье - Там и враги и бури гуляют реже. Можно под пальмой пыжиться по-слоновьи, Можно искать пещеру, приют, зимовье. Гнаться за яблоком, дергать с кустов лещину. Люди проходят, кинув плащи на плечи. Мамонт, ребята, это фигура речи Монти Грааль, опция недеянья. Я надеваю бурое одеянье. Намасте, осень, тминова и корична! Важно сопротивляться. Любовь вторична. Важно дышать навстречу. Дышать, как будто Бродишь по яйле, красной листвой укутан...

Марина НЕМАРСКАЯ, Санкт-Петербург (Россия)

УЧИТЕЛЬ МИЛОСЕРДИЯ

* * * Там, где Ириновский проспект впадает в улицу Коммуны, метель листает, как конспект, деревьев ветреные руны. И небо в воздухе скитов слезливей, чем чернильный стержень. Сквозь монастырь идешь, никто среди живых уже не держит. Здесь напрямик от суеты в слепую даль ведет дорога, в твой мир иной, ведь только ты здесь говоришь с собой и Богом. И слышишь свет и видишь смех родного первенца, и словно, прощаясь, ты прощаешь всех. За всё. Посмертно. Поголовно.

* * * Однажды, выйдя из дома, увидишь со стороны все сколы его и сломы, темнеющий брус сосны. Быть может, тогда узнаешь, а прежде не довелось, что дом тот стоит на сваях, возвышен, точно колосс. И ты захочешь ослепнуть, оглохнуть, отдать всю кровь за керамзитную сцепку, сухую стяжку полов. Ты дом тот, пожав плечами, поднимешь одной рукой и будешь держать, качаясь, как лес над мерзлой рекой. И чтобы замесь схватилась, фундамент крепко застыл, держись, сколько хватит силы, когда и не станет сил. У линии горизонта, где солнце берет разбег, пусть дерево, сын и дом твой врастают в тебя сквозь снег.

* * * Ах, молодость, корабль у мостовой, игра гитарных струн и солнце в трюме. Едва учитель ненависти умер, да здравствует - живой учитель милосердия, о чём кино снимаем, разве жизнь, как чудо? Представь себе, что я тебя забуду. Забудь меня, пока не обречён на вечное скитанье за скрипты моих стихотворений оголтелых, где тьма лишь обещание предела, а свет - синдром внезапной слепоты. Забудь меня, покуда бриз в порту рассыплется цитатами из Джойса. Учитель милосердия, не бойся, я схватываю тему на лету.

Вадим ЗАВАРУХИН, Челябинск (Россия)

БЕЗ НАЗВАНИЯ

* * *

Ключ в замок, по часовой

два и два полоборота:

дом-работа, дом-работа,

сам - и узник и конвой.

Шаткий стол, неяркий свет

посреди жилого склепа.

На столе бутылка хлеба

и полчашки сигарет.

За окном туман и мгла,

за туманом город окон.

Точно так же одинок он

на поверхности стола.

Он из темени вихром

на шершавой середине,

и торчат его святыни,

освещенные добром.

Город жаден и живуч,

только вечером с приветом

снисходительным планетам

он протягивает луч.

Тем, чьи жизни удались,

с маяка многоэтажки

шлёт привет, глотнув из фляжки,

шестикрылый фаталист.

* * *

Когда приходит тишина

ночного города и мира,

теряет контуры квартира

и растворяется стена.

Томится пауза. Из тьмы,

из онемевшего начала

игольно, крошечно, песчано

вступают звуки и шумы.

Прошел под окнами трамвай,

в буфете чашки задрожали,

и крыши медленно съезжали

под низкий гул бетонных свай.

За облаками в Абакан

бежит состав по-тараканьи:

звенела ложечка в стакане,

и в подстаканнике стакан.

И, как по нотам, им в ответ

сверчки, кузнечики, цикады,

ночного юга пиццикато

и треск змеиных кастаньет.

На перевалах темных вод

резвится битых склянок стая,

синкопы шалые вплетая

в волны размеренный гавот.

Такое тутти-ассорти,

что из зудения и хруста

произведение искусства

вот-вот должно произойти.

Но, всходит белая заря,

и звуки стихли, растерялись,

как будто канули в Солярис

всего земного декабря.

* * *

На скамейке возле дома две девчонки, и собака

тянет нос туда, где урна удушающе чадит.

Непотушенный окурок, не сумевший вызвать рака,

умирал, но не сдавался, всё ж надеясь на бронхит.

Две девчонки и собака рассуждали кто глупее,

эта новенькая Светка, или светкин той-терьер.

Ничего они не знали ни о гибели Помпеи,

ни о том, почем бывала колбаса в СССР.

Все живут в тетрадной клетке, в ученическом пенале.

Взад-вперед и вправо-влево, бесконечность не предел.

Как на той большой кровати, где все вместе ночевали:

кто-то лег посередине, кто-то с краешку присел.

Как для высших насекомых стал судьбой прогноз погоды,

так и маленьким животным стоит лаять через раз.

Гонит гусениц мохнатых под хитиновые своды

замереть, приняв на крылья поучительный окрас.

Мы писали, мы считали, что написанное свято.

Каждый верил, не надеясь на подкову на двери:

будет счастье по билету симметрично, как когда-то

обещал им всем кондуктор из трамвая номер три.

Но уже доносит ветер в щель окна горелый запах.

Листья стелют красно-желтый половик для белых мух.

Под скамьей устало дремлет старый пёс башкой на лапах,

ожидая двух знакомых добродетельных старух.